Субъект, идентичность

Лекция 4. Субъект, идентичность. Литература (обязательная): Холл С. Вопрос культурной идентичности – Художественный журнал. № 77-78 http://xz.gif.ru/numbers/77-78/hall/ Сцена у А. де Сент-Экзюпери: на астероиде 325 Маленький Принц встречает старого короля, который приветствует его словами: Voilà un sujet! В русском переводе: «А, вот и подданный! - «Как же он меня узнал? - подумал Маленький принц. - Ведь он видит меня в первый раз!» Значения слова sujet/subject1 - тема; (грамм.) подлежащее; подчиненный, подвластный, определяемый, зависимый, «подданный» (тот, в отношении которого осуществляется действие); (филос.) субъект. Субъект, т.е. свободное самоответственное и самовластное «я» (тот, кто осуществляет действие). Соединение в одном слове взаимоисключающих значений выразительно. Когда Фуко в интервью спросили, верно ли, что магистральная тема всего его научного творчества – тема власти, он согласился, но добавил: едва ли не важнее для меня - осмысление того, как по-разному в истории культуры люди становились субъектами - в двойном смысле слова. Можно сказать, что загадку власти, а заодно и свободы человек несет в себе и разгадывает через себя. Соль (по Фуко) - в том, чтобы при разгадывании взор не столько внутрь, сколько вовне - на систему отношений, коммуникаций, дискурсных практик, в которую любой из нас включен, как в тончайшую паутину, разом видимую и невидимую. В новое время субъект (по Холлу) воображается как индивид, суверен, уникальная сущность. В новейшее – как интерактивный диалогический процесс, подразумевающий дробность, зависимость от другого, непременную и всегдашнюю соотносительность с другим. Начиная с 1960х годов (т.е. параллельно и отчасти в связи с распространением дискурсного подхода) в гуманитарных и социальных науках все шире используется понятие и термин «идентичность», вытеняя более привычные - «самосознание», «самоопределение», «самопредставление». Сами слова идентичность, идентификация (от identity, identité - тождество или отождествление, лат. idem - «тот же самый, тождественный»,) подразумевают 1 осознание себя через соотнесение с другим(и). В sub "под" + iacere "метать, бросать 2 другого я смотрюсь как в зеркало или в зеркале опознаю себя другим2. Я знаю, кто есть я, только по отношению к другому, через соотносение себя с другим, т.е. никогда не являюсь единоличным автором самой себя. Субъект – не суверен, а узел социальных отношений. Это не означает отрицания личностной неповторимости, но позволяет понять сложность определения этого качества. Поль Рикер Ricoeur, (1913-2005) предлагал различать в субъекте idem (подверженность подобию, неизбежность быть таким же как кто-то) и ipse (способность к продуцированию действия, к обнаружению самости). Наше бытие в мире предполагает то и другое, - к тому и к другому мы подступаем через речь/дискурс. Простейший эксперимент: начните рассказывать о себе, отвечая в любой, самой вольной форме на вопрос: кто я? Очень скоро вы заметите, что ваши собственные представления и высказывания о себе в огромной степени пред-определены представлениями, полученными из социального окружения и тем языком, на котором они привычно транслируются. Мы знаем о том, кто мы и какие, потому что нам об этом кто-то когда-то рассказал и продолжает рассказывать. «Явная загадка» личной неповторимости обитает на тонкой грани-плоскости соприкосновения и взаимопроникновения индивидуального и «обобществленного», а также природного (та или иная устроенность тела, цвет кожи, разрез глаз и т.д.) и социального (где случилось родиться, с кем общаться, какое образование получить). Ускользающую., неуловимую грань бывает и важно, и невозможно объективировать вполне. Об идентичности можно сказать, что она цельна, но также и дробна – различаются социальная, этнокультурная, гендерная, корпоративная и иные виды идентичности, которые могут формировать «ансамбль», но могут и вступать в конфликт. 2 Французский философ и психоаналитик (переработавший гипотезы Фрейда о бессознательном применительно к языку) Жак Лакан (Lacan, Jacque 1901-1981) описал т.н. «стадию зеркала» как ключевую в становлении идентичности индивида. Он обратил внимание на то, что 6-9 месячный ребенок, еще не умеющий ходить и говорить, радостно приветствует свое отражение в зеркале (в то время, как обезъяна с более развитым к этому же возрасту инструментальным интеллектом никаких эмоций при этом же не выказывает). Что происходит в этот момент? Отождествление себя с собственным зрительным образом – загадочный конгломерат частей тела, которые твои, но ведут себя «как хотят» и не очень тебя слушаются ты вдруг впервые видишь как нечто чудно-цельное. Так, по Лакану, маленький человек, получает первый опыт самотождественности, который одновременно естьи первый же опыт растождествления: совпадения и несовпадения моего мной наблюдаемого образа и моего же мной переживаемого Я. Неизбывная внутренняя расщепленность субъекта может быть источником болезненных состояний, но и источником творческого импульса, необходимых субъекту для пожизненного созидания себя. Это верно и на индивидуально-психологическом уровне, и на уровне социокультурном. 3 Идентичность постоянна и изменчива – как правило, в старости, человек носит имя, данное при рождении, но как непохож на себя! Идентичность – не так константа, как процесс последовательных переопределений. Идентичность различительна - мы определяем себя через сходство-сближение «с такими же как мы» (позитивная идентичность) или через отличение-отталкивание от других, чем мы (негативная)3. Идентичность, наконец (для нас этот ее аспект особенно важен), перформативна, поскольку речевые действия не только отображают комплекс «готовых» объективных свойств, но через их демонстрацию, рефлексию над ними, осмысление их способствуют их становлению. Между знаком (вербальным или невербальным) и тем, что он обозначает, всегда есть разрыв – пространство игры, становления. Ж-П. Сартр4 в книге «Бытие и ничто» предлагает рассмотреть «вот этого официанта в кафе»: Его движение – живое и твердое, немного слишком точное, немного слишком быстрое; он подходит к посетителям шагом немного слишком живым, он наклоняется немного слишком услужливо, его голос, его глаза выражают интерес слишком внимательный к заказу клиента… Все его поведение нам кажется игрой. Но в кого, однако, он играет? Официанта в кафе! Играет свою профессию, тем самым ее осуществляя. Но то же можно сказать о коммерсанте, бакалейщике, портном …Бакалейщик, который мечтает, оскорбителен для покупателя, так как он вовсе не бакалейщик. Вежливость требует, чтобы он держался в своей функции бакалейщика, как солдат в-положении-смирно». Ролевой компонент в социальном поведении человека можно трактовать поразному. Если для Сартра это знак несвободы, неподлинности, отчуждения, то канадский социолог, социолингвист и социальный психолог (один из отцов т.н. «символического интеракционизма») Ирвинг Гофман (Goffman, 1922— 1982) строит свою теорию «социальной драматургии» в позитивном ключе. «Не случайно, что слово личность 3 Г. Уэллс ( очерк «Современная утопия» 1903): «Ботаник-систематик испытывает прочную солидарность с другими ботаниками-систематиками в отличие от физиологов растений, которые в его глазах похотливые и злонамеренные мерзавцы; но он всегда заодно со всеми вообще ботаниками и даже вообще биологами против физиков и других, кто предан точным наукам, ибо они в его глазах тупые, механистические и ограниченные мерзавцы; но он заодно со всеми, кто делает, как он говорит, настоящую науку, - против психологов, социологов, философов и литераторов, которые в его глазах бессмысленные, нелепые и аморальные мерзавцы; но он заодно со всеми образованными людьми против работяг, которые в его глазах жуликоватые бездельники, вороватые и неопрятные выпивохи; но как только работяги, заодно со всеми перечисленными выше, осознаются как англичане, он и их ставит выше любых прочих европейцев, которые в его глазах….» 4 Sartre, J.-P. 1905-1980 4 происходит от слова личина, то же, что и маска. Тем самым признается факт, что человек всегда и везде в той или иной мере играет некоторую роль, - пишет он в книге «Представление себя в повседневной жизни» (1956). - Мы познаем друг друга в этих ролях - и познаем посредством их же самих себя… В конечном итоге исполнение роли … позволяет создать себя как личность». Речевое взаимодействие открывает нам возможности выступать, предъявлять себя во множестве ролей, - иные из них, став привычными, превращаются во «вторую натуру», - это один из путей становления идентичности. Рассмотрим для примера механизм формирования такой сильной идентичности, как гендерная (подразумевающая, как известно, не только наличие физиологических половых признаков, но определенный комплекс норм поведения и общения). Джудит Батлер (род. 1956) – один из самых ярких современных философов «гендерного направления» - описывает процесс идентификации как насквозь коммуникативный. Человек рождается на свет и оказывается определяем уже первым словом, которое над ним/ею произносимо: «Девочка!» или «Мальчик!». В дальнейшем это определение сопровождает нас по жизни как ориентир, источник позитивной поддержки или негативное предписание, поскольку повторяется в самых разных формах и ситуациях: «Девочки так не делают» или «мальчики так не поступают». Опорой становления и утверждения идентичности служит т.о. повтор, в котором постоянно «цитируется норма». Путем «цитирования» норма поведения утверждается и внедряется в жизнь, вписывая поведение человека в определенный «коридор» представлений о том, как можно, должно, единственно возможно поступать. В виде неписаной, неформализованной нормы мы можем представлять себе образ «настоящей женщины», «настоящего мужчины», с которым индивид может более или менее совпадать (ср. понятие deep play). Процесс «приведения к норме» носит во многом дискурсивный характер и требует к себе критического внимания. Уместно и полезно здесь предложенное Л. Альтюссером понятие обращения или интерпелляции. Само слово «interpellation» имеет несколько значений: 1) парламентский запрос 2) обращение к кому-либо с вопросом 3) требование произвести определённое действие 4) задержание (полицией) с целью проверки документов. - Некий требовательный зов-оклик, на который трудно или практически невозможно не откликнуться. Тонкость в том, что, откликаясь, субъект оказывается (невольно и незаметно для себя) включен и в определенную ситуацию и заодно систему ценностей – в определенной субъектной роли. 5 Например, на оклик полицейского на улице почти любой прохожий обернется, тем самым автоматически себя определяя в качестве потенциального адресата т.е. потенциально виноватого «подданного», подчиненного власти и готового играть по ее правилам. Можно сказать, что полицейский в этом случае осуществляет почти гарантированно успешный перформативный речевой акт. В чем секрет успеха? В том, что полицейский, окликая прохожего на улице, обращается не от своего лица, но от лица могущественного Другого, в данном случае Государство. В голосе конкретного стража порядка звучит множество голосов, мощь социальной конвенции, поддержанной действенным институтом, - потому мы и подчиняемся почти автоматически, не думая, вписывая себя в определенный сценарий, принимая на себя некоторый набор свойств: нас узнали, опознали (voila un sujet). Хотя во многих случаях как раз не вредно было бы подумать: на чей зов я отзываюсь? в чем именно я т.о. участвую? Хочу ли участвовать? И так ли именно, на тех ли условиях, которые мне предлагаются? Действие описанного механизма можно заметить и в массе бытовых ситуаций. Прислушайтесь к такому высказыванию, как «Стыдно!», - каждому приходилось в конкретных ситуациях слышать его от старших, родителей или учителей. Что это, как не перформативный речевой акт, формирующий нас и наше поведение даже и вопреки нашей воле? Как и положено перформативу, высказывание создает ситуацию, которую само описывает, побуждая испытать в ней стыд и тем подталкивая к занятию определенного социального места, определенной позиции. Характерно, что говорящий (воспитатель) при этом, как правило, не обозначает себя как источник речевого действия, т.е. высказывается/«окликает» нас не «от себя», не от своего имени, а как бы цитируя и ссылаясь на надличную авторитетную инстанцию. Примером интерпелляции может быть объявление, звучащее нередко в московском метро: «Граждане пассажиры! На станции или в вагоне метрополитена обращайте внимание на подозрительных лиц. Увидев подозрительных лиц, сообщите машинисту или дежурному по станции». «Меня» в данном случае окликает муниципальная власть города Москвы - как пользователя метро и законопослушную гражданку, напоминая об обязанности быть настороже в отношении потенциально вредоносных и социально опасных субъектов. Правда, не ясно, как же я узнаю «подозрительных лиц»… Считать ли таковым бомжа, притулившегося в углу вагона? Или девушку с волосами зеленого цвета? Или лицо «кавказской национальности», разговаривающее с другим таким же лицом на непонятном мне языке? Призыв движим, скорее всего, благой интенцией охранения гражданского мира, но каков его реальный эффект? Подозреваю, что он плодит скорее ксенофобию (опасливый страх перед чужаком). И тут же со всех стен нас окликает 6 реклама - льстиво, но и требовательно, в качестве лиц, которые заботятся о себе и своих близких, не отстают от моды, желают быть привлекательными, успешными, уверенными в себе и т.д. Как нетрудно заметить, моя идентичность предлагается мне извне, что не означает моей непричастности к ее производству. Социальная инстанция, меня окликающая, в конце концов, не глас Божий, которому нельзя не ответствовать. Место в системе властных отношений каждый из нас занимает во многом волею условностей и обстоятельств, но это не означает полной беспомощности и бесконтрольности подчинения. Ответственно проработанная зона интерпретативного выбора и (само)критического суждения – и есть пространство нашей творческой свободы. Понимание того, как работают механизмы косвенного принуждения – важное условие преодоления и речевой наивности, и социальной беспомощности (которые тесно взаимосвязанны). Возьмем для примера распространенную, к сожалению, и потенциально страшную разновидность властной речи, определяемую как «язык вражды», «язык ненависти» (hate speech). Акт оскорбления предполагает резко негативное определение идентичности другого субъекта: обидным, унижающим словом он ставится на подчеркнуто «низкое» место или даже не-место: путем разрушения в жертве самоуважения осуществляется едва ли не худший из видов насилия (по выражению Поля Рикера «достигается само основание зла»). Оскорбляющее слово – ярко выраженный пример перформатива: как будто бы говорящий всего лишь описывает свой объект («Эй, ты, жирный», или «рыжий», или «черный» и т.п.), но слово ранит, причиняет боль, рождает ответно враждебное чувство, говоря юридическим языком, «разжигает рознь». Разрешением коллизии «в старые времена» мог быть вызов на дуэль (или иной, менее «упорядоченный» вид ответного насилия), - в наши дни опасный эффект такой речи умножается массовостью коммуникаций и грозит стать неуправляемым, - каковы возможные действия по его нейтрализации? Этот вопрос муссируется в давних и ни к чему пока не приведших спорах вокруг «политической корректности», т.е. введения обществом формальных запретов на слова, потенциально обидные для тех или иных социально уязвимых групп населения. Сомнения в том, что это реально решает проблему, высказывались неоднократно, и они основательны. Допустим, мы запрещаем называть человека с черной коже «ниггером» (в Америке) или выходца с Кавказа – «черным» (в России): способствует ли это само по себе ослаблению социально-психологической напряженности между этническими группами? Отчасти, безусловно, но гарантий – никаких. Слово может вскрывать или только прикрывает гноящуюся рану ненависти, помогать ее затягиванию или бередить «как 7 нарочно». В каких ситуациях – и как – его применять умело? А в каких предпочесть или даже предписать молчание? Эти вопросы требуют в каждом случае особого решения, грамотного и обоснованного. Есть основания думать, что опасность речевого акта, несущего в себе заряд ненависти, может быть обезврежена по-настоящему отнюдь не запретами, а тактичной активностью диалога. Именно и только в диалоге жертва символического насилия может проявить свою речевую и социальную небеспомощность, способность к ответному действию. Противодействовать оскорблению можно не только ответным оскорблением или насилием (таким образом мы лишь еще больше увязаем во вражде). Слово дает нам возможность выйти за пределы разрушительного переживания: в частности, умелое использование языковой игры – пародии, иронии, - способно отнять у обидчика «монополию» на однозначное использование ранящего слова, а само слово лишить «жала». В качестве примера Дж. Батлер приводит использование слова “queer” в англоамериканской языковой практике. Исходно в бытовой речи слово использовалось как жаргонно-ненормативное обозначение гомосексуалистов (буквально – «странный, чудной, иной, не как все»). Принятое в 1990х «на вооружение» гейским движением (ср. слоган: "We're Here! We're Queer! Get used to it!"'), слово довольно быстро изменило смысл, получив новый ареал распространения. Сегодня в большинстве университетов есть программы «квир-исследований» (queer studies), обращенные к широкому кругу проблем, связанных с пост-современной идентичностью, лишенной сущности, расходящейся с нормальным, узаконенным, господствующим. Этот комплекс явлений и обозначается теперь уже вполне нейтральным словом “queer”. С ситуациями потерянности в потоке речевых явлений, которыми мы не владеем, которые, наоборот, бесцеремонно овладевают нами, «ставят на место» или места лишают, каждый из нас сталкивался, и это, бесспорно, не самый приятный опыт. Социальное косноязычие, беспомощная «подверженность» социально-речевым конвенциям, неспособность говорить иначе, как «чужими словами», - распространенный недуг и симптом отчужденности более глубокой. Наоборот, критически-творческое отношение к языку и его социальному использованию – это то, без чего невозможно и творческое отношение к обустройству общественной среды. Слова не столько отображают нас «какие мы есть на самом деле», сколько делают такими, какими мы хотим – или не хотим – стать. Эффект речевого перформатива множится на возможности цифровых технологий и становится значим социально, политически и экономически. В киберпространстве, куда каждый человек может получить доступ через модем, каждый же получает возможность творить себя-как-персонажа, 8 взаимодействуя с такими же виртуальными, из слов и образов сотканными конструктами. Психологическая подоплека и социальный эффект таких игр пока остаются во многом неясными. Таков один из ответов на вопрос: зачем нужен дискурс-анализ, филологический и социокультурный и почему это направление анализа оказалось в наши дни столь высоко востребованным. – Потому, что, обживая пеструю, но сверхплотную информационно-коммуникативную среду, пронизанную невидимыми силовыми линиями (косвенно осуществляемой) власти, человек очень зависит от действия слов, от дискурса: речевых систем, которые неотрывны от систем символических т.е. социальных практик, поскольку, в сущности, сами таковыми являются.