Пограничная зона: коммуникация сообществ в постколониальную эпоху.

Лекция 2. Пограничная зона: коммуникация сообществ в постколониальную эпоху. Размытость границ в постколониальную эпоху: мультикультурализм, гибридизация. Переосмысление таких бинарных оппозиций как центр—периферия, цивилизация-отсталость, национальные меньшинства и пр. Противоречия между глобализацией и сохранением национального своеобразия. Культура как гибрид (Хоми К. Бхабха). Постколониальные теории перевода: присвоение дискурса. Столкновение культурных нарративов (Мона Бейкер). Сейчас все чаще говорят о том, что мы живем в новую эпоху, в принципиально новых условиях. Прежде всего имеется в виду развитие Интернета, распространение информации, гораздо большую мобильность современного человека. Когда все так активно передвигаются и общаются между собой, начинаются процессы унификации: создание общего экономического пространства Европы, общие европейские деньги, общие законодательные нормы, и так далее. Этот процесс называется глобализацией. Глобализация — процесс всемирной экономической, политической и культурной интеграции и унификации. (Википедия) Естественно, глобализация влияет на культуру – происходит, с одной стороны, некоторая унификация литературного стандарта, вкуса, появляется такое явление как мировой бестселлер. С другой стороны, знакомство с другими культурами должно способствовать развитию, гибкости, обогащению культур. Происходит ли это? Сейчас много говорят о том, что проект под названием «мультикультурализм» терпит фиаско во многих странах. Надо отметить, что само определение мультикультурализма довольно расплывчато. Мультикультуралиизм — политика, направленная на развитие и сохранение в отдельно взятой стране и в мире в целом культурных различий, и обосновывающая такую политику теория или идеология. Важным отличием от политического либерализма, является признание мультикультурализмом прав за коллективными субъектами: этническими и культурными группами. Такие права могут выражаться в предоставлении возможности этническим и культурным общинам управлять обучением своих членов, выражать политическую оценку и так далее. (Википедия) Идея, казалось бы, отличная - примерно как в лозунге «С каждого по способностям, каждому по потребностям». И работающая примерно так же. Обычно обсуждение мультикультурализма уходит в политическую плоскость. Легко сказать «Мы уважаем традиции каждого народа». Но можно иметь несколько жен мусульманину в Англии? Можно ли резать барана в московском дворе? Выдавать замуж тринадцатилетнюю девочку в Америке, где секс с несовершеннолетним уголовно наказуем? Взаимное уважение гораздо лучше работает на расстоянии. Проблема заключается в том, что в современном мире расширилась «пограничная зона» - огромное количество людей живут на границе двух, а то и нескольких миров. Скажем, второе поколение китайской семьи, эмигрировавшей в США – дома один уклад, в школе другой, два языка, две культуры. Эти культуры не могут существовать отдельно в одном и том же человеке, они неизбежно смешиваются, и точно также смешиваются они в сообществах. А если смешивания не происходит, то образуется гетто и политики начинают говорить о проблемах интеграции. Какое отношение это имеет к филологии? В общем, самое непосредственное. Потому что смешение языков, литератур, культур создает новые формы, которые необходимо изучать. Потому что филологи довольно часто задействованы в механизмах урегулирования конфликтов (не зря М.Л. Гаспаров называл филологию «службой общения»). И наконец потому, что филологу как посреднику между культурами, как переводчику в самом широком смысле слова, вообще свойственно положение человека двух миров. Ю.М. Лотман пишет, что в Киевской Руси был термин для обозначения кочевников, которые осели на рубежах русской земли, стали земледельцами, вступали в союзы с русскими князьями. Они назывались «наши поганыи» (поганыи здесь означает язычника, нечисть, чужака). «Пограничные люди» - такие вот «наши поганыи». Это в современной гуманитарной науке принято называть «гибридизацией». На стыке двух языков и культур рождается новый язык, новая культура, которая представляет собой смесь, иногда очень причудливую. Есть удивительная книга американской писательницы Евы Хофман - Lost in Translation. Эва, польская еврейка, была вывезена в Канаду из Кракова в возрасте 12 лет. В своей книге она описывает опыт вхождения в английский язык. Наибольшее затруднение вызывали у нее бытовые формулы: «Например, “you are welcome”, в значении «пожалуйста», кажется мне бестактностью — получается, ты признаешь, что тебя есть за что благодарить, — по-польски это невежливо. Там, где язык выровнен до повседневных речевых формул, где он используется почти автоматически, именно там я ощущаю укол фальши.» Она описывает один эпизод, когда они с мамой познакомились с канадской семьей и те пригласили их к себе в дом: «Они чопорно сидели на диване, улыбались в длинных паузах между репликами, и явно не знали, что нам сказать. Сейчас мозг мечется в поисках слов, чтобы описать их, но не находит ничего подходящего. Они не принадлежат ни к одному типу из тех, что встречаются в Польше, и польские слова соскальзывают, не прикрепляясь к ним. Английским словам тоже не за что уцепиться. Я все-таки стараюсь подобрать определения. Итак — они приятные люди или скучные? Добрые? Глупые? Слова неуверенно парят в невесомости. Они приходят из той части мозга, где, наверное, производятся ярлыки, но которая никак не связана с моими инстинктами, немедленными реакциями, с опытом. Даже простые прилагательные ставят меня в тупик; за английским словом добрый стоит целая ценностная система и в этой системе доброта — безусловное достоинство. Польская доброта несет в себе тончайший оттенок иронии. Кроме того, по-английски я начинаю чувствовать узду запрета на неодобрительные слова. По-польски можно обозвать кого-нибудь идиотом без особой причины, бравируя темпераментом. Да, пожалуй, по-польски эти люди были скорее «глупые» и «скучные», но я заставляю себя склониться к «приятным и добрым». Культурное подсознательное начинает пробовать на мне свои силы.» Похожее рассуждение встречается в книге современного англо-индийского писателя Нила Мухерджи (Neel Mukherjee) Life Apart. Его герой размышляет над тем, как английский, выученный им в Индии, отличается от английского в Англии. Слово abuse в привычном ему значении – это когда кто-то кого-то обозвал. Но современное английское употребление слов abuse (child abuse) заставляет его переосмыслить пережитые в детстве жестокие побои как преступление, а не как обычную бытовую практику. Здесь снова можно вспомнить «Пигмалион»: язык несет в себе определенную концептуальную нагрузку, навязывает свои правила. Именно это навязывание правил со стороны господствующего языка и господствующей культуры и является основным предметом постколониальной критики. Здесь важно сразу несколько нюансов: во-первых, между двумя культурами трудно достичь полного равенства (лучше всего оно достигается, если культуры вообще не соприкасаются между собой). Как правило, отношение двух культур сопровождается такими бинарными оппозициями как «периферия/центр», «дикий/цивилизованный», «главный/подчиненный» и т.д. Во-вторых, у господствующей культуры существует ощущение естественно, независимо существующих «общих стандартов», «прогресса» понятий «хорошо» и «плохо». Колониальная риторика обычно оперирует в рамках этих представлений: неграмотным, грязным, больным дикарям цивилизованные люди принесли гигиену, лекарства, обучение, религию. При этом ценность гигиены, медицины, образования и религии не подвергается сомнению. Разумеется, происходит и обратное влияние. Во времена, когда Индия была английской колонией, так называемые англо-индийцы воспринимали многие привычки, обычаи, кулинарию местного населения, в английский язык вошли многие индийские слова и понятия – существует знаменитый словарь Хобсона-Джобсона, где собраны индийские словечки и понятия. Но при этом, разумеется, Другой воспринимается во многом обобщенно, стереотипизированно. Изучение культуры Другого во многом продолжает держаться на противопоставлении со Своим. Для того, чтобы познакомиться с Другим, освоить его, его нужно сначала упростить, обобщить, выделить ему место в своей картине мира. Лотман приводит такой пример: для того, чтобы Байрон вошел в русскую культуру, необходимо было, чтобы возник его «культурный двойник», русский Байрон, который будет одновременно вписываться во внутренние принципы русской литературы и представлять английскую литературу (т.е. переживаться русским читателем как английский поэт). Такой гибридный образ оказывается, по Лотману, и средством и препятствием в коммуникации. Это – чрезвычайно важная мысль, которая многое может объяснить в трудностях мультикультурализма. То стереотипное представление о Другом, которое строится на начальном этапе коммуникации часто мешает воспринять Другого в его сложности, стереотип мешает дальнейшему проникновению. При этом стереотип может быть и положительным. Лотман пишет: «Безразлично, видит ли данная культура в «варваре» спасителя или врага, носителя здоровых моральных качеств или извращенного каннибала, она имеет дело с конструктом, построенным как ее собственное перевернутое отражение». Профессор Гарвардского университета Хоми К. Бхабха (1949 г.р.) – один из основоположников постколониальной критики, как раз пытается развенчивать эти застывшие маски чужой культуры, подчеркивая, что каждая культура постоянно меняетcя в контакте с другой, смешивается с ней, что нет и не может быть никакой однородной культуры – есть только конструкт, который непрерывно создается и меняется. Мультикультурализм как понятие предполагает существование четких границ между нациями и культурами, Бхабха акцентирует внимание на подвижности этих границ. Собственно, искусственные границы всегда навязываются «большинством», господствующей группой, в то время, как меньшинство борется за свое собственное право назначать границы и проводить самоидентификацию. «Это то, что у Фуко описано как право собственности на дискурс, воспринимаемое одновременно как «право говорить», как компетентность, как узаконенный и непосредственный доступ к «корпусу уже сформулированных высказываний», которые неравным образом распределены между социальными группами» (Е.П. Дробышева). Такое «присвоение дискурса» можно видеть на примере сосуществования «больших» и «малых» литератур. В Советском Союзе существовал проект «равенства культур», изучения литературы «братских народов». На практике это выражалось в том, что большими тиражами издавались, например, переводы из национальных поэтов – киргизских, туркменских, грузинских и пр. Витковский – создатель сайта о переводе поэзии – подробно описывает процесс создания переводов национальной поэзии. Обычно делались подстрочники, по которым известные поэты (часто лишенные возможности публиковать собственное творчество) делали стихотворный перевод. При этом нередко переводимого стихотворения не существовало в природе – подстрочник мог быть сделан грамотно и со знанием дела, с использованием фольклорных образов и в то же время соответствовать соцзаказу (восславлять вождя, мирный труд и пр.) Так был создан, например, поэт Джамбул – а процесс таких переводческих мистификаций Витковский называет «джамбулизацией» советской поэзии. Для многих десятков народов была спешно разработана письменность на основе кириллицы (кажется, без исключений, хотя были сперва «перегибы» в сторону латинской графики для тюркских народов, но это все быстро закрыли). Спешно было приказано найти правильную классику в литературах этих народов; где имелась неправильная – спешно заменить; в результате чего не доживший до 1917 года классик татарской поэзии Габдулла Тукай долго мыкался по ведомству «реакционных». Лингвисты и литературоведы помучались год-другой – и грянул на просторах родины чудесной могучий голос бессмертного (почти в физическом смысле) Джамбула, зазвенела его баалада о железном наркоме Ежове, – кстати, под русским ее переводом не стояло имя переводчика, – недавно еще считалось, что «забыли» (варианты: расстреляли, засекретили). В итоге сочиение кошмарной баллады оказалось приписано вполне невиновному Марку Тарловскому, тогда как был это не очень известный (но очень надолго отправленный в отдаленные края) поэт Константин Алтайский (1904–1978), что неопровержимо доказано текстологической экспертизой: Тарловский тут ни при чем хотя бы потому, что он был бы не в состоянии сделать «перевод» так плохо.   Джамбулизация продлилась полвека, приказав долго жить лишь в годы перестройки. Джамбулизированы были все до единой литературы Северного Кавказа; даже такие языки, как хиналугский, на котором в Дагестане говорит всего-то полдеревни, получили своих Джамбулов. Отношение к этой практике было, конечно, очень непростым, о чем свидетельствуют многочисленные стихотворения поэтов-переводчиков («Для чего же лучшие годы отдал я за чужие слова» - пишет поэт Арсений Тарковский. «Из Гете как из гетто говорят обугленные губы Пастернака» - вторит ему Татьяна Глушко). При этом, разумеется, истинное содержание, эстетические критерии, художественные особенности узбекской или туркменской поэзии никого не интересовали: это была имитация интереса, имитация знакомства. Тем не менее эти странные переводы способствовали созданию настоящего интереса к поэзии малых народов – потому что русский язык выполнял по отношению к языкам союзных республик роль языка-посредника. Это чрезвычайно важный феномен, который работает на многих уровнях. Именно английские исследователи и переводчики индийской поэзии способствовали зарождению интереса к этой поэзии, несмотря на то, что упрощали ее и приспосабливали к Европейскому вкусу. В то же время, язык-посредник работает и в обратном направлении – со многими произведениями мировой литературы «братские народы» Советского Союза знакомились через русский язык. Использование «языка-посредника» и развивает и тормозит развитие. В XIX веке для русского дворянства языком-посредником был французский – и с одной стороны это расширяло горизонты, с другой – искажало облик национальных литератур и замедляло обогащение русского языка и литературы. Можно увидеть на многих исторических примерах, каким плодотворным оказывался для языка отказ от «посреднических услуг». Например, в Азербайджане сейчас существует целый институт, который занимается переводом мировой литературы на азербайджанский язык – это насущная необходимость, выросло поколение, которое уже не говорит по-русски. С другой стороны, в Туркменистане образовалась закрытая культура, которая ничего практически не переводит и замыкается на псевдо-национальном «памятнике» - книге «Рухнама», авторство которой приписывается Туркмен-баши. Любопытно, что в этой закрытой культурной ситуации и развитие национального языка происходит медленнее и труднее. Наталия Автономова в своей книге «Познание и перевод» приводит пример Германии конца XVIII начала XIX веков, когда в противовес «исправительному» переводческом методу, принятому во Франции, был осуществлен «огромный по силе и масштабу проект перевода» - в котором ценились не нормы родного языка, а точность, аутентичность – за счет чего немецкий язык чрезвычайно обогатился, нарастил понятийный аппарат, развил гибкость – и тут же появился миф о том, что немецкий язык изначально самый богатый, древний, мощный и пр. Автономова привлекает внимание к тому, как работает культурный механизм замалчивания перевода. Против замалчивания перевода, иллюзии прозрачности выступает постколониальная теория перевода. Такие теоретики как Гаятри Спивак, Лоренс Венути и другие критикуют «прозрачный», «гладкий» перевод на том основании, что он заменяет ценности и особенности Другого собственными нормами, эстетическими и этическими представлениями. Постколониальная теория перевода постоянно указывает на неравенство культур, на «социальную несправедливость» - с английского переводят все, переводят практически всё, на английский переводят мало и крайне тенденциозно. Может возникнуть вопрос – почему, если переводы способствуют развитию языков и литератур, английский с его имперской надменностью до сих пор не зачах из-за того, что на него сравнительно мало переводят? Ответ на этот вопрос коренится в другой «социальной несправедливости» - очень многие авторы из самых разных стран, представители самых разных лингвокультур, пишут по-английски. У этих книг, как и у их авторов, статус «гибридов» - они очень часто повествуют о жизни в Индии, на Ямайке, в Нигерии; они написаны выходцем из Индии, из Нигерии или с Ямайки – но они написаны по-английски и учитывают англоязычного (европейского, американского) читателя, и в этом смысле это уже переводы, переводы без оригинала, переводы, уже совершившие необходимую культурную адаптацию, а иногда и «джамбулизацию». Потому что статистические исследования рынка показывают: англоязычный читатель охотнее покупает книги, изначально написанные по-английски. Более того, эти книги, как правило, учитывают тот стереотипный образ родной культуры писателя, который сложился в западном мире – и так или иначе эксплуатирует этот образ.