История и философия науки

М. А. Арефьев, А. Г. Давыденкова, А. Я. Кожурин, С. В. Алябьева КУРС ЛЕКЦИЙ И МЕТОДИЧЕСКИЕ УКАЗАНИЯ ДЛЯ АСПИРАНТОВ ПО ИСТОРИИ И ФИЛОСОФИИ НАУКИ Учебное пособие Москва Берлин 2018 УДК 101.1 ББК 87.6 А80 Авторы: М. А. Арефьев, доктор философских наук, профессор; А. Г. Давыденкова, доктор философских наук, профессор; А. Я. Кожурин, доктор философских наук, доцент; С. В. Алябьева, кандидат философских наук, доцент. Рецензенты: С. В. Орлов, доктор философских наук, профессор Санкт-Петербургского государственного университета аэрокосмического приборостроения; В. И. Кравченко, доктор философских наук, профессор Ленинградского государственного университета имени А. С. Пушкина. Арефьев, М. А. А80 Курс лекций и методические указания для аспирантов по истории и философии науки : учебное пособие / М. А. Арефьев, А. Г. Давыденкова, К. Я. Кожурин, С. В. Алябьева. – М. ; Берлин : Директ-Медиа, 2018. – 382 с. ISBN 978-5-4475-9645-3 Учебное пособие состоит из трех разделов. Первый раздел «История науки» посвящен основным этапам развития научного знания в европейском варианте. В нем анализируется специфика антично-средневековой («аристотелевской») науки, а также генезис и развитие новоевропейского естествознания. Второй раздел «Философия науки» представляет собой обзор философских концепций двух последних столетий, обосновывающих теоретически и методологически существование научного знания. Особое внимание уделяется проблеме социализации научного знания, при этом эмпирический материал ориентирован на отечественную традицию научного знания. Третий раздел представлен методическими указаниями. Работа в целом характеризуется авторским подходом к указанным вопросам и желанием привить вкус читателю к научной аналитической работе. Данная работа предназначена для магистрантов и аспирантов всех форм и направлений обучения, для всех, кто интересуется историей и философией науки. УДК 101.1 ББК 87.6 ISBN 978-5-4475-9645-3 © Коллектив авторов, текст, 2018 © Издательство «Директ-Медиа», макет, оформление, 2018 ВВЕДЕНИЕ Согласно закону № 273-ФЗ «Об образовании в Российской Федерации», вступившем в силу с 1 сентября 2013 года, в России утверждена многоуровневая система высшего образования. Если по прежнему Закону об образовании аспирантура являлась поствузовской формой высшего профессионального образования, то сейчас учеба в аспирантуре, обязательным компонентом которой является подготовка к сдаче кандидатского экзамена по истории и философии науки, входит в систему высшего образования. Новый закон об образовании оперирует понятиями компетенций (общекульурные – для магистров, универсальные – для аспирантов, общепрофессиональные – для магистрантов и аспирантов, профессиональные), которые включают в себя то, что обучающийся должен знать, уметь применять свои знания на практике, владеть методологией научного подхода к тому или иному явлению действительности. Образовательные программы высшего образования – программы подготовки научно-педагогических кадров в аспирантуре – предъявляют следующие требования к результатам освоения программ аспирантуры: в результате освоения программ аспирантуры у обучающегося должны быть сформированы: • универсальные компетенции, формируемые в результате освоения программ аспирантуры по всем направлениям подготовки; • общепрофессиональные компетенции, определяемые направлением подготовки либо направлением подготовки и направленностью программы аспирантуры в рамках направления подготовки; • профессиональные компетенции, определяемые направленностью программы. Организация при формировании программы аспирантуры в соответствии с направленностью программы выбирает общепрофессиональные компетенции из числа установленных подпунктом «б» ФГОС, при необходимости дополняет перечни универсальных и общепрофессиональных компетенций, формирует перечень профессиональных компетенций в соответствии с направленностью программы. Дисциплина «История и философия науки» формирует у обучающегося не только профессиональные качества как ученого-исследователя и преподавателя, но и обладает значительным мировоззренческим потенциалом. Этим самым она играет ведущую роль в формировании универсальных компетенций аспиранта и общекультурных компетенций у магистранта, поскольку затрагивает проблемы, имеющие не только общенаучный характер, но и философскую составляющую теоретического познания мира. «Наука – сфера человеческой деятельности, функцией которой является выработка и теоретическая систематизация объективных знаний о действительности. В ходе исторического развития наука превращается в производительную силу общества и важнейший социальный институт. Понятие "наука" включает в себя как деятельность по получению нового знания, так и результат этой деятельности – сумму полученных к данному моменту научных знаний, образующих в совокупности научную картину мира. Термин "наука" употребляется также для обозначения отдельных отраслей научного знания»1. Основное назначение и целевые установки научного познания могут быть сведены к решению трех задач. Во-первых, это будет описание объектов и процессов. Во-вторых, их объяснение. В-третьих, прогноз поведения этих объектов в будущем. Определив сферу компетенции науки, перейдем к рассмотрению критериев и задач научного знания. Основная задача интересующего нас типа знания – обнаружение объективных законов действительности (природных, социальных, логических и т. д.). На основании открытых законов наука осуществляет предвидение будущего с целью дальнейшего практического освоения действительности. При этом необходимо иметь в виду, что непосредственная цель и высшая ценность научного познания – объективная истина. Существенным признаком научного знания является его систематичность, а для науки характерна постоянная методологическая рефлексия. Научное познание есть сложный, противоречивый процесс производства новых знаний, отсюда – выработка специализированного (прежде всего искусственного) научного языка. При этом данный тип познания, особенно на современном этапе, немыслим без использования различных материальных средств (приборы, оборудование). Научному познанию присуща строгая доказательность, обоснованность полученных результатов. Наконец, для него характерна опытная проверяемость и возможность многократного воспроизведения результатов научного исследования2. Следует также выделить важнейшие социальные функции, которые выполняет современная наука. Это, во-первых, культурно-мировоззренческая функция. Во-вторых, на рубеже XIX–XX веков, когда намечается синтез науки, техники и производства, она превращается в непосредственную производительную силу. Наконец, наука становится важнейшей социальной силой, она связывается со всеми без исключения социальными институтами, научные знания и методы все шире используются для решения самых разных проблем, возникающих в современном обществе. В этом отношении значение науки новоевропейского типа заметно отличалось от античной науки3. Первый этап социализации науки следует отнести к XVII – началу XVIII века, когда в Европе были образованы первые научные общества и академии, а также стали издаваться научные журналы. Первым в этом ряду был «Журнал ученых», начавший выходить во Франции в 1665 году, в этом же году стали издаваться «Акты» Лондонского Королевского общества (они получили название «Philosophical Transactions»). В России историю научных изданий принято вести с 1728 года, когда увидели свет «Примечания на [Санкт-Петербургские] Ведомости»4. В дальнейшем возникает новый способ организации науки – крупные научные институты и лаборатории, обладающие мощной технической базой. Сразу следует сказать, что теоретическое отношение человека к миру становится возможным лишь с отделением философии от мифологии. До этого события, то есть до возникновения теоретического мышления как такового, не могло быть и речи о четком противопоставлении человека и природы. Более того, сама постановка такой задачи немыслима в рамках мифологического мировосприятия, являвшегося безальтернативным. Речь идет не только о ранних стадиях истории Древней Греции, но и о высокоразвитых цивилизациях Востока (Египет, Вавилон), в рамках которых не возникло философии, а следовательно, не создались предпосылки для формирования научного знания. В этой связи особое значение приобретает выяснение отношений между философией и наукой, которые, разумеется, продолжают сохраняться и на дальнейших этапах развития теоретического мышления. Выдающийся историк науки Александр Койре (Александр Владимирович Койранский, 1892–1964) указывал, что «а) научная мысль никогда не была полностью отделена от философской мысли; б) великие научные революции всегда определялись катастрофой или изменением философских концепций; в) научная мысль – речь идет о физических науках – развивалась не в вакууме; это развитие всегда происходило в рамках определенных идей, фундаментальных принципов, наделенных аксиоматической очевидностью, которые, как правило, считались принадлежащими собственно философии»5. В рамках традиции исследования науки следует выделить два подхода. Один из них ориентирован на анализ уже завершенного знания. Он стремится к устранению психологических и исторических факторов, обуславливающих возникновение научного знания, и сосредоточен на исследовании уже готового знания. В первую очередь, речь идет о различных разновидностях позитивизма – от концепции Огюста Конта (1798–1857) до неопозитивизма (или «логического позитивизма»). Данный подход может быть обозначен как кумулятивистский, ибо развитие науки мыслится здесь как накопление доказанных, эм-пирически обоснованных мыслей. Естественно, что подобный подход менее всего способствует историческому рассмотрению, ибо история науки по сути дела здесь превращается в своеобразную кунсткамеру человеческих заблуждений6. Напротив, предметом истории науки является происхождение и сложное развитие научной мысли. В противовес позитивистскому учению о кумулятивном характере развития научного знания, история науки акцентирует внимание на качественных отличиях различных этапов ее существования. Говорят ли о «мутациях человеческого интеллекта» (А. Койре), «эпистемологических разрывах» (Г. Башляр), «научных революциях» (Т. Кун), во всяком случае, речь идет о линиях прерывности в развитии науки. Результатом научных революций оказывается то, что старые знания, сохраняясь в науке, перерабатываются согласно новым представлениям. История науки позволяет оценивать сложившиеся традиции исследования, подвергать их переоценке – на предмет перспективности. С этой точки зрения, история науки – не хронология открытий или каталог заблуждений, но, используя характеристику А. Койре, история «рационализации реальности». Подобный подход также требует нового осмысления отношения науки и ненаучных форм знания (религии, философии, искусства). Он отвергает наивные попытки «осовременить» научные представления прошлых эпох путем их перевода на язык современной науки. Главное здесь – выявить в научной мысли способ, посредством которого она приходила к осознанию себя. При этом необходимо помнить замечание Владимира Ивановича Вернадского (1863–1945), который писал в работе «Кант и естествознание» (1904): «Ход времени и работа научной мысли вечно и постоянно производят переоценку ценностей в научном мировоззрении. Прошлое научной мысли рисуется нам каждый раз в совершенно иной и все новой перспективе. Каждое научное поколение открывает в этом прошлом новые черты и теряет установившиеся было представления о ходе научного развития. Случайное и неважное в глазах ученых одного десятилетия получает в глазах другого нередко крупное и глубокое значение; в то же время блекнут и стираются раньше установившиеся вехи научного сознания. <…> Поэтому в истории науки постоянно приходится возвращаться к старым сюжетам, пересматривать историю вопроса, вновь ее строить и переделывать»7. В истории и философии науки XX века можно выделить два основных направления – экстернализм и интернализм. Экстернализм (от лат. externus – внешний) – методологическое направление, признающее движущей силой развития науки вненаучные факторы. К ним, в первую очередь, следует отнести факторы социально-экономического характера. Основной задачей, которую решают представители экстернализма является реконструкция социокультурных аспектов и ориентиров научной деятельности. Не удивительно, что сильное влияние на развитие данного направления оказал марксизм. Наиболее значительными представителями экстерналистского подхода следует признать Б. М. Гессена, Дж. Бернала¸ Дж. Холдена. Оппозицию экстернализму в изучении проблем истории научного знания составил интернализм (от лат. internus – внутренний). В противоположность экстернализму, интернализм считает главным в развитии науки внутренние (философские, собственно научные) факторы. Центральными проблемами, которые ставили и ставят во главу угла представители данного направления – логика решения научных проблем, соотношение традиций и новаций. Наиболее значительные фигуры интернализма – А. Койре, А. Р. Холл, П. Росси. Из философов XX века (в данном случае мы не берем тех авторов, которые должны быть отнесены к направлению «философия науки», о которой речь пойдет в соответствующем разделе) значительный вклад в осмысление интересующего нас феномена внес Мартин Хайдеггер (1889–1976), который сделал предметом рассмотрения самые различные аспекты научного знания – от его генезиса до социальной роли в современном мире. Он писал о проблеме взаимоотношения философии и науки: «Наука и размышление о пределах той или иной области научного исследования исторически в равной степени утверждаются на господстве определенного истолкования бытия и постоянно движутся во властном кругу определенного понимания сущности истины. Во всяком принципиальном самоосмыслении наук каждый раз речь идет о прохождении через область метафизических решений, которые или уже давно были приняты или только подготавливаются»8. Наконец, нельзя не коснуться и отечественной традиции исследования истории науки. Здесь, помимо В. И. Вернадского, необходимо назвать еще несколько имен. Это, в первую очередь, Василий Павлович Зубов (1900–1963) – выдающийся специалист по истории науки, а также искусства (на определенных этапах – в эпоху Ренессанса, например, между этими областями невозможно провести сколько-нибудь строгую границу). Также следует упомянуть П. П. Гайденко, Л. М. Косареву, Н. К. Гаврюшина и В. Н. Катасонова, чьи исследования по истории и философии науки активно использовались авторами данной работы. РАЗДЕЛ 1 ИСТОРИЯ НАУКИ ЛЕКЦИЯ I ОСНОВНЫЕ ЭТАПЫ ИССЛЕДОВАНИЯ ПРИРОДЫ Рассмотрим взаимодействие философии и науки на примере одного из важнейших для этих видов знания понятий – «природы». Современное сознание связывает с ним несколько значений: во-первых, природой мы называем внутренние особенности той или иной вещи (явления, системы). Во-вторых, природа понимается в смысле сущего в целом, во всем многообразии его существования в мире. В-третьих, под природой мы понимаем материальное начало человека (противопоставление духа и тела). В-четвертых, природа – совокупность естественных условий существования человека, общества и культуры, источник необходимых ресурсов. Сюда может включаться и созданная человеком сфера материальных условий его существования («вторая природа»). Наконец, природа рассматривается в качестве объекта специального научного исследования в рамках целой совокупности наук (естествознания). Источником такого понимания «природы» послужило латинское слово «natura», воспринятое практически всеми языками и народами западного мира. Между тем, в рамках античного мировосприятия существовало еще одно понятие, обозначавшее интересующую нас реальность – древнегреческое «фюсис». Как и некоторые другие древнегреческие слова, имевшие судьбоносное значение для развертывания теоретического мышления, «фюсис» несет целый ряд смысловых оттенков. В частности, с его помощью обозначалось всякое сущее, поскольку оно имеет место среди другого сущего. Оно должно пониматься в семантике «бытия», включая следующие моменты: рождение, источник, начало; рост, распускание, созревание; взрослость, расцвет, зрелость, излучающую мощь9. Первой реальностью, которой стали заниматься греческие мыслители, и была реальность «фюсис». Позднее, когда античное знание было введено в дисциплинарные рамки, наука, изучающая данную реальность, была названа физикой. Естественно, что, в отличие от современной физики, она включала и совокупность биологических знаний. Последние получили фундаментальную разработку в аристотелевском Ликее – достаточно вспомнить работы Аристотеля (384–322 до н. э.), посвященные животным («История животных», «О частях животных», «О возникновении животных»), а также его ученика Феофраста (370-между 288 и 285 до н. э.), посвященные растениям («О растениях», «О причинах растений»). В античном мышлении, которое мы обозначаем как космоцентрическое, природа понималась как сила, неизмеримо превосходящая человека. Древние греки видели в ней идеал гармонии, нерукотворного совершенства. Боги и люди рассматривались древними в качестве неотъемлемых частей гармонически организованной природы, то есть космоса. Последний был единым целым, и за его пределами ничего не могло быть. В античных социально-политических и этических учениях (перипатетики, киники, стоики) природа, как правило, интерпретировалась в качестве эталона организации, а жизнь в согласии с ней и ее законами расценивалась как самая благая и желанная. Аристотель, например, утверждал: все, что является противоположностью природе, не может быть добрым (справедливым). Сходные установки обнаруживаются и у других античных авторов, представлявших самые разные направления. Следующий этап осмысления природы пришелся на период Средневековья, который традиционно обозначается как теоцентризм. В отличие от Античности, которая рассматривала природу как высшее начало, здесь она понимается как творение Бога. Причем Бог, трансцендентный миру, создает его из ничего. Средневековый тип мышления можно обозначить как символистский. В рамках подобного восприятия природа наделяется сакральными характеристиками, а вещи интересуют средневековых мыслителей не столько сами по себе, сколько в качестве символов трансцендентной реальности. Речь идет о своеобразном параллелизме Священного Писания и Книги природы. Соответственно, постижение природы требует использования тех же процедур, что и понимание текстов Библии. В рамках средневекового подхода следует выделить два периода. В первый из этих периодов главный упор делался на всемогуществе Бога, Его волевых качествах. Природа воспринимается как абсолютно зависимая от Бога реальность. Концепции подобного толка могут быть обозначены как различные варианты теологии божественной воли. Наиболее яркий пример подобного подхода – учение Аврелия Августина (354–430). Для него, испытавшего в молодости сильное воздействие неоплатонизма, было неприемлемо языческое понимание божества в качестве статуарно-неподвижного ума, движущего миром как безличный образец, форма форм, предел совершенства всех вещей. Такой бог, учил Августин, не может вызвать к жизни прекрасный телесный космос, в лучшем случае он лишь упорядочивает элементы последнего. Между тем, сам мир есть чудо большее и превосходнейшее, чем все то, что его заполняет. Не столько отклонения от нормы достойны изумления, сколько сама норма, сам замысел творения. В дальнейшем подобная установка будет характерна для ряда течений средневековой религиозности (францисканцы, представители номинализма и т. д.). Второй период развития средневекового знания связан с деятельностью великих схоластов. Схоластическая традиция своеобразно сочетала христианское учение с принципами натурфилософии Аристотеля. Наиболее убедительно подобный синтез удалось осуществить Фоме Аквинскому (1227–1274), но это было чревато серьезными уступками языческому мировосприятию. Действительно, великий схоласт основательно перерабатывал и сопоставлял значительное количество новых знаний, в том числе и в сфере натурфилософии. В большинстве своем эти знания были почерпнуты им у Аристотеля и его мусульманских последователей. Неудивительно, что концепция Фомы Аквинского оказалась в своеобразном плену античного мировоззрения, которое, как уже было сказано выше, носило космоцентрический характер. Мир в учении католического богослова являет собой совершенный порядок, он – строго иерархический, гео- и антропоцентричный космос. В дальнейшем, благодаря авторитету Фомы Аквинского, данная установка была канонизирована. В эпоху научной революции XVI–XVII веков она вошла в резкий конфликт с новыми представлениями о мире. Это привело к ряду столкновений католической церкви с адептами этих представлений – самыми известными стали процессы Д. Бруно и Г. Галилея. Принципиально новый этап осмысления отношений человека с природой, который можно обозначить как антропоцентризм, начинается в эпоху Возрождения. Но самым, пожалуй, ярким образом этот подход к природе демонстрируют концепции новоевропейского естествознания. Для новоевропейской установки наиболее характерными оказываются механистические представления. Чувственная полнота бытия, характерная для мировосприятия предшествующих эпох – от Античности до Возрождения, утрачивает в рамках новоевропейского представления свою ценность. Происходит разрыв теоретического мышления с традиционным обыденным опытом. Новоевропейский человек превращается в субъект, а мир становится для него картиной 10. Следует говорить о научной картине мира именно применительно к новоевропейской науке, но не к науке в античном и средневековом ее понимании. Научная картина мира – целостная система представлений о мире, его общих свойствах и закономерностях, возникающая в результате обобщения и синтеза основных научных понятий и принципов. Различают общенаучную картину мира; естественнонаучную (картина природы) и картину социально-исторической действительности (картина общества); специальные картины мира отдельных наук (они описывают тот или иной фрагмент окружающего мира). В общей научной картине мира определяющим элементом является картина мира той области познания, которая занимает лидирующее положение. В современном естествознании в качестве такой науки выступает физика и, следовательно, в качестве основной рассматривается физическая картина мира. Как указывают современные авторы, «структура научной картины мира включает центральное теоретическое ядро, обладающее относительной устойчивостью, фундаментальные допущения, условно принимаемые за неопровержимые, и частные теоретические модели, которые постоянно достраиваются. Когда речь идет о физической реальности, то к сверхустойчивым элементам любой картины мира относят принцип сохранения энергии, принцип постоянного роста энтропии, фундаментальные физические константы, характеризующие основные свойства универсума: пространство, время, вещество, поле»11. Теперь рассмотрим теоретические предпосылки новоевропейской науки. По мнению А. Койре, научная революция XVII века характеризуется двумя важнейшими чертами: «а) развенчанием Космоса, т. е. заменой конечного и иерархически упорядоченного мира Аристотеля и средних веков бесконечной Вселенной, связанной в единое целое благодаря идентичности своих элементов и единообразию своих законов; б) геометризацией пространства, т. е. замещением конкретного пространства (совокупности «мест”) Аристотеля абстрактным пространством евклидовой геометрии, которое отныне рассматривается как реальное»12. Весьма показателен ход мыслей Рене Декарта (1596–1650), который полностью отождествил природу с одним из ее качеств – протяжением. Это был решающий ход в истории естествознания. Геометрия, изучающая мир протяженных форм, объявляется автором «Рассуждения о методе» (1637) главным инструментом познания природы. Происходит переход от физики Аристотеля, являвшейся авторитетной и для европейского Средневековья, к физике в современном понимании, от природы, понятой как чувственное многообразие, к схематической природе. Сведение всего многообразия природных характеристик к протяжению, то есть к чистому количеству, способствовало выдвижению на первый план механики и лежащей в ее основании математики. Особое значение в рамках новой традиции получила проблема объяснения и изучения движения. Если античные, а вслед за ними и средневековые ученые были убеждены в невозможности средствами математики изучать движение, то теперь ситуация радикальным образом меняется. Усилиями Декарта в математику вводится принцип движения, а из природы, напротив, изгоняются начала жизни и души. Процессы пересмотра оснований античной математики и физики лежат в основании картезианского проекта «универсальной математики» (mathesis universalis). Природа в построениях выдающихся мыслителей XVII–XVIII веков выступала в качестве машины или точнее системы машин, созданных бесконечным Творцом. Соответственно, все природные явления рассматриваются этими мыслителями как полностью подчиненные механическим законам. По крайней мере, таково стремление практически всех творцов новой системы знания. Вспомним знаменитое положение из кантовского предисловия ко второму изданию «Критики чистого разума» (1787): «Разум должен подходить к природе, с одной стороны, со своими принципами, сообразно лишь с которыми согласующиеся между собой явления и могут иметь силу законов, и, с другой, с экспериментами, придуманными сообразно этим принципам для того, чтобы черпать из природы знания, но не как школьник, которому учитель подсказывает все, что он хочет, а как судья, заставляющий свидетеля отвечать на предлагаемые им вопросы»13. Здесь следует отметить, что в эпоху Нового времени наука перестает выступать как нечто самодостаточное, а приобретает ярко выраженные прагматические черты. Рене Декарт, как несколько ранее его Френсис Бэкон (1561–1626), выдвигает идею «испытания» природы, ставшую чрезвычайно популярной в новоевропейской цивилизации. По отношению к познавательной и практической активности человека природа выступает как объект, как косная и инертная сила, требующая установления над ней господства разума. Превращение природы в объект новоевропейской науки способствует возникновению машинной техники, которая, в свою очередь, обеспечивает «новоевропейскому человечеству» (М. Хайдеггер) планетарный размах и господство. При этом важно заметить, что главным в том выборе, который был сделан в XVII веке, являлась не хозяйственная польза новшеств – до этого было еще далеко, но перспектива тотального захвата мира посредством научного знания и техники. Как указывал в работе «Исток искусства и предназначение мысли» (1967) М. Хайдеггер, теперь «подлинно действительным считается то, что может быть подтверждено научно, то есть – исчислено, рассчитано наукой. Вследствие своей исчислимости мир в каждый миг и в каждой точке подвержен овладению со стороны человека. Метод – победоносный вызов миру: мир обязан поступать в полнейшее распоряжение человека»14. Имея в виду данные обстоятельства, перспективу овладения миром и переделки человека, следует признать, что реализация научного проекта имела далеко идущие последствия. В его рамках следует рассматривать действия по радикальному изменению социально-политической реальности, а также всевозможные варианты улучшения человеческой природы. В частности, проблематика ницшевского сверхчеловека, а через него и соответствующие практики XX столетия, зримо присутствует уже в работах Декарта. Необходимо заметить, что полное или частичное господство механистических представлений продолжалось до рубежа XIX–XX веков, когда развитие науки поставило ряд проблем, неразрешимых в границах подобного мировосприятия. В физике начинают разрабатываться релятивистская и квантовая теории, серьезные изменения происходят в химии, биологии и других науках. Квантовая теория ориентировалась на изучении микромира. Предметом рассмотрения теории относительности становятся астрономические скорости и расстояния. При этом в целом ряде аспектов происходит своеобразный возврат к античным представлениям, что служит иллюстрацией диалектического закона отрицания отрицания. Например, исследование макро- и микромира выявило истинность аристотелевского восприятия кругового движения как наиболее распространенного и значимого: ведь галактики и планеты, атомы и электроны обращаются либо вокруг чего-либо, либо вокруг своей оси. Концепция Альберта Эйнштейна (1879–1955) также обнаруживает ряд точек соприкосновения с учением Аристотеля (интерпретация времени и пространства как находящихся во Вселенной, отрицание бесконечности последней и т. д.). Как писал в работе «Мысли о современном значении истории знаний» (1926) В. И. Вернадский: «Я думаю, однако, что идеи Эйнштейна легче могли бы быть жизненно поняты противниками И. Ньютона; по сути, они менее далеки от них, чем от нас. Отказ от ньютоновских идей является не менее крутым поворотом в ходе научного мышления, чем было их принятие. Он кладет грань между двумя мировоззрениями, как положила такую грань для мировоззрения Новых веков и Средневековья победа И. Ньютона»15. Впрочем, не только чисто теоретические проблемы заставляют пересматривать основания новоевропейской науки. Мы уже отмечали, что в основе данного проекта лежало стремление к господству над миром, установка на изменение природной реальности. Важнейшую роль в этом играет техника. Техника – все механическое, все, что ставят, строят, составляют, пускают в ход, начинает вытеснять все растущее, пребывающее, становящееся и умирающее само собой. Земля и все произрастающее на ней, включая человека, превращается в сырье, материал. Хайдеггер образно выразил основную тенденцию развития современной цивилизации: «Природа стала лишь гигантской бензоколонкой, источником энергии для современной техники и промышленности»16. С наступлением ядерной эпохи, равно как и эпохи генной инженерии, жизнь как таковая становится объектом технических манипуляций. В конечном итоге, развитие основных тенденций современной науки ведет к утрате самих вещей (расщепление элементарных частиц, опыты по клонированию, создание виртуальной реальности). Результатом этих процессов оказывается целый ряд негативных последствий, с которыми сталкивается современное человечество. Попытки разрешить глобальные проблемы современности методом проб и ошибок, используя полумеры (вроде Киотских соглашений) обнаруживают свою несостоятельность. Необходим проект, который можно было бы рассматривать в качестве альтернативы новоевропейскому. Причем, как и последний, новый проект должен иметь серьезное теоретическое обоснование. Выход из сложившегося тупика требует радикальной переориентации сознания современного человека и, в частности, обращения к таким традициям истолкования органической реальности, которые доказали свою адекватность на протяжении длительных периодов существования европейской культуры. Речь идет о линии Аристотеля, которая, как нам представляется, наиболее корректно подходила к истолкованию природы. Вот как данную установку характеризует современная исследовательница: «Научное познание мира, с точки зрения Аристотеля, отнюдь не предполагает абстрагирование от изучающего этот мир сознания и от существования человека в этом мире, не требует того противопоставления субъекта и объекта, на котором стоит современная наука. Такой подход к изучению природы можно назвать натурфилософским. Сегодня к натурфилософии не случайно возрождается большой интерес»17. ЛЕКЦИЯ II ВОЗНИКНОВЕНИЕ И РАЗВИТИЕ НАУКИ В АНТИЧНОСТИ Как указывают современные итальянские исследователи, «наука не есть нечто, что возможно в любой культуре. Существуют идеи, которые структурно делают невозможным возникновение и развитие определенных понятий, и, безусловно, идеи-табу на целостную науку во всей ее сложности, уж во всяком случае, на ту науку, которая нам знакома сегодня». И далее они продолжают: «философия, функционирующая в виде рациональных категорий, сделала возможным рождение науки и даже, в определенном смысле, породила ее. Признать это означает признать за греками их поистине исключительный вклад в развитие цивилизации»18 (Ср. с замечанием отечественного историка античной мысли о том, что «философия стала общим именем для всякого рационального знания…и тем самым – для всей иерархии знания, при том, что каждое знание опирается на соответствующую познавательную способность»19). Не случайно, что первые теоремы в истории европейской математики были сформулированы и обоснованы именно философами (Фалесом, Пифагором). 1. ВОЗНИКНОВЕНИЕ НАУКИ В ДРЕВНЕЙ ГРЕЦИИ. ПЕРВЫЕ НАУЧНЫЕ КОНЦЕПЦИИ Разумеется, определенные познания, которые можно обозначить как пранаучные, обнаруживаются у народов, находившихся с древними греками в непосредственном контакте. Мы имеем в виду египтян и вавилонян. От первых греки получили математико-геометрические сведения, от вторых – астрономические. Математика египтян была привязана к практическим целям: арифметический счет помогал в измерении количества товаров или, например, в делении определенного числа вещей на данное число людей; геометрические сведения помогали в размежевании земельных участков после периодических разливов Нила или в строительстве пирамид. Знание группировалось по видам практических задач, а не следовало внутренней логике взаимосвязи. Специалист заучивал большое число разнородных типовых задач с их решениями. При этом египтяне не предполагали, что все эти задачи могут быть дедуктивно выведены из небольшого числа аксиом. Греки, познакомившись с достижениями своих южных соседей, пошли намного дальше. Они трансформировали их знания в общую и систематическую теорию чисел и геометрических фигур20. Следует заметить, что древние греки называли приемы вычислительной арифметики и алгебры логистикой (то есть счетным искусством, искусством счисления), и резко отделяли ее от теоретической математики, в рамках которой бесконечное множество возможных задач охватывалось и укладывалось в единое доказательное решение21. Аналогичным образом дело обстояло и в сфере астрономии. Опираясь на астрономические знания, вавилоняне создавали гороскопы и занимались истолкованием различного рода предсказаний. Их астрономия сохраняла тесную связь с религиозным культом. Характеризуя данный аспект, исследователи вавилонской культуры указывали: «Человек находился во власти решений, ни повлиять на которые, ни оценить которые он был не в состоянии. Поэтому царь и его советники следили за небесными и земными предзнаменованиями, могущими открыть изменение божественной милости с тем, чтобы предугадать и по возможности предотвратить катастрофу. В Египте же ни астрология, ни пророчества не были сколько-нибудь заметно развиты»22. Кроме того, астрономия вавилонян выполняла функции, связанные с календарем, определением времени хозяйственных работ, ориентированием относительно сторон света. Греки же, несмотря на все сакральные и прагматические функции астрономии, преследовали преимущественно познавательные цели. Сам характер античной науки, как нам представляется, является наилучшим подтверждением интерналистской версии истории научного знания. Можно, вслед за В. Г. Ивановым и М. Л. Лезгиной, обозначить характерные черты восточной пранауки, отделявшие ее от науки древних греков: 1. У представителей восточного знания отсутствовало доказательство. Обучение носило характер показа, дополнявшегося рассказом, основанным не на доказательстве, а на заучивании. 2. Знания носили узко специальный характер, они не составляли единого свода. 3. Отсутствовала такая функция знания как объяснение. 4. Полностью отсутствовал научный поиск – знания передавались от поколения к поколению, но не наращивались23. Первые теоретические концепции в истории европейской мысли принадлежат представителем милетской школы – Фалесу, Анаксимандру, Анаксимену, которые жили и творили в конце VII – первой половине VI века до н. э. Милетцы были заняты поисками первоэлемента («архэ»), который может быть интерпретирован как «начало» в двух смыслах: 1) во временном аспекте и 2) в смысле власти, первенства. Фалес, которому древние также приписывали занятия математикой (формулировка и доказательство ряда теорем) и астрономией (предсказание солнечного затмения 25 мая 585 года до н. э.) рассматривал в качестве первоначала воду. Вода – изначальный элемент, из которого произошла земля, а также воздух и огонь. Все возникает из воды и снова возвращается в воду. Аналогичным образом другой представитель милетской школы, Анаксимен, видел первоэлементом воздух, который в результате процессов «уплотнения» и «разрежения» превращается во все остальные элементы. Данные воззрения позволяют характеризовать милетцев в качестве натурфилософов или «фисиологов», так как в центре их внимания находилась реальность «фюсис» – нечто рождающееся, растущее и умирающее само по себе. Естественно, что основной упор при этом делался на чем-то определенном, конкретном, даже наглядном. По отношению к воззрениям «фисиологов» в полной мере справедливы слова А. Ф. Лосева, который характеризовал концепции первых греческих мыслителей следующим образом: «Поскольку чувственно-материальный космос, а также и все, что в нем, являются предметами зрения, слуха, осязания и прочих чувственных ощущений, то все указанные выше абстрактно-всеобщие категории даются на этой стадии только интуитивно или только наглядно-описательно»24. Анаксимандр ввел в качестве первоэлемента апейрон, который он понимал как особую реальность, отличную от всех других стихий. Апейрон образует их общее начало, неисчерпаемый источник, равно питающий всех. Миропорядок в построениях милетцев утратил иерархический характер, свойственный религиозно-мифологическим представлениям, и стал служить поддержанию равновесия между космическими силами. Ни одна из них не должна приобрести окончательного господства над другими, ибо это повлечет за собой распад космоса, превращение его в бесформенное нагромождение разрозненных элементов. Примат апейрона гарантирует постоянство равновесия сил во взаимоотношениях природных стихий: будучи выше всех стихий, он подчиняет их общему закону. Ряд исследователей (Гегель, Вернан) отмечают, что первой формой рационализации в рамках древнегреческой культуры было политическое искусство. При демократическом устройстве греческого полиса оно заключалось в умении владеть речью, как основном орудии власти. Очень важно, что данная власть носила публичный характер. В этой связи символично, что первыми прозаическими текстами в истории греческой культуры были записанные законы, которые могли читать и обсуждать обычные граждане. Кроме того, и при избрании на должности, и в суде каждый гражданин античного полиса мог самостоятельно защищать свою позицию. Дело написания законов было далеко не простым, потребовало определенных навыков. Показательно, что знаменитый афинский законодатель Солон изначально планировал изложить законы стихами, но в дальнейшем отказался от этого замысла. Еще одной важной предпосылкой возникновения науки в Древней Греции было распространение папируса вкупе с использованием алфавитного письма. Это, несомненно, способствовало распространению прозаических способов подачи материала. Возвращаясь к Анаксимандру, необходимо отметить еще одну его заслугу. Трактат Анаксимандра «О природе» был первым в истории европейской цивилизации научным сочинением в прозе. Это далеко не случайно, ибо его автор считал, что логос должен быть свободен от метрической стихотворной формы. Здесь проявилась характерная черта милетской школы – жесткое противопоставле-ние традиционным взглядам на мир и, соответственно, общепринятым формам их изложения. Вот как характеризует данное обстоятельство Ю. А. Шичалин: «Как и писание прозой первых законов, писание первого прозаического научного сочинения – дело трудное и абсолютно непривычное: Анаксимандр явно использовал в своем сочинении глубокомысленные поэтические метафоры. Но все-таки самым важным было то, что с появлением прозаического сочинения такого рода возникла реальная основа для формирования научной традиции, то есть фиксации, передачи и воспроизведения определенных мыслительных ходов, приобретавших при этом неприкладной, самостоятельный и вполне самодовлеющий смысл»25. Не случайно, что именно Иония (греческие колонии на малоазийском побережье Эгейского моря, где находился и Милет) стали родиной древнегреческой прозы. Кроме Анаксимандра необходимо также упомянуть имена Гекатея («Генеалогии», «Описание земли») и Геродота («История»). Другой крупнейший центр философской и научной мысли находился на противоположном краю эллинского мира – в Великой Греции (юг Аппенинского полуострова и остров Сицилия). Здесь функционировали две школы, сыгравшие выдающуюся роль в истории европейской мысли, – пифагорейская (о ней мы подробнее будем говорить ниже) и элейская. Для италийской традиции, в противовес ионийской (к ее последователям, помимо милетцев, следует отнести и Гераклита, выдвинувшего в качестве первоэлемента огонь), был характерен примат рационально-логического начала над чувственным. Представители италийской философии интересовались формальными, числовыми, структурными аспектами вещей. В лице Парменида (540–470 до н. э.) древнегреческая мысль впервые открыла принципиальную разницу между чувственным ощущением («путь мнения») и мышлением («путь истины»). В его учении мышление и ощущение резко разделяются и даже противопоставляются. Парменид указывал, что ощущения ложны и представлял бытие неподвижным, нераздельным, бескачественным и безграничным. Оно познается не посредством чувственных ощущений, но разумом. Мысль, направленная на бытие, и есть в мысль в собственном смысле слова. Мышление поэтому вполне соответствует бытию. По Пармениду бытие абсолютно объективно, оно служит принципом оформления чувственной текучести, познания материального мира как организованного, закономерного и определенным образом познаваемого. Любимым учеником Парменида был Зенон (490–430 до н. э.). Ему принадлежали знаменитые апории, призванные показать несостоятельность доводов оппонентов Парменида, защитить основной тезис своего учителя. Апория – трудная или неразрешимая проблема, связанная с возникновением противоречия, с наличием аргумента против очевидного, общепринятого. Наиболее известные апории Зенона посвящены центральным понятиям естествознания – понятию континуума и понятию движения. Доказательству невозможности движения при допущении неделимости посвящены апории «Стрела» (летящая стрела в каждое мгновение и в каждой точке траектории своего полета неподвижна) и «Стадий» (скорость не есть нечто объективное, она скорее относительна, следовательно, подобными характеристиками должно обладать и само движение). Напротив, апории «Дихотомия» (движение невозможно, ибо предполагает сумму бесконечного числа элементов) и «Ахиллес» (самый быстрый бегун никогда не догонит самого медленного) строятся на принципе бесконечной делимости времени и пространства. Отсюда также проистекает вывод о невозможности движения. Зенон стремился с помощью своих апорий усилить позиции рационального познания, оспаривающего свидетельства опыта. Представители элейской школы впервые в истории поставили вопрос о том, как можно мыслить бытие, а также движение, множество и т. д. При этом поставленные вопросы требовали именно теоретически обоснованных ответов. Непосредственное апеллирование к чувствам, к которому прибегали некоторые оппоненты элейцев, таковым быть не могло. Вспомним стихотворение А. С. Пушкина «Движение», где данный момент великолепно выражен: «Движенья нет, сказал мудрец брадатый, Другой смолчал и стал пред ним ходить. Сильнее бы не мог он возразить; Хвалили все ответ замысловатый. Но, господа, забавный случай сей Другой пример на память мне приводит: Ведь каждый день пред нами солнце ходит, Однако ж прав упрямый Галилей»26. Среди мыслителей, пытавшихся ответить на поставленные элеатами вопросы, мы видим Эмпедокла и Анаксагора. Эмпедокл (490–430 до н. э.) ввел в качестве первоэлементов землю, воду, воздух и огонь. Он рассматривал их в качестве начал, несводимых друг к другу. Соединяются и разъединяются они под действием космических сил Любви и Вражды. Другой мыслитель, Анаксагор (500–428 до н. э.), выдвинул учение о неразрушимых элементах – «семенах» вещей, которые позднее были обозначены как «гомеомерии» («похожие части», «части, качественно равные»). В любой вещи содержатся все гомеомерии и все противоположности. Отсюда вытекал принцип – «все во всем». Как указывал исследователь античной науки, «прямым следствием этого принципа было признание беспредельной делимости вещества»27. Движущей силой миропорядка Анаксагор объявил Нус (космический Ум), организующий эти элементы. Последними из натурфилософов свой ответ на проблемы, поставленные апориями Зенона, предложили основоположники атомизма – Левкипп (V в. до н. э.) и Демокрит (460–370 до н. э.). Мы подробнее остановимся на этой концепции. Для начала отметим, что атомизм может быть интерпретирован как первое механистическое учение в истории философии и науки. «Бытие» элеатов рассматривалось Левкиппом и Демокритом как «атом», а небытие как «пустота». Понятие «атом» использовалось ими для обозначения такого физического тела, которое в силу его твердости (или, по другим соображениям, также из-за его малости) не может быть разделено на более мелкие части. Естественно, что атомы есть форма, постигаемая умом, а не чувствами. Атомов, учили Левкипп и Демокрит, бесконечное множество и различаются они друг от друга следующими параметрами: фигурой¸ порядком и расположением. Последователи атомистической концепции, наряду с учением об атомах, говорили также о пустоте. Без пустоты движение атомов было бы невозможно. Сталкиваясь и сцепляясь друг с другом, атомы образуют тела и вещи, с которыми мы имеем дело в повседневной жизни. Левкипп и Демокрит различали три формы движения: 1) хаотическое, подобное рассеиванию атмосферной пыли; 2) вихреобразное, побуждающее сходные атомы соединяться, а отличные разъединяться и 3) движение атомов, образующих испарения вещей (типичный пример такого движения – запахи). Учение об атомах позволило его создателям решить несколько задач: 1. показать материальность мира; 2. объяснить множественность вещей и 3. доказать единство мира, так как атом – первоначало всего. Представителям атомизма принадлежало учение о бесконечности миров. Их логику можно представить следующим образом: так как атомов бесконечное множество, то бесконечны и миры, которые они образуют. Последние возникают, развиваются и разрушаются, давая возможность родиться новым мирам. Развитие, таким образом, носит циклообразный характер и бесконечно. Порядок мира – результат не целенаправленного развития, но механического взаимодействия атомов. Мир, таким образом, базируется на «случае». Насколько высоко ставили свое учение атомисты, можно проиллюстрировать следующим примером: Демокрит говорил, что одно причинное объяснение мира он предпочитает персидскому престолу. Атомистическая концепция получила свое дальнейшее развитие в концепции Эпикура (341–271 до н. э.). Он стремился разработать внутреннюю логику атомизма. В этой связи Эпикур учил о способности атома к самоотклонению (атомы «трясутся во всех направлениях»), что имело серьезные последствия не столько для физики, сколько для этики. С помощью этого положения мыслитель преодолевал фатализм, характерный для религиозного сознания древних греков, а также для ряда философских концепций. Другое новшество, внесенное Эпикуром в атомистическую концепцию – добавление к основным свойствам атома веса. Последним видным представителем этого учения был римский поэт Тит Лукреций Кар (I в. до н. э.). Он был автором дидактической поэмы «О природе вещей», которую можно назвать единственным полностью сохранившимся изложением античного атомизма. Явления и их различия, учили атомисты, есть результат столкновения атомов между собой и их воздействия на органы чувств человека. Познание, в свою очередь, – следствие контакта атомов тел, испускающих флюиды, с нашими чувствами. Атомисты даже пытались наглядно представить мельчайшие частицы мироздания, они говорили о вогнутых, выпуклых, шероховатых, угловатых атомах. Перед нами сенсуалистическая концепция, которая находит свое логическое завершение в предельно сенсуалистических учениях о познании поздних представителей атомизма. Характеризуя эти учения, А. Койре указывал: «Атомизм древних, по крайней мере в том виде, в котором он предстает для нас у Эпикура и Лукреция – возможно, он был другим у Демокрита, но мы очень мало знаем о Демокрите – не являлся научной теорией…, он никогда не мог дать основания для развития физики; … даже в современную эпоху: в самом деле, его возрождение у Гассенди осталось совершенно бесплодным. Объяснение такой бесплодности лежит, по моему мнению, в предельном сенсуализме эпикурейской традиции; и только когда этот сенсуализм был отвергнут основателями современной науки и замещен математическим подходом к природе, только тогда атомизм – в работах Галилея, Р. Бойля, Ньютона и т. д. – стал научно обоснованной концепцией, а Лукреций и Эпикур предстали основателями современной науки. Возможно, конечно, и даже вероятно, что в соединении математизма с атомизмом, современная наука возродила глубочайшие наития и устремления Демокрита»28. Подытоживая, можно выделить основные характеристики атомизма, который представляет собой наиболее продуманную натурфилософскую концепцию Античности: 1. Это физическая концепция. В этой связи Аристотель писал, что атомисты рассуждают как физики, а платоники – как логики; 2. Левкипп и Демокрит впервые в истории европейской науки выдвинули механистическую концепцию истолкования природы; 3. Здесь последовательно было проведено различение эмпирического и истинного миров; 4. Атомисты дали наглядную объясняющую модель; 5. Они непосредственно соотнесли теоретическую модель с эмпирическими явлениями, минуя опосредующие звенья29 (10). Данное обстоятельство, на взгляд ряда исследователей, и стало причиной «бесплодия» античного атомизма в создании научной концепции. 2. МАТЕМАТИЧЕСКИЕ КОНЦЕПЦИИ В РАМКАХ АНТИЧНОЙ НАУКИ: ПИФАГОРЕИЗМ И ПЛАТОНИЗМ В VI веке до н. э. в Древней Греции возникают три феномена, которые надолго определяют развитие европейской цивилизации. Речь идет об институте школы, философии и науке. Выдающуюся роль в становлении всех этих феноменов принадлежала пифагорейству. Ю. А. Шичалин пишет, что наука «призвана теперь не противопоставлять себя традиции, как это ярко проявилось у ионийцев, а служить для объяснения, истолкования ее. Она теперь может также развиваться и самостоятельно, а не быть так или иначе прикованной к общегородской и вообще практической жизни: у нее есть теперь своя ниша – политически защищенный кружок единомышленников, школа, в рамках которой не нужно больше оправдывать и объяснять самое возможность заниматься наукой, не приносящей непосредственно практической пользы»30. Основоположником школы был Пифагор (580–500 до н. э.), которому древние приписывали выдающиеся познания в эзотерике, философии и математике. Кроме самого Пифагора, основными представителями интересующей нас школы на ранней стадии ее деятельности можно считать Гиппаса, Филолая, Архита Тарентского. В центре их познавательных интересов была математика, в состав которой античная традиция включала арифметику, геометрию, астрономию, акустику и теорию музыки. Вместо воды, воздуха или огня ионийских натурфилософов у пифагорейцев на первый план выдвигаются числа. Числа – первореальность, определяющая все многообразные связи мира. Пифагорейцы учили, что совершенство мироздания основано на определенных числовых соотношениях, которые лежат в основе движения небесных светил, в основе музыкальной гармонии и даже заключены в пропорциях человеческого тела. Именно с помощью числа пифагорейцы стремились постигнуть природу всего сущего, ибо они выступают в качестве принципа познания и порождения. К подобному мнению их подтолкнули открытия в разных областях, указывавшие, что числа могут вступать между собой в определенные отношения, а эти отношения, в свою очередь, выражают существенные закономерности природных процессов. Несомненно, что значение чисел впервые открылось не пифагорейцам и даже не грекам. Но в других культурах его понимание колебалось между сакрализацией и практическими нуждами. Последнее великолепно передал в одном из стихотворений Н. С. Гумилев: «А для низкой жизни были числа, Как домашний, подъяремный скот, Потому что все оттенки смысла Умное число передает» 31 (Разумеется, древнегреческое понимание числа разительно отличается от только что приведенного). Одной из таких областей, отражающих природные процессы, была музыка, которой пифагорейцы занимались как средством очищения (катарсиса). Отсюда данное открытие было распространено ими на мир в целом. Было создано учение о космической гармонии, игравшее центральную роль в концепции пифагорейцев. Важным было обнаружение числовых пропорций в таких универсальных феноменах как год, месяцы, дни и т. д. Циклы развития живых существ также могут быть выражены в числах – этот момент был учтен пифагорейцами, среди которых мы видим врачей (Алкмеон из Кротоны) и ботаников (Менестор из Сибариса). Еще одним видным представителем пифагорейства был Феаген из Регия в последней трети VI в. до н. э. разработавший метод аллегорического истолкования Гомера, что положило начало фундаментальной традиции интерпретации текстов в рамках античной культуры. Так как число – это порядок, то весь мир есть порядок или «космос». Пифагору древние приписывали использование данного понятия для обозначения мира. Соответственно, все, в чем мы не обнаруживаем природы числа, не может быть предметом познания – утверждали пифагорейцы. Один из них, Филолай, обосновывал данное положение следующим образом: то, что не содержит в себе числа, является беспредельным, а последнее непознаваемо. Подобные утверждения, впрочем, имели и обратную сторону – недостаточную интеллектуальную проработку отношений между числами и вещами, которую обнаруживал у Пифагора и его последователей Аристотель. Пифагорейцы наметили путь развития древнегреческой науки, но их усилий было недостаточно для создания стройной математической теории. Отсюда – необходимость логического и онтологического осмысления отношений чисел и вещей, которую предприняли представители следующих поколений античных интеллектуалов. Интересующий нас этап в истории европейского знания традиционно связывается с деятельностью софистов и Сократа. Эти мыслители завершают подготовительный этап развития европейской мысли, начатый натурфилософами и пифагорейцами. Как указывал С. С. Аверинцев, «интеллектуальная революция становится из возможности фактом не тогда, когда открывается новый способ мыслить, а тогда, когда этот способ мыслить доведен до сведения всех носителей данной культуры»32. В Античности данную задачу выполнили софисты и Сократ, которых консервативно настроенные современники воспринимали как единомышленников (достаточно вспомнить знаменитые «Облака» великого комедиографа Аристофана). Между прочим, именно Сократу (469–399 до н. э.) удалось создать в Афинах первую, постоянно действующую философскую школу (это еще к вопросу о неразрывной связи философии, науки и школьного образования в рамках древнегреческой культуры). В лице софистов и Сократа теоретическая мысль перешла от объективного изучения природы к рассмотрению субъективной стороны познавательного процесса – к анализу сознания. Благодаря этому переходу наука приобрела новые методы и открыла новые предметные области знания. В частности, объектом исследовании становятся сами предпосылки науки. Последняя отныне занята двумя делами: исследованием природы и проверкой достоверности своих методов исследования. Средством, которое делает возможным такую работу – понятие. По словам выдающегося немецкого мыслителя Макса Вебера (1864–1920), именно Сократ открыл смысл этого «величайшего средства всякого научного познания». В работе «Наука как призвание и профессия» (1918) немецкий автор писал: «Здесь, видимо, впервые в руках людей оказалось средство, с помощью которого можно заключить человека в логические тиски, откуда нет выхода, пока он не признает: или он ничего не знает, или это – именно вот это, и ничто иное, – есть истина, вечная, непреходящая в отличие от действий и поступков слепых людей. Это было необычайное переживание, открыв-шееся ученикам Сократа. Из него, казалось, вытекало следствие: стоит только найти правильное понятие прекрасного, доброго или, например, храбрости, души и тому подобного, как будет постигнуто также их истинное бытие»33. Самым выдающимся из учеников Сократа был Платон (427–347 до н. э.) – основоположник европейского идеализма. Именно Платон открывает сверхчувственное (метафизическое) бытие в качестве главного объекта познания и начинает его категориальное исследование. Метод, который мыслитель использовал для этого, позднее получил название гипотетико-дедуктивного и его роль в развитии европейской науки трудно переоценить. Г. И. Рузавин характеризует его следующим образом – «это метод рассуждения, основанный на выведении (дедукции) заключений из гипотез и других посылок, истинностное значение которых неопределенно. Результат гипотетико-дедуктивного рассуждения имеет лишь вероятностный характер»34. Диалог, в котором основоположник идеализма наиболее основательно демонстрирует возможности данного метода – «Парменид», по праву может быть назван квинтэссенцией западной мысли. Центральное место в наследии Платона занимает учение об идеях. Мыслитель рассматривал космос со стороны идеальных связей, выделяя его физическое и смысловое начала, а затем снова отождествляя их – по смыслу, диалектически, при помощи чистых понятий. Подлинное бытие, по Платону – идея, то есть нечто стойко-постоянное, в противоположность текучести вещей физического мира. Существо идеи заключается в том, чтобы обеспечивать возможность сущего как такового. Именно благодаря причастности к миру идей, сущее получает возможность быть самим собой. Наряду с идеей, Платон говорил и о материи как необходимом начале нашего мира. Идея и материя – «архэ», хотя последнее из этих начал представляет низшую ступень бытия. Наиболее последовательно данная идея проводится в диалоге «Тимей». В последние годы жизни Платон подверг свое учение обработке в духе пифагореизма. Все числовое и смысловое вообще трактовалось основоположником идеализма как космический Ум. Источник для идей поздний Платон обнаруживал в числах, интерпретируя идеи как качественно заполненные числа. Данный ход во многом во многом приуготовлял последующее развертывание математического естествознания и в этой связи не случаен тот пиетет, которым Платон пользовался у творцов и апологетов последнего – начиная с Г. Галилея и Р. Декарта и заканчивая марбургскими неокантианцами и В. Гейзенбергом. Центральное значение в этой связи имел платоновский диалог «Тимей», о чем речь пойдет ниже. В концепции Платона четко различаются сферы мнения и знания. Первая относится к познанию чувственного мира, где все находится в становлении; вторая – к познанию истинного бытия, мира идей. Наука, изучающая идеи – диалектика. Вместе с тем, продолжая традиции пифагорейцев, Платон признавал необходимость подготовительного этапа, который осуществляет математика. Математическое мышление находится посредине между мнением и диалектикой. Математика изъята из мира чувственной неопределенности и подводит к миру идеальных сущностей. Первое обращение к математическому методу дается в диалоге «Горгий» (508а), следующее – в «Меноне» (81b-86b), а затем в «Государстве». Число – это посредник между сферами становления и бытия, оно является наилучшим проводником от восприятия и ощущения к мышлению, то есть к научному познанию. Платон учил, что число имеет иную природу, нежели чувственные вещи. Его важнейшая характеристика – идеальность. Число в арифметике, а также такие геометрические объекты, как точка, линия, плоскость – не явления эмпирической реальности, но идеальные образования. Данное обстоятельство придает строгость математическим выводам, в отличие от других наук, изучающих природные элементы. Необходимо, впрочем, отметить, что различные отделы математики, по Платону, имеют дело с идеализациями разной степени строгости. Например, арифметика оперирует с чисто идеальными образованиями – числами. Геометрия, напротив, имеет дело с пространственными фигурами, которые можно обозначить как промежуточные образования. Для конструирования геометрических объектов идеям-числам приходится придавать пространственный облик, сращивать их с «умопостигаемой материей» (пространством). Соответственно, по своему логико-онтологическому статусу арифметика занимает в платоновской классификации более высокое место, чем геометрия. Следует заметить, что в античной математике число и величина принципиально различались. Число представляет единство, предел, логос и смысл; величина – множество, беспредельное, стихию становления. Числа находятся в ведении арифметики, величины – геометрии и физики. Число идеально, а величина пространственно выражена. Наконец, число может быть бесконечно увеличиваемо, но не уменьшаемо; напротив, величина беспредельно делима, но не увеличиваема35. Платон принципиально различал теоретическую и практическую сферы, а также физику и механику. Последняя понималась древними греками, в отличие от представителей новоевропейской науки, не как часть физики, но как искусство изготовления машин. Она представлялась им как средство перехитрить природу, создав нечто, чего до того не существовало. Платон признавал механику в качестве полезного искусство – ему даже приписывали изобретение водяного будильника. Но он категорически отвергал механику в качестве средства познания природы. Платон также подвергал резкой критике применение механических приемов при решении математических задач. Когда его выдающиеся современники, Архит (428–365 до н. э.) и Евдокс Книдский (408–355 до н. э.), использовали данные методы для решения геометрической задачи, Платон обвинил их в том, что они губят достоинство этой науки, которая от бестелесного и умопостигаемого опускается до чувственного и вновь сопрягается с телами. Комментируя данный спор, Плутарх писал, что с тех пор «механика полностью отделилась от геометрии и, сделавшись одною из военных наук, долгое время вовсе не привлекала внимание философии»36. В русле античной традиции Платон рассматривал астрономию в качестве раздела математики. Ее успехи мыслитель связывал с развитием геометрии, указывая, что небесные явления являются пособием для изучения подлинного бытия. Показательно, что математические конструкции начали применяться в астрономии при жизни Платона. Одним из первых на этой ниве отличился его ученик Евдокс Книдский, который был не только выдающимся математиком, но и крупнейшим астрономом своего времени. Евдокса следует считать создателем теоретической астрономии. Он спроектировал модель из 27 сфер, равномерно вращающихся вокруг шаровидной Земли. С помощью теории гомоцентрических сфер Евдоксу удалось приближенно объяснить сложное движение Луны, Солнца и планет. При этом, однако, математические конструкции были лишены статуса физической теории. Они рассматривались как математические фикции, целью которых было «спасение явлений», то есть объяснение наблюдаемых траекторий небесных тел. Подобный подход наблюдается на всем протяжении развития античной науки, а позднее наследуется от нее Средневековьем. Теперь рассмотрим концепцию возникновения космоса, изложенную в знаменитом платоновском диалоге «Тимей». Последний, как мы помним, оказал колоссальное влияние на представителей европейского знания и не случайно, что на знаменитой фреске Рафаэля «Афинская школа» Платон изображен именно с этим произведением в руке. Необходимо хотя бы кратко остановиться на истории восприятия платоновского «Тимея». Это был один из нескольких диалогов, переведенных Цицероном на латынь. Его широкая распространенность в Средневековье, как на христианском Западе, так и на исламском Востоке, также не вызывает сомнения. В европейских библиотеках сохранилось большое число переводов и списков «Тимея», сделанных в эту эпоху. А. Койре, ссылаясь на исследование П. Крауса, отмечает, что влиянию платоновского диалога обязана своим возникновением значительная часть арабской алхимии37. По словам М. А. Кисселя, в «Тимее» новоевропейских ученых привлекала установка, «ориентирующее исследование на открытие математических структур повторяющихся явлений, то возникающих, то исчезающих, чтобы снова возникнуть, но имеющих одну и ту же неизменную природу»38. Космос, по учению Платона, шарообразен, сотворен и конечен. Это – живое разумное существо, созданное Демиургом в подражание вечному умопостигаемому образцу. Так как существует единственный умопостигаемый образец, то существует лишь один мир. При этом необходимо помнить, что Демиург создает мир не из ничего, а из первоматерии. Эта первоматерия не является его творением, она существует изначально. Космос состоит из четырех элементов (земля, вода, воздух, огонь). Эти элементы вводятся Платоном со всеми присущими им физическими свойствами, они построены по типу определенных геометрических тел. Космос обладает душой, которая, однако, находится не в нем самом, но окружает собою мир. В мировой душе господствуют числовые отношения и гармония (несомненное влияние пифагорейского учения). Мир образует ряд кругов – круг неподвижных звезд, круг планет. Можно, таким образом, говорить о своеобразной триаде – божественный ум (Демиург), мировая душа, мировое тело (сам космос). Здесь, впрочем, следует заметить, что сам автор называл концепцию «Тимея» не истинным знанием, а «правдоподобным мифом». Можно выделить основные положения концепции Платона, важные для развития науки: 1. Основоположник идеализма не считал научно достоверным такой род знаний о природе, который греки называли «физикой». 2. В «Тимее» он предпринимает попытку выявить в природной реальности то, что может стать предметом изучения математики, так как только данная дисциплина является единственным средством достоверного изображения творчества Демиурга. Тем самым Платон создает первый вариант математической физики. 3. Вместе с тем, Платону не удалось найти посредствующее звено между чувственным миром, данным нам в непосредственном опыте, и математическими объектами, как они существуют сами по себе. Таким образом, работа, проделанная в «Тимее», интерпретируется автором диалога в качестве «правдоподобного мифа», а не в качестве научной теории39. Развитие платонизма в эллинистическо-римский период пошло по линии все большего усвоения элементов пифагореизма и размежевания с учением аристотеликов. Центральной фигурой Среднего платонизма следует признать Евдора Александрийского (род около 35 до н. э.), занимавшегося систематизацией воззрений Платона и комментированием «Тимея», а также начавшего осуществлять синтез платонических и пифагорейских идей. Некоторые источники сообщают и о занятиях Евдора астрономией, что также вполне закономерно для платонически ориентированного автора (не будем забывать, что одним из учеников Платона был знаменитый математик и астроном Евдокс Книдский). Данная линия была продолжена в Афинах Никостратом и Аттиком. Любопытно, что и среди пифагорейцев наблюдается значительный интерес к наследию Платона, а также начинается сакрализация самого образа отца идеализма. В дальнейшем математика и совокупность «точных» наук играли роль пропедевтики у представителей последнего великого течения античной мысли – неоплатоников. Необходимо отметить еще одно обстоятельство, которое сделало платонизм самым, пожалуй, влиятельным течением в истории европейской мысли. После возвращения из одной из сицилийских поездок, Платон приобрел участок недалеко от общественного гимнасия Академия. Здесь постепенно стал формироваться кружок интеллектуалов, который стал школой Платона и позднее начал именоваться Академией. Показательно, что на входе в Академию была помещена надпись: «Не геометр, да не войдет». Здесь была также реализована пифагорейская программа, предполагающая совместный образ жизни и возвышенность помыслов. Как отмечает И. Б. Романенко, «платоновская Академия оказалась социально устойчивым институтом. Изначально в ее организации были заложены такие параметры устойчивости, которые позволили ей не только выстоять в течение веков, но и сохранить традиции. Академия была закрыта в 529 году нашей эры императором Юстинианом»40. 3. ПЕРИПАТЕТИЧЕСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ НАУКИ Теперь мы рассмотрим концепцию, которой суждено было на два тысячелетия определять пути развития науки. Речь идет об учении Аристотеля – самого энциклопедического мыслителя Античности. Для европейского Средневековья он стал Философом или, используя выражение Данте, «учителем тех, кто знает». Это далеко не случайно, так как «труды Аристотеля образуют настоящую энциклопедию человеческого знания. За исключением медицины и математики, в них содержится все: логика (что имеет первостепенное значение), физика, астрономия, метафизика, естественные науки, психология, этика, политика»41. В эпоху схоластики Аристотеля даже называли «praecursor Christi in naturalibus», «предтеча Христов в том, что касается вещей естественных»42. В трудах Аристотеля мы обнаруживаем следующую классификацию знания: 1. Теоретическая (умозрительная) философия, ее цель – «знание ради знания». Она в свою очередь распадается на: а) физическую – изучающую то, что существует отдельно (субстанциально) и движется; б) математическую, ее предмет – то, что не существует отдельно и неподвижно (математические объекты – продукт абстракции человеческого ума); в) «первую» или теологическую философию, занимающуюся тем, что существует отдельно и не движется (речь идет об Уме-перводвигателе). 2. Практическая философия, ее цель – «знание ради деятельности». К наукам данного типа Стагирит относил этику и политику. 3. Пойетическая (творческая) философия, ее цель – «знание ради творчества». Сюда мыслитель относил риторику и поэзию. Теоретические науки обладали в концепции Аристотеля ценностным приматом над другими, а высшей отраслью знания он объявил «первую» философию. Ее целями являются: 1) исследование первых причин; 2) познание бытия; 3) исследование субстанции и 4) знание о Боге. Показательно, что в определении задач «первой» философии древнегреческим мыслителем мы обнаруживаем целый ряд принципов, которые невозможно свести к единому началу. Это – принципиальная установка Аристотеля, стремившегося дать место всему многообразию мира. Этим он отличается от авторов, создававших философские системы – как в Античности (Прокл), так и в Новое время (Фихте, Гегель). Данный подход характерен и для других отраслей знания, которыми занимался Аристотель. К решению любой проблемы греческий энциклопедист подходил с разных сторон. При этом могли получаться различные результаты, которые не столько противоречили, сколько дополняли друг друга. Аристотель выделял четыре начала или причины: 1) форму (эйдос), 2) материю («то из чего»), 3) источник движения, 4) цель (или «то, ради чего»). Форма – платоновская идея, превращенная из трансцендентного первообраза в имманентный принцип вещи. Материя есть чистая возможность или потенция вещи. Форма делает материю действительной, то есть осуществленной в конкретную вещь. Движение понимается мыслителем как переход от возможности к действительности – тем самым в онтологию привносится принцип развития. Забегая вперед, отметим, что наиболее эффективно аристотелевские принципы работали на биологическом материале, что побудило некоторых исследователей предположить об их изначальной подготовленности для решения этих проблем. Напоминая об отце великого мыслителя – придворном медике македонского царя Филиппа II, известный историк философии Т. Гомперц даже характеризовал Аристотеля как синтез платоника и асклепиада. Вместе с тем, Аристотель всячески стремился избежать релятивизма, чья опасность была наглядно продемонстрирована деятельностью софистов. В качестве ответа на нее Стагирит разработал основы формальной логики, которая выступает у него не в качестве отдельной науки, но как пропедевтика ко всему комплексу знания. Созданный им логический метод доказатель- ства («силлогизм») имеет первостепенное научно-теоретическое значение, сохраняющееся на протяжении двух с лишним тысячелетий. В каком-то смысле, он более строг и надежен, чем математический метод, доминирующий в новоевропейском естествознании. Аристотель сформулировал три базовых принципа формальной логики: 1) принцип противоречия – никакое предложение не может быть одновременно истинным и ложным; 2) принцип тождества – каждое понятие в процессе данного умозаключения должно сохранять одно и то же содержание; 3) принцип исключенного третьего – указывающий, что нет чего-либо среднего между членами противоречивой пары и предписывающий считать истинным какой-либо один из них. Важнейшая заслуга Аристотеля – создание физики как науки о природе. Вот как ученый определял ее задачи в первой книге «Физики»: «Так как знание, и [в том числе] научное знание, возникает при всех исследованиях, которые простираются на начала, причины и элементы путем их уяснения (ведь мы тогда уверены, что знаем ту или иную вещь, когда уясняем ее первые причины, первые начала и разлагаем вплоть до элементов), то ясно, что и в науке о природе надо попытаться определить прежде всего то, что относится к началам»43. Как указывает И. Д. Рожанский, «аристотелевская физика может рассматриваться как синоним естествознания в самом широком смысле этого термина»44. Для решения этой задачи Аристотель задействовал весь комплекс разработанных им познавательных процедур – эмпирическое исследование, рационально-логический анализ и т. д. При этом следует заметить, что аристотелевская физика принципиально отличается от физики Нового времени двумя чертами – в ней нет понятия закона (его заменяет учение о началах) и отсутствуют экспериментальные методы. Тем не менее, следует иметь в виду замечание Хайдеггера о том, что хотя аристотелевская физика не имеет ничего общего с современной физикой, но последняя «весьма связана первой и даже больше, чем она предполагает и может предполагать»45. Можно выделить следующие принципы аристотелевской физики, сохранявшей свое значение на протяжении большей части Античности и практически всего Средневековья. Это, во-первых, идея конечности Вселенной и идея Ума-перводвигателя, свидетельствующие об отказе Аристотеля от идеи актуально-существующей бесконечной величины. По Аристотелю невозможно существование бесконечного чувственно воспринимаемого тела. Бесконечное существует потенциально, но не актуально. Оно не есть нечто законченное, а всегда становится, возникает. Бесконечное для Аристотеля – это материя, которая мыслилась именно как возможность. Возвращаясь к античному различению числа и величины, вспомним, что величина может бесконечно уменьшаться, но не бесконечно расти; число, напротив, может бесконечно расти, но не уменьшаться46. Космос – конечное, гармонически упорядоченное целое. Существующий мир един и единственен – это вытекает из аристотелевского понимания движения. Надо помнить, что греческим мыслителем принципиально различались естественные и насильственные движения. Начало движения первых лежит в них самих, если же предметы движимы чем-то иным, то перед нами насильственное движение. Если мы постулируем несколько миров, то движения, естественные по отношению к центру одного мира, окажутся насильственными по отношению к центру другого. В противном случае, указывал философ, необходимо отказаться от допущения об однородности этих элементов, что делает данные понятия омонимическими. Естественно, что конечный космос имеет свой центр – таковым является Земля. «Центральное положение Земли в пределах сферического космоса было для Аристотеля необходимым, так как иного не допускала его концепция движения»47. Космическим телом, относительно которого происходит движение небесной сферы, является Земля. Ум-перводвигатель – живой и деятельный разум, он не создал мир, но непрерывно оформляет его в течение вечности, гарантируя безначальность и неуничтожимость последнего. Еще одна важнейшая функция Перводвигателя – обеспечение непрерывности движения. Рассмотрев первый принцип, можно говорить о тесно связанном с ним следующим принципе – антикосмогонизме. Мыслитель ставил себе в заслугу, что первым перестал «порождать» Вселенную. Как отмечает В. П. Зубов, «для Аристотеля мир был столь же вечен, как и его причина; изначально, на протяжении бесконечного времени космос существовал во всем своем совершенстве»48. В этом отношении он противостоял практически всей предшествующей древнегреческой традиции – от представителей милетской школы до Платона. Закономерным следствием, которое вытекало из этого принципа, было признание неуничтожимости мира. Третий принцип – телеологизм. Аристотель утверждал, что Бог и природа ничего не делают бесцельно. Цель оказывается у древнегреческого мыслителя принципом организации природы. С этим связан важнейший аспект его физической концепции – понимание движения. Движение всегда есть целенаправленный процесс, оно всегда совершается по направлению к определенной цели. Причем цель эта вполне объективна – для всякого сущего ей является его актуальное состояние, осуществление того, к чему оно предназначено по природе. Аристотель выделял четыре вида движения – возникновение и уничтожение (в отношении сущности); рост и уменьшение (в отношении количества); качественное изменение (в отношении качества); перемещение (в отношении места). С понятием движения у Стагирита тесно связано понятие времени. Он, в отличие от концепции, развитой в платоновском «Тимее», отказался от определения времени через сопоставление его с вечностью, а попытался определить его через движение. Вот знаменитое определение времени, которое Аристотель дал в четвертой книге «Физики»: «Время есть не что иное, как число движения по отношению к предыдущему и последующему»49. Четвертый принцип аристотелевской концепции – качественность в понимании природных явлений, в противоположность установке на число у пифагорейцев и платоников. Качество интерпретируется Аристотелем как объективная характеристика самих вещей. Здесь необходимо сказать несколько слов об аристотелевском понимании природы числа. Математические объекты – единицы разума, которые существуют лишь в нашем уме, благодаря его способности к абстракции. В вещах же они существуют потенциально, а человеческий разум умеет выделять их посредством абстрагирования. В «Метафизике» Аристотель указывал, что «математической точности нужно требовать не для всех предметов, а лишь для нематериальных. Вот почему этот способ не подходит для рассуждающего о природе, ибо вся природа, можно сказать, материальна»50. Так как в математике полностью отсутствует центральное для аристотелевского понимания природы понятие цели, то она не может служить фундаментом естествознания. (Ср. с установкой принципиально иной научной традиции, которую в «Метафизических началах естествознания» (1786) озвучил Кант: «В любом частном учении о природе можно найти науки в собственном смысле лишь столько, сколько имеется в ней математики»51. Пятый принцип – дуализм подлунного (состоящего из четырех простых элементов) и надлунного (эфир) миров, ведущий к отрицанию всеобщих физических законов. Земные элементы по своей природе способны к взаимопревращениям, они могут вступать в смеси в различных пропорциях. При этом движение в подлунном мире является прямолинейным, сверху вниз – для тяжелых элементов, снизу вверх – для легких. Естественное же движение эфира, в силу специфики его природы, – круговое. В сфере, заполненной эфиром, принципиально невозможно никакое насильственное движение. Шестая принципиальная установка Аристотеля – иерархическое понимание природы. Каждая высшая ступень, указывал мыслитель, имеет ценностное превосходство над низшей. Это, впрочем, не мешало Аристотелю интересоваться также и незначительными животными. Более того, он призывал находить нечто прекрасное и божественное в изучении даже эстетически безобразных животных. В этом проявлялась принципиальные установки Стагирита – интерес к эмпирическому многообразию мира и, в то же время, стремление его упорядочить. Наиболее последовательно они были проведены в работах, посвященных исследованию живых существ: «Истории животных», «О возникновении животных», «О частях животных». Характеризуя значение данной проблематики в наследии Аристотеля, А. Боннар писал, что для мыслителя «ничего не было ближе и важнее, чем изучение живых существ. Значение биологии в общем ансамбле его работ прежде всего измеряется фактическим объемом биологических трактатов: они составляют около одной трети сохранившегося собрания его сочинений»52. В «Истории животных» Аристотель описал более 500 различных живых существ и предложил свою классификацию. Всех животных он разделил на «бескровных» и «кровяных» (позднее Ламарк несколько изменил главный принцип, используя при классификации наличие – отсутствие позвоночного столба). Среди бескровных Стагирит выделил 1) мягкотелых (головоногих моллюсков), 2) мягкоскорлупных (ракообразных), 3) черепокожих (моллюски, кроме головоногих), 4) насекомых (включая сюда червей и паукообразных) и 5) зоофитов («животнорастений»), то есть виды промежуточные между животными и растениями. Среди кровяных животных Аристотель выделял: 1) живородящих четвероногих с волосами (включая сюда и человека), 2) яйцеродящих четвероногих или безногих, со щитками на коже (рептилии), 3) яйцеродящих двуногих, летающих, с перьями (птицы), 4) живородящих безногих, водных, дышащих легкими (китообразные), 5) яйцеродящих, редко живородящих, безногих, водных, имеющих жабры (высший вид рыб – акулы и т. д.). Как нетрудно заметить, в основу классификации этих животных исследователь положил признаки размножения и передвижения. Следует признать, что в своих работах, посвященных исследованию живых существ, Аристотель развивал положения, которые опровергались уже в Античности. В частности, он описывал сердце как пункт схождения всех нервов и седалище душевной жизни. Между тем, уже Алкмеон, живший на рубеже VI–2 веков до н. э., а позднее Гален, указывали на мозг в качестве центра нервной системы. Другой характерный момент – излишнее доверие к традиционным представлениям, проявившийся в признании самозарождения червей и насекомых. Последние, утверждал Аристотель в «Истории животных», возникают из гниющих веществ. Этот список, разумеется, можно продолжить, но лучше прислушаться к характеристике, данной великому греку Ч. Дарвином. Незадолго до смерти великий эволюционист писал: «Моими богами, хотя очень по-разному, были Линней и Кювье, но оба они просто школьники по сравнению со стариком Аристотелем»53. 1. Говоря об аристотелевской физике (включая сюда и раздел, посвященный исследованию животных) можно отметить тот факт, что она находится в своеобразном отношении к предшествующей традиции. Сам мыслитель постоянно обращался к воззрениям своих предшественников, подвергая их тщательному анализу. Как указывает А. В. Ахутин, Аристотель «возвращается к досократовской, ионийской “фисиологии”». В этой связи физика и опытные данные приобретает в его работах особое значение. Но данное «возвращение» носит далеко не наивный характер. Исследователь продолжает: «Возвращение это внутренне связано для Аристотеля с критикой пифагорейско-платоновской философии, и, значит, основания такого поворота и переосмысления у Аристотеля вполне логические»54. Можно, на наш взгляд, обнаружить точки пересечения концепции Аристотеля не только с его предшественниками и современниками, но и с наукой XIX–XX веков. Это и учение о всеобщности кругового движения (вращение бесчисленного множества электронов по неограниченно долго устойчивым орбитам), и понимание анизотропности пространства, зависимости его свойств и самого существования от наполняющей его материи, и идея общности человека с животным миром, и допущение изменчивости видов. 2. У Стагирита мы обнаруживаем склонность к детализации всей научной проблематики и тщательный анализ возникающих при этом тончайших терминологических различий. Для решения подобного рода проблем он не только использовал уже существовавшие термины, но и создавал новые. Одним из них был термин «энтелехия», служивший для обозначения актуальной действительности предмета, акта в отличие от его потенции, возможности. Русским эквивалентом энтелехии может служит слово «завершенность», в котором присутствует не только «законченность», но и «совершенство», что в наибольшей степени отвечает замыслу древнегреческого мыслителя55. Великолепное истолкование аристотелевского понятия мы обнаруживаем в «Апокалипсисе нашего времени» В. В. Розанова, где оно дается на примере гусеницы, куколки и бабочки56. Еще один важный термин Аристотеля – «энергия», который означал переход от возможности к действительности. Термин энтелехия в данном контексте обозначал конечный результат данного процесса. В некоторых случаях греческий мыслитель использовал оба термина в качестве синонимов. 3. Необходимо отметить еще один момент, характеризующий научную концепцию Аристотеля. «Мир, как его изучает перипатетическая физика, есть мир, в котором живет человек, он вполне соразмерен человеку, соответствует ему, а потому и опыт человека о мире вполне достоверен: его не надо отбрасывать, достаточно его лишь проконтролировать, критически подытожить и прояснить с помощью категорий»57. (Ср. этот вывод с замечанием другого современного исследователя о предвосхищении в концепции Стагирита антропного принципа)58. Как не трудно заметить, данная характеристика относится к области познания, но не только к ней. В свете тех проблем, в первую очередь экологических, которые ставит развитие современной технократической цивилизации, аристотелевская концепция представляет интересный образец построения науки, не претендующей на господство над миром, а тем более превращение последнего лишь в источник сырья. Аристотелизм стал влиятельнейшим направлением европейской философской и научной мысли не только в силу гениальной одаренности и энциклопедической учености его создателя, но также потому, что смог организовать свою школу. Речь идет о знаменитом Ликее, созданном в качестве своеобразной альтернативы платоновской Академии. В Ликее были собраны ценнейшие коллекции, а также крупнейшая частная библиотека того времени. Преемником Стагирита стал его наиболее выдающийся ученик – Феофраст (372–287 до н. э.), оставивший сочинения по ботанике («Описание растений», «О причинах растений»), а также знаменитые «Характеры», в которых дано живое изображение различных типов житейского поведения. Среди позднейших представителей перипатетической школы особо необходимо упомянуть Стратона из Лампсака, руководившего Ликеем с 287 по 269 годы до н. э. (в его работах исследователи обнаруживают материалистическую переработку аристотелевской физики и психологии), Андроника Родосского, осуществившего в I веке до н. э. систематическое издание сочинений Аристотеля, и, наконец, Александра Афродисийского, жившего на рубеже II–III веков н.э. Как указывает И. Б. Романенко, «аристотелевский вариант античной образовательной парадигмы является методологическим регулятивом, в соответствии с которым организуется образовательная деятельность и оформляется педагогическое мировоззрение. Античная энциклопедия знания, составленная Аристотелем и его школой, дала пример подлинной образованности для своего времени. Она формировала у обучающихся идеально цельный и одновременно логически дифференцированный образ мира. С этой точки зрения, именно Ликей явился прообразом новоевропейского университета как научно-образовательного центра, в котором с универсальной точки зрения проводился в жизнь принцип единства науки и образования»59. 4. РАЗВИТИЕ НАУКИ В ЭЛЛИНИСТИЧЕСКО-РИМСКИЙ ПЕРИОД Крушение классического полиса и грандиозные изменения в социально-политической и культурной жизни, вызванные созданием империи Александра Македонского, имели серьезные последствия для античного мира. Правда, сама эта империя распалась практически сразу после смерти ее творца, но возникшие на ее развалинах государства существовали на протяжении нескольких столетий. Городом, сосредоточившим основные научные силы античного мира эллинистического периода, становится Александрия. Мегаполис, сооруженный по воле Александра в устье Нила, находился в центре эллинистического мира. Это создавало благоприятные условия для экономической деятельности – торговли и ремесла. Нельзя также забывать, что Египет был своеобразной житницей Средиземноморья – хлеб из него вывозился и в Грецию, и в Рим. Александрия представляла собой идеальное место для культурного взаимодействия греческого и восточного элементов. Династия Птолемеев, получившая власть над Египтом и прилегающими территориями, проводила политику покровительства культуры и наук. Все это не могли не отразиться на теоретической мысли – как философской, так и научной. В 297 г. до н. э. Деметрий Фалерский, ученик Феофраста, которому покровительствовал Птолемей I Сотер, основал знаменитый Мусейон (храм Муз). Мусейон, изначально замышлявшийся как перипатетическая школа, стал местом, где работали выдающиеся ученые того времени. В нем находилось оборудование для астрономических, биологических, медицинских исследований. Кроме того, к Мусейону была присоединена крупнейшая библиотека античного мира, насчитывавшая около 700 тысяч книг. Она включала в себя литературные и философские сочинения, а также произведения по всем известным грекам наукам. Среди руководителей александрийской библиотеки мы видим крупнейших ученых своего времени. Первым из них был Зенодот, подготовивший научное издание поэм Гомера. Еще одним видным руководителем был виднейший географ эллинистической эпохи – Эратосфен, которому весьма точно удалось определить окружность земного шара. Ее ученый считал равной 252000 стадией или 39690 км, что всего на 310 км отличается от реальной величины. Превзойти точность Эратосфена удалось только в XVII веке. Можно назвать еще ряд выдающихся библиотекарей – Аполлония Родосского, Аристида, Аристарха Самофракийского. Забегая вперед, скажем, что история александрийской библиотеки полна драматизма. Первый удар по ней нанес Юлий Цезарь, чьи легионеры подожгли знаменитую библиотеку во время пребывания великого полководца в Египте. Следующий этап связан с разграблением знаменитой библиотеки в 391 году христианами. Наконец, смертельный удар был нанесен арабскими завоевателями, которые полностью уничтожили ее в 641 году. Теперь обратимся к развитию основных наук в эллинистический период. Как мы помним, особое значение математике придавали многие античные авторы (пифагорейцы, Платон и его последователи). Именно Александрии суждено было стать тем местом, где был осуществлен синтез греческой математики. Речь идет о знаменитых «Началах» Евклида. Труд Евклида (330–277 до н. э.), состоявший из пятнадцати книг, содержал основы античной математики. Все произведение представляет собой единое целое, части которого находятся в тесной взаимосвязи (аутентичными признаются первые тринадцать книг «Начал», а две последние считаются позднейшей вставкой). Здесь мы имеем основы элементарной геометрии, теории чисел, общей теории отношений и метода определения площадей и объемов, включавшего элементы теории пределов. В основу «Начал» великий грек положил аксиоматико-дедуктивный метод, ставший примером для последующего развития математики. Этот метод, коренящийся в логике Аристотеля (необходимо также вспомнить Платона), работает следующим образом: из определенных посылок с необходимостью следуют другие, структурно с ними связанные. У Евклида мы сталкиваемся с серией дефиниций, пятью постулатами и общими аксиомами. Дефиниции определяют основные термины, входящие в рассуждение, постулаты являются фундаментальными утверждениями интуитивного характера, а общие аксиомы – спецификации аристотелевского принципа непротиворечия. Вслед за определением основных геометрических понятий и объектов Евклид доказывал существование остальных объектов геометрии (например, равностороннего треугольника) путем их построения, которое выполнено на основе пяти основных постулатов. Часто в виде аргументации великий математик использовал метод «приведения к абсурду», известный грекам еще со времен элеатов и софистов. 1. «Начала» Евклида сыграли выдающуюся роль в истории европейской науки. Это было очевидно представителям античной науки, а также всем традициям, на ней основывающимся. Своеобразная интерпретация положений Евклида в применении к физической реальности легло в основу новоевропейской физики. Нельзя забывать, что евклидовский труд служил образцом Ньютону при написании его «Математических начал натуральной философии». Концепция древнегреческого математика лежала в основе преподавания геометрии в системе образования западного типа. Но и творцы науки XX столетия отдавали должное автору «Начал». Характеризуя геометрию Евклида, Эйнштейн писал, что последняя – «чудо мысли, логическая система, выводы которой с такой точностью вытекают один из другого, что ни один из них не был подвергнут какому-либо сомнению. Это удивительнейшее произведение мысли дало человеческому разуму ту уверенность в себе, которая была необходима для его последующей деятельности»60. (Ср.: «В истории Западного мира “Начала”, после Библии, вероятно, наибольшее число раз изданная и более всего изучавшаяся книга»61). 2. Другим крупнейшим представителем математики эллинистического периода был Архимед (287–212 до н. э.), родившийся в Сиракузах, но чья интеллектуальная деятельность оказалась тесно связанной с александрийской наукой. Некоторые исследователи называют его самым гениальным ученым античного мира. Архимед разработал методы нахождения площадей, поверхностей и объемов различных фигур и тел. Он заложил основы статики и гидростатики. В частности, в работе «О плавающих телах» формулируется знаменитый закон Архимеда – на всякое тело, погруженное в жидкость, действует выталкивающая сила, направленная вверх и равная весу вытесненной им жидкости. В сочинении «О числе песчинок» великий математик дал систему наименования целых чисел, позволяющую выразить любые сколь угодно большие числа. Уроженец Сиракуз был автором многочисленных изобретений: архимедова винта, метода определения состава сплавов посредством взвешивания в воде, разработал при-способления для поднятия тяжестей (вспомним его знаменитый афоризм – «Дайте мне точку опоры, и я переверну мир»). Кроме того, можно вспомнить, что Архимед был создателем знаменитых военных орудий, примененных жителями Сиракуз во время осады их города римскими войсками. Впрочем, Архимед относился к собственным техническим изобретениям как чему-то второстепенному. В этом отношении он разделял установку античной мысли, придававшей первостепенное значение теоретическим, а не практическим аспектам научного познания. Вот что пишет по данному поводу в «Сравнительных жизнеописаниях» Плутарх: «Сам Архимед считал сооружение машин занятием, не заслуживающим ни трудов, ни внимания; большинство их появилось на свет как бы попутно, в виде забав геометрии, и то лишь потому, что царь Гиерон из честолюбия убедил Архимеда хоть ненадолго отвлечь свое искусство от умозрений и, обратив его на вещи осязаемые, в какой-то мере воплотить свою мысль, соединить ее с повседневными нуждами и таким образом сделать более ясной и зримой для большинства людей» 62. 3. Еще одной наукой, получившей фундаментальное развитие в эллинистический период, была астрономия. Как мы помним, данная дисциплина в Античности была тесно связана с математикой. В первой половине III в. до н. э. Аристарх Самосский выдвинул гелиоцентрическую гипотезу. Он предположил, что Солнце в несколько сотен раз больше Земли, а более массивное тело не может вращаться вокруг менее массивного. В этой связи Аристарх учил, что звезды находятся в неподвижном состоянии, а Земля вращается вокруг Солнца. За эту гипотезу Аристарх позднее был назван «Коперником Античности». Впрочем, против гелиоцентрической концепции выступило большинство античных астрономов, что было вызвано целым рядом причин – как религиозного, так и философского характера. Наиболее известным и последовательным сторонником геоцентрической концепции был Гиппарх Никейский (194–120 до н. э.). Он составил каталог более 850 звезд, а также включил в него описание инструментов, с помощью которых можно было бы установить их место и величину. Расцвет эллинистической науки в Александрии продолжался около полутора веков. Первый серьезный кризис произошел в 145 г. до н. э., когда царь Птолемей Фискон вынудил ряд греческих интеллектуалов покинуть столицу своего государства. Дальнейший упадок центра эллинистической учености связан с римским вмешательством – сначала войск Цезаря, а затем Октавиана, который окончательно превратил Египет в провинцию Римской империи (это произошло в 30 г. до н. э.). Александрия постепенно утрачивает значение центра античной науки, превращаясь в место контактов различных религиозных традиций – языческой, иудейской, а позднее христианской. Именно здесь действовали школы Аммония и комментаторов-неоплатоников. В Александрии Филон предпринял первую серьезную попытку синтеза античной учености и библейской религиозности. Наконец, именно в Александрии зародилась патристика, ставшая теоретическим фундаментом средневековой мысли. 4. Отношение римлян к науке разительно отличалось от отношения к ней греков. Вот как его характеризовал А. Койре: «Любопытно отметить…почти полное безразличие римлянина к науке и философии. Римлянина интересовали вещи практические: сельское хозяйство, архитектура, военное дело, политика, право, мораль. Но во всей классической латинской литературе не найдется научной работы, достойной именоваться научной, и точно так же работы философской. Там можно найти Плиния, сиречь собрание анекдотов и россказней досужих кумушек; Сенеку, сиречь добросовестное изложение физики и морали стоиков, приспособленных, т. е. упрощенных, на потребу римлянам; Цицерона, сиречь философские эссе литератора-дилетанта, или Макробия – своеобразный учебник начальной школы»63. Весьма показателен в этом отношении подход Плиния Старшего – крупнейшего римского натуралиста. В 37-ми томной «Естественной истории» он соединяет фантастические рассказы, отвергнутые еще Аристотелем и Феофрастом, с не менее фантастическими сведениями своего времени (например, о ежегодной смене пола гиенами, о говорящем вороне и т. д.). Можно сказать, что у Плиния, в отличие от его великих греческих предшественников, отсутствовал естественнонаучный критерий, который позволил бы отличать фантазии от истины. Тем не менее, в римский период необходимо назвать двух ученых, чьи концепции на долгие столетия определили развитие астрономии и медицины соответственно. Правда, были они выходцами из восточной части империи, а языком их учености был древнегреческий. Речь идет о Птолемее и Галене. Клавдий Птолемей (87–165) родился в Египте и большая часть его творческой жизни прошла в Александрии. Также как и большинство античных авторов, он был убежден в примате теоретических наук. Концепцию Птолемея часто рассматривают в связи с аристотелевским учением. Для представителей новоевропейской науки не существовало принципиальных различий между концепциями Аристотеля и Птолемея, но на самом деле они были. В. П. Зубов указывает, что между двумя геоцентрическими концепциями шла многовековая борьба. Она может быть интерпретирована и как борьба двух возможных концепций пространства. «Для Аристотеля “место” определялось соотношением двух физических тел; для Птолемея – положением в абсолютно однородном и неподвижном пространстве»64. Понятие «место» у Аристотеля может быть интерпретировано как поверхность соседних тел, внутренняя поверхность окружающей тело среды. «Место» определяется не через расстояние, а через соприкосновение. При таком подходе нет нужды измерять расстояния, отсчитывать единичные отрезки, определять их число между данным телом и другими телами. Отсюда следует нематематический характер всей физической концепции античного мыслителя65. 5. Приняв аристотелевскую классификацию наук, Птолемей несколько сместил акценты, выдвинув на первый план математику. В этой связи он писал: «Только математика, если подойти к ней со строгостью, дает прочное и определенное знание тем, кто его добивается, поскольку доказательство, как арифметическое, так и геометрическое, получается путями неопровержимыми»66. Следует заметить, что математизация астрономии была возможна в силу жесткого противопоставления небесного и земного начала, которое мы находим еще у Аристотеля. Опираясь на аксиоматизированную геометрию, Птолемей стремился к созданию аксиоматизированной астрономии. Выдающийся астроном не упускал из вида также религиозных аспектов этой науки. «С помощью математики мы можем приблизиться даже к пониманию божественного», – указывал он. Говоря о значении концепции Птолемея для развития науки, В. И. Вернадский писал, что «было бы крупной ошибкой считать борьбу копернико-ньютоновой системы с птолемеевой борьбой двух мировоззрений, научного и чуждого науке; это внутренняя борьба между представителями одного научного мировоззрения. <…> Труды лиц, самостоятельно работавших в области птолемеевой системы, поражают нас научной строгостью работы. Мы не должны забывать, что именно их трудами целиком выработаны точные методы измерительных наук. На этой теории развились тригонометрия и графические приемы работы; приспособляясь к ней, зародилась сферическая тригонометрия; на почве этой же теории выросли измерительные приборы астрономии и математики, послужившие необходимым исходным пунктом для всех других точных наук»67. Подводя своеобразный итог развитию античной астрономии, Птолемей создал концепцию, которая господствовала на протяжении четырнадцати веков. Эта весьма совершенная для своего времени математическая теория позволяла проводить расчеты положения планет. Птолемей завершил начатое Гиппархом дело создания геоцентрической теории движения Солнца, Луны и планет. Главным трудом Птолемея было «Великое математическое построение» (более распространено его арабское название – «Альмагест»), включавшее тринадцать книг. В этом произведении, помимо детального изложения геоцентрической концепции, также находились звездный каталог (свыше 1000 звезд, из которых 170 были добавлены к описанным Гиппархом самим Птолемеем) и таблицы движения Солнца, Луны и планет. Устройство мироздания виделось Птолемею следующим образом. Небо, состоящее из эфира, сферично и движется как сфера. Данное обстоятельство удостоверено опытом, ибо Солнце, Луна и звезды смещаются с Востока на Запад, описывая параллельные круги, с регулярностью и постоянством поднимаясь в одном месте и опускаясь в другом. Центр данных оборотов совпадает с Землей. Сферообразной виделась Птолемею и Земля. Последняя расположена в центре космоса и покоится относительно сферы неподвижных звезд в положении точки. Наконец, Земля не выполняет никакого локального движения, то есть она неподвижна. Отказавшись от аристотелевского постулата о центральном положении Земли в мироздании, автор «Альмагеста» вынужден был доказывать ее неподвижность физическими аргументами (ссылками на ветер, летящих птиц, выпущенную стрелу, на то, что людей сдула бы с земной поверхности центробежной силой). Движения планет, указывал Птолемей, обусловлены «витальной силой», присущей им от природы. Таким образом, великий астроном соединил математическую концепцию с теологическими воззрениями Античности. Здесь надо отметить еще один момент, характеризующий античную науку – тесную взаимосвязь астрономии и астрологии. Птолемей, например, был автором астрологического «Тетрабиблоса» («Четырехкнижия»). Как отмечает отечественная исследовательница, «античный мир не проводил четкой границы между астрономией и астрологией. Условно можно сказать, что астрология (астрон – звезда, логос – слово, закон, порядок) изучала взаимодействие земного и небесного, соотнося расположение светил с событиями в жизни природы, города, позднее – отдельных людей. Астрономия (астрон – звезда, номос – закон) изучала собственно небо: фазы Луны, движение планет, годовое смещение Солнца на небесной сфере и т. д. и старалась объяснить, почему именно так выглядят и движутся светила, каково физическое место Земли во Вселенной»68. Последним крупным представителем античной науки можно назвать Клавдия Галена (129–200.). Он разработал концепцию, ставшую своеобразным синтезом античной медицины, философии и даже религиозных воззрений. Гален суммировал идеи Гиппократа, анатомические исследования александрийских медиков, зоологические и биологические разработки Аристотеля, мысли платоновского «Тимея». Все это позволило учению Галена сохранять значение наиболее авторитетной медицинской концепции в рамках европейской традиции вплоть до XVI века. Для античной медицины Гален был тем же, чем был для античной астрономии его старший современник и тезка Птолемей. И тот и другой стали непререкаемыми авторитетами в своих областях и оставались таковыми вплоть до эпохи Возрождения»69. Учитывая все сказанное, необходимо кратко остановиться на основных этапах развития античной медицины – от Гиппократа до Галена. Основоположником научной медицины единодушно признаются Гиппократ (460–370 до н. э.). Гиппократ был главой школы на острове Кос, а также учил медицине в Афинах, где Платон и Аристотель признавали его выдающийся талант. Надо заметить, что концепция основателя научной медицины находилась в тесной связи с натурфилософскими построениями древних мыслителей. Человек представлялся Гиппократу вплетенным во все естественные системы его жизнедеятельности: смену времен года, атмосферных потоков, водных ресурсов и ландшафтов, типов жизни их обитателей. Врач, лечащий больного, должен знать о соотношениях всех этих систем. По мнению Гиппократа, воздействие на здоровье оказывают также политические институты – демократия закаляет здоровье, а деспотизм вызывает прямо противоположный эффект. Хотя, как мы уже сказали, возникновение концепции Гиппократа немыслимо без воздействия концепций натурфилософов, сам он достаточно четко отделял медицину от философии. Медицинский дискурс не должен строиться вокруг проблемы человека вообще, а должен отвечать на вопрос: что такое этот конкретный человек как физической существо, что он есть и пьет, какой образ жизни ведет и т. п. Вслед за Гиппократом, самые выдающиеся представители античной медицины исходили из идеи целостности человеческого организма. Еще один момент – этический, необходимо помнить, когда речь идет о концепции Гиппократа. Он четко определил этический устав медика, задал высокую планку морального долженствования. Недаром и в наши дни врачи приносят клятву Гиппократа. Следующий этап развития античной медицины приходится на александрийский период, он связан с именами Герофила (родился около 300 до н. э.) и Эрасистрата (300–240 до н. э.). Своими достижениями в области медицины эти ученые во многом обязаны египетскому царю Птолемею Филадельфу, разрешившему анатомирование трупов. Последнее занятие, в силу религиозных установок, находилось в Древней Греции под строжайшим запретом. Стремясь к развитию медицины, монарх не остановился на разрешении анатомирования трупов и дозволил александрийским медикам даже опыты по вивисекции над живыми людьми – приговоренными к смерти преступниками. Все это вместе взятое позволило Герофилу и Эрасистрата сделать ряд открытий: показать, что центральным органом является не сердце, а мозг; изучить разновидности пульса; определить отличие артерий от вен. Опираясь на достижения предшественников, Гален в работе «О частях человеческого тела» дал первое анатомо-физиологическое описание целостного организма. Он показал, что анатомия и физиология – основы научной диагностики, лечения и профилактики. Гален активно использовал в медицинских целях аутопсию и вивисекцию животных (опыты над обезьянами и даже слонами). Важным моментом его медицинской концепции была «материализация» платоновского учения о душе. Разумная часть души оказывается в концепции Галена функцией мозга, аффективная – сердца, а вожделеющая – печени, как кроветворного органа. Еще одна характерная черта концепции Галена, роднящая ее с теологическими учениями – финализм. Вот как этот принцип звучит в одной из работ античного медика: «Какое бы животное ты не хотел разъять, тебя ошеломит искусность, равно как мудрость его Творца, и чем меньше оно, тем большим будет изумление, подобно тому, какое вызывают тончайшие резные изделия мастеров»70. Завершая разговор о науке эллинистическо-римского периода, следует выделить некоторые закономерности ее развития. Во-первых, в этот период мы наблюдаем феномен специализации: каждая из наук стремится к автономии, старается выявить собственную специфическую логику. В данной связи следует отметить следующий момент – определенное ослабление влияния философских положений на развитие научного знания, что было практически немыслимо в классический период. Третья характерная черта, которую необходимо учитывать – сохраняющееся разделение теоретических и практических аспектов науки. Как и в классический период, ученые исходили из примата теоретико-созерцательного начала знания над технико-прикладным. Достаточно вспомнить Архимеда, оценивавшего собственные открытия в области механики, как нечто второстепенное, а также Евклида, протянувшего человеку, задавшему вопрос о практической необходимости геометрии, обол. Показательно, что античная наука, по словам А. Койре, не пыталась «применить на земле измерительный инструмент и даже измерить что-либо, кроме расстояний»71 Единственным исключением, как указывает выдающийся историк науки, был теодолит, чье описание оставил Витрувий. Любопытно, что данное обстоятельство поддается интерпретации как в рамках интерналистского, так и экстерналистского подходов. С точки зрения первого, это было результатом общетеоретической установки, которая ставила теорию неизмеримо выше любых практических следствий из нее. С точки зрения второго из подходов, интересующая нас ситуация была следствием рабовладельческого характера античного общества, не нуждавшегося в силу наличия даровой рабочей силы в особых механизмах, облегчающих трудовые операции. ЛЕКЦИЯ III ОСНОВНЫЕ ТРАДИЦИИ И ТЕНДЕНЦИИ РАЗВИТИЯ СРЕДНЕВЕКОВОЙ НАУКИ С торжеством христианства на смену античному космоцентризму пришел теоцентризм. Христианство исходит из понимания Бога как личности, трансцендентной миру и свободно творящей его из ничего. Личностное понимание Абсолюта выражается в специфически христианских догматах, отличающих эту религию от других форм монотеизма (иудаизма, ислама) – догмате троичности и догмате Боговоплощения. Последнее понимается как уникальное событие, приуроченное к определенному временному периоду – датировка («при Понтии Пилате») даже вошла в христианский символ веры. Средневековое представление о мире выделяло следующие его ступени: 1) Бог-творец, стоящий во главе мироздания; 2) две сотворенные, но имматериальные сферы – девять ангельских иерархий и бессмертные человеческие души; 3) тварное и материальное бытие, включающее и человеческую телесность; 4) реальность ада – места чувственных пыток, применяемых за различные категории грехов по некоему потустороннему уголовному кодексу, причем род наказания наглядно соответствовал роду преступления. Все сущее сотворено Богом, им хранимо и направляемо. Перед нами учение о божественном Промысле, лежащее в основе средневековых представлений. Так как все в мире, равно как и сам мир, есть творение Бога, то постичь его устройство можно, изучая Библию и труды церковных авторитетов. С определенными коррективами данное положение можно применить и к науке, которую развивали исламские ученые Средневековья. 1. НАУКА В ВИЗАНТИИ И ИСЛАМСКОМ МИРЕ Первая серьезная попытка соединить христианство и идейное наследие Античности была предпринята в Византии. Ее жители, не случайно называвшие себя «ромеями» (римлянами), осознавали свою неразрывную связь с античной культурой. От нее византийцы восприняли литературу, философию, искусство, право, идею образования. Главным было сохранение самого типа рациональности, доставшегося византийцам в наследие от древних греков. С. С. Аверинцев указывает в этой связи, что в Библии доминировал образный («притчевый») тип мышления. Здесь мы не найдем ни одной дефиниции. «Так вот, средневековое богословие, начиная с отцов церкви, единодушно идет в этом пункте не за библейскими, а за греческими учителями. На каждой странице Иоанна Дамаскина или Фомы Аквинского – дефиниции, мысль движется от одного формального определения к другому»72. Развивая традицию, византийцы составили большое количество «сводов», разнообразных энциклопедий, справочников, лексиконов, в которых систематизировалось античное наследие. Как отмечают исследователи, в Константинополе никогда не умирали научные традиции. Естественно, что античное наследие должно было восприниматься в контексте господствующего христианского вероисповедания. В работе «Источник знания» Иоанн Дамаскин (675–753), ставший первым византийским схоластом и систематизатором христианской философии, обозначил сумму научных сведений, необходимых образованному христианину. В этой книге давалось систематическое изложение философско-логических понятий, космологические воззрения, сведения психологического характера. Широкое распространение в Византии получили экзегетические сочинения – так называемые «Шестодневы». Их целью было изложение христианского учения о творении и строении мира, критика античных натурфилософских учений. Наиболее известные «Шестодневы», дошедшие до нас, были написаны Василием Великим (330–379) и Георгием Писидой (конец VI–2II в.). В этих произведениях мы имеем комментарий к Книге Бытия и разнообразные сведения по естествознания – как научного, так и фантастического характера. Помимо Аристотеля, свой материал авторы «Шестодневов» черпали из книг позднеантичных авторов, а также из знаменитого «Физиолога» (коллективного сборника, составленного во II–III веках в Александрии). Развивая античную традицию, византийцы серьезное значение уделяли математике. Перерыва в преподавании элементарной арифметики и геометрии не наблюдалось на всем протяжении существования Византии. Математику византийцы изучали на основании сочинений крупнейших античных авторов – Евклида, Архимеда, Герона Александрийского. Одним из наиболее ярких представителей математического знания в Византии был Лев Математик, живший в IX веке. Он, в частности, составил коллекцию произведений Архимеда. На основе этой работы, а также других византийских изысканий в данной сфере составлялись последующие издания античных авторов на Западе. Главным вкладом Льва Математика в развитие математики было использование букв вместо цифр. С XII века в Византии начали использовать арабские цифры и десятичный счет, которые отсюда стали проникать на Запад. Впрочем, первостепенное значение византийцы уделяли практическим аспектам математического знания (измерение площадей земли различного качества в фискальных целях и т. п.). Характеризуя развитие математической сферы в рамках интересующей нас традиции, современная исследовательница указывает, что «труды византийских ученых не отличает оригинальность мысли, и вряд ли они достигли в этой области больших успехов, чем их античные предшественники. Их значение заключается скорее в том, что они старательно сохраняли традицию античной образованности…». Правда, в следующем предложении она же признает, что «необходимо отметить и другой момент: на византийской почве произошло соединение античной традиции с новыми методами, пришедшими благодаря арабскому влиянию из Индии»73. Из наук, входивших в математический цикл, серьезное развитие в Византии получила астрономия. На протяжении долгого времени византийские представления о мироздании пытались свести к «Христианской топографии» Козьмы Индикоплова (VI в.). Как учил Козьма, четырехугольная Земля плавает в водах мирового океана. На самом деле, автор «Христианской топографии» выражал точку зрения еретических (несторианских) кругов, а не ортодоксальную доктрину. Впрочем, большинство простого народа действительно считало, что Земля имеет форму диска, а небо – полусферы. Напротив, практически все византийские интеллектуалы, ориентированные на традицию античной науки, подобные воззрения отвергали. Например, их не принимал во внимание Иоанн Дамаскин, а такой видный деятель византийского православия как патриарх Фотий (810 или 820–890) считал шарообразность Земли неопровержимо доказанной. При этом авторитет античных авторов, по мнению видного деятеля византийской церкви, не мог быть поставлен под сом-нение. В XI веке серьезные работы, посвященные астрономической проблематике, были созданы Михаилом Пселлом (1018–1078 или позднее) и Симеоном Сетом (расцвет его творчества пришелся на 1071–1078 годы). Эти работы также свидетельствуют о продолжении античной линии в развитии интересующей нас науки74. Оба автора опирались на учение древнегреческих мыслителей об элементах и астрономическую концепцию Птолемея. В русле данной традиции, они считали, что форма неба и звезд сферична, ибо данная форма наиболее совершенна. Византийские мыслители отвергали идею множественности миров, опираясь при этом на библейские и античные источники. Можно обнаружить и другие точки соприкосновения между концепциями этих авторов. Разумеется, если сравнивать воззрения Михаила Пселла и Симеона Сета, то можно наблюдать и определенные различия. Например, вслед за Платоном, Сет полагал, что небо образовано из четырех элементов. Преимущественно воздухом и огнем, но в более утонченном и совершенном состоянии – сравнительно с их земным состоянием. Пселл, напротив, придерживался точки зрения Аристотеля о том, что небо состоит из более совершенного элемента – эфира. Науки естественного цикла византийцы осваивали по произведениям Аристотеля (от «Физики» до «Истории животных») и его позднеантичных комментаторов (Олимпиадора, Прокла, Иоанна Филопона), Клавдия Элиана («О характерных особенностях животных»), Клавдия Птолемея («География»). «Рассказывая о природных явлениях окружающего мира, византийцы большое внимание уделяли их описанию, а не изучению их закономерностей. Главным критерием истинного знания по-прежнему оставался не опыт, а абстрактные метафизические представления. Понятие об эксперименте и физическом законе было им чуждо. Все спорные вопросы решались умозрительно. Физика носила книжный характер»75. Сталкиваясь с подобной характеристикой, нельзя, разумеется, забывать, что ни физического закона, ни эксперимента не знала и античная наука76. Тем не менее, тот же Михаил Пселл, полемизируя с представителями монашества, доказывал, что каждое явление вызывается естественными причинами. Он писал, что только изучение физических явлений позволяет познать закономерности природы. В области ботаники и зоологии византийские ученые сосредоточились на описании отдельных представителей флоры и фауны, тиражировании и комментировании естественнонаучных сочинений древнегреческих авторов. Об интересе византийцев к соответствующим трактатам Аристотеля свидетельствует большое число рукописей, содержащих как сами тексты великого грека, так и комментарии к ним. Например, только от XII века сохранились основательные комментарии к трудам Стагирита по зоологии, принадлежащие Михаилу Эфесскому и Иоанну Цецу. Главными источниками знаний о растениях являлись трактаты Феофраста и римского военного врача Клавдия Диоскорида (I в. н. э.). Широкой популярностью пользовались «Геопоники» – сельскохозяйственная энциклопедия, созданная по поручению Константина VII Багрянородного. Необходимо отметить важный момент, связанный с развитием медицины в Византии. В разделе, посвященном науке эллинистическо-римского периода, речь уже шла о том, что практика анатомирования в античном мире находилась под запретом. В дальнейшем подобная установка была унаследована средневековой цивилизацией Запада. Напротив, в Византии патолого-анатомическое вскрытие было обычной практикой. Против нее ничего не имели и видные религиозные авторитеты. В последней главе своего трактата «Об устроении человека» Григорий Нисский (335–394) писал: «одни анатомированием изучили, каким образом в нас прикреплен к своему месту каждый член, другие же, кроме того, постигли и объяснили, для чего именно создана каждая часть тела, так что трудолюбивые получают отсюда достаточное познание устроения человека»77. Необходимо сказать несколько слов и о системе образования в Византии. Как указывает И. Б. Романенко, «идеалы универсальности и энциклопедизма были воплощены в образовательной программе, состоящей из 3-х последовательных этапов: подготовительного, общеобразовательного и высшего. Заключительный этап делился на специальное высшее образование (политическое искусство, законоведение и др.) и богословско-философское образование»78. Образование в целом ориентировалось на нужды светской власти. Показательно, что в Византии, несмотря на ее роль цитадели православия, не сложилось системы богословского образования – в Константинопольском университете не было соответствующего факультета. Те науки, которые составляют предмет нашего интереса, изучались на общеобразовательном этапе. В его рамках проходило освоение сочинений античных математиков, астрономов, географов. Как мы уже могли убедиться, основательной проработке на протяжении всей истории византийской образованности подвергался корпус сочинений Аристотеля. В VII веке начинается мусульманская экспансия на Ближнем и Среднем Востоке, превратившая эти регионы в часть Арабского халифата. Политическим и культурным центром халифата становится Багдад. Едва покончив с завоеваниями, арабы занялись изучением древнегреческой философии и науки. Показательно, что до принятия ислама арабы практически не имели понятия о теоретической рефлексии. Последняя начинается у них именно с утверждением строгого монотеизма, исходившего из идеи трансцендентности Бога. Это вело к принципиальному различению Творца и сотворенного им мира, божественного и человеческого. Исламские представления о мироустройстве гениально передал в «Подражании Корану» А. С. Пушкин: «Земля недвижна – неба своды, Творец, поддержаны тобой, Да не падут на сушь и воды И не подавят нас собой»79. В конечном итоге, каноническое мышление вошло в противоречие со свободой поиска, предполагаемого философией и наукой, что привело к печальным последствиям для развития последних. Но на определенном этапе возникло пространство для серьезного развития этих областей знания. В том же Багдаде велась серьезная научная работа – располагалась крупнейшая библиотека, функционировал «Дом мудрости», на базе которого была создана обсерватория. Арабские ученые переводят труды Аристотеля, Архимеда, Евклида, Птолемея, с которыми они познакомились через сирийских христиан. Трудно назвать произведения древнегреческих философов и ученых, которые не были бы переведены или изложены на арабском языке. Освоив теоретическое богатство Античности, арабы соединили его с основательным фактическим материалом – обилием примеров и чисто практических задач. В таких областях, как арифметика и алгебра, арабские ученые даже превзошли своих древнегреческих предшественников. Другими учителями арабов были индийские ученые, у которых была позаимствована позиционная система счисления и сами числа. Этим они выгодно отличались от людей Античности, европейского Средневековья и даже Ренессанса, которые использовали для своих нужд римские цифры. Д. Я. Стройк пишет: «Против введения индийско-арабских знаков выступали и широкие круги, так как использование этих обозначений затрудняло чтение торговых книг. В установлениях “Искусства обмена” (Arte del Camblo, 1299) флорентийским банкирам запрещалось пользоваться арабскими цифрами. Лишь в четырнадцатом столетии итальянские купцы начали применять некоторые арабские цифры в своих счетных книгах»80. Данное замечание, по мнению ряда исследователей (Л. Февр, А. Койре), относится к сфере повседневной жизни западноевропейцев, так как в сфере составления церковных календарей, а также в медицине и астрологии арабские цифры («гобар») все же использовались. Арабские астрономы не только изучали и комментировали Птолемея. Они практически проверяли положения его теории, стремились устранить ошибки и неточности, обнаруженные в таблицах античного астронома, вводили в них различные поправки. В XIII–XIV веках мы видим даже попытки коренной перестройки самой геоцентрической теории, причем ученые исламского мира закладывают основы необходимого для этой цели математического аппарата. Одним из авторов, подвизавшихся на почве исправления таблиц Птолемея, был Аль-Хорезми (780–850) – крупнейший математик, автор «Арифметики». Интересно, что через «Арифметику» и другие работы исламского автора европейцы ознакомились с десятичной системой счисления и правилами выполнения четырех действий над числами, записанными по этой системе. Между прочим, слово «алгоритм» происходит от имени Аль-Хорезми. Главным античным авторитетом для арабов, как позднее для западных схоластов, становится Аристотель. Первым среди арабоязычных мыслителей его логическое наследие осмыслил и доработал Аль-Фараби (870–950), которого А. Койре назвал самым крупным исламским философом81. Будучи тюрком по происхождению, Аль-Фараби большую часть творческой жизни провел в Багдаде, Алеппо, Дамаске. Он собрал и упорядочил весь корпус логических работ Стагирита, присоединив к «Органону» также «Риторику», которая до того была неизвестна интеллектуалам исламского мира. Аль-Фараби написал несколько оригинальных работ по логической проблематике. Подобное внимание к логике связано с тем, что при изучении философии и науки необходимы хороший нрав и сила ума, которые культивирует данная дисциплина. Кроме того, Аль-Фараби принадлежат следующие труды: «О том, что должно предшествовать изучению философии», «Об общности взглядов двух философов – Божественного Платона и Аристотеля», «Трактат о взглядах жителей добродетельного города». Последняя работа может быть интерпретирована как исламский вариант платоновского идеального государства. Общее количество трудов Аль-Фараби колеблется от 80 до 130. За эти заслуги выдающийся мыслитель был удостоен титула «Второй учитель». Идеи Аль-Фараби в дальнейшем развивались и систематизировались Ибн Синой (980–1037), которого на Западе назвали Авиценной. Авиценну не случайно называли «символом греческой философии в арабском мире»82. В «Книге знаний» он указывал, что знание, не взвешенное на весах разума, не является достоверным. Впрочем, Авиценна признавал, что мистическая сфера будет закрытой для рационального познания. За подобную непоследовательность он был подвергнут резкой критике со стороны еще одного выдающегося мыслителя исламского мира – Ибн Рушда (1126–1198), прославившегося в христианском мире под именем Аверроэса. Различая три вида доказательств – силлогизм, индукцию и аналогию, Авиценна считал наиболее достоверным из них именно силлогизм. Происхождение мира Авиценна понимал как вечный процесс или эманацию из Единого (Первого). Перед нами своеобразный синтез идей неоплатоников и Аристотеля. Опираясь на классификацию Аристотеля, Авиценна делил все знание на два основных раздела – теоретический и практический. Практическая наука включает в себя этику, экономику и политику. Теоретические науки распадаются на три вида: высшую или первичную (метафизику), математику и науки о природе. Метафизика изучает то, что лежит вне природы. Науки о природе, наиболее близкие людям, содержат в себе много неясностей, так как изучает чувственную реальность, постоянно находящуюся в движении и изменении. Вместе с тем, можно признать, что природный мир у исламских перипатетиков рассматривается как «упорядоченный и совершенный», в нем «причины связаны со следствиями, вселенные соединяются со вселенными, одни существующие вещи превращаются в другие, и бесконечны его дивности, и нет ему границ»83. Из собственно научных произведений Авиценны первое место, бесспорно, занимает «Канон врачебной науки». В пяти книгах этого произведения ученый обобщил и систематизировал накопленные к тому времени медицинские знания, а также собственный врачебный опыт. «Канон врачебной науки» можно обозначить как синтез древнегреческой, римской, индийской и среднеазиатской медицины. Мы уже упомянули знаменитого Аверроэса, который был уроженцем исламского Запада – он родился в Кордове. В своих многочисленных работах этот мыслитель защищал философское знание, подвергавшееся нападкам со стороны исламских ортодоксов. Данные сочинения можно разделить на две части – комментарии и оригинальные работы. Большинство комментариев Аверроэса относилось к произведениям Аристотеля, из которых без внимания осталась лишь недоступная арабским мудрецам «Политика». Имея в виду эту масштабную работу, люди Средневековья говорили: «Аристотель объяснил природу, а Аверроэс – Аристотеля». Из оригинальных сочинений Аверроэса главное место занимает знаменитое «Опровержение опровержения», в котором автор брал под защиту сторонников Аристотеля и шире – философии. В ней, в частности, утверждалось, что философия и религия сходны в направленности своих суждений, так как имеют предметом исследования Бога. Рассматривая вопрос о сотворенности мира Богом, автор «Опровержения опровержения» писал, что материальный мир вечен, также как и Бог. Отвергнув концепцию творения, Аверроэс опирался на аристотелевское учение об Уме-перводвигателе. Он также признавал неоплатоническое учение об эманации, объяснявшее возникновение низших по отношению к Богу реальностей. Все эти положения, так или иначе, оказали сильное влияние на формирование схоластических концепций соотношения веры и знания. Можно еще долго перечислять интеллектуальные достижения исламского Средневековья, но перейдем к подведению итогов. Главным было то, что его представители не только сохранили и освоили наследие античной науки, но и передали эстафету знания дальше – на христианский Запад. А. Койре не случайно назвал арабских мыслителей «учителями и воспитателями латинского Запада», а не просто «посредниками между греческим и латинским миром». Развивая эту мысль, выдающийся историк науки писал: «Если первые переводы греческих философских и научных трудов на латинский язык были осуществлены не непосредственно с греческого, а с их арабских версий, то это произошло не только потому, что на Западе не было больше уже – или еще – людей, знающих древнегреческий язык, но и еще (а может быть, особенно) потому, что не было никого, способного понять такие трудные книги, как “Физика” или “Метафизика” Аристотеля или “Альмагест” Птолемея, так что без помощи Фараби, Авиценны или Аверроэса латиняне никогда к такому пониманию и не пришли бы. Для того, чтобы понять Аристотеля и Платона, недостаточно – как ошибочно часто полагают классические филологи – знать древнегреческий, надо знать еще и философию»84. В роли подобных учителей философии для латинского мира и выступили выдающиеся арабские мыслители и ученые. 2. НАУКА В ЭПОХУ ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКОГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ Выше мы уже начали рассмотрение специфики средневекового мировоззрения и встраиваемой в его рамки науки на примере Византии и арабов. Теперь обратимся к средневековому Западу. Характеризуя особенности ситуации в области знания на христианском Западе в интересующий нас период, М. Хайдеггер в работе «Время картины мира» писал: «Христианский мир перенес богатство истины в веру, в почитание истинности слова Писания и церковного учения. Высшее познание и наука – богословие как истолкование божественного слова Откровения, закрепленного в Писании и возвещаемого церковью. Познание здесь не исследование, а верное понимание законодательного слова и возвещающих его авторитетов. Поэтому главным для приобретения знаний в Средние века становится разбор высказываний и ученых мнений различных авторитетов»85. Подобный подход имел место не только по отношению к религиозным истинам, но и к познанию природной реальности. В последнем случае главными авторитетами были философы и ученые Античности, достигнувшие весьма высокого уровня познания. Характеризуя его, Ю. П. Михаленко писал: «Античная наука дала систему обобщений наблюдений, накопленных за предшествующие тысячелетия. Эта система была в своих основных чертах завершена Евклидом (в геометрии), Птолемеем (в астрономии) и Аристотелем (в физике и философских науках). Новых значительных фактов, способных поколебать эту систему, науке не было известно вплоть до позднего Средневековья, ввиду чего эта система на протяжении полутора тысяч лет своего господства приобрела значение абсолютной истины, предела, доступного человеческому познанию»86. Средневековая наука в значительной степени наследует Античности. Можно выделить общие характеристики этих типов науки: 1. Они исходили из четкого разделения всего сущего на естественное (природное) и искусственное (создания человека); 2. Оба типа науки проводили жесткий водораздел между небесным (надлунным) и земным (подлунным) мирами. Первый из них был воплощением вечного порядка и правильного (кругового) движения, а второй – непостоянства и изменчивости; 3. Отчетливо различались учеными обеих эпох и две основные ветви знания – математика и физика. Предметом математики были идеальные объекты, а сферой приложения – астрономия, где речь шла о правильном движении, которое можно описать при помощи математических средств; 4. Главным методологическим инструментом античной и средневековой физики было аристотелевское учение о четырех причинах – формальной, целевой, действующей и материальной. Физики обеих эпох объясняли все процессы в мире, указывая на одну из указанных причин (или их комбинацию)87. Обращаясь к собственно средневековой науке, следует выделить в ее рамках четыре серьезных направления. Первое из них – физико-космологическое, чьим ядром было учение о движении. Основой этого направления была натурфилософия Аристотеля, позволившая объединить массив физических, астрономических и математических знаний. Вторым направлением было учение о свете, в рамках которого оптика выступала как часть «метафизики света». Третий раздел составляли науки о живом, также базировавшиеся на аристотелевских работах по данной проблематике. Наконец, последнее направление объединяет астролого-медицинские и алхимические учения88. Средневековому христианству удалось создать свою теологию и содействовать распространению религиозно обоснованной морали, но другие области – на раннем этапе искусство, а позднее философия и наука, продолжали находиться во власти античных концепций. Ведущим жанром научной литературы в эту эпоху становится жанр комментариев к произведениям, которые признавались наиболее авторитетными в соответствующих областях знания. Подобный подход предопределял акцент на осмысление и интерпретацию уже высказанного ранее, а не на выдвижение каких-то принципиально новых положений. Между тем, некоторые положения христианства, получи они распространение в эпоху Средневековья, могли бы способствовать форсированному развитию науки. Речь, в первую очередь, идет о креационизме. По словам Иоанна Златоуста (350–407), для языческого сознания мир – бог, нечто самостоятельное и самоценное. Такое понимание природы отнюдь не благоприятствовало возникновению экспериментального метода – одного из китов новоевропейского естествознания. Напротив, для христианства мир – реальность, сотворенная Богом, а не самодостаточная реальность. В дальнейшем основоположники науки Нового времени, базируясь на этом положении, смогут выстроить систему знания, принципиально отличную от античной. В эпоху Средневековья, однако, данные выводы из базовых положений христианской теологии сделаны не были. Католическая церковь, озабоченная защитой чистоты веры, следила за сферой науки в полглаза – ее значительно больше интересовали другие области. Результатом подобного положения стало распространение среди европейских интеллектуалов, особенно со второй половины XII века, концепций платонизма и аристотелизма, базировавшихся на языческих основаниях. Характеризуя ситуацию, можно утверждать, что средневековые мыслители видели в текстах древних авторов непосредственное выражение природной истины. Используя характеристику католического мыслителя XX века Р. Гвардини, произведения Античности выступали для Средневековья в качестве «природы второго ранга». Полностью преодолеть космоцентрические основания концепций Платона и Аристотеля мыслителям Средневековья не удалось, несмотря на регулярно предпринимавшиеся попытки их христианизации. Например, учение Аристотеля содержит ряд положений, которые христианское сознание не может принять в принципе. Это, во-первых, признание Стагиритом вечности мира – он никогда не возникал и никогда не уничтожится. Во-вторых, установка греческого мыслителя на то, что для функционирования и объяснения природы достаточно одной естественной необходимости. Наконец, учение о смертности человеческой души, на котором базировалось аристотелевское понимание человека. Несомненно, что первое из этих положений противоречило идее творения, лежащей в основе не только христианства, но и других монотеистических религий. Второе положение исключает учение о божественном Провидении. Наконец, третье входит в конфликт с христианством как религией спасения, ставящей судьбу бессмертной человеческой души выше всех благ материального мира (Мф. 16:26). Несмотря на все эти нестыковки, пристальное внимание к теоретическому наследию величайших умов Античности характерно для европейского Средневековья. Показательно также, что если Платон представлял для средневековых интеллектуалов философию, то Аристотель, в первую очередь, – науку. Обращение к Аристотелю было вызвано потребностью в философии природы. Схоластическая традиция своеобразно сочетала христианское учение с принципами натурфилософии Аристотеля. Наиболее убедительно подобный синтез удалось осуществить Фоме Аквинскому (1227–1274), но это было чревато серьезными уступками языческому мировосприятию. Современный западный богослов следующим образом характеризует концепцию великого схоласта: «Фома так отважно перерабатывал и сопоставлял невообразимое количество новых, в том числе и естественнонаучных знаний, почерпнутых из аристотелевской и арабской философии, что его новая философско-теологическая система в значительной мере оказалась в плену греко-античного мировоззрения. Это не упрек, это констатация факта. <…> Мир для него – совершенный порядок, от начала и до конца неизменный, снизу доверху исполненный бытия, строго иерархичный, гео- и антропоцентричный космос»89. Представители зрелой схоластики учили, что каждая сфера сотворенного мира обладает своей «природой». Своя природа есть у животных, своя – у человека, своя – у каждой из ангельских иерархий. В нормальных условиях Бог осуществляет свое господство посредством иерархии тварных природ. Для того, чтобы объяснить нормальное течение жизни – череду рождений и смертей, ежегодное созревание плодов и т. д., схоласт не будет ссылаться на Бога непосредственно, а будет апеллировать к природе – инстанции, наделенной божественными полномочиями. В этом отношении воззрения представителей зрелой схоластики радикально отличались от концепций раннехристианских мыслителей, пронизанных упованиями на всемогущество Бога – вспомним хотя бы наследие Августина. Одним из моментов, предопределивших воздействие аристотелевской концепции, было наличие в ней тщательно разработанной формально-языковой структуры. Современные исследователи в этой связи указывают, что «средневековые естествоиспытатели говорили на языке аристотелевской “Физики”, потому что никакого другого языка, пригодного для описания разнообразных физических явлений (быть может, исключая оптику) в то время вообще не было. Хотя неаристотелевские интуиции буквально носились в воздухе, но отсутствовали (или находились в зачаточном состоянии) формальные средства, необходимые для рационального – точного и адекватного – выражения их содержания»90. Необходимо, впрочем, отметить существенные различия между языками античной и средневековой учености. Древние авторы, как правило, работали с понятиями естественного языка. Это затрудняло различение предметных областей теоретического знания и практического опыта. Напротив, средневековые мыслители сделали значительный шаг по пути создания языка, специально приспособленного для нужд теоретического мышления. Латынь этой эпохи выступала в качестве инструмента передачи логических нюансов мысли, организованной в соответствии со строгими канонами логики и грамматики. Гуманисты, высмеивавшие средневековую латынь, данный момент не учитывали, а потому оказались бесплодными в научном аспекте. Напротив, схоластическая терминология способствовала оформлению языка новоевропейской науки. Вспомним о влиянии схоластических концепций на таких титанов, как Декарт и Лейбниц. Несмотря на все отмеченные выше неблагоприятные моменты, в рамках средневековой науки было сформулирован ряд идей, как дополнявших аристотелевскую физику, так и выводивших исследование за пределы последней. Самая известная из них – идея импетуса, или импульса, с помощью которой ученые стремились объяснить движение брошенных тел, получившее недостаточно обоснованное, на их взгляд, решение в концепции Аристотеля. Великий грек считал, что при метании какого-либо предмета имеет место передача движения через ближайшую телу среду – воздух, который выступает в качестве промежуточного двигателя. Для объяснения метательного движения средневековые физики ввели понятие импетуса или запечатленной силы, которую сообщает телу двигатель и которая движет тело в течение определенного времени. Основоположником физики импетуса был Иоанн Филопон («Трудолюб»), живший на рубеже V–VI веков. Его концепция сохраняла свое значение еще и в эпоху Ренессанса. (См. характерный фрагмент у Леонардо да Винчи: «Импульс (impeto) есть отпечаток движения, которое движущее переносит на движимое. Импульс – сила, запечатленная движущим в движимом»91). Величина импетуса пропорциональна скорости, с которой двигатель движет тело в момент броска, и массе бросаемого тела. Физика импетуса получила развитие сначала в Париже, а затем в Оксфорде. Наиболее видными представителями интересующего нас направления были Жан Буридан (1300–1358), Николай Орем (ум. в 1382), Альберт Саксонский (ум. в 1390). Э. Жильсон даже указывал, хотя это и было явной модернизацией, что Буридан «предвосхитил основы современной динамики»92. На самом деле физика импетуса не преодолевала, а лишь дополняла аристотелевскую физику. Нечто подобное можно утверждать и о деятельности «калькуляторов», пытавшихся осуществить «математизацию» Аристотеля и «физикализацию» Евклида. Свое первоначальное развитие данное направление получило в Мертон-колледже Оксфордского университета. Среди «калькуляторов» мы видим Томаса Брадвардина, Ричарда Суисета. В дальнейшем идеи «калькуляторов» распространились на континент – во Францию и Италию. Содействуя формированию новых математических понятий (переменной величины, логарифмов, бесконечных рядов и т. д.), в области физики это направление оказалось слишком сильно связанным с аристотелевскими положениями и по мере развития науки разделило их участь. Этого нельзя сказать о ряде положений, которые выводили теоретические мышление далеко за пределы учения Стагирита и предваряли появление науки принципиально иного типа. В эпоху поздней схоластики были выработаны понятия пустоты, бесконечного пространства, бесконечного движения по прямой линии, легшие затем в основу новоевропейского естествознания. Здесь уже звучало требование устранить из объяснения, даже живой природы, телеологический принцип и ограничиться действующими причинами. Можно вспомнить, что в концепции Ж. Буридана природа интерпретировалась в качестве «машины мира». Все эти положения, разумеется, носили чисто теоретический характер или, в крайнем случае, были разновидностями мысленного экспери-мента93. Другое важное направление средневековой науки – оптика. Здесь необходимо назвать двух выдающихся оксфордцев – Роберта Гроссетеста (1175–1253) и его ученика Роджера Бэкона (1214–1292), внесших немалый вклад в развитие, как физики, так и математики. Например, полемизируя с важнейшим положением учения Аристотеля, Гроссетест считал, что актуально бесконечное – «определенное число», которое непознаваемо для человеческого разума, но реально и познаваемо для Бога. В произведениях Гроссетеста, главной из которых была работа «О свете или о начале формы», свет интерпретировался как первоматерия, его соединение и разложение образует девять небесных сфер и четыре земных стихии (землю, воду, воздух, огонь). Человек в этой концепции также понимался как порождение единого светового начала, а свет человеческого знания – малая часть божественного света. Р. Бэкон вошел в историю как апологет опытного знания, которое у него выступало в двух ипостасях – как своеобразный прототип эксперимента и как мистическое озарение («божественная иллюминация»). Он изучал законы рефракции света, объяснял функции линз и даже сконструировал очки. Исследователи позднейшего времени предпринимали попытки записать Р. Бэкона если не в отцы, то в предшественники новоевропейского экспериментального естествознания, но это совсем не так. Скорее он требовал перейти от разбора ученых мнений к наблюдению самих вещей, то есть к опыту в аристотелевском смысле. Кроме того, наука Р. Бэкона необходимым образом включала в себя сотериологию – учение о спасении души. Мы уже отметили, что обращение взоров средневековых исследователей к наследию Стагирита было вызвано потребностями в обосновании натурфилософии. Не случайно, что первооткрывателями естественнонаучных сочинений Аристотеля в средневековой Европе были врачи и натуралисты. Среди переводчиков и истолкователей текстов Стагирита мы видим Альфреда Англичанина, Петра Испанского, одного из основателей медицинской школы в Болонье Таддео Альдеротти. Это свидетельствовало об изменении познавательных интересов. В данной связи необходимо заметить, что символизм и аллегоризм средневекового мышления своеобразно проявлялся не только в познании человеческой реальности, но и в восприятии реальности животного мира. От этой эпохи сохранился ряд «Физиологов» и «Бестиариев», где наблюдения над животными перемежаются с моралистическими рассуждениями и даже элементами фантастики. За материальными предметами люди Средневековья стремились увидеть замыслы Бога, те смыслы, которые вложил в них Творец. Открытие трактатов Аристотеля, посвященных соответствующей проблематике, обратили пристальное внимание средневековых ученых на сферу живого. Наиболее авторитетным автором здесь был Альберт Великий (1193–1280) – один из столпов средневековой схоластики. Э. Жильсон так характеризовал его личность и деятельность: «Канонизируя Альберта, Церковь пожелала прославить в этом святом героическую жажду познать все, доступное человеку. Сделать доступными латинянам всю физику, метафизику и математику, то есть всю науку, аккумулированную к тому времени греками и их арабскими и еврейскими учениками, – таково было намерение этого несравненного энциклопедиста…»94. Альберту Великому принадлежат работы «О растениях», в основу которого был положен одноименный трактат Николая Дамасского (в ту пору он считался сочинением Аристотеля), и «О животных», базировавшийся на произведениях самого Стагирита. Альберт Великий считал, что в отношении частных явлений невозможно применить силлогизм – здесь необходимо опираться на опыт. В своих работах он описал ряд животных, преимущественно северных, которые были неизвестны Аристотелю95. Кроме того, великий схоласт поставил под сомнение древнее предположение о невозможности жизни вдоль экватора. Он считал, что утверждения подобного рода не надо принимать буквально. Таким образом, в работах Альберта Великого мы обнаруживаем новый для рассматриваемой эпохи дух исследования. Одним из элементов античного наследия, мешавших развертыванию потенций христианского миропонимания, было жесткое разделение «высших» и «низших» форм человеческой деятельности. К первым из них относили семь «свободных искусств» (artes liberales), преподававшихся в средневековых университетах (грамматика, диалектика, риторика, астрономия, арифметика, геометрия и музыка). К низшим, «механическим искусствам» (artes mechanicae) причисляли все виды производства материальных благ. Данное разделение получило теоретическую санкцию еще у Платона и Аристотеля, исходивших из четкого различения «естественного» и «искусственного». Средневековье некритически заимствовало эту схему, хотя христианская концепция творения снимала принципиальные границы между «естественным» и «искусственным», лежащие в основе античных представлений о мире. В заключении обратимся к теме образовательных институтов, созданных и функционировавших в эпоху Средневековья. Особое место среди них занимали университеты. «Сам термин “universitas” в его применении к сфере образования имел несколько смыслов. Этим понятием обозначалась совокупность всех наук, корпоративная организация процесса обучения и школьной жизни, приемлемость образования для выходцев из различных наций и народностей, а также признание ученых степеней, полученных в университетах, всеми школами христианского мира»96. В рамках западной образовательной традиции оформилось две модели университета – болонская и парижская. Первая из них основывалась на договорных отношениях между студентами и преподавателями, а главная роль принадлежала профессорам-юристам. Итальянские университеты были подчинены городским властям и имели светский характер. Напротив, знаменитая Сорбонна возникла под патронажем церковных властей и включала четыре факультета – теологический, юридический, медицинский и свободных искусств (философский). Преподавание было замкнуто в твердо установленные формы. Основными способами обучения в средневековых университетах были лекции и диспуты. При этом каждый факультет имел свои привилегированные произведения. Например, на факультете свободных искусств большую часть читаемого материала составляли произведения Аристотеля, а на теологическом факультете нормой было чтение Библии и «Сентенций» Петра Ломбардского. На медицинском факультете в качестве главных авторитетов выступали Гиппократ и Гален. Юристы изучали церковное право по канонам и декреталиям, а римское – по кодексу Юстиниана. Таким образом, в основе обучения лежали книги, имевшие каноническое значение. ЛЕКЦИЯ IV СПЕЦИФИКА НАУЧНОГО ЗНАНИЯ ЭПОХИ РЕНЕССАНСА Эпоха Ренессанса заложила основы третьего, наряду с античным космоцентризмом и средневековым теоцентризмом, способа мировосприятия – антропоцентризма, продолжающего господствовать и в наше время. Суть его состоит в том, что человек здесь становится точкой отсчета для сущего как такового, причем данное положение захватывается и удерживается им для того, чтобы оно выступало в качестве базы для посильного развертывания человечности. Неудивительно, что главным объектом теоретического и практического интереса мыслителей интересующей нас эпохи становится человек, но происходит серьезная смена акцентов и при исследовании природной реальности. Характеризуя специфику ренессансного антропоцентризма, К. А. Сергеев писал: «Соотношение человека и мира получает двоякое истолкование: или человек в своей телесности, с присущими ей влечениями, оказывается основой для постижения и упорядочения мира, и тогда вся мощь “стихий” концентрируется в его телесности, требующей полного освобождения; или природа как таковая осознается в качестве неоформленной материи, в неопределенном качестве вещества или каких-то “базисных элементов”, и тогда ум определяется как нематериальное, духовное и творческое, т. е. как то, что наделяет все природно сущее своей собственной формой, соответствующим для себя значением. Оба эти истолкования присутствуют в ренессансном антропоцентризме, как правило, в полной неразличимости и лишь как тенденция в раздельности»97. Для эпохи Ренессанса показателен настоящий всплеск интереса к магии, алхимии и астрологии. Ренессансная установка включала в себя разнообразные магико-символические и алхимические проекты постижения и преобразования мира. Внимание человека с «книги Откровения» переключается на «книгу Природы». Освобождаясь от господства средневековой космологии, ренессансные натуралисты сделали серьезный крен в сторону оккультного истолкования природы. Это было вызвано не только желанием кинуть взор на обратную сторону реальности, обычным для человека любого времени, но и стремлением овладеть тайнами природы для того, чтобы управлять ею. Если средневековая религиозная установка утешала человека верой в загробное блаженство, то магико-алхимический опыт обещал обретение этого блаженства в земных условиях. Наиболее выдающиеся ученые эпохи (Николай Коперник, Тихо Браге, Иоганн Кеплер) вполне гармонично совмещали занятия астрономией и астрологией. Магия возрождала античный пифагореизм, провозглашая числовую символику средством проникновения в план мироустройства. Важнейшее значение для интересующей нас эпохи играл герметизм – магико-оккультное учение, восходившее к полулегендарному египетскому жрецу и магу Гермесу Трисмегисту. На самом деле тексты «Герметического корпуса» были созданы в эпоху поздней Античности (II–2II вв.), а их теоретической базой выступила метафизика Среднего платонизма и неопифагорейства. Еще одним источником магического знания выступала иудейская Каббала, которая учила о том, что в основе вещей лежат буквы и цифры, имеющие символическое значение. Они выражают божественный замысел, а разгадавший их смысл и расположение постигнет основы мироздания. Алхимики занимались поисками философского камня, который должен был помочь им в превращении неблагородных металлов в золото. Кроме того, неоднократно предпринимались попытки изготовления жизненного элексира – средства, с помощью которого можно было бы излечивать все недуги и радикально продлевать жизнь. Осмысляя данное обстоятельство, К. А. Сергеев указывал, что «над образом человека как центра и средоточия Вселенной постоянно витал образ мага, способного проникать в потаенные сферы природы и намерения каждого человека посредством словесно-знаковой означаемости, символически-живописной изобразительности и инженерно-практической, сугубо технической изобретательности. Постигая “таинственный ход” вещей, человек становится и возвышенным поэтом, и непреодолимым в споре со всем сущим ритором, и философом, утверждающим себя в центре мира с помощью магического “искусства памяти”, живописцем, зодчим и изобретателем, способным не просто записывать слова на бумаге, но извлекать из самой реальности действенные образы, знаки и символы, воплощать их в действительности и тем самым создавать новую, живую и открытую для всех в силу ее наглядности, “книгу мироздания”»98. На данные аспекты обращали внимание наиболее проницательные специалисты по эпохе Ренессанса. В статье «Магия и астрология в культуре Возрождения» известный итальянский исследователь Э. Гарэн писал о сложности развития науки в интересующую нас эпоху. Он указывал, что здесь происходит «коренное изменение видения человека, и соответственно его отношений с бытием. Это изменение приводит к тому, что вся богатая гамма мотивов, которые были изгнаны, осуждены, спрятаны как нечестивые и дьявольские, выходит на первый план, раскрывает свою плодотворность и очищается, не теряя при этом своего первоначального значения. Вот почему, когда, изучая Возрождение, мы часто становимся свидетелями оживленной дискуссии вокруг проблем истинной и ложной магии, истинной и ложной астрологии, истинной и ложной алхимии, чувствуется, что здесь пролегает путь, который обеспечит человеку власть над природой»99. Одной из таких фигур, сочетавших в своем творчестве различные традиции, следует назвать Николая Кузанского (1401–1464). Сын немецкого рыбака, он родился в городе Куза на реке Мозель. Испытав влияние разных философских концепций, он в главном оставался приверженцем Платона и неоплатоников. Кузанский был кардиналом католической церкви (возведен в этот сан в 1448 году). В 1458 году новым папой, под именем Пия II, стал его друг и видный гуманист Эннео Сильвио Пикколомини. Кузанский был назначен генеральным викарием и пытался проводить церковные реформы. Однако смерть помешала ему добиться успеха в этом деле. Теперь следует обратиться к идейному наследию этого неординарного человека. Ряд идей Николая Кузанского оказали сильное влияние на многих видных деятелей Ренессанса. Главным методологическим принципом мыслителя был принцип совпадения противоположностей – единого и бесконечного, максимума и минимума, приводивший к признанию относительности любых точек отсчета. В работе «Об ученом незнании» (1440) Кузанский проводил мысль о том, что мир не может быть объектом универсальной точной науки, а является объектом частичного и предположительного познания. Но данное положение вовсе не вело философа к выводам скептического толка. Отсюда следовал другой вывод: наука, основанная на опыте, имеет такие же права, как и наука, основанная на рациональном доказательстве. Человеческий ум уподоблялся Кузанским свернутой в себе природе. Это имело ряд следствий для математики, которую мыслитель ставил очень высоко (уравнивание механических средств измерения и математического доказательства), астрономии (признание Земли таким же благородным небесным телом, как Солнце и Луна), даже физики (тождество движения и покоя, которые антично-средневековая наука рассматривала как качественно отличные состояния). В построениях Николая Кузанского Вселенная наделяется статусом относительной бесконечности, а по отношению к отдельным вещам она приобретает едва ли не божественный статус. Сделать выводы из этих положений концепции Кузанского предстояло наиболее выдающимся философам и ученым XVI–XVII веков. В работе «Об ученом незнании» Николай Кузанский указывал: «Бог пользовался при сотворении мира арифметикой, геометрией, музыкой и астрономией, всеми искусствами, которые мы также применяем, когда исследуем соотношения вещей, элементов и движений». (Все перечисленные философом дисциплины в антично-средневековой классификации относились к математическим – авт.)100. Уникальность духовной ситуации Ренессанса состояла в том, что человек, освобожденный из-под власти средневекового авторитета, не почувствовал еще над собой власти объективных и слепых закономерностей науки. Для него все возможно – так, по крайней мере, представлялось титанам интересующей нас эпохи. Вместе с тем, в мировосприятии Ренессанса парадоксальным образом сочетались две, на первый взгляд, взаимоисключающие тенденции. С одной стороны, человек действительно перемещается в центр мироздания, становится точкой отсчета. С другой стороны, Земля – место его пребывания, перестает быть центральной частью мира. Недаром именно в это время возникает гелиоцентрическая концепция Николая Коперника (1473–1543). Главный труд Коперника – «Об обращении небесных сфер» был издан незадолго до смерти его автора. Как гласит предание, Коперник получил его уже на смертном одре. Предисловие к этому труду написал протестантский теолог Андреас Осиандер (Андреас Госман, 1498–1552), который, в отличие от автора «Об обращении небесных сфер», указывал, что данная теория – не описание действительности, а лишь полезный инструмент для более точного расчета планетных конфигураций. Сам Коперник рассматривал гелиоцентрическую концепцию не как инструменталистскую, но как реалистическую, то есть описывающую действительное положение вещей. В дальнейшем среди сторонников реалистического истолкования теории Коперника мы увидим Кеплера и Галилея, а инструменталистскую версию будет защищать кардинал Беллармино. Установка, которой придерживался Коперник, носила явно религиозный характер. Он испытал чувство досады, когда понял, что «философам, обыкновенно стремящимся к распознаванию даже самых ничтожных вещей, до сих пор еще не удалось с достаточной верностью объяснить ход мировой машины, созданной лучшим и любящим порядок Зодчим»101. Более подробно мы рассмотрим роль концепции Коперника в научной революции XVI–XVII веков в следующей части этой работы (здесь мы будем опираться на работу А. Кожева «Христианское происхождение науки»). Сейчас же отметим, что у нее были как христианские, так и античные корни. Нельзя упускать из вида влияние на создателя гелиоцентрической концепции идей древнегреческих философов – Пифагора, Платона, неоплатоников. Датский астроном Тихо Браге (1546–1601) устранил понятие материальных сфер, которые, в рамках антично-средневековой космологии, вовлекали в свое движение планеты, а идею материального круга (или сферы) заменил идеей орбиты (траектории). На базе многочисленных точных измерений ему удалось опровергнуть старые догмы, а также указать на существеннейшие недостатки учений Птолемея и Коперника. Некоторое время выдающийся астроном колебался в признании истинности какой-либо из этих концепций и даже склонялся к гелиоцентрическому учению. Позднее, в книге «О недавних явлениях в эфирной области» (1588) Браге писал: «Я без всяких сомнений придерживаюсь того мнения, что Земля, которую мы заселяем, занимает центр Вселенной, что соответствует общепринятым мнениям древних астрономов и натурфилософов, что засвидетельствовано выше Священным Писанием, и не кружится в годичном обращении, как желал Коперник»102. В его системе Солнце обращалось вокруг Земли, а планеты – вокруг Солнца. Таким образом, датский астроном сохранил верность геоцентрической установке, но при этом ему удалось использовать математические преимущества системы Коперника. Не менее важно, что Тихо Браге удалось избежать критики со стороны физиков и теологов. Сильное влияние пифагорейства и идей платоновского «Тимея», равно как и концепций неоплатоников (особенно Прокла), обнаруживается в творчестве наиболее выдающегося последователя Коперника – Иоганна Кеплера (1571–1630). Опираясь на наблюдения Браге, а также собственные, немецкому астроному удалось в работах «Сокращение коперниковой астрономии» (1618) и «Гармония мира» (1619) сформулировать математически безупречные законы, управляющие небесными светилами. Кеплер отверг идею круговых движений планет, что позволило отказаться от сложных конструкций птолемеевской астрономии с ее системой эпициклов и деферентов. Дж. Бернал указывает, что идею эллиптических орбит еще в XI веке выдвинул Арзахель из Толедо. Он, впрочем, основывался на совершенно неверных данных103. В этом отношении Кеплер пошел дальше своих предшественников. Первый закон Кеплера гласит: каждая планета движется по эллипсу, в одном из фокусов которого находится Солнце. Второй закон звучит так: каждая планета движется в плоскости, проходящей через центр Солнца, причем площадь сектора орбиты, описанная радиусом-вектором планеты, изменяется пропорционально вектору. Наконец, третий закон Кеплера утверждает, что квадраты времен обращения планеты вокруг Солнца относятся как кубы их средних расстояний от Солнца. Вера Кеплера в гармонию и математический порядок природы была безмерна. Главная роль в этой гармонии, по мысли немецкого астронома, принадлежит Солнцу. Оно понималось Кеплером как уникальное, самое красивое тело, по своим качествам и силе приспособленное приводить в движение планеты по их орбитам и даже стать местопребыванием Бога. Следует отметить, что, несмотря на все элементы новизны, концепции Коперника, Браге и Кеплера были связаны с предшествующим этапом развития науки множеством нитей. Например, Коперник был убежден в конечности мироздания, признавал он и наличие твердой сферы, на которой закреплены неподвижные звезды. Коперник исходил из идеи абсолютной неподвижности Солнца, а базирующееся на этом представление о неоднородности Вселенной скорее соответствовали космологии Аристотеля и Птолемея, чем научным концепциям Нового времени. Геоцентризм концепции Браге говорит сам за себя. В работах Кеплера, также объявившего учение о бесконечности Вселенной научной бессмыслицей, неразрывно были соединены мистика, математика, астрология, астрономия и физика. Выдающийся ученый писал: «На видимых небесах нет и не может происходить ничего, что неким таинственным образом не ощущалось бы на Земле и не затрагивало бы всех способностей, которыми наделена душа естественных предметов. Тем самым на эти способности здесь, на Земле, оказывается такое же воздействие, как и на самих небесах»104. Немецкий астроном считал, что небесные сферы вращаются духами и негодовал на известного гуманиста Пико делла Мирандолу, который подвергал критике астрологию. Кеплер также развивал учение о «небесной гармонии», идущее еще из Античности. По этому учению, Земле соответствуют ноты «фа» и «ми», которые должны быть прочитаны как первые слоги слов fames (голод) и miseria (бедность). Отсюда – понимание нашей планеты как юдоли голода и нищеты. В эпоху Ренессанса создаются идейные основания для развития учения о бесконечности Вселенной. Самым выдающимся выразителем этого учения, включавшего в себя и положение о бесчисленном множестве населенных миров, стал Джордано Бруно (1548–1600). Он может быть причислен к такому интересному интеллектуальному течению, как итальянская натурфилософия. Среди предшественников Бруно необходимо назвать Д. Кардано и Б. Телезио, а из младших представителей этого течения достойны упоминания Л. Ванини и Т. Кампанелла. Но также нельзя упускать из вида и последующее влияние идей ренессансного натурфилософа. Вот какую характеристику его творчеству дал В. Дильтей: «Джордано Бруно – первый монистический философ Нового времени; ибо для него божественное одухотворение является лишь другой неотделимой стороной материи: вместе обе эти стороны образуют один бесконечный мир, связь которого есть Бог. Ядро этого монизма – новое астрономическое воззрение и его метафизическое применение для осмысления великолепия и красоты мира в духе итальянского Возрождения»105. Свои идеи Бруно изложил в целом ряде работ, среди которых необходимо упомянуть следующие: «О причине, начале и Едином» (1584), «О бесконечности, Вселенной и мирах» (1584), «О героическом энтузиазме» (1585), «О неизмеримом и неисчислимом» (1591). Показательно, что главными теоретическими источниками своего учения итальянский мыслитель провозгласил труды Тита Лукреция Кара и Николая Кузанского. У Бруно мы видим максимальное сближение Бога и природы, позволяющее интерпретировать его концепцию как пантеистическую. Природа, учил Бруно, есть «Бог в вещах». Отсюда закономерно следовал еще один важнейший пункт его концепции – своеобразная реабилитация материи, находящая параллели у других представителей итальянской натурфилософии эпохи Ренессанса (Б. Телезио, Д. Кардано, Т. Кампанеллы). Наконец, Бруно больше чем кто-либо из мыслителей своего времени сделал для утверждения принципа бесконечности Вселенной, что имело серьезные последствия для развития науки нового типа. Признание бесконечности Вселенной влекло за собой ряд теоретических выводов. Творение Бога, учил Бруно, должно включать в себя все, что только возможно: бесчисленные единичные вещи, бесчисленные живые существа, бесчисленные миры. Только в этом случае творение будет достойно своего творца. Еще одним выводом из этого учения было отрицание аристотелевского понятия абсолютных мест (абсолютного верха, низа и т. д.). Вместо этого Бруно вводит понятие относительности всякого места, что было принципиально новым для философии и науки того времени. Отсюда также следовало признание относительности всякого движения. В работе «О бесконечности, Вселенной и мирах» Бруно устами одного из персонажей провозглашал: «Мир является одушевленным целым, в нем имеется бесконечная двигательная сила и бесконечные предметы, на которые направлена эта сила, которые существуют дискретно…; ибо целое непрерывное неподвижно; в нем нет ни кругового движения, для которого необходим центр, ни прямолинейного движения, которое направлялось бы от одной точки к другой, так как в нем нет ни середины, ни конца»106. Более того, само движение трактовалось итальянским натурфилософом, в пику традиционным воззрениям, как признак совершенства, а не его отсутствия. Неподвижная Вселенная, указывал Бруно, была бы мертва. Живая Вселенная должна быть способна к движению и изменению. Собственное умонастроение выдающийся деятель Ренессанса называл «героическим энтузиазмом». Оно заключалось в максимальной жизненной активности, стремлении к истине, освобождающей человека от множества несчастий и страданий, включая сюда и страх перед смертью. Для Бруно даже концепция Коперника была созданием «математика» и «педанта», не понявшего глубинного смысла собственного учения. Своей жизнью и смертью итальянский мыслитель доказывал истинность подобной установки. В подобном понимании человека Бруно был не одинок, он выразил базовую интуицию своей эпохи. Как указывает П. П. Гайденко, «в эпоху Ренессанса формируется новый тип человека – он становится все более самостоятельным, освобождается от прежних связей и от сознания своей зависимости от традиции, он сознает себя иначе, чем человек античный и средневековый: он теперь творец самого себя. Не случайно в эпоху Возрождения столь символическое значение приобретает фигура художника: в ней воплощается идея человека-творца, человека, вставшего на место бога»107. Важнейшую роль в развитии научного знания, по мнению М. Вебера, сыграли экспериментальные методы. Постижение истины возможно лишь на путях активного, целенаправленного опыта или эксперимента – учил Леонардо да Винчи (1452–1519). Он также указывал на важнейшую роль математики: «Никакой достоверности нет в науках там, где нельзя приложить ни одной из математических наук, и в том, что не имеет связи с математикой108». Среди творцов экспериментальных методов следует упомянуть создателей перспективной живописи (достаточно назвать имена того же Леонардо да Винчи и Дюрера, оставивших важнейшие теоретические труды по данной проблематике) и музыкантов, разрабатывавших темперацию клавиров (вплоть до баховского «Хорошо темперированного клавира»). В качестве же адептов экспериментальных методов, как отмечал выдающийся немецкий социолог уже в другой работе, мы, в первую очередь, видим представителей различных направлений протестантизма109. Нельзя также забывать, что интересующая нас эпоха было временем великих географических открытий. Европейские путешественники не побоялись бросить вызов судьбе и старинным предрассудкам. Португальцами был открыт морской путь в Индию, а испанская экспедиция, которую возглавил Х. Колумб, в 1492 году открыла Америку. В дальнейшем к пионерам географических исследований присоединились представители других европейских государств – Англии, Франции, Голландии. Наряду с открытием новых земель, уточнялись знания о ранее известных странах. Для науки был получен колоссальный опытный материал в разных областях – метеорологии, зоологии, ботанике и т. д. В эпоху Ренессанса формируется новый способ восприятие вещей. Своеобразный гимн человеческому глазу создает в трактате «О свете и зрении» Леонардо да Винчи. В нем глаз объявляется создателем астрономии и геометрии, равно как и творцом искусств. Живопись в этой системе координат ставится Леонардо да Винчи выше всех других искусств, включая сюда и поэзию. Выдвижение новой оптики имела непосредственное отношение к пониманию человека в рамках ренессансного искусства. Была она и важной вехой на пути становления экспериментальной науки. А. В. Ахутин афористически заметил, что «на пути из монастырской библиотеки в научную лабораторию стоит мастерская художника»110. В работе «Опыт научный и опыт технический в эпоху Ренессанса» (1962) В. П. Зубов указывал: «Историческое значение занятий перспективой, которому предавались мастера Возрождения, не может быть определено под углом зрения математических открытий и только под этим углом. Важен способ видеть вещи. Чтобы оценить значение этого нового способа видеть в области науки, достаточно сравнить анатомические рисунки Средневековья, всегда схематичные, и рисунки Леонардо да Винчи, который тщательно намечал заранее последовательность аспектов одного и того же органа, позволяющую постичь природу его, как если бы мы имели его в руках, постепенно поворачивая. Стереометрический характер подобного видения совершенно явен в другом фрагменте, где Леонардо мечтает объединить и резюмировать 10 разных рисунков ноги в одном рисунке прозрачной ноги»111. Дальнейшее развитие анатомии связано с деятельностью фламандца Андреаса Везалия (1514–1564), испанца Мигеля Сервета (1509–1553), итальянцев Габриэля Фаллопия (1523–1562), Реальдо Коломбо (1516–1559) и Андреа Чезальпино (1529–1603). В 1537 году Везалий основывает в Падуе знаменитую школу, а в 1543 издает свой фундаментальный труд «О строении человеческого тела». Эта была книга, основанная на скрупулезном изучении человеческого тела. Она содержала наиболее полное описание всех его органов. Издание «О строении человеческого тела» сопровождалось 250 рисунками Яна Стефана ван Калькара – ученика Тициана. Книга Везалия, по замечанию исследователей, стала выдающимся событием в истории не только медицины, но и живописи. Судьба Везалия была печальна. Сначала он был изгнан из Падуи – поводом послужило его критическое отношение к наследию Галена. Везалий перебрался в Испанию, где стал придворным хирургом короля. Позднее он приговорен к смертной казни за вскрытие трупов, во время которого погиб человек, находившийся в состоянии летаргического сна. Благодаря заступничеству Филиппа II казнь была заменена паломничеством в Иерусалим. Во время последнего ученый попал в кораблекрушении и погиб. Тем не менее, основанная им в Падуе медицинская школа дала миру целый ряд выдающихся анатомов. Еще драматичнее сложилась судьба Сервета. Испанец был не только видным ученым, но и религиозным реформатором, представителем антитринитаризма (его приверженцы отрицали учение о Троице). В Париже он познакомился с Везалием. Сервет первым в Европе дал описание малого круга кровообращения. Это открытие было обнародовано в теологическом трактате и не стало в тот момент доступным научному сообществу. Через несколько лет Коломбо, преемник Везалия на кафедре анатомии в Падуе, заново совершил это открытие. Правда позднее были обнаружены тексты арабского медика Ибн ан-Нафиса по этой теме, которые были написаны в XIII веке. Трактат Сервета «Восстановление христианства» (1553) вызвал преследование автора со стороны католической церкви. Скрываясь от инквизиции, его автор оказался в Женеве, где был опознан самими Кальвином и приговорен к смерти на медленном огне. Значительное развитие получила в эпоху Ренессанса медицина. В работе «Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса» (1965) М. М. Бахтин писал: «Нужно подчеркнуть, что эпоха Рабле во Франции была единственной эпохой в истории европейских в истории европейских идеологий, когда медицина находилась в центре не только всех естественных, но и гуманитарных наук и когда она почти отождествлялась с философией. Это явление наблюдалось и не только во Франции: многие великие гуманисты и ученые той эпохи были врачами: Корнелий Агриппа, химик Парацельс, математик Кардано, астроном Коперник. Это была единственная эпоха (отдельные индивидуальные попытки имели место, конечно, и в другие времена), пытавшаяся ориентировать всю картину мира, все мировоззрение именно на медицине»112. Центральной фигурой в этой области следует признать Теофраста Бомбаста фон Гогенхейма (1493–1541). В историю он вошел под псевдонимом Парацельс, что означало «лучше Цельса» – знаменитого врача Античности. Медицину Парацельс понимал как натуральную магию, став основателем новой науки – медицинской химии (или ятрохимии). Отдал он дань и занятиям алхимией, хотя, в отличие от большинства адептов тайного знания, Парацельс был занят поисками не философского камня, а «золотого напитка». Последний должен был возвращать молодость стариков и радикально продлевать жизнь – едва ли не до тысячи лет (сам его создатель, как нетрудно убедиться, не дожил и до пятидесяти). Личность Парацельса, как утверждают исследователи, послужила одним из прототипов доктора Фауста. Своеобразно развивая концепцию макро- и микрокосма, Парацельс учил, что против любого заболевания можно найти средство в природе. Если традиционная медицина делала упор на медикаментах органического происхождения, то ренессансный ученый особую роль придавал минеральным лекарствам. Человеческое тело – химическая система, в которой основную роль играют три элемента – соль, сера и ртуть. Болезни – результат нарушения баланса между этими химическими элементами. Трем разновидностям материи – растительной, животной и минеральной, указывал выдающийся естествоиспытатель, соответствуют тела (соль), душа (сера) и дух (ртуть). Познав их, человек не только преодолеет болезни, но и сможет подчинить себе природу. Парацельс считал, что Бог дал человеку возможность преодолеть состояние, вызванное грехопадением, посредством занятий науками и искусством. Именно с их помощью мы способны восстановить утраченную власть над природой и познать ее тайны. Таким образом, перед нами активистское отношение к действительности, опирающееся на оккультное знание и стремящееся к управлению природой. Все видимое у Парацельса оказывается вероятным образцом творческой мощи человека. Как указывал К. Г. Юнг, «для него человек, как и мир, является вещественным агрегатом, – воззрение, кровно родственное научному мышлению XIX в., с той единственной разницей, что Парацельс мыслит пока не мертво, химико-механистически, а первобытно-анимистически. Его природа кишит ведьмами, инкубами, суккубами, чертями, сильфидами и ундинами. Живой душевный опыт для него еще оживлен природой. Его еще не настигла душевная смерть в виде научного материализма, но он прокладывает путь к этому концу»113. Одним из важнейших пунктов познавательной программы Парацельса было стремление освободить непосредственный опыт природы от власти традиции. Врачей, утверждал знаменитый ученый, создает только практика, а не чтение. Тому, что он знает, врач обязан не школе, а жизненному опыту – утверждал Парацельс. Именно в этом ключе он вел полемику с традиционными медицинскими школами, ставил под сомнение непререкаемость авторитета Гиппократа, Галена и Авиценны. Однажды Парацельс даже прилюдно сжег сочинения Галена и Авиценны. За все это он удостоился нескрываемой ненависти со стороны своих коллег по медицинскому цеху. Другое обвинение, которое они бросали Парацельсу – это то, что ученый читал лекции и издавал книги на языке слуг и служанок, то есть на немецком. Подобная установка также была своеобразным вызовом традиции. В этой связи нельзя забывать, что грамотность Средневековья была латинской и если произведения художественной литературы в эпоху Ренессанса сравнительно безболезненно начали создаваться на национальных языках, то богословы, философы и ученые отказались от латыни значительно позже литераторов. Еще великие интеллектуалы XVII века предпочитали латынь и лишь к концу следующего столетия представители интеллектуальной элиты окончательно переходят на национальные языки. Необходимо отметить один важный момент, имеющий отношение к формам социализации знания в эпоху Ренессанса. В 1459 году во Флоренции была основана Платоновская Академия. Санкцию на ее создание дал Козимо Медичи, а первым руководителем Академии был Марсилио Фичино (1433–1499). Фичино был одним из наиболее ярких представителей гуманистического движения, он внес немалый вклад в дело ознакомления европейцев с античным наследием. Ему принадлежали переводы на латынь всех диалогов Платона, произведений неоплатоников, «Ареопагитического корпуса». Разумеется, круг интерес Фичино и его единомышленников фокусировался вокруг гуманитарной проблематики, но сама ориентация на наследие Платона весьма симптоматична и предвосхищает мощный поворот в развитии европейской науки, который произойдет в XVII столетии. Завершая разговор о концепциях ренессансных интеллектуалов, приведем характеристику, которая отражает их вклад в развитие науки. Современный исследователь пишет, что «возрожденческие ученые не построили основанной на строго эмпирических закономерностях и согласованной с наблюдениями картины природы, не нуждающейся в метафизических причинах. До “современного исследования природы” еще далеко, но главное для такого исследования, для перехода от теологизированного к экспериментальному естествознанию было сделано: природа и человек автономизировались, проблема бога оказалась устраненной из сознания»114. Впрочем, есть и другая точка зрения. Обозначенные автором приведенной цитаты различия между наукой Нового времени и наукой Ренессанса позволили австрийскому исследователю Э. Цильзелю назвать последнюю не матерью экспериментального естествознания, а его старшей сестрой. В этой связи показательно отношение Галилея и Декарта, пионеров естествознания нового типа, к Кампанелле – одному из последних видных представителей ренессансного знания. Как известно, последние годы жизни Кампанелла провел во Франции, где его принимали как как знаменитость. Многие мечтали о встрече с ним. Когда подобную встречу предложили устроить Декарту, то он отказался. Великий француз заявил, что у Кампанеллы ему нечему учиться. Каббалистические, магические и астрологические аспекты натурфилософии Кампанеллы, да и всей ренессансной традиции, Декарта не заинтересовали. Трудно придумать более яркого примера о расхождении двух типов науки – ренессансной и новоевропейской. БИБЛИОГРАФИЯ Первоисточники 1. Антология мировой философии: Возрождение. – Мн.: Харвест; М.: «Издательство АСТ», 2001. 2. Антология средневековой мысли (Теология и философия европейского Средневековья). В 2-х т. – СПб.: РХГА, 2008. 3. Аристотель. История животных. – М.: РГГУ, 1996. 4. Аристотель. Сочинения. В 4-х т. – М.: Мысль, 1975–1984. 5. Архимед. Сочинения. – М.: Физматгиз, 1962. 6. Бруно Д. Диалоги. – М.: Госполитиздат, 1949. 7. Гален Клавдий. О назначении частей человеческого тела. – М.: Медицина, 1971. 8. Геопоники. Византийская сельскохозяйственная библиотека X века. О растениях / Альберт Великий. – Рязань: Александрия, 2006. 9. Гиппократ. Сочинения. Кн. 1–3. – М.: Медгиз, 1936–1944. 10. Дюрер А. Трактаты. Дневники. Письма. – СПб.: Азбука, 2000. 11. Ибн Сина. Избранные философские произведения. – М.: Наука, 1980. 12. Иоанн Дамаскин. Диалектика, или философские главы. – М.: Екклесия Пресс, 1999. 13. Коперник Н. О вращениях небесных сфер. Малый комментарий. Послание против Вернера. Упсальская запись. – М.: Наука, 1964. 14. Леонардо да Винчи. Избранные естественнонаучные произведения. – М.: Изд-во АН СССР, 1955. 15. Лукреций. О природе вещей. – М.: Художественная литература, 1983. 16. Лурье С. Я. Демокрит: Тексты, перевод, исследования. – М.: Изд-во Московского университета, 1970. 17. Начала Евклида. В 3-х т. – М.: Гостехиздат, 1948–1950. 18. Николай Кузанский. Сочинения. В 2-х т. – М.: Мысль, 1979–1980. 19. Платон. Собрание сочинений. В 4-х т. – М.: Мысль, 1990–1995. 20. Прокл Диадох. Комментарии к первой книге «Начал» Евклида. Введение. – М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 1994. 21. Птолемей Клавдий. Альмагест. Математическое сочинение в 13-ти книгах. – М.: Наука, 1998. 22. Фрагменты ранних греческих философов. Ч.I. – М.: Наука, 1989. Исследования 23. Ахутин А. В. История принципов физического эксперимента от Античности до XVII века. – М.: Наука, 1976. 24. Ахутин А. В. Понятие «природа» в Античности и в Новое время («фюсис» и «натура»). – М.: Наука, 1988. 25. Белл Э. Т. Творцы математики. – М.: Просвещение, 1979. 26. Белый Ю. А. Иоганн Кеплер. – М.: Наука, 1971. 27. Белый Ю. А. Тихо Браге (1546–1601). – М.: Наука, 1982. 28. Бронштэн В. А. Клавдий Птолемей. – М.: Наука, 1988. 29. Ван дер Варден Б. Л. Пробуждающаяся наука. Математика Древнего Египта, Вавилона и Греции. – М.: Физматгиз, 1959. 30. Вебер М. Наука как призвание и профессия // Вебер М. Избранные произведения. – М.: Прогресс, 1990. 31. Вернадский В. И. Труды по всеобщей истории науки. 2-е изд. – М.: Наука, 1988. 32. Веселовский И. Н. Архимед. – М.: Учпедгиз, 1957. 33. Визгин В. П. Генезис и структура квалитативизма Аристотеля. – М.: Наука, 1982. 34. Визгин В. П. Идея множественности миров: Очерки истории. Изд. 2-е, исправ. и доп. – М.: URSS, 2007. 35. Гаврюшин Н. К. Византийская космология в XI веке // Историко-астрономические исследования. – Выпуск 16. – М.: Наука, 1983. – С. 327–338. 36. Гайденко В. П., Смирнов Г. А. Западноевропейская наука в Средние века (Общие принципы и учение о движении). – М.: Наука, 1989. 37. Гайденко П. П. Эволюция понятия науки (Становление и развитие первых научных программ). – М.: Наука, 1980. 38. Гарэн Э. Проблемы итальянского Возрождения. – М.: Прогресс, 1986. 39. Гастев А. А. Леонардо да Винчи. 2-е изд. – М.: Молодая гвардия, 1984. 40. Горфункель А. Х. Философия эпохи Возрождения: Учебное пособие. – М.: Высшая школа, 1980. 41. Гребенников Е. А. Николай Коперник (к 500-летию со дня рождения). – М.: Наука, 1973. 42. Григорьян А. Т., Зубов В. П. Очерки развития основных физических понятий. – М.: Изд-во АН СССР, 1962. 43. Дмитриев И. С. Искушение святого Коперника: Ненаучные корни научной революции. – СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского университета, 2006. 44. Жак Ж. Гиппократ. – Ростов-на-Дону: Феникс, 1997. 45. Жильсон Э. Философия в Средние века: От истоков патристики до конца XIV века. – М.: Культурная революция, Республика, 2010. 46. Жмудь Л. Я. Пифагор и его школа. – Л.: Наука, 1990. 47. Зубов В. П. Аристотель. – М.: Эдиториал УРСС, 2000. 48. Зубов В. П. Из истории мировой науки: Избранные труды 1921–1963. – СПб.: Изд-во «Алетейя»; Изд-во Санкт-Петербургского университета, 2006. 49. Иванов В. Г., Лезгина М. Л. Горизонты науки XXI века. Этюды философии науки. – М.: АПК и ППР, 2006. 50. Йейтс Ф. Джордано Бруно и герметическая традиция. – М.: Новое литературное обозрение, 2000. 51. История философии: Запад – Россия – Восток. Книги 1–2. – М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шича-лина, 1998–2000. 52. Кожев А. Христианское происхождение науки // Кожев А. Атеизм и другие работы. – М.: Праксис, 2006. 53. Койре А. Очерки истории философской мысли. О влиянии философских концепций на развитие научных теорий. – М.: Прогресс, 1985. 54. Кузнецов Б. Г. Принцип относительности в античной, классической и квантовой физике. – М.: Изд-во АН СССР, 1959. 55. Лавджой А. Великая цепь бытия: История идей. – М.: Дом интеллектуальной книги, 2001. 56. Лосев А. Ф. Античный космос и современная наука // Лосев А. Ф. Бытие – Имя – Космос. – М.: Мысль, 1993. 57. Лупандин И. В. Аристотелевская космология и Фома Аквинский // Вопросы истории естествознания и техники. 1989. №2. – С. 64–73. 58. Лурье С. Я. Очерки по истории античной науки: Греция эпохи расцвета. – Л.: Изд-во АН СССР, 1947. 59. Лурье С. Я. Теория бесконечно малых у древних атомистов. – М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1935. 60. Любищев А. А. Линии Демокрита и Платона в истории культуры. – СПб.: Алетейя, 2000. 61. Маркс К. Различие между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. – Т. 40. 62. Мудрагей Н. С. Средневековье и научная мысль // Вопросы философии. 1989. №12. – С. 16–26. 63. Надточаев А. С. Философия и наука в эпоху Античности. – М.: Изд-во МГУ, 1990. 64. Нейгебауер О. Точные науки в древности. – М.: Наука, 1968. 65. Никулин Д. В. Метафизика и этика (Сравнительно-критический анализ основоположений теоретической и практической философии Античности и Нового времени). – М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. 66. Ньютон Р. Р. Преступление Клавдия Птолемея. – М.: Наука, 1985. 67. Паули В. Влияние архетипических представлений на формирование естественнонаучных теорий у Кеплера // Паули В. Физические очерки. – М.: Наука, 1975. 68. Платон и его эпоха / Глав. ред. Ф. Х. Кессиди. – М.: Наука, 1979. 69. Рабинович В. Л. Алхимия как феномен средневековой культуры. – М.: Наука, 1979. 70. Реале Д., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. Т. 1–3. – СПб.: ТОО ТК «Петрополис», 1994–1997. 71. Родин А. В. Математика Евклида в свете философии Платона и Аристотеля. – М.: Наука, 2003. 72. Рожанский И. Д. Античная наука. – М.: Наука, 1980. 73. Рожанский И. Д. История естествознания в эпоху эллинизма и Римской империи. – М.: Наука, 1988. 74. Рожанский И. Д. Развитие естествознания в эпоху Античности (Ранняя греческая наука о «природе»). – М.: Наука, 1979. 75. Романенко И. Б. Образовательные парадигмы в истории античной и средневековой философии. – СПб.: Изд-во РХГИ, 2002. 76. Свасьян К. А. Становление европейской науки. – М.: Evidentis, 2002. 77. Сергеев К. А. Ренессансные основания антропоцентризма. – СПб.: Наука, 2007. 78. Сергеев К. А., Слинин Я. А. Диалектика категориальных форм познания. Космос Аристотеля и наука Нового времени. – Л.: Изд-во Ленинградского университета, 1987. 79. Степанова А. С. Физика стоиков: Доминирующие принципы онтокосмологической концепции. СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского университета, 2005. 80. Стройк Д. Я. Краткий очерк истории математики. Изд. 4-е. – М.: Наука, 1984. 81. Тарасов Б. Н. Паскаль. – М.: Молодая гвардия, 1979. 82. Терновский В. Н. Андрей Везалий. – М.: Наука, 1965. 83. Философия природы в Античности и в Средние века / Общ. ред. П. П. Гайденко, В. В. Петров. – М.: Прогресс-Традиция, 2000. 84. Хайдеггер М. О существе и понятии θύσις. Аристотель. «Физика» β-1. – М.: Медиум, 1995. 85. Шичалин Ю. А. История античного платонизма (в институциональном аспекте). – М.: Греко-латин-ский кабинет Ю. А. Шичалина, 2000. 86. Шпенглер О. Закат Европы. Т. 1. – М.: Мысль, 1993. 87. Юнг К.-Г. Собрание сочинений. Дух Меркурий. – М.: Канон, 1996. ЛЕКЦИЯ V ВОЗНИКНОВЕНИЕ И РАЗВИТИЕ НОВОЕВРОПЕЙСКОЙ НАУКИ В XVII веке происходит самый фундаментальный переворот в истории науки, который в исследовательской литературе получил обозначение «научной революции». Научная революция начинается публикацией в 1543 году трактата Коперника «Об обращении небесных сфер» и получает свое классическое выражение в ньютоновских «Математических началах натуральной философии», которые увидели свет в 1687 году. Произведенный в сфере знания переворот может быть сопоставлен лишь с возникновением науки как принципиально нового типа знания в Древней Греции. Формируется особый тип естествознания, основанный на математизации и масштабном использовании экспериментальных методов. Оказывается, что новоевропейская наука – не столько описание природы, сколько ее испытание (inquisitio). Кроме того, наука начинает превращаться в важнейший социальный институт (возникают Академии, периодические печатные издания соответствующего профиля и т. д.). Заслуга в утверждении данного типа науки принадлежала целой группе феноменально одаренных европейских интеллектуалов. Достаточно назвать имена Г. Галилея, Р. Декарта (его роль, по мнению ряда исследователей, была наиболее важной, ибо французский мыслитель подвел под новые методы исследования теоретическую основу), Б. Паскаля, И. Ньютона, Р. Бойля, Г. В. Лейбница, которые оставили яркий след не только в области науки, но также и в философии. 1. РЕЛИГИОЗНЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ НОВОЕВРОПЕЙСКОЙ НАУКИ Взаимоотношения религии и новоевропейской науки представляется одной из наиболее сложных и запутанных проблем истории. Действительно, отношения науки и философии выглядят значительно более ясными, на порядок менее драматичными – несмотря на все потуги адептов различных версий позитивизма принципиально развести обе версии теоретического знания. То же, пусть и со своими оговорками, можно утверждать относительно взаимодействия науки и сферы образования, хотя при своем зарождении новый тип знания был встречен представителями большинства европейских университетов в штыки. Наконец, еще менее проблематичной выглядит тема соотношения науки и искусства – настолько различными представляются современному человеку их предметные области. Традиция, рассматривавшая отношения науки и религии как антагонистические, начала складываться в эпоху Просвещения. Это, в первую очередь, относится к концепциям французских просветителей, занимавших враждебную позицию по отношению к католической церкви. Свое отношение к католицизму некоторые из них перенесли на религию как таковую. В дальнейшем подобная трактовка отношения науки и религии получила развитие в целом ряде влиятельных интеллектуальных течений XIX века. Одним из них является позитивизм, чей основоположник Огюст Конт (1798–1857) развил учение о трех фазисах интеллектуального развития человечества. Теология и метафизика, по мнению Конта, представляют два первых фазиса этого процесса и они должны исчезнуть, когда свет научного знания озарит явления наблюдаемой действительности115 Справедливости ради, следует отметить, что французский мыслитель весьма высоко оценивал ту роль, которую сыграла в истории католическая церковь. Нельзя также забывать и о попытке создания позитивной религии, предпринятой Контом в конце жизни. По остроумному замечанию Т. Гексли, новая религия оказалась «католицизмом без христианства» – и это далеко не случайно. Враждебные отношения науки и религии были своего рода аксиомой и для марксизма – достаточно вспомнить классические работы Ф. Энгельса, в которых затрагивается эта проблематика («Диалектика природы», «Анти-Дюринг», «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии»). Наконец, представители еще одного влиятельнейшего направления философии того времени – неокантианства, весьма скептически оценивали возможность позитивного воздействия религиозных установок на возникновение и развитие научного знания. Несомненно, в XIX веке звучали и другие голоса. Можно вспомнить графа Ж. де Местра – одного из отцов европейского консерватизма и яростного оппонента просветителей. В работе «Санкт-Петербургские вечера» (1821), он писал: «Лишь христианам была дарована экспериментальная физика. Древние были выше нас по силе ума, что доказывается превосходством их языков…, по той же причине превосходили они нас во всем, что могли иметь с нами общего. Напротив, их физика представляет собой почти полное ничтожество, ибо они не только не придавали никакой цены физическим опытам; более того, связывали с ними некую смутную идею безбожия и нечестивости, – а это чувство было внушено им свыше. Но когда вся Европа стала христианской, когда священники превратились во всеобщих учителей, когда все европейские учреждения получили христианский характер, когда теология заняла в образовании первое место, а прочие факультеты выстроились вокруг нее, словно придворные дамы вокруг государыни, – тогда род человеческий был подготовлен, и ему, наконец, были дарованы естественные науки»116 Сто с лишним лет спустя К. Ясперс указывал: «То, что греки, создатели науки как таковой, так и не создали подлинно универсальной науки, может объясняться только отсутствием у них духовных мотивов и моральных импульсов к этому; они появились впервые у христианского человека, что и позволило ему создать такую могучую науку, которая в своем развитии переросла христианство, а потом обратилась и против него, по крайней мере, против всех его объективных форм»117. И все же раскрытие позитивной связи религии и науки, особенно в аспекте генезиса последней – заслуга историографии XX века. Особо следует отметить работы французских исследователей истории философии и науки. Первым здесь следует назвать выдающегося физика и историка науки П. Дюгема, который в своих работах (см., например, его книгу «Физическая теория. Ее цель и строение», опубликованную в 1906 году) показал важность средневековых концепций для новоевропейского естествознания. Он показывал важную роль церковных институтов в деле возникновения и развития новоевропейской науки, связи последней с философско-теологическими вопросами. Э. Жильсон в целом ряде трудов («Схоластическо-картезианский индекс», 1913; «Свобода у Декарта и теология», 1913; «О роли средневековой мысли в формировании философской системы Декарта», 1930) показал значительное влияние схоластических источников на формирование концепции родоначальника новоевропейской системы знания. Речь также идет о произведениях А. Койре и А. Кожева, в которых выявляются теоретические предпосылки новоевропейской науки, сложная взаимосвязь религиозных, философских и собственно научных аспектов. Следует заметить, что исследования по истории и философии науки Койре имели больший отклик в США, где он работал в 50-е годы, чем во Франции. Здесь, впрочем, возникали и серьезные расхождения, ибо американских специалистов в данной области мало интересовали связи научной теории с религиозными и онтологическими концепциями, находившиеся в центре внимания Койре. Показательно, что в 20-е годы бывшие соотечественники из числа религиозных мыслителей, в частности Н. А. Бердяев, ставили на вид гуссерлианцу А. Койре его интерес к наследию Я. Беме и других представителей мистической традиции. Интересующую нас проблематику исследовали не только французы, но и представители других национальных традиций. Можно, например, вспомнить работы М. Вебера, увидевшего несомненное созвучие естественнонаучных установок Нового времени и протестантской религиозности. Крупный американский социолог Р. К. Мертон и его последователи (С. Мейсон, Ч. Уэбстер) интерпретировали пуританское движение как мощный фактор институционализации науки в Англии. Не прошли мимо данной проблемы и отечественные исследователи. Среди авторов, уделявших данной проблематике серьезное внимание, необходимо, в первую очередь, назвать В. П. Зубова. Выдающийся специалист по истории науки и искусства, бывший, как показывает современная публикация его наследия, еще и серьезным богословом, акцентировал, насколько это было возможно в те годы, внимание на религиозных аспектах научных концепций, стремился показать нюансы взаимодействия этих областей. Показательно, что уже на закате советской эпохи, когда пресс цензуры был значительно ослаблен, подобные темы получили серьезную разработку в ряде работ П. П. Гайденко и Л. М. Косаревой, посвященных истории и философии науки. Наиболее последовательно и даже прямолинейно тему религиозных оснований новоевропейской науки развил А. Кожев. Его работа «Христианское происхождение науки» (1964) начинается словами, которые мы взяли эпиграфом к данной работе. На первый взгляд, подобное утверждение кажется слишком смелым. Действительно, христианство зарождается в I веке, а начало современной науки датируется XVI–XVII веками, то есть временная дистанция между ними насчитывает более полутора тысяч лет. Как разрешить данный парадокс? Кожев парирует доводы оппонентов следующим образом: «Прежде всего, если эти самые пятнадцать веков были, несомненно, христианскими, то христианство в эту эпоху было далеко от того, чтобы проникать во все области культуры»118. Действительно, христианству удалось создать свою теологию и содействовать распространению религиозно обоснованной морали, но другие области – на раннем этапе искусство, а позднее философия и наука, продолжали находиться во власти античных концепций. Католическая церковь, озабоченная защитой чистоты веры, следила за сферой науки в полглаза – ее, в первую очередь, интересовали другие области. Результатом подобного положения стало распространение среди европейских интеллектуалов, особенно со второй половины XII века, концепций платонизма и аристотелизма, базировавшихся на ярко выраженных языческих основаниях. Характеризуя ситуацию, можно утверждать, что средневековые мыслители видели в текстах древних авторов непосредственное выражение природной истины. Для понимания данного влияния необходимо учитывать исторические обстоятельства. Главными центрами распространения наследия Аристотеля выступали Сицилия и Испания, причем важнейшую роль в этом играли труды мусульманских и иудейских философов. Не случайно, что вначале тексты Стагирита распространялись на арабском языке, переводились с него на латынь, и лишь позднее европейцам стали доступны оригиналы. Все это вызывало недовольство церковных властей, но многочисленные запреты, исходившие от них, ничего не могли поделать. Поэтому лучшим способом обезопасить паству от вредоносного влияния языческого философа, стало включение его теоретического наследия в рамки христианского мировосприятия. Эту задачу, как известно, выполнили представители доминиканского ордена – Альберт Великий и Фома Аквинский. Значение Аристотеля было также связано с той полемикой, которую католическая церковь вела с иудеями, мусульманами и язычниками. В этой полемике главная аргументация должна была опираться не столько на христианскую традицию, сколько на доводы «естественного разума». Прекрасным образцом такой аргументации является «Сумма против язычников» Фомы Аквинского. Здесь, впрочем, произошла метаморфоза, имевшая серьезные последствия для развития философского и научного знания в рамках западноевропейской культуры. В отличие от концепций предшественников из числа схоластов, соотношение веры и разума у Фомы Аквинского существенно меняется. Он был вынужден доказывать не правомочность разума, наряду с верой, а наоборот – веры наряду с разумом. Все это вело к тому, что полностью преодолеть космоцентрические основания концепций Платона и Аристотеля мыслителям Средневековья не удалось. И это, несмотря на регулярно предпринимавшиеся попытки христианизации наследия столпов древнегреческой учености. Подобное замечание может быть отнесено не только к системе Фомы Аквинского, но и к учениям других средневековых мыслителей. Следует заметить, что обращение к Аристотелю было, в первую очередь, вызвано потребностью в философии природы. Фокусирование же внимания на наследии великого грека предопределило характер натурфилософии соответствующего периода. Представители зрелой схоластики учили, что каждая сфера сотворенного мира обладает своей «природой». Своя природа есть у животных, своя – у человека, своя – у каждой из ангельских иерархий. В нормальных условиях Бог осуществляет свое господство посредством иерархии тварных природ. Для того, чтобы объяснить нормальное течение жизни – череду рождений и смертей, ежегодное созревание плодов и т. д., схоласт не будет ссылаться на Бога непосредственно, а будет апеллировать к природе – инстанции, наделенной божественными полномочиями. В этом отношении воззрения представителей зрелой схоластики радикально отличались от концепций раннехристианских мыслителей, пронизанных упованиями на всемогущество Бога – вспомним хотя бы наследие Августина. Еще одним наследием Античности, мешавшим развертыванию потенций христианского миропонимания, было жесткое разделение «высших» и «низших» форм человеческой деятельности. Данное разделение, как мы помним, получило теоретическую санкцию еще в работах классиков древнегреческой мысли, Платона и Аристотеля, которые исходили из четкого различения «естественного» и «искусственного». Средневековье некритически заимствовало эту схему, хотя христианская концепция творения снимала принципиальные границы между «естественным» и «искусственным», лежащие в основе античных представлений о мире. Теперь, обозначив исторический контекст функционирования христианства на протяжении первых полутора тысячелетий его существования, вернемся к концепции А. Кожева. Какой же догмат христианской религии, на его взгляд, оказал наиболее сильное воздействие на возникновение и развитие науки нового типа? Исследователь отвергает учение о единстве Бога (монотеизм) и креационизм, ибо, помимо христианства, они были характерны для иудаизма и ислама – «безнадежно отсталых с научной точки зрения». Таковым не может быть и учение о Троице, присутствовавшее в языческих учениях (неоплатонизме, например). Остается один догмат, являющийся типично христианским, отличающим эту религию от всех остальных – как языческих, так и монотеистических. Речь идет о догмате Боговоплощения. Этот догмат позволил перенести математические отношения, характеризовавшие в антично-средневековой науке движение небесных тел, также и на Землю. Забегая вперед, следует также отметить, что учение о Богочеловеке создало предпосылки для развертывания всевозможных видов антропоцентризма, вплоть до «атеистических религий» XIX века (Г. В. Ф. Гегель, Л. Фейербах, О. Конт), марксистской теории исторического процесса, ницшевского учения о «сверхчеловеке» и федоровской концепции «сверхчеловечества». В подобной перспективе следует рассматривать концепцию Николая Коперника, положившую начало научной революции Нового времени. Коперник, указывал Кожев, устранил из науки все следы «докетического» язычества, характеризовавшего аристотелевско-птолемеевскую космологию. Речь, как не трудно догадаться, идет о дуализме подлунного и надлунного миров, лежащем в основе последней. Снятие принципиальной границы между этими мирами открывало дорогу для разработки математического естествознания. Религиозную санкцию подобному перевороту давал догмат Боговоплощения, а потому христианские конфессии ничего не могли возразить против нового типа науки по существу. Показательно, что идею А. Кожева по-своему предвосхитил В. В. Розанов – один из наиболее глубоких критиков христианства в философии XX века. В «Апокалипсисе нашего времени» он писал: ««Заботится ли солнце о земле? Не из чего не видно: оно его “притягивает прямо пропорционально массе и обратно пропорционально квадратам расстояний”. Таким образом, 1-й ответ о солнце и земле Коперника был глуп. Просто – глуп. Он “сосчитал”. Но “счет” в применении к нравственному явлению я нахожу просто глупым. Он просто ответил глупо, негодно. С этого глупого ответа Коперника на нравственный вопрос о планете и солнце началась пошлость планеты и опустошение Небес. “Конечно, – земля не имеет об себе заботы солнца, а только притягивается по кубам расстояний”. Тьфу»119. В данном фрагменте математическое естествознание противопоставляется языческому толкованию отношений между Солнцем и Землей, имевшему также этическое измерение. Новоевропейская наука, по мнению Розанова, – законное и закономерное порождение христианства с его нигилизмом по отношению к «посюстороннему», включая сюда и человеческую телесность. Весьма показательны в этом отношении и мысли Ницше. Можно вспомнить знаменитый 125 фрагмент ницшевской «Веселой науки», а также соответствующее место из «Генеалогии морали»: «Со времен Коперника человек очутился как бы на наклонной плоскости – теперь он все быстрее скатывается с центра – куда? в Ничто? в “сверлящее ощущение своего ничтожества”?»120. Интерналистские трактовки истории науки часто игнорировали факт влияния христианства на формирование принципиальных установок новоевропейского естествознания. Отсюда – стремление провести прямую связь между античными учениями и научными теориями Нового времени. В частности, общим местом большинства концепций подобного рода стала идея о замене аристотелизма научной программой платонизма. Об этом много писали представители марбургской версии неокантианства (Г. Коген, Э. Кассирер). Отдал дань этой установке и А. Койре, хотя позднее он предпочитал писать о «союзе Платона с Демокритом», называя, впрочем, этот союз «странным»121. Показательно, что в сочинениях А. Койре мы обнаруживаем многочисленные свидетельства сильного влияния христианских установок на теоретические построения основателей современного естествознания, но принадлежность к интерналистскому направлению заставляло выдающегося исследователя искать прямые связи между двумя великими научными традициями – античной и новоевропейской. Известный католический историк науки С. Яки в этой связи указывает на антикатолические и даже антихристианские установки А. Койре, которые способствовали подобной интерпретации исторического пути развития научного знания. Разумеется, в подобных утверждениях есть значительная доля правды. Несомненно, однако, что для совершения революции, подобной той, которая произошла в XVII веке, были необходимы фундаментальные ценностные основания, обретенные отцами-основателями новоевропейского естествознания не только в наследии античных авторов, но и в своеобразно интерпретированном христианстве. Именно христианская религия подготовила почву для науки в целом ряде аспектов. Можно, например, отметить одно существенное отличие античного понимания науки от ее трактовки в Новое время – установку на активность познающего субъекта. Вот что пишет об этом П. П. Гайденко: «В античности научное познание предстает прежде всего как созерцание объекта (будь то созерцание умом, умозрение, или созерцание чувственное, играющее у греков подчиненную роль), при котором субъект пассивен. В новое время научное познание выступает как конструирование объекта (будь то теоретическое конструирование, построение умственного эксперимента, или конструирование практическое, т. е. эксперимент в собственном смысле). Здесь субъект с самого начала активен. Как и почему произошел этот радикальный переворот? Видимо, он подготовлялся на протяжении долгого времени, и не последнюю роль в этой подготовке сыграло христианское учение о природе как созданной Богом из ничего и о человеке как активно-волевом субъекте действия»122. Несомненно, что одним из важнейших следствий подобной трактовки познания стало выдвижение в Новое время на первый план эксперимента, предполагающего активное вмешательство исследователя в протекание изучаемого процесса – в противовес античной ориентированности на наблюдение. Здесь мы не можем пройти мимо того переворота в жизни Европы, который вызвала Реформация. Одной из важнейших установок протестантизма, как декларировали его идейные вдохновители, стало стремление освободить христианство из-под языческих напластований, пронизывавших католическую религиозность той эпохи. Традиционное христианство, создававшееся веками, казалось им искусственной конструкцией, которую необходимо разрушить. Вспомним, что одним из объектов нападок М. Лютера стал знаменитый «Ареопагитический корпус», пришедший с христианского Востока, но получивший широкое распространение и на средневековом Западе. По мнению родоначальника протестантизма, в этом корпусе, как и во всей католической мистике, мы скорее имеем дело с платонизмом, чем с библейско-евангелической религией. Стагирит также стал объектом ожесточенный критики Лютера, исключившего из университетского курса в Виттенберге изучение его физики, психологии и метафизики, а самого «Философа» даже назвавшего «князем мрака». Этику античного мыслителя немецкий реформатор объявил дурной и враждебной благодати. Из всего наследия Аристотеля Лютер считал необходимым использовать в полной мере лишь логику – в качестве одного из средств воспитания проповедников и риторов. В подобном же ключе осмысляли наследие Аристотеля и другие протестантские теоретики123. Оформление новоевропейской картины мира также генетически связано с религиозными установками протестантизма. В данной связи следует выделить важнейшие черты протестантского видения мира, которые отличали его от средневековых представлений и прокладывали дорогу современной науке: 1) реформаторы (М. Лютер, Ж. Кальвин, У. Цвингли) устраняли иерархию качеств антично-средневековых представлений о мироустройстве – перед лицом и волей абсолютно трансцендентного Бога все различия рангов, видов творения теряют свой смысл; 2) протестантские концепции полностью стирали грань, отделявшую обычные явления от чудесных – все во Вселенной есть чудо, достойное изумление (ср. с соответствующими воззрениями Августина); 3) природа деантропоморфизируется, девитализируется, устраняется та «внутренняя жизнь», которой ее наделяли схоласты. В частности, первое из этих положений, наряду с учением Коперника, устраняло дуализм традиционной космологии, открыв дорогу учению о всеобщих физических законах, легших в основу новоевропейской картины мира. Оно было также направлено против схоластического учения о «природах», как относительно самостоятельных сферах сущего, о чем шла речь выше. Второе положение делало объектом научного анализа все многообразие мира, а не только привилегированные его области (вспомним, к примеру, известное изречение Лютера о том, что Бог присутствует даже в блошиной кишке). Наконец, деантропоморфизация и девитализация природной реальности прямо направили новоевропейскую науку по пути механицизма, дали этому мировосприятию религиозную санкцию. Можно без всяких натяжек утверждать, что теоретики Реформации начали рассматривать природу в качестве «механизма» намного раньше, чем это сделали Декарт и Ньютон124. Определенные предпосылки механистического мировосприятия, разумеется, можно обнаружить уже в рамках средневековой системы знания. П. П. Гайденко пишет, что «первые шаги на пути к механистическому объяснению мира были сделаны в эпоху поздней схоластики. В Средние века…подготавливается целый ряд предпосылок науки нового времени: понятие пустоты, бесконечного пространства, бесконечного движения по прямой линии, а также требование устранить из объяснения, даже живой природы, телеологический принцип и ограничиться действующими причинами». В рамках этой же традиции развивается понимание природы в качестве «машины мира» (machine mundi) – назовем хотя бы концепцию Ж. Буридана, которое станет весьма популярной в новоевропейской философии и науке. Впрочем, как мы уже видели, в эпоху Средневековья подобные установки не получили должного развития, будучи подавленными другими тенденциями. Природа в построениях выдающихся мыслителей и ученых XVII–XVIII веков выступала в качестве машины или точнее системы машин, созданных бесконечным Творцом. Соответственно, все природные явления рассматриваются этими мыслителями как полностью подчиненные механическим законам. По крайней мере, таково было стремление практически всех творцов новой системы знания. Весьма показателен ход мыслей Декарта, который полностью отождествил природу с одним из ее качеств – протяжением. Следствием этого хода французского мыслителя стали два взаимосвязанных процесса – геометризация пространства и физикализация геометрии. Тем самым, как указывал М. Хайдеггер в работе «Время картины мира» (1938), была подготовлена теоретическая база для торжества двух сущностных явлений истории последних веков – математического естествознания и машинной техники125. Действительно, сведение всего многообразия природных характеристик к протяжению, то есть к чистому количеству, способствовало выдвижению на первый план механики и лежащей в ее основании математики. Особое значение в рамках новой традиции получила проблема объяснения и изучения движения. Если античные, а вслед за ними и средневековые ученые были убеждены в невозможности средствами математики изучать движение, то теперь ситуация радикальным образом меняется. Вспомним, что у Аристотеля цель выступала в качестве принципа организации природы. В «Метафизике» мы находим мысль, что основным знанием будет то, которое содержит понимание цели126. Поскольку в математике отсутствует понятие цели, так как данная наука не имеет дело с движением, она не может выступать в качестве фундамента естествознания. Современная исследовательница отмечает важный момент, принципиально отличающий картезианскую трактовку математики и физики – сравнительно с пониманием этих областей знания в Античности. «В математику вводится принцип движения, а из природы, напротив, изгоняется начало жизни и души, без которых не мыслили природу ни платоники, ни перипатетики. Оба эти процесса – пересмотр античной математики, с одной стороны, и античной физики – с другой, составляют содержание новой науки – “универсальной математики” Декарта»127. Непосредственным предшественником Декарта в этом аспекте выступил Галилей, но, как указывает современный исследователь, «преодолеть античные аргументы против математической физики ему фактически не удается»128. Ценой, которую пришлось заплатить за подобную трактовку природной реальности, было упразднение понятия качества, намеченное уже в работах Галилея, но в полной мере осуществленное Декартом. Данное понятие было объявлено субъективным и изгнано из области объяснения природы. Проект рациональной космологии, выдвинутый Декартом, исходил из отождествления физики небесной и физики земной. Мыслителями XVII века окружающая реальность начинает восприниматься как идеально-математическая телесность, построенная по механическим принципам. Мир в его непосредственной полноте, открывавшийся исследователям предшествующих эпох, от Античности до Ренессанса, перестал быть истинным. Такова была первая плата за попытку построения математического естествознания. В дальнейшем последовали и другие, вплоть до экологической катастрофы, надвигающейся на современное человечество как результат его научно-технической и практической деятельности. Материя, учил Декарт – чисто пассивное начало, лишенное всякой силы и динамики. Под данное положение он подводил доводы религиозного характера. Вот как характеризовал эту ситуацию Койре: «Декарт…не желал наделять тела способностями, даже способностью сохранения движения. Он верил в непрекращающееся творение, в непрерывное воздействие Бога на мир, без которого этот последний, предоставленный, так сказать, самому себе, немедленно вновь обратиться в ничто, из которого был сотворен»129. Хотя Декарт и писал, что «в Боге это одно и то же – волить, постигать и творить, причем ни один из этих актов не предшествует другому даже в плане разума»130, но реально в учении основоположника новоевропейской метафизики и науки упор делался на Его волевых началах. Подобное понимание Бога сближает Декарта с раннехристианскими авторами. Можно сказать, что основоположник новоевропейской науки в данном аспекте продолжает определенную линию христианской теологии, включавшую Августина, средневековый номинализм, основателей протестантизма. Например, своеобразную теологию «работы» Бога, в противоположность средневековой теологии Его бытия, разработал Кальвин. Положение о неминуемой гибели мира, лишившегося попечения Бога, противостояло учению Аристотеля и его последователей из числа представителей схоластики. Показательно, что для религиозных оснований науки XVII века не представлял серьезных опасностей и атомизм, имевший в Античности ярко выраженную антирелигиозную направленность (у Эпикура и особенно Лукреция). В. П. Зубов отмечал, что пример П. Гассенди и Р. Бойля свидетельствует – атомистические идеи сами по себе не представлялись предосудительными с точки зрения религии. Действительно, философам и естествоиспытателям XVII века удалось осуществить такую интерпретацию атомистических концепций Античности, которая сделала это учение приемлемым не только для науки того времени, но и для господствующей религиозной установки. Здесь, впрочем, необходимо различить подход к атомизму со стороны основных западных конфессий – протестантизма и католицизма. Для представителей первого направления атомистическая концепция представлялась полностью совместимой с их догматикой, особенно после интерпретации этого учения, предпринятой Р. Бойлем. Напротив, католики имели больше оснований отвергать атомизм, ибо его физика, в отличие от физики субстанциальных качеств (Аристотель и Фома Аквинский), была не в состоянии объяснить основные христианские таинства – в первую очередь, пресуществление131. Говоря о концепциях античных атомистов, необходимо помнить также слова А. Койре: «Атомизм древних, по крайней мере в том виде, в котором он предстает для нас у Эпикура и Лукреция – возможно, он был другим у Демокрита, но мы очень мало знаем о Демокрите – не являлся научной теорией…, он никогда не мог дать основания для развития физики; ни даже в современную эпоху: в самом деле, его возрождение у Гассенди осталось совершенно бесплодным. Объяснение такой бесплодности лежит, по моему мнению, в предельном сенсуализме эпикурейской традиции; и только когда этот сенсуализм был отвергнут основателями современной науки и замещен математическим подходом к природе, только тогда атомизм – в работах Галилея, Р. Бойля, Ньютона и т. д. – стал научно обоснованной концепцией, а Лукреций и Эпикур предстали основателями современной науки. Возможно, конечно, и даже вероятно, что в соединении математизма с атомизмом, современная наука возродила глубочайшие наития и устремления Демокрита»132. Вернемся, впрочем, к Декарту и его научной программе. Для большего торжества механики в деле объяснения природы, он полностью изгоняет из последней все разновидности телеологизма, характерные для античного, средневекового и даже ренессансного мировосприятия. Вот что великий мыслитель писал в работе «Мир, или Трактат о свете» (закончена в 1633 году, опубликована посмертно): «Прежде всего под природой я отнюдь не подразумеваю какой-нибудь богини или какой-нибудь другой воображаемой силы, а пользуюсь этим словом для обозначения самой материи»133. Концепция родоначальника новоевропейской философии и науки может быть обозначена как объективистская и редукционистская. Объективизм в интерпретации природной реальности состоял в установке на избавление от каких-либо аналогий из сферы человеческой субъективности («цель», «субстанциальная форма» и т. д.). При редукционистском подходе мы сталкиваемся со стремлением объяснить сущность живого по аналогии с механизмом. Изгнанное из объяснения природных явлений, понятие цели сохранялось в метафизике – при исследовании областей духа и души (там от него начнут избавляться в XVIII столетии, а пика данная тенденция достигнет в позитивизме и родственных ему учениях). Важнейшим следствием картезианской интерпретации было резкое выделение из природы человека. Тут, впрочем, необходимо уточнение: человек здесь рассматривается, в первую очередь, как носитель сознания. Именно сознание является основой его уникального положения в мире. Данное положение, по определению П. А. Флоренского, можно назвать первоинтуицией картезианства, «глубоким мистическим переживанием своей реальности»134. Данная первоинтуиция, несомненно, укоренена в рамках христианства – его понимании высокой ценности «внутреннего человека» (многочисленные переклички Декарта с положениями теологии Блаженного Августина, отмеченные уже современниками), а также невозможности в рамках этой религиозной традиции отделения процесса мышления от личности самого мыслящего. Все это, разумеется, противостояло античным трактовкам, в которых мышление толковалось как объективный процесс (двойственность понимания Логоса в древнегреческой философии). Человеческое тело, равно как и животные, – это механизмы («автоматы» или «самодвижущиеся машины»). В рамках картезианства тело оказывается всего лишь машиной по отправлению необходимых жизненных функций. Подлинное же существование начинается лишь тогда, когда «я» мыслительным усилием «покидает» эту машину и «видит» ее как нечто внешнее. В этом аспекте Декарт также входит в резкое противоречие с учением Аристотеля, указывавшего на существование растительной и животной души. Таким образом, природа на всех уровнях – не только физическом, но и биологическом, лишается самостоятельности. Данное положение закономерно ведет Картезия и его последователей к признанию уникальности положения человека в мире, что опять-таки имеет определенные предпосылки в учении Нового Завета. Здесь, впрочем, возникали и определенные трудности, ибо уподобление человеческого тела автомату фактически отвергало христианское учение о телесном воскресении. Антропология Декарта в этом аспекте отходит от христианства и обнаруживает тенденцию к сближению с концепциями гностическо-манихейского толка. Во всяком случае, тяготение к подобным установкам, чреватое самыми негативными последствиями, была заложена в новоевропейский тип рациональности изначально. Излюбленной метафорой эпохи стало уподобление мира часовому механизму, хотя в ее интерпретации между представителями новоевропейского знания имелись и серьезные расхождения. В этом отношении показательно письмо Лейбница принцессе Уэльской, в котором он подвергает резкой критике учение Ньютона и его последователей. В этом письме, в частности, Лейбниц указывал: «По их мнению, Бог от времени до времени должен заводить свои часы, иначе они перестали бы действовать. У него не было достаточно предусмотрительности, чтобы придать им беспрерывное движение. Эта машина Бога, по их мнению, так несовершенна, что от времени до времени посредством чрезвычайного вмешательства он должен чистить ее и даже исправлять, как часовщик свою работу; и он будет тем более скверным мастером, чем чаще должен будет изменять и исправлять ее. По моему представлению, постоянно существует одна и та же сила, энергия, и она переходит лишь от одной части материи к другой, следуя законам природы и прекрасному, предустановленному порядку. И если Бог совершает чудеса, то, как я думаю, для того, чтобы удовлетворить требования не природы, а благодати. Судить об этом иначе означало бы иметь довольно низкое представление о мудрости и всемогуществе Бога»135. Как комментирует этот аспект концепции немецкого мыслителя В. Н. Катасонов, «все философские, научные, богословские построения Лейбница ориентированы на требование, что Бог должен как можно меньше вмешиваться в свое творение. Почему? – Этого требует предполагаемое совершенство Творца. Всякое вмешательство Творца есть, собственно, исправление творения. А это значило бы, что Творец или недостаточно мудр, или недостаточно всемогущ, чтобы предвидеть и сотворить совершенный мир»136. Последние слова Лейбница свидетельствуют о том, что данная метафора имела серьезные последствия не только для физических, но и религиозных представлений эпохи. Она оказала влияние и на социально-антропологические концепции Нового времени. Формирующееся естествознание выступило своеобразным союзником христианства в деле борьбы с оккультными учениями, пронизывавшими в эпоху Ренессанса духовную атмосферу Европы. Новая наука учила, что познание законов природы требует не «героического энтузиазма» (Д. Бруно), не таинств магии, но всевозрастающей дисциплины ума. Характеризуя этот аспект новоевропейской науки, Л. М. Косарева писала: «Идея “укрощения строптивой” – испорченной человеческой природы, желание избавиться от поврежденной, слишком человеческой антропоморфной “низшей” стихии в человеке делали образы мира как часового механизма, а Бога как часовщика “душеспасительными”. Парадоксально, но образ искусственной вещи, “мертвой природы», механизма противопоставлялся протестантизмом XVII в. явлениям живой природы как выражение высшей духовности в противоположность поврежденной ветхой “душевности”»137. Это, разумеется, не исключает важной роли магико-герметической традиции в процессе формирования новоевропейской науки, отмеченной рядом исследователей (краткую сводку см.: Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. – Т. 3. Новое время. – СПб.: ТОО ТК «Петрополис», 1996. – С. 54–66; Ахутин А. В. Понятие «природа» в Античности и в Новое время («фюсис» и «натура»). – М.: Наука, 1988. – С. 33–36). Если человек сможет поставить свою греховную природу под контроль, указывали создатели новоевропейской системы знания, то ему уготована великая будущность. Он станет властителем мира, распоряжаясь последним в качестве наместника Бога. Следует напомнить, что и в этом аспекте представители новоевропейской науки развивали принципиальную установку протестантских идеологов. Кальвин, в частности, писал: «Человек удостоен исключительной чести, которую невозможно переоценить. В качестве представителя Бога смертный человек осуществляет власть над миром, как если бы она принадлежала ему по праву»138. Резко разделяя протяженную и мыслящую субстанции, Декарт не оставлял в мире никакого места для духов, душ и даже для Бога. Можно говорить о принципиальном отрицании им всякого символическо-аллегорического подхода, характерного для средневекового истолкования действительности. Вот что писал об этом аспекте наследия великого мыслителя Койре в работе «От замкнутого мира к бесконечной вселенной» (1957): «У Декарта Бог, в противоположность образам Бога у его предшественников в философии, более не обнаруживает Своего символического присутствия в вещах, которые Он сотворил; Он не выражает Себя через них. Между Богом и миром не существует аналогии…»139. Еще одним следствием подобного подхода будут новые стилистические требования, которые можно обозначить как пуританские. Они включают требование максимальной «ясности» и «отчетливости» в подаче материала, причем данное требование интерпретируется и в качестве важнейших характеристик самой «истины». В этом отношении французского мыслителя можно признать одним из наиболее доступных пониманию представителей мировой философии. Это, впрочем, не только его индивидуальная особенность, но и требование эпохи. В «Истории Королевского общества» (1667) англичанин Спрат следующим образом характеризует стилистические установки его представителей: «Они потребовали от всех своих сочленов сжатой, голой, естественной речи, положительных выражений, ясных смыслов, природной свободы; таким образом, приближая все предметы сколь можно к математической ясности и предпочитая язык ремесленников, сельских жителей и купцов языку остроумцев и эрудитов»140. Вспомним, что критическое отношение к подобной трактовке Писания было характерно для протестантских идеологов. Нетрудно заметить, что в данном аспекте, несмотря на все свои заявления о лояльности по отношению к католической церкви, Декарт скорее следовал протестантским установкам. Присутствие Бога в мире, указывал великий мыслитель, не означает Его протяженности. Бог – чистый, бесконечный разум, причем Его бесконечность носит уникальный характер, будучи количественно невыразимой и неизмеримой. Развивая подобное учение, Декарт руководствовался исключительно благочестивыми намерениями, стремясь помыслить Бога в качестве чисто духовного начала. Данная установка, впрочем, в ближайшей перспективе возымела прямо противоположные следствия. В работе «Конец нового времени» (1954) Р. Гвардини обозначил этот аспект следующим образом: «Бог теряет свое место, а с ним теряет его и человек. Прежде Бог был в вышине, в Эмпирее, на “небесах”. В этом смысле и по сей день астрономический смысл неотделим от религиозного. Но как быть, если нет больше никакой “вышины”, верха? Можно было бы возразить: это-де материалистический ход мысли; ведь Бог – дух и не нуждается ни в каком месте. Но это верно лишь абстрактно; для конкретной религиозной жизни Бог имеет свое место – именно там, куда помещает Его библейское “Слава в вышних Богу”. Вышина небес – вот непосредственное космологическое выражение Божьего господства и исполнения человеческого бытия в Боге»141. У Декарта еще не было учения о бесконечности мира, ставшего одним из главных аргументов против существования Бога уже в следующем столетии. Бесконечность означала для французского мыслителя совершенство бытия, а потому относилась только к Богу, но никак не к пространству. Декарт предпочитал говорить о том, что мир «неограничен» (indeterminatum) или «беспределен» (indefinitum) – весьма показательно в этом отношении его письмо Г. Мору. Очень скоро, впрочем, младшие современники Декарта начнут применять понятие бесконечного в качестве главной характеристики мира. Такова, в частности, установка И. Ньютона – центральной фигуры новоевропейской науки, хотя автор «Математических начал натуральной философии» не делал из этого атеистических выводов, а собственную концепцию мироустройства рассматривал в качестве неоспоримого доказательства существования Бога. Его существование, указывал Ньютон, может быть доказано на основании космического порядка, который и стремился осмыслить гениальный ученый. Показательно, что «Начала» завершает «Общее поучение», в котором результаты собственно научных исследований соединяются с соображениями философско-теологического порядка. В статье «Ньютон и Декарт» Койре отмечает, что само заглавие основного естественнонаучного труда великого англичанина очевидным образом содержит ссылку на «Начала философии» (1644) Картезия142. Данная отсылка, несомненно, носит полемический характер, причем соображения религиозного порядка играют здесь важнейшую роль. Для Ньютона Бог есть Господь («истинный Бог есть живой, премудрый и всемогущий»), а не «совершеннейшее Существо»143. Здесь сказываются радикальные протестантские установки Ньютона – в противоположность очевидным схоластическим влияниям в творчестве Декарта, а также Лейбница. Другой пункт расхождений, обнаруживающийся в ньютоновской «Оптике» (1704) – пресловутый «материализм» Декарта, изгоняющий из объяснения природы теологические соображения и сводящий все вещи к слепой необходимости. По мнению Ньютона, картезианство не может объяснить разнообразие природы, ибо необходимость создает всюду и всегда одинаковое, а потому ссылками на нее невозможно осмыслить какие-либо различия, равно как и план строения мира. Понятно, что в ряде случаев Ньютон весьма вольно трактовал положения концепции Декарта, но следует еще раз отметить: в полемике между творцами новоевропейской науки теологические аргументы играли важнейшую роль, позволяя, помимо всего прочего, точнее формулировать собственно научные проблемы. Помня об этом, необходимо заметить, что в концепциях основоположников интересующего нас типа знания Бог играл еще одну важнейшую роль. Он не только конструировал машину природы, но также давал ей законы и обеспечивал их постоянство. На центральное значение этой установки для концепции Лейбница мы уже обращали внимание, но не менее важна она и для других интеллектуалов XVII столетия. Разумеется, подобные представления имели свои следствия не только для естественнонаучных построений, но и для интерпретации социально-политической реальности. К. Шмитт отмечал, что «монарх в учении о государстве XVII в. отождествляется с Богом и занимает в государстве место, в точности аналогичное тому, какое полагается в мире Богу картезианской системы… Изящное повествование “Discours de la methode” дает исключительно поучительный пример того, что здесь вначале психологически (а для феноменолога и феноменологически) полное тождество пронизывает метафизические, политические и социологические представления и постулирует суверена как личное единство и высшего творца»144. В определении этих функций Бога в созданном Им мире сходится большинство видных ученых XVII века. Отсюда, впрочем, был всего лишь один шаг до деизма, который отрицал постоянное вмешательство Бога в дела мира. Важнейшую роль в развитии и распространении деистических установок сыграли Д. Локк и французские просветители, которых можно назвать популяризаторами естественнонаучных установок титанов интересующего нас столетия. То, что у Лейбница выступало в качестве свидетельства совершенства творения, то у деистов XVIII столетия оказалось вежливой формой расставания с религией. Исторически деизм сыграл важнейшую роль в деле разрыва естественнонаучных и религиозных установок, начавшегося в эпоху Просвещения, и приведшего к отмеченной в начале данной работы ситуации. Наиболее проницательным критикам было очевидно, что «обезбоженная природа» новоевропейского мировосприятия – результат не только чисто научных процедур, но и лежащего в их основании своеобразного толкования христианства. Очень ярко противостояние современного ему мировидения (на исходе XVIII века принявшего уже деистическую окраску) и эллинского мира светлых и смеющихся богов выразил в стихотворении «Боги Греции» Ф. Шиллер. В этом стихотворении мы находим следующие строки, характеризующие сущностные черты новоевропейского образа природы: «Без сознанья радость расточая, Не провидя блеска своего, Над собой вождя не сознавая, Не деля восторга моего, Без любви к виновнику творенья, Как часы, не оживлен и сир, Рабски лишь закону тяготенья, Обезбожен, служит мир»145. Наконец, отметим еще один аспект новоевропейской науки, имеющий ярко выраженные религиозные предпосылки. Речь идет о том, что знание в новой системе координат получает вероятностный характер – в противоположность гносеологической самоуверенности антично-средневековой науки. Это, как не трудно догадаться, связано с осознанием творцами нового типа науки несоизмеримости человека – существа греховного и несовершенного, и Бога. Отсюда – их стремление подчеркнуть относительный, а не абсолютный характер собственных концепций. Здесь же коренится отказ от окончательного объяснения физического мира, выразившийся в знаменитой ньютоновской формуле: «Я гипотез не измышляю»146. Мы, в первую очередь, сосредоточились на теоретических предпосылках новоевропейской науки. Причем нас интересовали религиозные корни данного типа знания, обнаруживаемые в христианстве (особенно в том его варианте, который представляет протестантизм), и ставшие объектом исследования историков науки XX века. Вместе с тем, экспериментальная составляющая интересующей нас области знания также не обошлась без влияния со стороны некоторых религиозных институтов. Речь идет о практике инквизиционного дознания, повлиявшей на развитие экспериментальных методов в естествознании. В работе «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы» данный аспект затронул М. Фуко – мы обратимся к нему в следующей главе данной работы. 2. ПРАКТИКА ИНКВИЗИЦИОННОГО ДОЗНАНИЯ И ВОЗНИКНОВЕНИЕ ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНОГО ЕСТЕСТВОЗНАНИЯ В черновых набросках к статье «Путешествие из Москвы в Петербург» А. С. Пушкин писал: «Инквизиция была потребностью века. То, что в ней отвратительно, есть необходимое следствие нравов и духа времени. История ее мало известна и ожидает еще беспристрастного исследователя»147. Со времени написания этих строк прошло почти два столетия. Многое изменилось: опубликованы архивные материалы, по истории инквизиции написано огромное количество работ, в том числе и на русском языке. Тем не менее, пушкинские строки можно считать актуальными и в наши дни. Во-первых, большинство исследований по истории инквизиции лишено беспристрастности, они носят явно тенденциозный характер. Отсюда вытекает следующий негативный момент – исследователи и толкователи инквизиционных процессов не видят или стараются не видеть их важнейшие последствия, которые продолжают сказываться в наше время. Одним из таких последствий является выработка в практике инквизиционного дознания методов, которые сыграли не последнюю роль в формировании экспериментального естествознания. Для решения данной проблемы рассмотрим знаменитые ведовские процессы, которые носили массовый характер и непосредственно предшествовали возникновению новоевропейской науки, чьей важнейшей составляющей и выступают эмпирические методы исследования. Сразу следует заметить, что пресловутую «охоту на ведьм», охватившую европейские страны в XVI–XVII столетиях, можно считать одним из наиболее интересных и, в то же время, непонятных событий истории. Если бы эта «охота» пришлась на годы «мрачного Средневековья», то исследователи могли бы легко списать все эксцессы на «невежество масс» и «интересы духовенства», поощрявшего эту практику. Либеральные историки и публицисты XIX – начала XX века так, впрочем, и делали. Это серьезно искажало перспективу, ибо подъем демономании охватывал период позднего Ренессанса, Барокко и даже раннего Просвещения. Последняя казнь «ведьмы» в Англии пришлась на 1684 год. В Шотландии такое событие датируется 1722 годом. Во Франции – 1745 годом. Наконец, в Германии смертный приговор был приведен в исполнение в 1775 году – практически на исходе эпохи Просвещения. То, что гонения пришлись на эти годы, до сих пор вызывает смущение исследователей. Ведь именно от этих эпох цивилизованный мир ведет свое непосредственное происхождение и, пусть и косвенным образом, под вопрос ставится «непорочность» его рождения. При более внимательном ознакомлении с интересующим нас феноменом среди противников «охоты на ведьм» мы обнаруживаем крупных богословов обеих западных конфессий – Фр. Шпее, П. Лайманна, Хр. Томазиуса, А. Таннера. В качестве же сторонников репрессивных мер выступали виднейшие гуманисты и новоевропейские мыслители – М. Фичино, Ж. Боден, Т. Гоббс, Дж. Вико. Действительно, что заставляло последних, которых уж никак не причислить к «средневековым мракобесам», серьезно рассуждать о «ведьмах» и о «демономании колдунов»? Столкнувшись с этим парадоксом, многие из современных исследователей предпочитают говорить о загадочности этого явления, неточности наших знаний, запутанности проблемы148. Другие стремятся выявить социально-политические корни «охоты на ведьм», указывая, в частности, на конфликт католиков и протестантов. На взаимосвязь «охоты на ведьм» и разгоревшимся конфликтом между католиками и протестантами указывает Е. Б. Черняк в книге «Судебная петля: Секретная история политических процессов на Западе»149. Действительно, время гонений практически совпадает с наиболее кровопролитным периодом борьбы между католиками и протестантами, превратившим Западную Европу в арену непрерывных столкновений. Данный период приходится на промежуток между началом Реформации и окончанием Тридцатилетней войны (1517–1648). Еще один историк советского периода, И. Р. Григулевич, писал, что преследование ведьм – следствие многовековой борьбы католической церкви с еретиками150. Третьи обнаруживают в ведовских процессах борьбу христианства с неизжитыми языческими культами и тайными организациями женщин151. Весьма показательны книги английской исследовательницы М. Мюррей «Ведовской культ в Западной Европе» (1921) и «Бог ведьм» (1933), где интересующие нас процессы интерпретируются в качестве попыток христианства уничтожить сохранившее свое влияние язычество, а сами ведьмы рассматриваются как приверженки древнего культа бога плодородия. Популярность этих книг побудила исследователей, занимавшихся классификацией оккультистских течений, даже выделить «ведьм и колдунов мюррейского толка» в особое направление152. Наконец, нам приходилось сталкиваться даже с эпидемиологической версией, когда пресловутые «ведьмины отметины» интерпретировались в качестве симптомов проказы – одного из наиболее опасных и распространенных заболеваний эпохи153. В этой связи, не претендуя на полную исчерпаемость темы, мы остановимся на выяснении одного ее аспекта: взаимоотношении технологии ведовских процессов с экспериментальной наукой Нового времени, которая возникает и организационно оформляется именно в годы наибольших гонений на лиц, подозреваемых в колдовстве и в связях с дьяволом. Интересующая нас эпоха – переходная, более того, ее можно назвать «надломной» (Л. Н. Гумилев). Средневековые представления о миропорядке, систематизированные великими схоластами, разрушались, а новоевропейская картина мира только начинала складываться. Человек, освобожденный из-под власти церковного авторитета, не почувствовал еще над собой власти объективных и слепых закономерностей науки – для него все возможно. С одной стороны, без подобного уровня свободы была бы невозможна деятельность титанов Возрождения. С другой стороны, создавшийся духовный вакуум заполнялся всевозможными суевериями, которым оказывались подвержены как широкие массы, так и рафинированные интеллектуалы. В этой связи можно вспомнить мысль А. Койре, что Ренессанс был эпохой, когда самые нелепые и дикие суеверия распространялись в масштабах, неведомых Средневековью. Впрочем, между средневековым и новоевропейским способами мировосприятия обнаруживаются не только различия, но и линия преемственности. Исследователи XX века убедительно доказали, что многие теоретические положения, положенные в основание новоевропейской науки, подготовлялись традицией средневековой схоластики. В этой связи достаточно вспомнить работы по истории науки того же А. Койре, А. Кожева, Л. М. Косаревой, П. П. Гайденко и ряда других авторов. Действительно, в эпоху поздней схоластики были выработаны понятия пустоты, бесконечного пространства, бесконечного движения по прямой линии, легшие в основу новоевропейского естествознания. Здесь уже звучало требование устранить из объяснения, даже живой природы, телеологический принцип и ограничиться действующими причинами. Можно вспомнить, что в концепции Ж. Буридана природа интерпретировалась в качестве «машины мира» (machine mundi). Целью, которую мы ставим в данной главе, будет показ религиозных корней новоевропейской науки не только в теоретической, но и в практической сфере. В этой связи, как было уже заявлено выше, мы рассмотрим воздействие практики инквизиционного дознания на выработку экспериментальных методов современного естествознания, оставляя в стороне другие его источники. Хотя, разумеется, предтечи экспериментальных методов обнаруживаются не только здесь, но и в целом ряде других областей. Среди этих самых предшественников мы видим создателей перспективной живописи, а также музыкантов. В качестве же адептов экспериментальных методов, как отмечал М. Вебер, необходимо указать представителей различных направлений протестантизма. Вернемся, однако, к эпохе «охоты на ведьм». Из разломов, возникших в результате кризиса средневекового мировосприятия, хлынули всевозможные духи, демоны и призраки. Причем не просто хлынули, но стали реальностью реальностей для человека XVI–XVII веков. Мир видится ему тотально инфицированным бесами, коих Ж. Боден насчитывал семь с половиной миллионов, а другие и того больше. Человек мог заигрывать с «нечистой силой», пытаться войти с ней в контакт, в том числе и юридического характера. Речь идет о пресловутом «договоре с дьяволом», причем, авторы «Молота ведьм», Я. Шпренгер и Г. Инститорис, различали два вида такого договора – ясно сформулированный и подразумеваемый (pactum expressum, pactum implicitum). В подобных случаях человек становился поклонником ведовства и черной магии. В противном случае, мы имеем дело с гонителем ведьм и колдунов. Но смысловое поле, объединяющее их – вера в сверхъестественные, причем не от Бога, способности некоторых представителей рода человеческого. Эта вера становится своеобразным общим местом интересующего нас времени. Эта ситуация усугублялась состоянием перманентной войны («война всех против всех», вызванная разрешением старой системы ценностей), повсеместными эпидемиями, падежом скота, природными катаклизмами. Естественно, что у многих возникла мысль о некоем оккультном заговоре, проводимом земными сообщниками сатаны. Причем проводниками этого заговора виделись не только и даже не столько отдельные лица, но целые преступные сообщества, что, естественно, усугубляло вину их участников. Эти сообщества состоят из людей, способных творить лишь зловредные деяния, – то были «ведуны» и «ведьмы». Показательно, что чародеи, действующие в одиночку, наделялись и позитивными способностями. Они могли не только насылать, но и лечить болезни. Вот какую классификацию дает «Наставление к допросу ведьм» (1588): «Ведуны и ведьмы, в отличие от обыкновенных колдунов и колдуний, действуют не порознь, а скопом: они образуют преступное сообщество... Тогда как другие чародеи по собственной воле могут направлять свою таинственную силу во вред или на благо людям – могут, например, напускать, но могут и излечивать болезни, ведьмы и ведуны творят лишь исключительно зловредные деяния. Они обязаны к нему своим договором с нечистым»154. Смерть подстерегает человека на каждом шагу. Эта «великая уравнительница» не делает различия ни для простолюдина, ни для представителей привилегированных сословий, ни даже для императора и папы. Один из популярнейших сюжетов литературы и искусства этого времени – так называемая «пляска смерти», которая на определенном этапе начинает приобретать даже эротический характер. В начале XX века данные аспекты сумел прекрасно передать В. Я. Брюсов в одной из своих стилизаций, вошедших в цикл «Сны человечества». Речь идет о стихотворении «Das Weib und der Tod. Женщина и смерть. Немецкая гравюра XVI века». Полно глубокого смысла, что выдающийся русский поэт, накануне наступления эпохи новых грандиозных потрясений, обращается именно к мироощущению интересующего нас периода: «Две свечи горят бесстыдно, Озаряя глубь стекла, И тебе самой завидно, Как ты в зеркале бела! Ты надела ожерелья, Брови углем подвела, – Ты кого на новоселье Нынче в полночь позвала? Что ж! глядись в стекло бесстыдно! Но тебе еще не видно, Кто кивает из стекла! Припасла ты два бокала, Пива жбан и груш пяток; На кровати одеяла Отвернула уголок. Поводя широкой ляжкой, Ты на дверь косишь зрачок… Эх, тебе, должно быть, тяжко, До полночи выждать срок! Так бы вся и заплясала, Повторяя: “мало, мало, Ну, еще, еще, дружок!” У тебя – как вишни губы, Косы – цвета черных смол. Чьи же там белеют зубы? Чей же череп бел и гол? Кто, незваный, вместо друга, Близко, близко подошел? Закричишь ты от испуга, Опрокинешь стул и стол… Но, целуя, прямо в губы, Гость тебя повалит грубо И подымет твой подол»155. Для представления о популярности подобных сюжетов в немецкой живописи того времени достаточно вспомнить многочисленные произведения Дюрера и Бальдунга, в которых смерть предстает не только убийцей, но и насильником (смерть в немецком языке, между прочим, имеет мужской род! – авт.). Разумеется, что использованный Брюсовым сюжет характерен не только для немецкого искусства. Так, известный французский историк ментальности рассматривает его и на других образцах европейской культуры этой же эпохи: «Пляски Смерти XIV–XV вв. отличались целомудрием, в следующем столетии они дышат насилием и эротикой. Апокалиптический Всадник у Дюрера восседает на истощенной кляче, от которой остались лишь кожа да кости. С худобой несчастного животного резко – таково было намерение художника – контрастирует мощь гениталий. У Николя Мануэля Смерть не ограничивается тем, что подходит к своей жертве, молодой женщине, и увлекает ее за собой. Нет, она еще насилует ее и всовывает ей руку во влагалище. Смерть предстает уже не простым орудием судьбы и необходимости, она движима похотью, жаждой наслаждений»156. Понятно, что подобное мироощущение обесценивало жизнь человека до крайности. Действительно, насилие и убийства совершались с потрясающей легкостью, делая индивида своеобразной разменной монетой социальных и биологических инстинктов. Правовая система, естественно, не могла не реагировать на всплеск преступности, постоянно ужесточая наказания. Непременным элементом ландшафта, причем как реального, так и художественного (от Босха до Калло), становится виселица и пыточное колесо. Первое, что видел путешественник, въезжая в европейский город того времени, – виселицы с дотлевающими телами повешенных или эшафот с водруженными на нем отрубленными головами, руками, ногами. Специальные таблички указывали имена преступников и их деяния. Публичные пытки и казни становятся излюбленным зрелищем европейцев. Эта ритуальная жестокость была тем способом, которым власть приучала подданных уважать право, создавала своеобразную юридическую «память»157. Но еще страшнее была мысль о загробной гибели. Именно страх перед ней двигал многочисленными приверженцами апокалиптических сект, призывавших к немедленному покаянию, равно как и толпами флагеллантов, бродивших по городам и деревням Европы. Сталкиваются представления о Страшном суде, который состоится в «конце времен», и идея осуждения души в момент смерти индивида. Человека XVI–XVII веков более беспокоит именно судьба души. Показательно, что ад в этой системе координат оказывается намного реальнее рая, рисуется воображению эпохи нагляднее и живописнее. Это, впрочем, вообще характерно для христианских представлений о загробной жизни. 1. Вот на таком фоне тотального насилия и страха разыгрывалась драма ведовских процессов. Хотя среди обвиняемых на них фигурировали и мужчины, но подавляющее большинство, несомненно, составляли женщины. Вот как обосновывали этот перекос авторы знаменитого демонологического трактата: «1) Они легковерны. Демон жаждет главным образом испортить веру человека. Этого легче всего достигнуть у женщин. 2) Они скорее подвержены воздействию со стороны духов вследствие естественной влажности своего сложения. 3) Их язык болтлив. Все, что они узнают с помощью чар, они передают подругам. Так как их силы невелики, то они жаждут отмщения с помощью колдовства». Сама этимология слова «Femina» (женщина), происходящего от «Fe» (Fides – вера) и «minus» (менее), свидетельствует, на взгляд Шпренгера и Инститориса, о гораздо большей склонности женщин к богопротивным поступкам158. Еще один аспект привлечения именно женщин к колдовским делам проговаривает гетевский Мефистофель: «Кухарничать не мой конек. Я навожу мосты над хлябью. Готовить вытяжку из трав – Труд непомерного терпенья. Необходим спокойный нрав, Чтоб выждать много лет броженья. Тут к месту кропотливый дар, Предмет по-женски щепетилен. Хоть черт учил варить отвар, Но сам сварить его бессилен»159. Женщины, кроме того, ненасытны в плотских наслаждениях. Ведь именно Ева отдала человечество во власть греха. Через женщину сатана вошел в силу, и это повторяется в случае каждого нового договора, заключаемого с ним представителями человеческого рода. Многие аскетические религии видят в женщине главную виновницу греховного состояния человечества, но именно в Европе XVI–XVII веков из этой установки сделали наиболее радикальные выводы, повлекшие за собой настоящую «охоту на ведьм». Конечно, спорадические преследования имели место и в рамках других культур, но нигде они не проводились с таким методизмом и не получали такого мощного теоретического обоснования. Демономания в интересующую нас эпоху носила массовый характер. Любопытные, подозревавшие своих соседок в ведовстве, в дни предполагаемых вылетов («большие шабаши» приурочивались к Вальпургиевой ночи и ночи на Ивана Купалу, «малые» совершались достаточно часто) устраивались вблизи их домов, чтобы собственными глазами запечатлеть это зрелище. Понятно, что желающие зачастую «видели» эти полеты, о чем позднее свидетельствовали на процессах. Впрочем, как и сами обвиняемые, рисовавшие яркие, но достаточно стандартные (архетипические) картины шабаша и обрядов, совершаемых там. Требование «ясности и отчетливости», впоследствии провозглашенное Декартом в качестве критерия истинности, демонстрировало свою ограниченность. Ведь ясным и отчетливым оказывалось и ложное знание. Понятно, что при таком количестве «свидетелей» начало дознания зависело лишь от расторопности властей. Делами такого рода занимались как духовные, так и светские власти. Это были дела «смешанной юрисдикции» (delictum mixti fori). Это связано с тем, что речь в подобных случаях шла не только о ереси, но и о телесном вредительстве. Такое двойное подчинение, на первый взгляд, должно было содействовать большей объективности следствия, но на практике дело, как правило, обстояло иначе. Ведь речь шла о преступлении исключительном – сделке с дьяволом, влекущем за собой особо тяжкие последствия. В этой связи любопытна процедура дознания, описанная в знаменитом «Молоте ведьм». Для начала необходимо соблюдение одного из следующих условий. Либо кто-то открыто обвинит подозреваемое лицо и представит при этом доказательства. Либо доноситель, движимый «рвением к вере», делится своими подозрениями, но не ручается за достоверность показаний и не берется их доказывать. Либо до инквизиторов дошли слухи об имеющихся в какой-либо местности ведьмах, и они начинают действовать по собственному почину. Два последних способа открытия дознания были наиболее распространены, так как доносители весьма часто опасались мести со стороны ведьм. Интересно, что в качестве свидетелей на этих процессах допускались: отлученные, участники «колдовских преступлений», лишенные прав, преступники и даже крепостные владетелей, обвиненных в колдовстве. Таким образом, «ошельмованные» или юридически неполноправные члены общества участвовали в ведовских процессах наряду с другими, что, несомненно, было серьезным шагом по пути разрушения феодальной иерархии и своеобразно предвосхищало буржуазную идею юридического равенства. Несомненно, что это «уравнивание» вело, в конечном итоге, и к разрушению средневековых представлений о мироустройстве, отражающих структуру феодального общества. Таким образом, пусть и косвенно, создавались благоприятные условия, как для утверждения нового мировоззрения, так и для формирования нового типа социальных отношений. На начальной стадии дознания следователи выясняли, – верит ли обвиняемое лицо в существование ведьм и их способность наводить порчу. Отрицание этого инкриминировалось подозреваемому в колдовстве. Показательно, что Раннее Средневековье критически подходило к рассказам о чудодейственных способностях ведьм и даже преследовало клеветников, обвинявших женщин в колдовстве. В этом отношении показателен «Саксонский капитулярий» 787 года, а также «Епископский канон», цитируемый в X веке. Эти документы объявляли веру в способность человека осуществлять полеты в компании языческих божеств дьявольским наваждением, разоблачали ее адептов и даже требовали для них дисциплинарного наказания. В интересующую нас эпоху подход кардинально изменился, и ночные полеты были признаны вполне реальными – следствием козней демонов. Показательно, что первый процесс, где признания такого рода использовались в качестве улик, состоялся еще в 1239 году. Следователем, который, вопреки церковным установлениям, счел показания обвиняемой, признавшейся, будто она летала ночью в Милан, достоверными был Роберт де Бугр. Любопытно, что сам он был бывшим еретиком (манихеем), вступившим в доминиканский орден и ставшим инквизитором160. Начало, таким образом, было положено. В течение нескольких столетий машина дознания приспосабливалась к новой для себя практике, но в XVI–XVII веках она стала повсеместной. Судьям теперь не приходится принимать судьбоносных решений, они работают в новой системе координат: выясняют смысл поступков обвиняемого, контекст тех или иных угроз, повлекших за собой пагубные последствия и т. д. Во внимание также принималась репутация его и его семьи. Условием вынесения обвинительного заключения было соблюдение одного из трех условий: очевидность проступков, закономерное доказательство свидетелей, личное признание вины. Понятно, что соединение двух, а тем более трех условий, делало положение обвиняемого практически безнадежным. Как правило, следствие стремилось добиться от подозреваемых в преступлениях подобного толка личного признания. Показательно, что у обвиняемых, которые не сознавались в инкриминируемых им деяниях, был шанс отправиться не на костер, а в изгнание. Процедура дознания максимально ограничивала состязательность сторон процесса. Хотя адвокаты допускались, но на таких условиях, что их участие сводилось к простой формальности. Более того, в случае излишнего усердия они сами могли легко попасть под подозрение, а то и перейти в разряд обвиняемых. Истина, открываемая в ходе дознания, должна была быть «объективной». Чтобы прийти к этому, необходимо было найти некоторые очевидные следы, свидетельствующие о связи обвиняемого с нечистой силой. Пытка, разумеется, была обязательным компонентом, но многие специалисты, в частности Шпренгер и Инститорис, советовали с ней не спешить. Ведьма, в силу покровительства дьявола, могла оказаться к пытке невосприимчивой, и усилия были бы потрачены напрасно. Начинать надо было с обследования ее тела, чтобы подкрепить «исследовательскую гипотезу», а уж затем, в условиях «пыточного эксперимента», установить окончательную («объективную») истину. «Перед началом пытки обвиняемый раздевается. Если это женщина, то она раздевается надежными почтенными женщинами. Это делается для того, чтобы исследовать, не вшито ли в ее одеяния какого-либо орудия ведьм, как это ими часто совершается по наущению беса, когда они пользуются членами тела некрещеного мальчика», – гласит «Молот ведьм»161. Необходимо сбривание волос по всему телу, чтобы обнаружить все те же амулеты, а также пресловутые «ведьмины отметины». Эти отметины неопровержимым образом свидетельствовали о сделке, заключенной их носительницей и сатаной. Они были нечувствительны к боли, и при укалывании из них не шла кровь. Считалось, что эти же самые отметины служили своего рода пропуском на шабаш. Своеобразным прототипом научного эксперимента можно считать так называемое «испытание водой». Острословы нарекли его «купанием ведьм». Руки и ноги обнаженной женщины связывались, иногда их соединяли друг с другом, тело обвязывалось веревкой, а сама она сталкивалась в воду. Некоторые испытуемые тонули, но большинство всплывало на поверхность, что служило несомненным доказательством их вины. Еще бы, вода – стихия чистоты (недаром крещение – водная «процедура») – не принимала их, отягощенных связью с бесами. Вот что писал на эту тему шотландский король Яков VI, считавшийся крупнейшим специалистом своего времени по ведьмам и колдунам: «Господь предназначил в качестве сверхъестественного знака за чудовищное неуважение, проявленное ведьмами, сделать так, чтобы вода отказалась принимать в свое лоно тех, кто отверг святую воду крещения и упрямо отказывался от благодати»162. Кроме того, в католических странах инквизиторы перед пыткой поили подозреваемых в ведовстве святой водой, чтобы дьявол не мог связать им язык. Если «испытание водой» было широко распространено, хотя, например, во Франции данная процедура попала под запрет в 1601 году, то взвешивание практиковалось значительно реже. Считалось, что способность летать предполагает меньший, в сравнении с прочими людьми, вес ведьмы. Эталонными для Священной Римской империи считались аудватерские весы, находившиеся в Нидерландах. Именно на них взвешивались люди, стремившиеся добиться признания своей невиновности по обвинениям в ведовстве. Прошедшим процедуру выдавали специальное свидетельство, а сама она обходилась желающим в шесть гульденов. Перед нами, таким образом, своеобразная «математизация» инквизиционного дознания и, опять-таки, зачаточная форма экспериментирования. Данная процедура также может интерпретироваться в качестве своеобразного аванса зарождающейся новоевропейской науке. И, наконец, характерное для ведовских процессов психологическое подкрепление мер физического воздействия – «испытание слезами». Иногда это испытание совмещалось с ритуалом «устрашения словами», когда обвиняемой демонстрировались орудия пытки и объяснялось их назначение. Подчас оно происходило уже во время пытки. Авторы «Молота ведьм» придавали ему весьма важное значение: «Так, если судья хочет узнать, дано ли ведьме колдовское упорство в сокрытии правды, пусть исследует, может ли она плакать, когда находится на допросе или на пытке. <...> Ведьма, несмотря ни на какие увещевания не может проливать слез. Она будет издавать плаксивые звуки и постарается обмазать щеки и глаза слюной, чтобы представиться плачущей. Окружающие должны внимательно наблюдать за ней»163. Для понимания важности данной процедуры для религиозного сознания той эпохи вспомним, что по преданию Христос иногда плакал, но никогда не смеялся. Напротив, языческие боги большую часть времени пребывали в состоянии веселья (знаменитый «гомерический смех»). Преобладающее настроение теизма, особенно христианского, выявляется в слезах – в противоположность космическому юмору язычества. Неудивительно, что Шпренгер и Инститорис уделяют этому испытанию столько внимания и даже приводят специальное заклинание, способное определить подлинность слез. Вот что они пишут об этом в «Молоте ведьм»: «Опыт показал, что чем больше их заклинали, тем меньше они могли плакать, хотя они старательно побуждали себя к плачу и увлажняли щеки слюной. <...> Так как благодать проливания слез у кающихся принадлежит к важным дарам Бога, то не может быть сомнения в том, что она весьма противна врагу спасения»164. Правда, в особых случаях, и ведьма способна заплакать, но основанием для снятия обвинения это может быть лишь в случаях «легкого подозрения», то есть когда отсутствуют свидетели и прямые улики преступных деяний. Все это, однако, было преддверием подлинного «эксперимента», который не мог начаться без соблюдения этих и некоторых других формальностей. Главное – пытка, которая предписывалась в случаях расследования оккультных преступлений сразу несколькими статьями «Каролины» – кодекса уголовного права, изданного германским императором Карлом V (например, статьи 16, 44, 47), а также законодательными корпусами других европейских стран. Любопытно, что если по другим преступлениям существовали целые категории лиц, которых нельзя было подвергать физическому воздействию (дворяне, дети, дряхлые старики, беременные женщины и кормящие матери), то обвинение в ведовстве снимало все ограничения подобного рода. Это свидетельствует о серьезности, с которой воспринимали обвинения в подобного рода преступлениях представители власти. Допрос с пристрастием мог длиться часами, а то и днями. Первой фазой было использование специальных тисков, сжимающих пальцы – сначала по одному, затем все вместе. Это была простейшая пытка, и многие обвиняемые ее выдерживали. Тогда в ход шли «испанские сапоги», особые металлические колодки, затягивавшиеся под голенью – от вопроса к вопросу. Наиболее распространенной пыткой была дыба. Этот способ ужесточался подвешиванием к телу жертвы грузов различного веса. Повсеместно было распространено бичевание. Кроме того, в зависимости от местных особенностей, использовались ванны из холодной или горячей воды – с добавлением извести, насильственное кормление сильно соленой рыбой – с одновременным лишением жертвы питьевой воды, колодки, оснащенные шипами. Вот лишь некоторые из способов получения «истины». Любопытно, что самыми либеральными считались английские дознаватели, которые редко прибегали к пыткам, а вот их шотландские коллеги, наряду с немцами, славились своей изобретательностью и беспощадностью. Признание, добытое в результате пыточного эксперимента, означало смертный приговор. Так 109 статья «Каролины» гласила, что «учинивший ворожбой вред и убыток людям достоин смерти, совершаемой огнем». Осужденных сжигали, а, в случае особо тяжких преступлений, казнь растягивалась на несколько этапов. Ибо уничтожение ведьмы или колдуна являлось, по словам Якова VI, «спасительным жертвоприношением для потерпевшего»165. Вот как это требование было соблюдено в отношении шести «самых отъявленных колдунов» (Бавария, 1600 год). «Во-первых, их доставили перед ратушей Мюнхена, где упомянутой женщине, помещенной между двумя ее сыновьями, вырвали обе груди, каковыми палач трижды ударил ее по лицу, после чего подобным же образом каждый из ее сыновей, сидевших обок ее, получил по три удара по лицу грудью их матери. Ей также нанесли шесть сильных ударов скрученным в жгут кнутом, после чего ей переломали обе руки на колесе и поместили на некое сиденье, специально приготовленное для этого; затем тело ее было сожжено. Остальным пятерым колдунам – мужчинам роздали по шесть ударов кнутом, переломили таким же образом руки, четверых из них привязали на том же самом месте к колу и сожгли. А Пауль Гамперле, отец и главный колдун, был живьем насажен на вертел и таким образом его постепенно зажарили до смерти, после чего его тело было сожжено дотла»166. Надо, справедливости ради, отметить, что они были если не «отъявленными колдунами», то уж точно «прирожденными убийцами». Им инкриминировались многочисленные грабежи, поджоги и убийства. Если отбросить демонологические формулировки, являвшиеся определенной данью традиции, то перед нами обычный случай «семейного подряда», реализованного в криминальной сфере. Участие же в деле инквизиции иллюстрирует общую атмосферу растерянности и ужаса, охватившего европейские страны того времени, когда даже обыкновенные уголовные деяния, пусть и поставленные на конвейер, приписывались сверхъестественным силам. Впрочем, один момент в связи с приведенным случаем необходимо отметить. Вспомним, что в интересующий нас период совершение человеком какого-нибудь проступка часто связывалось с наличием у него «дурной крови», то есть крови, испорченной болезнью, колдовством или дьявольскими кознями. Важную роль играла наследственность, которая учитывалась при проведении следствия и вынесении приговора – по делам, связанным, в первую очередь, именно с ведовством или оборотничеством. Естественно, что правосудие того времени стремилось радикально решить проблему и преступники такого рода истреблялись целыми семьями. Показательно, что рассказ о процессе над семейством Гамперле, вышедший в том же 1600 году в Германии, был тотчас переведен на английский язык. Вообще следует заметить, что «охота на ведьм» шла рука об руку с научно-техническим прогрессом. Современный исследователь указывает: «Руководства по допросу ведьм были в числе первых печатных книг, а самые многочисленные и жестокие гонения происходили в Майнце и Бамберге – крупнейших центрах книгопечатания в эпоху Возрождения. Даже первые листки новостей – “предки” современной газеты – стали издаваться в Германии все с той же похвальной целью – поскорее известить население о разоблаченных и сожженных ведьмах»167. Свой вклад в практику преследования ведьм внесли и европейские университеты. В Германии, например, смертные приговоры по подобным делам выносили после консультации с профессорами богословских и юридических факультетов. Светила соответствующих факультетов давали свои заключения, как правило, обрекавшие подозреваемых в ведовстве на пытки и казни. В этой связи следует назвать университеты Лейпцига, Ингольштадта, Фрейбурга. Кстати, еще в 1751 году, то есть на пике эпохи Просвещения, с санкции профессоров последнего из перечисленных университетов была живьем сожжена женщина, подозреваемая в колдовстве. Вернемся, однако, к казни семьи Гамперле. Пепел, оставшийся после сожжения, полагалось рассеивать под эшафотом или в каком-либо другом месте, чтобы ничто больше не напоминало о «богомерзких деяниях» дьявольских приспешников. Таким образом, эти тела, в отличие от тел уголовных или государственных преступников, не могли становиться объектом изучения в анатомических театрах, ставших в XVII веке одним из сильнейших увлечений, как ученых, так и публики. Это увлечение запечатлелось и в живописи эпохи (вспомним хотя бы знаменитые полотна Рембрандта на данную тему), и в мемуарах. Создатели новоевропейской науки были неутомимыми экспериментаторами и в сфере анатомии – достаточно вспомнить Декарта. Картезианское понимание животных в качестве простых машин превращало их в объект безжалостных научных исследований (анатомирование, вивисекция). Любопытно, что подобная метаморфоза также была опосредована установками, родственными инквизиционному преследованию ведьм. Достаточно вспомнить все ту же ритуальную жестокость, характерную для европейских праздников интересующего нас периода. В день летнего солнцестояния, например, совершалось сожжение кошек, зайцев, змей и лисиц. Нечто подобное совершалось и в другие дни (начало Великого поста и т. д.). Стремясь объяснить данное явление, Д. Д. Фрезер указывает, что «животные были обречены на сожжение не потому, что они животные, а потому что ведьмы в своих низменных целях превращались в этих животных»168. Теперь перейдем к более детальному сопоставлению методики инквизиционного дознания и новоевропейского научного исследования. Современные историки философии указывают: «Научная революция порождает современного ученого-экспериментатора, сила которого – в эксперименте, становящемся все более строгим благодаря новым измерительным приборам, все более и более точным»169. Действительно, наука Нового времени – экспериментальная наука. Но ее методика требует развитой способности воображения и порождения гипотез. Эксперимент же должен подтвердить или опровергнуть жизнеспособность этих гипотез. Вспомним хотя бы ньютоновское открытие дисперсии света. Для разложения светового луча ему понадобились следующие условия: 1) стеклянная призма, 2) трехгранная, 3) маленькая; 4) ставня, 5) отверстие в ней, 6) причем очень маленькое, 7) солнечный свет, проникающий внутрь, 8) на определенное расстояние, 9) падающий на призму в определенном направлении, 10) отражающийся на экране, 11) который помещен на некотором расстоянии позади призмы. Если же отбросить хоть некоторые из этих условий (например, 3, 6 и 11), то желанный спектр так и не будет извлечен. Можно, таким образом, говорить о своеобразной искусственности, как практики инквизиционного дознания, так и научного эксперимента. Ученый уже заранее знает, что он хочет найти, и достигает своей цели в процессе многоступенчатого эксперимента. В связи с этим находится и специфическая черта новоевропейской науки, отмеченная Хайдеггером – рассудок фактически диктует свои законы природе. В этом отношении крайне показательно учение Канта – крупнейшего апологета научного знания. Но ведь и инквизитор, стремящийся с помощью пыточного эксперимента доказать принадлежность того или иного лица к сообществу ведьм и ведунов, также априорно (гипотетически) уверен в своей правоте. Благодаря методу наука социализируется. Эксперимент должен быть воспроизводим и проверяем всем научным сообществом, а не только одним ученым. Возникают научные институты – лаборатории, академии. Ученые разных стран ведут переписку друг с другом. Институционализация – важнейшая, наряду с математизацией («исчислением с помощью числа и меры») и установкой на эксперимент, характеристика новоевропейской науки170. Но еще ранее инквизиция оформляется в качестве надгосударственного органа, и инквизиторы разных стран занимаются обменом соответствующими технологиями. Процедуры дознания в отношении людей, причем с применением весьма сложных технических приспособлений, приуготовляли эксперимент – своеобразную «пытку природы». Меняется и статус представителя «механических искусств», презираемого и едва терпимого в предшествующие эпохи, и становящегося объектом интереса и даже поклонения в XVII веке. Это аналогично повышению социального статуса непосредственных участников «охоты на ведьм». Вот что писал современник о людях, преуспевших во время инквизиционного дознания в Трире: «Нотариусы, копиисты и содержатели гостиниц богатели. Палачи разъезжали на чистокровных лошадях, подобно придворным, одетые в золото и серебро. Их жены соперничали с благородными дамами в богатстве своих нарядов»171 (22). Можно, как нам представляется, выделить следующие моменты типологического сходства между методами инквизиционного дознания и новоевропейской науки: 1) Для средневековой науки главным вопросом был «почему», а не «как». Напротив, для новоевропейской физики важнее установить закон, описывающий процесс изменения явлений, чем искать умопостигаемые причины последнего. Понятно, что ведовские процессы ставили себе вопрос о сущностных аспектах, но функциональные моменты, если мы рассмотрим как теоретические источники (вроде того «Молота ведьм»), так и протоколы дознания, по сути дела превалировали. 2) Подозрение, слухи или голословные обвинения – достаточные поводы для начала процесса. Равно и гипотеза, возникающая в голове новоевропейского ученого, позволяет ему претендовать если не на постижение природных законов, то на некоторое вероятностное знание, а тем более – на проведение эксперимента, призванного подтвердить или опровергнуть выдвинутую гипотезу. 3) На инквизиционных процессах господствовала презумпция виновности – попавший в поле зрения «дознавателей» был заведомо признан виновным. Но также и новоевропейская наука стремится разоблачить тайны природы, сорвать с нее все покровы. Эта установка превращает природу в некое «подозреваемое», а то и «осуждаемое» начало. 4) Инквизиторы гарантировали анонимность свидетелям обвинения. Можно утверждать, что новоевропейская наука аналогичным образом базируется на математическом, своего рода «анонимном» знании, сводящем все качественные явления к количественным («механицизм»). 5) Помимо того, что следствие обеспечивало анонимность свидетелей, оно допускало в качестве последних самых «низких» и недостойных людей, как в моральном, так и в социальном аспектах. Наука Нового времени разрушила антично-средневековую иерархию ценностей, уравняв «высокие» и «механические» искусства. 6) В основе инквизиционного дознания лежало воздействие на подследственного – как физическое, так и психологическое. Дознаватели стремились склонить подозреваемых к признанию любой ценой. В связи с этим были узаконены пытки, причем ни одна из категорий лиц, избавленных от них по другим обвинениям, в ведовских делах не была от этих пыток избавлена. Аналогично идея экспериментального исследования полагало субъекта в качестве активного начала, противостоящего природной материи, изменяющего ее вещи путем силового воздействия на них. Эксперимент, соответствующим образом поставленный, должен был подтвердить истинность выдвинутой гипотезы. 7) Признавшись под пыткой, обвиняемый должен был подтвердить свои показания добровольно. Научные истины, подтвердившись в процессе эксперимента, становятся общеобязательными – горе тому, кто посмеет в них усомниться. Можно сказать, что в рамках новоевропейской рациональности происходит своеобразная фабрикация критерия истины, отмечаемая многими исследователями. 8) Каждого обвиняемого вынуждали назвать максимальное число сообщников, а все члены его семьи автоматически оказывались под подозрением. Закономерности, характерные для неорганической природы, распространялись адептами новоевропейской науки и на другие реальности. Таким образом, например, появляются пресловутые «животные-автоматы» Декарта или доказывается невозможность органики как науки в критической философии Канта (все тот же механицизм новоевропейской науки и мироощущения). 9) Апелляции по ведовским процессам в принципе не допускались, а имущество обвиненных в связях с нечистой силой подвергалось конфискации. Аналогичным образом истины науки, утвердившейся в Новое время, в дальнейшем приобретают всеобщий и необходимый характер. Все другие формы мировосприятия (религия, философия, здравый смысл), если они вступают в противоречие с истинами науки, дезавуируются. 10) В дело преследование ведьм были вовлечены не только правовые и церковные инстанции, но и центры учености – европейские университеты. Конечно, большинство из них в интересующую нас эпоху нельзя назвать рассадниками науки нового типа. Тем не менее, уже в XVIII столетии они начнут таковыми становиться, чтобы уже в следующем веке превратиться в бастионы новоевропейской науки. Конечно, можно выделить и серьезные расхождения между интересующими нас практиками. Речь, в частности, идет о различиях гносеологического характера. Если новоевропейская наука, в лице своих наиболее последовательных адептов, стремится либо свести реальность к чувственной данности, к голому эмпирическому факту (позитивизм, прагматизм и родственные им учения), либо закрыть нам доступ к ноумену, объявив его непознаваемым (И. Кант), то участников «охоты на ведьм» нельзя не признать своеобразными «символистами». Впрочем, говоря о концепции И. Канта нельзя упускать из внимания остроумного замечания И. Г. Гамана: «От трансцендентальных идей недалеко до демонологии»172. (Данное положение можно повернуть и наоборот, увидев в демонологических ухищрениях инквизиторов корни новоевропейской науки, равно как и кантовского трансцендентализма, подводящего под нее философское обоснование). Внутренняя суть и внешний облик, духовное и чувственное, ноумен и феномен – неотъемлемые стороны интересующей их реальности. Феномен и ноумен не разделены непроходимой границей, но получаются друг из друга самым буквальным выворачиванием наизнанку. Естественно, что посюсторонний мир несет на себе свидетельства о «мирах иных», причем самые что ни на есть вещественные. Именно этот своеобразный символизм и руководил инквизиторами, которые внимательно изучали отметины на телах подследственных, а также серьезно воспринимали другие «каналы связи» с потусторонним миром (фантазии, сны, галлюцинации и т. п.). Этот тип мировосприятия уже в XX веке своеобразно реконструировал П. А. Флоренский, указывавший на средневековый характер своего творчества (в этом отношении наиболее показательны такие его работы как «Мнимости в геометрии» и «У водоразделов мысли»). И, наконец, еще один момент, повлиявший, пусть и косвенным образом, на формирование атмосферы, благоприятствующей рождающейся новоевропейской науке. Приписывая ведьмам и ведунам сверхъестественные возможности воздействия на природу, инквизиторы тем самым девитализировали последнюю, лишали ее внутренней жизни. Отсюда был лишь один шаг до восприятия мира не как «организма», но «механизма». Шаг этот был сделан творцами новоевропейской науки – Декартом, Галилеем, Ньютоном, Лейбницем, являвшимися современниками гигантской «охоты на ведьм», охватившей Запад, ибо ее масштабы в Новом Свете не уступали европейским, в XVI–XVII веках. Для представителей новоевропейской философии и вызревшего в ее рамках естествознания природа предстает именно как материя. Причем у наиболее последовательных представителей подобного мировосприятия эта материя выступает в качестве механического конгломерата атомов (Бойль, Гюйгенс, Ньютон) или как нечто производное от пространственных структур (Декарт и картезианцы). Природа в построениях этих мыслителей и их последователей выступала в качестве системы машин, созданных бесконечным Творцом. Соответственно, все природные явления рассматриваются этими мыслителями как полностью подчиненные механическим законам. Вспомним знаменитое положение из кантовского предисловия ко второму изданию «Критики чистого разума», в котором отношения между человеком и окружающим миром уподобляются отношениям, которые существуют между судьей и свидетелем. Вот как звучит это место: «Разум должен подходить к природе, с одной стороны, со своими принципами, сообразно лишь с которыми согласующиеся между собой явления и могут иметь силу законов, и, с другой стороны, с экспериментами, придуманными сообразно этим принципам для того, чтобы черпать из природы знания, но не как школьник, которому учитель подсказывает все, что он хочет, а как судья, заставляющий свидетеля отвечать на предлагаемые им вопросы»173. В свете всего сказанного остается лишь прислушаться к мнению Мишеля Фуко, высказанному в работе «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы»: «Фактически дознание было начальным, но основополагающим элементом формирования эмпирических наук; оно было юридически-политической матрицей экспериментального знания, которое, как известно, стало очень быстро развиваться к концу средних веков. <...> Великое эмпирическое знание, которое объяло вещи мира и включило их в порядок бесконечного дискурса, констатирующего, описывающего и устанавливающего “факты” (в тот момент, когда Запад начал экономическое и политическое завоевание того же мира), действовало, несомненно, по модели Инквизиции – великого изобретения, которое новоявленная мягкость задвинула в темные уголки нашей памяти»174. В заключение необходимо отметить, что мы рассмотрели лишь некоторые аспекты данной проблемы, требующей, несомненно, серьезного изучения. Выше мы уже коснулись тех затруднений, которые волей-неволей возникают у современных исследователей ведовских процессов. Показательно, что новоевропейская наука, генетически связанная с инквизиционным дознанием, в дальнейшем своем развитии привела к весьма разрушительным последствиям. Именно в рамках этого типа науки доминировала установка на приоритетное развитие средств уничтожения, этот тип научного знания породил глобальный экологический кризис и т. д. Современные исследователи резонно замечают, что истоки агрессивного отношения человека к природе следует искать в том типе рациональности, который возник в рамках математически-экспериментального естествознания Нового времени, а одним из источников последнего как раз и была методика инквизиционного процесса. 3. НОВОЕВРОПЕЙСКИЙ ДИСКУРС О ЖИВОМ И ГЛОБАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ СОВРЕМЕННОСТИ Выше мы уже рассмотрели ряд аспектов понимания природной реальности в рамках новоевропейского мировосприятия. Природа в построениях выдающихся мыслителей XVII–XVIII веков – реальность, полностью подчиненные механическим законам. В этом сходятся практически все философы и ученые интересующего нас периода (даже такие антиподы, как Р. Декарт и Д. Вико, не согласные по целому ряду других вопросов). Теперь посмотрим, как данная установка работала в отношении истолкования живой природы представителями наука Нового времени. Концепция родоначальника новоевропейской философии и науки – Декарта, может быть обозначена как объективистская и редукционистская. Объективизм в интерпретации природной реальности состоял в установке на избавление от каких-либо аналогий из сферы человеческой субъективности («цель», «субстанциальная форма» и т. д.). Понятно, что главной мишенью при этом выступал способ мировосприятия, характерный для античной и средневековой мысли, а по инерции сохранившийся и в эпоху Ренессанса. При редукционистском подходе мы сталкиваемся со стремлением объяснить сущность живого по аналогии с механизмом. Природа в механистической картине мира выступает в качестве косного начала, приводимого к жизни Богом. Помимо картезианства, в утверждение подобного способа мировосприятия фундаментальный вклад внесла ньютоновская механика, чьими популяризаторами выступали многие британские и континентальные философы (от Д. Локка до И. Канта). Конечно, живые существа находились в поле исследовательских интересов отцов-основателей новоевропейской науки. В этой связи показателен эпизод из нидерландской жизни Декарта – признанного родоначальника физиологии. Когда некий французский дворянин посетил знаменитого земляка, то захотел познакомиться с библиотекой столь выдающегося ученого. Хозяин подвел его к одной из комнат, отдернул занавеску и, указывая на анатомируемый труп теленка, воскликнул: «Вот мои книги». Таким образом, перед нами предстает картина столкновения двух идеалов знания – традиционного, ориентированного на книжные авторитеты (схоласты, гуманисты), и нового, опирающегося на эксперимент. Тела животных и человека интерпретировались Декартом в качестве машин. Разумеется, подобные установки возникли не на пустом месте. Предшественником Декарта в этом аспекте был английский физиолог и анатом Уильям Гарвей (1578–1657). В 1628 году вышла его книга «Анатомическое исследование о движении сердца и крови у животных», в которой была изложена теория кровообращения. Несмотря на сжатость, всего лишь 72 страницы текста и одну иллюстрацию, работа Гарвея сыграла важнейшую роль в истории науки. Во-первых, данная установка была полемична по отношению к традиции, опирающейся на авторитет Галена. В работе Гарвея были заложены основы экспериментальной физиологии. Наконец, здесь были высказаны идеи, которые в ближайшей перспективе были развиты Декартом и Гоббсом. Речь идет о механистической трактовке человека и общества. Кроме того, идея рассечения неразумного существа, а в качестве такового теперь начинает рассматриваться любое животное, целиком вписывалась в этическое ядро механистической программы, и имела последствия, далеко выходящие за пределы собственно науки. С некоторыми из них мы продолжаем сталкиваться и в современности. По идее, ученые и мыслители Нового времени восторгаясь устройством мироздания, обнаруживали его совершенство, как в Солнечной системе, так и в организмах, которые можно обнаружить лишь под микроскопом. Подобные установки перешли даже в поэзию XVIII века. В реальности, начиная с выхода «Математических начал натуральной философии» И. Ньютона, в центре внимания европейских ученых надолго оказывается реальность неодушевленного мира. Живые существа, как поддающиеся механистической интерпретации в меньшей степени, надолго оказываются на периферии новоевропейской науки. Более того, науки, которые не используют или не могут использовать математику в полной мере, быстро теряют свой социальный престиж175. Публика начинает с недоумением и даже раздражением взирать на естествоиспытателей, которые заняты поисками «редкостей природы» или анатомированием животных, вместо того, чтобы изучать особенности устройства божественного механизма. Механика становится образцом научности как таковой. Отсюда – проблематичность науки о живом в рамках системы координат XVII–XVIII веков, что было с обескураживающей прямотой озвучено И. Кантом, утверждавшим, что «легче понять образование всех небесных тел и причину их движения, короче говоря, происхождение всего современного устройства мироздания, чем точно выяснить на основании механики возникновение одной только былинки или гусеницы». Мышление эпохи, таким образом, с недоумением останавливалось перед реальностью «жизни» и, по мнению Канта, было бы нелепо надеяться на появление нового Ньютона, который «сумеет сделать понятным возникновение хотя бы травинки, исходя лишь из законов природы, не подчиненных никакой цели»176. Показательно, что данные утверждения приводятся Кантом в работах, написанных с разницей в три с половиной десятилетия, и главное, относящихся к разным периодам его деятельности (речь идет о «Всеобщей естественной истории и теории неба» и «Критике способности суждения»). Можно, таким образом, констатировать, что данная мысль принадлежала у кенигсбергского философа к числу центральных, при истолковании природной реальности. Упования такого рода получают в кантовской философии характерное обозначение – «авантюра разума». Проникнуть в тайну организма, утверждает великий систематизатор новоевропейского типа знания, по силам лишь интуитивному (нечеловеческому) рассудку, в то время как наш рассудок лишь дискурсивен. Классическая парадигма с ее стремлением к упорядочению всего и вся воспринимала «жизнь» с ее неровностями и асимметричностью как нечто для себя непонятное и даже опасное. Любопытно наблюдение, принадлежащее еще видному историку культуры XIX века И. Тэну. В книге «Путешествие в Пиренеи» французский исследователь отмечал, что на людей XVII века, в отличие от его современников, дикие пейзажи нагоняли скуку и даже страх. Для них не было ничего некрасивее настоящей горы или дремучего леса. Отсюда – невысокое место пейзажа в общей эстетике эпохи. Напротив, городские виды и подстриженные сады, а также натюрморты (французское nature morte, буквально ведь и означает «мертвая природа») внушали им восхищение. Развивая данное положение, следует заметить, что объектом эстетического любования и даже выражением высшей духовности для многих выдающихся интеллектуалов XVII века выступали всевозможные механизмы, сконструированные людьми. Все перечисленные реальности ассоциировались у них с разумным устроением мира, полным контролем человека над самим собой и окружающей реальностью177. Следующий век во многом наследует данные установки. Характеризуя специфику новоевропейского мировосприятия, М. Фуко писал: «Хотят создавать историю биологии XVIII века, но не отдают себе отчета в том, что биологии не существовало и что расчленение знания, которое нам известно в течение более чем ста пятидесяти лет, утрачивает свою значимость для предшествующего периода. То, что биология была неизвестна, имело очень простую причину: ведь не существовало самой жизни. Существовали лишь живые существа, которые открывались сквозь решетку знания, установленную естественной историей»178. Отсюда – стремление подчинить органическую природу господству вымышленных знаков и структур, нашедшее наиболее яркое и полное выражение в работах великого шведского натуралиста Карла Линнея (1707–1778). Нас линнеевская классификация растительного и животного мира будет интересовать еще и потому, что она наиболее ярко характеризует понимание живого в рамках новоевропейской системы знания. Следует заметить, что в науке о живом за предыдущие столетия накопился огромный материал, находившийся в хаотическом состоянии. Материал этот относился к ботанике, зоологии, анатомии, физиологии. Причем сколько-нибудь систематического сопоставления различных форм живого на первую половину XVIII века предпринято не было. Порядок в этой сфере и попытался навести Линней, который был выдающимся специалистом в ряде областей естествознания (показательно, что его памятник в Стокгольме обрамляют статуи, олицетворяющие четыре науки – минералогию, ботанику, зоологию и медицину). В самом начале своей знаменитой «Философии ботаники» Линней указывал: «ВСЕ, что встречается на земле, принадлежит элементам и натуралиям. <…> Элементы просты, натуралии сложны [благодаря] божественному искусству. Физика говорит о качествах элементов. Естествознание же о [качествах] натуралий»179. Здесь мы сталкиваемся с одной из сложнейших для теории XVII–XVIII столетий проблем – обоснования знаний об органическом мире в качестве науки. Как было сказано выше, в качестве базовой науки в это время рассматривается механика, имеющая свою специфику в интерпретации природных феноменов. В механике мы частное подводим под общее, явление под понятие. Понятие здесь без остатка покрывает опыт, а последний полностью объясняется понятием. В органике все обстоит иначе: необходимо найти то общее, которое сделает возможным объяснение частного. Рассудок в подобных случаях вынужден искать принцип, сообразуясь с единичным. Следует признать, что науке рассматриваемого нами периода решить данную проблему не удалось. Это в «Критике способности суждения» фактически вынужден был признать Кант – крупнейший теоретик новоевропейской науки. Нечто подобное, отсылая нас к «божественному искусству», констатирует также Линней. Шведский ученый прекрасно понимал, что «природа многообразна и никогда не прекращает своей деятельности» (§ 283). Впрочем, Линней больше интересовался проблемами изучения и классификации, чем темой теоретического обоснования науки об органическом мире. Естественные тела делились выдающимся натуралистом на три царства: минеральное, растительное и животное. В основу разграничения положены функциональные характеристики: «Камни растут. Растения растут и живут. Животные растут, живут и чувствуют» (§ 3). Связь и преемственность между различными уровнями мироздания вроде бы обозначена, но они в то же время и достаточно резко разграничены – особенно минеральное и два других царства. Вот как ученый характеризует взаимосвязь последних: «Растения, хотя и лишены ощущений, однако подобно животным живут, так как им свойственны рождение, питание, возраст, движение, пульсация, болезни, смерть, анатомия и организация» (§ 133). Линней рассматривал в качестве единицы, общей для всего живого, вид. Он ввел во всеобщее употребление бинарную номенклатуру, обозначив каждый вид двумя латинскими названиями – родовым и видовым. Также шведский натуралист уточнил само понятие «вид», пользуясь морфологическим (сходство в пределах потомства одной семьи) и физиологическим (наличие плодовитого потомства) критерием, установив четкое соподчинение между следующими категориями: класс, отряд, род, вид, разновидность. Сходные виды объединяются в роды, те – в отряды, отряды в классы. Не случайно, что система Линнея получила название «искусственной», так как она основана на 1–2 почти случайно взятых признаках и не отражает родства между близкими формами. Прочие признаки в данной системе не принимались в расчет. Ученый указывал, что «ариадниной нитью» знания о живых существах (в данном случае – ботаники) является система, ибо без нее наука превращается в хаос (§ 156). Например, в основу классификации растений Линней положил число, величину и расположение тычинок и пестиков цветка, а также признак одно-, дву- или многодомности растения, ибо считал, что органы размножения являются их самыми существенными и постоянными частями. Исходя из данного принципа, он разделил все растения на 24 класса (их число не должно было превышать букв латинского алфавита – несомненное свидетельство искусственности классификации, § 167). Многие растения, которые в дальнейшем попали в различные группы, шведский ученый причислил к одной, и наоборот. Впрочем, сам Линней сознавал слабые стороны своей системы и стремился построить «естественную» систему, но сделать этого так и не сумел. В качестве еще одного примера этого может быть приведена композиция его трудов – знаменитая «Философия ботаники» состоит из 12 глав и 365 канонов – по числу месяцев и дней года. Еще более искусственный характер носила классификация животного мира, предпринятая выдающимся ученым. Все животные были разделены им на шесть классов: млекопитающие, птицы, амфибии, рыбы, черви и насекомые. Искусственность линнеевской классификации выразилась в том, что в одну систематическую группу попадали весьма далекие друг от друга животные, причем за основание бралось наличие лишь одного общего признака (на основании общего строения клюва в один отряд, например, попали страус, казуар, павлин и курица). Еще раз повторимся, что сам ученый отдавал отчет в недостатках искусственной системы, но необходимым условием возникновения «естественной» системы считал доскональное изучение природных реальностей, а потому и не настаивал на скорейшем переходе к ней, ибо на повестке дня стояла задача более тщательного изучения различных живых существ (см. § 77). Другое дело – насколько была бы возможна такая система в рамках естествознания XVII–XVIII столетий? Линнея меньше всего можно назвать кабинетным ученым – наподобие Ньютона или Канта. Достаточно вспомнить его знаменитую экспедицию в Лапландию, которую шведский ученый совершил в одиночестве, утоляя жажду снегом, а голод сухой рыбой. Результатом путешествия явился фундаментальный труд «Флора Лапландии». Нельзя забывать и то, что из 10 тысяч описанных им растений более 1,5 тысяч было открыто Линнеем собственноручно. Тем не менее, создавая классификацию, шведский натуралист подводил под нее определенные мировоззренческие основания, которые целиком укладываются в господствующие тенденции Нового времени. Например, как и подавляющее большинство представителей науки XVII–XVIII веков, Линней был противником идеи исторического развития органического мира: «Видов мы насчитываем столько, сколько различных форм было создано изначально» (§ 157). Развитие понималось лишь в пределах развития особей – от их рождения до смерти. Выдающийся натуралист также отвергал возможность резких изменений в природной среде. В § 77 «Философии ботаники» он писал: «Природа не делает скачков». Данная мысль является почти дословным повторением знаменитого положения Лейбница, выраженного в «Новых опытах о человеческом разумении»: «Ничто не происходит сразу, и одно из моих основных и достоверных положений – это то, что природа никогда не делает скачков»180. Данная установка имела у Лейбница и прямое отношение к пониманию органического мира, позволяя снимать принципиальные границы между человеческим, животным, растительным мирами и миром минералов. Отсюда, например, признание возможности существования зоофитов («растений-животных»), о которых говорили некоторые натуралисты той эпохи. В дальнейшем идея непрерывности стала, по словам П. А. Флоренского, «характернейшей чертой мировоззрения XIX века»181. Линней, как правило, ограничивал себя изучением внешних форм жизни. Знание о внутренней организации тех же растений привлекало его значительно меньше и это в свете обозначенных выше установок вполне логично. Например, Линней прибегал к использованию знаний о внутренней организации растений, их микроскопическому строению лишь в редких случаях. Интересно, что за ориентацию на выявление неуловимых признаков он все же удостаивался упреков со стороны своего непримиримого оппонента – Ж.-Л. де Бюффона. Французский натуралист указывал, что ученому в подобных случаях придется прибегать к помощи микроскопа, а упреки в применении оптических приборов при изучении природы большинством натуралистов XVIII столетия использовалось в качестве серьезного теоретического возражения. Можно сказать, что они ставили своей целью систематизацию органического мира, пользуясь лишь «невооруженным» глазом. В этой связи необходимо остановиться на некоторых специфических установках эпохи в деле познания органической реальности. В отличие, например, от ренессансных установок, из сферы знания исключаются всякого рода «слухи и толки». Опускается вся семантика, связанная с животным и включавшая самые различные сведения (его аллегорическое использование, всевозможные легенды и даже лучший способ изготовления из него соуса). Научное наблюдение исключает также вкус и запах, причем эти характеристики объявляются неопределенными и переменчивыми. Так, в § 267 «Философии ботаники» Линней писал: «Запах никогда ясно не отграничивает вид. Обоняние улавливает тончайшие истечения [запахов]; это самое неопределенное из чувств; очень немногие роды [запахов] имеют названия». Следующий параграф накладывает ограничения и на использования вкуса в научной работе: «Вкус часто зависит от восприятия жующего, поэтому как отличие должен быть исключен». Серьезные ограничения касаются и осязания, чье использование сводится к обозначению самых грубых противоположностей (гладкое и шершавое). В качестве основного органа познания остается зрение и автор «Слов и вещей» замечает, что слепой в эту эпоху вполне может быть геометром, но никогда – натуралистом. Исследователь имел в виду знаменитое «Письмо о слепых, предназначенное зрячим» Д. Дидро, где на данное положение обосновывалось выдающимся энциклопедистом на примере одного из персонажей (слепого, занимавшегося математическими изысканиями). Зрительное восприятие, в свою очередь, позволяет выразить интересующую натуралиста реальность в языке. М. Фуко в этой связи указывал, что «натуралист – это человек, имеющий дело с видимой структурой и характерным наименованием»182. Впрочем, из того, что доступно глазу за скобки сразу же выносятся цвета, которые, по мнению Линнея, не могут быть основанием для полезных сравнений. В § 266 «Философии ботаники» он указывал: «Окраска у одного и того же вида удивительно изменчива, поэтому для отличия непригодна». Основой для классификации живого остается зрительное восприятие, выдержанное к тому же в серых тонах. Это имело своим последствием несомненное преобладание ботаники над зоологией в общей экономии эпохи. В этой системе растение оказывалось более адекватным предметом познания, чем животное – именно в силу большей поверхностности и доступности. Кстати, подобное тяготение к поверхностям роднит Линнея с господствующим стилем эпохи – классицизмом, особенно его живописью. Вспомним, что данное направление развивалась все под мощнейшим влиянием установок Пуссена, делавшего упор именно на линии, рисунке – в противоположность последователям Рубенса, предпочитавшим видоизменяемость света и зависимых от него цветов. Нельзя забывать также о роли гравюры в культуре XVII–XVIII веков. Кроме того, можно обнаружить определенные точки соприкосновения между способом видения мира Линнеем и изображением прекрасных поверхностей в живописи рококо (Буше, Фрагонар). Достаточно вспомнить «нимф» и «одалисок» с их картин, которые поражают не глубиной проникновения во внутренний мир изображенных персонажей, но обворожительными очертаниями, утонченной поверхностностью. Здесь, впрочем, надо различать серость видения мира у натуралистов этой эпохи, отмеченную Фуко, и яркость красок на картинах представителей стиля рококо. Несмотря на то, что Линнея нельзя назвать специалистом в области гносеологии, его установки весьма гармонично вписываются в контекст эпохи. В § 167 «Философии ботаники» он пишет, что «любая ОСОБЕННОСТЬ ПРИЗНАКА должна быть вскрыта на основе числа, формы, соразмерности и положения всех отличительных частей плодоношения». Эта же мысль еще раньше высказывалась Линнем в «Системе природы». Любой сколько-нибудь знакомый с философией этой эпохи читатель тут же вспомнит теорию первичных и вторичных качеств, которая традиционно связывается с именем Д. Локка, но на деле коренится в самом духе эпохи. Первичными качествами английский мыслитель называл величину, объем и фигуру, которые создают адекватные представления о предметах внешнего мира, а также в наибольшей степени могут стать объектом математического анализа. Перцептивная стратегия Линнея, обозначенная выше, также плоть от плоти новоевропейской философии, но последняя – закономерный этап развития метафизики, чья генеалогия отсылает нас к платоновским диалогам, перенасыщенным визуальными метафорами («глаз Платона»). Что ни говори, система Линней – один из наиболее показательных примеров новоевропейского подхода к истолкованию органического мира. Ф. Энгельс даже назвал естествознание XVIII века «ньютоно-линнеевской школой». Разумеется, у Линнея были оппоненты. Одним из них был Жорж-Луи Леклерк, более известный как граф де Бюффон (1707 –1788). Начав свою научную карьеру в качестве математика и физика, он позднее полностью посвятил себя описательному естествознанию. Бюффона следует признать одним из основоположников учения о развитии природы и органического мира в особенности. В противоположность Линнею первостепенное внимание он обращал не на систематику, а на монографическое описание животных и специфики их строения. Причем особый упор французский натуралист делал на изучение животных в естественной обстановке, стремился показать влияние среды на их изменение. «Естественная история» Бюффона, посвященная данной проблематике, включала 36 томов и создавалась им на протяжении сорока лет. Она была закончена Б. Ж. Ласепедом в 1804 году и в окончательном виде составляла 44 тома. Следует заметить, что своеобразная гигантомания стремление охватить практически всю интересующую ученых область, вообще характерна для натуралистических изысканий того времени. Например, уже упоминавшаяся линнеевская «Система природы» разрослась с первоначальных 14 страниц до 3 томов. Мы не случайно взяли эпиграфом к статье строки из гетевского «Фауста». Разумеется, как поэт и писатель их автор целиком принадлежит к традиции риторической культуры, чей завершающий период приходится на XVIII век. Отсюда – непонимание и даже враждебность, с которой его творчество сталкивалось в следующем столетии, когда многие деятели новых течений в литературе обосновывали собственное право на оригинальность, ниспровергая Гете, обвиняя автора «Фауста» во всевозможных грехах (пресловутом «олимпизме», пренебрежении к проблемам германского единства и т. д.). Но именно в качестве естествоиспытателя великий немец не укладывается в рамки классической эпистемы и оказываясь своеобразным антиподом Линнея, причем наиболее последовательным и непримиримым. Иоганн Вольфганг фон Гете (1749–1832), которого Рудольф Штейнер в одной из работ назвал «Галилеем органики», признавался, что «Философия ботаники» долгое время была его настольной книгой. Тем не менее, автор «Опыта объяснения метаморфоза растений» дал следующую характеристику методики шведского натуралиста: «Я хочу признаться, что после Шекспира и Спинозы самое сильное влияние оказал на меня Линней, и притом как раз через то противодействие, которое он у меня вызвал. Ибо, пытаясь воспринять его резкие, остроумные разграничения, его меткие, целесообразные, но часто произвольные законы, я чувствовал внутренний разлад: то, что он пытался насильственно разъединить, должно было, по глубочайшей потребности моего существа, стремиться к соединению»183. Необходимо заметить, что столкновение Гете с Линнеем (также как и его многолетняя полемика с ньютоновской теорией света) – не борьба поэта и натуралиста, как это может показаться поверхностному наблюдателю, но борьба двух естественнонаучных установок. Одна из них целиком предопределялась механистическим мировоззрением эпохи. Ее Гете обозначил следующим образом: «Ведь естествоиспытатель…познает природу, скорее деля и расчленяя ее, чем объединяя и взаимосвязывая, то есть скорее путем умерщвления, нежели воскрешения»184. Здесь Гете оказывается представителем традиции, идущей еще от Аристотеля. Вспомним, что положение, «целое прежде своих частей», проходит рефреном через все сочинения великого грека. Другая позиция, выразителем которой был сам Гете, стремилась понять жизнь из нее самой, предвосхищая многие установки естествознания XX столетия. Точка зрения Гете была весьма точно определена В. И. Вернадским. В статье «Мысли и замечания о Гете как натуралисте», написанной в 30-е годы XX века, он указывал, что немецкий гений был «ярким представителем синтетического взгляда на природу – изучения явлений или естественных тел, как целого». И далее: «Этот синтетический подход характерен для нашего времени в научных и философских исканиях. Он ярко проявляется в том, что в наше время грани между науками стираются; мы научно работаем по проблемам, не считаясь с научными рамками. Гете был натуралист прошлого, на этот путь вступивший раньше времени. Он уже по одному этому представляет для нас живой интерес современности»185. Гете-естествоиспытателя и мыслителя можно признать одним из предшественников «философии жизни», получившей широкое распространение в духовной ситуации XIX–XX веков. М. Фуко резонно указывал, что натуралист XVII–XVIII столетий имеет дело с видимой структурой и характерным наименованием, но не с жизнью. Отсюда – невозможность «философии жизни» в рамках культуры рассматриваемого нами исторического периода186. Любопытно, что сам термин «философия жизни» (Lebensphilosophie) возникает в немецкой культурной традиции во второй половине XVIII века. Но в это время он используется как синоним «жизненной мудрости», «жизненной философии». В дальнейшем одноименное направление, оформившееся на принципиально иных основаниях, станет одним из центральных в постклассической философии, причем имя Гете, как непосредственного предшественника, будет постоянно звучат из уст его представителей (Ф. Ницше, Г. Зиммеля, О. Шпенглера). Одним из упреков, который математическому естествознанию бросал Гете, был увод чувств и мыслей человека от живой природы в царство абстракций. Методы работы новоевропейской науки также отрывали людей от непосредственного соприкосновения с природой. В этом аспекте Гете был абсолютно прав. В конце прошлого века, характеризуя возникновение одной из базовых установок новоевропейской науки, Л. М. Косарева писала, что чувственная полнота природного бытия, характерная для европейской культуры от Античности до Ренессанса, потеряла для человека XVII–XVIII веков свою ценность. Возникновение нового образа природы, указывает исследовательница, «знаменует разрыв теоретического мышления с традиционным обыденным опытом (в отличие от теоретического мышления Античности, базировавшегося на обыденном опыте)»187. Сравните с замечанием А. Койре в работе, вошедшей в посмертно изданный сборник «Ньютоновские исследования»: «Но есть и нечто такое, за что ответственность может быть возложена на Ньютона или, точнее, не на одного Ньютона, а на всю современную науку – расколовшую мир на два чуждых мира. Я уже упоминал о том, что современная наука разрушила барьеры, отделявшие небо от Земли, объединила и унифицировала Вселенную. Все это так. Но я упоминал и о том, что, опрокидывая барьеры, наука подменяла наш мир качества и чувственного восприятия, мир, в котором мы живем, любим и умираем, другим миром – миром количества, воплощенной геометрии, миром, в котором, хотя он и вмещает в себя все, нет места для человека. Так мир науки – реальный мир – стал отчужденным и полностью оторванным от мира жизни. Наука не в состоянии не только объяснить этот мир, но даже оправдаться, назвав его субъективным»188. Данное положение имеет не только историческое, но и актуальное значение. Если Л. М. Косарева имела, в первую очередь, установку теоретиков, то в современности подобный опыт становится массовым явлением. Человек в «цивилизованном обществе» крайне редко имеет дело с чем-то естественным, живым. Даже если он и соприкасается с этой реальностью (туризм, экологические мероприятия и т. д.), то такие встречи носят эпизодический характер и принципиально не меняют ситуацию. Повседневная реальность укореняет современного человека в реальности неорганической. Органический же мир подвергается безжалостной эксплуатации и даже истреблению. Это относится как к флоре, так и фауне. Такое отношение имеет философско-антропологическое основание, коренится в определенном истолковании человека, характерном для новоевропейской цивилизации. Для философского анализа очевидна взаимосвязь между экологическим кризисом, вызванным развитием технологической цивилизации, и утратой целостности в восприятии человека, наблюдаемой в большинстве новоевропейских концепций. Человек в философии и науке Нового времени был отделен от природы и поставлен над ней. В данной системе координат свойство человека быть живым существом оказалось предано забвению, что открыло дорогу различным злоупотреблениям. Не случайно, что практическая реализация проекта Декарта и его последователей, с использованием достижений современной науки и техники, превращает человека в своеобразный «материал», наряду с веществом живой и неживой природы. Вспомним, что Декарт интерпретировал человеческое тело в качестве машины, управляемой интеллектом, радикально от нее отличным. Современная технологическая цивилизация, как это не покажется странным, фактически игнорирует телесную составляющую человеческого существа. Точнее, она навязывает односторонние представления о важнейшей компоненте человека. Современная цивилизация не случайно получила обозначение «потребительской» – вот с этой-то стороны телесность человека ее и интересует. Вместе с тем, тело является реальностью, связывающей нас с природой, и оно немыслимо в отрыве от природной реальности, которую технологическая цивилизация ставит на грань уничтожения. Тем самым, под вопрос ставится и само существование человека. Для развитых стран все это оборачивается и серьезными демографическими проблемами, что можно рассматривать как своеобразную месть природы за безжалостную эксплуатацию ее ресурсов. Рождаемость в «цивилизованных» странах падает значительно ниже уровня, обеспечивающего простую смену поколений. Результатом становится резкое старение населения, угрожающее этим странам депопуляцией – современная Россия столкнулась с данной проблемой в наиболее острой, пожалуй, форме. Влияние новоевропейских установок можно проследить даже в проектах, которые еще не могли быть сколько-нибудь отчетливо представлены в науке XVII–XVIII веков. Речь идет о планах генетического совершенствования антропологического материала, созданного природой. Подобного рода установки характерны для генной инженерии и клонирования, которые вызревают в рамках науки второй половины XX века. Вот как данную тему в работе «Преодоление метафизики» интерпретировал Хайдеггер: «Поскольку человек есть важнейшее сырье, следует ожидать, что на основе сегодняшнего химического исследования со временем будут сооружены фабрики для искусственного создания человеческого материала»189. Эти строки были написаны Хайдеггером в годы Второй мировой войны, когда о клонировании также еще не шло речи, но великий мыслитель, выявив основания современной науки, смог предвидеть основные тенденции ее последующего развития. Суммируя сказанное выше, можно сказать, что человек в рамках новоевропейского научно-технологического проекта оказывается таким же сырьем как нефть, газ или железная руда. Гуманистический в истоках проект, таким образом, оборачивается своей полной противоположностью. В свете нарастания этих тенденций вполне реальной становится та угроза, которую Хайдеггер обозначил в одной из работ уже послевоенного периода. Вот как звучит интересующее нас место: «Жизнь как таковая станет некоей “технической” производственной поделкой: но в тот момент уже больше не будет никакого здоровья, равно как рождения и смерти. Иногда это выглядит таким образом, будто человечество нового времени бешено мчится к этой цели: чтобы человек производил себя технически; если это удастся, то человек самого себя, то есть свое существо как субъективность взорвет на воздух, на тот воздух, в котором попросту бессмысленное считается за единственный “смысл” и поддержка этого отчуждения является как человеческое “господство” над земным шаром»190. Решение проблем, с которыми сталкивается современный мир, требует выявления и серьезного анализа их истоков. Одной из важнейших проблем является безудержное развитие науки и тесно связанной с ней технологической сферы. Можно сказать, что современная цивилизация придает этим сферам самодостаточный характер, причем главным объектом агрессии достижений научно-технического прогресса оказывается природа. Несомненно, что подобный подход был запрограммирован еще создателями новоевропейской науки, их интерпретацией природной реальности. Причем интерес к реальности неорганического и органического мира был у истоков интересующей нас традиции абсолютно непропорционален, что и предопределило многие проблемы нашего времени. Если в области физики современный человек оказывается в состоянии расщеплять элементарные частицы и использовать ядерную энергию (как в промышленных, так и в военных целях), то в области биологии и медицины достигнутые результаты не идут ни в какое сравнение. Напротив, пытаясь излечить многие болезни, мы до сих пор разрезаем человеческое тело, то есть воспринимаем его как нечто неживое. Попытки разрешить глобальные проблемы современности методом проб и ошибок, используя полумеры (вроде Киотских соглашений) доказывают свою несостоятельность. Необходим проект, который можно было бы рассматривать в качестве альтернативного новоевропейскому. Причем, как и последний, новый проект должен иметь серьезное теоретическое обоснование. Выход из сложившегося тупика требует радикальной переориентации сознания современного человека и, в частности, обращения к таким традициям истолкования органической реальности, которые доказали свою адекватность на протяжении длительных периодов существования европейской культуры. Речь идет о линии Аристотеля, которая, как нам представляется, наиболее корректно подходила к истолкованию жизни и живых существ. Вот как данную установку характеризует современная исследовательница: «Научное познание мира, с точки зрения Аристотеля, отнюдь не предполагает абстрагирование от изучающего этот мир сознания и от существования человека в этом мире, не требует того противопоставления субъекта и объекта, на котором стоит современная наука. Такой подход к изучению природы можно назвать натурфилософским. Сегодня к натурфилософии не случайно возрождается большой интерес»191. ЛЕКЦИЯ VI ОСНОВНЫЕ ТЕНДЕНЦИИ РАЗВИТИЯ НАУКИ В XIX–XX ВЕКАХ Интересующая нас эпоха характеризуется бурным развитием науки – как естествознания, так и гуманитарного знания. В XIX веке происходит взаимопроникновение науки и университетского образования, что было не характерно для предшествующих веков развития новой системы знания. В 30–40-е годы этого столетия оформляется новое направление теоретической мысли – философия науки. Кроме того, в XIX веке возникает и получает триумфальное признание вторая, вслед за ньютоновской механикой, фундаментальная научная концепция – дарвиновская теория эволюции. Еще один судьбоносный процесс – превращение науки в непосредственную производительную силу, произошедшее на рубеже XIX–XX столетий. Наконец, важнейшее значение имел пересмотр оснований классической физики в начале XX века, вызвавший к жизни теорию относительности и квантовую механику, что повлекло за собой фундаментальные изменения в самой социально-политической реальности (создание оружия массового уничтожения, использование ядерной энергии в мирных целях и т. д.). 1. ДАРВИНОВСКАЯ ТЕОРИЯ ЭВОЛЮЦИИ И ЕЕ СОЦИАЛЬНО-АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЕ ПРЕЛОМЛЕНИЯ В 1859 году был опубликован знаменитый труд Ч. Дарвина – «Происхождения видов путем естественного отбора или выживание благоприятствуемых пород в борьбе за жизнь». Дарвиновское произведение, сразу ставшее интеллектуальным бестселлером XIX века, произвело неизгладимое впечатление на современников, которые увидели в нем не только эпохальный труд по одному из разделов естествознания, но и сочинение, произведшее настоящий мировоззренческий переворот. Без преувеличения «Происхождение видов» можно назвать главной книгой XIX столетия. В этом отношении с ней может соперничать лишь «Капитал» К. Маркса. Многие из первых читателей восприняли идеи, выдвинутые в этой работе Дарвина, в качестве противовеса наиболее влиятельным направлениям в понимании феномена жизни – креационизму и финализму. Креационистский подход, исходивший из идеи божественного творения мира и человека, господствовал в европейской культуре на протяжении полутора тысяч лет. Говоря о финализме, мы имеем в виду метафизические трактовки происхождения жизни, господствовавшие в додарвиновской науке. Подобным учениям английский натуралист противопоставил концепцию развития природы и выявил механизмы этого самого развития – изменчивость, наследственность, борьба за существование, естественный отбор. Дарвиновское учение возникло не на пустом месте, а увенчало целую серию попыток объяснить феномен природного развития, характерных для европейской науки первой половины XIX века. А. В. Михайлов указывал, что «эволюционная теория возникла не сразу: до 1832 г., до есть до смерти Гете, насчитывают чуть ли не 130 сугубо частных попыток мыслить развитие животного мира эволюционно. Дата смерти Гете символична; этим годом можно условно обозначить конец прежней естественной истории – как раз такой, для которой “истории” в привычном нам слове не существовало. “Эволюция” есть, собственно, развертывание, разворачивание чего-либо из своего начала – так что эволюционная теория переосмысливает не только историю животного мира, но и само слово “эволюция”. Теперь это – развитие, от низшего к высшему, во времени; а раньше – тоже, конечно, не сутолока случайных, никак не связанных между собой живых форм, а их взаимосвязь во вневременном логическом становлении. <…> Таковы два принципа естественной науки: один вертикальный, когда мир рассматривается как единая смысловая иерархия, принцип науки до начала XIX века. Условно говоря – до смерти Гете и конца натурфилософии; другой – горизонтальный, и это принцип науки XIX века, принцип реалистически мыслящей науки XIX века»192. Как известно, Дарвин относил к числу своих «богов» К. Линнея. На первый взгляд, подобное утверждение может показаться странным. Действительно, Линней был креационистом, признавал неизменность видов, указывал, что их существует столько, сколько создал Бог. Тем не менее, у великого шведского натуралиста мы найдем определенные установки, которые подготавливали теорию эволюции. Линней заложил принципы классификации органического мира, положив начало научной систематике. Основываясь на них, его многочисленные последователи на протяжении столетия накопили огромный фактический материал. Именно накопление фактического материала позволило переходить от искусственной классификации к классификации естественной, а отсюда – к идее развития органического мира. Это, в свою очередь, способствовало быстрому принятию дарвиновской теории эволюции. Наконец, нельзя упускать из вида еще один важнейший момент – Линней отнес человека к классу млекопитающих и отряду приматов, наряду с обезьянами. Помещение человека в один отряд с обезьянами вызвало негодование католической церкви. На протяжении 1758–1774 годов действовал даже папский запрет на изложение системы Линнея193. Одна из наиболее известных эволюционных концепций до Дарвина была выдвинута французским биологом Жаном Батистом Пьером Антуаном Моне, более известным как шевалье де Ламарк (1744–1829). В 1809 году он издал работу под названием «Философия зоологии», где вопрос о происхождении организмов обсуждался не мимоходом, а со всей необходимой широтой охвата. Ламарк развил учение об эволюции вида под воздействием среды. Среда, указывал автор «Философии зоологии», научает организм приспосабливаться к условиям существования и внутренне перестраиваться. В этой связи французский исследователь сформулировал два закона: 1) закон употребления или неупотребления органа и 2) закон наследования приобретенных признаков. Первый из этих законов Ламарк иллюстрировал на примере жирафов. Этим животным постоянно приходится вытягивать шею, чтобы дотянуться до листьев, растущих у них над головой. В результате этих усилий шеи у них вытягиваются, становятся длиннее. Муравьеду, чтобы добыть пищу, приходится постоянно вытягивать язык, который в итоге удлиняется и утончается. Напротив, кроту под землей глаза только мешают – в результате они постепенно исчезают. Второй из законов Ламарка гласит, что полезные признаки, приобретенные животным, наследуются их потомством. Жирафы передали им свои вытянутые шеи, муравьеды унаследовали длинный и тонкий язык – список можно продолжить. Современники не оценили идей Ламарка, которому, помимо прочего, принадлежал и сам термин «биология». Интересно, что у Линнея «биологами» назывались историки, которые «описывали жизнь и смерть занимавшихся ботаникой авторов»194. Одни ученые оставили его работы без всякого внимания, другие обрушились на Ламарка с резкими нападками. Выдающийся биолог, проживший долгую и насыщенную событиями жизнь, умер в безвестности и бедности. Интерес к его идеям возродился после опубликования дарвиновского «Происхождения видов», хотя сам автор наиболее известной эволюционистской концепции отнесся к идеям своего предшественника достаточно критически. Тем не менее, произошло своеобразное возрождение ламаркизма, чьи адепты стремились дополнить теорию Дарвина идеей «стремления к прогрессу» в живой природе. Вернемся, впрочем, к идейным истокам дарвиновского «Происхождения видов». Для генезиса концепции самого Дарвина важнейшее значение имели разработки в рамках другой науки – геологии. Речь идет о работе выдающегося английского геолога Чарльза Лайелла (1797–1875) «Основы геологии», чьи три тома увидели свет с 1830 по 1833 год. Лайелл разработал учение о медленном и непрерывном изменении земной поверхности под влиянием постоянных геологических факторов. История этих изменений объяснялась автором «Основ геологии» теми же законами, которые объясняют факты настоящего. Речь шла о наводнениях, извержении вулканов, оползнях и т. п. Именно у Лайелла, как указывает один из исследователей, Дарвин «усвоил генетическую, или эволюционную, точку зрения, ибо из всех естественных наук исторический метод тогда шире всего применялся в геологии»195. Публикация главного труда Дарвина многими исследователями рассматривается в качестве второго переворота в области естествознания, сравнимого по своей значимости с появлением гелиоцентрической концепции Коперника. Действительно, если Коперник и его новоевропейские последователи изменили представление о пространственном порядке мира, то концепция Дарвина радикально пересмотрела временной порядок последнего. Кроме того, теория эволюции обосновывала автономность и даже самодостаточность науки, которая, как казалось Дарвину и его адептам, окончательно становилась на ноги, объяснив закономерности не только неорганического (физическая концепция Ньютона), но и органического мира. Позволим себе привести сопоставление мировоззренческих аспектов теорий Ньютона и Дарвина, принадлежащее американскому биографу последнего: «Закон тяготения относится к механике и – поскольку в конечном счете философы не могут удержаться от сравнений – означает, что вселенная есть механизм. Закон эволюции касается живых существ и, соответственно, означает, что вселенная есть организм. Тут пока преимущество, пожалуй, на стороне Дарвина: живая вселенная в большей степени, чем неживая, предполагает теплоту, родство, общность – проще говоря, божество. Но, с другой стороны, где есть механизм, там требуется и механик, в то время как организму, казалось бы, не требуется ничего, кроме пищи и воды. Механизм может быть совершенным, меж тем как эволюции необходимо быть несовершенной, дабы во исполнение людских надежд идти вперед к совершенству… Наконец, дарвиновское истолкование эволюции механистично, но в нем отсутствуют почтительные намеки на творца, создавшего этот механизм. Естественный отбор представляет собой не гармонию, но столкновение и борьбу, и совершается не по математически точным расчетам некой невидимой силы, но, как нетрудно убедиться, путем грубого и произвольного отбора изменений, осуществляемого внешней средой. Дарвин обосновал романтическую концепцию Шеллинга о природе как едином организме, и, как казалось многим, обосновал ее атеистически, в понятиях слепых случайностей и нетелеологического механизма»196. В 1871 году вышла другая важнейшая книга. Дарвина – «Происхождение человека и половой отбор», где уже не только представители животного мира, но и человек рассматривался в качестве продукта естественного отбора. Цепь, таким образом, была замкнута – все сущее было описано и объяснено посредством языка науки. Так, по крайней мере, положение вещей виделось современникам великого натуралиста. Учение Дарвина оказало сильное влияние на развитие самых разных областей – сравнительную анатомию, физиологию высшей нервной деятельности (достаточно вспомнить наших выдающихся соотечественников – И. М. Сеченова и И. П. Павлова), эволюционную палеонтологию (ее основоположником выступил еще один русский ученый – В. О. Ковалевский) и т. д. Учитывая место естествознания в духовной ситуации XIX века, можно говорить о влиянии эволюционной теории на всю систему знания. Характеризуя данное влияние, В. В. Розанов в статье «Теория Чарльза Дарвина, объясняемая из личности ее автора» (1896) писал, что создатель теории эволюции «принадлежит к числу немногих в истории умов, которые печать своего мышления успели наложить на целую эпоху. Он не только сообщил новое и неожиданное движение наукам, которым специально посвятил себя, но методом этих наук, им открытым, заразил и другие отдаленнейшие отрасли знания, которых никогда не касался прямо – историю, этику, эстетику»197. Значение дарвиновской концепции, таким образом, вышло далеко за рамки науки. Она охватила и те области, которые в философии второй половины XIX – начала XX века было принято описывать в категориях ценностей. Как нам представляется, именно это обстоятельство придало учению Дарвина то уникальное место, которое оно продолжает занимать и в современном мире. Естественно, что эволюционная теория не могла пройти бесследно и для социально-политических концепций интересующей нас эпохи. Очень быстро между различными направлениями общественной мысли началась борьба за право подвести под свои положения естественнонаучные основания, и дарвиновское учение играло в ней весьма существенную роль. Следует заметить, что данная борьба носила весьма ожесточенный характер: на первом этапе она велась на страницах многочисленных статей и книг, а уже в XX веке приняла форму столкновения наиболее влиятельных идеологий, так или иначе апеллировавших к идеям создателя эволюционной теории. Показательно, что в самый разгар Второй мировой войны Г. Бенн назвал Дарвина, наряду с Гегелем и Ницше, одним из главных виновников грандиозного кровопролития. Данную мысль он высказал в работе «К вопросу об истории» (1943). В ней Г. Бенн писал, что учения этих мыслителей стали действительной причиной гибели многих миллионов людей. Слова преступнее любого убийства, указывал выдающийся немецкий поэт и эссеист – за мысли расплачиваются герои и толпы. В таком виде обвинение в адрес Дарвина, равно как и двух столпов философии XIX столетия, разумеется, принято быть не может, но, как говорится, дыма без огня не бывает. Держа в уме все эти характеристики, попытаемся проследить влияние теоретических установок автора эволюционной теории на социально-антропологические и политические дискурсы интересующего нас периода. Отечественному читателю, изучавшему диамат и истмат, хорошо известны высказывания классиков марксизма-ленинизма, рассматривавших учение Дарвина в качестве естественнонаучной основы разработанного ими учения. Уже в письме Ф. Лассалю от 16 января 1861 года К. Маркс указывал на дарвиновское «Происхождение видов путем естественного отбора» как на естественнонаучную основу понимания классовой борьбы. В своих воспоминаниях В. Либкнехт отмечал символичность выхода «К критике политической экономии», в предисловии к которой содержится классическая формулировка материалистического понимания истории, в один год с дарвиновским «Происхождением видов», а также то, что Маркс интересовался работами великого натуралиста еще до публикации его главного труда. В работе «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии» (1886) Ф. Энгельс говорил о трех главных открытиях, определивших развитие естествознания XIX века. Речь у него шла об открытии клеточного строения растений и животных, учении о сохранении и превращении энергии и, наконец, теории эволюции, которая оказалась неразрывно связанной с именем Дарвина. Все эти достижения, согласно Энгельсу, разрушили механистические представления о мире и превратили диалектику в наиболее важную форму мышления для современного естествознания. Он и сам стремился опереться на эволюционную теорию, обратившись к проблеме происхождения человека. Развивая концепцию общего корня человека и высших приматов, выдвинутую Дарвином, Энгельс написал работу «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека» (1876, опубликована посмертно – в 1896 году). В ней автор провозгласил труд решающим фактором, определившим эволюционное превращение нашего древнего предка в современного человека. Трудовая деятельность, на взгляд Энгельса, оказала определяющее воздействие на возникновение и развитие сознания, языка, культуры. Именно благодаря труду, указывал он, человек превратился в социальное существо, создающее различные формы культуры. Выступая в 1883 году на похоронах Маркса, Энгельс отметил, что «подобно тому, как Дарвин открыл закон развития органического мира, Маркс открыл закон развития человеческой истории…»198. Нечто подобное утверждал и молодой В. И. Ленин в работе «Что такое “друзья народа” и как они воюют против социал-демократии» (1894): «Как Дарвин положил конец воззрению на виды животных и растений, как на ничем не связанные, случайные, “богом созданные” и неизменяемые, и впервые поставил биологию на вполне научную почву, установив изменяемость видов и преемственность между ними, – так и Маркс положил конец воззрению на общество, как на механический агрегат индивидов, допускающий всякое изменение по воле начальства (или, все равно, по воле общества и правительства), возникающий и изменяющийся случайно, и впервые поставил социологию на научную почву, установив понятие общественно-экономической формации, как совокупности данных производственных отношений, установив, что развитие таких формаций есть естественно-исторический процесс»199. На протяжении десятилетий данные утверждения принимались у нас без всяких оговорок. Дело, между тем, обстояло далеко не так просто. Очень скоро на дарвиновское наследие, помимо марксистов, стали претендовать и представители враждебных им социально-политических концепций – социал-дарвинисты и сторонники расовой теории. В данной связи завязалась ожесточенная полемика, в ходе которой началась ревизия некоторых положений учения Дарвина. Так Энгельс заявлял, что у великого английского натуралиста он принимает саму теорию развития, но способ доказательства данной теории, предложенный Дарвином (борьба за существование, естественный отбор), был объявлен классиком марксизма несовершенным и временным. Энгельс справедливо указывал, что положение эволюционной теории о прогрессивном значении борьбы за существование является перенесением из общества в область живой природы положения Т. Гоббса о «естественном состоянии» как борьбы всех против всех, а также мальтусовской концепции народонаселения. Попытки использовать дарвиновскую концепцию для обратного распространения закономерностей, присущих природной реальности, на реальность общества, Энгельс находил «наивными» – весьма показательно в этом отношении его письмо П. Л. Лаврову от 12–17 ноября 1875 года200. Эта мысль почти дословно воспроизводится в подготовительных материалах к «Диалектике природы» над которыми Ф. Энгельс работал в 70–80-е годы201. Показательно, что современные либеральные авторы, ведущие на страницах своей книги полемику с марксизмом, по сути дела повторяют аргументацию Энгельса по данной проблематике: «Нельзя обойти молчанием так называемый социал-дарвинизм как попытку узаконить борьбу за существование в обществе (своего рода объяснение классовой борьбы) и даже обосновать тезис о расовом превосходстве. Ясно, что эти незаконные экстраполяции не имеют ничего общего с научными выводами»202 Это притом, что двумя страницами ранее Д. Реале и Д. Антисери приводят собственное признание Ч. Дарвина о том значении, которое для формирования эволюционной теории имела концепция Т. Мальтуса. Таким образом, существеннейший элемент теории эволюции оказывался для Энгельса неприемлемым. Между прочим, сам Ч. Дарвин признавался в «Автобиографии», что именно случайное знакомство со знаменитой книгой Т. Мальтуса «Опыт о законе населения» (1798) навело его на мысль – причиной отбора в природе является совершающийся в громадных размерах процесс истребления менее совершенных существ. Вот как звучит соответствующий фрагмент: «В октябре 1838 г….я случайно, ради развлечения, прочитал книгу Мальтуса “О народонаселении” и так как благодаря продолжительным наблюдениям над образом жизни животных и растений я был хорошо подготовлен к тому, чтобы оценить [значение] повсеместно происходящей борьбы за существование, меня сразу поразила мысль, что при таких условиях благоприятные изменения должны иметь тенденцию сохраняться, а неблагоприятные – уничтожаться. Результатом этого и должно быть образование новых видов»203. В применении к человеческому обществу данное обстоятельство, по мнению Мальтуса, является результатом общего закона, гласящего – организмов нарождается несравненно больше, чем способно выжить («Рост народонаселения, если его не остановить, будет увеличиваться в геометрической прогрессии, а ресурсы могут возрасти только в арифметической прогрессии»). Как указывал в своем главном труде Дарвин, его собственная концепция – это «учение Мальтуса, с еще большей силой примененное ко всему животному и растительному миру, так как здесь невозможно ни искусственное увеличение пищи, ни благоразумное воздержание от брака»204. Преломление мальтузианства в дарвиновской концепции эволюции было очевидно и наиболее проницательным исследователям. Достаточно вспомнить О. Шпенглера, который отметил данное обстоятельство в первом томе «Заката Европы» (1918): «Дарвин переиначил идеи развития XVIII века политэкономическими тенденциями, которые он позаимствовал у своего учителя Мальтуса и спроецировал на царство высших животных видов»205. В приведенном выше письме Энгельса Лаврову, как мы уже могли убедиться, стремление распространить идеи Дарвина на социальную среду стало главным объектом критики классика. Показательно, что это письмо Энгельс написал именно русскому революционеру. В России, за отдельными исключениями, социал-дарвинизм встретил самое резкое неприятие. Любопытно, что в этом сходились представители диаметрально противоположных лагерей – почвенники и революционные демократы, неославянофилы и народники. Достаточно назвать имена Н. К. Михайловского, В. В. Розанова, Н. Н. Страхова, Л. Н. Толстого, К. Д. Ушинского, Н. Г. Чернышевского, того же П. Л. Лаврова (см. его статью «Социализм и борьба за существование», 1875). Особенно показательны в этом отношении книга Н. Я. Данилевского «Дарвинизм» (1885–1889), в которой автор представил наиболее весомые аргументы против учения выдающегося натуралиста, а также труд П. А. Кропоткина «Взаимная помощь среди людей и животных как двигатель прогресса» (1902), где выдающийся теоретик анархизма противопоставлял фактор альтруизма дарвиновскому принципу борьбы за существование. Нельзя также сбрасывать со счетов аргументы против дарвинизма, которые с опорой на идеи естествоиспытателей К. фон Бэра и Н. Д. Ножина-Бухарцева развивал Н. К. Михайловский. Даже такой апологет дарвинизма как К. А. Тимирязев резко выступал против социально-политических преломлений эволюционной теории («Чарльз Дарвин и его учение», 1883). Под названием «социальный дарвинизм» фигурирует влиятельное направление в социологии второй половины XIX – начала XX века, пытавшееся объяснить закономерности развития общественной жизни биологическими законами естественного отбора и борьбы за существование. Нужно заметить, что данное течение было весьма неоднородным по своей идеологической и социально-политической ориентации. Среди социал-дарвинистов мы находим и консерваторов, делавших упор на стихийных элементах развития общества (Г. Спенсер), но также и сторонников социальных реформ (А. Смолл); авторов, доказывавших необходимость сохранения социального неравенства (Л. Гумплович, У. Самнер) и их противников, отвергавших это неравенство (М. Ваккаро, Э. Ферри). Следует согласиться с А. Б. Гофманом, который писал, что «социальный дарвинизм выступил не столько как особое направление, сколько как определенная парадигма, проникшая в разные направления социологической мысли»206. Одним из наиболее ярких представителей интересующего нас течения был Эрнст Геккель (1834–1919), – выдающийся немецкий ученый и популяризатор естествознания, в частности дарвиновской концепции. Изменчивость видов он понимал как результат взаимодействия между приспособлением и наследственностью, причем приспособление интерпретировалось в качестве движущей силы изменения, а наследственность – сохраняющей стороны. Продолжая традиции органицистской теории, выдающийся естествоиспытатель мыслил общество по аналогии с биологическим организмом. Разделение общества на классы Геккель рассматривал как результат естественного отбора, а классовая борьба интерпретировалась как разновидность борьбы за существование. Улучшение функционирования общественного организма, указывал немецкий ученый, во многом связано с углублением наших знаний в области биологии и антропологии. Еще один показательный для характеристики идейных воззрений Геккеля момент – он отдал значительную дань расовой концепции. Представители примитивных народов, указывал немецкий ученый, скорее подобны обезьянам и другим высшим млекопитающим, чем культурным европейцам. Культура и более высокое развитие интеллекта, делающее людей способными к культуре, является достоянием лишь высшей расы – представителям низших рас они несвойственны. Следовательно, утверждал Геккель, нельзя оценивать жизненную значимость разных рас одной меркой. Понятно, что подобная аргументация служила обоснованием колониальной политики ведущих западных стран, придавала статус научности их притязаниям на управление миром, которое к концу XIX века стало свершившимся фактом. Подводя промежуточные итоги, отметим, что общим для социал-дарвинистов было использование в социологии и идеологии принципов, выдвинутых Дарвином, распространение данных принципов на социальную реальность. Место природных организмов, фигурирующих в эволюционной теории, занимают различные социальные группы – расовые, этнические, культурные, сословные и т. п. Теоретики социального дарвинизма полемизировали с концепциями, рассматривающими общество как гармоническое целое, делали упор на противоречивом, конфликтном характере общественного развития. Понятно, что в этом аспекте обнаруживаются определенные точки пересечения между представителями социал-дарвинизма и марксистами. Мы не случайно взяли в качестве эпиграфа к этой главе мысль Маркса. Под ней, несомненно, подписались бы все идеологические течения, претендовавшие на адекватное толкование дарвиновской теории, а также экстраполировавшие ее положения на социально-политическую реальность. В жизни господствует борьба рас и классов, из этой борьбы вытекает господство одних элементов над другими – утверждали как представители социал-дарвинизма, так и марксисты. Наличие общих моментов, однако, не делало их отношение друг к другу менее враждебным, скорее наоборот. Полемика вокруг дарвиновского наследия и правомерности его применения к социальной реальности между рассматриваемыми нами учениями носила весьма ожесточенный характер – как в конце XIX, так и на протяжении практически всего XX века. Активнейшее участие в данной полемике приняли авторы, развивавшие расовую теорию. В этой связи необходима небольшая историческая справка. После Второй мировой войны расизм был объявлен преступной теорией, ответственной за преступления нацистов. Интересующая нас концепция попала в разряд табуизированных – в эпоху политкорректности о ней принято говорить исключительно в уничижительных тонах. Между тем, в духовной ситуации Европы целого столетия (с середины XIX практически до середины XX века), она занимает вполне достойное место, претендуя на научность, наряду с дарвиновской концепцией эволюции и марксистским учением о классовой борьбе. Во всяком случае, интересующая нас эпоха рассматривала расовую теорию в качестве дискуссионной концепции. Отсюда возникает методологическое требование, которым мы будем руководствоваться в дальнейшем изложении: осмыслять расовую теорию в контексте эпохи ее породившей, не отвлекаясь на те эксцессы, с которыми она ассоциируется в массовом сознании. Тем более что эти эксцессы часто были результатом произвольной трактовки интересующего нас учения. Разумеется, следует помнить, что практика расизма значительно старше, чем его теория. Подобной практике, так или иначе, отдали дань древние греки (здесь, впрочем, следует напомнить читателю об учениях Феогнида и Аристотеля – особенно последнего, исходившего из принципиального различия между эллинами и варварами). В XV–XVI веках европейские колонизаторы своеобразно интерпретировали библейский миф о Ное и его сыновьях. Исходя из него, утверждалось, что благочестивый и любимый Богом Яфет – родоначальник белых людей, призванных господствовать над всеми остальными; Сим – основоположник желтой расы; отверженный же Хам – прародитель черных, которые должны в наказание за его прегрешение находиться в рабстве у белых. Неудивительно, что подобные рассуждения служили идейной базой для оправдания работорговли и эксплуатации представителей цветных рас. Данная концепция практически без изменений сохранялась на протяжении нескольких столетий – вплоть до середины XIX века, когда под учение о неравенстве рас начинают подводить научные основания. Создателем расовой теории считается граф Жозеф Артюр де Гобино (1816–1882) – автор четырехтомного «Опыта о неравенстве человеческих рас», увидевшего свет в 1853–1855 годах. Французский мыслитель превратил проблему различия рас в предмет подробного исторического исследования. Белую расу, особенно ее германский элемент, Гобино объявил главной творческой силой истории, способной создавать и развивать культуру в высших ее проявлениях. Выполняя свою миссию, белая раса вынуждена вступать в контакты с другими расами, что ведет к расовому смешению и, в конечном итоге, к деградации. Развивая свою концепцию, Гобино стремился осуществить синтез гуманитарных и естественных наук, что послужило бы мощным подспорьем в деле изучения расовых отличий и их влияния на историческое развитие человечества. Разумеется, в полной мере французскому исследователю это не удалось – он, например, отрицательно отнесся к учению Дарвина, хотя последователи расовой теории из числа французских и немецких естествоиспытателей рубежа XIX–XX веков будут постоянно апеллировать именно к эволюционной концепции. Для того, чтобы понять теоретические и психологические основания расовой концепции Гобино, необходимо совершить небольшой экскурс в историю207. Некоторые идеи, высказанные графом де Гобино, имели хождение в рамках французской историографической и политической традиции еще за три века до выхода в свет его фундаментального исследования. Речь, в первую очередь, идет о германистской теории происхождения французского дворянства, высказанной впервые Ф. Отманом в памфлете «Франко-Галлия» (1573). Данное произведение было направлено против притязаний французского абсолютизма, в защиту политической программы гугенотской знати. Выдающийся памфлетист противопоставлял произволу нарождавшегося абсолютизма, стремившемуся подчинить себе все традиционные институты, исконную франкскую свободу. Защитниками, по мнению Отмана, выступали прямые потомки франков – представители французского дворянства. При этом автор «Франко-Галлии» ссылался на большое значение сословного представительства, то есть все той же нордической аристократии, во Франции XIV–XV веков. В 1664 году германистскую теорию будет отстаивать аббат Ле Лабурер, которому пэры Франции поручили выяснить исторические основания их современного общественного положения. Аббат обнаружил истоки появления аристократии в победе франков, покоривших Галлию и по праву завоевателей установивших в ней свои порядки. В дальнейшем представители аристократии, наряду с королем, управляли доставшейся им в качестве военного трофея страной, – указывал Ле Лабурер. В XVIII веке данная теория защищалась такими выдающимися теоретиками как герцог де Сен-Симон, граф де Буленвилье и Монтескье. Показательно, что «германизм» этих авторов можно характеризовать и как расистский – в смысле поддержки привилегий, базирующихся на праве завоевании, и как либеральный, ибо он стремился к ограничению претензий монархии на абсолютную власть. Можно вспомнить, что Монтескье с нескрываемой симпатией относился к английской конституционной монархии (в ту эпоху либеральной, но вовсе не демократической), однако, назвать его конституционалистом в строгом смысле нельзя. Будучи представителем провинциальной аристократии, урезанной французским абсолютизмом в своих правах, и президентом парламента города Бордо («дворянство мантии»), он считал необходимым существование властных структур, которые сдерживали бы неограниченную власть короля. Естественно, что опорой «посредующих властей», по мнению автора «О духе законов», должны были служить привилегированные сословия – духовенство и, в первую очередь, дворянство. Таким образом, можно констатировать, что среди оппонентов абсолютизма в эпоху Просвещения мы видим не только представителей буржуазии, но и идеологов аристократии, которые использовали при этом аргументацию расистского толка. Споры по данному вопросу продолжились в годы Великой французской революции. Например, аббату Сиейесу – знаменитому идеологу буржуазии, принадлежат следующие слова: «Почему бы третьему сословию не отправить в леса Франконии все эти семьи, которые сохранили ненормальную претензию на принадлежность к расе завоевателей». Не утихали дискуссии по интересующей нас проблеме и в годы Реставрации. В 1814 году граф де Монлозье выпустил книгу «О французской монархии со времени ее установления до наших дней». В ней, в частности, признавая социальные изменения, произошедшие в результате революции, де Монлозье отстаивал превосходство традиционной аристократии. Он предложил германистскую теорию в качестве официальной идеологии режима Реставрации. Ответом де Монлозье послужили работы Ф. Гизо и О. Тьерри, в которых французская история интерпретировалась как история борьбы и победы буржуазии – потомка некогда порабощенных романских предков, над дворянством – потомком германских завоевателей (см. книгу О. Тьерри «О преобразовании европейского общества», увидевшую свет в 1814 году и книгу Ф. Гизо «О правительстве во Франции до Реставрации и о современном министерстве», опубликованную в 1820). Таким образом, германистская теория представлялась очевидной не только аристократическим теоретикам, но и их оппонентам, выражавшим интересы буржуазии. Только буржуазные идеологи делали из этой теории прямо противоположные выводы, призванные обосновать господство победившего в результате нескольких революций класса. Естественно, что подобные концепции бытовали не только во Франции, но и в других европейских странах. Вот что писал по этому поводу отечественный консервативный мыслитель XIX века, генерал Р. А. Фадеева, в книге «Русское общество в настоящем и будущем» (1874): «Все французское дворянство поголовно…и почти все немецкое – ведут свой род от племени франков, покоривших ту и другую страну; английское от норманнов; испанское от вестготов; итальянское от смеси франков, лангобардов, остготов; польская шляхта происходит также от завоевателей…от остатков аварской орды, поглотившей привислянских славян… Дворянство на Западе никогда не мешалось с народом, так что Французская революция была буквально восстанием галлов против немецких завоевателей… Течение веков уменьшало постепенно привилегии западных дворянств, но до сего дня нисколько не ослабило непереходимости кастовой грани»208. Во второй половине XIX века французский ученый Жорж Ваше де Лапуж (1854–1936) разрабатывает принципы антропосоциологии – науки, стремящейся установить причинную связь между социальными явлениями и биологическими расовыми факторами. Этой проблематике были посвящена его работа «Социальный отбор» (1896), а также труд под характерным названием – «Ариец и его социальная роль» (1899). Как мы уже могли убедиться, в марксистской и либеральной литературе принято отмахиваться от связей подобного рода, упрекать расовых теоретиков в смешении разных уровней объяснения. Между тем, теоретики расизма исходили из простой истины: человек – существо, имеющее не только социальную, но и биологическую, в том числе расовую, составляющую. Отвергать данное обстоятельство, значит, возвращаться к дуализму, причем даже не платоническо-христианского, а скорее манихейского толка. В условиях современного экологического кризиса закрывать глаза на биологические аспекты человеческого существования – преступно, а потому антропологические концепции, делавшие данные аспекты объектом пристального изучения, должны в любом случае приниматься во внимание. Само собой разумеется, что это требование относится и к концепциям, рассматриваемым в данной статье. Новую жизнь расовая концепция получила в конце XIX века уже на другой почве – в Германии, где культурно-историческая концепция графа Гобино была соединена с дарвиновской эволюционной теорией, особенно в ее социал-дарвинистском варианте, послужив основой для учений Х. С. Чемберлена, О. Аммона, Л. Вольтмана и целого ряда других мыслителей. Здесь выявились и определенные различия между двумя национальными традициями, при изучении которых также необходимо учитывать исторические аспекты. Французские авторы предшествующих этапов, как правило, основывали свои положения на исторических преданиях. Немецкие теоретики интересующего нас периода начали подводить под них данные биологии, в том числе и эволюционной концепции Дарвина, статистики, а также нарождающейся антропологии, получившей основательное развитие в духовной ситуации XIX века. При этом немецкие расовые теоретики могли апеллировать не только к авторитету французских авторов, будь то Монтескье или Гобино, но и к идеям своего гениального земляка – Гете. Нельзя забывать, что великий поэт и естествоиспытатель был принципиальным сторонником полигенизма, то есть учения о том, что человеческие расы не имеют общего происхождения, возникли независимо друг от друга. Понятно, что на определенном этапе развития науки данное учение было направлено против господствующего религиозного мировоззрения. В одной из бесед, отвергая библейский миф о происхождении человечества от одной пары прародителей, Гете указывал: «Я…утверждаю, что природа неизменно щедра, более того – расточительна, и она, безусловно, не ограничилась одной несчастной парой, а стала дюжинами, сотнями даже производить людей. <…> В Священном писании, правда, говорится лишь об одной человеческой чете, которую бог создал в шестой день творения. Но те люди, что записали слово божие, возвещенное нам Библией, прежде всего подразумевали свой избранный народ, посему не будем оспаривать честь его происхождения от Адама. Но мы, прочие, равно как негры и лапландцы и те стройные люди, что всех превосходят красотою, несомненно, имели других прародителей»209. Любопытно, что несколько десятилетий спустя теорию полигенизма поддержал в работе «Человек и его место в природе» и К. Фохт – подлинный создатель теории происхождения человека от обезьяны. Признание человеческих рас отдельными видами было необходимо знаменитому теоретику «вульгарного материализма» для опровержения библейского учения о происхождении человечества от исходной «корневой пары»210. Вернемся, однако, к авторам конца XIX – начала XX века. В 1891 году Отто Аммон (1842–1916) издает монографию «Дарвинизм против социал-демократии», где прямо противопоставляет теорию эволюции марксистской концепции, доказывая их несовместимость. Аммон говорил о принципиальной неоднородности людей, выделяя четыре основных типа – сообразно интеллектуальным и антропометрическим характеристикам. В следующей работе, «Естественный отбор среди людей» (1893), он пытался синтезировать теорию эволюции и основные положения вейсмановской генетики. При этом полученные результаты немецкий автор стремился использовать для обоснования концепции общественного устройства. Естественный отбор, с точки зрения немецкого антрополога, ведет к образованию сословий, которые есть закономерное порождение процесса развития любого общественного организма, а не пережиток варварских времен. Пока элита сохраняет свою расовую идентичность, общество процветает. Как только данная идентичность утрачивается, указывал О. Аммон, начинается социально-политическая и культурная деградация. Доказательство этого положения – история античных культур, которые переживали расцвет в те времена, когда их элиту составляли светловолосые и светлоглазые выходцы с Севера. Однако после того как завоеватели стали смешиваться с темноволосыми туземцами медленно, но верно наступала эпоха деградации – указывали сторонники расовой теории. В Античности эта деградация приобрела необратимый характер после издания в 212 году знаменитого эдикта императора Каракаллы, установившего общее гражданство для всего свободного населения Римской империи – независимо от этнической и расовой принадлежности. Нечто подобное можно утверждать и относительно Ancien Regime в Европе, который был формой господства политических элит, имевших несомненное германское (нордическое) происхождение. Базируясь на данной установке, теоретики интересующего нас направления указывали, что «все европейские цивилизации, также в славянских и романских странах, есть продукт германской расы». Данный аспект подчеркивал также Ф. Ницше, которого его современные толкователи превращают в борца с национальными и расовыми предрассудками, а то и в предшественника современной идеологии политкорректности. Тексты немецкого философа свидетельствуют о прямо противоположных установках их автора. Например, выявляя в работе «К генеалогии морали» первоначальное значение этических характеристик в индоевропейских языках, он указывал на их расовые истоки. «Дурной», по мнению Ницше, изначально обозначало темнокожих и черноволосых аборигенов – в противоположность блондинам-завоевателям («белокурым бестиям»). Так было в Индии, Греции, Риме и других странах, где воинственные арийцы подчинили себе автохтонное («цветное») население211. Крушение этого порядка в результате целой серии революций, прокатившихся по Западной Европе в конце XVIII – первой половине XIX века, положило конец господству подлинных элит, имевших историческое право и расовую предрасположенность к управлению. Здесь, впрочем, расовые теоретики могли бы скорее опереться не на дарвиновскую концепцию эволюции, но на «теорию вырождения», чьим наиболее яркими выразителями в интересующем нас временном промежутке были М. Нордау и Ч. Ломброзо. На смену аристократическим элитам пришел «массовый человек». Говоря о генезисе этого антропологического типа, необходимо вспомнить примечательный факт, впервые отмеченный выдающимся немецким социологом Вернером Зомбартом (1863–1941), также отдавшим определенную дань расовой теории. Речь идет о трехкратном возрастании населения Европы на протяжении XIX века. Данное обстоятельство является крайне важным для понимания социально-политической и культурной жизни Европы XIX – первой половины XX века. Старые институты, призванные социализировать и просвещать новых членов общества, оказались к этому не готовы. Европа заполнилась массой едва социализированных индивидов, не способных к творчеству, но зато склонных к разрушению и самоистреблению. Результатом этого стали многочисленные социально-политические конфликты и две мировые войны, потрясшие европейскую цивилизацию. Глубинные основания этих потрясений, на взгляд сторонников расовой теории, коренятся в нарушении вековых отношений между массами и управленческими элитами. Впрочем, в начале прошлого столетия в сознании расовых идеологов царил оптимизм, позволявший еще одному видному немецкому теоретику, Людвигу Вольтману (1871–1907), ставить перед германской расой задачу мирового господства. В книге «Политическая антропология», увидевшей в свет в 1903 году, он писал: «Германская раса призвана охватить земной шар своим господством, использовать сокровища природы и рабочей силы и включить пассивные расы как служебный член своего культурного развития». Немецкий автор отдавал себе отчет, что в борьбе за власть над миром его соотечественникам придется выдержать «самую жаркую борьбу за существование», причем их главными соперниками будут другие представители германской расы. Руководствуясь подобными воззрениями, вожди и идеологи II Рейха претендовали на «достойное место» в мировом устройстве, а не получив его, пошли на развязывание мировой войны. Закономерным продолжением Первой мировой войны стала Вторая мировая война. Итог притязаниям своих соотечественников на мировое господство подводил Г. Бенн, чье мнение мы привели в начале статьи. Вернемся, однако, к теоретическим аспектам расизма. В основу исторических концепций Аммона, Вольтмана и других расовых теоретиков рубежа XIX–XX веков был положен принцип биологического детерминизма – в противоположность всевозможным идеалистическим построениям, равно как и марксистскому учению. Следует напомнить тот факт, что Л. Вольтман начинал свою творческую деятельность в качестве адепта марксизма, но в дальнейшем перешел на позицию сторонника расовой теории. Показательно, что данная идейная метаморфоза не прошла незамеченной В. И. Лениным, который в работе «Что делать?» (1902) подверг идейную метаморфозу бывшего единомышленника резкой критике. Значительную роль в интеллектуальной эволюции Л. Вольтмана сыграло понимание того факта, что дарвинизм имеет больше точек соприкосновения с расизмом, чем с марксизмом. Не случайно, что главная книга немецкого расового теоретика имеет характерный подзаголовок – «Исследование о влиянии эволюционной теории на учение о политическом развитии народов». Ключ ко всем проблемам мировой политики сторонники расовой теории находили в антропологии, которую они интерпретировали как биологическое и психологическое учение о человеке. Вот как данное обстоятельство звучит в уже цитировавшейся книге Л. Вольтмана: «Человеческие расы…подчинены тем же общим биологическим законам изменчивости и унаследования, приспособления и подбора, внутривидового размножения и смешения, усовершенствования и вырождения, как все прочие организмы животного и растительного мира»212. Для сторонников подобной точки зрения человек есть носитель определенных расовых признаков, которые затем реализуются в социальной и культурной жизни. Расовое начало на самом глубинном уровне предопределяет развитие истории человечества. Следовательно, необходимо изучение биологических законов, которые позволили бы сделать историю более предсказуемой, и даже в определенной мере управляемой, застрахованной от всякого рода социальных катаклизмов. Данные катаклизмы, по мнению адептов расизма, в значительной мере предопределены утратой идентичности, расовым смешением, которые на Западе стали результатом либерально-демократического развития. Все эти сюжеты, особенно в том преломлении, которое они получили в нацистской идеологии, наложили свой отпечаток на восприятие дарвиновской концепции после Второй мировой войны. Как указывают немецкие историки науки, «понятие “дарвинизм” после Второй мировой войны в англоязычных странах напоминало о нацистской идеологии. В Германии в это время намеки на принципы дарвиновской теории – естественный отбор и борьбу за существование – также были неуместными»213. Главное, указывали сторонники интересующего нас направления – наследование определенных свойств, которые делают людей способными к созиданию или, напротив, к деструкции. Важнейшее значение в этой связи расовые теоретики уделяли применению теории полового и искусственного отбора к людям, что, по их мнению, должно было служить основой для улучшения человеческого рода. Антропология выступала у адептов расовой теории в качестве своеобразной социальной терапии. При этом они не оставляли без внимания новейшие достижения в области биологии и родственных ей наук. Так, например, Л. Вольтман стремился дополнить дарвинизм генетической концепцией А. Вейсмана и теорией мутаций Г. де Фриза. Родственным образом мыслили и другие представители интересующего нас направления – О. Фишер, Ф. Ленц, Г. Гюнтер, Г. Муккерман. Отметим, что свой вклад в разработку учения о расах внес и наш соотечественник – Иосиф Егорович Деникер (1852–1918). Именно ему принадлежит классификация человеческих рас, ставшая классической. Очень важно отметить, что в работе «Человеческие расы», увидевшей свет в 1900 году (первый вариант классификации ученый опубликовал еще раньше – в 1889 году), Деникер впервые сознательно проводил принцип выделения антропологических типов исключительно по физическим признакам. Показательно, что даже Большая Советская энциклопедия, несмотря на ряд оговорок, вынуждена была признать, что «ни одна из последующих попыток классификации не получила такого широкого признания, как классификация Деникера»214. Следует заметить, что И. Е. Деникер является не только создателем классической классификации человеческих рас, но и автором термина «нордическая раса», сыгравшего такую неоднозначную роль в истории XX века. Разумеется, выдающийся антрополог не мог даже предположить, какие практические выводы из его концепции сделают идеологи немецкого национал-социализма. Анализируя дискуссии второй половины XIX – начала XX века, можно констатировать, что теория эволюции получила поддержку со стороны различных социально-политических и антропологических концепций. Следует, правда, отметить, что степень обоснованности их претензий на адекватное истолкование данной теории была различной. Это понимали и те авторы, которые достаточно быстро начали ревизию основных положений дарвиновского учения. При этом они либо отвергали некоторые положения эволюционной теории из идеологических соображений (в случае марксистских авторов), либо стремились соединить ее с новейшими на тот момент научными концепциями (расовые теоретики). Разумеется, в эти дискуссии вторгались и факторы иного порядка – в частности, решения Нюрнбергского трибунала, осудившего расовую теорию. Впрочем, пусть и под другими вывесками, данный спор продолжился в последующие десятилетия – достаточно вспомнить дискуссии вокруг социобиологии последней четверти XX века. Не закончен он в наши дни: упомянем хотя бы споры по этическим проблемам, возникающим в результате развития евгенических практик и клонирования. Вспомним мысль М. Хайдеггера из работы «Преодоление метафизики», приведенную нами выше. О современных спорах по данной проблематике215. Можно, кроме того, вспомнить сравнительно недавний скандал, вызванный отстранением от руководства международными работами по изучению генома человека Дж. Д. Уотсона (создателя модели пространственной структуры ДНК) за некорректные высказывания в адрес представителей негроидной расы. Выдающегося американского генетика обвинили в расистских воззрениях, что еще раз продемонстрировало несомненную связь, существующую между определенными течениями современной биологии и расовой теорией. 2. ФОРМИРОВАНИЕ НОВОЙ ФИЗИЧЕСКОЙ ПРОГРАММЫ В НАУКЕ НАЧАЛА XX ВЕКА Развитие физики в XIX столетии закончилось серьезным кризисом классической программы исследования. На смену ей приходит новая программа. Но прежде, чем обратиться к фундаментальным изменениям, которые произошли в научных представлениях в начале XX века, необходимо вернутся к теоретическим основаниям классической физики и кратко рассмотреть ее основные принципы. Это необходимо для того, чтобы увидеть точки сходства-отличия между концепциями создателей новоевропейской науки и представлениями, легшими в основу развития научного знания в XX веке. Для начала отметим, что классическая механика возникла в результате изучения свойств твердых тел, которые рассматриваются как совокупность материальных точек. В основании подобных представлений лежала идея о дискретности материи. Данной установки, в частности, придерживался Ньютон. Кроме того, данные тела движутся с относительно небольшими скоростями. Во всяком случае, можно утверждать, что рассматриваемые в рамках классической механики скорости пренебрежительно малы по сравнению со скоростью света, она же скорость распространения электромагнитных волн (299792,5 км/сек.). Поскольку в центре внимания творцов классической физики находилась проблема движения, то важнейшее значение у них приобрела трактовка понятий пространства и времени, а также их взаимосвязь. Действительно, говорить о движении вне пространственно-временных координат невозможно. Пространство, с которым имеет дело классическая механика, трехмерно – оно обладает длиной, шириной и высотой. В так понимаемом пространстве справедливы аксиомы и теоремы евклидовой геометрии. Как писал А. Койре, теоретическим основанием научной революции XVII века была «замена аристотелевской концепции пространства, понимаемого как совокупность разнородных мест составляющих мир, евклидовым геометрическим пространством – однородной и, безусловно, бесконечной протяженностью, которая считается с этих пор тождественной реальной структуре мирового пространства»216. В «Математических началах натуральной философии» Ньютон так определяет абсолютное пространство: «Абсолютное пространство по самой своей сущности, безотносительно к чему бы то ни было внешнему, остается всегда одинаковым и неподвижным»217. Одним из важнейших принципов классической физики, выдвинутых еще Галилео Галилеем (1564–1642) в «Диалоге о двух главных системах мира – Птолемеевой и Коперниковой» (1632), был принцип относительности. В дальнейшем он получит основательное развитие в ньютоновских «Математических началах натуральной философии». Интересующий нас принцип гласит: прямолинейное и равномерное движение системы, рассматриваемой как единое целое, не влияет на ход механических процессов, происходящих внутри системы. Например: в трюме корабля, плывущего равномерно и прямолинейно, невозможно никакими экспериментами установить его движение относительно воды и суши. Для этого необходимо выйти за пределы перемещающейся системы – в данном случае корабля. Тремя основными законами классической физики являются закон инерции, закон пропорциональности силы и ускорения, закон равенства действия и противодействия. Вот как они звучат в формулировке самого Ньютона: 1) «Всякое тело продолжает удерживаться в своем состоянии покоя или равномерного и прямолинейного движения, пока оно не понуждается приложенными силами изменить это состояние»; 2) «Изменение количества движения пропорционально приложенной движущей силе и происходит по направлению той прямой, по которой эта сила действует»; 3) «Действие всегда есть равное и противоположное противодействию, иначе – взаимодействия двух тел друг на друга между собой равны и направлены в противоположные стороны»218. Как отмечает отечественный историк физики, «законы Ньютона в течение веков выучивались в авторской формулировке. Так, в одном из русских учебников физики для гимназий (1915 года – авт.) законы Ньютона даны в оригинальной латинской формулировке без перевода»219. Важнейшим из ньютоновских законов следует признать первый закон механики – закон инерции. Впервые этот закон был сформулирован Декартом, причем не как закон эмпирически наблюдаемого движения, но движения мысленно конструируемого, то есть идеального. Показательно, что при обосновании закона инерции французский мыслитель пользовался чисто богословской аргументацией. Из того, что Бог не подвержен изменениям и действует всегда одинаковым способом, Декарт делал вывод – «всякая вещь в частности продолжает по возможности пребывать в одном и том же состоянии и изменяет его не иначе как от встречи с другими»220. Следует признать, что понятие инерции было результатом столкновения новой концепции движения с традиционной, которую можно обозначить как аристотелевскую. Если для антично-средневековой науки естественным состоянием тел был покой, то в новоевропейской происходит уравнивание состояний покоя и движения. Закон инерции исходит из существования таких систем отсчета, в которых тела, не подверженные действию внешних сил, движутся прямолинейно и равномерно. Равномерное движение в пространстве от одной точки к другой не влияет на состояние вещи, а потому различные «места» пространства равноправны между собой. В том случае, когда скорость тела равна нулю, оно будет находиться в состоянии покоя. Подобные системы отсчета называются инерциальными, они играют ключевую роль – как в механике Ньютона, так и в специальной теории относительности. К ним, например, относится система, связанная с совокупностью неподвижных звезд. Если принять трехмерное пространство, в котором находятся все физические объекты, в качестве абсолютного начала, то под инерциальными системами понимаются системы координат, движущиеся прямолинейно и равномерно относительно абсолютного пространства. Закон инерции, таким образом, предполагает бесконечность Вселенной – совершенно справедливо замечает А. Койре221. Наряду с евклидовым пространством и независимо от него в классической механике рассматривается время. Время, как утверждали создатели новоевропейского естествознания, имеет абсолютный характер. Оно едино для всех наблюдателей, а его течение в различных инерциальных системах отсчета неизменно. Как писал в своем главном труде Ньютон, «абсолютное, истинное, математическое время само по себе и по самой своей сущности, без всякого отношения к чему-либо внешнему протекает равномерно и иначе называется длительностью»222. В этой связи любопытно сопоставить ньютоновскую трактовку времени с пониманием последнего в концепции Аристотеля. Вспомним знаменитое место из «Физики»: «Время есть… число движения по отношению к предыдущему и последующему»223 Можно сказать, что время у Аристотеля отмеряет каждому сущему его срок – в силу чего оказывается далеко не абстрактным. Как указывает П. П. Гайденко, «соотнесение времени с движением неба и тем самым с жизнью космоса как целого – принципиальная особенность аристотелевской трактовки времени»224. Суммируя положения классической механики, необходимо сказать, что они опираются на субстанциальную трактовку пространства и времени. Во всяком случае, в подобном ключе их толковало большинство философов и ученых Нового времени. Конечно, из этого правила были и исключения. Среди авторов, придерживавшихся противоположной Ньютону концепции, следует назвать Лейбница, считавшего, что пространство и время – это особые отношения между объектами и процессами и вне их не существуют (реляционная концепция). Показательно, что в физике XX века возобладала не субстанциальная, но реляционная трактовка пространства и времени. Здесь, таким образом, намечаются серьезные точки расхождения между принципами классической механики и новой фундаментальной физической концепцией – общей теорией относительности, чьи принципы были разработаны Эйнштейном. Различают два варианта теории относительности – специальную и общую. Значительный вклад в разработку специальной теории относительности, наряду с А. Эйнштейном, внесли нидерландский физик Генрик Антон Лоренц (1853–1928) и особенно великий французский математик Анри Пуанкаре (1854–1912). У Пуанкаре соответствующие идеи звучат уже в 1900 году. Его статья «О динамике электрона», где Пуанкаре изложил свои идеи по данной теме, была опубликована в июне 1905 года, тогда как работа Эйнштейна «К электродинамике движущихся тел» увидела свет только в сентябре этого года. Надо, впрочем, заметить, что к своему открытию они пришли разными путями – Пуанкаре с математических позиций, а Эйнштейн с физических225. Разработка общей теории относительности, которую мы и будем рассматривать – заслуга Эйнштейна. К базовым отличиям между физикой Ньютона и физикой Эйнштейна следует отнести принципиально различную трактовку пространства и времени, а также их соотношения. Если классическая механика рассматривала пространство и время, как независимые друг от друга начала, то теория относительности исходит из того, что данные начала не могут быть рассмотрены вне их неразрывной связи. Следует говорить о своеобразном пространстве-времени в концепции Эйнштейна – введение четырехмерного мира является математическим отражением этой связи. Следует, однако, оговориться, что теория относительности вовсе не стирает физических различий между временем и пространством. Нет, «они целиком сохраняют свой существенно различный физический смысл. <…> Одно из основных свойств времени – это его способность изменяться только в одном направлении. Отсюда вытекает своего рода неизотропность четырехмерного пространства: выделенный характер положительного направления вдоль оси времени»226. Кроме того, в отличие от концепции Ньютона, пространство и время не носят у Эйнштейна абсолютного характера. Теория относительности неразрывно связывает их с материей, движением, а также друг с другом. Характеризуя отличие взглядов на данную проблему между адептами классической механики и сторонниками теории относительности, Эйнштейн указывал, что первые исходят из того положения, что если бы из Вселенной исчезла бы вся материя, то пространство и время сохранились бы. Напротив, утверждал создатель теории относительности, его собственная концепция базируется на том, что вместе с исчезновением материи исчезли бы также пространство и время. Классическая механика исходила из того, что скорость света бесконечна (такова, во всяком случае, была ее неявная установка), а это, в свою очередь, приводило к понятию абсолютной одновременности событий в различных системах отсчета, независимо от того, с какой скоростью одна система отсчета движется относительно другой. Необходимо иметь в виду, что в 1676 году датский астроном О. Ремер установил конечность скорости света (по его расчетам она составляла 221 200 км/с), но его расчеты не встретили понимания со стороны современников227. Концепция Эйнштейна исходит из противопо-ложного утверждения – скорость света носит конечный характер. В том разделе, который можно обозначить как специальную теорию относительности, одним из важнейших положений которой будет конечность скорости света, неодновременные события в одной системе отсчета могут оказаться одновременными в другой системе отсчета, и наоборот. Из этих положений выводится одно интересное следствие, которое у многих до сих пор вызывает непонимание и даже неприятие. В реальном физическом мире, утверждал Эйнштейн, пространственные и временные интервалы меняются при переходе от одной системы отсчета к другой. Только тогда, когда скорости движения малы по отношению к скорости света, можно утверждать, что размеры тел и ход времени остаются одними и теми же. Напротив, в случае движения со скоростями, близкими к скорости света, изменение пространственных и временных характеристик становится заметным. Тело, которое движется со скоростью, близкой к скорости света, становится короче. Вместе с тем, время в таком теле протекало бы медленнее, чем у наблюдателя, находящегося за его пределами. Еще один важный момент касается принципа соотношения массы и энергии. Л. де Бройль пишет, что в рамках теории относительности «был установлен принцип эквивалентности массы и энергии, отражающий глубокую и общую связь между массой и энергией. Из него следует, что все тела, теряя энергию, теряют и массу, и. обратно, с увеличением энергии увеличивается масса тела. Так, например, масса атома уменьшается при излучении»228. При приближении скорости тела к скорости света его масса будет стремиться к бесконечности. Это говорит о том, что никакому материальному телу с массой покоя, отличной от нуля, невозможно сообщить скорость, равную скорости света, а тем более ее превосходящую. Если следовать логике теории относительности, то любая физическая проблема решается через изучение геометрических свойств пространства. Не случайно, что важнейшую роль в формировании предпосылок общей теории относительности сыграла возникновение неевклидовой геометрии. Действительно, как указывает в этой связи известный отечественный исследователь истории науки, «мысль о возможности приписывать пространству различные геометрические свойства в зависимости от происходящих в пространстве физических процессов выросла из неевклидовой геометрии»229. В основе научной революции XVII века лежала геометризация пространства. При этом геометрия, о которой шла речь, – евклидова геометрия. Возникновение неевклидовой геометрии сыграло важную роль в серьезных изменениях теоретической физики. В качестве дополнения геометрии Евклида, казавшейся незыблемой еще Канту (пространство как априорная форма чувственности), в XIX веке возникает новая теория. Ее создателями были русский математик Николай Иванович Лобачевский (1792–1856) и венгр Янош Больяи (1802–1860), опубликовавший двумя годами позднее нашего соотечественника свою работу «Абсолютная наука о пространстве», в которой пришел к близким выводам. Первый вариант неевклидовой геометрии разработал Н. И. Лобачевский. Кроме того, он был первым математиком, не побоявшимся опубликовать результаты своих разработок в этой сфере. Нельзя забывать, что сам Карл Гаусс (1777–1855) – «король математики», не стал публиковать свои наработки в этой области, испугавшись «криков беотийцев». Тем большего восхищения заслуживает научная смелость русского ученого. Источником геометрии Лобачевского послужил вопрос об аксиоме о параллельных, которая известна также как пятый постулат Евклида. Вспомним формулировку интересующей нас аксиомы: «Через точку, не лежащую на данной прямой, проходит не более чем одна прямая, лежащая с данной прямой в одной плоскости и не пересекающая ее». Неоднократные попытки доказательства данной аксиомы на основании остальных постулатов геометрии Евклида предпринимались на протяжении почти двух тысячелетий, но успеха они так и не принесли. Лобачевский пришел к выводу, что пятый постулат не может быть доказан на основе других посылок евклидовой геометрии. Вместо него русский математик предложил собственную аксиому, которая звучит следующим образом: «Через точку, не лежащую на данной прямой, проходят по крайней две прямые, лежащие с данной прямой в одной плоскости и не пересекающие ее». Допущение этого постулата, противоречащего пятому постулату классической геометрии, позволяет построить теорию, столь же содержательную, как и евклидова, но свободную от противоречий последней. 11 (23) февраля 1826 года Лобачевский сделал об этом сообщение отделению физико-математических наук Казанского университета, а в 1829–1830 годах он публикует работу «О началах геометрии» с изложением собственной теории. В дальнейшем великий математик публикует еще ряд работ по неевклидовой геометрии – «Воображаемая геометрия» (1835), «Новые начала геометрии с полной теорией параллельных» (1835–1838), «Геометрические исследования по теории параллельных» (1840), «Пангеометрия» (1855). Все содержание геометрии Лобачевский разделил на две части – абсолютную и относительную. Те разделы геометрии, которые для своего доказательства не нуждаются в постулате Евклида, получили название абсолютной геометрии. Создание Лобачевским первого варианта неевклидовой геометрии знаменовало новую эпоху в развитии математики, так как была доказана возможность геометрии, отличной от евклидовой. Еще один важный момент связан с тем, что аксиома Лобачевского была не «очевидной истиной», а гипотезой. Идея несомненных и самоочевидных истин была отвергнута, что положило начало новому этапу в развитии аксиоматического метода в математике. Имело это последствие и для философии науки – достаточно вспомнить конвенциалистскую концепцию А. Пуанкаре, которая во многом базировалась на идеях неевклидовой геометрии. 1. Геометрия стала наукой о формах действительности, сходных с обычным пространством. Произошла особая рационализация пространственного опыта. Справедливости ради, необходимо заметить, что новая геометрия была изложена Лобачевским и Больяи без связи с проективной геометрией. Не стала она в XIX веке и физической теорией, хотя Лобачевский выдвинул гипотезу, что неевклидова геометрия может оказаться действенной при изучении микромира, на молекулярном уровне. Все это объясняет тот факт, что современники не восприняли революционность предложенных концепций. В поэме «Ладомир», написанной век спустя после создания Лобачевским первого варианта неевклидовой геометрии, Велимир Хлебников так связал революционное открытие в математике с современными ему событиями Революции и видением ближайшего будущего: «Пусть Лобачевского кривые Украсят города Дугою над рабочей выей Всемирного труда»230. Дальнейшее развитие неевклидова геометрия получила в работах немца Бернхарда Римана (1826–1866), который заменил постулат параллельных утверждением, что через точку, взятую вне прямой, нельзя провести ни одной прямой, не пересекающей данную прямую. В этом варианте неевклидовой геометрии параллельных прямых нет. В 1854 году Риман сделал исторический доклад «О гипотезах, лежащих в основе геометрии». Здесь он определил общее понятие n-мерного многообразия. Существование метрики, по Риману, объясняется либо дискретностью пространства, либо некими физическими силами связи. Геометрия в микромире может отличаться от трехмерной евклидовой – указывал немецкий математик. Римановы пространства, обобщающие пространства геометрий Евклида, Лобачевского и самого Римана, характеризуются специальным видом линейного элемента, а важнейшим элементом этой концепции становится учение о кривизне пространства. Идеи Лобачевского, Больяи и Римана не встретили сочувствия и даже понимания у современников. Пожалуй, наиболее показателен случай Римана. Все же Германия – не Россия и не Венгрия, а страна с фундаментальной научной и университетской традицией. Доклад, о котором уже шла речь, Риман прочитал перед профессорами Геттингенского университета, на нем присутствовал Гаусс. Тем не менее, своей непосредственной цели – получение должности экстраординарного профессора этого университета, Риман не достиг. Не оценили коллеги и смысла геометрии нового типа. Показательно, однако, что опубликованная спустя два года после смерти автора, работа «О гипотезах, лежащих в основе геометрии» положила начало новому этапу развитию данной дисциплины. Соотечественник Римана, Герман Минковский (1864–1909), предложил четырехмерное псевдоевклидово пространство (пространство Минковского). Он дал геометрическую интерпретацию специальной теории относительности Эйнштейна. Как известно, Эйнштейн учился на педагогическом факультете цюрихского Политехникума, где целый ряд курсов читал Минковский. Но последний практически не видел на этих лекциях будущего создателя теории относительности и впоследствии заметил, что не ожидал ничего подобного от своего цюрихского студента231. В этой модели время и пространство представляют не различные сущности, а являются взаимосвязанными измерениями единого пространства-времени. Геометрическое пространство, таким образом, приобретает не три, а четыре измерения. В 1908 году Минковский указывал, что «отныне время само по себе и пространство само по себе становятся пустой фикцией, только единение их сохраняет шанс на реальность». Нетрудно заметить, что в этом отношении неевклидова геометрия серьезно повлияла на создание новых концепций в физике. Речь, в первую очередь, идет об общей теории относительности, созданной Эйнштейном в 1916 году – во многом с опорой на соответствующие идеи Минковского и особенно Римана. Следует выделить три основных пункта, по которым неевклидова геометрия подготавливала возникновение теории относительности. Во-первых, борьба за отказ от традиционной механики прошла относительно легко, так как почва для ее утверждения была подготовлена битвами вокруг неевклидовой геометрии. Во-вторых, интерпретация ньютоновской механики как предельного случая – это, по сути дела, параллель идеям Лобачевского и его единомышленников в отношении к геометрии Евклида. Наконец, неевклидова геометрия укоренилась в физике и космологии нового типа, превратившись из абстракции в инструмент познания реального мира. Она, в отличие от геометрии Евклида, является более точной моделью геометрии реального пространства космического масштаба. В общей теории относительности было показано, что геометрия пространства-времени определяется характером поля тяготения. Оно же, в свою очередь, зависит от взаимного расположения тяготеющих масс. В заданном поле тяготения тела любой массы и физической природы движутся одинаково при равных начальных условиях. Этот факт позволил Эйнштейну учесть влияние полей тяготения, действующих в некоторой области пространства, введением локальной кривизны четырехмерного пространства. Вблизи значительных тяготеющих масс происходит искривление пространства (евклидовой метрики) и замедление хода времени. В присутствии тел, создающих поле тяготения, метрика, то есть количественные меры пространства и времени, иные, чем в отсутствии этих тел (сумма углов треугольника оказывается больше 2 π, время течет медленнее и т. д.). Это относится к сильным гравитационным полям, при достаточно больших массах тел, какие встречаются в астрономии. Следует признать, что именно в астрономии, а также в космологии, общая теория относительности и находит себе применение. В рамках концепции Эйнштейна мы сталкиваемся и с новым истолкованием феномена движения света. В общей теории относительности луч света распространяется непрямолинейно. Это связано с тем, что световая волна, обладая энергией, обладает и массой. Всякая же масса (в том числе и световой луч), находящаяся в поле тяготения, испытывает притяжение других масс, и сами в свою очередь притягивают другие массы. В работе «О специальной и общей теории относительности (Общедоступное изложение)», опубликованной в 1917 году, Эйнштейн указывал, что «в гравитационных полях световые лучи распространяются, вообще говоря, по криволинейному пути»232. Из этого следует, что световые лучи, идущие к нам из далеких звезд и проходящие вблизи Солнца, искривляют свой путь около последнего. Таким образом, в общей теории относительности связываются в единое целое теории тяготения, пространства и времени. Интересно еще одно следствие из общей теории относительности. Эйнштейн утверждал, что подобно скорости, ускорение имеет относительный характер. Отсюда следует, что любые системы отсчета, в том числе неинерциальные (системы отсчета, движущиеся одна относительно другой с отличным от нуля ускорения), равноправны. «В свете такой трактовки никакой системе отсчета (связана ли она с Солнцем, с Землей, или с каким-нибудь третьим телом) нельзя приписать преимущественное положение. Другими словами, нельзя считать, что утверждение о том, что Земля движется вокруг Солнца, правильно, а утверждение о том, что Солнце движется вокруг Земли неправильно. Следовательно, с такой точки зрения геоцентрическая система Птолемея и гелиоцентрическая система Коперника равноправны»233. Любопытно, что в работе «Мнимости в геометрии» (1922) П. А. Флоренский, опираясь на достижения науки XIX–XX веков, стремился «реабилитировать» космологические построения Аристотеля, Птолемея и Данте. Здесь он указывал, что «было бы большой ошибкой объявлять системы Коперниковскую и Птолемеевскую равноправными способами понимания: они таковы – только в плоскости отвлеченно-механической, но, по совокупности данных, истинной оказывается последняя, а первая – ложной»234. 2. Мы уже отмечали то значение, которое в рамках теории относительности уделяется изучению геометрических свойств пространства. В присутствии тел, создающих поле тяготения, метрика, то есть количественные меры пространства и времени, иные, чем в отсутствии этих тел. Пространство в общей теории относительности гетерогенно, не бесконечно, а замкнуто, неразрывно связано с материей. Локальные свойства пространства и времени зависят от распределения материи. Как писал Эйнштейн, «при равномерно распределенной материи мир с необходимостью должен быть сферическим (или эллиптическим). Так как в действительности в отдельных областях материя распределена неравномерно, то реальный мир в отдельных частях будет отклоняться от сферического; он будет квазисферическим. Однако он должен быть конечным» (Эйнштейн. – С. 223). В этом отношении идеи Эйнштейна несравненно ближе к пониманию космоса Аристотелем, чем к концепции Ньютона. Действительно, в рамках концепций Аристотеля и Эйнштейна пространство и время находятся во Вселенной, а не наоборот. Вселенная создателя теории относительности, хотя и превосходит по размерам космос Аристотеля, имеет с последним еще один общий момент. Вне Вселенной Эйнштейна, как и вне космоса Аристотеля, нет ничего – даже пустоты. Эйнштейн различал в физике два основных типа теорий – конструктивные и фундаментальные. Первые стремятся построить картину сложных явлений на основе некоторых относительно простых предположений. В основе фундаментальных теорий лежат не гипотетические положения, а эмпирически найденные общие свойства явлений, из которых следуют математически сформулированные критерии, имеющие всеобщую применимость (такова общая теория относительности). Главным требованием к любой теории, по мнению Эйнштейна, является соответствие фактам. Только опыт выносит окончательный приговор – провозглашал создатель теории относительности. Впрочем, отмечал создатель теории относительности, в процессе развития теории становятся все более и более абстрактными, их связь с опытом становится все более сложной и опосредованной, а путь от теории к наблюдениям становится длиннее, чем это было раньше. Он писал, что «логическая основа все больше удаляется от данных опыта, и мысленный путь от основ к вытекающим из них теоремам, коррелирующимся с чувственным опытом, становится все более трудным и длинным»235. Здесь, таким образом, перед нами установка, которая в корне противоречит позитивистским установкам. Здесь самое место привести характеристику концепции Эйнштейна, данную А. Койре. Последний в работе «О влиянии философских концепций на развитие научных теорий» указывал, что мерой всех вещей у Эйнштейна становится природа – в противовес Ньютону, у которого в качестве таковой выступал Бог. «Вот почему теория относительности – столь неудачно названная – поистине утверждает абсолютную значимость законов природы, которые должны формулироваться таким образом, чтобы быть познаваемыми и верными для всякого познающего субъекта, – субъекта, разумеется, конечного и имманентного миру, а не трансцендентного субъекта, каким является ньютоновский бог»236. Вот как это сформулировано в одной из работ Эйнштейн: «Законы природы одинаковы во всех системах координат, движущихся прямолинейно и равномерно друг относительно друга» (Эйнштейн. – С. 275). 3. ОСНОВНЫЕ ТЕНДЕНЦИИ РАЗВИТИЯ НАУКИ В XX ВЕКЕ Многие ученые вспоминали то благодушие, которое воцарилось среди физиков в конце XIX века. Например, Уильям Томсон (лорд Кельвин) (1824–1907) заявил, что наука разрешила все коренные вопросы и может теперь сосредоточиться на уточнении деталей. Правда, утверждал знаменитый физик, осталось решить две небольшие проблемы. Одна из них была связана с результатом опыта Майкельсона, доказавшего независимость скорости света от движения Земли. Другая проблема заключалась в некоторых затруднениях теории излучения. Нечто подобное вспоминал и Макс Планк (1858–1947), который, начиная свой путь в физике, обратился с вопросом о перспективах своих занятий к Филиппу фон Йолли. Почтенный исследователь обрисовал своему ученику физику как высокоразвитую, почти полностью созревшую науку. На самом деле, здание классической физики находилось буквально на точке тектонического разлома. Как оказалось, именно нестыковки, вызывавшие тревогу лорда Кельвина, способствовали радикальному пересмотру теоретических устоев классической физики. Их решение обусловило возникновение таких концепций, как теория относительности и квантовая механика, которые определили развитие науки последнего столетия. Физика XX века характеризуется фундаментальным программным дуализмом. Как писал в работе «Современное состояние теории относительности» (1931) А. Эйнштейн: «В физической науке существовали единые понятия. Ныне они расщепилась на две ветви, одна из которых принадлежит квантовой теории, вторая – (релятивистской) теории поля»237. Мы уже рассмотрели одну из возникших в начале прошлого столетия теорий – теорию относительности Эйнштейна. В рамках этой программы исследовались явления макромира – астрономические скорости и расстояния. Однако, развитие науки закономерно вело не только к исследованию макро-, но и микромира. Достаточно сказать, что в XIX столетии еще не было способов непосредственно изучать поведение отдельных атомов и, сам факт существования последних обосновывался путем косвенных умозаключений. Микромир – особая реальность, изучение которой требует принципиально иных методов. В XX веке оформляется новое направление в физике – квантовая механика. Ее появление имело серьезные последствия как для развития наука, так и для практической сферы. По словам одного из творцов квантовой механики, французского физика Луи де Бройля (1892–1987), возникновение данного направления «не только вызвало к жизни отрасль физики – атомную физику, наиболее живую и увлекательную, но также бесспорно расширила наши представления о мире и привела к появлению целого ряда новых идей, которые оставят, без сомнения, глубокий след в истории человеческой мысли»238. Именно на основе квантовой механики удалось описать структуру атома, объяснить природу химической связи, а тем самым подвести серьезные теоретические основания под такие науки как химия и молекулярная биология. Мы уже не говорим об использовании открытий, сделанных в рамках квантовой механики, для практического использования ядерной энергетики. Событиями, которые заставили обратить пристальное внимание на микромир, было открытие рентгеновского излучения, радиоактивности и электрона. В 1900 году М. Планк ввел понятие квант действия и, исходя из него, вывел закон излучения. Этот закон устанавливал, что поглощение электромагнитного излучения происходит дискретно, определенными конечными порциями – квантами. Свой вклад в создание квантовой теории света внес и А. Эйнштейн, который в 1905 году издал статью «Об одной эвристической точке зрения, касающейся возникновения и превращения света». Она стала вторым, вслед за открытием Планка, этапом в развитии квантовой физики. Эйнштейн показал, что свет обладает корпускулярными свойствами, состоит из отдельных частиц. Данные частицы получили обозначение квантов света, или фотонов. Кстати, именно за эту работу, а вовсе не за разработку теории относительности, в 1921 году Эйнштейн был удостоен Нобелевской премии. Значительный вклад в разработку новой теории внес великий датский физик Нильс Бор (1885–1962). На основе всех этих идей в период с 1916 по 1923 год была разработана «полуклассическая» механика, стремившаяся установить формальные «правила квантования». Вот как характеризовал ее В. В. Фок: «Следует отметить, что “полуклассические” правила квантования были применимы лишь к простейшим механическим системам, а именно к тем, которые допускали разделение переменных, соответствующих отдельным степеням свободы. Но главный недостаток “полуклассической” теории состоял в ее внутренней противоречивости: она использовала классические представления (например, непрерывность движения по траектории) наряду с квантовыми (скачкообразный переход из одного стационарного состояния в другое). Согласие полуклассической теории с опытом было весьма ограниченным: даже в тех немногих случаях, где она была применима, получаемые из теории уровни энергии часто оказывались неточными»239. Другая гипотеза исходила из того, что движение электрона – результат волнового процесса. Ее выдвинул австрийский физик Эрвин Шредингер (1887–1961). После этих открытия возникли два, на первый взгляд, несовместимых представления о материи. Одно из них исходило из того, что материя абсолютно непрерывна, второе – признавало ее дискретность. Это сразу напомнило коллизию, которая уже возникала в XVII столетии. Вспомним, что тогда корпускулярную теорию света выдвинул И. Ньютон, а волновую – Х. Гюйгенс. Здесь, впрочем, необходимо напомнить, что позиция Ньютона в данном вопросе была достаточно сложной. Цитируя ответ Ньютона Гуку, С. И. Вавилов указывает, что «едва ли среди современников Ньютона, не исключая Гюйгенса и Гука, были физики, столь ясно представлявшие себе всю пользу волновой теории и ее основные черты»240. Тем не менее, адепты того или иного направления яростно опровергали аргументы своих оппонентов, не признавая их право на истину. В XX веке все получилось иначе – была осознана необходимость компромисса. Четверть века спустя после открытия М. Планка Л. де Бройль выдвинул гипотезу о двойственной природе не только света, но и всех микрочастиц. Суть ее заключается в том, что частица материи одновременно обладает и свойствами волны (непрерывность) и дискретностью (квантовость). Тем самым была создана основа для фундаментальной физической теории – квантовой механики. Ее дальнейшее развитие связано с именами Н. Бора, Э. Шредингера, В. Гейзенберга, М. Борна. В 1927 году немецкий физик Вернер Гейзенберг (1900–1976) сформулировал принцип соотношения неопределенностей, устанавливающий невозможность, вследствие двойственной, корпускулярно-волновой, природы объектов микромира, одновременно точного определения их координаты и импульса (количества движения). Принцип соотношения стал базовым для квантовой механики. Если выявлять его философско-методологические аспекты, то данный принцип есть объективная характеристика статистических (а не динамических) закономерностей движения микрочастиц, связанная с их двоякой природой. Отсюда можно вывести принцип соотношения классической и квантовой физики. Классическая физика была создана для описания явлений, протекающих в масштабе наших повседневных явлений. Данное положение сохраняет свою истинность и для описания процессов, происходящих в астрономических масштабах. Необходимо сказать, что пространственно-временное описание событий, принятое в классической физике и даже в рамках теории относительности, рассматривается как приближение, справедливое для сравнительно тяжелых тел. Речь идет о телах, состоящих из чрезвычайно большого числа элементарных частиц. Но, как указывал Л. де Бройль, «при попытке использовать таким образом определенные пространственно-временные координаты для описания процессов, происходящих в микромире, мы сталкиваемся с соотношениями неопределенности Гейзенберга. Из этих соотношений вытекает, что понятия пространства и времени, используемые в классической физике и вполне применимые для описания макрокосмических явлений, становятся неприменимыми для описания явлений атомного масштаба»241. Необходимо заметить, что противоречивость составляет характерную особенность интересующего нас направления. По мере объяснения загадок атомных явлений подобные противоречия нарастали, что свидетельствовало скорее о силе, чем о слабости новой концепции. Это обстоятельство отметил В. Гейзенберг. Описывая интеллектуальную атмосферу своего времени, великий физик указывал: «Удивительнейшим образом тех лет был тот факт, что по мере этого разъяснения парадоксы квантовой теории не исчезали, а наоборот, выступали во все более явной форме и приобретали все большую остроту… В это время многие физики были уже убеждены в том, что эти явные противоречия принадлежат к внутренней природе атомной физики»242. Еще одним следствием утверждения квантовой физики стало положение о неразделимости объекта и субъекта познания. Данное положение противостоит установке классической науки, стремившейся исключить познающего субъекта из научной картины мира, добиться ее максимальной объективности. Напротив, одной из центральных установок естествознания XX века становится положение о том, что научные представления определяются не только свойствами самого мира, но и характеристиками познающего субъекта. При этом активность субъекта возрастает по мере усложнения исследуемого объекта – это, в частности, относится и к процессам, изучаемым квантовой механикой. Речь, к примеру, идет о воздействии приборов на изучаемые процессы. В микромир мы можем проникнуть с помощью специальных приборов, которые сами оказывают воздействие на изучаемые объекты. При физических экспериментах в этой сфере оказывается невозможным определить не только обмен энергией и импульсом между частицами, но даже и то, какое количество частиц принадлежит измеряемому объекту, а какое – измеряющему прибору. Сравнивая классическую и квантовую механику, Л. де Бройль указывал на установку первой, состоящую в том, что «с помощью соответствующих мер предосторожности можно, в принципе, сделать пренебрежительно малым влияние вносимых процессом измерения возмущений естественного хода изучаемого явления. Иначе говоря, предполагается, что эксперимент может быть проведен таким образом, чтобы влияние вызванных им возмущений хода изучаемого процесса было как угодно малым. Эта гипотеза может считаться справедливой для явлений, протекающих в больших масштабах. Для явлений же атомного мира она оказывается неверной. Это связано с существованием кванта действия и с тем, что, как показал тонкий и глубокий анализ Гейзенберга и Бора, всякая попытка измерить какую-либо величину, характеризующую данную систему, приводит к неконтролируемому изменению других величин, определяющих свойства данной системы»243. Развитие квантовой физики выявило еще одну фундаментальную проблему – неприменимость в ней причинности механистического толка. Если идеал классической физики – всеведующее существо Лапласа, знающее положения и скорости всех частиц Вселенной, то базовым положением квантовой механики было признание фундаментальной значимости нового класса теорий, статистических, основанных на вероятностных представлениях. Подобные теории включают в себя такие понятия как «неоднозначность» и «неопределенность», что позволило некоторым исследователям даже говорить об «исчезновении причинности». Известный специалист в области истории науки указывает, что «принцип неопределенности Гейзенберга вовсе не сводится к утверждению о том, что причинные связи квантовых явлений находятся за пределами возможности их обнаружения; он со всей очевидностью предполагает, что таких связей просто не существует. Именно к такому выводу пришел сам Гейзенберг»244. Следует, впрочем, заметить, что формой выражения причинности в области атомных объектов выступает вероятность, поскольку из-за сложности протекающих на данном уровне процессов (двойственный, корпускулярно-волновой характер частиц; влияние на них приборов и т. д.) возможно определить движение лишь большой совокупности частиц, дать их усредненную характеристику, а о движении отдельной частицы можно говорить лишь в плане большей или меньшей вероятности. В этой связи важнейшее значение в современной науке приобретает проблема детерминизма. Детерминизм – система взглядов об объективной, закономерной связи и всеобщей обусловленности всех явлений окружающего мира. В классической форме он был выражен выдающимся французским математиком и физиком Пьером Симоном Лапласом (1749–1827), который исходил из того, что во Вселенной нет ничего случайного, а случайность в человеческом понятии – это лишь непознанная разумом необходимость. Противоположностью детерминизма выступает индетерминизм. Последний не признает объективной причинности, либо отвергает ее всеобщий характер, а в своей крайней форме – отрицает причинность вообще. Проблема детерминизма и индетерминизма стала актуальной в XX веке во многом благодаря развитию квантовой физики. Принципы классического (лапласовского) детерминизма, доминировавшие в науке XVII–XIX веков, оказались непригодны при истолковании законов микромира. Вот как характеризовал данный аспект Л. де Бройль, внесший немалый личный вклад в утверждение новых подходов в физике: «Абсолютный детерминизм классической физики в значительной мере покоится на понятиях пространства и времени. Приведя к глубоким изменениям во взглядах на пространство и время, теория относительности, тем не менее, сохранила принцип классического детерминизма. Совершенно иначе обстоит дело в квантовой механике. Отвергая точное пространственно-временное описание явлений, во всяком случае, явлений масштаба атома, она отвергает также и принцип классического детерминизма в его старом смысле»245. В качестве параллели приведем фрагмент из «Опыта философии теории вероятностей» (1814) Лапласа: «Ум, которому были бы известны для какого-либо данного момента все силы, одушевляющие природу, и относительное положение всех ее составных частей, если бы вдобавок он оказался достаточно обширным, чтобы подчинить эти данные анализу, обнял бы в одной формуле движения величайших тел Вселенной наравне с движениями легчайших атомов: не осталось бы ничего, что было бы для него недостоверно, и будущее также, как и прошедшее, предстало бы перед его взором»246. Здесь, впрочем, необходимо напомнить замечание еще одного из классиков интересующего нас направления – Макса Борна (1882–1970). Выдающийся немецкий физик указывал, что квантовая механика отбросила или видоизменила многие традиционные понятия. Этого, однако, нельзя сказать о понятии причинности. В интересующем нас направлении отвергается лишь традиционный детерминизм механистического толка. Полный отказ от понятия причинности, указывал М. Борн, привел бы к тому, что квантовая физика перестала бы быть наукой. Кроме того, нельзя забывать, что решительную оппозицию тенденции индетерминизма в рамках квантовой физики в свое время недвусмысленно выражал А. Эйнштейн. По его мнению, высказанному, в частности, в работе «Механика Ньютона и ее влияние на формирование теоретической физики» (1927), можно говорить о статистическо-вероятностной интерпретации, но она рассматривалась создателем теории относительности как принципиально неполная. Создатель общей теории относительности, в частности, указывал, что применяющий метод де Бройля-Шредингера «вынужден отказаться от локализации материальных частиц и строго каузальных законов»247. Любопытно также, что Эйнштейн признавал квантовую механику неудовлетворительной не только со стороны ее теоретических оснований, но и с эстетической точки зрения248 Имя в виду все эти обстоятельства, следует выделить в науке XX века два типа детерминизма. В первом из этих типов, причинная детерминация выступает в качестве решающей по отношению к непричинной. Сущность принципа причинности заключается в нахождении таких связей и взаимодействующих факторов, которые обуславливают генезис и развитие данного предмета, детерминируют все другие его свойства, связи и отношения, определяют его своеобразие. Второй тип детерминизма рассматривает отношения между взаимосвязанными явлениями, которые не имеют непосредственно причинного характера, ибо здесь отсутствует момент порождения одного явления (процесса, события) другим. Проблему детерминизма и индетерминизма затрагивает и такое влиятельное в науке конца XX века направление как синергетика. Ряд представителей этого направления утверждают, что современная наука перестала быть детерминистской, а нестабильность, по словам Ильи Пригожина (1917–2003), в некотором отношении заменяет детерминизм. Отсюда известный ученый делал далеко идущие выводы: «Следует… распроститься с представлением, будто этот мир – наш безропотный слуга. Мы должны с уважением относиться к нему. Мы должны признать, что не можем полностью контролировать окружающий нас мир нестабильных феноменов, как не можем полностью контролировать социальные процессы (хотя экстраполяция классической физики на общество долгое время заставляла нас поверить в это)»249. Нетрудно понять, что подобные идеи являются ответом на ситуацию глобального экологического кризиса, с которым столкнулось современное человечество. Следует, впрочем, отметить, что ряд представителей синергетики считают приведенное выше утверждение И. Пригожина излишне категоричным. В качестве аргументов в споре с одним из столпов синергетики они используют следующие положения: 1) в неустойчивых системах имеет место не отсутствие детерминизма, а его более сложный тип; 2) представление о детерминизме необходимо модифицировать; 3) следует разработать более глубокий тип детерминизма, понимающий неоднозначность будущего и, соответственно, усиливающий роль и ответственность человека. В родстве с установками синергетики формируется концепция глобального эволюционизма. Она рассматривает мир в качестве огромной эволюционирующей системы, выделяя четыре вида эволюции – космическую, химическую, биологическую и социальную. При известном повороте исследовательского интереса установка, предвосхищающая концепцию глобального эволюционизма, может быть «вычитана» у самого Дарвина. Как писал Б. Г. Кузнецов, «теория Дарвина связывает эволюцию данного вида с эволюцией других видов растений и животных, с изменением климата, с изменением распределения воды на Земле, с геологической эволюцией и, в конце концов, с космогоническими процессами. В этом обязательном выходе за пределы биологии, в неизбежном переходе к единой исторической картине мира – характерная черта дарвинизма. Она свойственна дарвинизму независимо от того, занимались ли проблемами эволюции космоса создатели новой биологической концепции»250. Все они объединены генетической и структурной преемственностью. Оформление концепции глобального эволюционизма приходится на последнюю треть XX века, хотя определенные ее элементы разрабатывались и ранее. Данная концепция стремится интегрировать естествознание, социальные и гуманитарные науки, претендуя на создание целостного типа знания, который включил бы в себя науку, методологию и философию. Одним из основных элементов концепции глобального эволюционизма является антропный принцип, фиксирующий связь между свойствами расширяющейся Вселенной и возможностью возникновения в ней жизни. Свойства нашей Вселенной, утверждают сторонники данного принципа, обусловлены наличием фундаментальных физических констант, при малейшем изменении которых ее структура была бы совершенно иной. «Слабый» антропный принцип (Б. Картер) указывает на то, что мы ожидаем наблюдать, должно быть ограничено условиями, необходимыми для нашего существования как наблюдателей. «Сильный» антропный принцип утверждает, что сама Вселенная устроена так, чтобы в ней на некотором этапе эволюции допускалось существование наблюдателей. Суммируя вышесказанное, можно вывести следующую формулу: Вселенная обладает свойствами, позволяющими возникнуть в ней жизни и человеку. В этом аспекте антропный принцип противостоит базовым установкам новоевропейского естествознания. Концепция глобального эволюционизма устанавливает соотношение между наличием во Вселенной жизни и ее физическими параметрами. Кроме того, в рамках данной концепции вскрывается реальное противоречие между важнейшими концепциями современного естествознания – дарвиновской теорией эволюции (отбор и усиление упорядоченности форм и состояний живого) и вторым законом термодинамики (рост энтропии в мире – хаос и «тепловая смерть» Вселенной). Как известно, этот закон независимо друг от друга разработали Уильям Томсон (лорд Кельвин) и немецкий физик Рудольф Клаузиус (1822–1888). В формулировке последнего, данной в работе «Механическая теория тепла», он звучит так: «Переход теплоты от более холодного тела к более теплому не может происходить без компенсации»251. В работах Томсона в связи с обоснованием данного закона была выдвинута «тепловой смерти» Вселенной, которая на рубеже XIX–XX веков вызвала многочисленные споры среди ученых, философов и теологов. В этой связи важнейшее значение в рамках концепции глобального эволюционизма приобретает понятие «коэволюции». Оно, по мнению представителей интересующей нас концепции, означает новый этап согласованного существования человека и природы252. Механизмы «врастания» человека в природу могут быть биологическими, техническими и социальными, но в действительности они носят более сложный, можно сказать комплексный, характер. Данные механизмы являют собой интегративное качество взаимодействия микро- (атомных, молекулярных и т. д.) и макрокосмических явлений. Человек неотделим от биосферы – пленки жизни, возникшей на поверхности нашей планеты и способной поглощать энергию космоса, а с ее помощью трансформировать земное вещество. Эта способность утилизировать солнечную энергию значительно ускорила эволюционные процессы. Понятие «биосфера» было введено в биологию Ламарком. В 1875 году его использовал профессор Венского университета Э. Зюсс. Под ним он понимал «особую оболочку земной коры, охваченную жизнью». Как писал В. И. Вернадский, тем самым он закончил «медленно проникавшее в научное сознание представление о всюдности жизни и непрерывности ее проявления на земной поверхности»253. Таким образом, в рамках интересующей нас концепции живое вещество является катализатором процесса развития. В качестве высшей ступени эволюции сторонники концепции глобального эволюционизма рассматривают ноосферу, сферу разума (Э. Леруа, П. Тейяр де Шарден, В. И. Вернадский). Ноосфера – новое эволюционное состояние биосферы, связанное с возникновением и развитием в ней человеческого общества. По мнению адептов данной концепции, человечество, вооруженное научной мыслью и мощнейшими техническими средствами, превращается в ведущую эволюционную силу. Биосфера, по словам В. И. Вернадского, охватывается научно-технической мыслью и переходит в новую геологическую стадию – ноосферу. Следует заметить, что ноосфера – синкретичное понятие. Его использование оказалось способным объединить теоретиков, занимавших диаметрально противоположные мировоззренческие позиции – П. А. Флоренского и П. Тейяра де Шардена, с одной стороны, и В. И. Вернадского, с другой. Как известно, два первых ученых были приверженцами христианства в его православной и католической версиях (хотя степень их ортодоксальности многими ставится под сомнение), а Вернадский не находил нужным скрывать своей чуждости этой религии. Вот как трактует интересующее нас понятие Н. К. Гаврюшин в статье «Прозрения и иллюзии русского космизма» (1996): «С одной стороны, это понятие возникает и употребляется в контексте чисто научных или натурфилософских рассуждений как некоторая гипотетическая, но логически вполне правомерная экстраполяция концептуального аппарата геологии на сопредельные ей области знания. С другой стороны, оно, обозначая не столько фактическую реальность, сколько тенденцию и отвлеченный предел прогрессивной эволюции, оказывается весьма подходящим сосудом для концентрации в ней внекофессионального “космического” религиозного чувства»254. Разумеется, позитивное развитие человечества отнюдь не запрограммировано. В рамках подобного подхода следует выделить два сценария – тупиковый и оптимистический. Согласно первому из них технологическая деятельность людей ведет к гибели биосферы и самого человека. Второй сценарий предполагает гармоническую конвергенцию всех типов материальных систем, этап согласованного существования человека и природы. Собственно, именно этот путь и можно назвать коэволюцией. Нельзя также упускать из вида, что для реализации коэволюционного пути развития необходима фундаментальная переориентация сознания и практической деятельности людей. БИБЛИОГРАФИЯ Первоисточники 1. Бор Н. Атомная физика и человеческое познание. – М.: Изд-во иностранной литературы, 1961. 2. Борн М. Теория относительности Эйнштейна и ее физические основы. – Л.-М.: ОНТИ, 1938. 3. Бройль Л. де. Революция в физике (Новая физика и кванты). – М.: Госатомиздат, 1963. 4. Вернадский В. И. Биосфера и ноосфера. – М.: Айрис-пресс, 2009. 5. Галилей Г. Избранные труды. В 2-х т. – М.: Наука, 1964. 6. Галилей Г. Пробирных дел мастер. – М.: Наука, 1987. 7. Гейзенберг В. Физика и философия. Часть и целое. – М.: Наука, 1989. 8. Гете И. В. Избранные сочинения по естествознанию. – Л.: Изд-во АН СССР, 1957. 9. Дарвин Ч. Воспоминания о развитии моего ума и характера (Автобиография). – М.: Изд-во АН СССР, 1957. 10. Дарвин Ч. Происхождение видов путем естественного отбора. – М.: Наука, 1991. 11. Декарт Р. Рассуждение о методе, чтобы хорошо направлять свой разум и отыскивать истину в науках. Диоптрика, Метеоры и Геометрия как приложение этого метода. – М.: Изд-во АН СССР, 1953. 12. Декарт Р. Сочинения. В 2-х т. – М.: Мысль, 1989–1994. 13. Ламарк Ж.-Б. Избранные произведения. В 2-х т. – М.: Изд-во АН СССР, 1955–1959. 14. Лейбниц Г. В. Сочинения. В 4-х т. – М.: Мысль, 1982–1989. 15. Линней К. Философия ботаники. – М.: Наука, 1989. 16. Лобачевский Н. И. Геометрические исследования по теории параллельных линий. – М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1945. 17. Ньютон И. Математические начала натуральной философии. – М.: Наука, 1989. 18. Ньютон И. Оптика или трактат об отражениях, преломлениях, изгибаниях и цветах света. – М.: Гостехиздат, 1954. 19. Об основаниях геометрии. Сборник классических работ по геометрии Лобачевского и развитию его идей. – М.-Л.: Гостехиздат, 1956. 20. Паули В. Физические очерки. Сборник статей. – М.: Наука, 1975. 21. Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. Новый диалог человека и природы. – М.: Изд-во ЛКИ, 2008. 22. Принцип относительности. Г. А. Лоренц, А. Пуан-каре, А. Эйнштейн, Г. Минковский. Сборник работ классиков релятивизма / Под ред. В. К. Фредерикса и Д. Д. Иваненко. – Л.: ОНТИ, 1935. 23. Пуанкаре А. О науке. – М.: Наука, 1990. 24. Эйнштейн А. Сущность теории относительности. – М.: Изд-во иностранной литературы, 1955. 25. Эйнштейн А. Физика и реальность. Сборник статей. – М.: Наука, 1965. Исследования 26. Асмус В. Ф. Декарт. – М.: Госполитиздат, 1956. 27. Беленький М. Д. Менделеев. – М.: Молодая гвардия, 2010. 28. Беляев В. А. Проекты покорения человека против проекта покорения природы. К реконструкции новоевропейской рациональности. – М.: Красанд, 2011. 29. Бернал Дж. Наука в истории общества. – М.: Изд-во иностранной литературы, 1956. 30. Бобров Е. Г. Карл Линней. – Л.: Наука, 1970. 31. Вавилов С. И. Исаак Ньютон (Научная биография и статьи). – М.: Изд-во АН СССР, 1961. 32. Васильев А. В. Николай Иванович Лобачевский. – М.: Наука, 1992. 33. Вернадский В. И. Труды по истории науки в России. – М.: Наука, 1988. 34. Воронцов Н. Н. Развитие эволюционных идей в биологии. – М.: КМК, 2004. 35. Воронцов-Вельяминов Б. А. Лаплас. 2-е изд., исправ. и перераб. – М.: Наука, Главная редакция физико-математической литературы, 1985. 36. Гайденко П. П. Эволюция понятия науки (XVII–XVIII вв.). – М.: Наука, 1987. 37. Гангнус А. А. Рискованное приключение разума. – М.: Знание, 1982. 38. Гиндикин С. Г. Рассказы о физиках и математиках. – М.: Наука, 1981. Серия: Библиотечка «Квант». Вып. 14. 39. Григорьян А. Т. Механика от Античности до наших дней. Изд. 2-е, перераб. и доп. – М.: Наука, 1974. 40. Гумилевский Л. И. Вернадский. 3-е изд. – М.: Молодая гвардия, 1988. 41. Данилевский Н. Я. Россия и Европа: Взгляд на культурные и политические отношения Славянского мира к Германо-Романскому. – СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского университета; Изд-во «Глагол», 1995. 42. Даннеман Ф. Естественные науки в их развитии и взаимодействии. – Т. II. От эпохи Галилея до середины XVIII века. – М.-Л.: Объед. научно-техническое изд. НКТП СССР, 1935. 43. Ефимов Ю. И., Мозелов А. П., Стрельченко В. И. Современный дарвинизм и диалектика познания жизни. – Л.: Наука, 1985. 44. Завадский К. М. Развитие эволюционной теории после Ч. Дарвина (1859–1920-е годы). – М.: Наука, 1973. 45. Замечательные ученые / Под. ред. С. П. Капицы. – М.: Наука, 1980. Серия: Библиотечка «Квант». Вып. 9. 46. Зубов В. П. Развитие атомистических представлений до начала XIX века. – М.: Наука, 1965. 47. Ирвин У. Дарвин и Гексли. – М.: Молодая гвардия, 1973. 48. История биологии с древнейших времен до начала XX века / Под ред. С. Р. Микулинского. – М.: Наука, 1972. 49. История биологии с начала XX века до наших дней / Под ред. Л. А. Бляхера. – М.: Наука, 1975. 50. Канаев И. И. Гете как естествоиспытатель. – Л.: Наука, 1970. 51. Канаев И. И. Избранные труды по истории науки. – СПб.: Алетейя, 2000. 52. Карпинская Р. С., Лисеев И. К., Огурцов А. П. Философия природы: коэволюционная стратегия. – М.: Интерпракс, 1995. 53. Карцев В. П. Ньютон. – М.: Молодая гвардия, 1987. 54. Катасонов В. Н. Метафизическая математика XVII века. – М.: Наука, 1993. 55. Катасонов В. Н. Физика, математика и метафизика нашей цивилизации // Метафизика. Век XXI. Альманах. Вып. 3: наука, философия, религия / Под ред. Ю. С. Владимирова. – М.: БИНОМ: лаборатория знаний, 2010. – С. 241–264. 56. Кедров Б. М. День одного открытия. – М.: Изд-во социально-экономической литературы, 1958. 57. Кирсанов В. С. Научная революция XVII века. – М.: Наука, 1987. 58. Клайн М. Математика. Поиск истины. – М.: Мир, 1988. 59. Клайн М. Математика. Утрата определенности. – М.: Мир, 1984. 60. Кляус Е. М., Погребысский И. Б., Франкфурт У. И. Паскаль. – М.: Наука, 1971. 61. Койре А. От замкнутого мира к бесконечной вселенной. – М.: Логос, 2001. 62. Комаров В. Л. Ламарк. – М.-Л.: ОГИЗ, 1925. 63. Косарева Л. М. Рождение науки Нового времени из духа культуры. – М.: Институт психологии РАН, 1997. 64. Косарева Л. М. Социокультурный генезис науки Нового времени (Философский аспект проблемы). – М.: Наука, 1989. 65. Кузнецов Б. Г. Эволюция картины мира. – М.: Изд-во АН СССР, 1961. 66. Кузнецов Б. Г. Эйнштейн (2-е, дополненное издание). – М.: Изд-во АН СССР, 1963. 67. Ланцош К. Альберт Эйнштейн и строение космоса. – М.: Наука, Главная редакция физико-математической литературы, 1967. 68. Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм // Ленин В. И. ПСС. 5-е изд. – Т. 18. 69. Лилли С. Люди, машины и история. – М.: Прогресс, 1970. 70. Лопатин Л. М. Декарт как основатель нового философского и научного миросозерцания // Лопатин Л. М. Философские характеристики и речи. – М.: ИЦ «Academia», 1995. 71. Мамзин А. С. Биология в системе культуры. – СПб.: Лань, 1998. 72. Манолов К. Великие химики. В 2-х т. – М.: Мир, 1976. 73. Матвиевская Г. П. Рене Декарт. – М.: Наука, 1976. 74. Медников Б. М. Дарвинизм в XX веке. – М.: Советская Россия, 1975. 75. Никифоровский В. А., Фрейман Л. С. Рождение новой математики. – М.: Наука, 1976. 76. Никулин Д. В. Пространство и время в метафизике XVII века. – Новосибирск: Наука, 1993. 77. Ньютон и философские проблемы физики XX века. – М.: Наука, 1991. 78. Ольшки Л. История научной литературы на новых языках. В 3-х т. – Т. 3. Галилей и его время. – М.: МЦИФИ, 2000. 79. Погребысский И. Б. Г. В. Лейбниц. – М.: Наука, 1971. 80. Реале Д., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. Т. 3–4. – СПб.: ТОО ТК «Петрополис», 1996–1997. 81. Розанов В. В. Собрание сочинений. Природа и история (Статьи и очерки 1904–1905 гг.). – М.: Республика; СПб.: Росток, 2008. 82. Стрельченко В. И. Очерки истории и философии науки: Учебное пособие. – СПб.: Изд-во Политехнического университета, 2012. 83. Тяпкин А. А., Шибанов А. С. Пуанкаре. 2-е изд. – М.: Молодая гвардия, 1982. 84. У истоков классической науки. Сборник статей. – М.: Наука, 1968. 85. Уитни Ч. Открытие нашей Галактики. – М.: Мир, 1975. 86. Физика в системе культуры. – М.: ИФРАН, 1996. 87. Философия эпохи ранних буржуазных революций. – М.: Наука, 1983. 88. Флоренский П. А. Мнимости в геометрии: расширение области двухмерных образов геометрии (Опыт новых истолкований мнимостей). 3-е изд. – М.: Книжный дом «Либроком», 2009. 89. Фок В. А. Квантовая физика и строение материи. – Л.: Изд-во Ленинградского университета, 1965. 90. Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. – СПб.: А-cad, 1994. 91. Хайдеггер М. Время картины мира // Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления. – М.: Республика, 1993. 92. Штекли А. Э. Галилей. – М.: Молодая гвардия, 1972. 93. Эйнштейн А., Инфельд Л. Эволюция физики. Развитие идей от первоначальных понятий до теории относительности и квант. – М.: Наука, 1965. 94. Энгельс Ф. Диалектика природы // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. – Т. 20. 95. Юнкер Т., Хоссфельд У. Открытие эволюции: Революционная теория и ее история. – СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского университета, 2007. РАЗДЕЛ 2 ФИЛОСОФИЯ НАУКИ ЛЕКЦИЯ I ФИЛОСОФИЯ НАУКИ – КРУГ ПРОБЛЕМ, ОСНОВНЫЕ ЭТАПЫ РАЗВИТИЯ Для начала определим круг проблем, которыми занимается философия науки. Вот как трактует его современный исследователь: «Философия науки исследует вопросы природы, закономерностей производства и пространственно-временной динамики научного знания, уровней и методов научно-познавательной деятельности, факторов ее социокультурной детерминации»255. Чуть далее В. И. Стрельченко указывает, что «философия науки представляет собой современную форму взаимоотношений между философией и наукой, преследующую цели изучения закономерностей научно-познавательной деятельности с учетом ее логико-методологических, теоретико-познавательных, мировоззренческих особенностей, а также антропологических и социокультурных оснований»256. В этой связи представляется необходимым проследить историю возникновения и развития философии науки, которая начинает оформляться в 30–40-е годы XIX века. На последующих этапах развития в рамках этой традиции вычленяется целый ряд направлений, а особенно основательный характер философия науки принимает во второй половине XX столетия. ОСНОВНЫЕ ЭТАПЫ РАЗВИТИЯ ФИЛОСОФИИ НАУКИ Говоря о философии науки, следует выделить основные этапы ее развития: 1) Первый из них начинается в 30-е годы XIX столетия и продолжается до 80-х годов. В качестве основных направлений здесь выступают позитивизм и кантианство (с 60-х годов – неокантианство); 2) Следующий этап захватывает два последних десятилетия XIX и два первых десятилетия XX века. Основными направлениями этого этапа следует признать «второй позитивизм» (махизм и эмпириокритицизм), неокантианство, конвенционализм; 3) Третий этап начинается в 20-е годы XX столетия и длится по 60-е годы. Наиболее влиятельными течениями на этом этапе оказываются неопозитивизм (или логический позитивизм), а также интуитивизм и феноменология; 4) Четвертый этап приходится на 60–90-е годы XX века. Здесь необходимо выделить такие течения как постпозитивизм, неорационализм, научный рационализм. Нельзя сбрасывать со счетов и такое влиятельное направление как постмодернизм, поставившее своей целью деструкцию (деконструкцию) научного знания, да и вообще европейского типа рациональности (логоцентризма). 1. ФИЛОСОФИЯ НАУКИ (30–80-е ГОДЫ XIX ВЕКА) Начнем с того, что XIX столетие далеко не случайно было названо «веком науки». Это объясняется целым рядом факторов. Во-первых, интересующая нас эпоха – время бурного развития естествознания. Последнее уже не нуждается в поддержке извне – со стороны философии и даже религии, что мы видим в развитии научного знания двух предшествующих веков. Во-вторых, на протяжении всего этого столетия происходило взаимопроникновение науки и университетского образования, что было нехарактерно для двух предшествующих веков развития новой системы знания. Возникает современный университет, выполняющий две функции – образовательную и научно-исследовательскую. В-третьих, естествознание уже не ограничивается простым объяснением устройства природного мира, но к концу века превращается в непосредственную производительную силу. Осуществляется синтез науки, техники и производства. Наконец, в интересующую нас эпоху гуманитарное знание также начинает оформляться в качестве науки. Совокупность всех этих моментов создавала предпосылки для возникновения философии науки. Как указывают современные исследователи, «философия науки возникает в середине XIX века. Это не значит, что до этого философы не интересовались проблемами науки и научного познания, а ученые не пытались философски осмыслить свой труд. Философы, однако, рассматривали научное познание лишь как частный момент познания вообще, оно не составляло для них непосредственного предмета исследования. Что до ученых, то либо они были одновременно философами, и тогда элементы философии науки растворялись в общефилософской, метафизической проблематике, либо, как узкие специалисты, они, философствуя, не выходили за узкие пределы интересов и нужд собственного раздела науки. Для того, чтобы наука и научное познание сделались предметом особого направления в философии или ее раздела, нужно было, чтобы наука и научное познание приобрели самостоятельную и притом насущную необходимость»257. Первопроходцами нового направления выступили английские авторы – Д. Ф. В. Гершеля и В. Уэвелла. Первый из них в 1832 году издал книгу «Введение в изучение естествознания». Уэвелл ответил на нее работами «История индуктивных наук» (1837) и «Философия индуктивных наук» (1841). Сразу обозначилось два направления – одно из них можно назвать как кантианство, другое позднее развилось в позитивизм и Основоположником позитивизма традиционно называют французского философа Огюста Конта (1798–1857), а наиболее яркими представителями первого этапа – англичан Джона Стюарта Милля (1806–1873) и Герберта Спенсера (1820–1903). На первом этапе выявляется предмет исследования философии науки – проблема источника и механизма формирования нового научного знания. Отсюда – стремление выработать теоретическую модель науки и концепцию научного прогресса. Здесь необходимо отметить взаимосвязь бурного развития научного знания и общей теорией прогресса, которую отметил В. И. Вернадский. На интересующем нас этапе начинает также оформляться связь, пусть еще и очень несовершенная, между философией и историей науки. Принцип историзма, получивший основательное развитие именно в духовной ситуации XIX столетия, не мог быть проигнорирован представителями направления, претендовавшими на адекватное выражение своей эпохи. Другое дело, что только у немногих философов науки этого столетия мы находим последовательное приложение принципа историзма к пониманию реального процесса развития научного знания. К числу этих немногих может быть причислен родоначальник русской версии философии науки – Николай Николаевич Страхов (1828–1896), чьи воззрения заслуживают особого рассмотрения258. На первом этапе своего развития философия науки тяготела к упрощенной форме кумулятивизма, при котором развитие научного знания понималось как накопление и суммирование первоэлементов знания. Таковыми в концепциях позитивистов выступали «факты», а сама наука понималась этим направление как открытие и накопление фактов. Милль, исходивший из установок сенсуализма, считал чувственный опыт основой познавательного процесса. Уэвелл, который испытал сильное влияние концепции Канта, подобного упрощенного подхода принять не мог. Его концепция допускала смену теорий на более строгие и точные. Например, возможен переход с одного языка науки на другой – более адекватный. Другой вариант – устранение из науки лишних и произвольных частей. При этом, указывал Уэвелл, старые истины не изгоняются, а поглощаются. История каждой науки, по мнению английского исследователя, выступает как постепенный и непрерывный процесс. Тем самым отрицались революционные скачки в развитии науки. В отличие от позитивистов, Уэвелл делал упор на новом теоретическом знании. Здесь сказывалось влияние на английского исследователя влияния философии Канта, которые многие ставили ему на вид. Теоретическое знание, писал Уэвелл, ориентируется не на открытие новых единичных фактов, а стремится сделать возможным предсказание новых фактов. Ориентации Уэвелла на кантовскую концепцию, Милль противопоставлял опору на концепции британских философов – Беркли и Юма (на них во многом будет ориентироваться и махизм – одно из ведущих направлений следующего этапа развития философии науки). В концепции Милля общий закон существует в фактах, в то время как Уэвелл понимает его в качестве результата интеллектуальной активности человека, как творческий процесс. Теперь перейдем к концепции Конта – автора фундаментального «Курса позитивной философии» (Т. 1–6, 1830–1842). Цель науки в его концепции – познание законов, ибо именно последние позволяют предвидеть события, а также направлять человеческую деятельность по изменению мира в нужное русло. Основоположник позитивизма предпринял своеобразную классификацию наук, при этом более сложные науки оказываются у него основанными на менее сложных. Вот эта схема: астрономия, физика, химия, биология, социология. Показательно, что в контовскую схему не попал целый ряд дисциплин. Теология и метафизика, по его мнению, не являются науками. Мораль находит свое разрешение в социологии. Психология частично включена Контом в биологию, частично – в социологию. Математика в данной классификации вообще отсутствует, хотя весь первый том «Курса позитивной философии» посвящен именно ей. Наконец, философия сведена Контом к методологии наук. Необходимо отметить еще один аспект, выявившийся на первом этапе развития философии науки. Речь идет о понимании науки как социального явления. Данный аспект очень ярко был обозначен именно Контом. Французский мыслитель разработал учение о трех стадиях развития человечества. По Конту человечество проходит в своей интеллектуальной эволюции следующие стадии: 1) теологическую, когда для объяснения тех или иных явлений, они признаются существами или силами, сравнимыми с человеком; 2) метафизическую, когда сверхъестественные факторы в объяснении мира заменяются сущностями, причинами; 3) позитивную или научную, когда человек ограничивается наблюдением за феноменами и установлением регулярных связей, которые могут существовать между ними либо в данный момент, либо во времени. Исследователь на данной стадии развития знания отказывается раскрывать причины фактов, довольствуясь обнаружением законов, управляющих ими. Если посмотреть на историю с трех точек зрения – разума, деятельности и чувства, то перед нами вырисовывается следующая картина: история разума движется от фетишизма к позитивизму, от синтеза, основанного на принципе субъективности и переносе на внешний мир реальности сознания, до открытия и обоснования законов, управляющих процессами; деятельности развивается от военной фазы, борьбы людей между собой до индустриальной, – победоносной борьбы человека с природой; история чувства оказывается постепенным развитием альтруистических склонностей. Конт, несомненно, был апологетом современной науки и индустриального общества, но он не обольщался плодами прогресса – как действительными, так и гипотетическими. Вообще нужно заметить, что в личности и творчестве Конта своеобразно сочетались прогрессистские и консервативные черты. Он вырос в монархически и религиозно настроенной семье, не принявшей революции. В дальнейшем Конт будет резко отрицательно относиться к насилию – как революционному, так и военному. Французский мыслитель, например, осуждал колониальные захваты, считая их абсурдными. Его лозунг первого периода творчества – «порядок и прогресс». Несколько лет Конт был секретарем графа Сен-Симона – знаменитого социалистического теоретика, с которым его роднило понимание индустриального характера наступающей эпохи и отрицательное отношение к насилию. Конт и Сен-Симон были поглощены распространением такого образа мыслей, который без потрясений и революций привел бы к справедливой организации общества. Правда, в 1824 году между ними произошел разрыв, и в дальнейшем Конт будет говорить о разрушающем влиянии на него связи с «развращенным шарлатаном». Социалистические же теоретики, напротив, будут упрекать родоначальника позитивизма в плагиате у выдающегося теоретика утопического социализма (весьма показательно в этом отношении письмо Энгельса Ф. Теннису от 24 января 1895 года). Следует отметить, что французский мыслитель весьма высоко оценивал ту роль, которую сыграла в истории католическая церковь. Вот что он писал в работе «Дух позитивной философии»: «В политеистическом организме древности мораль, коренным образом подчиненная политике, не могла никогда приобрести ни достоинства, ни всеобщности, соответствующих ее природе. Ее основная независимость и даже свойственное ей влияние – постольку, поскольку это было тогда возможно, – выросли, наконец, на почве монотеизма в Средние века: это громадная социальная услуга, оказанная человечеству католицизмом, будет всегда служить основанием его главного права на вечную признательность человеческого рода»259. Позднее Конт выступил в роли основателя своеобразной позитивистской религии. Человечество он объявил «Великим Существом» (le Grand Être), которое и должно выступать в качестве главного объекта культа. Интересно, что, будучи неудовлетворен тотальным господством интеллектуализма, Конт делал опорой позитивистского культа чувство. Формула «прогресс и порядок» трансформировалась в этот период в следующую: «любовь – как принцип, порядок – как основа, прогресс – как цель». Т. Гексли, известный биолог и адепт эволюционизма, остроумно обозначил данный аспект наследия Конта как «католицизм без христианства». 2. ФИЛОСОФИЯ НАУКИ (80-е ГОДЫ XIX – 10-е ГОДЫ XX ВЕКА) Второй этап развития философии науки пришелся на два последних десятилетия XIX и два первых десятилетия XX столетия. Наиболее значительными течениями философии науки в этот период выступают «второй позитивизм» (махизм и эмпириокритицизм), конвенционализм, неокантианство. Рассмотрим данные течения более подробно. Крупнейшими представителями «второго позитивизма» были австрийский физик и теоретик науки Эрнст Мах (1838–1916) и швейцарский философ Рихард Авенариус (1843–1896). Основные труды Маха – «Механика. Историко-критический очерк ее развития» (1883), «Анализ ощущений и отношение физического к психическому» (1900), «Познание и заблуждение» (1905). Авенариус был автором «Критики чистого опыта» (Т. 1–2, 1888–1890) и «Человеческого понятия о мире» (1891). Идеи этих авторов получили распространение в ряде европейских стран. Например, в России последователями Маха и Авенариуса были многие видные социал-демократы: В. А. Базаров, А. А. Богданов, А. В. Луначарский, П. С. Юшкевич. Кроме того, последователем Маха был создатель отечественной версии философии техники П. К. Энгельмейер. Представители «второго позитивизма» выступили с претензией «очистить» естественнонаучное мышление от метафизических напластований. Мах и Авенариус считали последним источником познания природы опыт. При этом все эмпирические суждения, а также теоретические положения, могут быть сведены к ощущениям субъекта. Мах, в частности, апеллировал к эволюционному учению Дарвина, утверждая, что наука представляет собой выражение приспособительной, биологической функции человеческого организма, а вовсе не отражение объективной реальности. Он ссылался при этом на сформулированный Кирхгофом определения науки как полного и простейшего описания фактов. Задача науки – искать постоянное в естественных явлениях, выявлять способ их связи и взаимозависимости. Ясное и полное научное описание, указывал Мах, делает ненужным повторный опыт, экономит тем самым на мышлении. Например, выявляя взаимозависимость двух феноменов, мы подобным образом экономим на наблюдении одного из них. При описании экономится труд, если мы используем методы, позволяющие описывать кратчайшим путем наибольшее количество фактов. Кроме того, мы никогда не воспроизводим факты полностью, ограничиваясь лишь важными для нас аспектами. И здесь, таким образом, обнаруживается тенденция к экономии. Подобная установка в концепции Авенариуса была обозначена как принцип наименьшей траты сил (см. его работу «Философия как мышление по принципу наименьшей траты сил», 1876). Руководствуясь подобными установками, представители «второго позитивизма» подвергли резкой критике базовые положения классической науки. Мах, в частности, отвергал обоснование механицизма в физике законом сохранения энергии, который в классической науке понимался как утверждение о сводимости всех форм энергии к механической. Еще один объект критики Маха – атомизм, хотя сам теоретик признавал понятие атома удобным средством систематизации научных данных. Наконец, австрийский теоретик отвергал понятия абсолютного пространства и времени, называя эти базовые положения концепции Ньютона «концептуальными чудовищами». Именно в этом аспекте Мах оказал сильное влияние на формирование теории относительности Эйнштейна, в рамках которой данные положения ньютоновской физики оказались отброшенными. Нельзя, впрочем, забывать и о различиях, которые обнаруживаются между установками Маха и Авенариуса. Если швейцарский теоретик рассматривал свою концепцию как «чистую» философию, то австрийский ученый интерпретировал свои построения в качестве теоретического основания для синтеза физических дисциплин (механики, оптики, акустики, термодинамики) с физиологией и психологией. Эти науки, по мнению Маха, имеют общие методы исследования. Кроме того, они должны быть освобождены от всякого «метафизического тумана», то есть от философских допущений. На второй этап развития философии науки пришелся кризис в физике, который завершился радикальным пересмотром ее базовых положений. Позднее данный переворот был обозначен как научная революция. Как указывал А. Пуанкаре: «Одно из самых интересных последствий новейших открытий заключается в том, что среди ученых вновь обрели почет отвлеченные вопросы, относящиеся к строению материи и, говоря общее, проблемы физики»260. Важную роль в подготовке новых учений в физике сыграло возникновение неевклидовых геометрий в XIX столетии. Среди создателей этих геометрий, о чем уже шла речь, были наш соотечественник Н. И. Лобачевский, венгр Я. Больяи и немец Б. Риман. Их концепции не встретили понимания у современников, но позднее, будучи восприняты научным сообществом, они подтолкнули ряд видных ученых и философов на мысль о том, что базовые положения науки – своеобразные конвенции. Происходит оформление конвенционализма – еще одного влиятельного течения философии науки этого этапа. Различают две версии конвенционализма – умеренную и крайнюю. Выразителем крайнего конвенционализма стал французский философ Эдуар Леруа (1870–1954). Он утверждал, что все научные знания исходным образом основаны на конвенциях (соглашениях), ибо их базис (эксперимент, измерение) искусственно сконструирован. В основе научной теории лежат произвольные соглашения (конвенции), а их выбор обусловлен соображениями удобства, простоты, эффективности261. Не так радикально мыслили представители умеренного конвенционализма – великий французский математик Анри Пуанкаре (1854–1912) и видный физик Пьер Дюгем (1861–1916). Дюгем исходил из понимания органической связи, которая существует между философией и историей науки. Здесь необходимо назвать его работу «Физическая теория, ее цель и строение» (1906). Деятельность научного сообщества, указывал Дюгем, есть все более глубокое постижение действительности, связанное с преемственностью, но также и с последовательно проходимыми стадиями роста. В этой связи важна следующая идея французского мыслителя – каждое научное положение получает свое значение в контексте всей научной теории, оно не может быть подтверждено или опровергнуто вне этого контекста (знаменитый тезис Дюгема-Куайна). Сами по себе теоретические положения не имеют физического смысла, утверждал Дюгем. Они приобретают его через интерпретацию, когда переводятся в суждение о физических свойствах тел. Теория интерпретировалась Дюгемом как «искусственная классификация», подводящая множество зависимостей под единый общий закон. Отсюда – признание конвенционального характера научных теорий. Необходимо отметить еще один момент, оказавший влияние на подобное истолкование Дюгемом науки – его религиозность. Будучи практикующим католиком, он не мог придавать научным положениям статуса окончательных истин. Весьма основательное развитие положения конвенционализма получили в работах Пуанкаре. Среди его работ, посвященных обоснованию этой концепции, необходимо назвать книги «Наука и гипотеза» (1902) и «Наука и метод» (1908) Великий математик и теоретик науки исходил из следующих положений: 1) невозможна реальность, которая была бы полностью независима от ума, постигающего ее; 2) объективная реальность есть то, что является общим нескольким мыслящим существам – этой общей стороной может быть только гармония, выражающаяся математическими законами; 3) очевидность конвенционального элемента в науке не снижает объективного характера научных теорий. Перейдем к последнему влиятельному направлению философии науки этого периода – неокантианству. Толчком, послужившим консолидации последователей Канта и, следовательно, способствовавшим возникновению неокантианства, стал выход в 1865 году книги Отто Либмана «Кант и эпигоны». Каждая из ее глав, посвященных соответственно воззрениям Фихте, Шеллинга, Гегеля и Гербарта, заканчивалась фразой: «Итак, нужно снова вернуться к Канту!» Кроме того, в следующем году была издана работа Фридриха Альберта Ланге «История материализма и критика его значения в настоящее время», ставшая настоящим философским бестселлером XIX века – причем не только в Германии, но и других странах, в том числе и в России (у нас ее переводчиком и пропагандистом выступил Н. Н. Страхов). Неокантианство получило распространение не только в Германии, но и во многих европейских странах, пользуясь особой популярностью в академической среде, где оно практически безраздельно господствовало вплоть до 20-х годов прошлого века. Во Франции к последователям неокритицизма (так иногда обозначают интересующее нас направление – по аналогии с кантовским критицизмом) традиционно относят Ш. Ренувье, О. Гамелена, Л. Брюнсвика. В Англии – С. Ходсона, Р. Адамсона, Дж. Хикса. В России приверженцами данного направления были А. И. Введенский, С. И. Гессен, Б. В. Яковенко. Разумеется, наиболее влиятельным и продуктивным было немецкое неокантианство. В широком смысле к данному направлению относят все школы, ориентированные на «возвращение к Канту» – физиологическое направление (Ф. А. Ланге, а также выдающийся естествоиспытатель Г. Гельмгольц), психологическое направление (Г. Корнелиус, Л. Нельсон), реалистическое направление (А. Риль, О. Кюльпе) и др. Вообще неокантианство господствовало в большинстве университетов Германии, а организационно группировалось вокруг двух основных центров – Марбурга и Фрайбурга (земля Баден-Вюртенберг). Соответственно, выделяют марбургскую и баденскую школы неокантианства. Основоположником марбургской школы был Герман Коген (1842–1918), а его самыми яркими последователями – Пауль Наторп (1854–1924) и Эрнст Кассирер (1874–1945). Представители данного направления указывали на необходимость построения философского знания по моделям математики и математического естествознания. Очевидно, что центральным сочинением Канта марбуржцы признавали «Критику чистого разума», причем они подчеркивали особую логическую обработку опыта, осуществленную кенигсбергским мыслителем. Для раскрытия данной проблематики чуть подробнее остановимся на концепции родоначальника марбургской школы – Германа Когена. Свою философию Коген развивал на пути отказа от онтологических положений в пользу большего упора на трансцендентальных аспектах познания. Подобно большинству последователей Канта, он отказывался от понятия «вещи в себе», заменив его принципом самоограничения опыта. Мы всегда ищем целое посредством общих законов, но находим лишь частичное – утверждал немецкий философ. Коген отбросил кантовское различение чувственности и рассудка. В его концепции не оставалось никакой действительности, кроме действительности мысли. Число становится фундаментом, на котором базируется предмет познания. Соответственно, реальным предметом познания становится предмет математики (своеобразный «панматематизм»). Основоположник марбургской школы указывал, что опыт в подлинном смысле должен быть сообразован с деятельностью ученого – математика, в первую очередь. Развитие науки интерпретировалось Когеном и его последователями как бесконечное конструирование действительности. Марбуржцы стремились максимально «логизировать» знание, отрицая самостоятельную роль чувственного созерцания, занимающего важное место в кантовской системе – ведь помимо «Критики чистого разума» в наследии великого философа имеется «Критика способности суждения», где развивается трансцендентальная эстетика, дополняющая трансцендентальную аналитику. Объект, по учению Когена и его последователей, укоренен в мышлении, которое становится источником сущностных определений самого бытия. О бытии можно говорить лишь как о мыслимом, «бытии в мышлении». Таким образом, марбуржцы отвергали практически все концепции, отталкивавшиеся от понятия бытия. Здесь представителей марбургской школы подстерегала опасность субъективизма, базирующегося на односторонне понятой активности мышления. Стремясь избежать этой опасности, Коген апеллировал к идее Бога, которого он интерпретировал в рамках иудейской традиции, а Наторп возвращался к древнегреческому понятию Логоса, выступавшему в качестве объективной основы бытия, мышления и нравственности. Не случайно, что вторым по значимости представителем мировой философской традиции для марбуржцев оказывался Платон. Они стремились акцентировать платоновские элементы в учении Канта. При этом представители марбургской школы старались избежать серьезной опасности – выйти на этом пути за пределы трансцендентальной философии, пойти по пути, на который в свое время встали великие преемники Канта (в первую очередь, Гегель). В учении основоположника идеализма они выдвигали на первый план следующие моменты: 1) интерпретацию математических объектов как особого вида бытия; 2) понимание идеи как сущности, прообраза эмпирически данных предметов; 3) толкование бытия как только мыслимого, идеального. Действительно, концепция платоновского «Тимея» ориентирует исследователей на открытие математических структур повторяющихся явлений, то возникающих, то исчезающих, но имеющих одну и ту же неизменную природу. Понятно, что платонизм стимулирует физико-математический стиль мышления и имя отца идеализма всплывает всякий раз, как происходит взрыв математического знания и ориентированного на него знания об окружающем мире. В этой связи достаточно вспомнить влияние идей Платона на крупнейших европейских ученых Нового времени – от Галилея и Декарта до Гейзенберга. Неокантианство было, наряду с различными версиями позитивизма, наиболее влиятельным направлением философии науки второй половины XIX – первой трети XX века. Их противоположность может быть осмыслена в рамках традиционного для новоевропейской системы знания противопоставления рационализма и эмпиризма. Причем позитивизм, включая сюда махизм и эмпириокритицизм, выражал эмпирическую установку, в то время как неокантианство – рационалистическую. Если же ориентироваться на онтологию, то различия двух основных направлений философии науки будут незначительны. Теперь можно сделать некоторые выводы, относительно рассмотренного этапа развития философии науки. В интересующую нас эпоху был поставлен под сомнение ряд основных положений классической науки, что было понято как кризис в физике. Действительно, данный этап пришелся на время радикальных изменений в физике и математике, который получил название «научной революции». Это понятие, введенное в свое время авторами «Энциклопедии», становится популярным благодаря работам А. Пуанкаре. Впрочем, на данном этапе развития философии науки, понятие научной революции еще не стало объектом специального анализа – это произойдет значительно позднее, уже на четвертом этапе развития интересующего нас направления. 3. ФИЛОСОФИЯ НАУКИ (20–60-е ГОДЫ XX ВЕКА) Третий этап развития философии науки пришелся на 20–60-е годы XX столетия. Во многом он стал реакцией на революционные изменения, происшедшие в науке в начале этого века. Речь, в первую очередь, идет о формировании таких важнейших научных направлениях, как теория относительности и квантовая механика. В ходе радикальных изменений научных концепций была выявлена зависимость процесса познания от свойств познающего, поставлен под сомнение принцип классического (лапласовского) детерминизма, в центре внимания оказался логико-лингвистический аспект научного познания. Последняя тема была выдвинута на передний план философии науки представителями неопозитивизма. Неопозитивизм или логический позитивизма возник и развивался как философское течение, претендующее на решение философско-методологических проблем, выдвинутых в ходе развития современной науки. Речь, в частности, шла о роли знаково-символических средств научного мышления, соотношении теоретического аппарата и эмпирического базиса науки, природе и функциях математизации (шире – формализации) знания. Начало неопозитивизма традиционно связывают с деятельностью «Венского кружка», основанного в начале 20-х годов Морицем Шликом (1882–1936). Единомышленниками последнего стали Отто Нейрат (1882–1945), Рудольф Карнап (1891–1970), Ганс Рейхенбах (1891–1953). К числу неопозитивистов также относят Яна Лукасевича (1878–1956), Казимежа Айдукевича (1890–1963) и Альфреда Тарского (1901–1983) – представителей Львовско-Варшавской школы. Наконец, крупнейшей, по мнению ряда исследователей, фигурой интересующего нас направления был Людвиг Витгенштейн (1889–1951), чей «Логико-философский трактат» (1921) воспринимался многими как Библия неопозитивизма. На самом деле Витгенштейн не был членом «Венского кружка» и не сочувствовал идеям неопозитивистов. Его главной проблемой, поставленной еще в «Трактате», было нахождение метода примирения физики Герца и Больцмана с этикой Кьеркегора и Толстого. Неопозитивисты исходили из того, что только проговариваемое обладает ценностью. Установка Витгенштейна была прямо противоположной: все самое ценное в человеческой жизни таково, что о нем не следует говорить. В дальнейшем развитие этой мысли привело Витгенштейна к созданию второго фундаментального труда – «Философских исследований» (опубликован посмертно, в 1953 году). В этой работе важную роль играет понятие «языковой игры». Автор «Философских исследованиях» приводит примеры языковых игр: «Отдавать приказы или выполнять их…Решать арифметические задачи…Переводить с одного языка на другой…Спрашивать, благодарить, проклинать, приветствовать, молить»262. Витгенштейн любил повторять: «Не ищите смысл, ищите употребления». Сама философия в этой системе координат трактовалась как ментальная практика. Вернемся, однако, к неопозитивизму и его представителям. Как уже говорилось, это течение стремилось к созданию такого языка, чьей моделью служил бы язык математической логики. Отсюда – решимость устранить всякую неточность и приблизительность из языка науки. В этой связи показательно заглавие работы Карнапа – «Преодоление метафизики логическим анализом языка» (1931). В подобном ключе трактовал соотношение науки и философии Шлик. Он указывал, что наука, посредством опытов, проверяет истинность предложений – философия определяет смысл этих предложений, оценивает их сводимость к сумме протокольных суждений. В этой связи необходимо остановиться на том, что неопозитивисты понимали под протокольными суждениями. Протокольные суждения характеризуются следующим: 1) они выражают чистый чувственный опыт субъекта; 2) абсолютно достоверны; 3) нейтральны по отношению к другим знаниям; 4) первичны по отношению к последним; 5) несомненны. Неопозитивисты исходили из того, что предложения могут быть истинны по значению (критерий проверки – непротиворечивость) и по факту (критерий проверки – редукция к протокольным суждениям, что позднее Карнап обозначил как верификацию). Верификация – подтверждение. Предложение (гипотеза) может быть верифицировано, то есть его истинность доказана, как с помощью опыта, так и с помощью связного логического доказательства. Карнап делал акцент на том, что протокольные суждения – суждения о наблюдаемых вещах и их свойствах (физикализм). Наконец, необходимо остановиться на еще одном аспекте, который особенно подчеркивал Рейхенбах. Он разграничивал контексты совершения открытия и его последующего обоснования. Первый из них обусловлен нашим стремлением познать объективную причинность мира. Все человеческие знания о мире вещей имеют правдоподобный, вероятностный характер, хотя сама вещь не сводима только к нашим ощущениям. Проверка научных положений, считал Рейхенбах, должна базироваться на основе теории вероятности. В этой связи он отвергал аристотелевскую логику (из-за ее дихотомичности), требуя взамен трихотомичности (истина, ложь, неопределенность). Другое влиятельное направление философии науки интересующего нас этапа – интуитивизм. Главный представитель этого течения был французский философ Анри Бергсон (1859–1941). Он противопоставлял логическое и интуитивное знание. Соответственно, принципиальное значение приобретает для него различие между естественными науками и философией. Принципиальное различие между этими областями знания состоит в том, что естествознание стремится подчинить себе природу, философия же ориентирована на проникновение в суть вещей посредством интуиции и сопереживания263. Разумеется, для человеческого познания необходимы оба вида теоретического познания, философия и наука, но симпатии Бергсона были отданы философии. Как мы уже сказали, научное познание стремится подчинить себе природу. Целое сводится здесь к дискретным элементам, поддающимся логическому анализу. Бергсон интерпретировал рассудок как техническо-практическую способность. В этой связи он уподоблял рассудочное мышление кинематографическому изображению. Единый и слитный акт жизни разлагается рассудком на бесконечное множество причинно связанных друг с другом моментов. При движении кинематографической ленты данные моменты сливаются в цельное изображение, но в данном случае перед нами не живое единство, а лишь безжизненный кинематограф. Средства философии, указывал Бергсон, – интуиция и сопереживание. Интуиция в его концепции носит иррациональный характер. Хотя для развития человека равно необходимы естествознание и философия, говорил французский мыслитель, лишь последняя созидательна и жизнеспособна. Мир в концепции Бергсона – поток непрерывных изменений. Жизнь невозможно понять только при помощи интеллектуального анализа – она подвижна и постоянно изменчива. «Поток сознания» находится в постоянной борьбе с инертной материей. Все устойчивое и определенное Бергсон отвергал, ибо оно означало остановку «жизненного потока». Понятийное мышление, в том числе и научное, Бергсон интерпретировал как «механизирующее». Подлинная реальность, таким образом, недоступна рациональному познанию. Сильной стороной концепции Бергсона была попытка объяснить революционные изменения в рамках научного познания. Позитивисты и неокантианцы, чьи установки господствовали на предыдущих стадиях развития философия науки, с этой задачей не справились. Французский мыслитель исходил из того, что за новые открытия отвечает интуиция. Важным следствием подобного подхода было превознесение созерцательного подхода к действительности над практическим. Отсюда вытекала еще одна установка Бергсона – чем больше в познание примешано практических моментов, тем дальше оно от постижения действительности. Для Бергсона было характерно стремление создать модель современной науки и на ее основе революционизировать саму философию науки. Французский мыслитель отказывался от поиска стандартных алгоритмов открытия, от концепции линейного роста научного знания, наконец, от всякого кумулятивизма. Этим установкам Бергсон противопоставлял концепцию «творческой эволюции» (так назывался его самый известный труд, увидевший свет в 1907 году), базирующуюся на принципах динамизма и своеобразно интерпретированного историзма. Еще одно направление философии науки рассматриваемого периода – феноменология. Центральной фигурой этого направления был немецкий философ Эдмунд Гуссерль (1859–1938). В начале XX века он выступил с резкой критикой господствующих интеллектуальных течений того времени, обвинив их в психологизме. Под психологизмом Гуссерль понимал учения, исходившие в своих посылках из убеждения в том, что всякий познавательный акт определяется по своему содержанию структурой эмпирического сознания. Следовательно, не может быть речи ни о какой истине, не зависящей от субъективности познающего. Версиями психологизма оказываются концепции эмпиризма, позитивизма, а также неокантианство. Гуссерль, в противовес им, утверждал, что сами науки о природе и культуре могут получить обоснование лишь с помощью феноменологии (см. его концептуальную статью «Философия как строгая наука»). Феноменология мыслилась ее создателем как интуитивное усмотрение идеальных сущностей – феноменов, обладающее непосредственностью. В феноменах Гуссерль выделял различные слои: языковые оболочки; многообразные психические переживания; предмет, мыслимый в сознании; смысл. Основным объектом внимания феноменологии становятся два последних слоя, образующие интенциональную структуру сознания. Задача феноменологии – раскрытие смысла предмета, затемненного разноречивыми мнениями, словами и оценками. Феноменология понималась Гуссерлем как наука о чистых принципах сознания и знания, как универсальное учение о методе, выявляющее априорные условия мыслимости предметов и чистые структуры сознания независимо от сфер их приложения. Познание здесь рассматривается как поток сознания, внутренне организованный и целостный, однако относительно независимый от конкретных психических актов, от субъекта познания и его деятельности. Следует заметить, что в центре внимания основоположника феноменологии находились такие науки, как логика, математика, теоретическое естествознание. Науки же исторического цикла совершенно выпали из гуссерлевской классификации научного знания. Это вызывало недоумение даже у такого ревностного адепта феноменологии, каким на рубеже 10–20-х годов был Хайдеггер. С подобным вопросом он обратился к Гуссерлю, который был вынужден признаться: «Я о них совершенно забыл». Наиболее важная работа Гуссерля по интересующей нас проблематике – «Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология» (написана в 30-е годы, опубликована в 1954). Кризис, считал немецкий философ, состоял не в том, что конкретные науки утратили свою эффективность. Он заключался в том, что позитивные науки, получившие столь фундаментальное развитие в духовной ситуации XIX века, по сути дела заслонили от человека фундаментальные проблемы его собственного существования. По мнению Гуссерля, новоевропейская наука ответственна за ситуацию, когда «пропадает вера в абсолютный разум, из которого мир получает свой смысл»264. Результатом становится бегство от философских вопрошаний и распространение усредненного типа человека («человек-масса»). Важнейшими объектами критики со стороны Гуссерля становятся натурализм и объективизм новоевропейского естествознания. Наука картезианского типа, указывал он, в принципе отказалась решать проблемы экзистенциального характера. Выделив из жизненного мира (Lebenswelt) физико-математическое измерение, отцы-основатели новоевропейской науки стали рассматривать последнее в качестве конкретной жизни. Феноменология, считал Гуссерль, оказывается той философией, которая оставляет человеку свободу выхода к новым горизонтам. Для феноменологии любая объективность не может выступать в качестве Абсолюта. Притязаниям на абсолютность феноменологическая философия противопоставила субъективность с ее интенциональной созидательной активностью. Единственным историческим субъектом Гуссерль считал человечество, а философы должны стать его служителями и даже спасителями. Для этого им необходимо показать сознанию его автономию и свободу. Философия науки на третьем этапе своего развития сыграла важную роль в деструкции понятий классической науки. Были выдвинуты новые принципы, которые больше соответствовали тенденциям развития современной науки. Речь идет о таких понятиях, как принципы вероятности и дополнительности, новом понимании детерминизма (включая сюда статистический детерминизм), показано взаимодействие субъекта и объекта. Вместе с тем, не удалось полностью отказаться от кумулятивистского принципа объяснения роста научного знания, не был осуществлен переход от позитивистского феноменализма (утверждения, что познаваемы лишь феномены, а не ноумены) и т. д. 4. ФИЛОСОФИЯ НАУКИ (60–90-е ГОДЫ XX ВЕКА) Четвертый этап развития философии науки пришелся на 60–90-е годы XX века. Это была эпоха научно-технической революции, активного внедрения научных достижений в практическую сферу (технологию и производство), возникновение «общества потребления». Основными направлениями философии науки становятся постпозитивизм, неорационализм (Г. Башляр, Ж. Пиаже), научный рационализм (Х. Патнэм). На протяжении интересующего нас периода получает широкое распространение постмодернизм – идейное течение, поставившее под сомнение сами принципы рациональности западного типа (критика логоцентризма европейской традиции). Подробнее остановимся на концепциях представителей постпозитивизма. Его основоположником считается Карл Раймунд Поппер (1902–1994). Свою концепцию он обозначил как критический рационализм. Поппер родился и первую часть жизнь провел в Австрии, которую был вынужден покинуть из-за политических катаклизмов, сотрясавших Центральную Европу, в 1937 году. В 1946 году он переезжает в Англию, где и написал большинство своих работ. Первые из известных работ Поппера, «Нищета историцизма» и «Открытое общество и его враги», были посвящены критике тоталитаризма и увидели свет в 1945 году. Позднее были опубликованы произведения, в которых на первый план вышли проблемы философии науки – «Логика научного открытия» (1959), «Предположения и опровержения» (Т. 1–2, 1963) и «Объективное познание» (1973). Хотя Поппера часто связывали с неопозитивизмом, он, подобно Витгенштейну, никогда не был участником «Венского кружка». Более того, Нейрат даже называл Поппера «официальным оппонентом» идей представителей этого кружка. Свою оригинальную концепцию, критический рационализм, Поппер выстраивал как своеобразную антитезу неопозитивизму. Он, в частности, призывал активнее использовать дедуктивный метод в научном познании – в противоположность ориентации на индукцию практически всех версий позитивизма. Кроме того, Поппер считал необходимым отказаться от «копания» в словах, чем, на его взгляд, грешили неопозитивисты, и разобраться в существе критикуемых концепций, их теоретическом обосновании и ценности. Для объяснения хода развития научного знания Поппер сформулировал концепцию «трех миров». Данная концепция исходила из существования, наряду с физическим миром и миром человеческой культуры, также мира объективного знания. Последний из них (т. н. «третий мир») порожден первыми двумя, но существует относительно независимо от них. Анализ роста и развития знания в этом «третьем мире», по мнению Поппера, и составляет предмет философии науки. Важную роль в философии науки играла проблема отделения научного знания от ненаучного знания. Ее пытались решить представители самых разных направлений. Поппер обозначил ее как проблему демаркации и для решения данной проблемы выдвинул принцип фальсификации. Как писал известный философ науки, «критерием научного статуса теории является ее фальсифицируемость, опровержимость…»265. Нетрудно заметить, что данный принцип противопоставлялся его создателем неопозитивистскому принципу верификации. Поппер исходил из того, что любое утверждение, относящееся к сфере науки, требует принципиальной опровержимости (можно в этой связи вспомнить Аристотеля, который исключительное значение придавал именно опровержению). Научная теория не может согласовываться со всеми без исключения фактами – говорил Поппер. Необходимо исключать факты, не согласовывающиеся с научной теорией. Чем большее количество фактов опровергает теория, тем более она соответствует критерию достоверного научного знания. Следует признать, что попперовский принцип фальсификации выгодно отличается от неопозитивистского принципа верификации, ибо позволяет осмыслять еще неустоявшееся знание – знание, находящееся на стадии становления. Любое научное знание, писал Поппер, носит лишь гипотетический характер и подвержено ошибкам. Рост научного знания состоит в выдвижении смелых гипотез и осуществлении их решительных опровержений. Поппер обращается к истории науки, стремясь переставить акценты: с анализа формальной структуры «готового знания» – на содержательное изучение роста научного знания. В этой связи он не мог не подчеркнуть роли философии в качестве важного фактора научного исследования. Кроме того, Поппер требовал учета и анализа социокультурных факторов возникновения и дальнейшего развития науки. Поппер выступил в качестве родоначальника постпозитивизма, по следам которого пошел целый ряд представителей философии науки. Одним из них был американский исследователь Томас Кун (1922–1996) – автор работы «Структура научных революций» (1963). Кун принципиально различал две стадии развития научного знания – «нормальную» и кризисную. Первая из них длится до тех пор, пока не возникает неразрешимая в контексте существующих научных теорий проблема (аномалия). Возникновение последней ведет к кризису, который разрешается революцией в науке. После этого наука возвращается в «нормальное» состояние, которое, разумеется, существенно отличается от дореволюционного состояния. Открытие нового в концепции Куна требует раскрытия его природы, формулирования научного закона и, наконец, разработки научной теории. Научная революция оказывается сменой «парадигм» – образцов типового решения множества научных задач. Хотя происхождение парадигмы Кун не объясняет, но он отмечает интересный момент – при преодолении кризиса в науке возникает несколько конкурирующих парадигм, предложенных различными научными сообществами. При этом победа остается за той из них, которая находит более сильную поддержку. Господство той или иной парадигмы, по мысли американского исследователя, характеризует период «нормальной» науки. Научную революцию Кун истолковывал как переструктурирование системы научных знаний («некоторые из отношений сходства изменяются так, что объекты, которые до революции были сгруппированы в одну и ту же систему, группируются после нее в различные системы, и наоборот»). Отсюда автор «Структуры научных революций» выводил мысль о несоизмеримости сменяющих друг друга теорий. Следующий представитель постпозитивизма – Имре Лакатос (1922–1974). Лакатос родился в Венгрии, учился в аспирантуре Московского университета (под руководством С. А. Яновской), а после событий 1956 года эмигрировал в Англию. Его перу принадлежат работы «Доказательства и опровержения» (1962) и «Фальсификация и методология научно-исследовательских программ» (1970). В этих работах Лакатос отстаивал истинность известного афоризма: «Философия науки без истории пуста, а история науки без философии слепа». Процесс научного познания Лакатос считал состоящим из трех ступеней: 1) догадка, разработка гипотезы; 2) проверка и доказательство гипотезы; 3) опровержение, без которого процесс научного познания был бы неполным. Лакатос отвергал кумулятивистский подход – на очередном витке развития науки мы признаем ошибочность прежнего знания и начинаем построение научных теорий заново. Важнейшими факторами развития научного знания выступают как внутринаучные факторы, так и факторы социокультурной мотивации. Наука – целостная система, чье развитие осуществляется поступательно, путем конкуренции научных программ. Научно-исследовательские программа, составляющие ядро философии науки Лакатоса, включает в себя: 1) «жесткое ядро» – набор принципов и основоположений теории; 2) «защитный пояс» – совокупность вспомогательных гипотез, причем некоторые из них могут быть ошибочными, преодолеваемыми в ходе развития науки; 3) нормативные методологические правила. Наконец, еще один яркий представитель постпозитивизма – Пауль (Пол) Фейерабенд (1924–1994), чью концепцию обозначают как «гносеологический анархизм». Подобно многим видным представителям философии науки XX столетия, Фейерабенд был уроженцем Австрии, в годы Второй мировой войны воевал на Восточном фронте, где получил тяжелое ранение. Известность Фейерабенд получил, перебравшись в США. Его основные произведения – «Против метода. Очерк анархистской теории познания» (1975), «Наука в свободном обществе» (1978), сборник статей «Прощай, разум» (1987). Основным принципом концепции Фейерабенда выступал принцип пролиферации, призывающий разрабатывать теории, несовместимые с принятыми точками зрения, даже если последние являются в высшей степени подтвержденными и общепризнанными. Развитие науки, считал философ, идет через постоянное выдвижение все новых гипотез, противоречащих как господствующим теориям, так и имеющимся фактам. Конкуренция между традиционными теориями и новыми гипотезами была обозначена Фейерабендом как «котрадукция». Основной лозунг так понимаемой науки – «Все дозволено». Современную науку Фейерабенд трактовал как институализированный бюрократический аппарат, навязывающий свои нормы и стандарты. В этом аспекте можно обнаружить точки пересечения между концепцией интересующего нас автора и той трактовкой науки, которую дал Л. Н. Толстой. Великого русского писателя и мыслителя часто причисляют к такому направлению социально-политической мысли, как анархизм. Наука в подлинном смысле, утверждал Фейерабенд, – «анархистское предприятие», которое нельзя подчинить никаким законам266. Единственные правила научного исследования – индукция и контриндукция, взаимно отражающие друг друга. В этой связи никакие опровергающие факты ничего не опровергают, никакие подтверждающие факты не оправдывают новых теорий, наконец, новые теории не лучше и не хуже старых – они просто-напросто несоизмеримы. Философия науки на четвертом этапе своего развития сделала центральным предметом своего исследования линии разрыва знания – научные революции. Этим она принципиально отличается от предыдущих версий философии науки, которые акцентировали свое внимание на преемственности знания (кумулятивистская модель). Но, увлекшись своими открытиями, философы науки 60–90-х годов, как нам представляется, несколько перегнули палку. Линии разрыва в истории развития научного знания стали абсолютизироваться, а линии преемственности, напротив, устраняться. Наконец, под сомнение были поставлены многие методологические и социокультурные основания современной науки (особенно это относится к «методологическому анархизму» П. Фейерабенда). ЛЕКЦИЯ II ФОРМЫ И МЕТОДЫ НАУЧНОГО ЗНАНИЯ Как мы уже отмечали во введении, основное назначение и целевые установки научного познания могут быть сведены к решению трех задач. Во-первых, это будет описание объектов и процессов. Во-вторых, их объяснение. В-третьих, прогноз поведения интересующих науку объектов в будущем. В этой связи, анализируя структуру научного знания, можно выделить два основных его уровня – эмпирический и теоретический. Сразу следует заметить, что их нельзя путать с чувственным и рациональным уровнями познания, ибо в одном случае мы имеем дело с различными типами познавательной деятельности ученых, а в другом с типами познавательной деятельности индивида в процессе познания вообще. Интересующие нас уровни научного познания различаются по ряду параметров. Эмпирическое исследование ориентировано на изучение явлений, а теоретическое – на выяснение их сущности. Они различаются по средствам и инструментам познания, а также по методам исследования. На эмпирическом уровне это будет наблюдение и эксперимент, а на теоретическом – системный подход, идеализация. Отличны и результаты применения данных методов. В одном случае перед нами будут факты, классификации, эмпирические законы. В другом случае – законы, раскрытие существенных связей, теории. 1. МЕТОДЫ НАУЧНОГО ПОЗНАНИЯ Теперь перейдем к характеристике методов научной деятельности. Обратимся к такому видному отечественному специалисту по философии и методологии науки, как Павел Васильевич Копнин (1922–1971). Он писал: «Под методом мы понимаем способ деятельности человека, в котором воедино соединяются познанные объективные закономерности с человеческой целенаправленностью на познание объекта и его преобразование»267. Под методом, таким образом, понимается совокупность приемов, способов, правил познавательной, теоретической и практической, преобразующей деятельности людей. Данные приемы разрабатываются, исходя из закономерностей изучаемых объектов, а потому могут быть столь же многообразными, как и сама действительность. Исследование методов познания и практической деятельности является задачей особой дисциплины – методологии. Методология является системой принципов и способов организации и построения научного знания, а также учением о данной системе. При всем различии и многообразии можно выделить несколько основных групп, которые позволят классифицировать научные методы. Первую группу образуют общелогические методы, чья сфера применения наиболее широка. К ним следует отнести те приемы и методы, которые используются при получении как научного, так и обыденного знания. Вторую группу составляют общенаучные методы, находящие применение во всех или почти всех науках. Их своеобразие, в отличие от общелогических методов, заключается в том, что они используются не на всех, а лишь на определенных этапах процесса познания. К третьей группе следует отнести частные или специальные методы, характерные для отдельных наук или областей практической деятельности. Наконец, особую группу представляют методики, вырабатываемые для решения какой-то особой, частной проблемы. К общелогическим методам можно отнести анализ и синтез. Анализ – процесс мысленного, а иногда и реального расчленения предмета на части (признаки, свойства, отношения). Обратной ему процедурой познания является синтез – соединение выделенных в ходе анализа сторон предмета в единое целое. Значительную роль в обобщении результатов наблюдений и экспериментов играет индукция – тип исследования, когда мысль движется от частного к общему. Противоположностью индукции является дедукция – движение мысли от общего к частному. Забегая вперед, заметим, что использование метода индукции характерно для эмпирического уровня научного знания, в то время как дедукции – для теоретического уровня. Еще одной операцией следует признать сравнение, устанавливающее сходства и различия объектов и процессов. Наконец, все вышеперечисленные методы создают почву для выработки классификаций – объединений различных понятий и соответствующих им явлений в определенные группы с целью установления связей между объектами и классами объектов. В первую очередь нас будут интересовать общенаучные методы исследования, имеющие два уровня – эмпирический и теоретический. Начнем с методов, применяемых на эмпирическом уровне научного познания – наблюдения и эксперимента. Наблюдение – преднамеренное и целенаправленное восприятие явлений и процессов без прямого вмешательства в их течение. Основные требования, предъявляемые к научному наблюдению: 1) однозначность цели, замысла; 2) системность в методе наблюдения; 3) объективность; 4) возможность контроля либо путем повторного наблюдения, либо с помощью эксперимента (в то же время наблюдение обычно включено в качестве составной части в процедуру эксперимента). Наблюдение, как правило, используется в тех случаях, когда вмешательство в исследуемый процесс нежелательно или невозможно. В современной науке наблюдение ведется с широким использованием приборов, которые позволяют усилить наши органы чувств, увидеть недоступное невооруженному взгляду. Кроме того, использование приборов дает возможность снять налет субъективизма в оценке наблюдаемых явлений. Современная наука немыслима без задействования значительного количества приборов и другого специального оборудования. Для закрепления и передачи результатов наблюдения используется метод описания. Этот метод опирается на определенные знаковые средства. Можно сказать, что эмпирическое описание – это фиксация средствами естественного или искусственного языка сведений об объектах, данных в наблюдении. Кроме того, если мы будем рассматривать науку новоевропейского типа, то важнейшую роль в процессе наблюдения, также как и в эксперименте, играет операция измерения. Данная процедура включает в себя также нахождение эмпирических зависимостей между результатами измерений. Рассуждая исторически, метод наблюдения был хорошо известен и активно использовался античными учеными. И. Д. Рожанский в этой связи писал, что «античная наука понимала значение опытного знания, о чем свидетельствует Аристотель, а до него еще Демокрит. Античные ученые умели хорошо наблюдать окружающую природу… Но эксперимента как искусственного воспроизведения природных явлений, при котором устраняются побочные и несущественные эффекты и которое имеет своей целью подтвердить или опровергнуть то или иное теоретическое предположение, такого эксперимента античность еще не знала»268. Введение эксперимента в качестве одного из главных орудий научного познания – несомненная заслуга создателей новоевропейской науки. Наряду с математизацией, эксперимент становится основой современной науки. Разумеется, эксперимент превращается в основной метод познания не сразу. Как указывал в работе «Наука в истории общества» Бернал, «экспериментальный метод, который вначале применялся только от случая к случаю и ограничивался небольшим числом дисциплин» стал превращаться в основной метод познания к концу XIX века. Именно тогда, по мнению выдающегося британского историка науки, приобрел систематический и решающий характер269. Эксперимент – метод познания, при котором явления изучаются в контролируемых и управляемых условиях. При использовании данного метода объект или искусственно воспроизводится, или ставится в заданные условия, отвечающие целям исследования. При этом интересующий экспериментаторов объект изолируется от побочных влияний, которые могут затемнить его сущность. Он предстает перед нами в «чистом» виде. Эксперимент, как правило, осуществляется на основе теории или гипотезы, определяющих постановку задачи и интерпретацию его результатов. А. Койре, характеризуя данную ситуацию, указывал, что «экспериментирование состоит в методическом задавании вопросов природе; это задавание вопросов предполагает и включает в себя некоторый язык, на котором формулируются вопросы, а также некоторый словарь, позволяющий нам читать и интерпретировать ответы. <…> Выбор языка, решение его применять не могут определяться экспериментом, ибо сама возможность проведения последнего определяется использованием языка»270. Основным языком новоевропейской науки, как известно, становится язык матема-тики. Преимущества эксперимента, сравнительно с наблюдением, следующие: 1) оказывается возможным изучать явление в «чистом» виде; 2) могут варьироваться условия протекания процесса; 3) эксперимент может многократно повторяться. Можно выделить несколько видов эксперимента: 1) качественный, устанавливающий наличие или отсутствие предлагаемых теорией явлений; 2) измерительный или количественный, устанавливающий численные параметры какого-либо свойства явлений или процессов; 3) мысленный, который следует понимать как систему мыслительных процедур, проводимых над идеализированными объектами (следует заметить, что именно в рамках мысленного эксперимента закладывались основы новоевропейского естествознания); 4) социальный, осуществляемый в целях внедрения новых форм социальной организации. Теперь обратимся к методам познания, которые используются на теоретическом уровне научного исследования. Одним из таких методов следует считать абстрагирование, сводящийся к отвлечению в процессе познания от каких-то свойств объекта с целью углубленного исследования одной определенной его стороны. Результатом абстрагирования будет выработка понятий, характеризующих объекты с интересующих исследователя сторон. Следующим методом можно признать аналогию – умозаключение о сходстве объектов в определенном отношении на основании их сходства в ряде иных отношений. Методу аналогии родственно моделирование, получившее широкое распространение в современной науке. Моделирование основано на принципе подобия. Сущность данного метода заключается в том, что непосредственно исследуется не сам объект, а его аналог (модель). Полученные в результате исследования данные по особым правилам переносятся на сам интересующий ученых объект. Моделирование используется в тех случаях, когда объект труднодоступен или прямое его изучение чревато большими затратами. Различают предметное (макет, модель), аналоговое (модель и оригинал описываются единым математическим соотношением), знаковое (в роли моделей выступают схемы, чертежи, формулы), мысленное (знаменитая модель атома, предложенная Н. Бором) моделирование. Наконец, особым видом моделирования является включение в эксперимент не самого объекта, но его модели. Этот вид моделирования свидетельствует о том, что в современной науке нет непроходимой границы между методами эмпирического и теоретического познания. Формализация – отображение содержательного знания в знаково-символическом виде. Эта операция позволяет устранить многозначность слов естественного языка, которые, с точки зрения науки, отличаются неточностью, многозначностью и т. д. Необходимо отметить, что в ходе развития науки неоднократно предпринимались попытки полностью формализировать полученное знание. Достаточно вспомнить знаменитые проекты Декарта и Лейбница (mathesis universalis). В начале XX века фундаментальную попытку дать теоретическое обоснование математики предпринял крупнейший немецкий математик Давид Гильберт (1862–1943). Он и его сотрудники («формалисты») занимались аксиоматическим обоснованием математики, полемизируя с двумя влиятельными направлениями – логицистами и интуиционистами. Впрочем, их усилия не увенчались полным успехом. Уже в 1931 году, то есть при жизни Гильберта, австрийский логик и математик Курт Гедель (1906–1978) обосновал принципиальную невозможность полной формализации научных рассуждений и научного знания в целом. Еще одним методом теоретического исследования является идеализация – мысленное конструирование понятий, теорий об объектах, не существующих и не осуществимых в действительности, но таких, для которых имеются прообразы в реальном мире. Примерами построенных с помощью этого метода идеальных объектов выступают геометрические понятия (точка, линия, плоскость), некоторые понятия в естествознании (идеальный газ, абсолютно черное тело) и общественных науках (идеальный тип, власть и т. д.). Признаком научной идеализации является то, что порожденные в ней идеализированные объекты в определенных условиях находят истолкование в терминах реальных объектов. Существенное значение в современной науке имеет системный подход – направление методологии специально-научного исследования, в основе которого лежит изучение объектов как систем. В центре внимания при системном подходе находится не изучение элементов как таковых, но анализ структуры объекта и места в нем данных элементов. Основными моментами этого подхода являются: 1) изучение феномена целостности и установление состава целого, его элементов; 2) исследование закономерностей соединения элементов в систему; 3) изучение функций системы и ее составляющих, то есть структурно-функциональный анализ системы; 4) исследование генезиса системы, ее границ и связей с другими системами. В построении научной теории важная роль принадлежит аксиоматизации. Аксиоматизация – способ построения научной теории, при котором в основу кладутся некоторые исходные положения (аксиомы или постулаты), а все остальные положения данной теории выводятся по принятым в ее рамках логическим правилам или законам. Аксиоматический метод является формой дедуктивного метода, основным способом построения математических, логических и вообще формальных теорий (классический пример – геометрия Евклида, а также возникшая на столетие раньше и сделавшая возможной ее построение логика Аристотеля), но широко используется и при построении содержательных эмпирических концепций. 2. ФОРМЫ НАУЧНОГО ПОЗНАНИЯ Форма научного познания – способ его протекания как деятельности, направленной на духовное освоение объекта271. В этой связи следует еще раз отметить близость философского и научного познания, как основных форм теоретического постижения действительности. Важнейшими формами научного познания являются: I. Понятие – мысль, схватывающая в обобщенной форме предметы и явления действительности и существенные связи между ними посредством фиксации общих и специфических признаков, в качестве которых выступают свойства предметов и явлений и отношения между ними. В понятии, в отличие от чувственного образа, фиксируется сущность предметов, их внутреннее содержание. Интересующий нас объект в понятии характеризуется обобщенно, чему содействует использование в процессе познания таких процедур, как абстракция, идеализация, сравнение, определение. Чувственное восприятие человеком явлений, событий, фактов зависит от содержания понятий, а также от того, в какой мере, насколько им усвоено содержание понятий. Язык во многом организует и формирует чувственное познание, связывая отдельного индивида с многовековым опытом обработки тех чувственных данных, которые он получает при непосредственном столкновении с предметами, явлениями, фактами жизни. Таким образом, чувственный опыт зависит от языка, понятийного аппарата, используемого в практической и теоретической деятельности. Слово фигурирует в качестве понятия, если оно выступает в единстве со знанием, включающим в себя представление об общих свойствах тех или иных предметов, их отличии от других явлений и т. д. Без понятий человеческое познание было бы невозможно, ибо представители каждого нового поколения вынуждены были бы заново описывать, сопоставлять и выражать отдельным словом каждую новую вещь и явление. Таким образом, понятийное мышление аккумулирует многовековой опыт человечества. Многие мыслители ставили возникновение понятийного мышления в прямую связь с выживанием человека во враждебном ему мире. Вспомним, например, мысль Ницше, высказанную им в «Веселой науке» (1882): «Откуда в человеческой голове возникла логика? Наверное, из нелогики, царство которой первоначально должно было быть огромным. Но бесчисленное множество существ, умозаключающих иначе, чем умозаключаем теперь мы, погибло: это могло бы даже в большей степени отвечать действительности! Кто, например, недостаточно часто умел находить “одинаковое” в отношении пищи или враждебных ему зверей, кто, стало быть, слишком медленно обобщал, слишком осторожничал в обобщении, тот имел меньше шансов на дальнейшую жизнь, чем кто-либо, который во всем схожем тотчас же отгадывал одинаковость. Но преобладающая склонность обращаться со схожим как с одинаковым, нелогичная склонность – ибо на деле не существует ничего одинакового, – заложила впервые всю основу логики. <…> Сама по себе всякая высокая степень осторожности в умозаключениях, всякая скептическая склонность есть уже большая опасность для жизни»272. В каждом понятии различают его содержание и объем. Содержание понятия – это совокупность признаков, отраженных в нем. Например, в содержании понятия «молекула» в числе других свойств входит свойство быть мельчайшей частицей вещества, сохраняющей физические и химические свойства данного вещества. Объем понятия – это множество предметов, каждому из которых принадлежат признаки, относящиеся к содержанию понятия. Так, в объем понятия «море» входит множество, состоящее из отдельных морей, называемых Белое, Желтое, Баренцево и т. д. В логике различают понятия с пустым объемом – их объемы не содержат ни одного элемента (например, «кентавр»), единичные понятия – их объемы содержат лишь по одному элементу (самая большая река в мире, столица Франции и т. д.), а также общие понятия – в их объемах содержится более чем один элемент («химический элемент», «растение», «животное» и т. д.). В формальной логике формулируется закон обратного соотношения между содержание и объемом понятия – чем больше содержание, тем меньше его объем. Например, если к содержанию понятия «треугольник» добавить признак «иметь равные стороны», то объем исходного понятия уменьшится, ибо новое понятие («равносторонний треугольник») окажется меньшим по объему, чем исходное. II. Категории – общие, фундаментальные понятия, раскрывающие наиболее существенные, закономерные связи и отношения реальной действительности и познания. Будучи формами и организующими принципами процесса мышления, категории воспроизводят свойства и отношения бытия и познания во всеобщей и наиболее концентрированной форме. Как и многие философские понятия, имеет греческое происхождение. Данное слово у древних греков означало «решение», «осуждение», «показание». Его первоначальным смыслом было – на агоре (месте народных собраний в Древней Греции), в открытом судебном разбирательстве кому-то не на жизнь, а на смерть сказать, что он есть «тот, который…». Следует констатировать, что античные философы, заимствуя данное слово из политико-правового лексикона, имели в виду не просто высказывание о предмете, но и какое-то важное о нем решение, привлечение его к ответственности, высказывание о нем чего-то самого существенного и глубинного. Первое систематическое учение о категориях было развернуто в одноименном трактате Аристотеля. Категории, учил древний грек, своеобразный алфавит мира, базируясь на котором можно строить более сложные понятия о нем. Чаще всего с именем Аристотеля связывают десять категорий – сущность (субстанция), количество, качество, отношение, место, время, положение, состояние, действие, страдание (претерпевание). Учение великого грека о категориях носило двойственный, логико-онтологический характер. Категории здесь – характеристики общих свойств бытия, с помощью которых оно расчленяется в языке на рубрики, не сводимые друг к другу. Данное учение, при всех модификациях, господствовало вплоть до XVIII столетия. Качественно новый этап в анализе категорий – философия Канта, который интерпретировал их как формы активной деятельности рассудка, необходимые для анализа чувственного опыта. Следует отметить наиболее важные аспекты кантовского учения о категориях: 1) Категории здесь – формы рассудочного мышления, причем сам строй нашей мысли является категориальным; 2) Эти формы априорны (предшествуют всякому опыту); 3) Благодаря им возможно общее и необходимое знание; 4) Кант предпринял попытку создать исчерпывающий список категорий; 5) Выдвинул гипотезу о возможности другой логики, отличающейся от аристотелевской, которая имела своим предметом категории. Для нашей темы очень важно, что в лице Канта мы имеем дело с великим философом и адептом новоевропейской науки. По мысли немецкого философа, есть столько форм чистого мышления, сколько форм суждения. Если формальная логика насчитывает двенадцать форм суждения, то и категорий должно быть двенадцать – утверждал немецкий философ. Свою таблицу категорий в их соотнесении с формами суждения в логике Кант дал в «Критике чистого разума». Он выделяет четыре группы категорий (качество, количество, отношение и модальность), в каждую из которых включается по три категории. Категории Формы суждения 1) Количество (единство, множественность, цельность) Общие, частные, единичные 2) Качество (реальность, отрицание, ограничение) Утвердительные, отрицательные, бесконечные 3) Отношение (субстанция и свойство, причина и следствие, взаимодействие) Категорические, гипотетические, разделительные 4) Модальность (возможность и невозможность, действительность и недействительность, необходимость и случайность) Проблематические, ассерторические, аподиктические Правда, к существенным недостаткам кантовского учения следует отнести то обстоятельство, что категории здесь рассматриваются статично, они понимаются как функции субъективного рассудка, накладываемые на чувственные данные как бы извне. Имея в виду эти недостатки, младший современник Канта, Гегель, предложил свою трактовку категорий. Отправляясь от понимания категорий как форм мышления, Гегель трактует весь мировой процесс как развитие абсолютной идеи, предстающее в форме движения (диалектической дедукции) от простых и абстрактных категорий ко все более сложным и конкретным. Основные категории в гегелевской системе – бытие (качество, количество, мера), сущность (основание, явление, действительность; последняя включает в себя субстанцию, причину и взаимодействие) и, наконец, понятие (субъект, абсолютная идея, объект). Помимо философских, существуют категории конкретных наук. Они могут быть общенаучными (например, «информация») или относиться к отдельным видам научного знания (категории «вид» или «организм» в биологии). Выявление категориального аппарата той или иной науки позволяет раскрыть логику ее развития. III. Фактами в логике и методологии науки называют особого рода предложения, фиксирующие эмпирическое знание. Основными источниками получения научных фактов являются наблюдение и эксперимент. Можно сказать, что факты составляют эмпирическую основу науки, базу для выдвижения гипотез и создания теорий. Факты играют большую роль в проверке, подтверждении или опровержении теорий, а соответствие фактам – одно из главных требований, предъявляемых к научной теории. Вместе с тем, нельзя впадать в своеобразный фетишизм факта, чем часто грешили теоретики позитивистского толка. Вместе с тем, если теория противоречит одному или нескольким фактам, нет оснований считать ее опровергнутой, ибо подобное противоречие может быть устранено в процессе развития теории или усовершенствовании экспериментальной техники. В этой связи необходимо упомянуть тезис Дюгема-Куайна. Научный закон получает свое значение в контексте всей научной теории и не может проверяться и опровергаться изолированно от других законов и гипотез. Согласно этому тезису, научная гипотеза не может быть окончательно ни верифицирована, ни фальсифицирована, ее всегда можно подкорректировать так, чтобы она соответствовала экспериментальным фактам. Тезис Дюгема-Куайна считается современной формулировкой концепции конвенционализма. Этот тезис еще более усиливается Куном и Фейерабендом. Оба представителя постпозитивизма отвергают существование нейтрального языка наблюдения в науке, так как все научные термины «теоретически нагружены». Они обусловлены постулатами теории, в которую входят в качестве составной части. Соответственно, каждая теория имеет свою эмпирическую базу, не пересекающуюся с эмпирической базой других теорий. IV. Проблема в науке – противоречивая ситуация, выступающая в виде противоположных позиций в объяснении каких-либо явлений, объектов, процессов и требующая адекватной теории для ее разрешения. Можно сказать, что проблема – знание о незнании (вспомним сократовский парадокс: «Я знаю только то, что ничего не знаю, но другие не знают и этого»). При этом в рамках научного исследования выделяют проблемы теоретического и практического характера. V. Гипотеза – научно обоснованное предположение, исходящее из фактов, стремящееся к решению научной проблемы и носящее вероятностный характер. Современная методология науки использует интересующее нас понятие в двух смыслах: 1) Как форму теоретического знания, характеризующуюся проблематичностью и недостоверностью. 2) Как метод развития научного знания («гипотетический метод»). Показательно, что у истоков развития новоевропейской науки мы сталкиваемся с резко негативным отношением к гипотезе. Борясь с умозрительным подходом к природным явлениям, Ф. Бэкон, И. Ньютон («Я гипотез не измышляю») и ньютонианцы отрицают роль гипотезы в познании. Впрочем, дальнейшее развитие научного познания привело к своеобразной реабилитации гипотезы. Весьма показательно в этом отношении сравнение учебников по логике XVII века, не содержавших упоминаний о гипотезе, и XIX века, в которых соответствующий раздел был уже обязателен. Научная гипотеза выдвигается в контексте развития науки для решения какой-либо конкретной проблемы. Она используется либо для объяснения новых данных, либо для устранения противоречий той или иной теории, вступающей в конфликт с вновь полученными фактами. Сила гипотезы проявляется в ее способности охватить круг интересующих нас явлений, предсказывать новые факты и, наконец, быть принципиально проверяемой (принцип верифицируемости «Венского кружка»). Наибольшую ценность имеет подтверждение гипотезы такими фактами, о существовании которых невозможно было предположить до выдвижения проверяемой гипотезы. VI. Теория – система взглядов, идей, направленных на истолкование и объяснение каких-либо явлений. Это высшая, наиболее развитая форма научного знания. Теория выступает как наиболее сложная и развитая форма научного познания. В отличие от гипотезы, теория представляет собою не вероятное, но достоверное знание. Научная теория – система знания, описывающая и объясняющая определенную совокупность явлений, дающая обоснование всех выдвинутых положений и сводящая открытые в данной области законы к единому основанию. Наука, как мы уже отмечали, есть форма теоретического сознания. В рамках методологии науки выделяют основные компоненты теории: 1) исходную эмпирическую основу, которая включает множество зафиксированных в данной области знания фактов, обнаруженных в ходе наблюдения и экспериментов, но требующих теоретического объяснения; 2) исходную теоретическую основу – множество первичных допущений, постулатов, аксиом, общих законов, которые в совокупности описывают идеализированный объект теории; 3) логику теории – множество допустимых в ее рамках правил логического вывода и доказательства; 4) совокупность выведенных в рамках теории утверждений с их доказательствами, составляющую основной массив теоретического знания273. VII. Закон – категория, выражающая существенные, необходимые и повторяющиеся связи между явлениями реального мира. Законы науки отображают общие связи между явлениями, отличающиеся от отдельных фактов тем, что формулируются с помощью общих, а не единичных высказываний. Следует отметить, что научная теория основывается на фундаментальных законах соответствующей области исследования. Как указывают современные авторы, «закон – ключевой элемент теории, которая есть не что иное, как система законов, выражающих сущность, глубинные связи изучаемого объекта (а не только эмпирические зависимости) во всей его целостности и конкретности, как единство многообразного»274. Широкое употребление понятие «закон природы» связано с работами Декарта (см., например, его труд «Мир, или трактат о свете», написанный в 1630-е года, но опубликованный лишь посмертно – в 1664). Закон устанавливает связь между явлениями, процессами, которая является: 1) объективной; 2) существенной, конкретно-всеобщей; 3) необходимой; 4) внутренней; 5) повторяющейся, устойчивой275. Не случайно, что крупнейший французский математик и теоретик науки Анри Пуанкаре писал: законы – наилучшее выражение внутренней гармонии мира. Один из создателей квантовой механики, выдающийся немецкий физик Вернер Гейзенберг, указывал, что открытие законов – важнейшая задача науки. 3. ОСНОВНЫЕ СТУПЕНИ НАУЧНОГО ПОЗНАНИЯ Последнее, что необходимо сказать о специфике научного познания – его основные ступени. Здесь мы увидим, как взаимосвязаны выделенные нами формы научного познания. Первой ступенью является постановка проблемы, которую можно определить как знание о незнании. На этом этапе необходимо осознание некоторой ситуации как задачи, четкое понимание существа проблемы, ее формулирование с разграничением известного и неизвестного. Здесь мы сталкиваемся с объективным противоречием между языком наблюдения и языком теории, выраженным в понятии. Уже сама правильная постановка проблемы является средством получения нового знания. На следующей ступени происходит выработка гипотезы с целью решения данной проблемы. Гипотеза выступает как важнейший этап создания теоретической модели. Когда выдвинутая нами гипотеза в состоянии объяснить весь круг изучаемых явлений, она переходит на следующую ступень. На этой ступени мы осуществляем разработку научной теории. При этом следует заметить, что теория может развиваться и в относительной независимости от эмпирического исследования (знаково-символические операции по правилам математических или логических формализмов, использование гипотетических допущений и теоретических моделей, мысленный эксперимент с идеализированными объектами и т. д.). Это является важным преимуществом мышления на уровне теории, свидетельствует об его богатых эвристических возможностях. ЛЕКЦИЯ III НАУКА КАК СОЦИАЛЬНЫЙ ИНСТИТУТ Мы рассмотрим некоторые специфические черты новоевропейской науки, которые позволили ей получить такое значение и размах. Принципиальной чертой интересующего нас типа научного знания оказывается его способность к социализации. Последняя принимает самые разнообразные формы – от универсализма научного метода, который обосновывался творцами нового типа знания, до превращения этой науки в непосредственную производительную силу. Можно выделить еще целый ряд аспектов этого процесса – мы попытаемся вкратце рассмотреть основные аспекты социализации науки. 1. МЕТОД КАК ОСНОВА НАУЧНОЙ РЕВОЛЮЦИИ XVI–XVII ВЕКОВ Научная революция XVII века и ее творцы постоянно подчеркивали принципиальную новизну выдвинутых ими положений. Достаточно вспомнить названия некоторых трудов начала этого века: «О магните. Новая физиология…» (1600) В. Гильберта, «Новая астрономия» (1609) И. Кеплера, «Новый органон» (1620) Ф. Бэкона. В полной мере это относимо и к позиции Декарта. Его единомышленники любили говорить о полной свободе основоположника новоевропейской философии и науки от связи с традицией. Можно вспомнить характерную гравюру XVII столетия, на которой Декарт был изображен попирающим ногой сочинения Аристотеля. Последующая историография канонизировала эти и им подобные утверждения. Исследователям XX века пришлось затратить немалые усилия, чтобы показать связь между теоретическими установками Декарта и средневековой схоластикой. например, работы знаменитого французского историка философии Э. Жильсона. Несколько ранее, пусть и гротесковой форме, средневековые корни философии Декарта подчеркивал В. С. Соловьев, назвавший картезианского субъекта мышления «самозванцем без философского паспорта». Действительно, предвосхищение декартовского принципа можно обнаружить уже у Августина Аврелия. Показательно, впрочем, то обстоятельство, что русский критик не упоминает имени гиппонского епископа. Вспомним, что в споре со скептиками Августин сформулировал принцип – «si fallor sum» («если я ошибаюсь, я существую»). Стремление к познанию выводит человека из состояния ничтожества, а способность заблуждаться свидетельствует о присущей ему свободе воли. И все же, несмотря на подобные уточнения, роль Декарта в утверждении нового типа науки невозможно переоценить. Резонно задать вопрос – в чем же состоит его решающий вклад? В том, что французский мыслитель больше чем кто-либо другой в его эпоху сделал для утверждения научного метода. В свое время Н. Н. Страхов, полемизируя с адептами позитивизма, указывал, что факты в науке не самое важное дело. Несравненно важнее оказываются методы исследования, которые позволяют систематизировать эти факты. Именно метод позволяет практически объединить разум и чувства. Именно метод выступает в качестве конструктивной идеи научного познания. Последующее развитие философии науки, да и самого научного знания, лишь подтвердили прозорливое замечание Страхова (показательно, что он сам был назван одним из современных ему отечественных философов «великим методологом»). Научный метод начал свое победное шествие в Западной Европе XVII столетии. Метод в этой системе координат – «это наименование обеспечивающего, завоеватель-ного подхода к сущему, дабы удостоверить его как объект для субъекта»276. Опираясь на него, указывали Декарт и его последователи, человек сможет получить в свое распоряжение весь мир. Первоначально французский мыслитель сформулировал 21 правило метода, которые он и изложил в работе «Правила для руководства ума» (1627). В дальнейшем, посчитав, что этих правил слишком много и в таковом виде они едва ли будут восприняты читателями (требование, как нетрудно убедиться, апеллирующее к социальному контексту, а также определенному истолкованию человеческого бытия), Декарт постарался свести их число к минимуму. При этом он требовал твердого и неукоснительного их соблюдения. В судьбоносном «Рассуждении о методе», увидевшем свет десятью годами после «Правил для руководства ума», Декартом были сформулированы четыре правила рационалистического метода. Вот как они звучат: 1) допускать в качестве истинных только такие положения, которые представляются ясными и отчетливыми, не могут вызвать никаких сомнений в их истинности; 2) расчленять каждую сложную проблему на составляющие ее частные проблемы или задачи; 3) методически переходить от известного и доказанного к неизвестному и недоказанному; 4) не допускать никаких пропусков в логических звеньях исследования. Без метода, указывал французский мыслитель, невозможно решить задачу адекватного познания природы. Конечной целью подобным образом понимаемого метода было установление человеческого господства над миром277. Метод, как главный инструмент познания, получает важнейшее социальное значение. Именно с этого момента можно вести отсчет социализации науки. При этом можно сказать, что новоевропейская наука социальна именно благодаря методу. Причем это значение коренится в самом истолковании метода, которое дал в своей концепции Декарт. Современный исследователь указывает: «Метод исследования представляется Декарту как своеобразная машина познания. Метод, однажды найденный, уже не требует для своей эксплуатации особых интеллектуальных усилий. Использование его в науке сводит последнюю к своего рода “механической работе”, безличность которой, как неукоснительное невозмутимое следование предписанным правилам служит гарантом правильности получаемых результатов и, следовательно, их истинности. Метод должен давать исчерпывающую полноту познаний в изучаемой области и, значит, определять границу доступного познанию, выявляя непостижимое для нас в принципе»278. Можно вспомнить мысль Л. Штрауса, который писал о тех изменениях в понимании науки, которые произошли в результате научной революции XVII века. «Эта революция была, прежде всего, не победой науки над метафизикой, а скорее победой новой философии и науки над аристотелевской философией или наукой.<…> Их наиболее успешной частью была физика (и математика). До победы новой физики ее как отдельной науки просто не существовало: была аристотелевская физика, платоновская физика, эпикурейская физика, физика стоиков; проще говоря, не было метафизически нейтральной физики. Победа новой физики привела к появлению физики, которая выглядела столь же метафизически нейтрально как, скажем, математика, медицина или обувное искусство»279. 2. СОЦИАЛЬНО-АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ГЕНЕЗИСА НОВОЕВРОПЕЙСКОЙ НАУКИ Важно иметь в виду, что при формулировке Декартом правил метода движение его мысли оказывалось отнюдь не методичным. Не случайно, что мыслитель апеллировал к интуиции, как важнейшему средству познания. Это, в свою очередь, отсылает нас к определенной интерпретации феномена человека – анализу его познавательных способностей, выяснение его связей с Богом (включая сюда и гносеологический аспект – вспомним мысль Декарта о том, что атеист не может быть математиком) и т. д. Можно сказать, что в данном случае в один клубок сворачиваются антропологические, социальные и собственно методологические проблемы. Когда мы говорим о социальных аспектах новоевропейской науки надо иметь в виду оккультные связи ее создателей. Например, французский исследователь М. Леруа в 1929 году выпустил книгу «Декарт, философ под маской». В ней автор писал о тайном розенкрейцерстве основателя философии и науки Нового времени. Имея в виду этот аспект, К. Шмитт в работе «Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса» (1938) обращал внимание на одно важное обстоятельство: «Есть действительно что-то таинственное в том, что народная христианская вера Средневековья полностью исчезает в XVI и XVII столетиях»280. Далее, впрочем, выдающийся немецкий мыслитель признает, что для подобного трудоемкого исследование в его время не было ни повода, ни предпосылок. В соответствующих работах мы уже рассматривали те методы, которые были использованы представителями западных ветвей христианства для борьбы с народными поверьями281. Следует признать, что эти методы сыграли роль своеобразной матрицы для начавшего свое победоносное шествие новоевропейского естествознания, которое оказывается не столько описанием природы, сколько ее испытанием (inquisitio). Эксперименты над людьми, осуществляемые в ходе процессов инквизиционного дознания, предшествовали экспериментальному познанию природы. Не случайно, что время наиболее масштабных инквизиционных процессов пришлось на переломную эпоху Реформации и Контрреформации. Напротив, на протяжении всего Средневековья, как это отмечает К. Шмитт в более ранней работе, «Римский католицизм и политическая форма» (1923), католическая церковь всеми силами стремилась подавить суеверие (при этом он ссылается на авторитет П. Дюгема). Методы инквизиционного расследования, а тем более само преследование носителей традиционной культуры, стали тем орудием, которое похоронило «народную христианскую веру Средневековья». Не единственным, разумеется, но очень существенным. Еще один важный момент связан с формой подачи научного материала. Свою роль в популяризации науки нового типа сыграли незаурядные литературные таланты ее творцов. Достаточно сказать, что Г. Галилей считается классиком итальянского литературного языка. Его наиболее известные сочинения были написаны в форме диалогов (назовем лишь «Диалог о двух главных системах мира – Птолемеевой и Коперниковой», 1632). Не будем забывать Р. Декарта, который смог придать своим новаторским идеям и методам вполне ясный и отчетливый вид. Как указывают современники, изящно переплетенные томики его сочинений украшали туалетные столики знатных дам. Б. Паскаля не случайно числят классиком сразу по трем разделам – помимо науки и философии, сюда также относится и литература. Но здесь возникала проблема, обозначенная в свое время П. Фейерабендом – подмена эмпирических данных и логической аргументации риторическими приемами. Очень ярко, на взгляд Фейерабенда, это проявилось в работах Галилея. Впрочем, «естественного» языка было явно недостаточно, чтобы придать весомость положениям науки нового типа. Основным языком новоевропейской науки становится язык математики. Вот что по этому поводу писал один из отцов-основателей интересующей нас традиции: «Философия написана в величественной книге (я имею в виду Вселенную), которая постоянно открыта нашему взору, но понять ее может лишь тот, кто сначала научится постигать ее язык, и толковать знаки, которыми она написана. Написана же она на языке математики, и знаки ее – треугольники, круги и другие геометрические фигуры, без которых человек не смог бы понять в ней ни единого слова; без них он был бы обречен блуждать в потемках по лабиринту»282. В реальности дело оказалось сложнее, чем оно виделось великому итальянскому ученому, но то, что языком новой науки станет математика, было предсказано им точно. 3. КАНАЛЫ ТРАНСЛЯЦИИ НОВОГО ЗНАНИЯ Теперь обратимся к сфере трансляции знания. Следует заметить, что традиционные центры европейской учености, университеты, в своем большинстве резко негативно приняли науку нового типа. «На протяжении всего XVII в. и в протестантском Лейдене, и в католической Болонье, в Падуанском университете, очаге нового научного духа, или в Сорбонне, оплоте традиционно схоластической учености, в платонизирующем Кембридже и в правоверном Кракове курс обучения натуральной философии строился канонически на основе штудирования аристотелевских сочинений («Метафизика», «Физика», «О возникновении и уничтожении», «История животных») и их комментариев. Физика по Аристотелю и его арабским комментаторам, натуральная история по Плинию, анатомия и медицина по Галену и Авиценне, космография по Птолемею – нерушимый костяк университетского образования и так называемой школьной философии вплоть до конца XVII в.»283. Хрестоматийным стал пример с Ч. Кремонини, профессором Падуанского университета (он был выведен под именем Симпличио в знаменитом галилеевском «Диалоге»), который отказался рассматривать в телескоп Луну. Картина, которую он там мог увидеть (например, неровности на поверхности Луны), весьма отличалась от описанной в работах Аристотеля, а потому была для университетского профессора того времени неприемлема. Действительно, то, чему учила наука нового типа вступало в конфликт с традиционными теориями и верованиями. Университетская ученость на данном этапе оказывалась крепче всего связанной с традицией. Позднее идеи новоевропейского естествознания стали проникать в университетские аудитории, но данная конфронтация в разных формах продолжалась вплоть до начала XIX столетия. Главным было отсутствие научно-исследователь-ской деятельности в рамках университетской системы образования. Первыми поняли необходимость совмещения в университете двух функций – образовательной и научно-исследовательской, немцы. Они сумели выстроить университетское образование в соответствии с новыми тенденциями и немецкие университеты в XIX – первой половине XX века становятся образцовыми. Как пишет Ю. Хабермас, характеризуя произошедшие перемены, «около 1800 года в Германии средневековые корпорации ученых реструктуризировались в огосударственные университеты, выполняющие исследовательскую и образовательную функцию. Вместо иерархии высших и низших факультетов в университетах появляются специальности, каковые, будучи воплощенными в дисциплинарных сообществах, отличаются друг от друга на горизонтальном уровне. Вместе с этим обособлением появляется и новый тип науки. Научная работа перестраивается по образцу современного естествознания – от систематизации проверенного знания к методическому производству знания нового. Научность соотносится уже не с индивидуальной добродетелью учености, которой можно обладать, но с рациональностью безличного метода, которому надо следовать»284. Первоначально в качестве формы реакции на неприятие со стороны адептов старого типа знания возникает «Республика ученых». Наиболее выдающиеся интеллектуалы вступают между собой в переписку, в которой обсуждают новые идеи, обмениваются мнениями, ставят задачи философского и научного характера. Важнейшую роль в коммуникативных процессах играл Марен Мерсенн (1588–1648) – друг и доверенное лицо Декарта. Мерсенн был францисканским монахом, который сам занимался наукой. В этом качестве он внес определенный вклад в развитие нового типа знания, в сфере его интересов была математика, акустика, теория музыки. Мерсенн был редактором изданий Евклида, Архимеда и других классиков античной науки, а также переводчиком на французский язык трудов Галилея. Но главный вклад Мерсенна – организация знаменитого кружка, а также то, что он вел переписку практически со всеми выдающимися учеными своего времени. Среди его корреспондентов были Галилей, Гассенди, Гоббс, Гюйгенс, Декарт, Кавальери, Паскаль, Роберваль и Ферма. Особое значение имела переписка Мерсенна с двумя величайшими французскими математиками его эпохи – Декартом и Ферма. Переписка Мерсенна в 17-ти томах была опубликована уже в XX веке. В качестве центров нового знания, в Европе XVII века возникают первые национальные академии. Нельзя забывать, что Лондонское Королевское общество возникло из кружка или клуба единомышленников285. В этой связи называют разные учреждения, но нам хочется остановиться на Флорентийской Академии опытов (Academia del Cimento). Она была создана князем Леопольдом Тосканским, другом и учеником Галилея, и существовала в промежутке между 1657 по 1667 годами. Среди ее членов были такие выдающиеся итальянские ученые, как Дж.А. Борелли и Ф. Реди, а среди иностранных корреспондентов – датский естествоиспытатель Н. Стено и великий Х. Гюйгенс. Девизом Академии был – «Проверяя и перепроверяя». Как указывают В. П. Зубов и Б. Г. Кузнецов, «с самого начала эта академия поставила перед собой задачу коллективного исследования; характерно, что книга, посвященная описанию проведенных ею экспериментов, не содержит упоминания имен ученых, предложивших те или иные опыты, – Академия опытов выступала как единый коллектив, с единым итогом своих работ»286. Объясняя недолгий срок функционирования Академии опытов, американский историк науки Дж. Дрэпер указывал, что она была закрыта по настоянию папского правительства. Причем платою за это было назначение брата великого герцога кардиналом287. Новая наука практически с самого начала выстраивала себя как сверхнациональный институт. Это мы видели на примере «республики ученых», которая включала в себя не только французов, но и представителей других европейских народов. Также весьма показательно, что первым фактическим руководителем Парижской Академии был голландец Х. Гюйгенс. Он возглавлял Академию с 1665 по 1681 год. Его вынудили уйти с этого поста по религиозным соображениям – во время усиления католической реакции во Франции при Людовике XIV, ибо протестант не мог занимать столь почетный и ответственный пост. И все же тот факт, что полтора десятилетия Парижской Академией руководил иностранец, причем подданный враждебной Франции страны, весьма показателен. В последней трети XVII столетия Академии начинают выпуск специальных научных изданий, в которых описываются результаты поставленных экспериментов, выдвигаются новые идеи. В 1665 году, практически одновременно, выходят первые научные журналы – «Журнал ученых» во Франции и «Философские труды» Лондонского Королевского общества. Любопытно, что в 1684 году известный французский мыслитель и адепт веротерпимости П. Бейль начал издавать журнал с характерным названием – «Новости республики ученых». Это была частная инициатива, причем публикация журнала осуществлялась в Голландии, куда Бейль вынужден был эмигрировать из-за религиозных преследований. Среди авторов журнала мы видим виднейших французских интеллектуалов (Н. Мальбранша, А. Арно, Б. Фонтенеля), а за свою издательскую деятельность Бейль был удостоен похвалы от Лондонского Королевского общества, Общества ученых Дублина и даже Французской Академии. Издание «Новостей республики ученых» продолжалось до 1687 года. Здесь надо иметь еще один важный момент – движение новых идей помимо официальных научных центров, неформальные каналы популяризации этого типа знания. Вспомним, что С. С. Аверинцев в статье «Два рождения европейского рационализма» (1989) указывал на важную роль просветителей в дело распространения нового типа знания. Интеллектуальная революция, писал известный исследователь, становится из возможности фактом не тогда, когда возникает новый способ мыслить, но тогда, когда он доведен до сведения всех носителей данной культуры. В античную эпоху роль популяризаторов взяли на себя софисты, а в Новое время – энциклопедисты. Среди представителей этого течения мы не встретим фигуры, равной по своему вкладу в развитие науки и философии Декарту, Ньютону или Лейбницу. Исключение, скорее всего, составляет социальная философия, которая в XVIII столетии представлена концепциями Монтескье и Руссо. Но доходчивое изложение идей титанов Нового времени (вспомним, к примеру, «Английские письма» Вольтера) – это несомненная заслуга энциклопедистов. Впрочем, в более отсталой с точки зрения развития нового типа знания Германии мы и в XVIII веке встретим интеллектуалов, которые плодотворно совмещали научную и философскую работу (Х. Вольф, И. Кант). 4. НАУКА И ПРАКТИЧЕСКАЯ СФЕРА Важнейшей темой, в связи с рассматриваемой нами проблематикой, являются взаимоотношения новой науки и практической сферы. При ее решении очень резко обозначилось различие между экстернализмом и интернализмом. Представители первой традиции стремились напрямую связать открытия в науке и потребности практической жизни. На первый план они выдвигали деятельность специалистов – инженеров, техников, художников и т. д. Именно последние, считали представители экстернализма, были движущей силой научного прогресса. Полемизируя с этой традицией, А. Койре писал, что наука Галилея и Декарта «не является делом ремесленников и инженеров, но делом людей, творчество которых редко выходит за рамки теории. Новая баллистика была выработана не ремесленниками или артиллеристами, но – вопреки им. И Галилей своему делу выучился не у людей, которые трудились в арсеналах или на верфях Венеции. Скорее наоборот: это он обучил этих людей их делу»288. Впрочем, делались попытки навести мосты между двумя установками. Можно вспомнить концепцию Р. Мертона, который указывал на важную роль протестантского этоса в деле утверждения научных методов и самого типа новоевропейского ученого. В этой связи весьма показателен случай Ньютона, который в 1696 году стал смотрителем Монетного двора. Злые языки утверждали, что эта должность – подарок Ньютону от Монтегю, ставшего министром финансов и президентом Лондонского Королевского общества. На самом деле великий ученый был приглашен для идейного и технического обеспечения финансовой реформы, которая имела жизненно важное значение для новых властей Англии (вспомним, что «славная революция» произошла в 1688 году). В стране остро чувствовался дефицит денег, причем значительная часть циркулировавшей в королевстве серебряной монеты была фальшивой. Монетный двор при Ньютоне начал работать по 20 часов в сутки, увеличив производство с 15 до 120 тысяч фунтов стерлингов в неделю. Другой стороной деятельности нового смотрителя стала борьба с фальшивомонетчиками, и здесь Ньютону сопутствовал успех. Он сумел изобличить и отправить на виселицу самого У. Чаллонера – «короля» фальшивомонетчиков. За эти заслуги Ньютон получил должность директора Монетного двора, которую он занимал до самой смерти. Именно выдающиеся дарования ученого способствовали успешной деятельности Ньютона на столь ответственном и важном посту. Необходимо, впрочем, заметить, что связь науки и производства на этом этапе была весьма слабой, взаимозависимости науки и техники не существовало вплоть до конца XIX века. Казалось бы, что в таких условиях трудно говорить о влиянии науки на общество. Тем не менее, оно было основательным, хотя, по замечанию Ю. Хабермаса, скорее косвенным. В статье «Техника и наука как идеология» (1968) немецкий философ писал: «Новая физика обладала философским смыслом, позволявшим интерпретировать природу и общество комплементарно относительно естественных наук, и она, так сказать, индуцировала механистическую картину мира XVII столетия. Реконструкция классического естественного права была предпринята именно в этих рамках. Это современное естественное право легло в основу буржуазных революций XVII, XVIII, XIX веков, в ходе которых были окончательно разрушены старые легитимации господства»289. Необходимо также иметь в виду мысль В. И. Вернадского о том, что возникновение теории прогресса неразрывно связано с развитием научного знания в XVII–XVIII веках. Русский мыслитель указывал, что ее основоположники «перенесли здесь в область социальных отношений ту веру и то настроение, которые проникали научную среду XVII в., являлись одним из мотивов ее деятельности и остались в ней до сих пор одним из элементов научного искания»290. Но, разумеется, в полной мере данные тенденции выявились тогда, когда новое естествознание уже твердо стояло на своих ногах и могло оказывать непосредственное воздействие на идеологию и социально-политическую сферу. Одним из наиболее ярких примеров влияния научных представлений на идеологические построения является дарвинизм. Эта концепция оказала мощное воздействие на такие социально-политические и идейные течения, как марксизм, социал-дарвинизм и расизм. В свою очередь, перечисленные учения во многом предопределили развитие мира во второй половине XIX века и в следующем столетии. На рубеже XIX–XX веков наука начинает превращаться в непосредственную производительную силу. До этого периода случаи, когда достижения науки находили практическое применение, были эпизодичны. Развитие техники и технологии носило, как правило, спонтанный характер. Теперь наука выявляет свой революционный потенциал, который позволяет в корне изменить характер производства. Процесс превращения науки в непосредственную производительную силу впервые был отмечен и подвергнут теоретическому анализу К. Марксом в середине XIX столетия, то есть еще на том витке развития, когда синтез науки, техники и производства был скорее перспективой, чем реальностью. Признание революционного характера техники, в сравнении с любой естественно-правовой революцией, К. Шмитт относил к наиболее успешным социологическим интуициям Маркса. Здесь необходимо акцентировать внимание на еще одном аспекте. Не случайно, что массовое внедрение научных достижений в сферу производства началось в военной промышленности. Главными заказчиками новых разработок выступали военные министерства. Первая мировая война прекрасно показала возможности науки в деле разработки и производства оружия массового уничтожения. Реакцией на данную ситуацию стало возникновение антисциентистского направления в общественной мысли XX века. Впрочем, на подобное развитие событий указывали наиболее проницательные мыслители предыдущего столетия. Назовем среди них наших великих соотечественников – Льва Николаевича Толстого (1828–1910) и Николая Федоровича Федорова (1829–1903), которые подвергли соответствующие тенденции развития науки основательному анализу и резкой критике. Разумеется, их точки зрения далеко не во всем совпадали, а в ряде аспектов исключали друг друга, но в данном аспекте можно говорить о солидарности двух великих русских мыслителей. Направленность научных разработок на создание средств массового уничтожения была неприемлема как для Л. Н. Толстого, так и для Н. Ф. Федорова. Федорова и Толстого следует признать выразителями двух влиятельных установок в отношении науки – сциентизма и антисциентизма. Данные установки оформились уже в XX веке, но их идейные предпосылки можно обнаружить и раньше. Сциентизм (от лат. scientia – наука) провозглашает науку культурно-мировоззренческим идеалом, а в качестве образцов научности здесь берутся установки, принятые в рамках экспериментально-математического естествознания и технических наук. Как мы уже говорили выше, безоговорочная вера в способность науки объяснить мир и доставить человечеству максимум материальных благ была особенно характерна для XIX столетия. События следующего столетия, начиная с Первой мировой войны, когда достижения науки и техники были по полной программе использованы для уничтожения миллионов людей, поставили эти упования под сомнение. Начало оформляться и приобретать множество сторонников противоположное сциентизму направление – антисциентизм. Хотя соответствующие установки мы обнаруживаем еще у истоков новоевропейского естествознания (достаточно вспомнить эволюцию взглядов Б. Паскаля – одного из отцов-основателей современной науки или «Новую науку» Д. Вико), но подлинную значимость антисциентизм приобрел лишь в прошлом веке. Справедливости ради скажем, что противопоставление сциентизма и антисциентизма до сих пор не нашло убедительного разрешения. Каждое из них имеет свои сильные и слабые стороны. Вернемся, впрочем, к практическим аспектам научного знания. На протяжении последнего столетия связи науки и производства только усиливались. В промежутке между двумя мировыми войнами Хайдеггер имел все основания утверждать, что «сегодня большие отрасли промышленности и их “генеральный штаб” лучше “университетов” осведомлены о “научных” неотложных проблемах; кроме того, они уже располагают большими средствами и лучшими силами, потому что на самом деле находятся ближе к “действительному”»291. Важнейшей стороной этого процесса стало то, что Ю. Хабермас назвал «онаучиванием техники». Наука, техника и их применение в промышленности образовали единую систему, которая в значительной мере преобразовала социальные отношения в развитых странах. Одним из важнейших факторов социально-экономических потрясений в этих странах, которые мы наблюдаем сегодня, стал разрыв этих связей – перенос промышленного производства из метрополии на периферию (в Китай, Индию и другие развивающиеся страны). В ходе этих процессов возникали новые каналы внедрения научных разработок в практической сфере, для самой науки данная ситуация стала мощным импульсом развития. О превращении науки в важнейший социальный институт свидетельствует стремительный рост людей, занимающихся научными исследованиями. По подсчетам исследователей, в начале XIX столетия их число едва насчитывало тысячу человек. Сто лет спустя оно достигло 100 тысяч, к началу же нашего столетия их численность составила 5 миллионов. Современная наука насчитывает около 15 тысяч дисциплин. Удвоение объема научной информации происходит каждые 10–15 лет, а в ряде наук объем знания удваивается в течение 5–7 лет. Высокими темпами развивается прикладная наука, призванная обслуживать современное производство. Это, разумеется, невозможно без серьезного финансирования науки со стороны государства и крупных корпораций. Но игра стоит свеч – выгоды от реализации научных открытий на практике многократно превышают вложенные средства. Важно заметить, что СССР был одной из первых стран, где данные тенденции проявили себя в полной мере. Особенно это относится к сталинскому периоду отечественной истории, когда научные разработки ориентировались на их практическое использование. В это время был осуществлен настоящий прорыв в целом ряде областей научного исследования (ядерные исследования, разработки в области ракетостроения и будущего освоения космоса и т. д.)292. Таким образом, мысль о науке как непосредственной производительной силе находит свое блестящее подтверждение. С другой стороны, развитие науки и тесно связанной с ней производственной сферы имеет и ряд ярко выраженных негативных аспектов. Помимо обозначенного выше сращивания сфер научного исследования и военной деятельности, нельзя оставить без внимания роль науки и технологии в возникновении экологического кризиса. Здесь необходимо сказать о деятельности транснациональных корпораций, которые, не будучи естественным образом «вписаны» в конкретные природные и социокультурные ландшафты, принимают активное участие в разрушении как традиционного образа жизни, так и окружающей среды. БИБЛИОГРАФИЯ Первоисточники 1. Бергсон А. Творческая эволюция. – М.: ТЕРРА-Книжный клуб; КАНОН-пресс-Ц, 2001. 2. Бунге М. Философия физики. – М.: Прогресс, 1975. 3. Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. I–II. – М.: Гнозис, 1994. 4. Гершель Дж. Философия естествознания: Об общем характере, пользе и принципах исследования природы. 2-е изд. – М.: Книжный дом «Либроком», 2011. 5. Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология. – СПб.: Наука, 2004. 6. Дюгем П. Физическая теория: Ее цель и строение. 2-е изд. – М.: КомКнига, 2007. 7. Карнап Р. Философские основания физики: Введение в философию науки. – М.: Прогресс, 1971. 8. Кассирер Э. Познание и действительность. Понятие субстанции и понятие функции. М.: ИТДГК «Гнозис», 2006. 9. Конт О. Дух позитивной философии. – СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2001. 10. Кун Т. Структура научных революций. – М.: АСТ, 2003. 11. Лакатос И. Избранные произведения по философии и методологии науки. – М.: Академический проект, 2008. 12. Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм // Ленин В. И. ПСС. 5-е изд. – Т. 18. 13. Мах Э. Анализ ощущений и отношение физического к психическому. – М.: Издательский дом «Территория будущего», 2005. 14. Мах Э. Познание и заблуждение. Очерки по психологии исследования. – М.: БИНОМ: Лаборатория знания, 2010. 15. Полани М. Личностное знание. На пути к посткритической философии. – М.: Прогресс, 1985. 16. Поппер К. Логика и рост научного знания. – М.: Прогресс, 1983. 17. Пуанкаре А. О науке. – М.: Наука, 1990. 18. Пуанкаре А. Эволюция современной физики. – СПб.: Издание товарищества «Знание», 1910. 19. Современная философия науки: знание, рациональность, ценности в трудах мыслителей Запада: Учебная хрестоматия. 2-е изд. перераб. и доп. – М.: Издательская корпорация «Логос», 1996. 20. Сартр Ж.-П. Проблемы метода. Статьи. – М.: Академический проект, 2008. 21. Страхов Н. Н. Мир как целое. – М.: Айрис-пресс; Айрис-Дидактика, 2007. 22. Тулмин Ст. Человеческое понимание. – М.: Прогресс, 1984. 23. Уайтхед А. Н. Избранные работы по философии. – М.: Прогресс, 1990. 24. Уэвелл У. История философии греческих школ по отношению ее к физической науке. – М.: Книжный дом «Либроком», 2011. 25. Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. – М.: Прогресс, 1986. 26. Фейерабенд П. Наука в свободном обществе. – М.: АСТ; Астрель, 2010. 27. Фейерабенд П. Прощай, разум. – М.: АСТ; Астрель, 2010. 28. Хюбнер К. Критика научного разума. – М.: ИФ РАН, 1994. Исследования 29. Гайденко П. П. Научная рациональность и философский разум. – М.: Прогресс-Традиция, 2003. 30. Галактионов А. А., Никандров П. Ф. Русская философия IX–XIX вв. 2-е изд., испр. и доп. – Л.: Изд-во Ленинградского университета, 1989. 31. Давыденкова А. Г., Кожурин А. Я., Козлова Т. И. История и философия науки в европейской и отечественной культуре. Монография. – СПб.: Изд-во ИПП, 2014. 32. Джегутанов Б. К., Стрельченко В. И., Балахон- ский В. В., Хон Г. Н. История и философия науки: Учебное пособие для аспирантов. – СПб.: Питер, 2006. 33. Дрэпер Дж. У. История отношений между католицизмом и наукой. – СПб.: Издание редакции журнала «Знание», 1876. 34. Иванов В. Г., Лезгина М. Л. Горизонты науки XXI века. Этюды философии науки. – М.: АПК и ППРО, 2006. 35. Кант и кантианцы (критические очерки одной философской традиции). – М.: Наука, 1978. 36. Кара-Мурза С. Г. Проблемы интенсификации науки: технология научных исследований. – М.: Наука, 1989. 37. Катасонов В. Н. Христианство, наука, культура. – М.: Изд-во ПСТГУ, 2009. 38. Кедров Б. М. Из лаборатории ленинской мысли (Очерки о «Философских тетрадях» В. И. Ленина). – М.: Мысль, 1972. 39. Кожурин А. Я. Русская философия науки: XIX – первая половина XX века. –  б. м.: Издательские решения, 2017. 40. Кожурин А. Я. Проблема человека в философии русского консерватизма. – СПб.: Изд-во Политехнического университета, 2005. 41. Кожурин А. Я. Русская философия науки (XIX век). – СПб.: РГПУ им. А. И. Герцена, 2011. 42. Кожурин А. Я. Русская философия науки (первая половина XX века). – СПб.: РГПУ им. А. И. Герцена, 2012. 43. Копнин П. В. Логические основы науки. – Киев: Изд-во «Наукова думка», 1968. 44. Косарева Л. М. Предмет науки: Социально-философский аспект проблемы. – М.: Высшая школа, 1977. 45. Кохановский В. П., Лешкевич Т. Г., Матяш Т. П., Фатхи Т. Б. Основы философии науки: Учебное пособие для аспирантов. – Ростов-на-Дону: Феникс, 2004. 46. Крафт В. Венский кружок. Возникновение неопозитивизма. – М.: Идея-Пресс, 2001. 47. Критика современных немарксистских концепций философии науки / Отв. ред. А. И. Ракитов. – М.: Наука, 1987. 48. Кузнецов Б. Г. Ценность познания. Очерки современной теории науки. – М.: УРСС, 2009. 49. Лосский Н. Интуитивная философия Бергсона. 2-е изд. – М.: Путь, 1914. 50. Мамчур Е. А. Образы науки в современной культуре: Научная монография. – М.: «Канон+»; РООИ «Реабилитация», 2008. 51. Микешина Л. А. Философия науки: Современная эпистемология. Научное знание в динамике культуры. Методология научного исследования: учебное пособие. – М.: Прогресс-Традиция; МПСИ; Флинта, 2005. 52. Митчем К. Что такое философия науки. – М .: Аспект-пресс, 1995. 53. Научное открытие и его восприятие / Под ред. С. Р. Микулинского, М. Г. Ярошевского. – М.: Наука, 1971. 54. Неокантианство немецкое и русское: между теорией познания и критикой культуры / Под ред. И. Н. Грифцовой, Н. А. Дмитриевой. – М.: РОССПЭН, 2010. 55. Никифоров А. Л. Философия науки: история и методология. – М.: Дом интеллектуальной книги, 1998. 56. Огородников В. П. История и философия науки. Учебное пособие для аспирантов. – СПб.: Питер, 2011. 57. Огурцов А. П. Философия науки: двадцатый век. В 3-х т. – СПб.: Издательский дом «Мiръ», 2011. 58. Панибратов В. Н. Идея закона // Панибратов В. Н. Закон и муза: Избранное (Философия. Поэтика. Поэзия). – СПб.: Изд-во РГПУ им. А. И. Герцена, 2008. 59. Пома А. Критическая философия Германа Когена. – М.: Академический Проект, 2012. 60. Реале Д., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. Т. 4. – СПб.: ТОО ТК «Петрополис», 1997. 61. Русская философия в современном мире: контексты актуальности. Материалы «круглого стола» // Вопросы философии. 2017. № 4. 62. Сноу Ч. Две культуры: сборник публицистических работ. – М.: Прогресс, 1973. 63. Стёпин В. С. Философия науки. Общие проблемы. – М.: Гардарики, 2006. 64. Стрельченко В. И. Очерки истории и философии науки: Учебное пособие. – СПб.: Изд-во Политехнического университета, 2012. 65. Тимирязев К. А. Наука и демократия. Сборник статей 1904–1919 гг. – М.: Соцэкгиз, 1963. 66. Философия науки / Под ред. С. А. Лебедева: Учебное пособие для вузов. Изд. 5-е, перераб. и доп. – М.: Академический Проект; Альма Матер, 2007. 67. Хабермас Ю. Наука и техника как «идеология». – М.: Праксис, 2007. РАЗДЕЛ 3 МЕТОДИЧЕСКИЕ УКАЗАНИЯ 1. Цели освоения дисциплины – сформировать целостное представление о науке, процессе ее эволюции, взаимосвязи науки и других форм познавательной деятельности. 2. Компетенции обучающегося, формируемые в результате освоения дисциплины Процесс изучения дисциплины направлен на формирование элементов следующих компетенций в соответствии с ФГОС ВО по направлениям аспирантуры: – способностью к критическому анализу и оценке современных научных достижений, генерированию новых идей при решении исследовательских и практических задач, в том числе в междисциплинарных областях (УК-1); – способностью проектировать и осуществлять комплексные исследования, в том числе междисциплинарные, на основе целостного системного научного мировоззрения с использованием знаний в области истории и философии науки (УК-2). 3 Результаты освоения дисциплины В результате освоения дисциплины обучающийся должен: знать: современные представления о роли философии и науки в современной цивилизации; историю становления экономической науки, а также становление науки как системы знания, как социального института и как профессиональной деятельности; основные тенденции и проблемы в развитии современных философских направлений и школ, вопросы логической и методологической культуры научного исследования, основные проблемы современной философии; уметь: использовать фундаментальные знания философской методологии и основных концепций экономической науки в сфере профессиональной деятельности; анализировать различные подходы к научным революциям, выявлять междисциплинарные взаимодействия как факторы революционных преобразований; анализировать становление и сущность естественнонаучной теории, классический и неклассический варианты ее формирования; демонстрировать способность и готовность к диалогу и восприятию альтернативных концептуальных подходов по научным и философским проблемам. владеть: методологией научного исследования; приемами ведения дискуссий, полемики, диалога, навыками публичной и письменной речи. 4. Планы семинарских занятий Занятие 1. «Социально-культурные проблемы современной науки» (4 часа) 1. Наука и культура. Наука и цивилизация. 2. Наука как социальный институт. 3. Наука и экономика. 4. Наука и политические режимы 5. Этос науки. Нравственные проблемы современной науки. 6. Этические проблемы экономических, технических и аграрных наук. 7. Наука и мегатенденции мирового развития. Занятие 2. «Предмет и основные концепции современной философии науки» (4 часа) 1. Эволюция становления философии науки и ее философско-мировоззренческие основания. 2. Основные направления в развитии современной философии науки (общая характеристика). 3. Концепция К. Поппера 4. Концепция научных революций Т. Куна 5. Концепция научно-исследовательских программ И. Лакатоса 6. Эволюционная эпистемология С. Туллина 7. Анархистская эпистемология П. Фейербенда Занятие 3. «Гносеологические проблемы современной науки» (4 часа) 1. Основные понятия и проблемы гносеологии и философии науки. 2. Категории субъекта и объекта познания, объекта и предмета. 3. Чувственное и логическое познание. 4. Рассудок, разум, знание и вера в познании. 5. Отражение, репрезентация, конвенция и интерпретация как базовые операции познания. 6. Научное познание: специфика, формы и уровни. 7. Вненаучное познание. Современные дискуссии о гносеологическом статусе вненаучного познания. Занятие 4. «Методология научного познания» (4 часа) 1. Природа метода научного познания. Метод и его функции в системе познавательной деятельности. 2. Структура и генезис научных методов. 3. Методы эмпирического познания: наблюдение, измерение эксперимент и т. п. 4. Теоретическое познание: фундаментальный и нефундаментальный варианты. Методы теоретического познания: мысленный эксперимент, аксиоматический метод, гипотетико-дедуктивный метод и т. п. 5. Новые методологии: компьютеризация, системный подход, синергетика. Занятие 5. «Динамика приращения нового знания. Научные традиции и научные революции» (4 часа) 1. Историческая изменчивость механизмов порождения нового знания. Преемственность и новаторство в развитии науки. 2. Научное творчество и его значение в развитии науки. Наука и интуиция. 3. Научные традиции и научные революции. 4. Феномен научной революции. 5. Особенность научных революций в естественных и гуманитарных науках. Семинары по философским проблемам отраслей научного знания: Естественнонаучные направления: Занятие 6. «Природа биологического познания» (4 часа) 1. Сущность и специфика философских проблем биологии. 2. Детерминизм в философии и биологии. 3. Проблема описательной и объяснительной природы биологического знания. 4. Методы и формы биологического познания. 5. Принцип развития в философии и биологии. 6. Синтетическая теория эволюции (СТЭ) как современный этап развития дарвинизма. Социально-гуманитарные направления: Занятие 6. «Особенности социально-гуманитарного познания» (4 часа) 1. Специфика и виды социально-гуманитарного познания. 2. Философско-методологические концепции социально-гуманитарного познания (феноменология, герменевтика, структурализм). 3. Особенности методологии социально-гуманитарного познания. 4. Время, пространство, хронотоп в социально-гуманитарном познании. 5. Роль ценностей в социально-гуманитарном познании. Технические направления: Занятие 6. «Предмет, основные средства и главная задача философии техники» (4 часа) 1. История становления философии техники. 2. Основные типы технических наук. 3. Инженерное мышление и техническая деятельность. 4. Роль техники в проведении научных экспериментов. Научная техника и техника науки. 5. Сущность и характерные черты современного научно-технического прогресса. Основная литература для подготовки к семинарам: 1. История и философия науки. Учебное пособие / В. Л. Обухов, З. С. Алябьева, С. В. Алябьева и др. – СПб.: Пушкин, 2010 – 260 с. 2. Степин В. С. История и философия науки. – М., 2014. 3. Микешина Л. А. Философия науки: эпистемология. Методология. Культура. – М., 2006. 4. История и философия науки. Учебник для вузов. Под общей ред. А. С. Мамзина и Е. Ю. Сиверцева. – М., 2014. Вопросы для подготовки к кандидатскому экзамену: 1. Философия и наука в культуре современной цивилизации. 2. Наука, искусство, религия и философия как формы постижения бытия. 3. Реалистическая философия о синтезе научного и вненаучного знания в освоении мира. 4. Научная картина мира, ее исторические формы и функции. 5. Основные достижения «пранауки» и философии в культуре Древнего Востока. 6. Культура античного полиса и становление первых форм теоретического знания: философии и преднауки. 7. Особенности античной досократовской натурфилософии. Атомизм и его эвристическое значение в развитии науки. 8. Философская система Платона и проблемы понятийно-теоретического познания. 9. Философская система Аристотеля. Обоснование опытно-рациональной природы науки. Классификация наук. 10. Философия и наука в арабо-мусульманских странах. 11. Философия и естественнонаучная мысль европейского Средневековья. Естественнонаучное направление в западноевропейской схоластике. 12. Формирование новой (пантеистической) картины мира в эпоху Возрождения. 13. Научная революция и философия ХVII–ХVIII вв. 14. Специфика европейской науки Нового времени (классическое естествознание). 15. Разработка научной методологии в эмпиризме и рационализме. 16. И Кант, его теория познания и обоснование естествознания и математики. 17. Диалектическая методология и натурфилософия Г. Гегеля, их взаимоотношение с наукой первой половины XIX в. 18. Марксистская философия, ее естественнонаучные и социальные предпосылки, теоретико-познавательные и методологические достижения. 19. Историческое возникновение и особенности постнеклассической науки. 20. Возникновение и исторические судьбы позитивизма, его связь с развитием науки XIX–XX вв. 21. Постпозитивизм, его связь с постнеклассической наукой. 22. Идеи русских космистов (В. Соловьев, Н. Федоров) о взаимосвязях науки и духовной культуры. 23. В. И. Вернадский о научном знании как факторе перехода биосферы в ноосферу. 24. Союз философии и естествознания в контексте истории культуры. 25. Постмодернизм и наука. Проблема легитимации науки. 26. Синергетика и формирование новой общенаучной картины мира. 27. Метод единства исторического и логического. Теория и история в научном познании. 28. Методы эмпирического исследования. 29. Методы теоретического исследования. 30. Историческая изменчивость механизмов порождения нового знания. Преемственность и новаторство в науке. 31. Теория, ее познавательный статус и функции. 32. Процесс создания естественнонаучной теории. 33. Объяснение и понимание в естественнонаучном познании. 34. Этические проблемы науки. 35. Наука и политические режимы. 36. Будущее как научная проблема и проблема будущего науки. 37. Генезис науки и проблема периодизации ее истории. 38. Наука, ее структура и функции в духовной культуре человечества. 39. Формирование науки как профессиональной деятельности. Возникновение дисциплинарно организованной науки. 40. Основные модели научного познания. 41. Эволюция становления философии науки и ее философско-мировоззренческие основания. 42. Основные направления в развитии современной философии науки. 43. Наука и ее основания. Идеалы и нормы исследования. 44. Типы научных революций. Историческая смена типов научной рациональности. 45. Наука как система знаний. 46. Научная революция, рациональность и постмодернизм. 47. Научное познание и его особенности. 48. Вненаучное познание, его специфика и содержание. 49. Синергетика и проблема синтеза научного и вненаучного знания. 50. Наука и паранаука. Научное и практическое познание. 51. Интегративные процессы в современном научном познании. 52. Научное творчество и его значение в развитии науки. 53. Дилемма сциентизма и антисциентизма как выражение противоречия научного и вненаучного знания. 54. Возможности диалога религии и науки в современном познании. 55. Проблема научного метода в философии науки. Природа метода. 56. Классификация научных методов. Обще – и частнонаучная методология. 57. Диалектические методы и их соотношение с конкретно-научной методологией. 58. Метод восхождения от абстрактного к конкретному в научном познании. 59. Платон «Тимей». 60. Ф. Бэкон «Новый Органон». 61. А. Герцен «Письма об изучении природы». 62. Н. Бердяев «Человек и машина». 63. В. Вернадский «О научном мировоззрении». 64. М. Вебер «Наука как призвание и профессия». 65. Ф. Энгельс «Диалектика природы». (Введение. Старое предисловие к «Анти-Дюрингу». 66. Т. Кун «Структура научных революций». Темы рефератов для аспирантов 1. Возникновение научных (технических, биологических, экономических знаний в Древнем мире. 2. Научная мысль Ближнего и Дальнего Востока в древности. 3. Эволюция техники обработки почвы. 4. Ксенофонт, Платон и Аристотель как теоретики экономической мысли Античности. 5. Агрикультура и животноводство Древнего мира. 6. Основные центры происхождения культурных растений. 7. Технический (агротехнический) прогресс в Средневековье. 8. Экономические учения эпохи Средневековья. 9. Фома Аквинский и Николай Орезм как теоретики экономической мысли Средневековья. 10. Экономическая мысль арабского Средневековья. 11. Научная и инженерная мысль эпохи Возрождения. 12. Экономическая мысль периода первоначального накопления капитала. 13. Научная революция XVII в., ее социально-исторические предпосылки и последствия. 14. «Математические начала» И. Ньютона в свете технических задач своего времени. 15. Особенности становления биологической (аграрной) мысли в России. 16. Особенности становления экономической мысли в России. 17. Научная мысль и промышленная революция XVIII века. 18. Зарождение аграрной науки в XVIII веке. 19. Зарождение классической политической экономии. 20. Экономическая теория А. Смита и ее современное значение. 21. Проблемы обновления естествознания и математики в философской системе И. Канта. 22. М. Ломоносов и А. Болотов как основоположники учения о питании растений. 23. Эволюционные идеи в биологии XVIII–XIX вв. 24. Теория Ч. Дарвина и ее современная значимость. 25. Научный и технический прогресс в XIX веке. 26. Формирование научных основ почвоведения (селекции, агробактериологии) в XIX веке. 27. Формирование экономической теории марксизма. 28. «Капитал» К. Маркса и его современная значимость. 29. Натурфилософия Ф. Шеллинга в свете современной экологической проблематики. 30. Натурфилософия Г. Гегеля и современное естествознание. 31. Г. Гегель как теоретик учения о собственности. 32. Идея союза естествоиспытателей и философов в контексте истории наук (физики, биологии, экономики и др.) 33. А. Герцен как критик экономической практики крепостничества и капитализма. 34. «Политическая экономия трудящихся» Н. Черны-шевского. 35. П. А. Кропоткин как историк науки. 36. Революция в физике и ее значение для науки XX века. 37. Теория относительности А. Эйнштейна и ее современная значимость. 38. Вклад русских ученых-космистов (А. Богданов, В. Вернадский, К. Циолковский и др.) в развитие (физических, химических, биологических) наук. 39. В. Вернадский как историк науки. 40. Марксистская (народническая, маржиналистская, институционалистская) экономическая мысль в России конца XIX – начала XX вв. 41. «Философия хозяйства» С. Булгакова и ее современное значение. 42. Особенности отечественной экономической мысли 1920-х – 1930-х гг. 43. Вклад А. Чаянова (Н. Кондратьева, В. Леонтьева) в отечественную экономическую науку. 44. Западные экономические теории (неоклассика, кейнсианство, монетаризм и др.) 45. Развитие теоретических взглядов на мировое хозяйство в XX веке. 46. Вклад Н. Вавилова в развитие отечественной аграрной науки. 47. Феномен лысенковской «агробиологии». 48. Истории ВАСХНИЛ (1929–1992): взлеты и падения. 49. Советская и постсоветская (аграрная, биологическая, экономическая) наука. 50. Аграрная наука (агрономия, зоотехния, растениеводство и др.) в России (в странах Запада) конца XX века. 51. Научно-техническая революция XX в. и ее значение в деле преобразования технической базы сельского хозяйства. 52. Информационные технологии в аграрной (биологической, экономической и др.) науке. 53. Прогресс биотехнологий и его приложение в аграрной сфере. 54. Развитие системных и кибернетических представлений в современных технических науках. 55. Формирование нового образа науки и норм технического действия под влиянием угроз XXI века. 56. Границы применимости эксперимента в биологических (экономических) науках. 57. «Экологический менеджмент» на сельскохозяйственном предприятии. 58. Синергетическая парадигма и возможности ее применения в технических (биологических, социально-гуманитарных) науках. 59. Народная агрикультура и современная агрономическая наука. 60. Крестьянский здравый смысл и современная аграрная (техническая, биологическая, экономическая) наука. 61. Роль художественных открытий в истории науки и техники. 62. Взаимодействие знаний и экономики в истории общества. Требования к реферату 1. Реферат является письменной философско-методологической работой, которую выполняет аспирант или соискатель, готовящийся к сдаче кандидатского экзамена по философии. Без положительной письменной рецензии преподавателя кафедры философии на реферат аспирант или соискатель к экзамену не допускается. 2. Целью работы над рефератом является углубленное изучение избранной философской проблемы, предполагающее творческое освоение современной философской литературы, оригинальных источников, монографий и журнальных статей, а также овладение навыками логически связного письменного изложения философских проблем. 3. Реферат должен быть самостоятельной философской работой, показывающей способность автора разбираться в философских вопросах, систематизировать теоретический материал по избранной теме, связно его излагать, творчески использовать философские идеи и положения для методологического анализа материалов науки, по которой специализируется аспирант или соискатель. Компиляция из источников, прямое заимствование без указания источников литературных текстов, а также пересказ и изложение материалов учебной и методической литературы недопустимы. Философские идеи, пересказанные своими словами, мысли других авторов и цитаты должны иметь указание на источник (ссылки в общепринятом порядке). 4. При выборе темы реферата следует пользоваться примерным списком тем, имеющимся в отделе аспирантуры, на кафедре философии, советами преподавателей кафедры философии и научного руководителя. Как правило, тема реферата должна освещать важнейшие философские методологические и мировоззренческие проблемы, связанные с научной специальностью или темой диссертации аспиранта или соискателя. Тема и содержание реферата должны быть согласованы с научным руководителем. 5. Реферат обязательно должен иметь содержание, введение, основная часть, заключение, а также список использованной литературы. а) В «Содержании» указываются все перечисленные в п. 5 структурные элементы реферата, с указанием страниц, с которых они начинаются. Основной текст реферата состоит из разделов, подразделов и пунктов. Все заголовки, встречающиеся в тексте реферата, должны быть включены в «Содержание». б) Введение – важнейший смысловой элемент реферата. Форма его произвольна, но в нем обязательно должны получить отражение следующие вопросы: обоснование выбора темы, оценка с точки зрения ее актуальности, указании ее места в существующей философской проблематике, оценка степени и характера разработанности темы, смысл философской проблематики, которую автор видит в этой теме, формулирование цели и задачи философского исследования в реферате, указание на связь избранной темы с научной специальностью автора (при наличии). в) Основная часть реферата должна представлять собой самостоятельно выполненное исследование по проблеме, заявленной в названии реферата, или обобщение имеющейся философской литературы, или рецензирование новых работ по актуальной философской проблематике. Основная часть должна состоять как минимум из двух глав и четырех параграфов соответственно. г) В заключении должно быть дано краткое резюме изложенного в основной части реферата или выводы, сделанные из этого изложения. Автор реферата должен акцентировать внимание на той части текста реферата, которая представляет результат самостоятельной работы автора. 6. Основной текст должен занимать 22–24 страницы машинописного текста через 1,5 интервала. Реферат должен быть сброшюрован и иметь титульный лист (см. образец). На кафедру философии представляется первый экземпляр с личной подписью и датой сдачи. К реферату должен быть приложен отзыв научного руководителя. Текст должен отвечать требованиям научной публикации, аккуратно оформленным, с применением необходимой научной терминологии. 7. Реферат и отзыв на него рассматриваются экзаменационной комиссией. На экзамене автор защищает положения реферата. Оценка за реферат учитывается при оценке знаний аспиранта или соискателя на кандидатском экзамене. Критерии оценки реферата: зачтено/ незачтено «ЗАЧТЕНО» оценивается реферат, если выполнены все требования к написанию и защите реферата: – соответствие плана теме реферата; – соответствие содержания теме и плану реферата; – полнота и глубина раскрытия основных понятий проблемы; – умение работать с литературой, систематизировать и структурировать материал; – умение обобщать, сопоставлять различные точки зрения по рассматриваемому вопросу, аргументировать основные положения и выводы. – круг, полнота использования литературных источников по проблеме; – привлечение новейших работ по проблеме (журнальные публикации, материалы сборников научных трудов и т. д.). – правильное оформление ссылок на используемую литературу; – грамотность и культура изложения; – владение терминологией и понятийным аппаратом проблемы; – соблюдение требований к объему реферата; – культура оформления: выделение абзацев. – отсутствие орфографических и синтаксических ошибок, стилистических погрешностей; – отсутствие опечаток, сокращений слов, кроме общепринятых; – основные требования к реферату и его защите выполнены, но при этом допущены недочёты. В частности, имеются неточности в изложении материала; отсутствует логическая последовательность в суждениях; не выдержан объём реферата; имеются упущения в оформлении; на дополнительные вопросы при защите даны неполные ответы. «НЕЗАЧТЕНО» – тема реферата не раскрыта, обнаруживается существенное непонимание проблемы. Текст полностью заимствован из интернет-источника. ГЛОССАРИЙ Абстрагирование – метод познания, сводящийся к отвлечению в процессе познания от каких-то свойств объекта с целью углубленного исследования одной определенной его стороны. Результатом абстрагирования будет выработка понятий, характеризующих объекты с интересующих исследователя сторон. Аксиоматизация – способ построения научной теории, при котором в основу кладутся некоторые исходные положения (аксиомы или постулаты), а все остальные положения данной теории выводятся по принятым в ее рамках логическим правилам или законам. Анализ – процесс мысленного, а иногда и реального расчленения предмета на части (признаки, свойства, отношения). Аналогия – умозаключение о сходстве объектов в определенном отношении на основании их сходства в ряде иных отношений. Антропный принцип – один из фундаментальных принципов современной космологии, который фиксирует связь между крупномасштабными свойствами нашей Вселенной (Метагалактики) и существованием в ней человека, наблюдателя. Антропосоциология – наука, стремящаяся установить причинную связь между социальными явлениями и биологическими расовыми факторами. Антропоцентризм – воззрение, согласно которому человек является центром и высшей целью мироздания. Биосфера – оболочка Земли, состав, структура и энергетика которой определяются совокупной деятельностью живых организмов. Верификации принцип – критерий науки, предложенный логическими позитивистами, согласно которому суждение должно «поддаваться проверке», чтобы быть принятым в качестве «научного". Герменевтика – 1) искусство понимания как постижение смысла и значения знаков; 2) теория и общие правила интерпретации текстов; 3) философское учение об онтологии понимания и эпистемологии интерпретации. Гипотеза – научно обоснованное предположение, исходящее из фактов, стремящееся к решению научной проблемы и носящее вероятностный характер. Глобальный эволюционизм – концепция, рассматривающая мир в качестве огромной эволюционирующей системы, выделяя четыре вида эволюции – космическую, химическую, биологическую и социальную. Дедукция – движение мысли от общего к частному. Детерминизм – система взглядов об объективной, закономерной связи и всеобщей обусловленности всех явлений окружающего мира. Знание – объективная реальность, данная в сознании человека, который в своей деятельности отражает, идеально воспроизводит объективные закономерные связи реального мира. Закон – категория, выражающая существенные, необходимые и повторяющиеся связи между явлениями реального мира. Идеализация – мысленное конструирование понятий, теорий об объектах, не существующих и не осуществимых в действительности, но таких, для которых имеются прообразы в реальном мире. Интернализм – методологическое направление, признающее движущей силой развития науки внутренние (философские, собственно научные) факторы. Индетерминизм – философское воззрение, не признающее объективной причинности, либо отвергающее ее всеобщий характер, а в своей крайней форме – отрицает причинность вообще. Индетерминизм – философское воззрение, не признающее объективной причинности, либо отвергающее ее всеобщий характер, а в своей крайней форме – отрицает причинность вообще. Интерпретация – 1) общенаучный метод с фиксированными правилами перевода формальных символов и понятий на язык содержательного знания; 2) истолкование текстов, смыслополагающая и смыслосчитывающая операции, изучаемые в семантике и герменевтике; 3) способ бытия, которое существует, понимая. Индукция – тип исследования, когда мысль движется от частного к общему. Интуитивизм – течение в философии, видящее в интуиции единственно достоверное средство познания. Категории – общие, фундаментальные понятия, раскрывающие наиболее существенные, закономерные связи и отношения реальной действительности и познания. Классификация – объединение различных понятий и соответствующих им явлений в определенные группы с целью установления связей между объектами и классами объектов. Конвенционализм – направление в философии науки, подчеркивающее, что в основе научных теорий лежат явные или неявные соглашения ученых относительно понятий, определений, аксиом, гипотез и т. д. Выбор соглашений диктуется соображениями удобства, целесообразности, «экономии мышления» и т. п. Конвенция – договор, соглашение. Космоцентризм – восприятие мира как огромного и таинственного Космоса, гармоничного и многообразного в своих проявлениях, одушевленного и разумного. Коэволюция – принцип гармонического совместного развития природы и общества, являющийся необходимым условием и предпосылкой будущего существования и прогресса человечества. Креационизм – философско-методологическая концепция, в рамках которой основные формы органического мира (жизнь), человечество, планета Земля, а также мир в целом, рассматриваются как намеренно созданные неким сверхсуществом или божеством. Кумулятивизм – методологическая установка, заключающаяся в понимании роста научного знания как непрерывного процесса добавления все новых истинных знаний к уже имеющемуся массиву таких же истинных знаний. Мегатенденция – направленность в глобальном развитии. Метафизика – философское учение о предельных, сверхопытных принципах и началах бытия, знания и культуры. Метод – совокупность приемов, способов, правил познавательной, теоретической и практической, преобразующей деятельности людей. Методологическая рефлексия – процесс самопознания, связанный с осознанием субъектом совокупности методов и средств с точки зрения адекватности их целям деятельности, ее объекту и результату. Методология – 1) совокупность познавательных средств, методов, приемов, используемых в науке; 2) учение о методе; среди проблем, изучаемых методологией, выделяются анализ этапов научного исследования, исследование научного языка, выявление области применения определенных методов исследования, анализ исследовательских подходов и концепций. Моделирование – метод познания, при котором непосредственно исследуется не сам объект, а его аналог (модель). Наблюдение – преднамеренное и целенаправленное восприятие явлений и процессов без прямого вмешательства в их течение. Наука – сфера человеческой деятельности, функцией которой является выработка и теоретическая систематизация объективных знаний о действительности. В ходе исторического развития наука превращается в производительную силу общества и важнейший социальный институт. Понятие «наука» включает в себя как деятельность по получению нового знания, так и результат этой деятельности – сумму полученных к данному моменту научных знаний, образующих в совокупности научную картину мира. Термин «наука» употребляется также для обозначения отдельных отраслей научного знания. Научная картина мира – целостная система представлений о мире, его общих свойствах и закономерностях, возникающая в результате обобщения и синтеза основных научных понятий и принципов. Различают общенаучную картину мира; естественнонаучную (картина природы) и картину социально-исторической действительности (картина общества); специальные картины мира отдельных наук (они описывают тот или иной фрагмент окружающего мира). Научная революция – радикальное изменение процесса и содержания научного познания, связанное с переходом к новым теоретическим и методологическим предпосылкам, к новой системе фундаментальных понятий и методов, к новой научной картине мира, с качественными преобразованиями материальных средств наблюдения и экспериментирования, с новыми способами оценки и интерпретации эмпирических данных, с новыми идеалами объяснения, обоснованности и организации знания. Научное сообщество – совокупность исследователей со специализированной и сходной научной подготовкой, объединенных общностью целей научного исследования. Научно-исследовательская программа – термин в философии науки И. Лакатоса, под которым он понимает совокупность теорий, связанных между собой общностью принципов исследования. Неокантианство – течение в философии 2-й половины XIX – начала XX вв., возникшее в Германии; пыталось возродить философию И. Канта. Общие посылки неокантианства: преодоление кантовского дуализма, утверждение об априорном (внеопытном) характере познания. Основные школы неокантианства – марбургская (Г. Коген, П. Наторп, Э. Кассирер) и баденская (В. Виндельбанд, Г. Риккерт). В основе этики неокантианства – противопоставление бытия и долженствования; социализм трактуется как недостижимый идеал, что послужило основанием «этического социализма". Неопозитивизм – одно из основных направлений философии XX в., форма позитивизма. Основные идеи восходят к эмпиризму и феноменализму (Дж. Беркли, Д. Юм). Главная задача неопозитивизма – разработка методов логического или лингвистического анализа знания (или языка – научного, философского, обыденного). Идеи неопозитивизма получили выражение в деятельности Венского кружка, на основе которого сложился логический позитивизм. Основные представители Н.: Р. Карнап, О. Нейрат, Ф. Франк, Х. Рейхенбах (все – США). В математической логике неопозитивисты увидели тот инструмент, который должен был послужить критике традиционной философии и обоснованию новой филос. концепции. Ноосфера – новое эволюционное состояние биосферы, при котором разумная деятельность человека становится решающим фактором ее развития. Описание – это фиксация средствами естественного или искусственного языка сведений об объектах, данных в наблюдении. Отражение – воспроизведения характеристик предметов, существующих объективно-реально, независимо от сознания субъекта. Парадигма – исходная концептуальная схема, модель постановки проблем и их решения, методов исследования, господствующих в течение определенного исторического периода в научном сообществе. Позитивизм – философское направление, исходящее из того, что все подлинное (позитивное) знание – совокупный результат специальных наук; наука, согласно позитивизму, не нуждается в какой-либо стоящей над ней философии. Познание – обусловленный, прежде всего, общественно-исторической практикой процесс приобретения и развития знания, его постоянное углубление, расширение, совершенствование и воспроизводство. Политический режим – способ организации политической системы, который отражает отношения власти и общества, уровень политической свободы и характер политической жизни в стране. Понятие – мысль, схватывающая в обобщенной форме предметы и явления действительности и существенные связи между ними посредством фиксации общих и специфических признаков, в качестве которых выступают свойства предметов и явлений и отношения между ними. Постпозитивизм – общее название множества концепций философии науки, пришедших на смену неопозитивизму, начиная с середины XX в. Общими чертами постпозитивизма являются: 1) стремление раскрыть реальные механизмы функционирования и развития науки на основе изучения ее истории; 2) исследование каналов связи эмпирического и теоретического уровней научного познания под углом зрения относительной независимости теории от фактического базиса и ее влияния на последний (так называемая теоретическая нагруженность факта); 3) интерес к изучению внеэмпирических критериев отбора гипотез, роли ценностей и норм, присущих научному сообществу, в структуре научной рациональности; 4) анализ метатеоретических оснований научного знания. Постпозитивизм реализуется в концепциях парадигмальной структуры науки Т. Куна, методологии исследовательских программ И. Лакатоса, концепции «неявного знания» М. Полани, методологическом анархизме П. Фейерабенда и др. Проблема в науке – противоречивая ситуация, выступающая в виде противоположных позиций в объяснении каких-либо явлений, объектов, процессов и требующая адекватной теории для ее разрешения. Пролиферации принцип – принцип, призывающий разрабатывать теории, несовместимые с принятыми точками зрения, даже если последние являются в высшей степени подтвержденными и общепризнанными. Разум – философская категория, выражающая высший тип мыслительной деятельности, противопоставляемый рассудку. Различение Р. и рассудка как двух «способностей души» намечается уже в античной философии: если рассудок как низшая форма мышления познает относительное, земное и конечное, то Р. направляет на постижение абсолютного, божественного и бесконечного. Рассудок – тип мыслительной деятельности, связанный с выделением и четкой фиксацией абстракций и применением сетки этих абстракций для освоения предмета мышлением. Выступая как необходимое условие работы мышления, его нормативного характера, Р. осуществляет, прежде всего, упорядочивающую, систематизирующую функцию по отношению к предмету познавательной деятельности. Рациональное (логическое) познание – субъективный образ объективного мира, полученный с помощью мышления. Мышление – активный процесс обобщенного и опосредованного отражения действительности, обеспечивающий открытие на основе чувственных данных ее закономерных связей и их выражение в системе абстракций (понятий, категорий и др.). Реляционная концепция рассматривает пространство и время не как особые, не зависимые от материи сущности, а как формы существования вещей и без этих вещей сами по себе не существующие. Сторонники реляционного (от лат. relatio – отношение) (Аристотель, Лейбниц, Гегель) воспринимали время и пространство как отношения, образуемые взаимодействием материальных объектов. Реляционная концепция времени исходила из первичности движения, изменения конкретных объектов, относительно которых, в зависимости от характера изменений, формируются временные отношения. Время выступает как выражение упорядоченности, последовательности происходящих изменений. Репрезентация – опосредованное, «вторичное» представление первообраза и образа, идеальных и материальных объектов, их свойств, отношений и процессов. Синергетика – междисциплинарное направление научных исследований, которое изучает закономерности и принципы, лежащие в основе процессов самоорганизации в системах разной природы: физических, химических, биологических, технических, социальных и других. Синтез – соединение выделенных в ходе анализа сторон предмета в единое целое. Синтетическая теория эволюции – современная и наиболее принятая в науке комплексная теория, предполагающая многофакторность эволюционного процесса. Системный подход – направление методологии специально-научного исследования, в основе которого лежит изучение объектов как систем. Социализация науки – процесс превращения науки в непосредственную производительную силу, социальный институт, использование научных знаний и методов для решения проблем, возникающих в обществе, стимуляция развития общества своими инновациями. Социальный институт – специфическое социальное образование, призванное обеспечить воспроизводство общественных отношений, надежность и регулярность удовлетворения основных потребностей общества. Сравнение – определение сходства и различия объектов и процессов. Стрктурализм – направление в гуманитарном познании XX в., связанное с выявлением структуры, т. е. совокупности таких многоуровневых отношений между элементами целого, которые способны сохранять устойчивость при разнообразных изменениях и преобразованиях Субстанциальная концепция рассматривает пространство и время как особые самостоятельные сущности, которые существуют наряду и независимо от материальных объектов. Пространство сводилось к бесконечной пустоте («ящику без стенок»), вмещающей все тела, время – к «чистой» длительности. Эта идея, в общем виде сформулированная еще Демокритом, получила свое логическое завершение в концепции абсолютного пространства и времени Ньютона, который считал, что их свойства не зависят от характера протекающих в мире материальных процессов. Сциентизм – мировоззрение, провозглашающее науку культурно-мировоззренческим идеалом, а в качестве образцов научности здесь берутся установки, принятые в рамках экспериментально-математического естествознания и технических наук. Теория – система взглядов, идей, направленных на истолкование и объяснение каких-либо явлений. Это высшая, наиболее развитая форма научного знания. Теоцетризм – принцип, согласно которому Бог, понимаемый как абсолютное, совершенное бытие и наивысшее благо, выступает источником всякого бытия и блага. Подражание и уподобление Богу рассматривается при этом как высшая цель и главный смысл человеческой жизни, а почитание Бога и служение ему – как основа нравственности. Фальсификации принцип – принцип (критерий) распознаваемости научного знания, научной истины, предположенный английским философом Карлом Поппером. Критерием научности теории является ее фальсифицируемость или опровержимость. Феноменология – философское направление, задача которого – обнаружение изначального опыта сознания путем феноменологической редукции (эпохе), состоящей в исключении каких-либо утверждений о бытии и достижении последнего неразложимого единства сознания – интенциональности (т. е. направленности на предмет). Феноменология явилась одним из истоков экзистенциализма и других течений современной философии. Финализм – учение, приписывающее действенную роль конечным причинам. Довольно часто в качестве иллюстрации приводят немного утрированные примеры, предложенные Бернарденом де Сен-Пьером (***). Почему дыню режут на ломти? Чтобы ее удобнее было есть за семейным столом. Почему Бог снабдил нас ягодицами? Чтобы нам было удобнее сидеть и предаваться размышлениям о чудесах творения… Философский словарь Спонвиля). Форма научного познания – способ его протекания как деятельности, направленной на духовное освоение объекта. Формализация – отображение содержательного знания в знаково-символическом виде. Цивилизация – специфическая фаза в развитии культуры, когда преобладают материальные и рациональные (организационно-технические) ее компоненты. Чувственное познание – начальная ступень познания, формирующаяся в процессе непосредственного взаимодействия субъекта с внешними предметами; субъективный образ объективного мира, полученный посредством органов чувств (зрения, слуха и др.). Эксперимент – метод познания, при котором явления изучаются в контролируемых и управляемых условиях. Экстернализм – методологическое направление, признающее движущей силой развития науки вненаучные факторы (например, факторы социально-экономического характера). Этос науки – система регулятивных принципов и норм поведения членов научного сообщества, ученого мира в целом. СОДЕРЖАНИЕ ВВЕДЕНИЕ 3 РАЗДЕЛ 1. ИСТОРИЯ НАУКИ 11 ЛЕКЦИЯ I. ОСНОВНЫЕ ЭТАПЫ ИССЛЕДОВАНИЯ ПРИРОДЫ 11 ЛЕКЦИЯ II. ВОЗНИКНОВЕНИЕ И РАЗВИТИЕ НАУКИ В АНТИЧНОСТИ 22 1. ВОЗНИКНОВЕНИЕ НАУКИ В ДРЕВНЕЙ ГРЕЦИИ. ПЕРВЫЕ НАУЧНЫЕ КОНЦЕПЦИИ 22 2. МАТЕМАТИЧЕСКИЕ КОНЦЕПЦИИ В РАМКАХ АНТИЧНОЙ НАУКИ: ПИФАГОРЕИЗМ И ПЛАТОНИЗМ 34 3. ПЕРИПАТЕТИЧЕСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ НАУКИ 45 4. РАЗВИТИЕ НАУКИ В ЭЛЛИНИСТИЧЕСКО-РИМСКИЙ ПЕРИОД 58 ЛЕКЦИЯ III. ОСНОВНЫЕ ТРАДИЦИИ И ТЕНДЕНЦИИ РАЗВИТИЯ СРЕДНЕВЕКОВОЙ НАУКИ 72 1. НАУКА В ВИЗАНТИИ И ИСЛАМСКОМ МИРЕ 73 2. НАУКА В ЭПОХУ ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКОГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ 85 ЛЕКЦИЯ IV. СПЕЦИФИКА НАУЧНОГО ЗНАНИЯ ЭПОХИ РЕНЕССАНСА 98 БИБЛИОГРАФИЯ 117 ЛЕКЦИЯ V. ВОЗНИКНОВЕНИЕ И РАЗВИТИЕ НОВОЕВРОПЕЙСКОЙ НАУКИ 123 1. РЕЛИГИОЗНЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ НОВОЕВРОПЕЙСКОЙ НАУКИ 124 2. ПРАКТИКА ИНКВИЗИЦИОННОГО ДОЗНАНИЯ И ВОЗНИКНОВЕНИЕ ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНОГО ЕСТЕСТВОЗНАНИЯ 153 3. НОВОЕВРОПЕЙСКИЙ ДИСКУРС О ЖИВОМ И ГЛОБАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ СОВРЕМЕННОСТИ 182 ЛЕКЦИЯ VI. ОСНОВНЫЕ ТЕНДЕНЦИИ РАЗВИТИЯ НАУКИ В XIX–XX ВЕКАХ 204 1. ДАРВИНОВСКАЯ ТЕОРИЯ ЭВОЛЮЦИИ И ЕЕ СОЦИАЛЬНО-АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЕ ПРЕЛОМЛЕНИЯ 204 2. ФОРМИРОВАНИЕ НОВОЙ ФИЗИЧЕСКОЙ ПРОГРАММЫ В НАУКЕ НАЧАЛА XX ВЕКА 234 3. ОСНОВНЫЕ ТЕНДЕНЦИИ РАЗВИТИЯ НАУКИ В XX ВЕКЕ 252 БИБЛИОГРАФИЯ 268 РАЗДЕЛ 2. ФИЛОСОФИЯ НАУКИ 275 ЛЕКЦИЯ I. ФИЛОСОФИЯ НАУКИ – КРУГ ПРОБЛЕМ, ОСНОВНЫЕ ЭТАПЫ РАЗВИТИЯ 275 1. ФИЛОСОФИЯ НАУКИ (30–80-е ГОДЫ XIX ВЕКА) 276 2. ФИЛОСОФИЯ НАУКИ (80-е ГОДЫ XIX – 10-е ГОДЫ XX ВЕКА) 283 3. ФИЛОСОФИЯ НАУКИ (20–60-е ГОДЫ XX ВЕКА) 291 4. ФИЛОСОФИЯ НАУКИ (60–90-е ГОДЫ XX ВЕКА) 299 ЛЕКЦИЯ II. ФОРМЫ И МЕТОДЫ НАУЧНОГО ЗНАНИЯ 306 1. МЕТОДЫ НАУЧНОГО ПОЗНАНИЯ 306 2. ФОРМЫ НАУЧНОГО ПОЗНАНИЯ 314 3. ОСНОВНЫЕ СТУПЕНИ НАУЧНОГО ПОЗНАНИЯ 324 ЛЕКЦИЯ III. НАУКА КАК СОЦИАЛЬНЫЙ ИНСТИТУТ 325 1. МЕТОД КАК ОСНОВА НАУЧНОЙ РЕВОЛЮЦИИ XVI–XVII ВЕКОВ 325 2. СОЦИАЛЬНО-АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ГЕНЕЗИСА НОВОЕВРОПЕЙСКОЙ НАУКИ 329 3. КАНАЛЫ ТРАНСЛЯЦИИ НОВОГО ЗНАНИЯ 332 4. НАУКА И ПРАКТИЧЕСКАЯ СФЕРА 337 БИБЛИОГРАФИЯ 344 РАЗДЕЛ 3. МЕТОДИЧЕСКИЕ УКАЗАНИЯ 350 ГЛОССАРИЙ 366 Михаил Анатольевич Арефьев Антонина Гилеевна Давыденкова Антон Яковлевич Кожурин Светлана Валерьевна Алябьева Курс лекций и методические указания для аспирантов по истории и философии науки Учебное пособие Ответственный редактор А. Иванова Верстальщик М. Глаголева Корректор М. Глаголева Издательство «Директ-Медиа» 117342, Москва, ул. Обручева, 34/63, стр. 1 Тел/факс + 7 (495) 334-72-11 E-mail: manager@directmedia. ru www. biblioclub. ru