Дискурс

Лекция 3. Дискурс. Литература (обязательная): Фуко М. Порядок дискурса. http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/fuko_vol/02.php Альтюссер Л. Идеология и идеологические аппараты государства. НЗ 2011 №3 (77). http://magazines.russ.ru/nz/2011/3/al3.html (разделы «Идеологические аппараты государства», «Об идеологии») Еще одно укрупнение взгляда на речь как взаимодействие выводит нас к масштабным системам или стратегиям речевого поведения, за которыми в современном научном языке закрепилось слово «дискурс». Само слово происходит от лат. dis+currere (бегать); discursus – беготня взадвперед, барахтанье, суета, круговорот, разговор (т.о. можно сказать, что слово глубинной своей структурой «помнит» и напоминает нам о динамической, деятельностной, процессуальной природе речевого общения). С конца XVI века слово discourse используется во французском и английском языках в значениях, перекликающихся со значениями русского - «словесность»: речь, как устная, так и письменная, - как привилегированная, предназначенная для памяти и повтора, так и обычная повседневная «болтовня». В новом, терминологизированном значении слово вошло в обиход гуманитарной науки в 1960х годах. В его употреблении различаются две четко дифференцированные традиции – собственно лингвистическая и открытая общегуманитарному пользованию. В рамках первой «родителем» термина выступил американский лингвист Зеллиг Харрис (Harris, Zellig 1909-1992) автор книги «Анализ дискурса» (Discourse Analysis, 1952). Эта традиция исследований предполагает лингвистический анализ обыденной, естественной речи. «Дискурс» в рамках этого подхода означает практически любое сверхфразовое единство, в той мере, в какой оно анализируется как связное целое и «под знаком коммуникации». Традиционно внимание лингвистов было сосредоточено на более мелких языковых единицах - фонемах, морфемах, словосочетаниях, предложениях. При переходе на уровень дискурса они начинают рассматриваются с точки зрения образования 1). более масштабного и 2). организованного уже не собственно языковыми, а социальнокоммуникативными факторами: тем, кто говорит, кому, где, когда, о чем, зачем. Именно эти аспекты, традиционно лингвистикой игнорировавшиеся, теперь становятся предметом первостепенного внимания. По определению французского лингвиста Э. Бенвениста, дискурс - это «всякое высказывание, предполагающее говорящего и слушающего и намерение первого 2 определенным образом воздействовать на второго». Из определения ясно, что понятие «дискурс» близко по смыслу понятию «диалог» (в широком, «бахтинском» понимании, диалог не обязательно предполагает формальное чередование реплик, но всегда и обязательно – наличие у высказывания адресата и его встречную реакцию). Понятие «дискурс» близко также понятию «текст». Их дифференциация по-разному осуществляется учеными – например, нередко говорят, что дискурс – это скорее процесс общения, а текст – скорее его результат. Впрочем, и на текст возможны разные взгляды: можно представлять себе его (textus - буквально, ткань, плетение) как завершенный, материализованный, замкнутый в себе объект, а можно - как процесс, кем-то порождаемый и кем-то воспринимаемый, и в последнем случае «текст» оказывается, практически, синонимом «дискурса». Динамика текстового «плетения» или «беготня» дискурса сложна и замечательна тем, что в ней трудно разграничить внутреннее и внешнее, субъективное и объективное. С одной стороны, в дискурсе овнешняются, обретая словесное выражение, когнитивные процессы (связанные с мыслью, памятью, жизнью сознания и эмоций), с другой, - в нем интериоризируются, проявляясь в индивидуальном речевом поведении, процессы социальные. Через анализ речи как дискурса оказывается, т.о., возможно получить доступ к тайне нашего взаимодействия с миром. Было бы странно, поэтому, если бы дискурс остался чисто лингвистической проблемой и заботой, - мы уже видели, что интерес к этой проблематике речи «прорастал» постепенно не столько изнутри лингвистики, сколько в сфере философии и семиотики1. Важный «прорыв» был осуществлен в 1960х годах французским философом, историком и культурологом Мишелем Фуко (Foucault, Michel 1926-1984). В 1960 году он выступил с идеей «анализа дискурса» (analyse du discours), которую затем развил в таких работах, как «История безумия в классическую эпоху» (1961) и «Рождение клиники» (1963), наиболее четко формулируя в книгах: «Слова и вещи» (1966) и «Археология знания» (1969). Солидарно с Остином и Бахтиным (которого он не читал), Фуко противопоставляет «старому» представлению о языке как отражении действительности «новую» идею речи как социальной деятельности. В названии собственной книги «Слова и вещи» он отмечает внутреннюю ироничность: в предлагаемом им типе анализа, по-настоящему, отсутствуют 1 Когда работы Бахтина 1920-40х годов начнут переводить во Франции в 1970х годах, его "Слово в романе", "Слово у Достоевского" и т.д., будут передавать как discourse, т.о. «оказалось», что он писал о «дискурсе» задолго до того, как это понятие стало актуально в европейской науке (в каком то смысле так именно и было). Со сходной проблемой приходится сталкиваться в современных (рубежа ХХ-XXI века) переводах работ Ю.М. Лотмана 1960-80х годов – в оригиналах фигурируют «тексты», «языки», «речь», а в переводах как их аналог нередко возникает «дискурс». И в этом случае возможно, что Лотман использовал бы этот термин, если бы он присутствовал в научном обиходе его времени. Стоит отметить, что Фуко на 4 года младше Лотмана, а публиковаться они начали практически параллельно 3 и «слова» и «вещи», и если читатель подумает, что «дискурс» - это плоскость их пересечения, то ошибется. В традиционном представлении о жизни языка, объясняет далее Фуко, за словом предполагается вещь (референт, стабильный, «готовый» смысл), а за системой языка, как за картой или за картиной, – система предметной реальности. В речи, понятой как дискурс интересна не так способность отсылать к «готовому» фактувещи (т.е. осуществлять референцию), как способность выстраивать или перестраивать систему интерсубъективных или социальных отношений и тем самым производить действие, преобразовывать реальность. Предметом особенно пристального внимания становится, в связи с этим, не однократное, а устойчиво повторяющееся высказываниеакт, которое силой повтора формирует конвенцию – своего рода колею взаимодействия, правило смыслообразования и взаимопонимания. Дискурс, по Фуко, это практика, одновременно речевая и социальная, - систематически формирующая и те объекты, на которые направлена, и того субъекта или тех субъектов, которые в ней участвуют. Под дискурс(ив)ной2 формацией имеется в виду общность высказываний, в рамках которой действуют правила, чаще всего, «неписанные» и скорее разрешающие, чем предписательные: нечто допустимо, а нечто запрещено, нечто приемлемо, а нечто неприемлемо. В рамках дискурсной формации складывается некоторая совокупность возможностей и пределов, на которую ориентируются говорящие, не обязательно их для себя эксплицируя. Понятие дискурсной формации тесно связано с понятием дискурс(ив)ного сообщества – это коллективный субъект, связь которого с конкретным дискурсом двояка: 1). дискурс им (сообществом) производится и воспроизводится в актах коммуникации, 2). само сообщество производится дискурсом и производно от дискурса, т.к. людей объединяет особенное использование языка, тесно взаимосвязанное с другими особенностями социального поведения. С этой точки зрения, субъект не может рассматриваться иначе, как в его принадлежности к (тому или иному) сообществу разговаривающих. Итак, на вопрос ЧТО такое дискурс, мы дали ответ приблизительный, но достаточный для наших целей. С лингвистической точки зрения, это сверхфразовое единство или текст, увиденные в аспекте коммуникативного взаимодействия, разговора. С общегуманитарной точки зрения, это устойчивая практика речевого взаимодействия, которая формирует (в силу устойчивости - постепенно и незаметно) и участников взаимодействия, и его объект, и саму среду, в которой взаимодействие происходит. 2 В современном русском употреблении обе формы используются равноправно. 4 При этом дискурсом может называться как конкретный текст (не важно, устный или письменный), так и порядок его порождения и восприятия, функционирования, работы в социальном пространстве. Между этими двумя употреблениями термина нет противоречия, так как результат коммуникации и ее процесс рассматриваются в их принципиальной неразрывности. Оставив пока в стороне (для дальнейших возможных уточнений) вопрос о том, что такое дискурс, мы попробуем теперь задаться другим: зачем и для чего дискурс? Для чего понадобился и для каких задач востребован этот относительно новый способ изучать жизнь слова? Почему он так быстро и широко распространился? Вариант ответа уже, фактичсеки, предложен выше. Нынешняя всеобщая увлеченность гуманитариев и представителей социальных наук дискурсом обусловлена тем, что в нем видится инструмент изучения человеческой субъективности в ее неразрывной, необходимой, хотя часто противоречивой и парадоксальной связи с социальностью. Именно связь и сложная опосредованность этих отношений, а не абстрактная противоположность субъекта и объекта интересует более всего современную науку. Поблематика власти и проблематика идентичности - зоны повышенного внимания в дискурсных штудиях. Они взаимосвязаны, но мы попробуем их рассмотреть последовательно. Власть соответствует способности человека действовать согласованно с другими людьми, через выстраивание системы отношений. За счет согласованного взаимодействия с другими людьми мы реализуем возможности, которые не могли бы реализовать иначе (например, защититься от опасности, необоримой в одиночку, осуществить нужное преобразование естественной среды и т.д.). Власть - это некоторое распределение силы в человеческом сообществе (по выражению Фуко, «многообразие отношений силы»). Отношениям этим всегда в той или иной степени присуща асимметрия - кто-то на/управляет, кто-то подчиняется, кто-то воздействует, кто-то испытывает воздействие, поэтому «на бытовом уровне» мы часто представляем себе власть как отношения начальника и подчиненного, господина и раба 3. Исторически развитие практик власти, т.е. обеспечения практического взаимодействия людей шло в направлении минимизации прямого насилия (символом которого может быть раб в медном ошейнике) и развития форм косвенного применения 3 Фр. puissance, pouvoir, англ. power непосредственно происходят от латинских слов “potere, potestas, potentia”, означающих способность делать что-то, воздействовать на (другого человека или вещь); по-русски слово власть однокоренное с «волость» и «владение» - отслылает скорее к территории и собственности (чьей-то), - в конечном счете спектр значений перекрывается, но на уровне акцентов разность сохраняется: для русскоговорящего власть «скорее» привязывается к месту, чем к игре сил в абстрактном пространстве. 5 силы - через коммуникацию. Современный тип власти Фуко предлагает назвать дисциплинарной властью. Дисциплинарная власть – это, по сути, семиотическая практика, т.е. практика означивания или, по Фуко, «ранжирования» («Дисциплина - искусство ранжирования»). Ранжирование - вписывание в ряд (rang – ряд, чин, разряд). Фуко рассматривает становление дисциплинарных практик на примере такого всем нам близкого института, как школа. На заре «современности» главной формой организации школьников неслучайным образом становится «выстраивание в ряд»: в классе, в коридоре, во дворе. При этом каждый ученик получал определенное место в зависимости от выполнения им любого задания; ранги устанавливаются изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, ученик постоянно перемещается из одного в другой и т.о. непрерывно остается под контролем. Один из школьных реформаторов XVIII века мечтал о таком пространственном размещении учеников в классе, которое позволяло бы сразу видеть уровень каждого из них: успехи в учебе, способности, прилежание, хорошие и дурные черты характера, хорошие и дурные привычки, степень чистоплотности и состояние родителей. Классное пространство должно было, в идеале, предстать одной большой научной таблицей, находящейся под неусыпным оком «классификатора»-учителя (что сделало бы излишним применение розог ии иных видов физического принуждения). В качестве другой выразительной иллюстрации этой же модели власти Фуко приводит и идеальную тюрьму, которую придумал в конце XVIII века Иеремия Бентам (Bentham 1748-1832) шотландский философ, юрист и социальный реформатор. «Паноптикум» должен был представлять собой башню в форме кольца, в середине которого находилась еще одна, прорезанная окнами, выходящими во внутреннюю зону кольца. По периферии располагались камеры с окнами, - одно внутрь, другое наружу, т.о. постоянно наблюдаемые «на просвет». Благодаря тому, что ни один из поднадзорных не знает, когда именно находится под наблюдением, надзиратель в башне может закрыть глаза или даже уйти: дисциплинарные нормы интериоризируются, и заключенные т.о. успешно сотрудничают с охранниками в работе надзора над собой. Бентам искренне верил, что в результате внедрения в жизнь общества «паноптической» логики, в нем произойдет всеобщий рост сознательной свободы и благоденствия, здоровья и счастья. Мечта его в каком-то смысле осуществилась (за вычетом ожидавшихся сопутствующих эффектов). Не только в том смысле, что по этой модели был построен ряд больничных и тюремных зданий, но и в том, что современное общество в целом (по мысли Фуко, в данном случае интерпретирующего идеи Бентама) устроено по паноптическому принципу - всеобщей лично-безличной поднадзорности. Такое устройство власти гарантирует 6 минимум применения физической силы и максимум охвата, поскольку подвластные (будь то больные, или сумасшедшие, или работники, или учащиеся, словом, любой «контролируемый» контингент) берут на себя часть ответственности за поддержание дисциплины - страж и начальник поселяется внутри каждого из нас. Паноптикум был задуман не как темница, а, почти буквально, «светлица»: пребывание «на свету», видимость, зримость выступает здесь мощным дисциплинирующим фактором. Дисциплинарная власть - распространяется «как свет» и потому незаметна почти в равной мере и для того, кто ее осуществляет, и для того, кто ей подчиняется. По-настоящему сильная современная власть – не там, где она грозно предъявляет средства насилия или настойчиво напоминает о себе посредством символов, а там, где ее как бы нет. И это обстоятельство возвращает нас к разговору о дискурсе. Система высказываний, транслирующая в социальном пространстве систему авторитетных и общепринятых представлений и знаний, – тоже в каком-то смысле «свет» (ср. «Знание – свет»). Такого рода высказывания (Дж. Остин называл их констативами) освещают «то, что есть», отражают природу вещей, но одновременно осуществляют действие: утверждают определенный порядок вещей, - который может быть оспариваем в социальном пространстве. Например, высказывание «Земля вращается вокруг солнца» в качестве утверждения-«декларатива»4 - «Я утверждаю, что земля вращается и т.д.» - легко могло стоить человеку репутации или даже жизни, поскольку вступало в противоречие с истиной, естественно самоочевидной и гарантированной авторитетом Святого Писания. Сегодня эта властная когда-то истина воспринимается нами как бессильный предрассудок (что такое предрассудок? – «обломок давней правды»), - но это ли не повод задуматься об историчности, исторической относительности истины, а также о способности истинностного (отображающего истину) высказывания к действию осуществления власти. Способность эта дополнительно усиливается особыми режимами словоупотребления, которые и исследовал Фуко, называя их «дискурсами». Автор «Слов и вещей» напоминает читателю о том, что любое наше знание – о природе или человеке – предполагает ту или иную дисциплину ранжирования. Любое знаниее строится на сравнении и классификации, т.е. опирается на определенные представления о различиях (как отличаются друг от друга индивиды, группы, сообщества), об иерархиях (как на основе различий устанавливается иерархический порядок), об образцах (как в рамках иерархического порядка определяются образцы, которым важно и можно в разной степени соответствовать) и о границах нормы (как проводятся граница нормального, за которой начинается ненормальное, недолжное, нежелательное или 4 Один из типов перформативных высказываний – в классификации Дж. Серля. 7 запретное). Эти представления как будто бы только описывают, отражают «то, что есть», но одновременно они упорядочивают для нас реальность, обретая тем самым предписательную, принудительную силу. Любая категоризация (деление на категории по тому или иному признаку) - косвенное средство осуществления власти, постольку поскольку заставляет нас видеть мир в определенной системе – определенном «режиме истины». «Scientia potentia est» (Знание – сила), - гласит знаменитый афоризм Ф. Бэкона, к чему можно добавить: (1) сила - не само по себе, а в виде дискурса, который его оформляет и транслирует в пространстве человеческого взаимодействия, и (2) сила, которая может быть по-разному использована, и потому требующая пристального социального контроля. «Порядок дискурса» («L’ordre du discours») - название знаменитой лекции, прочитанной Фуко в 1970г. в Коллеж де Франс - сознательно обыгрывает двойной смысл слова “ordre” («порядок» и «приказ»); в фокус исследовательского внимания в ней выносится слово (дискурс), рождающее и транслирующее «знание-власть». Рассмотрим несколько примеров. Классик биологии Карл Линней в том же веке описал живой мир, разложив его на царства, царства на типы, типы на класса, классы на отряды, отряды на семейства, семейства на виды. Классификация Линнея используется в науке по сей день, - оспаривать ее или нет, дело специалистов. Но применение той же логики в социальной сфере, объективно-нейтральное по форме и по замыслу самого ученого, может оказаться весьма далеко и от объективности, и от нейтральности. Вот пример: «…Все мировые расы делятся на четыре класса: есть первобытные расы - те, у которых не находят ни малейшего следа культуры, они остановились на эпохе первобытной животности, какую переживали наши предки в каменном веке… Кроме первобытных рас существуют еще низшие, главными представителями которых являются негры. Они способны к зачаткам цивилизации, но только к зачаткам… К средним расам мы относим китайцев, японцев, монголов и семитические народы. Среди высших рас могут занимать место только индоевропейские народы. Только им мы обязаны тем высоким уровнем, какого достигла ныне цивилизация». Это рассуждение из знаменитой, по сей день переиздаваемой работы Психология народов и масс (1895) Гюстава Лебона (Le Bon, 1841-1931) — французского социального психолога и антрополога. Предложенная классификация фигурирует в его книге как объективно установленный научный факт, - хотя 100 лет спустя (после краха колониальных империй, признания недопустимости расовой сегрегации и т.д.) в глаза бросается вопиющая предвзятость применяемого критерия: фактически, человечество 8 ранжируется Лебоном по степени похожести на «нас», белых европейцев. В современной социальной науке такая «махровая» предубежденность недопустима (хотя, увы, встречается на уровне бытовых предрассудков). Но само действие ранжирования, классификации социальных групп, осуществляемое Лебоном, не воспринимается, конечно, как нечто недопустимое, - во многом, на нем стоит социальное знание как таковое. У Лебона, кстати, дальше идет речь о том, что большие расы (между которыми «невозможно никакого слияния», поскольку их разделяет «умственная пропасть») естественно членимы на более мелкие, национальные группы, и тут работа различения становится еще более насущна, хотя и более сложна: «…Трудности начинаются только тогда, когда хотят подразделить эти группы. Англичанин, испанец, русский относятся к группе высших народов; однако мы хорошо знаем, что между ними существуют очень большие различия...» Стоит задуматься, кто такие «мы» в последней фразе, в частности: включает ли оно и нас с вами, читающих этот текст в 2011 году? Мы, разумеется, тоже занимаемся сравнением и различением национальных традиций, характеров, «ментальностей», «картин мира» и т. п. На знание такого рода спрос не иссякает и едва ли когда-либо иссякнет. Во все времена людям интересно узнать, чем они особенны и чем отличаются от других, и за этим знанием они нередко обращаются к специалистам. Производя его и обсуждая произведенное другими, будем помнить о том, что категоризации, на которых оно зиждется, не невинны в своих тайных или явных претензиях на социальную власть. Создавая и тиражируя порядки представлений о мире, люди всегда рискуют оказаться их пленниками. Этого риска нельзя избежать, напоминает нам Фуко, - и потому о нем тем более важно помнить5. 5 Конечно, люди всегда мечтали и продолжают мечтать о таком сообществе, в котором начисто отсутствовали бы формы давления и насилия, даже косвенного, - о таком способе передачи знания, в котором ни одна из сторон не пыталась присвоить себе права на истину, уважая такое же право в другом, думающем иначе. Интересны в этом отношении усилия Мишеля Фуко – на уровне философского письма – обмануть тот «криптонормативизм» (тайное принуждение к норме), которым, по его убеждению, грешит всякое знание. Стиль его последовательно диалогичен, отмечен обилием негативных конструкций, оговорок, недоговоренностей, вопросов к самому себе, указаний на собственные противоречия, - характерно введение фигуры/голоса гипотетического оппонента (и это отнюдь не фальшивое соломенное чучело, формулирующее вопросы риторические, ответ на которые самоочевиден!). Мысль отрекается от властной претензии, избегает декларировать себя авторитетно, а как бы ищет себя наощупь и докладывает о предварительных результатах поиска. Ср. пассаж в конце 1 главы «Археологии знания»: «это, безусловно, не способ сказать, что все кругом заблуждались… и это не желание принудить других к молчанию, утверждая, что их замечания никчемны...» Философское письмо Фуко – свеого рода дискурсивный эксперимент: оно демонстрирует читателю живое, на каждом шагу рефлексирующее себя формирование мысли в пространстве речи, - как процесс ненадежный, негарантированный, свободный. 9 Семиотические, коммуникативные микро-механизмы власти действуют невидимо, «на капиллярном уровне». Они могут быть как продуктивны, так и репрессивны: без них невозможно социальное сотрудничество, развитие знания, но они же чреваты социальной несправедливостью. Именно поэтому дискурсивные механизмы власти требуют критического исследования и умелой, тактичной работы по их оптимизации: слабо осознанные, одномерно «рабские» реакции повиновения или бунта явно недостаточны для сознательного члена гражданского общества. Понятию знание-власть, введенному Фуко, близко понятие идеологии, которое разрабатывалась параллельно в марксистской традиции. В самом кратком определении идеология - это система значений, служащая власти (т.е., опять-таки, семиотическая практика). Иногда идеологией называют систему мировоззрения или даже набор определенных идей, понятий, доктрин, аргументов. В современной социальной науке, впрочем, более востребовано другое понимание идеологии, которое позволяет учесть происходящее не только на уровне осознаваемых и контролируемых рассудком информационных процессов, но и на уровне коммуникации косвенной, слабо осознаваемой, но в силу этого тем более действенной. Французский философ Луи Альтюссер (1918-1990) действительным определял условиям идеологию существования», как «воображаемое подчеркивая, что отношение к воображаемость отношения самим субъектом, как правило, не осознается. Другое имя такого «воображаемого отношения» - социальный миф как его понимает Р. Барт (1915-1980): «коммуникативная система, которая пытается выдать себя за систему фактов». Социальный миф и идеология – разные обозначения властного знания: таким образом обозначается система представлений (с которой тесно сопряжена система отношений, социального поведения), «изнутри» переживаемая как натуральная, единственно возможная. Идеология не признает своей идеологичности, а миф – мифичности; та и другой живут в дискурсе, который, в свою очередь, «знать не знает» своей специфической сконструированности: это просто принятый, «нормальный» способ речевого поведения среди «нас и таких, как мы». Дискурсы внедряют и поддерживают определенные порядки представлений о том, как правильно, как «нельзя не» думать, действовать, говорить, - порядки, представляющиеся гражданам такими же естественными и безальтернативными, как погода или время года за окном. Опора на дискурс – залог эффективного оправления власти, ее способности избегать насилия или прибегать к нему лишь в крайних случаях. Этим же обстоятельством обусловлена актуальность критического дискурс-анализа: он призван вскрывать властные действия и порядки речи, косвенно организующие нашу жизнь. 10 Как же анализировать дискурс? Важно помнить (и все время напоминать себе о том), что это – совместная коммуникативная деятельность, система поведения. Как мы поступаем в практической жизни, осваиваясь в новом для себя виде деятельности или игры, в случае, если некому объяснить заранее ее правила и условия? Или что мы делаем, когда, оказавшись за границей, осваиваем какую-то новую для себя бытовую практику – например, способ оплаты проезда в автобусе? Спрашиваем ли мы себя о том, что за ней стоит? Нет, мы скорее прикидываем: как нужно себя вести, чтобы принять в ней участие, занять ту или иную адекватную позицию? Изучение дискурса, подчеркивал Фуко, предполагает не «зарывание вглубь» в поисках скрытой за словом сущности, системы значений, но -зоркость к тому, что демонстрирует себя, лежит на поверхности, у всех на виду. Следует сфокусировать внимание на «регулярностях» (regularites), которые характеризуют речевое или социальное поведение: на первый взгляд неприметная мелочь, например, повтор слова, грамматической конструкции или интонационного контура (в устной речи) может оказаться для аналитика ценной «уликой» или важным симптомом. Вы как бы замечаете в незнакомом лесу еле обозначенную тропинку, и пытаетесь идти по ней, постепенно выясняя: откуда и куда она ведет? как устроено окружающее смысловое пространство? Кем обитаемо? Какие роли или формы поведения допускает, а какие нет? Говоря более практически, процедура дискурс-анализа предлагает пристальное чтение с последовательной постановкой вопросов: какие действия осуществляются? кем? по отношению к кому? с какой целью? в рамках каких условностей и правил? Мы начинаем с выяснения позиций говорящего (автора, повествователя, рассказчика) и адресата (читателя), - по ходу анализа все более «плотно» вникая в действие коммуникативных механизмов, сосредоточиваясь на мелких, тонких структурах текста: какие пресуппозиции действуют на уровне отдельных фраз? за счет каких контекстов формируются и как «работают» дополнительные смыслы-коннотации? как те и другие участвуют в построении целостного эффекта (интерактивного смысла) высказывания? Суммируя, можно сказать, что в фокусе внимания дискурсолога должны оказаться последовательно (1) участники общения – их статусные, ролевые и иные характеристики; (2) условия общения – среда, подразумеваемые общие знания, предпосылки6; (3) порядки общения – мотивы, цели, ценности, стратегии, актуальные в его рамках; (4) способы общения - стиль, тональность, специфические характеристики канала коммуникации. 6 Важно спрашивать себя: какие представления входят внутри данной дискурсной рамки постулируются как «естественные», разумеющиеся сами собой? Какие различия, категории, оппозиции, иерархии полагаются базовыми (мы помним, что это скрытый инструмент власти, проводник идеологии)? Что утверждается эксплицитно? что умалчивается? почему? Потому ли, что считается и так понятным (естественно «выводимым») или наоборот, потому что «немыслимо», находится вне поля воображаемых возможностей? 11 Выводы. Цитируя знаменитую фразу Руссо "Человек рождается свободным, но повсюду он в цепях», Фуко возражает: свобода - это не состояние, достижимое в каких-то идеальных – прошлых или будущих – условиях, это практика, требующая непрестанных упражнений. Потому так важно пристально вглядываться в обстоятельства повседневной жизни и коммуникации, в структуры привычки и здравого смысла, запечатленные в нашей речи. В их ткани, нами обычно не замечаемой, как воздух, которым мы дышим, - т.е. с нашим участием, но часто без нашего ведома происходит прирастание или ограничение нашей свободы. Поэтому пристальный и кропотливый филологический анализ, «пристальное чтение» с четко обозначенной задачей и точно подобранным инструментарием может быть – и становится в условиях современной культуры - способом осуществления масштабного социального и культурного анализа.