Общая теория перевода. Лингвистика текста и перевод. Прагматические аспекты перевода

Е.М. Жаркова ЛЕКЦИИ ПО ОБЩЕЙ ТЕОРИИ ПЕРЕВОДА Рекомендовано Министерством образования и науки Украины как учебное пособие для студентов высших учебных заведений УДК 802 (072) JSBN – 966 – 604 – 100 - 6 Рецензенты: Ф.Ф. Кейда, доктор филологических наук, профессор; С.П. Волосевич, кандидат филологических наук, доцент Издание одобрено Министерством образования и науки Украины Рекомендовано к печати Ученым советом Приазовского государственного технического университета Жаркова Е.М. Лекции по общей теории перевода. Учебное пособие. – Мариуполь: изд-во ПГТУ. – 2007. – 328 с. В пособии представлены лекции по основным темам курса общей теории перевода: «Общая теория перевода» (эволюция переводческой деятельности, статус теории перевода, сущность перевода, переводимость, адекватность и эквивалентность перевода, переводческие трансформации), «Лингвистика текста и перевод» (лингвистические, психологические, психолингвистические характеристики текста, сегментация исходного текста), «Прагматические аспекты перевода» (лекции, посвящённые рассмотрению роли различных прагматических отношений в процессе межъязыковой коммуникации, вопросам межкультурной коммуникации). «Единственно ложная перспектива – это та, которая полагает себя единственной» (Хосе Ортега-и-Гассет) «Теория перевода – это уже исторический факт. Наша задача заключается в ее расширении и дальнейшем развитии. Законченные теории имеются вообще в немногих областях знания. Существует, скажем, в химии теория неорганических соединений, однако и она со временем изменяется. Также будет меняться и наша теория перевода, но она возможна» (Альфред Курелла) Введение С тех пор как видный лингвист А.А. Реформатский отверг идею создания «науки о переводе», аргументируя это тем, что практика перевода использует данные различных отраслей языкознания, и поэтому она не может иметь собственной теории [Реформатский, 1952], прошло более пятидесяти лет. Теория перевода, бесспорно, утвердилась как самостоятельная научная дисциплина. Она является центральной теоретической дисциплиной специальности «Перевод». Серьёзные, фундаментальные исследования в области перевода показали перспективность научного направления, целью которого является выяснение сущности перевода как процесса межъязыковой и межкультурной коммуникации. Л.С. Бархударов подчёркивал тесную связь перевода с такими дисциплинами, как синтаксическая семантика, социолингвистика, лингвистика текста, а А.Д. Швейцер к списку перечисленных дисциплин добавляет психолингвистику, лингвистическую прагматику, семиотику. Созданию теории перевода способствовали и интенсивное развитие языкознания, теории коммуникации, психолингвистики. Немаловажную роль в этом сыграла осознанная общественная потребность в научном обобщении переводческой деятельности. В то же время и теория перевода обогащает названные дисциплины ценными данными, расширяющими наши представления о природе и функции естественного языка. Учебное пособие «Лекции по Общей Теории Перевода» состоит из трёх частей, каждая из которых представляет отдельный лекционный курс: I часть – «Общая Теория Перевода»; II часть – «Лингвистика Текста и Перевод»; III часть – «Прагматические Аспекты Перевода». Последовательность частей ни в коем случае не отражает значимость лекционных курсов, а их названия носят несколько условный характер – все они неразрывно связаны, объединены дисциплиной «Переводоведение», являясь одновременно специфицирующей гранью этой многогранной дисциплины. В I части рассматриваются: эволюция переводческой деятельности, современный статус теории перевода, ее предмет; существующие на сегодняшний день концепции перевода, наиболее близкие автору. Часть лекций посвящена проблеме «сущность перевода», где перевод рассматривается как особый случай межъязыковой и межкультурной коммуникации, описывается механизм детерминации перевода языковыми и социокультурными факторами. На основе единой концепции рассматриваются такие фундаментальные проблемы лингвопереводоведения, как адекватность и эквивалентность перевода, переводимость, переводческие трансформации и др. Поэтому знание материала лекций I части необходимо студенту, чтобы овладеть, как уже отмечалось, специфицирующими аспектами перевода. II часть – «Лингвистика Текста и Перевод». Основная цель этих лекций – ознакомить студентов с основами лингвистики текста, учитывая, что умения и навыки свободной сегментации исходного текста, выявление и оценка как отдельных зависимостей, так и оценка зависимостей в тексте в целом позволяют профессиональному переводчику выполнить адекватный перевод текста. В III части – «Прагматические Аспекты Перевода» - анализируются прагматические отношения, которые возникают в процессе перевода. Из-за отсутствия в Программе таких дисциплин, как, например, «Лингвистическая Прагматика», «Социолингвистика» и некоторых других, пришлось уделить особое внимание отдельным проблемам, категориям этих дисциплин, без осмысления которых цель предлагаемого лекционного курса оказалась бы просто нереальной. Ведь в центре этого спецкурса – рассмотрение роли различных прагматических отношений в процессе межъязыковой коммуникации, влияние на этот процесс прагматических факторов – компонентов коммуникативной цепочки перевода. Значительное место отводится вопросам межкультурной коммуникации, в частности, отбору, нахождению эквивалента и комментированию реалий. Таким образом, цель учебного пособия «Лекции по Общей Теории перевода» - помочь студентам-переводчикам приобрести глубокие знания, на которых должна быть основана их практическая профессиональная деятельность. В «Лекциях по Общей Теории перевода» использованы материалы монографий, статей, конференций по переводоведению, лингвистике, философии, работы В.Н. Комисарова, А.Д. Швейцера, Л.А. Черняховской, Н.В. Романовской, Г.В. Чернова, Юдж. Найды и др., а также материалы лекций по лингвистике, лингвопереводоведению, прочитанные В.Н. Комисаровым, А.Д. Швейцером, С.Ф. Гончаренко, Юдж. Найдой и др. в МГИИЯ им. М. Тореза ( Московский государственный лингвистический университет). Несмотря на попытку рассмотреть в лекциях все ключевые аспекты теории перевода, я убеждена, что приобретение фундаментальных знаний переводчика-профессионала требует прежде всего интенсивной самостоятельной работы студента с литературой по специальности и не менее – фактического материала – анализа, базирующегося на владении основами лингвопереводоведения, фактическим материалом. Лекции рассчитаны на студента, уже имеющего основательную подготовку по лингвистическим и практическим языковым дисциплинам. Выражая надежду на то, что учебное пособие «Лекции по Общей Теории Перевода» действительно поможет студентам овладеть основами лингвопереводоведения, я считаю своим долгом подчеркнуть, что эта книга никогда не сможет заменить учебники, статьи, монографии, etc. видных специалитстов-переводоведов и убедительно рекомендую сделать их своими настольными книгами. «Краткий словарь-справочник» является действительно кратким и включает профессиональные термины (и их дефиниции), использованные в лекционных курсах, а также некоторые термины других дисциплин. Список литературы включает издания, как использованные в пособии, так и рекомендуемые. Я постаралась по возможности учесть замечания и предложения моих коллег, принимавших активное участие в обсуждении всех блоков Лекционного Курса. Среди них – не только опытные специалисты, но и несколько поколений студентов которым, собственно, и принадлежит инициатива создания «Курса Лекций по Общей Теории Перевода». Всех, кто помогал мне (в согласии или в споре) создать, а также опубликовать пособие, перечислить невозможно. Я выражаю им глубокую признательность. Автор «Перевод – искусство. А всякое искусство, помимо одарённости, требует знаний, сноровки, развитого глазомера, обостренного слуха» (Н.М. Любимов) «Перевод – это род деятельности, в котором наряду с необходимыми лингвистическими знаниями решающим фактором является инициатива переводчика. И неважно, кто выступает в его роли: машина, запрограммированная человеком, или человек, обложившийся словарями» (Октавио Пас) Часть I. Общая Теория Перевода Лекция 1 Вербальная коммуникация 1. Сущность вербальной коммуникации. Функция языка как научное понятие. 2. Коммуникативная лингвистика. 3. Вербальный язык человека и другие конвенциональные средства общения. 4. Вербальная коммуникация – функция и субстанция языка. Ключевые слова вербальная коммуникация (ВК), когнитивная функция языка, репрезентация мышления, коммуникативная лингвистика (КЛ), социолингвистика (СЛ), вербальный язык, словесно-понятийная форма, языковая материя, языковые средства, индивидуально-общественное сознание В последние годы, пожалуй – десятилетия - пристальное внимание лингвистов привлекает проблема коммуникативной и когнитивной функций языка как одного из важнейших видов деятельности человека, неразрывно связанного с другими видами его материальной и духовной жизни. Особое значение придаётся природе человеческого мышления, которое носит обобщающий характер в процессе отражения действительности в сознании человека. Определение языка как орудия общения и познания мира относится к фундаментальным проблемам современного языкознания, а их решение является обязательным условием изучения частных вопросов лингвистики. Признание языка как средства общения даёт основание рассматривать язык в его единственной функции – функции коммуникации, которая представляет собой сложное интегрированное явление: в нём объединены все свойства языка, обнаруживаемые в процессе обслуживания им жизни человеческого общества на всех этапах его развития. Несмотря на многообразие сфер проявления языка, на многогранность целеустановок конкретных речевых актов, на своеобразие цели использования языка в различных системах коммуникации, в различных жанрах, язык остаётся единым по своей природе, имеющим одну цель – установление взаимопонимания в процессе коммуникации. В.А. Аврорин дал одно из самых фундаментальных определений языка: ‘Функция языка как научное понятие есть практическое проявление сущности языка, реализации его назначения в системе общественных явлений, специфическое действие языка, обусловленное самой его природой, то, без чего язык не может существовать, как не существует материя без движения’. [Аврорин, 1975, 34]. Коммуникативная лингвистика рассматривает язык как динамическую систему, i.e. как речевую деятельность. В центре внимания коммуникативной лингвистики – единство познавательной и социальной сущности языка, рассмотрение его как компонента осмысленной, целенаправленной и познавательно-корректной содержательной коммуникации. У языка особое качество – репрезентация мышления, вследствие чего язык представляет собой единственное средство, способное осуществлять общение. Что такое ‘общение’? В первом и прямом значении общение – это прежде всего обмен мыслями, и для рассмотрения проблемы коммуникации аспект ‘язык и мышление’ является первичным при решении вопроса о средствах общения между людьми. Языковое сообщение некоторой мысли, которая отражает реальные предметы, их отношения и процессы, как бы воссоздающие при этом материальный мир в его вторичном проявлении, а именно в идеальном воплощении на уровне ‘язык – мышление’. С помощью языка можно произвести какое-либо сообщение только потому, что языковой знак и его системная организация адекватно воспроизводят определённый фрагмент действительности. Потому языковое сообщение получает своё вторичное существование как своего рода реальный предмет, который обслуживает человеческое общество в пространстве и времени в качестве фиксированной единицы сообщения. Само по себе организованное сообщение является относительно самостоятельным репрезентантом действительности и ‘перемещается’ между людьми, выполняя функцию общения. Необходимо подчеркнуть, что языковое общение посредством отдельных коммуникативных актов обусловлено прежде всего общественным характером сознания человека и социальным статусом личности. Поэтому речевой коммуникативный акт регулируется социально-психологическими и идеологическими мотивами деятельности человека. Следует разграничивать предмет социальной лингвистики и коммуникативной лингвистики. Социолингвистика исследует вопросы функционирования языка в обществе в целом и в отдельных социальных группах с учётом всевозможных влияний на язык отдельных групп, вызванных историческими, экономическими, культурными, в том числе и узколингвистическими условиями (диалекты, профессиональная лексика, etc.) Социолингвистика развивается на стыке общего языкознания, этнокультуры и истории языка. Коммуникативная лингвистика исследует собственно структуры языка, всеобщие закономерности организации речевого общения: взаимодействие семантической и синтаксической структуры высказывания, закономерности построения текста, соотношение интра – и экстралингвистических факторов (e.g.: многозначность языковых единиц, пресуппозиция, паралингвистика), соотношение прагматических целей, структура высказывания и структура текста и др. Коммуникативная лингвистика представляет собой языкознание, которое занимается внутренними закономерностями языка на всех уровнях – от фонологии до лингвистики текста. Языковое общение в силу своей относительной (хотя и реальной) самостоятельности ‘не привязано' жёстко к действительному источнику – предметному миру – и может многократно воспроизводиться в любых ситуациях уже в пределах идеального мира. ‘Язык животных’ в противоположность человеческому языку, независимо от степени развития того или иного животного организма, не представляет собой организованного идеального мира и становится принципиально отличным от человеческого языка потому, что ‘язык животных’ – это сумма сигналов, которые привязаны к конкретной материальной ситуации и основаны на рефлекторной деятельности организма, а, значит, однократном ‘отражении’, которое действует в системе ‘стимул – реакция’. В этом смысле сигнал животного не может быть организован как некоторое сообщение о чём-либо, а является лишь преобразованной ответной разовой реакцией животного на определённую ситуацию в определённый момент. Всё разнообразие животных сигналов как в пределах какого-либо рода и вида животных, так и в пределах всего мира животных представляет собой лишь разнообразие биологических реакций на разнообразие материальных стимулов1. Типизированность самих сигналов – это лишь следствие типизированности самой ситуации, а однозначность восприятия подобных сигналов (e.g.: опасность, движения, etc.) есть биологическая приспособленность к выработке рефлексов общего порядка. Поэтому в строгом смысле о коммуникации в животном мире вряд ли правомерно говорить, а можно лишь говорить о сложившейся в определённом сообществе совокупности реакций на определённые стимулы (звуковые, кинетические). Понятие коммуникации связано исключительно с наличием признака относительно самостоятельного сообщения, которое не является в каждый данный момент рефлекторно обусловленной реакцией. Поэтому, например, опасность для животного может существовать только как конкретная разовая ситуация с конкретной ответной реакцией на условно-рефлекторный сигнал опасности. Для человека же опасность существует как понятие, которое выражается не только разнообразием средств, но и в любой временной момент независимо от наличия реальной ситуации опасности, которая не требует поэтому немедленной ответной материальной реакции. Язык – это продукт мыслительной деятельности человека и одновременно форма этой деятельности. Поэтому основное качество человеческого мышления – логическая и абстрактная природа, благодаря которой язык способен служить средством коммуникации. В строгом смысле понятие языка может быть применимо только к такому средству, которое преобразует предметный мир в идеальный, в абстрактную сущность производного свойства, которая обнаруживается в этой коммуникации. Вербальный язык человека не только принципиально отличен от ‘языка животных’, но и не может быть поставлен на одну плоскость со всеми другими условными (конвенциональными) средствами общения вследствие принципиальных различий их материальных субстанций, функций, средств и ценностей. Всевозможные изобразительные знаки как иконического, так и символического характера не могут быть отнесены к языку потому, что их знаковая природа не соотносится с мышлением в плане отражения действительности, а соотносится с мышлением только вторично, как способ изображения уже существующего понятийного содержания, которое выражено средством естественного языка. Все эти знаки имеют коммуникативную ценность только при условии, что они первоначально зашифрованы и расшифровываются на базе первичного звукового языка, а, значит, должны рассматриваться только как способ записи или изображения первичного человеческого языка. Наиболее адекватной формой вторичной фиксации естественного языка является письмо или графика во всём разнообразии их технического исполнения (от составления алфавита до производства шрифтов). Письмо может быть выделено как особый вид символического изображения языка, так как письменная фиксация звукового языка непосредственно соотносится с самим языком как средством общения. Все же другие виды знаков отстоят дальше от исходной формы – звукового языка- и уходят в абстрактную символику. Своеобразным ‘средством общения’ человека являются предметы эстетического характера (музыка, живопись, скульптура, etc.), но они также являются фиксацией не самой мысли, а материальной фиксацией продукта мыслительной деятельности человека. ‘Выраженность мысли’ в подобных предметах представляет собой интерпретацию существующей первоначальной мысли в языковой форме. Общение с помощью подобных эстетических ценностей не есть коммуникация в строгом смысле этого слова, поскольку сами эти ценности – это только продукт материальной деятельности человека, которая реализует первоначальное мыслительное содержание, в свою очередь, в языковой форме. Все изобразительные средства, которые использует человек в своей материальной и духовной деятельности, не могут быть первичным знаком мыслительных процесов только потому, что они являются производными в сознании – языке, а также и потому, что интерпретируются с помощью языка и не обладают однозначным соответствием формы мысли и содержания предмета. Несмотря на принятие в той или иной национальной культуре нормы эстетических ценностей, любое произведение может получать самое разнообразное толкование в зависимости от точки зрения интерпретатора и конкретных социальных условий. Никакая интерпретация языкового знака, кроме его однозначного раскрытия в пределах конкретных единиц (сообщения) в определённых условиях, не возможна и противоестественна, так как в этом случае язык перестал бы выполнять свою функцию – установление взаимопонимания между людьми. Язык как система не допускает произвольных действий, и основой его существования является адекватность мыслительного языкового процесса отражаемому миру. Все виды предметов, созданных человеком в качестве материальных или эстетических ценностей, первоначально существуют как мыслительное представление в речи автора, а при их восприятии также формируется определённая мысль в форме языковых выражений. Среди всех видов художественного творчества человека особое место занимает литература, так как её основа – язык, и вопрос о комбинации собственно лингвистических и эстетических черт того или иного произведения решается иначе, чем, например, при восприятии музыкальных произведений. Что касается эмоциональной стороны общения, то для человека и оно в конечном итоге заканчивается рассудочным восприятием. Эмоциональное восприятие окружающей среды на уровне человеческого сознания перерабатывается в понятийное восприятие, включается в речевое мышление и формируется соответственно в языковых знаках. Суть человеческого мышления – в обобщающем характере отражения действительности в сознании человека на ступени абстрактного познания как ступени, свойственной именно человеку в отличие от всех других видов ориентации животных в мире. Именно это качество и даёт основание разумному существу фиксировать образы в словесной форме, а затем превращать их своей творческой деятельностью в предметы материальной и эстетической области. “Словесно-понятийная форма образует предпосылку для собственно человеческого мышления”. Колшанский. Курс лекций по коммуникативной лингвистике, 1978. В этом плане целесообразно различать понятие ‘образ’ в гносеологическом и психологическом смысле и слова ‘образ’, применяемое (понятие) к персонажам / манере (homonyms). В основе всякой целенаправленной деятельности человека лежит не рефлекторная реакция, а некоторый осмысленный акт, который предполагает уже наличие речемыслительного процесса (включая так называемую внутреннюю речь / внутренний язык). Именно в этом аспекте язык образует единую основу как для эксплицитных логических рассуждений, так и для имплицитного построения плана и цели художественного произведения и последующего его оформления в материале. Несмотря на то, что художественные формы имеют чувственно-материальную основу, исток художественного произведения проходит через сознание, а, значит, через речемыслительный процесс. В аспекте гносеологической сущности сознания эстетическая деятельность человека пронизана языком и существует как вербальное, именно человеческое сознание. Таким образом, можно утверждать, что вербальная коммуникация является адекватной мыслительному процессу человека, а, значит, глобальной, лежащей в основе сознания как материального процесса, идеальность которого имеет силу только как вторичный человеческий феномен по отношению к первичности материи. Поэтому мыслительный процесс есть собственно речемыслительный, который неразрывно объединяет в себе категории сознания и языка. Коммуникация в человеческом обществе означает прежде всего общение людей с помощью языка в целях установления взаимопонимания. Общественное сознание в человеческом обществе приобретает форму языковой материи и существует в виде бесконечного потока речевых актов на определённом этапе развития человеческого общества, закрепляемых с помощью различной техники в виде текстов (пиктограмма, иероглифы, буквенные тексты; в краске, камне, etc.). Если общественное сознание существует и закрепляется в форме языка, то индивидуальное сознание становится общественным только в условиях общения между индивидуумами, i.e. обмена единицами сознания с помощью языковых знаков. Здесь язык выступает: 1 – как бы посредником между индивидами; 2 – он же (i.e. язык) и есть воплощение – субстанция самого сознания одновременно в индивидуальном и в общественном плане. В этом аспекте язык представляет собой материализацию того идеального мира, который строит человек как познающий субъект, открывая объективные закономерности в процессе освоения мира и закрепляя их в идеальной форме-сознании. Материализованную же систему и структуру сознания составляют языковые средства. Поэтому в своей основе язык является как бы вторичным миром, который построен по тем же законам, что и первичный – материальный. Таким образом, становление и развитие языка, его жизнь есть не что иное, как функционирование индивидуально-общественного сознания. Существование языка уже означает общественную связь между людьми и, следовательно, коммуникацию как необходимое условие жизни индивидуума в обществе и общества в индивидуумах. Когнитивный мир языка – это вместилище понятийного мира человека. Этот мир построен в полном соответствии с законами объективного мира. Когнитивный мир языка, i.e. общественное сознание, в своей форме объективно отражает исходный мир и поэтому может служить средством дальнейшего его познания, а в конечном итоге – и способом теоретического овладения закономерностями мира, которые материализуются в трудовой деятельности и культуре. Реально коммуникация может происходить только в форме языка и только на основе языка, так как все другие виды человеческого общения (e.g. ритуальные сооружения или символы, какие-либо культурные ценности, etc. всегда являются конвенциональными продуктами познания, а, значит, вторичными по отношению к языку, в них реализован замысел, первоначально полученный и существовавший в форме знаков языка, так как они являются уже результатом понятийно-языкового освоения предмета, формирования идеи, etc. Первичная коммуникация может быть только языковой, так как первичной формой существования идеального мира в общественном сознании является язык. Коммуникация является и функцией, и субстанцией языка, так как предназначение самой системы средств языка есть в итоге коммуникация. Поэтому можно сказать, что коммуникативный аспект языка есть единственный аспект рассмотрения языка, который (аспект) является его существенной и уникальной характеристикой, обрастающей сложными свойствами внутреннего (семантического) и внешнего (звукового) порядка, наслаивающимися на его основную функцию. Вопросы и задания 1. Какова основная функция языка? 2. Что такое ‘общение’? 3. Чем обусловлено языковое общение (посредством отдельных коммуникативных актов)? 4. Чем отличается язык / языковое общение от ‘языка животных’? 5. Какова основа существования языка как системы? 6. Существует ли мышление без языка? В чём суть (человеческого) мышления? 7. Дайте определение вербальной коммуникации. 8. Объясните положение: ‘становление и развитие языка, его жизнь есть не что иное, как функционирование индивидуально-общественного сознания.’ Лекция 2 Информация и язык 1. Понятие ‘информация’. Определение информации. 2. Информация как особый мир – мир знания, когнитивная информация, её характеристики. 3. Слияние языковой информации и когнитивной информации. 4. Текст и виды информации. Информация как предмет вербальной коммуникации. Аспект информации в тексте. Ключевые слова информация, отражение внешнего мира, идеальная модель, индивидуальное знание vs социальное знание, субстрат вторичных материальных систем, когнитивная информация, языковая номинация, кодирование, когнитивный опыт, смысл текста, ‘смысловой остаток’, фоновые знания (фоновая информация). Интерпретация понятия ‘информация’ прошла существенную эволюцию от первоначального определения информации как набора сведений до её вероятностно-статистического определения в математической теории К. Шеннона как меры уменьшения неопределённости наступления статистических событий. При описании знаковой структуры сообщения с семантической точки зрения математики главным образом интересовались синтаксическим аспектом информации – количеством и вероятностью передаваемых символов, абстрагируясь от того, могут ли они быть понятны, полезны, etc. Но интуитивно всегда было ясно, что информация, которая передаётся в сообщениях, обладает не только качественными, но и количественными характеристиками [Черняховская, 1987]. Постепенно понятие информации выходит за рамки математики и кибернетики и проникает в методологические основы разных наук. Общая теория информации, изучающая информацию как некую специфическую особенность живой и неживой природы, рассматривает её как совершенно особенное свойство взаимодействующих материальных систем, продукт процесса их взаимодействия, которое имеет место как в живой, так и в неживой природе; как в сфере материальной, так и в сфере духовной, e.g. генетический код воспроизведения живых организмов, ‘программа’, по которой растут кристаллы в минералах, etc. Информационные процессы в биологических системах, порождающие информацию, представляют собой частный случай такого взаимодействия. Ещё более частный случай – формирование информации при взаимодействии активного, социально развитого мозга и среды. Отличие ‘человеческой’ информации от любой другой как продукта природных процессов взаимодействия состоит в том, что одной из взаимодействующих сторон, причём стороной активной, направляющей, является специфический вид материи – социально развитой человеческий мозг. Отличие продукта этого процесса от других видов информации в том, что это продукт идеального, отражательного процесса, рождающего субъективный образ объективной действительности, отражение внешнего мира в формах деятельности человека, в формах его сознания и воли. Информация как идеальный продукт отражательного процесса представляет собой идеальную модель познаваемого человеком мира. Она отличается от любой другой модели тем, что в качестве моделирующего материала выступает одна из взаимодействующих сторон – познающий мозг, которая становится материальным субстратом, носителем превращённой формы другой взаимодействующей стороны – мира. Превращённая форма мира, перенесённая на новый, биологический субстрат – её носитель – становится индивидуальным знанием. Далее она может быть снова перенесена на новый материальный носитель (e.g. чертежи, графики, тексты, etc.), то есть во ‘вторичные материальные системы’. Таким образом, эта информация приобретает уже способ существования, который является относительно независимым от отдельных индивидов и рассматривается как социальное знание. Информация, отчуждённая от индивида и ‘овеществлённая’ на новом материальном субстрате, иллюзорно воспринимается как нечто независимое от человека. Но это только кажущаяся независимость, поскольку без воспринимающего индивида содержащаяся в материальных формах информация не существует. Есть только ‘физические явления, определённые конфигурации начертания, следы типографической краски. Они оживают […], когда их воспринимает человек’ [Ветров, 1968,60]. Но ‘ожить’ могут только те физические события, в которые ранее в результате человеческой деятельности как на новый субстрат перенесена информация, закреплённая в этих событиях в виде их особой структуры (организации) [Черняховская, 1987]. Об этом способе существования информации можно говорить как о потенциально идеальном, имеющем своим субстратом формы материального мира, внешнего относительно индивида. Эта потенциальная функция неживой материи при вторичном, обратном её взаимодействии с социально развитым мозгом актуализируется и становится актуально идеальным. Введение понятия потенциально идеального на субстрате вторичных материальных систем даёт возможность рассматривать информацию как особый мир – мир знания (качественно разнообразной информации), противопоставляя ему реальный физический мир. Однако такое противопоставление не подразумевает дуализма типа декартовского, который противопоставляет материальную субстанцию протяжённости и количественной измеримости субстанции ‘духовной’, не обладающей протяжённостью. Миру знаний также не приписывается онтология уникального, независимого существования, как это делается и в некоторых современных философских концепциях (e.g. феноменология; различные направления неопозитивизма, в частности, в лингвистической философии обыденного языка). Понятие об информации как о мире потенциально идеального имеет только гносеологический смысл. Информация (знание о мире), хранящаяся во вторичных материальных системах, не имманентна, не ‘вещь в себе’. Это отражение познаваемого мира, превращённая форма предметов познаваемого мира, полученная в результате опыта, социально-исторического развития человека, его познавательной и творческой деятельности. Она приобретается и социальным и биологическим путём (через опыт, через чувственные ощущения). Этот вид специфически человеческой информации называется когнитивной информацией. Одним из важнейших средств переноса когнитивной информации с одного её субстрата на другой (i.e. из мозга во вторичные материальные системы и обратно) является язык, часть социального знания. При переносе информации из индивидуального знания в социальное и обратно язык моделирует когнитивную информацию, причём довольно специфически. Одно из существенных отличий когнитивной информации, которая составляет знание индивида, от информации в языке, которая составляет значения языка, состоит в том, что в чувственном познании превращённая форма мира – это модели реальных предметов свойств, и она сохраняет непосредственную связь с ними через чувственные образы (i.e. ощущения и представления). В моделировании мира через язык модели реальных предметов, свойств представлены в номинациях. Их можно рассматривать только как условные модели тех же предметов, однако утративших с ними непосредственную связь. ‘Сущность номинации не в том, что знак обозначает вещь или каким-либо образом соотносится с вещью, а в том, что он репрезентирует некоторую абстракцию как результат познавательной деятельности человека абстрактно, отображающую диалектическое противоречие единичного и общего реальных предметов и явлений’ [Колшанский, 1976, 12]. Превращённые формы мира, смоделированные номинациями, когда становятся социальным знанием, получают объективное существование, которое не зависит от индивидов, как часть социального знания. Таким образом, языковая номинация – это модель модели, символ символа, когда в модели уже не повторяются свойства объекта, а он представлен произвольным знаком. Когнитивная информация кодируется в языковых номинациях, образуя систему языковых значений, которые и составляют информативное содержание языка. Когнитивное знание не противопоставляется языковому теми учёными, которые считают, что, поскольку материальным средством выражения и хранения информации является язык, то человеческое мышление может протекать только в языковых формах, а, значит, всё, что связано с знанием (семантика), заключено в языковых знаках [e.g. Шафф, 1963]. Крайней представляется позиция неопозитивистов, для которых не существует других форм мышления, кроме вербальных (e.g. школа Айера – английские семантики подвергают логическому анализу знание, выраженное в языке, все проблемы переводят в плоскость языка, что идёт от раннего Витгенштейна, который в ‘Логико-философском трактате’ провозгласил, что изучение знакового языка соответствует изучению мыслительного процесса) [Амирова, 1975; Витгенштейн, 1958]. Методологические посылки логического позитивизма не позволяют учитывать тот факт, что когнитивная информация отражает отношение между предметами, которые вычленяет человек в окружающем мире в процессе его социальной деятельности, а информативное содержание языка – это специфическая превращённая форма мира, преломлённая через специфику языка как особого рода идеального продукта, и отражает отношения между людьми. Когнитивный опыт приобретается человеком и в процессе овладения языком, и до этого, и через язык, но выражается главным образом через язык. Уязвимость доводов вербалистов проявляется и в том, что это направление не учитывает и тот факт, что абстракция не обязательно существует на базе языка, так как существуют разные типы абстракции, в том числе и неязыковые. Существуют также авербальные понятия, не связанные с обязательным существованием звукового комплекса. Поэтому приписывание звуковому комплексу функции фиксирования понятия по своей сущности является неверным. Таким образом, широко распространённое мнение о существовании мышления лишь только на базе языка вряд ли можно считать правильным. Существует и другая точка зрения, противоположная доводам вербалистов. Суть её в том, что признаётся словесное мышление и в то же время допускается возможность мышления без языка. Мышление рассматривается как высшая форма познавательной деятельности. Оно характеризуется не изоляцией от других компонентов познавательной деятельности, а их охватом, своеобразным сочетанием и взаимодействием между ними. Мышление осуществляется не только в сфере абстрактно-логического познания, но и в сфере познания чувственного, в пределах которого (материалом образов восприятия, понятия и воображения). Несомненно, абстрактно-логическое мышление имеет большое значение, однако не следует забывать о том, что есть и другие виды мышления, которые основаны на иных формах отражения. Как отмечают И.М. Соловьёва и Ж.Н. Шиф, ‘всякий анализ мышления обнаруживает, что качественные различия форм отражения действительности, осуществляемые психикой человека, отнюдь не препятствуют их взаимосвязи и кооперации при решении мыслительных задач, а напротив, весьма часто содействуют их успешному разрешению’ [Соловьёва, 1962, 336]. О полиморфности человеческого мышления, о том, что человеческое мышление фактически представляет комплекс различных его типов, подробно и убедительно написано в одной из книг Б.А. Серебренникова [e.g. Серебренников, 1988]. Мы же, поскольку коснулись проблемы полиморфности мышления, дадим краткую характеристику каждого типа мышления, так как проблема соотношения языка и мышления является основой для понимания рассматриваемой нами темы ‘Информация и язык’. Итак, типы мышления. Начнём с мышления при помощи языка (словесное мышление). Словесное мышление хронологически представляет собой более поздний тип мышления, которому предшествовали различные авербальные типы мышления, сохранившиеся в настоящее время. Словесное мышление присуще любому народу [Серебренников, 1988]. Появление словесного мышления было вызвано необходимостью общения; словесное мышление, в отличие от авербальных типов, коммуникативно. ‘Мысли человека, чтобы быть переданными, должны получить материально-чувственное выражение’ [Мальцев, 1969, 94]. Другая отличительная черта словесного мышления – линейность речи. ‘Одна линия’ всех элементов речи необходима для обеспечения ясности высказывания. По сравнению с авербальными формами мышления содержание словесного мышления должно быть выражено более подробно. Также следует иметь в виду, что лексическая единица обладает не только способностью обобщать огромное количество фактов, но и способностью к дроблению фактов /предметов/ явлений, etc. окружающего мира, который в языке преображается, ‘дробится’ на отдельно существующие элементы, и многие из них отдельно на самом деле вообще не существуют. Отсутствие же непосредственного созерцания приводит к определённой замене известному объяснению, конструированию его содержания [Серебренников, 1988]. Как отмечает Б.А. Серебренников, ‘словесное мышление является, по-видимому, самой совершенной формой мышления. Оно предназначено для коммуникации и возникло по этой причине. Существует также скрытая форма словесного мышления, или проговаривание про себя ’ [ibid.]. Там, где не возникает необходимости в коммуникации, человек часто использует различные авербальные формы мышления. Их использование отчасти стимулируется тенденцией к экономии физиологических затрат, так как все авербальные типы мышления действительно требуют меньшего количества физиологических затрат. Образное мышление – это такой тип мышления, когда в качестве основных элементов мышления выступают образы предметов внешнего мира. Как подчёркивает Б.А. Серебренников, мышление этого типа могло быть внеситуативным. Скорее всего оно сводилось к воспроизведению в памяти цельных конкретных ситуаций или их фрагментов. Этот тип мышления основан исключительно на действии памяти. Здесь всё воспринимается в естественной связи. Образное мышление также логично. Оно присуще каждому человеку, но чаще им пользуются представители определённых профессий – художники, композиторы, режиссёры, писатели. Особенности практического мышления очень хорошо пояснил С.Л. Рубинштейн. ‘Под практическим мышлением обычно понимают мышление, совершающееся в ходе практической деятельности и непосредственно направленное на решение практических задач в отличие от мышления, выделенного из практической деятельности, направленного на разрешение отвлечённых теоретических задач, лишь опосредственно связанных с практикой … Могут быть разные случаи проявления практического мышления; в одних случаях практическое, т.е. мышление, включённое в практическую деятельность, должно по характеру тех задач, которые ему приходится решать, использовать и результаты отвлечённой теоретической деятельности. Это сложная форма практического мышления, в которое теоретическое мышление входит в качестве компонента’ [Рубинштейн, 1957, 105-106]. Могут быть случаи, когда для решения задачи в ходе практической деятельности отвлечённое теоретическое мышление и не требуется, встречаются такие элементарные задачи, для разрешения которых нужно только сориентироваться в данной наглядной ситуации. В таких случаях практическое мышление, т.е. мышление, включённое в практическую деятельность и направленное непосредственно на решение частных практических задач, принимает форму наглядно-действенного мышления. Наглядно-действенное мышление – это элементарная форма практического мышления, направленная на разрешение элементарных практических задач’ [ibid., 365-366]. Практическое мышление – один из наиболее распространённых типов мышления, возникших ещё в глубокой древности. Вообще этот тип мышления присущ любому трудовому процессу [Серебренников, 1988]. Авербально-понятийное, или лингвокреативное, мышление способно создавать слова-понятия или формы, содержание которых может далеко не охватывать объёма понятия, существующего в действительности. Тем не менее у каждого говорящего на том или ином конкретном языке всегда имеется понятие, которое может быть не выражено специальным словом. Например, есть языки, где глагольный вид или совершенно не выражен или выражается крайне нерегулярно и непоследовательно, однако носитель данного языка очень хорошо представляет, что означает действие законченное и незаконченное. История самых различных языков показывает, что на самых ранних этапах их развития предложения не имели связующих средств. Одно предложение непосредственно следовало за другим, и каждое предложение выглядело как главное. Однако отсутствие формальновыраженной связи между предложениями не означает отсутствия понятия логической связи предложений, понятия логической неравноценности предложений, e.g. в двух самостоятельных предложениях: Я живу в доме, дом стоит на берегу реки, второе предложение выступало как определение первого, i.e. Я живу в доме, который стоит на берегу реки. Поэтому мы с полным правом можем говорить о наличии так называемых понятийных категорий. Т.А. Сотникян отмечает, что понятиями мы мыслим лишь в научной области, в обыденной жизни мы мыслим типичными образами [Сотникян, 1968]. ‘При мышлении у нас образ вещи может сворачиваться и разворачиваться […]. Мы мыслим свёрнутыми образами, когда мысль для нас привычна […]. В обыденном мышлении мы не нуждаемся в развёрнутом образе, так как и свёрнутые образы или сгустки оказываются достаточными для мышления или неточного привычного различения одной вещи от другой […]. Развёрнутый образ выступает у нас, когда мы нуждаемся в каком-либо доказательстве при объяснении [ibid., 87]. ‘Если же наше мышление не нуждается в таких объяснениях и доказательствах, то наши образы могут не всплывать в развёрнутом виде, они могут сократиться до минимального сгустка, вполне достаточного для понимания сказанного’ [ibid., 142]. ‘Содержание также может сокращаться, но тут сокращение будет состоять лишь в том, что вместо содержания, или даже в сознании выступает не весь сгусток, а лишь часть его, да плюс к тому это выступающее в сознании содержание может не раскрываться, а оставаться как бы в скобках, оставляя в сознании то, что здесь мы имеем дело с чем-то определённым, отличным от других вещей’ [ibid., 41]. Примером типа сокращенного мышления может быть так называемая сокращённая форма внутренней речи, которая характеризуется с синтетической стороны крайней отрывочностью, фрагментарностью, сокращённостью по сравнению с внутренней речью. Для неё характерны: упрощение синтаксиса, минимум синтаксической расчленённости, высказывание мысли в сгущённом виде, значительно меньшее количество слов. Во внутренней речи этого типа содержатся не столько слова, сколько трудноуловимые намёки на них, выражаемые в каких-то элементах артикулирования. Слова здесь представляют сконденсированное выражение смысловых групп. Говорят, что в данном случае даже нет слов в их грамматическом значении, а лишь некоторые элементы артикулирования, которые являются носителями общего смысла [Серебренников, 1988]. Эллиптична в известной мере также и разговорная речь. Как отмечает А.Р. Лурия, отдельные части грамматически развёрнутого высказывания могут опускаться и подменяться либо подразумеваемой ситуацией, либо включенными в речь жестами, мимикой, интонациями. Это явление хорошо известно в языкознании как эллипсис или элизия, то есть опускание отдельных элементов развёрнутой речи [Лурия, 1979, 305]. Мышление, основывающееся на конечных результатах действий, в практической жизни встречается довольно часто. Здесь мышление может быть как вербальным, так и авербальным. В пределах одного языкового коллектива языковая информация сливается с когнитивной, языковые значения есть единственный способ проявления когнитивной информации. Но при переводе, когда происходит ‘переоформление’ когнитивной информации (это наблюдается и при внутриязыковом переводе) другими языковыми средствами, проявляется самостоятельность, отдельность языковой информации от когнитивной, которая обнаруживается через языковую. Это позволяет говорить о неправомерности отождествления состава знания о мире с информационным составом языка. Но было бы не менее неправомерным отождествлять информацию любого текста только с содержащейся в нём языковой информацией, через которую, как уже было сказано, проявляется когнитивная. Всякое сообщение содержит не просто модель внеязыковой ситуации; оно содержит мысль отправителя текста об этой ситуации, его индивидуальную оценку этой ситуации. Такая информация не равна просто статическому перечню фактов. Качественное отличие информации в тексте от информации в системе языковых единиц прежде всего в том, что в тексте присутствует ещё один вид информации – коммуникативное намерение автора – информация о его мироощущении, о его эмоциях, о его желаниях, etc. Этот вид информации можно назвать коммуникативной информацией. Когнитивная, языковая и коммуникативная виды информации и составляют смысл текста. Необходимо отметить, что формально, эксплицитно в тексте присутствует только языковая информация, так как текст – это не что иное, как набор языковых единиц, упорядоченный по определённым правилам. Но смысл текста не равен совокупности значений составляющих его языковых единиц. При восприятии текста неизбежно возникает нечто, именуемое ‘смысловым остатком’; его появлению дают самые разнообразные объяснения. Как появляется этот ‘смысловой остаток’? Любой текст создаётся в расчёте на то, что у его потенциального получателя есть определённый запас фонового знания как когнитивного, так и языкового, так как без знания нет и понимания, и понимание будет различным в зависимости от фонового знания воспринимающего. Информация в тексте организована отправителем так, чтобы актуализовать в знании получателя дополняющую её информацию – как языковую, так и неязыковую, которая обеспечила бы адекватное восприятие текста, e.g. актуализация языковой информации – грамматический эллипсис, когда знание языка позволяет получателю ‘достраивать’ усечённые грамматические структуры; актуализация когнитивной информации – использование в тексте дейктических слов (это, там, тогда, etc.), которые при наличии у получателя определённого уровня фонового знания (это может быть не обязательно предыдущий контекст, а и внеязыковой опыт) актуализуют в его сознании информацию об определённых сегментах внеязыковой ситуации. Можно сказать, что любой текст содержит информацию, которая эксплицируется языковыми единицами, а также информацию, которая имплицируется этими же языковыми единицами при наличии соответствующего фонового знания у получателя. ‘Смысловой остаток’ появляется в тексте и потому, что в разных окружениях лексические единицы с одним и тем же парадигматическим значением будут актуализовать различного рода информацию из фонового знания получателя. Кроме этого, текст довольно часто подводит получателя к логическим выводам, невербализованным в тексте, но выводимым получателем на основании его собственного социального и языкового опыта. И эти выводы также являются запрограммированной остатком информацией текста. Взаимодействие информации, непосредственно содержащейся в языковых единицах текста, с информацией, содержащейся в фоновом знании получателя и актуализируемой при восприятии им текста, образует в сознании получателя психическое отображение сегмента внеязыковой реальности, которое и представляет собой смысл текста. Так как в создании этого отображения участвует и эксплицитно представленная в тексте информация, и имплицитная информация, актуализуемая из фонового знания получателя при восприятии текста, можно утверждать, что фоновая информация является неотъемлемым смыслообразующим компонентом, который содержится в тексте потенциально. Психическое отображение сегмента внеязыковой реальности создаётся информацией, которая актуализуется в сознании получателя текстом, независимо от того, присутствует ли она непосредственно в знаках текста или привлекается ими из фонового знания получателя. Эта информация может быть бесконечно разнообразной, как бесконечно разнообразными является отображаемый в текстах мир и человеческий опыт в этом мире. Но при всём разнообразии информации, которая составляет смысл разных текстов, она поддаётся качественному анализу. Выделим три аспекта информации, рассматриваемой нами как предмет коммуникации: 1- семантический, i.e. содержательная сущность информации, её качественное разнообразие; 2- синтактика, i.e. последовательность и способы подачи информации. Так как информация может передаваться разными знаковыми системами ( в том числе и графическим путём, например, система дорожных знаков), то синтактика языковой репрезентации информации – это последовательность её линейного развёртывания в тексте и способы её лексико-грамматического представления. Синтактика – это форма подачи информации. Но её нельзя отождествлять с языковыми формами, поскольку языковые формы также содержат качественно разнообразную информацию, которая составляет часть общего смысла текста. Поэтому, говоря о синтактике как о формальном аспекте информации, мы имеем в виду только способы её линейного распределения и имплицитного и эксплицитного представления в тексте (например, информация о предшествовании одного действия другому, i.e. содержательный аспект информации в современном английском языке выражается через Past Perfect, а в русском и украинском – лексическим путём); 3 – прагматический аспект информации – её воздействие на получателя, i.e. результат того, как именно семантический аспект преломляется через синтактику, чтобы осуществить то или иное воздействие на получателя. Названные аспекты не равнозначны. Семантический – содержательный, и он только частично представлен непосредственно в тексте через формальный. Синтактика – формальный, и он полностью присутствует в тексте. Прагматический – функциональный; он обеспечивается соответствующей формой подачи содержания, i.e. вторым, через который проявляется семантический. Но он фактически отсутствует в тексте, а только выводится из него его воздействием на получателя. При восприятии текста наиболее важным аспектом содержащейся в нём информации является её синтактика (i.e. способы манифестации через языковые знаки). При смысловых операциях с текстом – пересказ, реферирование, перевод – на первый план выступает её семантика, так как операциям подвергается прежде всего содержательный аспект текста. Однако конечной целью смысловых операций с текстом является воспроизведение именно прагматического аспекта – её воздействие на получателя, независимо от того, какая синтактика используется для её перевыражения, а также от того, насколько полно при этих операциях воспроизводится её семантика, i.e. качественно определённый набор семантически составляющих информации текста (cf : пересказ – реферат, а иногда и перевод со значительной потерей семантических компонентов оригинала). Это происходит потому, что акт коммуникации – это не просто передача набора знаков от источника к приёмнику, но процесс, который всегда предполагает результат определённого воздействия источника на приёмник. Это воздействие содержится не в самих языковых знаках, но осуществляется именно передачей информации посредством знаков языка. Вопросы 1. Как общая теория информации определяет информацию? 2. Каковы особенности ‘человеческой’ информации в отличие от любой другой? 3. Чем информация как идеальная модель познаваемого мира отличается от любой другой модели? 4. Что такое индивидуальное и социальное знание? 5. Как в лекции определяется когнитивная информация? Согласны ли вы с этим определением? 6. В чём отличие когнитивной информации в языке? 7. Что такое языковая номинация? 8. Что означает ‘смысл текста’? Что составляет структуру смысла текста? 9. Как появляется ‘смысловой остаток’ текста? 10. Какова роль фоновой информации в тексте ? 11. Назовите аспекты информации, рассматриваемые нами как предмет коммуникации. 12. Какой аспект информации текста является наиболее важным? 13. Какова конечная цель смысловых операций с текстом? Лекция 3 Становление и развитие теории перевода 1. Значения термина ‘теория перевода’ в переводоведении. Направления лингвистической теории перевода. 2. Задачи лингвистической теории перевода. 3. Методы исследования лингвистической теории перевода. 4. Основные этапы становления и развития лингвистической теории перевода. Ключевые слова общая теория перевода (ОТП), частная теория перевода (ЧТП), дескриптивный подход, нормативные требования, текст перевода, текст оригинала, сущность переводческого двуязычия, соотношение единиц языков, переводческие соответствия, прагматика перевода, эквивалентность Термин ‘теория перевода’ может употребляться в двух значениях: 1 – теория перевода – это любые концепции, положения, касающиеся практики перевода. Здесь термин ‘теория перевода’ противопоставляется термину ‘практика перевода’. А всё, что не есть практика перевода – переводоведение. 2 ─ ‘теория перевода’ противопоставляется переводоведению и изучает языковой механизм, особенности отдельных видов перевода, методику его преподавания. Все же мы склонны к тому, что переводоведение объединяет теоретические и прикладные моменты перевода, в его рамках может изучаться также и культурная, и историческая сторона перевода. В зависимости от предмета исследования в переводоведении можно выделить: психологию перевода, этнографическое переводоведение, историческое переводоведение, лингвистику перевода и ряд других дисциплин. Однако, на наш взгляд, лингвистике перевода принадлежит ведущее место. Лингвистическая теория перевода включает три направления: 1 – общая теория перевода, изучающая наиболее общие лингвистические закономерности независимо от конкретных языков, способов осуществления перевода, etc; 2 – частная теория перевода, исследующая лингвистические особенности перевода с одного данного языка на другой данный язык, точнее – в каждой паре языков; 3 – специальная теория перевода, которая ‘раздваивается’, изучая особенности, закономерности, например, перевода с английского на украинский и перевода с украинского на английский. Задачи, стоящие перед теорией перевода, определяются следующим образом: 1 – раскрыть и описать общелингвистические основы перевода, т.е. указать, какие особенности функционирования языка делают процесс перевода возможным, как эти особенности влияют на перевод, etc. 2 – определить перевод как объект лингвистического исследования, выделить его среди других явлений языкового посредничества (i.e. способов и средств передачи информации с одного языка на другой); указать особенности перевода как вида языкового посредничества; 3 – изучить виды переводческой деятельности; 4 – раскрыть сущность переводческой эквивалентности; 5 – разработать общие принципы и особенности построения частных и специальных теорий перевода – изучить особенности процесса перевода текстов различных типов и жанров, их влияние на процесс перевода (например, перевод художественных текстов, перевод научно-технической литературы); 6 – разработать научные принципы процесса перевода, описания действий переводчика; 7 – раскрыть воздействие на процесс перевода прагматических и социолингвистических факторов; 8 – определить понятие нормы перевода и разработать основы объективной оценки перевода, i.e. критики перевода; 9 – разработать методы формализации перевода (машинный перевод). Лингвистика теории перевода является дискретной лингвистической дисциплиной, предполагающей описание не того, что должно быть, а того, что есть, i.e. объективных закономерностей переводческого процесса. На основе дескриптивного подхода возможно и создание норм. Однако необходимо иметь в виду то, что нормативные требования носят рекомендательный характер. Основным методом исследования лингвистической теории перевода является анализ результатов переводческого процесса путём сопоставления текста перевода и текста оригинала. В процессе перевода устанавливаются отношения между этими двумя текстами; возможно также сопоставление текстов перевода. Результат процесса перевода в той или иной степени отражает сущность этого процесса. Субъективность же перевода ограничена задачей возможно более полного воспроизведения текста. Перевод, таким образом, является субъективной реализацией переводчиком объективных отношений систем языка. Есть ещё один метод исследования в рассматриваемой нами области – опрос информантов. Перевод всегда выполнял важную социальную функцию межъязыкового общения людей, становления национальных языков и литератур. Учитывая историческую и социальную значимость перевода как практической деятельности и его неразрывную связь с теорией перевода, было бы интересно проанализировать процесс становления и развития этой теоретической дисциплины. Первыми теоретиками перевода были сами переводчики, аргументировавшие тот или иной путь перевода, избранный ими. Первые теории перевода носили прескриптивный характер. Так, французский гуманист Этьен Дале считал, что: переводчик должен полностью понимать намерения автора; переводчик должен в совершенстве владеть обоими языками; избегать перевода ‘слово в слово’; переводчик должен владеть общепринятыми формами речи; перевод обязательно должен произвести общее впечатление, соответствующее впечатлению, производимому оригиналом. В 1970 году Тайтлер издал книгу ”Принципы перевода”. Автор выделяет следующие основные требования к переводу: - перевод должен полностью передавать идею оригинала; - стиль и манера изложения должны быть эквивалентны стилю и изложению оригинала; - перевод должен читаться так же, как и оригинал. П. Вяземский и А. Фет настаивали на необходимости полного подобия оригиналу, даже в ущерб стилю и языку перевода. Н. Карамзин и В. Жуковский говорили о создании ‘вольного произведения’, особенно для стихотворного перевода. Т. Сэвори соединил противоположные принципы перевода: - перевод должен читаться как оригинал, перевод должен читаться как перевод; - перевод должен отражать стиль переводчика, перевод должен отражать стиль автора оригинала; - перевод должен читаться как произведение своего времени, перевод должен читаться как произведение, современное переводчику; - перевод должен допускать опущения и дополнения, перевод не должен содержать дополнений и опущений; - перевод стихов – только в прозе, перевод стихов – в стихотворной форме. Первые попытки теоретически обосновать переводческую деятельность вызвали своеобразный протест переводчиков, которые воспринимали теорию перевода как свод нормативов, как нечто враждебное самому переводу – искусству, недоступному какому-либо теоретическому ‘членению’, описанию. Однако само понятие ’искусство перевода’ подразумевает умение создать текст перевода и относится к психологии перевода. Теория перевода стала разрабатываться в середине XX века и это связано, на наш взгляд, с интересом к переводу лингвистики. Однако такой интерес возник не сразу. Переводчики считали знание языка чисто технической стороной. Языковеды же обращались к своеобразию определения языка, что говорило о невозможности перевода как абсолютно точного воспроизведения оригинала. В фон Гумбольдт в письме к А. Шлегелю писал, что всякий перевод – безусловная попытка разрешить неразрешимую задачу. Тем не менее, к середине XX века лингвисты коренным образом изменили свое отношение к переводу. И лингвисты, и переводчики стали осознавать, что решающую роль в переводе играет учёт специфики системы того или иного языка. Теория перевода должна была показать сущность и особенности переводческого двуязычия. Развитию лингвистической теории перевода способствовало осознание лингвистами ценности исследований в области перевода, помогающих решить целый ряд проблем семантики, коммуникативной лингвистики и т.д. Перевод стал рассматриваться как особый вид речевой деятельности. Поэтому теоретики перевода стали заниматься изучением соотношения единиц языков. что могло позволить выработать рекомендации. Решающую роль в развитии теории перевода сыграли отечественные лингвисты. В этой связи нельзя не сказать о работе Я.И. Рецкера ”О закономерных соответствиях при переводе на родной язык”, опубликованной в 1950 году. Здесь автор высказывает мнение о том, что вариант перевода часто закономерен и определяется соотношением единиц двух языков. Рецкер выделил 3 типа соответствий: эквиваленты / постоянные, единичные соответствия; аналоги / несколько соответствий и адекватные замены – фактически это было отсутствие регулярного соответствия. Заметим, что к проблеме переводческих соответствий обращались многие специалисты (см., например, Бархударов Л.С. Язык и перевод. М.: Международные отношения, 1975). В 1953 году вышла в свет работа А.В. Фёдорова “Введение в теорию перевода”, где впервые обосновывалось создание лингвистической теории перевода. А.В. Фёдоров предложил также различать общую и частную теорию перевода. В 1958 году за рубежом была издана ”Сопоставительная стилистика французского и английского языков”. В это же десятилетие Р. Якобсон в сборнике статей ”On Translation” публикует статью ”О лингвистических аспектах перевода”, в которой указывает на огромное влияние теории перевода на различные области лингвистики. Автор отмечает, что любое преобразование высказывания при сохранении более или менее неизменного инвариантного смысла является, по сути дела, переводом. Р. Якобсон различает: внутриязыковой перевод, межъязыковой перевод и межсемиотический, где одна знаковая система преобразуется в другую. В книге ”Теоретические проблемы перевода” Ж. Мунэн анализирует ограничения, обусловленные различием языков, расхождением их семантических структур, отражением специфики членения окружающего мира в различных языках. Автор подчёркивает, что перевод – это не простая подстановка слов, он всегда связан со сложными семантическими преобразованиями. Ж. Мунэн считает, что необходимо изучать языковую специфику перевода. В 70-е годы Юдж. Найда публикует ряд весьма интересных и ценных работ, посвящённых переводу (например, Toward a Science of Translating), где автор отмечает, что проблемы перевода – проблемы семантические, и рассматривает методы анализа семантических единиц, выделяя три вида значений: референциальное, эмотивное и собственно семантическое. Юдж. Найда впервые предложил термин ‘модель перевода’. Большое внимание автор уделяет прагматике перевода. Им же введено понятие динамической эквивалентности. В работе ”Лингвистическая теория перевода” (J.A. Catford, Linguistic Theory of Translation, 1965) Дж. Кэтфорд подчёркивает, что эквивалентность должна определяться эмпирически. При переводе происходит замена значений в одном языке значениями в другом, а в основе такой замены – лишь частичное совпадение сем. Несомненно, важную роль в развитии теории перевода сыграла работа И. Ревзина и В. Розенцвейга ”Основы общего и машинного перевода”, опубликованная в 1963 году. Авторы предложили различать ‘собственно перевод’ (i.e. ”от единиц одного языка к единицам другого языка”) и интерпретацию (i.e. ”обращение к действительности”). В 1965 году состоялась Лейпцигская конференция по проблемам теории и практики перевода, а в 1968 году были опубликованы материалы этой конференции. Интересно отметить, что значительная часть работ связана с коммуникативной функцией перевода. Здесь же А. Нойберт представил концепцию прагматики перевода и прагматическую классификацию переводимых текстов. 80-90-е годы можно выделить как особый этап эволюции теории перевода, поскольку в этот период были разработаны и сведены воедино различные концепции. Особое место здесь занимают работы, тесно связавшие языкознание с переводом. Назовём лишь некоторые: Ю.В. Ванников. ”Типы научно-технических текстов и их лингвистические особенности” (1985), В.Н. Комиссаров ”Лингвистика перевода” (1980), ”Слово о переводе” (1973), А.Д. Швейцер”. Перевод и лингвистика” (1973), И.Я. Рецкер. ”Теория перевода и переводческая практика” (1974), Л.С. Бархударов “Язык и перевод” (1975), Л.А. Черняховская. “Перевод и смысловая структура” (1976), ряд работ Г.В. Чернова, К. Райс (K. Reiss), Г. Йегера (G. Jäger) и др. Без сомнения этап активной эволюции теории перевода, рассматривающей перевод как особый вид речевой коммуникации, продолжается. И важно отметить, что теория перевода сейчас исследует процесс перевода в широком социокультурном контексте, без учёта которого, как отмечает А.Д. Швейцер, едва ли возможно адекватное теоретическое описание перевода и раскрытие его сущности. Вопросы 1. Какие значения имеет термин ‘теория перевода’? 2. Какие направления включает лингвистическая теория перевода? 3. Каков основной метод исследования лингвистической теории перевода? 4. Назовите основные этапы эволюции теории перевода. Лекция 4 Статус теории перевода 1. Теория перевода и психолингвистика 1.1 Юдж. Найда о двух системах перевода 1.2 А.А. Леонтьев о заданности программы извне как характерной черте перевода 1.3 Г.В. Чернов о механизме порождения речевого высказывания в процессе синхронного перевода 1.4 Переводческая компетенция 2. Теория перевода и лингвистика текста 2.1 Общие признаки текстов – ‘универсалии дискурса’ 2.2 Проблема текста как одна из центральных проблем теории перевода 2.3 Роль прагматических факторов в формировании смысла текста; многоплановость и ‘сверхсуммарность’ смыслового содержания текста 2.4 Тип и жанр текста 2.5 Социальная интерпретация речевого жанра 2.6 Типология текста в теории перевода (концепции А. Нойберта, Ю.В. Ванникова) 2.7 Функциональные доминанты как комплекс характеристик текста 3 Теория перевода и семиотика 3.1 Семиотика: цели и статус 3.2 Цели и задачи теории перевода с позиций функциональной лингвистики. Работа С.Н. Сыроваткина. Статьи Г. Тури. 3.3 Программа лингвосемиотического подхода к тексту В. Вильса. Работы К. Райс. 4 Теория перевода и контрастивная лингвистика Соотношение теории перевода и контрастивной лингвистики. Концепции Э.Косериу, Л.С. Бархударова, К. Хансена Ключевые слова / словосочетания психологический процесс, речевая деятельность, структура речевого действия, эвристический принцип порождения речевого действия, заданность программы извне, инвариант перевода; связный текст, универсалии дискурса, тип текста, жанр текста, многофункциональность текста; знак, синтактика, семантика, прагматика, лингвосемантика, сигнифика, сигматика, поверхностная структура текста; функциональная эквивалентность В начале 70-х годов XX в. наблюдается значительная интенсификация научного поиска в области изучения перевода. Появилось много серьёзных исследований, которые по-новому рассматривают сущность процесса перевода, его закономерности. Проблемам теории перевода были посвящены конференции, симпозиумы, среди которых - состоявшаяся в 1975 году в Москве Конференция по теории перевода, Международный симпозиум по когнитивной лингвистике и теории перевода в Трире и Саарбрюкене (1978г.), Международная конференция по теории перевода в Лейпциге (1981, 1986 г.г.) Проблемы теории перевода обсуждались на XIV Международном конгрессе лингвистов в Берлине (1978). Потребности современного общества, в котором перевод играет всё более значимую роль, а также новые достижения в таких областях, как социо- и психолингвистика, коммуникативная лингвистика, лингвистика текста, etc., послужили мощным стимулом для активизации научных исследований в теории перевода – этой важной, интересной и ещё не познанной до конца области. В создании благоприятных условий для развития теории перевода особое значение имел поворот современной лингвистики от ориентации на имманентные свойства языка и статического описания внутрисистемных отношений к раскрытию связей между языком и обществом, языком и человеком, на выяснение динамики функционирования языка в реальных коммуникативных ситуациях. Теория перевода, самые различные отрасли лингвистики, логика, аксиология, герменевтика, как, впрочем, и вся философия, другие отрасли знания обнаруживают весьма интересные тенденции взаимодействия, тесной связи. 1 Теория перевода и психолингвистика Выявление психологической основы перевода является необходимой предпосылкой для познания его сущности. С.Н. Сыроваткин считает, что в самой своей сокровенной части перевод – это психологический процесс, включающий три стадии: 1 – понимание исходного текста; 2 – ‘отсмысливание’ от форм исходного языка; 3- выбор форм языка перевода [Сыроваткин, 1978]. Это побуждает теоретиков перевода обращаться к данным психолингвистики. Задачи теории перевода и психолингвистики во многом совпадают, поскольку объектом теории перевода является особый вид речевой деятельности, а объектом психолингвистики – сама речевая деятельность. К теории перевода вполне приложимы данные психолингвистики о механизмах порождения и восприятия речевого высказывания, о структуре речевого действия, о моделях языковой способности. Определённый интерес для теории перевода представляют разработанные психолингвистами положения о трёхчленной структуре речевого действия, которое включает фазу планирования / программирования, фазу осуществления и фазу сопоставления; о необходимости учёта цели и мотивации речевого действия; об эвристическом принципе порождения речи; о лежащем в основе этого принципа вероятностном прогнозировании; об активном характере процесса восприятия речи [Леонтьев, 1969]. Остановимся подробнее на эвристическом принципе, согласно которому в зависимости от конкретной экспериментальной ситуации субъект может избрать тот путь психолингвистического порождения высказывания, который в данной коммуникативной ситуации представляется оптимальным. Этот методологический принцип применим к моделированию порождения речевого высказывания в процессе перевода. Анализ переводов, как указывает А.Д. Швейцер, свидетельствует о том, что, как и любая речевая деятельность, перевод не осуществляется по единой модели. В процессе перевода находят применение и лексико-синтаксические перифразы, и грамматические трансформации, и семантические преобразования. При этом выбор оптимального способа анализа исходного текста и построения соответствующего текста на другом языке диктуется конкретными условиями межъязыкового коммуникативного акта. Поэтому сведение процесса перевода к единой модели порождения конечного текста представляется неправомерным [Швейцер, 1988]. В одной из своих работ Юдж. Найда отстаивает положение об универсальности трансформационной модели как единственной адекватной модели перевода. Как считает Юдж. Найда, существуют две системы перевода. Первая сводится к формулированию ряда правил, которые указывают, что именно следует делать, чтобы для какой-либо единицы или сочетания единиц исходного языка найти соответствующую форму в языке перевода. В некоторых вариантах теории перевода постулируется наличие языка-посредника, через который и осуществляется перевод. Но независимо от того, вводится ли в модель перевода эта промежуточная структура (i.e. язык-посредник), данный подход основан на применении правил на уровне поверхностных структур языка. Вторая система предусматривает более сложную процедуру, которая включает три стадии: 1 - анализ, в ходе которого поверхностная структура на языке А анализируется в терминах грамматических трансформаций с учётом грамматических отношений и значений слов и словосочетаний; 2 – перенос, в ходе которого подвергнутый анализу материал переносится из языка A в язык B; 3 – реконструирование, в ходе которого перенесённый материал обрабатывается с целью окончательной адаптации конечного сообщения к нормам языка перевода. Юдж. Найда считает, что одноэтапная процедура перевода неадекватна. В то же время трёхэтапная модель более точно отражает характер языкового поведения переводчика, анализирующего исходный текст с помощью обратных трансформаций (преобразование поверхностных структур в ядерные предложения) и создающего конечный текст с помощью преобразования ядерных предложений в поверхностные структуры языка перевода [Nіda, Taber, 1969]. А.Д.Швейцер отмечает, что анализ переводов свидетельствует о том, что грамматические трансформации действительно находят применение в качестве одного из приёмов семантического анализа исходного текста и одного из способов построения конечного высказывания. Но сведение перевода к грамматическим трансформациям слишком упрощает реальную картину, так как в переводе находят применение и методы лексико-синтаксического перифразирования, и семантические модификации, которые обусловлены ситуативно-прагматическими факторами. Кроме того, в ряде случаев возможно применение одноэтапной процедуры нахождения прямых соответствий. Например, в устном, в особенности синхронном переводе, который требует мгновенного принятия решений, использование многоступенчатой схемы представляется маловероятным [Швейцер, 1973]. По мнению А.А. Леонтьева, характерная черта перевода – заданность программы извне. Это означает, что программа переводческой деятельности задаётся переводимым текстом и ситуацией коммуникативного акта. В данном случае понятие программы совпадает с понятием инварианта перевода, так как таким инвариантом является как раз внутренняя программа речевого высказывания – система функционально ‘нагруженных смыслами элементов предметно-изобразительного кода или действий над подобными элементами. А поскольку смысл есть функция соотнесённости мотивации и целенаправленности деятельности, выбор программы обусловлен предшествующим опытом организма (вероятностное прогнозирование), а структура программы, в частности, - факторами ситуации и контекста, постольку все эти факторы релевантны при переводе и должны быть привлекаемы при его психологическом анализе’ [Леонтьев 1969, 169-172]. Подробнее на проблеме инварианта мы остановимся в следующих лекциях, а сейчас только подчеркнём, что это утверждение А.А. Леонтьева стоит лишь немного уточнить с учётом коммуникативного намерения самого переводчика. Перечень детерминантов программы был бы неполным, если бы мы не приняли во внимание той принципиально важной роли, которую играет установка на адресата / рецептора, на преодоление барьера межкультурной коммуникации, на традицию и норму перевода [Швейцер, 1988]. В книге ’Перевод и лингвистика’ А.Д. Швейцер, характеризуя внутренний механизм порождения высказывания при переводе, высказал предположение о том, что поиск оптимального решения при переводе заключается в последовательном приближении к оптимальному варианту путём перебора нескольких возможных вариантов и отклонения тех, которые не соответствуют определённым функциональным критериям. Такое представление о переводе согласуется с распространённой в современной психологии идеей вероятностного программирования, которая восходит к ‘модели будущего’ Н.А. Бернштейна и которая основана на том, что выбор того или иного способа деятельности представляет собой постулирование возможных исходов из наличной ситуации, их последовательный перебор под углом зрения определённых критериев [Швейцер, 1973]. Как и другие модели перевода, модель проб и ошибок не может претендовать на универсальность. Так, она не может быть применена в экстремальной ситуации, в частности – в синхронном переводе, когда время нахождения варианта сокращается до минимума и требуется автоматизм переводческих навыков. Но в целом данная гипотеза подтверждается наблюдениями над деятельностью переводчиков [Швейцер, 1988]. Модель вероятностного прогнозирования использует Г.В. Чернов при описании механизма порождения высказывания в процессе синхронного перевода. По данным Г.В. Чернова синхронный перевод осуществляется при одновременности процессов слушания и говорения, часто до завершения поступающего к переводчику высказывания. Г.В. Чернов считает, что механизмами, которые обеспечивают эту одновременность, являются: механизм вероятностного прогнозирования поступающего к переводчику сообщения и механизм упреждающего синтеза при порождении переводчиком сообщения на языке перевода. Суть выдвигаемой гипотезы в том, что в процессе слухового восприятия оригинала переводчик выдвигает предположение о том или ином смысловом, либо вербальном завершении намерений автора. Выдвижение их осуществляется на основе подсознательной субъективной оценки априорных вероятностей дальнейшего развития данной вербальной ситуации [Чернов, 1978]. Для подтверждения гипотезы о действии механизма вероятностного прогнозирования на вербальном уровне сочетаемости лексических единиц был проведён эксперимент по синхронному переводу текста, который содержал словосочетания разной степени связности. В одном типе высказываний ‘подсказывалась’ высокая степень вероятности определённого вербального завершения, но реальное завершение было другим. Во втором типе каждое слово не сочеталось в смысловом отношении ни с предыдущим, ни с последующим. Полученные в эксперименте данные, по мнению Г.В. Чернова позволяют сделать ряд выводов о механизме вероятностного прогнозирования как на уровне прогноза вероятности сочетаемости слов, так и на более высоком смысловом уровне [ibid., 71-85]. В области письменного перевода техника психолингвистического эксперимента разработана менее. В связи с этим представляет интерес экспериментальное исследование психолингвистического механизма перевода как процесс порождения текста (Университет в Турку). Испытуемые печатают текст перевода на клавиатуре компьютера, фиксирующего все операции по редактированию текста, темпоральные характеристики его порождения, включая паузы, связанные с чтением оригинала и обдумыванием варианта перевода, в частности, характер и величину смысловых отрезков, которыми оперирует переводчик [Tommola, 1986]. Однако сведение синхронного перевода к модели вероятностного прогнозирования представляется неправомерным. Как и другие виды перевода синхронный перевод вполне допускает применение разных стратегий в зависимости от ситуации. Этого не отрицает и Г.В. Чернов, когда пишет, что ‘… модель семантико-смыслового уровня вероятностного прогнозирования не только не отрицает возможной стратегии подстановки прямых лексических и синтаксических соответствий в синхронном переводе без перехода на глубинный уровень в рамках отдельного предложения, но, напротив … подтверждает эвристический принцип выбора стратегии переводчиком’ [Ширяев, 1979, 136]. Переводческая компетенция – одна из тем психолингвистического анализа речевой деятельности. Переводческая компетенция является существенным фактором перевода, объединяющим рецептивную компетенцию понимания и продуктивную компетенцию формулирования. Переводческая компетенция включает способность понимания исходного текста и способность создания текста на языке перевода. При этом жизненный опыт переводчика интерпретируется как фоновые знания [Stolze, 1982]. Идиоматическое владение языком перевода представляет собой один из важнейших компонентов переводческой компетенции. Переводческая компетенция включает и элементы двух соприкасающихся в переводе культур. Согласно концепции Р.Штольце, переводчик, чётко ориентируясь на исходный текст, включается в процесс поиска и принятия решения, который завершается ‘перевыражением оригинала на языке перевода’. Определение переводческой компетенции Р. Штольце представляет собой лишь перечень некоторых её компонентов, но не даёт исчерпывающего ответа на вопрос о том, какие навыки и способности необходимы переводчику. В. Вильс представляет более развёрнутую характеристику переводческой компетенции [Wills, 1977]. Переводческая компетенция является центральной категорией прикладной теории перевода, в предметную область которой, в свою очередь, входят следующие задачи: лингвистическое описание и классификация переводческих трудностей, которые возникают при ‘переносе’ (transfer) исходного текста в язык перевода; разработка лингвистически обоснованных форм обучения переводу; разработка эффективного, охватывающего все релевантные языковые явления анализа ошибок (как предпосылки для критики перевода); разработка описательных, интерпретационных и оценочных процедур с целью теоретического и методического обоснования критики перевода. Первые две задачи прикладной теории перевода В.Вильс называет проспективными, две последние – ретроспективными аспектами. Оптимальным направлением перевода В.Вильс считает направление ‘иностранный язык (ИЯ) – основной язык (ОЯ)’, так как при билингвизме (а компетенция переводчика является компетенцией билингва) компетенция в сфере ОЯ интернализуется в более высокой степени, чем компетенция в сфере второго языка. Исходя из доминирующей роли компетенции в сфере ОЯ, можно сделать вывод о том, что при направлении ИЯ – ОЯ существует бóльшая вероятность точного анализа и адекватного преодоления переводческих трудностей. Но это не исключает полностью возможности успешного перевода в обратном направлении. При переводе в направлении ИЯ – ОЯ трудности рецептивного характера, связанные с анализом исходного текста, проявляются в бóльшей мере, чем трудности репродуктивного характера, которые сопряжены со структурированием конечного текста на языке перевода. Переводческая компетенция не является единой деятельностной характеристикой. Существует её дифференциация в двух измерениях: 1 – жанр текста; 2 – направление (с родного языка на иностранный и с иностранного языка на родной). Каждая из этих частичных компетенций охватывает две субкомпетенции (рецептивную – в сфере исходного языка и репродуктивную – в сфере языка перевода). Обе субкомпетенции взаимодополняют друг друга и образуют основу компетенции, которая необходима переводчику для передачи сложных в содержательном и стилистическом отношении текстов с необходимой степенью коммуникативной эквивалентности. В. Вильс утверждает, что именно этот текстуальный характер переводческой компетенции объясняет тот факт, что лица, свободно владеющие двумя языками, не обязательно становятся хорошими переводчиками. Здесь есть смысл вспомнить гипотезу, в своё время не получившую экспериментального подтверждения [Butzkamm, 1973, 129] о том, что лица, владеющие координативной двуязычной системой (i.e. абсолютные билингвы), менее способны к переводу, чем лица, владеющие субординативной двуязычной системой (i.e. относительные билингвы). А.Д. Швейцер считает, что характер билингвизма не влияет непосредственно на переводческую компетенцию, так как для неё решающую роль играет не абсолютный или относительный характер двуязычия, а характер владения языками. При субординативном, так же как и при координативном двуязычии языки могут существовать как автономно, независимо друг от друга, так и будучи соотнесёнными друг с другом. Именно эта соотнесённость, прежде всего соотнесённость на уровне узуса и нормы образует языковую базу переводческой компетенции. В. Вильс читает, что роль самого переводчика в процессе формирования перевода во многом остаётся неясной. Пока можно только сказать, что перевод является результатом лексической, синтаксической, текстуально-прагматической замены исходной комбинации знаков соответствующей комбинацией знаков на языке перевода и что при этом вступают в силу управляющие коммуникативные факторы частично объективного, а частично субъективного характера. Роль субъективных факторов возрастает в тех случаях, когда перевод требует нестандартных, творческих решений. Переводческая компетенция переводчика – языковая и внеязыковая, рецептивная и репродуктивная – включает то, как переводчик осмысляет переводимый текст, как он строит и перестраивает стратегию перевода, какую он, в зависимости от обстоятельств, избирает функциональную перспективу высказывания, как он на основе оригинала, создаёт новый текст. Все приведённые выше виды компетенции органически связаны друг с другом и вместе образуют компетенцию переноса (die Transferkompetenz), которая лежит в основе процесса перевода и обеспечивает адекватную передачу коммуникативного намерения и достаточную степень коммуникативной эффективности [Вильс, 1977, 284]. Следует обратить внимание на то, что понятие переводческой компетенции, рассматриваемое нами, принципиально отличается от понятия компетенции, разработанного в рамках порождающей грамматики Н. Хомского, где описание языка представлено в виде формальных моделей определённого типа. Генеративная лингвистика выдвинула несколько фундаментальных противопоставлений; чётко различаются: употребление – использование языка в речевой деятельности (performance). К теории перевода ближе всего понятие коммуникативной компетенции, разработанное Д. Хаймсом [Hymes, 1972]. Коммуникативная компетенция в интерпретации Д. Хаймса – это способность говорящего выбирать из доступной ему совокупности грамматически правильных форм те, которые должным образом отражают нормы поведения в реальных актах взаимодействия [ibid., 277]. Это понятие включает четыре параметра: грамматическую правильность, реализуемость, приемлемость, встречаемость. Особое отношение к переводу имеет приемлемость (соответствие высказывания контексту ситуации). Применительно к переводу приемлемость означает необходимость учёта как отражаемой в тексте внеязыковой ситуации, так и контекста, в котором допускается использование той/иной формы в исходном языке и языке перевода. В это понятие входит обязательный учёт двух коммуникативных ситуаций – ситуации порождения исходного текста с её участниками, ролевыми отношениями и коммуникативными установками и ситуации перевода с аналогичными параметрами. Другой параметр – встречаемость. Это понятие также приобретает особый смысл применительно к переводу. Нередко единицы – аналоги существуют в обоих языках, но существенно отличаются друг от друга своей встречаемостью (i.e. частотностью). Юдж. Найда предложил для проверки качества перевода применять грубые подсчёты частотности использования определённых грамматических и лексических единиц в исходном языке и языке перевода, e.g.: если известно, что в исходном языке пассивная конструкция используется в 5% возможных случаев, а активных – в 95%, а в тексте перевода пассив употребляется в 20% возможных случаев, то ‘язык перевода’ лишён естественности в отношении данного признака’ [Nida, Taber, 1969, 170]. Переводческая компетенция – это сложная и многомерная категория, которая включает все квалификационные характеристики, которые позволяют переводчику осуществлять акт межъязыковой коммуникации: особое ‘переводческое’ владение двумя языками (как минимум рецептивное владение исходным языком и репродуктивное владение языком перевода), при котором языки проецируются друг на друга; способность к ‘переводческой’ интерпретации носителя другого языка и другой культуры; владение технологией перевода (i.e. совокупностью процедур, которые обеспечивают адекватное воспроизведение оригинала, в том числе модификации, необходимые для успешного преодоления ‘культурного барьера’); знание норм языка перевода; знание переводческих норм, которые определяют выбор стратегии перевода; знание норм данного стиля и жанра текста; определённый минимум ‘фоновых знаний’, необходимых для адекватной интерпретации исходного текста, в частности то, что называется ‘знанием предмета’, необходимым для успешного перевода в рамках специализации переводчика. Понятие переводческой компетенции может быть конкретизировано применительно к тем или иным разновидностям перевода и включать, например, творческие способности, необходимые для художественного (в частности, поэтического) перевода. А.Д. Швейцер отмечает, что проблема переводческой компетенции ещё ждёт своей экспериментальной разработки с позиций психолингвистики. При этом важно, чтобы перевод в этих исследованиях был бы подлинным объектом анализа, раскрывающего его психолингвистический механизм, его психологическую мотивацию и детерминированность психологическими факторами [Швейцер, 1988]. 2 Теория перевода и лингвистика текста Одно из значительных достижений современного языкознания – интенсивное развитие в течение последних десятилетий и сейчас уже утвердившейся отрасли языкознания – лингвистики текста. Объектом этой дисциплины является связный текст – законченная последовательность высказываний, которые объединены друг с другом смысловыми связями. Лингвистика текста поставила перед собой задачу выявить сущность этих связей и способы их осуществления, обнаружить систему грамматических категорий текста с её содержательными и формальными единицами, описать на материале текста сущность и организацию условий человеческой коммуникации [Николаева, 1978]. Этот краткий перечень цели и задач лингвистики текста объясняет близость этой дисциплины к теории перевода, и одним из первых, кто заметил связь между лингвистикой текста и теорией перевода, был Юдж. Найда. Юдж. Найда считает, что теория перевода должна учитывать некоторые общие признаки текстов, которые он назвал ‘универсалии дискурса’. К ним относятся: ◦ различные способы маркирования начала и конца текста; ◦ способы маркирования переходов между внутренними подразделениями связного текста; ◦ темпоральные (временные) связи; ◦ пространственные связи; ◦ логические связи (e.g. причинно-следственные); ◦ идентификация участников дискурса; ◦ средства выделения элементов текста для фокусирования на них внимания или эмфазы; ◦ сопричастность автора (author involvement), e.g. его позиция и точка зрения [Nida, Taber, 1969, 181-182]. Способы маркирования начала и конца дискурса включают стандартные формулы типа once upon a time – cf.: жили-были, були собі, жили собі, колись жив, було собі, etc.; they lived happily ever after – cf.: и стали они жить-поживать, добра наживать, так і живуть вони укупі та хліб жують, і стали вони жити-поживати та добра наживати. Маркеры внутреннего перехода – традиционные способы введения новых подразделений текста, e.g.: on the other hand – cf.: с другой стороны, з іншого боку; then all of a sudden …- cf.: и вдруг …, раптом; in contrast with all this – cf.: в отличие от всего этого, на відзнаку від ... К маркерам темпоральных отношений относятся временные союзы, темпоральные фразы, e.g. the next morning, all that day, относительные времена типа Future Perfect, Past Perfect, согласование времён, последовательность событий, которая отражена порядком слов. Маркеры пространственных отношений включают пространственные предлоги, индикаторы расстояния, e.g.: long way off, ten miles long, It’s a day’s trip. Логические отношения маркируются с помощью модифицирующих предложения наречий (sentence adverbs), e.g.: moreover, therefore, nevertheless; союзов, которые вводят придаточные предложения, e.g.: if, although, because; отглагольных форм (причастие, герундий), зависимых от глагола, выражающего основное событие; ЛЕ, которые выражают логические отношения, e.g. he concluded – cf.: он пришёл к выводу, він зробив висновок; he argued – cf.: он возразил, він заперечував. Маркеры последовательного указания на одного и того же референта включают личные местоимения (he, she, they), дейктические местоимения (this, that) и синонимы (a dog, animal, pet, puppy). Участники и события могут выдвигаться на передний план (‘лингвистическая авансцена’) или же отодвигаться на задний план. Для этого используется сложная синтаксическая структура, и её иерархия маркирует место участников, событий, которые описываются в данной ситуации. Сопричастность автора может быть двух типов: ◦ автобиографическая (реальная / фиктивная), её маркер – местоимение 1-го лица; ◦ оценочная, её маркер – оценочные ЛЕ, e.g.: This was an ugly scene. – Это была безобразная сцена. Характеризуя названные выше категории как универсалии, Юдж. Найда в то же время отмечает, что языки используют для их выражения далеко не одинаковые средства – между универсалиями дискурса и их языковыми реализациями отсутствуют взаимооднозначные связи [ibid., 132]. Таким образом, для перевода представляется важным то, как реализуются ‘универсалии дискурса’ в контактирующих друг с другом в процессе перевода языках и какие из этого вытекают последствия для структурирования конечного текста. Для иллюстрации нашего утверждения воспользуемся примерами из работы Л.С. Бархударова ‘Язык и перевод’ [Бархударов, 1975, 197]: ‘Then I saw old Pancho come around the corner of the wagon’. – ‘И тут вдруг старина Панчо стал огибать фургон’. Здесь маркер внутреннего перехода then передаётся контекстуальным эквивалентом и тут вдруг, который соответствует стилистическим нормам данного жанра (повествование ведётся в разговорной манере от лица рассказчика). ‘When he arrives in Paris next week, our Foreign Secretary will have to spell out our position’. – ‘Когда министр иностранных дел посетит на следующей неделе Париж, он должен будет чётко изложить нашу позицию’. Здесь при переводе меняется порядок следования двух кореферентных единиц – личного местоимения и имени, поскольку в русском тексте – газетном тексте – первое указание с помощью местоимения неприемлемо. Одна из проблем лингвистики текста, традиционно связанная с теорией перевода – актуальное членение (функциональная перспектива) высказывания. Для теории перевода плодотворной является восходящая к Ф. Данешу идея тематической прогрессии – темы цементируют текст, ремы - служат для передачи новой информации [Daneš, 1968]. Роли и месту функциональной перспективы предложения в переводе посвящена работа Л.А. Черняховской ‘Перевод и смысловая структура’ [Черняховская, 1976]. Текст занимает центральное место в деятельностных моделях перевода. Действительно, именно текст является предметом анализа на первом этапе перевода, связанном с интерпретацией оригинала, и именно текст является предметом синтеза на его заключительном этапе. По мнению Р. Штольце [Stolze, 1982], например, теоретическое осмысление процесса перевода должно строиться на учёте тесной связи герменевтики и лингвистики текста, так как в основе перевода лежит возможность органического соединения герменевтического анализа текста как целого и системного анализа, основанного на рациональных лингвистических критериях. Понимание текста основывается на осознании его целостности и обязательном учёте прагматических правил его построения. При этом важно не только сказанное, но и подразумеваемое. Отсюда возникает необходимость в учёте пресуппозиций, которые должны включать не только сказанное ранее, но и просто известное, ‘я’ говорящего, его социальный статус, фоновые знания, etc. В этой связи уместно вспомнить слова И.Р. Гальперина о роли подтекста, который сосуществует с вербальным выражением, сопутствует ему и запланирован создателем текста. Положение о содержательно-подтекстовой информации как органической части смыслового содержания текста имеет самое непосредственное отношение к переводу [Гальперин, 1981]. На основании эксплицитных и имплицитных компонентов смысла текста, выявления роли прагматических факторов в его формировании Р. Штольце делает важный для теории перевода - вывод о многоплановости и ‘сверхсуммарности’ смыслового содержания текста. При этом под ‘сверхсуммарностью’ имеется в виду несводимость смысла текста к сумме смыслов его конституентов. Раскрывающие содержание текста рекуррентные (recurrent) смысловые признаки, которые объединяют семантически связанные друг с другом лексемы, образуют изотопические плоскости текста, в которых реализуется многоплановая структура его смысла. Именно в результате интеграции отдельных элементов в языковых и внеязыковых контекстах образуется то ‘приращение’ информации (Informationsüberschuss), которое лежит в основе ‘сверхсуммарности’ смысла текста. Учёт смысла текста ставит по-новому для теории перевода и вопрос об учёте значений отдельных лексем. Их значение рассматривается не как фиксированный срез набора семантических признаков (как это имеет место в жёстких моделях структурной семантики), а как ‘гибкая совокупность сем и прагматических параметров, изменчивые сочетания которых проецируются в плоскости текста [Stolze, 1982]. Наряду с семантикой и прагматикой текста существенное значение для перевода имеет и стилистика текста. Здесь особый интерес представляет связь между функционально-стилистической типологией текстов и теорией перевода. Этой проблеме посвящён ряд работ К. Райс [Reiss, Vermeer, 1984]. В основу разрабатываемой в книге ‘Обоснование общей теории перевода’ теории перевода положена теория жанров текста. Её основные понятия – ‘тип текста’, ‘жанр текста’. Понятие типа текста используется для классификационного выделения универсальных, базисных форм текста в человеческой коммуникации. Они выполняют самые общие коммуникативные функции: репрезентативную, выразительную и апеллятивную. На их основе выделяются три типа текста: информативный, экспрессивный, оперативный. Жанр текста – это класс вербальных текстов, выделяемых на основе общности структуры, пределов вариативности и использования в однотипных коммуникативных контекстах. Конкретные признаки дифференциации жанров связаны с тремя семиотическими измерениями: семантикой, прагматикой, синтактикой и относятся к отражению мира в тексте, к выполняемой текстом коммуникативной функции и к внутренней структуре текста. Это определение К.Райс называет признаками жанра, но не раскрывает его сущности. Отметим, что предложенная К.Райс классификация – не единственно возможное функциональное разграничение текстов применительно к переводу [Швейцер, 1973]. Для выявления сущности жанра интерес представляет социальная интерпретация речевого жанра, предложенная К.А. Долининым [Долинин, 1978, 26] : ‘[…] каждый сколько-нибудь канонизированный, устоявшийся речевой жанр (приказ по учреждению, постановление суда, научная статья, роман, передовая в газете, etc.) – это не что иное, как особая социальная роль, в которой речевая деятельность выступает как ролевая деятельность. Таким образом, в жанровой вариативности текстов находит своё проявление социальная норма, которая и определяет специфику выбора языковых средств при порождении текста того или иного жанра. В практике перевода сталкиваются три типа социальных норм, которые отражают традиции данного языкового коллектива, данной культуры: ◦ нормы построения текста на исходном языке; ◦ нормы построения текста на языке перевода; ◦ нормы перевода. Эти нормы имеют существенное значение для перевода, так как различия между ними становятся наиболее ощутимыми при выходе за пределы одного языка и одной культуры. Прежде всего различия касаются самой номенклатуры жанров. Наряду с общими жанрами, которые существуют в любой письменной культуре, e.g.: письмо, сказка, статья, есть жанры, которые распространены в нескольких, но не во всех культурах (сонет), и жанры, специфичные лишь для данной культуры (e.g.: поэтический жанр хайку в Японии). Конвенции жанров характеризуются также исторической вариативностью (cf: стихотворная форма средневекового научного трактата). Жанровая дифференциация текста имеет непосредственное отношение к механизму перевода. Прежде всего переводчик должен сделать выбор – сохранить конвенции исходного текста или заменить их конвенциями языка перевода. Если данный жанр отсутствует в другой культуре, то перевод может быть инновационным, i.e. он может положить начало новому жанру в культуре-рецепторе. Также необходим учёт специфики типа текста и коммуникативной функции, которая и определяет данный тип. В своих работах К. Райс обращает внимание на то, что условием успешного осуществления процесса перевода является передача коммуникативной функции текста. Но её классификация фактически сводит функциональную характеристику текста к какой-то одной функции, тогда как реальные тексты, с которыми имеет дело переводчик, как правило, многофункциональны. К.А. Долинин отмечает: “[…] если стиль высказывания (фразы) – в повседневной речевой практике во всяком случае – бывает един и непротиворечив, то стиль сколько-нибудь протяжённого текста, в особенности художественного текста, представляет собой изменчивую, динамическую его характеристику” [Долинин, 1978, 46]. Принципиально иной подход к проблеме типологии текста в теории перевода выдвигает А. Нойберт [Neubert, 1985]. Он считает функционально-типологические модели текста слишком грубыми, статичными. Для анализа процесса перевода А. Нойберт предлагает модель ‘текстов-прототипов’ (prototype texts), исторически и социально обусловленных способов организации знания в письменном и устном дискурсе. Текст-прототип опирается на социальный опыт и воплощает наиболее существенные признаки конкретных текстов. Он обнаруживает специфическое сочетание параметров текстуальности (коммуникативная интенция, ситуативность, информативность, согласованность смыслов, связность), а также специфическую конфигурацию общего для коммуникантов фона знаний, который представляет собой глобальную схему того, чтó сказано, кем, кому, когда, как. Благодаря их комплексной детерминации тексты-прототипы отличаются значительно бóльшим разнообразием, чем типы текстов. В процессе перевода переводчик реализует избранный прототип конечного текста, оценивая при этом удельный вес его детерминантов. Заслуживает внимания схема, разработанная Ю.В. Ванниковым, которая положена автором в основу ориентированной на перевод типологии текстов [Ванников, 1985]. Эта схема основана на лингвистических особенностях текстов, на 14 главных типологизирующих признаках, которые обобщают с точки зрения переводческой практики свойства текста: 1 – лингвистическая организованность; 2 – функциональный стиль; 3 – функциональный подстиль; 4 – речевой модус; 5 – доминирующее логическое содержание; 6 – предметное (тематическое) содержание; 7 – форма речевой презентации; 8 – жанровая дифференциация; 9 – информационная первичность / непервичность; 10 – экспрессивно-стилистическая отмеченность; 11 – основные прагматические функции; 12 – конкретные целевые установки; 13 – типы адекватности текста; 14 – типы адекватности перевода. Рассмотрим каждое из перечисленных свойств. К лингвистической организованности относится противопоставление текстов с жёсткой структурой (e.g.: научно-технических) и с нежёсткой структурой (e.g.: художественных). Этот признак учитывает также степень связности текста. Функциональные стили выделяются в зависимости от сферы общения (e.g.: научно-технический, социально-деловой, etc.). Подстили более отчётливо противопоставлены коммуникативным установкам и прагматическим функциям (e.g.: подстиль технического текста внутри научно-технического стиля.) Речевой модус – это способ изложения, характерный для текста: экспликативный, дескриптивный, etc. К доминирующему логическому содержанию относятся: а) тип рассуждения (e.g.: цепочка умозаключений); b) тип доказательства (e.g.: по существу, по аналогии, от противного, etc.); с) смысловая структура вывода; d) различные виды определений. Предметное содержание научного текста строится на основе классификации наук (философские, естественные и технические, социальные). Форма речевой ориентации тесно связана с функциональными подстилями и жанрами (устный текст, письменный текст). Каждый функциональный подстиль характеризуется жанровой дифференциацией (жанры учебного подстиля – учебник, учебное пособие, лекция, etc.). Информационная первичность характеризует монографию, диссертацию, статью, etc., а к информационно-вторичным текстам относятся: реферат, аннотация, перевод, рецензия. По признаку экспрессивно-стилистической отмеченности тексты делятся на стилистически отмеченные и стилистически не отмеченные. Основные прагматические функции лежат в основе изначальной ориентации текста на носителей исходного языка или носителей языка перевода. Конкретные целевые установки лежат в основе выделения информирующих, предписывающих и систематизирующих текстов. Тип адекватности текста определяется по его соответствию коммуникативной установке. Типология, предложенная Ю.В. Ванниковым, может показаться несколько громоздкой, но её подробность делает её более адекватной поставленной задаче – отразить реальное многообразие текстов. Как отмечает А.Д. Швейцер, существенным преимуществом этой типологии является и то, что она учитывает наличие смешанных и переходных случаев. В частности, Ю.В. Ванников особо выделяет такие функционально неоднородные типы, как информирующе-предписывающие, предписывающе-систематизирующие и некоторые другие. Исходя из полифункциональности текста, А.Д.Швейцером было выдвинуто положение о функциональных доминантах текста как о комплексе функциональных характеристик, которые играют ведущую роль, отвечают коммуникативной установке отправителя и определяют закономерности анализа и синтеза языковых средств в процессе перевода. Специфичная для данного текста конфигурация функциональных доминант (i.e. набор ведущих функциональных характеристик) и определяет вместе с коммуникативной установкой и социальными нормами тот инвариант, который подлежит сохранению при переводе [Швейцер, 1973, 68-70]. Здесь было бы уместно подчеркнуть, что речь идёт о комплексе функциональных характеристик, иногда дополняющих друг друга, а иногда и противоречащих друг другу. Пример многофункциональности текста – газетный текст, в котором обнаруживается сплав, довольно своеобразный, функциональных параметров – информативных и экспрессивных. Даже в тех случаях, когда позиция автора не находит эксплицитного выражения, она иногда прослеживается в выборе лексических единиц, несущих определённую коннотацию. Переводя газетно-информационный текст, ведущей функцией которого принято считать информативную, переводчик должен обращать внимание не только на адекватную передачу референциального содержания текста, но и на передачу его экспрессивной коннотации. Подробнее на этой проблеме мы остановимся в связи с вопросами о сущности перевода, а также об эквивалентности, переводимости. Сейчас же мы только ограничимся указанием на то, что сказанное о связи функциональных доминант (характеристик) текста со стратегией перевода не означает, что эти характеристики жёстко и однозначно определяют переводческое решение. Наоборот, изменчивый, динамический характер этих характеристик иногда значительно изменяет решение переводчика в процессе перевода разных фрагментов одного и того же текста. 3 Теория перевода и семиотика В большинстве толковых и специальных словарей семиотика определяется как 1 – научная дисциплина, изучающая общее в строении и функционировании знаковых систем, хранящих и передающих информацию, будь то системы, действующие в человеческом обществе (главным образом язык, а также некоторые явления культуры, обычаи, обряды, кино, etc.), в природе (коммуникация в мире животных) или в самом человеке (e.g. зрительное и слуховое восприятие предметов; логическое рассуждение); 2 – система того или иного объекта, рассматриваемая с точки зрения семиотики в первом значении (e.g. семиотика данного фильма, семиотика сонетов У. Шекспира, семиотика обращений, принятых в современном итальянском языке, etc.) ЛЭС, 1990. Из всей обширной группы объектов семиотики наибольшая общность обнаруживается между языком и художественной литературой, i.e. искусством, использующим язык в качестве своего средства, поэтому семиотика языка и литературы образует центр гуманитарной семиотики. Другая ветвь семиотики – формальная / логико-математическая – относится к так называемой металогике. Первоначально общие принципы семиотики как ‘науки о знаках’ были подмечены на основе наблюдений над естественным языком, одновременно и независимо в работах Ч.С. Пирса и Ф. де Соссюра. Ч. Пирс стремился к созданию особого варианта математической логики (т.н. чистой / умозрительной грамматики), а Ф. де Соссюр – к определению предметной области различных знаков как объектов новой науки, названной им семиологией. Термин “семиотика” первоначально применялся для формальной, логико-математической линии, а содержательная, предметная, линия по европейской традиции именовалась семиологией. Позднее же оба названия стали употребляться как синонимы. По мере развития семиологии в 20 в. у неё обнаруживались всё более глубокие корни, e.g.: в сочинениях Блаженного Августина (4-5 в.в.); в средневековом учении о ”тривии”, цикле из 3-х наук – грамматики, логики и риторики, которым в современной семиотике соответствуют синтактика, семантика и прагматика; в логико-лингвистических учениях схоластики 12-14 в. о ”сущностях” и ”качествах” (акциденциях), о ”суппозициях” (подстановках терминов), об “интенциях разума”; в 17 – нач. 18 в.в. – в учениях Дж. Локка о разуме и языке, в идеях Г.В. Лейбница об особом искусственном языке ”всеобщая характеристика” (characteristica universalis); в работах языковедов-философов 19-20 вв. - В. фон Гумбольдта, А.А. Потебни, К.Л. Бюллера, И.А. Бодуэна де Куртенэ; у основателя психоанализа З.Фрейда, etc. Основы семиотики языка и литературы заложили представители европейского структурализма 1920-30-х гг. – пражской лингвистической школы и Копенгагенского лингвистического кружка (Н.С. Трубецкой, Р.О. Якобсон, Я. Мукаржовский. Л. Ельмслев, В. Брёндаль. Наиболее оформленные направления семиотики за рубежом – американская школа Ч.У. Морриса, во Франции – этнографическая школа К.Леви - Строса, психоаналитическая семиотика Ж. де Лакана и др. По мере развития семиотики понятие “знак” (на котором особенно настаивал Ф. де Соссюр) постепенно отходило на второй план, так как не удалось обнаружить какие-либо знаки, универсально присущие разным естественным языкам, тем более – разным семиотическим системам (нет знаков, общих для языка, живописи, кино, etc.) Единство семиотики языка и литературы основывается прежде всего на явлении ”высказывание” и его абстрактном выражении – ”пропозициональной функции”, которые обнаруживаются во всех языковых произведениях (текстах) как обыденной речи, так и художественной литературы, являясь их основной семиотической ячейкой. Существует три семиотических членения (уровня, аспекта) – синтактика, семантика, прагматика; 1) – отношение между знаками, главным образом в речевой цепи и вообще во временнóй последовательности; семантика – 2) в общем виде – отношение между знаконосителем, предметом обозначения и понятием о предмете; 3) – как отношение между знаками и тем, кто их использует. В прагматике языка особенно интенсивно исследуются два центра – субъект речи и адресат речи, а также связанные с ними ”точки референции”, которые выражаются дейктическими словами, местоимениями, относительными временами глагола, etc. В семиотике художественной литературы типология художественного текста с точки зрения субъекта (текст от автора, от рассказчика, от повествователя; разл. ”я” от автора, etc.) дополняется типологией художественного текста с точки зрения ”образа адресата”. Определение границ и сферы семантики остаётся незаконченным: в частности, нерешённым является традиционный спор между сторонниками узкого понимания семантики (e.g. Rus “есть” [to eat] – 1 основное значение) и широкого (e.g. есть яблоко cf есть кашу – разные значения глагола ”есть”); не всегда чётко определяется граница между семантикой и референцией, семантикой и прагматикой, etc. В рамках современного, более широкого когнитивного подхода складывается новое соотношение трёх частей семиотики: семантика начинает пониматься как область истинности высказываний; прагматика – как область мнений, оценок, презумпций и установок говорящих; синтактика как область формального вывода. Благодаря этому, в частности, стало возможным определить художественную литературу семиотически (не эстетически, не конкретно-исторически) через её язык как сферу действия интенсионального языка – языка, который описывает возможный, интенсиональный мир. “Семиотика обнаруживает двойственное отношение к другим наукам. Это и наука среди других наук, и инструмент наук” [Morris, 1971, 10]. Будучи наукой среди наук, семиотика использует данные других дисциплин, объясняя те входящие в их компетенцию феномены, которые представляют собой с семиотической точки зрения знаковые процессы и знаковые системы. Как инструмент других наук она вооружает их понятийным аппаратом и аналитическими процедурами для исследования изучаемых этими науками явлений. Несхожесть статуса и целей семиотики с целями и статусом теории перевода очевидна. Однако за последние годы наметилось определённое сближение этих дисциплин. по мнению В. Вильса этому сближению способствовало выделение из общей семантики лингвосемиотики. Согласно её исходным постулатам естественный язык является, прежде всего, семиотической системой, и каждый текст поддаётся описанию в семиотических терминах [Wills, 1980, 10]. Изложению целей и задач с позиций функциональной лингвосемиотики посвящена работа С.Н. Сыроваткина ”Теория перевода в аспекте функциональной лингвистики” [Сыроваткин, 1978. В качестве ключевого автор использует понятие перевода как кодового перехода, который представляет собой семиозис, i.e. знаковый процесс, в ходе которого осуществляется ряд операций перехода от различных систем прообразов к единому образу – языковому знаку. Лингвистическая теория, на которую опирается С.Н. Сыроваткин, не ограничивается рамками имманентной структуры языка, а высказывание является единственным типом ”полного знака”, имеющего статус реального бытия. Что же касается элементов низших уровней (синтагм, слов, морфем), то они рассматриваются как строительный материал для актуального знака – высказывания, которое вслед за Э. Бенвенистом рассматривается в качестве центральной лингвосемиотической категории [Бенвенист, 1974]. Когда С.Н. Сыроваткин рассматривает модус бытия знаков, он использует оппозиции ‘система – текст’ и ‘актуальное – неактуальное’. Неактуальная система сама по себе, в отвлечении от систем актуализации, не может порождать естественные тексты. Она только задаёт ”правила игры”. Актуализация понимается как включение неактуального текста (предложения / множества предложений) в систему отношений, которые Ч. Моррис определял как измерения семиозиса – синтактику (отношение “знак: знак”), семантику (”знак: референт”) и прагматику (“знак: человек”). С.Н. Сыроваткин расширяет этот традиционный список семиотических отношений, включая в него вместо единого семантического измерения перцептику (отношение между экспонентом знака, i.e. его физическим субстратом, и его понятийным содержанием), сигнифику (отношение между экспонентом знака и его чувственным образом) и сигматику (отношение знака к объекту). Кроме того, автор разделяет прагматику на два измерения – инструментальное и эмотивное (экспрессивное). С этими семиотическими отношениями соотносятся и проблемы перевода. Например, к перцептике, которая устанавливает связь между экспонентом знака и его понятийным содержанием через акустико-моторные представления, относятся представляющие собой камень преткновения для перевода проблемы паронимии и гетеронимии. К проблемам сигнифики относятся различия во внутренней форме или мотивированности знака. Сигматика включает важный для перевода вопрос о соотнесённости высказывания с внеязыковой действительностью – существенный момент в актуализации языкового знака. В области прагматики инструментальное измерение понимается как ориентация высказывания на контакт с адресатом, увеличение его информированности и изменение его поведения, i.e. речь идёт о цели высказывания. Передача экспрессивного начала иногда требует переводческого комментария или транспонирования высказывания в другую систему культурных ценностей. С.Н. Сыроваткин, когда описывает процесс актуализации языкового знака, делает важный для перевода вывод о том, что ”мыслительный эквивалент” актуального знака не исчерпывается словарями и грамматическими понятиями, которые могут быть соотнесены с данным экспонентом. Он включает серию пресуппозиций и импликаций, которые обусловлены контекстом семиозиса. Работа С.Н. Сыроваткина интересна тем, что в ней излагаются исходные положения лингвосемиотики, которая ориентирована на перевод, и намечаются интересные перспективы её приложения к теории перевода. Но вряд ли можно рассматривать лингвосемиотику как единственную теоретическую базу переводоведения. И А.Д. Швейцер безусловно прав, говоря о том, что теория перевода должна опираться на собственный концептуальный аппарат, который соответствует объекту и целям исследования. Но в то же время она должна обогащаться теоретическими и эмпирическими данными других дисциплин, использовать выработанные ими понятия и процедуры, при этом избегая односторонней ориентации лишь на одну из них. В ряде случаев такая односторонняя ориентация может смещать перспективу. Например, явно односторонний характер носит встречающееся в литературе определение процесса перевода как простого перекодирования [Kade, 1968]. Так как перевод – это не только транспонирование текста в другую систему языковых знаков, но и в другую культуру, он не сводится к перекодированию, а представляет собой также объяснение, истолкование, интерпретацию. В посвящённой семиотическому анализу перевода статье Г. Тури перевод рассматривается как знаковый процесс (семиозис), связанный с сосуществованием различных знаковых систем – естественных языков и налагаемых на них ”вторичных моделирующих систем” культуры (термин Ю.М. Лотмана). Внимание автора сосредоточено на операциях переноса (transfer), в ходе которых объект, который принадлежит одной знаковой системе, преобразуется в объект, относящийся к другой системе. Отличительной чертой этого процесса является то, что новый объект принадлежит к системе-рецептору и в то же время представляет объект, относящийся к исходной системе. Это достигается благодаря наличию некоторых инвариантных черт, которые связывают указанные объекты. Каждая операция переноса связана с наличием 3-х типов отношений: 1 – между объектом и соответствующей системой (приемлемость с точки зрения норм данной системы); 2 – между двумя объектами (адекватность, эквивалентность, соответствие); 3 – между системами (кодами). При любой операции переноса существует возможность создания разных объектов на базе одного исходного. При этом каждый из вновь созданных объектов может обнаруживать различные отношения к исходному, i.e. разделять с ним различные инвариантные признаки. Отсюда следует, что подобные операции необратимы. Другими словами, всегда существует потенциальная возможность реконструкции нескольких исходных объектов на основе одного конечного объекта. С точки зрения характера знаковых объектов, а также систем (кодов) разновидность переноса, которая традиционно именуется переводом, характеризуется следующими признаками: а) прежде всего, речь идёт о межъязыковом переносе, при котором кодами являются естественные языки, или, точнее, о переносе межтекстовом, т.к. объекты, которые участвуют в данном процессе – сообщения (тексты), закодированные с помощью естественных языков и налагаемых на них вторичных моделирующих систем (литературных, религиозных, общественно-политических и др.). Подобно языковым кодам, которые играют роль первичных моделирующих систем, вторичные моделирующие системы, которые участвуют в семиозисе, могут отличаться друг от друга, e.g. известны случаи, когда изначально религиозный текст впоследствии переводился как художественный; b) данный перенос не зависит от отношений между системами. Однако это не значит, что межсистемные отношения не влияют на формирование конечного текста. Напротив, отношение между языками, с одной стороны, и между вторичными моделирующими системами – с другой, входят в число факторов, которые влияют на переводимость. Дело только в том, что характер этих отношений, диапазон которых довольно широк, по мнению Г. Тури, не относится к специфическим признакам перевода; с) перенос обеспечивает наличие определённых ассиметричных отношений между двумя текстами [Toury, 1980, 99-103]. Статья Г. Тури не ставит перед собой цель дать законченное описание переводов семиотических терминах. Это скорее ”черновой набросок” [Швейцер], попытка сформулировать некоторые соображения предварительного характера, чтобы стимулировать дальнейшую дискуссию. Как отмечает А.Д. Швейцер, в целом можно согласиться с утверждением об однонаправленности процесса перевода, об ассиметрии отношений между исходным и конечным текстами, о примате межтекстовых связей по отношению к межъязыковым. Верно и то, что одна из основных тенденций развития переводоведения за последние десятилетия заключается в постепенном смещении акцентов от межъязыковых к межтекстовым отношениям [Ivir, 1969; Koller, 1979]. По мнению В. Вильса, лингвосемиотический подход к тексту должен исходить из известной формулы: Who says what in which channel and with what effect? Применение этой формулы к тексту позволяет выделить четыре измерения текста: 1) тему текста (i.e. о чём идёт речь в данном тексте); 2) функцию текста (i.e. какую цель преследует отправитель текста); 3) прагматику текста (i.e. какой круг получателей имеет в виду отправитель текста); 4) поверхностную структуру текста, в которой интегрируются взаимодействующие друг с другом лексика и синтаксис. В. Вильс выдвигает две гипотезы: 1 – указанные выше четыре фактора образуют строение текста 2 – тема, функция и прагматика текста, как правило, выявляются в поверхностной структуре текста. Отсюда следует, что поверхностная структура текста маркирует семантику, функцию и прагматику текста; только через поверхностную структуру читатель получает доступ к его семантической, функциональной и прагматической структуре. В этой связи В. Вильс считает уместным вспомнить слова древнегреческого философа Анаксагора: ”мы истолковываем то, что мы не видим, через то, что мы видим ”. [Швейцер, 1985,39]. Намеченную В.Вильсом программу лингвосемиотического подхода к тексту как основы ориентированной на перевод лингвистики текста в целом, как отмечает А.Д. Швейцер, можно считать достаточно обоснованной. Но в свете того, что было сказано о ”сверхсуммарном” характере смысла текста, о роли подтекста и пресуппозиций, едва ли можно рассматривать ”поверхностную структуру” как единственный источник сведений о семантике и прагматике текста [Швейцер, 1985, 39]. В работе В. Вильса содержится только изложение программы интеграции двух подходов к переводу – подхода, основанного на семиотике и подхода, основанного на лингвистике текста. К. Райс пытается применить этот комплексный подход к анализу конкретного текста и его перевода. Объект анализа – перевод на немецкий язык эссе испанского философа и публициста Х. Ортеги и Гасета “Miseria y Esplendor de la Traduccion” – ”Блеск и нищета перевода”. Проблема интерпретации того смысла, который автор вкладывает в текст, приобретает особое значение для переводчика. К. Райс в этой связи противопоставляет термин “знак” термину “признак”. В отличие от ”знака” ”признак” обладает дополнительным смысловым потенциалом, который наслаивается на смысл, эксплицитно выраженный в сообщении. Дополнительный смысловой потенциал, с другой стороны, является отличительной чертой художественно организованного текста, который К. Райс вслед за Ю.М. Лотманом рассматривает как двуплановую структуру (на уровне сообщения и на уровне художественной организации). Эссе Ортеги построено в форме диалога, который автор метафорически характеризует как путешествие по бурному морю. Это напоминает К. Райс сходную метафору, которую использовал Я. Гримм для характеристики перевода: ”перевести – значит перевезти, traducere navear (переправить на корабле). Ведь тот, кто, подготовившись к плаванию, сумеет собрать команду и с надутым парусом достичь противоположного берега, должен к тому же высадиться там, где другая земля и веет другой воздух”. [Reiss, 1980, 65. (пер. Швейцера)]. С этой развёрнутой метафорой перекликается высказывание самого Ортеги по поводу современных переводов с древнегреческого и латинского. Эти переводы автор называет ”путешествием на чужбину, в другие, далёкие времена и в другую, совершенно иную культуру” [op. cit, 66]. Всё это наводит К.Райс на мысль о том, что в основе художественной организации всего эссе лежит метафора Я. Гримма, которая уподобляет перевод морскому путешествию. Гипотеза опирается не только на приведённое выше высказывание Ортеги, не только на встречающуюся в другом месте характеристику перевода как смелого предприятия, но и на часто встречающиеся в тексте языковые знаки, которые, по мнению К. Райс, благодаря своей внутренней форме вызывают ассоциации с морем, побережьем, морским путешествием, etc. Cf: me acuesto a la opinion – я склоняюсь к мнению (acostar – достигать берега) el curso de esta conversación – течение разговора (el curso – течение воды; курс), etc. Необходимо отметить, что в подобных примерах речь идёт скорее о языковых метафорах, а не об авторских. Однако сам выбор ”морского” варианта из нескольких возможных синонимов, по мнению К. Райс, свидетельствует о том, что этот выбор симптоматичен. Языковые знаки функционируют как признаки дополнительного потенциала. Если переводчик при анализе художественного текста обнаруживает в нём элементы синтетического, семантического и прагматического структурирования “второго смыслового плана”, он должен по крайней мере предоставить читателю конечного текста возможность подобной интерпретации. И если это невозможно при передаче данных сегментов текста, то целесообразно, применив компенсацию, передать этот второй план при переводе других сегментов. Насколько убедительно предлагаемое К.Райс толкование данного текста – сказать трудно. В ряде случаев она ссылается на метафорические по своему происхождению языковые единицы с явно стёршейся образностью, с трудом вызывающие какие-либо определённые ассоциации в сознании читателя. Но следует отметить, что сама К.Райс не настаивает на предлагаемой ею трактовке. И не случайно статья названа ”Знаки или признаки”. Очевидно здесь важнее сам принцип семиотического подхода к тексту, который резюмируется в следующем выводе: если выдвигаемая автором гипотеза справедлива, то в плоскости художественной организации текста синтактика проявляется в связи между языковыми знаками с “признаковой” функцией; семантика – в связях между ними и “вторым смысловым планом”, а прагматика – в их воздействии на читателя, i.e. в отсылке его к другому тексту (гриммовской метафоре). Если же данная гипотеза несправедлива, то переводчик поступил неправомерно, наделив знаки признаковым качеством. Таким образом, определённое сближение теории перевода и семиотики, которое наметилось за последнее время, ещё не привело к ощутимым результатам. Пока удалось только сформулировать некоторые принципы семиотического подхода к анализу перевода, наметить определённые перспективы приложения семиотики к изучению перевода, обосновать в терминах семиотики некоторые положения, до этого эмпирически установленные в теории и практике перевода: об однонаправленности процесса перевода; об ассиметрии отношений между исходным и конечным текстами; о примате межтекстовых отношений по отношению к языковым и др. Существенно также то, что текст стал той областью, где тесно переплелись интересы семиотики, лингвистики текста и теории перевода. Поэтому не случайно, что именно в этой области делаются шаги к выработке междисциплинарного подхода и его применению на эмпирическом уровне. Но в целом речь идёт пока только о выработке некоторых базисных понятий, о первых отдельных попытках конкретных переводоведческих исследований в ключе семиотики, и здесь, очевидно, есть интересные и перспективные возможности дальнейшего развития связей между теорией перевода и семиотикой. Однако, как отмечает А.Д. Швейцер, едва ли есть основания говорить о возможности или целесообразности ”семиотизации” теории перевода. В дальнейшем некоторые семиотические понятия будут использованы нами при рассмотрении вопросов семантики и прагматики перевода, эквивалентности, etc. 4 Теория перевода и контрастивная лингвистика Вопрос о соотношении контрастивной лингвистики и теории перевода до сих пор продолжает оставаться предметом споров. В прошлом часто отсутствовала чёткая дифференциация этих дисциплин. Я.И. Рецкер в статье ”О закономерных соответствиях при переводе на родной язык”, в которой были впервые сформулированы основные положения одной из первых лингвистических теорий перевода, теории закономерных соответствий писал: “Перевод … немыслим без прочной лингвистической основы. Такой основой должно быть сравнительное изучение языковых явлений и установление определённых соответствий между языком подлинника и языком перевода. Эти соответствия в области лексики, фразеологии, синтаксиса и стиля и должны составлять лингвистическую основу теории перевода ” [Рецкер, 1950, 156]. Таким образом, сопоставления языков и языковых явлений фактически отождествлялось с лингвистической теорией перевода. Этот взгляд на соотношение теории перевода и контрастивной лингвистики находит своё проявление в некоторых теоретических построениях, где вся проблематика перевода сводится к соотношению отдельных лексических единиц, морфологических категорий и синтаксических конструкций в языке исходном и языке перевода. Иногда теория перевода отождествляется не с контрастивной лингвистикой вообще, а с одним из её разделов. В известной книге по сопоставительной стилистике французского и английского [Vinay J.-P., Darbelnet J. Stilistique comparé de fransais et de l’anglais. Paris, 1958] иногда ставится знак равенства между понятиями сопоставительной стилистики и теории перевода. А Л.С. Бархударов (в уже знакомой вам работе “Язык и перевод”) писал: “… можно даже утверждать, что лингвистическая теория перевода – это не что иное, как ”сопоставительная лингвистика текста” [Бархударов, 1975, 28]. Вопрос о соотношении КЛ и ТП детально рассматривался Э. Косериу [“КЛ и ТП: их отношение друг к другу”, 1981]. Автор говорит о том, что контрастивный анализ языков может осуществляться в различных плоскостях внутриязыкового структурирования, а именно: на уровне языковой нормы (i.e. обычных, традиционных реализаций языковых функций), на уровне типа языка (i.e. принципах внутриязыкового структурирования, функциональных категорий, которые рассматриваются в их взаимосвязи) и на уровне языковой системы (i.e. функциональных оппозиций и связанных с ними парадигматических группировок, e.g. лексические и грамматические поля). Косериу считает, что контрастивная лингвистика, которая ориентирована исключительно на тип языка и языковую систему, для перевода имеет ограниченную ценность. Это объясняется тем, что в переводе речь идёт не о соотношении функциональных категорий и функциональных единиц. Но с другой стороны, контрастивная лингвистика на уровне языковой нормы, которая исследует фактическое употребление функциональных единиц, охватывает именно ту сферу, в которой протекает процесс перевода, и совпадает с ней. С Э. Косериу нельзя не согласиться в том, что системно-структурные и психологические сопоставления языков могут иметь лишь ограниченное приложение к переводу, что к теории перевода ближе всего именно та отрасль контрастивной лингвистики, которая ориентирована на язык в действии. Именно эта отрасль контрастивной лингвистики обнаруживает наиболее тесные двусторонние связи с теорией перевода. Подобно теории перевода, она имеет дело с речевыми реализациями языковой структуры, с областью функционирования языка в речи, и, подобно частной теории перевода, которая охватывает два языка, она однонаправленна (i.e. проблема нахождения соответствий деепричастию актуальна только для перевода с русского и для контрастивной лингвистики, исходным языком которой является русский). Однако вряд ли можно согласиться с тем, что ориентированная на норму и узус контрастивная лингвистика приравнивается к теории перевода. Независимо от того, какой аспект языка – его структурный тип, система, норма или узус – оказывается в фокусе сопоставительного анализа, контрастивная лингвистика всегда нацелена на язык, на конкретную языковую пару, которая подвергается сопоставительному анализу. Цель контрастивной лингвистики – синхронное сопоставление языков, выявление их общих и различительных черт, на основе единого метаязыка, который выступает в качестве tertium comparationis, или одного из исследуемых языков, выступающего в качестве эталона для сопоставления. Что касается теории перевода, то её предметом, как уже отмечалось в предыдущих лекциях, является перевод как специфический вид межъязыковой коммуникации (в терминах лейпцигской школы ТП – “языкового посредничества”), а целью – выявление сущности перевода, его механизмов, способов его реализации, языковых и неязыковых факторов, влияющих на него, реализации регулирующих его норм. Теория перевода использует ряд методов, заимствованных из других лингвистических дисциплин (e.g. КА) Но в то же время теория перевода разрабатывает и свои собственные методы описания и анализа процесса перевода (e.g.: некоторые методы моделирования перевода – модель динамической эквивалентности Найды, коммуникативные модели Каде, Поповича, методы переводческого эксперимента (Рецкер) и др.). Исследуя соотношение между функциональными единицами языка А и языка В, контрастивная лингвистика создаёт необходимый фундамент для построения теории перевода. Действительно, многие переводческие трансформации, которые составляют “технологию” перевода, в конечном счёте восходят к функционально-структурным расхождениям между “сталкивающимися” друг с другом в процессе перевода языками. Между данными контрастивной лингвистики и данными теории перевода во многих случаях наблюдается причинная связь. При этом контрастивная лингвистика в ряде случаев отвечает на вопрос о том, почему в переводе осуществляется та или иная операция. Например, в английском языке для обозначения движения часто используется V, структура значения которого содержит сопутствующий движению признак – шум, вибрацию, etc. В русском этот сопутствующий признак описывается, как правило, с помощью глагола движения + Adv./ предложно-именное сочетание / деепричастие. Cf. М.Ю. Лермонтов “Фаталист” – ‘The Fatalist’. Пер. М.Паркера, 294: ”… все глаза, выражая страх и какое-то неопределённое любопытство, бегали от пистолета к роковому тузу, который, трепеща на воздухе, опускался медленно – With bated breath and eyes expressive of terror and a vague curiosity, we glanced from the pistol to the fateful ace which was now slowly fluttering downwards. Отмеченное расхождение в структуре английской и русской фраз, которые отражают одну и ту же предметную ситуацию, служит причиной ПТ, связанной с перераспределением СК: (“трепеща в воздухе, опускался”) преобразуется в англ.V со значением сопутствующего признака + Adv., указывающее на направление движения (was fluttering downwards); flutter 1. v.i. Flap wings without flying or in short flights; come or go with quivering motion (usu. to the ground) (COD). (Укр.: майоріти). Одна из причин такой трансформации - наличие “безэквивалентных” форм в одном из взаимодействующих друг с другом в процессе перевода языков. В данном случае такой формой является деепричастие, которое представляет собой специфическую черту русского языка. Cf.: пример, приводимый в уже цитированной работе Косериу: “Я никогда не любил Людмилу”; “Я никогда не любил Людмилы”. Здесь “безартиклевый русский язык использует характерное для него средство – падежную флексию для маркирования семантической оппозиции “конкретное лицо vs представитель класса”. Английский в тех же целях использует противопоставление нулевого и неопределённого артиклей: I have never loved 0 Lyudmila; I have never loved a Lyudmila. Можно сказать, что теория перевода нуждается в контрастивной лингвистике как в источнике исходных данных. Эти данные проливают свет на расхождения между структурными типами, системами и нормами языков (контрастивная лингвистика на уровне языковой нормы находится только в стадии разработки). Они служат отправным пунктом для собственно переводческого анализа. Но при этом следует помнить, что контрастивная лингвистика ориентирована на перевод не в большей мере, чем на преподавание иностранных языков. Различие между теорией перевода и контрастивной лингвистикой касается также самого характера сопоставлений, которые практикуются в этих дисциплинах. Рассмотрим в качестве примера характер сопоставлений в теории перевода и сопоставительной лингвистике текста (которая существует пока лишь в первом приближении). Л.С. Бархударов считал, что предметная область теории перевода совпадает с предметной областью сопоставительной лингвистики текста именно потому, что эти дисциплины занимаются сопоставительным изучением семантически тождественных текстов Бархударов, 1975,28. Думается, что для контрастивной лингвистики семантическое тождество текстов не является обязательным. Сопоставительная лингвистика проводит свои сопоставления на уровне определённого типа или жанра текста. При этом в сопоставительной лингвистике текста используется так называемые параллельные тексты, которые ни в коем случае не могут рассматриваться как тексты, которые находятся в отношении “оригинал-перевод”. Иногда в качестве материала для сопоставлений используются тексты, у которых вообще отсутствует семантический вариант, но которые позволяют выявить дифференциальные признаки текстов данного жанра в сопоставляемых языках Hartmann, 1981,203. Сопоставительный анализ направлен на выявление специфических и общих черт в структуре сопоставляемых текстов, в их лексике, синтаксисе, стиле. При этом сопоставления носят, как правило, статический характер и не преследуют цели нахождения переводческих эквивалентов. Необходимо также отметить, что если для сопоставительной лингвистики текста необходимо и достаточно выявление соотношения между однотипными текстами в разных языках, то для теории перевода характерна неразрывная связь статической “сетки отношений”, (i.e. анализа, который основан на выявлении типологии и иерархии эквивалентных отношений между исходным и переводным текстами) с динамическими моделями, воссоздающими путь переводчика от исходного к переводному (конечному) тексту как серию преобразований, которые подчинены определённым закономерностям. В связи с этим возникает вопрос не только о соотношении контрастивной лингвистики и теории перевода, но и о месте и роли лингвистики в науке о переводе. Лингвистика играет важнейшую роль в переводоведении. Это обусловлено ролью языка в процессе перевода. Перевод как особый вид межъязыковой речевой коммуникации осуществляется с помощью языка с учётом соотношения между исходным языком и языком перевода. Вместе с тем нельзя не признать, что перевод как речевая деятельность не может быть сведён к процессу, который целиком и полностью осуществляется по заданному межъязыковому алгоритму. Теория перевода стремится к реалистическому отражению процесса межъязыковой коммуникации и поэтому не может пройти мимо того важного обстоятельства, что перевод – это не только речевой феномен, но и феномен культуры. И действительно, процесс перевода “пересекает” не только границы языков, но и границы культур. А текст, который создаётся в ходе этого процесса, транспонируется не только в другую языковую систему, но и в систему другой культуры. Рассмотрение перевода как целенаправленной деятельности не возможно без изучения планов, структуры и реализации этой деятельности, i.e. психологии перевода. Без учёта психологического компонента нельзя раскрыть роли человеческого фактора в переводе. А это необходимо потому, что в любом акте перевода присутствует творческое начало, которое проявляется в незапрограммированных и непредсказуемых решениях. И здесь идёт речь не столько о “сетке отношений” между языками, сколько о той стороне переводческой деятельности, которую принято вслед за К.И. Чуковским называть “высоким искусством”. Таким образом, если контрастивная лингвистика включает в рассмотрение язык А и язык В, и исходит при этом из основной задачи этой дисциплины, которая определяется как “систематическое сравнение форм и значений единиц структуры сопоставляемых языков” Ярцева, 1981, 29, то теория перевода, кроме исходного и конечного текстов принимает во внимание социокультурные и психологические различия между разноязычными коммуникантами. При этом учитывается, что перевод – это не простая смена языкового кода, но и адаптация текста для его восприятия сквозь призму другой культуры. Соотношение контрастивной лингвистики и теории перевода характеризуется двумя противоположными тенденциями. С одной стороны, каждая из этих дисциплин утверждает свою автономию, а с другой – взаимодействие между ними становится всё более естественным. При помощи контрастивной лингвистики, её данных, теория перевода прослеживает влияние соотношения языков на процесс перевода. А перевод оказывает неоценимую услугу контрастивной лингвистике, так как является единственным источником tertium comparationis – основой формальных соответствий. Более того, широкое применение данных теории перевода открывает новые перспективы перед контрастивным анализом. E.g., по мнению К.Хансена, если контрастивная лингвистика будет ориентироваться не только на абстрактный уровень языковой системы, но и на конкретный уровень языкового узуса, ей придётся дополнить используемое ею понятие функциональной эквивалентности (i.e. эквивалентности на уровне системы) выработанным в теории перевода понятием коммуникативной эквивалентности (i.e. эквивалентности на уровне текстов с учётом их коммуникативного эффекта). Таким образом, значение лингвистики, в том числе и контрастивной лингвистики для теории перевода трудно переоценить. Но “лингвистический компонент” в переводе является центральным в одном смысле: он управляет процессом всюду, где не вступает в конфликт с требованиями других компонентов” Ivir, 1981. Отсюда следует, что какой бы “лингвистичной” ни была теория перевода, она не может не быть связана с науками, которые изучают социокультурные, психологические и другие аспекты речевой деятельности. Вопросы 1. Почему можно говорить о близости теории перевода и психолингвистики? 2. Что такое эвристический принцип порождения речи? 3. Как А.А. Леонтьев определяет характерную черту перевода? 4. Какова структура механизма вероятностного прогнозирования? 5. Что такое переводческая компетенция и какова её структура? 6. Почему именно текст занимает центральное место в деятельностных моделях перевода? 7. Какова роль семантики, прагматики и стилистики для перевода? 8. Какие существуют концепции типологии текстов? 9. Что такое функциональные доминанты текста? 10. Как соотносятся перевод и семантика? 11. В чём особенность концепции семиотических отношений С.Н. Сыроваткина? 12. В чём различие между теорией перевода и контрастивной лингвистикой? Лекция 5 Перевод как акт межъязыковой коммуникации 1 Сущность межъязыковой коммуникации 2 Виды языкового посредничества 3 Сущность перевода: концепции Г.Йегера, Л.К. Латышева, Л.С. Бархударова, Г.Тури, А.Д. Швейцера Ключевые слова межъязыковая коммуникация, перекодирование, эквивалентное и гетерэквивавалентное языковое посредничество, коммуникативная ценность текста (КЦТ), классификационный признак перевода Межъязыковая коммуникация – один из наиболее общих аспектов вопроса о сущности перевода. А сущность перевода, в свою очередь, представляет одну из центральных проблем лингвопереводоведения. Ведь от того, кáк понимается сущность перевода, зависит решение таких проблем, как эквивалентность и адекватность перевода, переводимость, etc. Прежде чем начать рассмотрение адекватности и эквивалентности перевода, переводимости нам необходимо ответить на вопрос о том, какова сущность перевода, его характерные признаки, где границы между переводом и смежными видами речевой деятельности, каковы языковые и внеязыковые аспекты перевода. Настоящая лекция посвящена рассмотрению перевода как акта межъязыковой коммуникации. Межъязыковая коммуникация - один из наиболее общих аспектов вопроса о сущности перевода. В его изучение значительный вклад был внесен немецкими учёными. В 1975 году была опубликована работа Г.Йегера ‘Перевод и лингвистическая теория перевода’ Jäger, 1975, в которой вводится ряд понятий, позволяющих уточнить само понятие межъязыковой коммуникации и место перевода среди других её форм. В работе Г. Йегера межъязыковая коммуникация определяется как ‘коммуникация, переходящая языковые границы’. Этот вид коммуникации реализуется в следующих формах: а) партнёр А и партнёр В общаются на языке La; b) партнёр А использует язык La, а партнёр В - Lb, так как каждый из них рецептивно владеет языком другого; с) партнёры А и В используют в общении друг с другом третий язык, который они знают в дополнение к своему родному; d) партнёры А и В не имеют общего языка и, так как непосредственное общение между ними невозможно, оно должно быть опосредовано. Несмотря на распространение знания иностранных языков, прежде всего ‘мировых’, их изучение не может полностью обеспечить многосторонние и неуклонно распростряняющиеся международные связи. Это можно объяснить причинами и количественного, и качественного характера, например, огромное количество языков, которые вовлечены в международные контакты, невозможность обеспечить достаточно высокий уровень владения иностранными языками при их массовом изучении, etc. Исторический опыт показывает, что прямое общение с помощью естественных классических языков (e.g. латинский) и искусственных языков (e.g. эсперанто) также не является выходом из положения. Так, латынь, которая выполняла в своё время роль средства общения образованных европейцев, с течением времени утратила свои позиции в связи с формированием и функциональным развитием национальных литературных языков. Не принесли ощутимых результатов также попытки массового распространения эсперанто. Таким образом, возрастающая роль опосредованной коммуникации представляет собой исторически обусловленную закономерность. Отличительная черта процесса перевода в том, что в нём кроме двух обычных для всякого коммуникативного процесса фаз (e.g. порождение исходного сообщения, партнёром А и восприятие этого сообщения партнёром В) есть ещё промежуточная фаза – перекодирование с одного естественного языка на другой. Эта фаза называется языковым посредничеством, а лицо, которое его осуществляет – языковым посредником. Г.Йегер выделяет два вида языкового посредничества: эквивалентное и гетерэквивалентное. Решающий критерий разграничения этих фаз – коммуникативная ценность текста (КЦТ), которая понимается как способность текста вызвать определённый коммуникативный эффект при реализации присущей ему коммуникативной функции. В любом виде опосредованной коммуникации различаются: первичные тексты (i.e. оригиналы) и вторичные тексты, которые создаются языковым посредником. Одним из способов гетерэквивалентной коммуникации является сокращение объёма и ограничение коммуникативной ценности первичного текста. При этом порождаемый вторичный текст содержит только наиболее существенную, с точки зрения специалиста, информацию. Процесс создания такого текста называется реферированием, а если процесс сокращения сочетается с синтезированием, то речь идёт о резюмировании. В отдельных случаях (e.g. в переработанных изданиях книг) коммуникативная ценность первичного текста приобретает новые элементы; такие случаи квалифицируются как расширение первичного текста. Эти виды гетеровалентного языкового посредничества Г.Йегер называет редуцирующей транспозицией и расширяющей транспозицией. Но в тех случаях, когда партнёру А и партнёру В, которые вступают в коммуникативные отношения и нуждаются в языковом посреднике, нужно получить представление о всей КЦТ, возникает необходимость в коммуникативно-эквивалентном языковом посредничестве, i.e. переводе. По мнению Г.Йегера, сущность перевода в том, чтобы поддерживать коммуникацию между разноязычными партнёрами в полной мере, i.e. сохранять при перекодировании коммуникативную ценность первичного текста и обеспечивать тем самым коммуникативную эквивалентность первичного и вторичного текстов. Тексты считаются коммуникативно экивалентыми тогда, когда идеальный билингв (i.e. лицо, владеющее в равной степени языком La и языком Lb) при общении с идеальным адресатом (i.e. в равной степени владеющим языками А и В) стоит перед свободным выбором: он может в равной мере использовать текст на языке La или Lb, так как оба текста производят один и тот же коммуникативный эффект Jäger, 1975, 25-37. В схеме Г.Йегера правильно обращается внимание на наличие различных форм межъязыковой коммуникации – прямой и опосредованной, на особое место перевода среди других форм опосредованной коммуникации. Ценным в этой схеме является не только номенклатура предлагаемых понятий, но и их иерархия. Однако А.Д. Швейцер отмечает, что некоторые положения, составляющие основу схемы, нуждаются в уточнении. Так, автор говорит о неточности квалификации промежуточной фазы в трёхступенчатой схеме языкового посредничества как перекодирования. Действительно, вряд ли можно считать перекодированием такие операции, как расширение или редукцию текста, которые встречаются не только при переработке текста, его реферировании, etc. но и в известной степени в переводе. Ещё более значимым вопрос об основном критерии выделения перевода. А.Д. Швейцер отмечает некоторую ‘уязвимость’ позиции Г. Йегера, так как, различая перевод и транспозицию, он исходит только из количественных показателей i.e. транспозиция или ограничивает, или расширяет КЦТ, тогда как перевод сохраняет КЦТ, тогда как перевод сохраняет КЦТ полностью. Но наряду с количественными различиями возможны и различия качественные. Известны, например, случаи, когда КЦТ и не сокращается, и не расширяется, но при этом коренным образом изменяется, в результате чего коммуникативный эффект вторичного текста становится совершенно иным, а, значит, нарушается коммуникативная эквивалентность первичного и вторичного текстов. Например, в предлагаемую схему не укладываются некоторые французские переводы 18 в., в которых авторский (первичный) текст намеренно искажается в угоду эстетики эпохи – изменения во французских переводах У. Шекспира – структуры, композиции и даже сюжета Фёдоров, 1983, 28. Такие переводы вряд ли можно считать коммуникативно эквивалентыми, хотя допускаемые отклонения от подлинника, не сводятся к сокращения или расширению первичного (исходного) текста. Г.Йегер называет дифференциальным признаком перевода его коммуникативную эквивалентность (КЭ). КЭ определяется как исчерпывающая передача коммуникативной ценности исходного текста. Но известно, что такая передача не всегда возможна (см.: Переводимость). Здесь возникает вопрос: как быть с вольным и буквальным переводом? Ведь они явно не соответствуют этому определению, да являются они вообще в таком случае переводами? А.Д. Швейцер подчёркивает ‘максималистский характер’ Швейцер, 1988 критерия Г.Йегера. Переводом являетсялишь в полной мере адекватный, идеальный перевод (полностью равноценный оригиналу с точки зрения ‘идеального билингва’). Но адекватность перевода, о которой фактически идёт речь в работе Г.Йегера, является понятием относительным: перевод может быть более или менее адекватным, не переставая при этом быть переводным. Критерий Г.Йегера применим только к идеальному конструктору, но не к реальным переводам, которые обнаруживают различную степень адекватности ibid, 45. В дальнейшем Г.Йегер внёс значительное уточнение в понятие КЦТ, а это означало пересмотр максимального критерия, который он выдвинул ранее. В новой редакции понятие КЦТ складывается из ‘коммуникативно-релевантных свойств текста’ Jäger, 1986, 7, а цель перевода определяется как максимальное соответствие этих свойств конечного текста свойствам исходного текста (насколько это возможно в условиях данного акта языкового посредничества). Здесь очень важным представляется учёт условий коммуникации, которые определяют степень соответствия текстов при переводе. Необходимо отметить, что полная передача коммуникативного содержания не может служить дифференциальным признаком, который отличает перевод от других видов межъязыковой коммуникации. Поэтому нужно установить ту характерную для перевода черту, которая присуща именно ему, но отсутствует у референта, резюме, аннотации иноязычного текста, у текста, созданного ‘самостоятельно’, ‘по мотивам’ первичного текста, пересказа, etc. Швейцер, 1988. Важность постановки этого вопроса была отмечена Л.К. Латышевым Латышев, 1983; Латышев, 2001. Он исходит из того, что перевод как вид языкового посредничества, который необходим на определённых этапах развития общества, - явление общественное. Относительная устойчивость общественных требований к переводу позволяет говорить о его общественном предназначении, которое является фактором общественного сознания. Л.К. Латышев считает, что общественное предназначение перевода – его постоянный классификационный признак, который присутствует во всех его реализациях: ‘… общественное предназначение перевода заключается в том, чтобы максимально (в данных лингвистических и экстралингвистических условиях) приблизить двуязычную коммуникацию с переводом к ‘естественной одноязычной коммуникации как в части выполняемых коммуникативных функций, так и с точки зрения средств их осуществления’ Латышев, 1983. Это значит, что по ряду параметров двуязычная коммуникация с переводом должна быть сравнима с одноязычной. Однако, как отмечает и сам автор, она никогда не может сравняться с ней полностью. Положения, которые выдвинул Л.К. Латышев, о социальной детерминированности перевода, об определяющей роли требований, которые общество предъявляет к переводу, являются обоснованными. Нельзя не согласиться с тем, что отличительные признаки перевода носят социально обусловленный характер. Однако А.Д. Швейцер отмечает спорный характер утверждения о том, что общественное предназначение, которое является постоянным, классификационным признаком перевода и присутствует во всех его реализациях, сводится к тому, что перевод – должен быть приближен к тексту ‘естественной’ одноязычной коммуникации. И действительно, критерий Л.К. Латышева напоминает одно из требований перечня ‘парадоксов перевода’: ‘перевод должен читаться как оригинал’. Но этому требованию противостоит другое: ‘перевод должен читаться как перевод’. ‘Парадоксы перевода в разных национальных ареалах и в разные исторические эпохи разрешались по-разному. И упомянутый парадокс разрешался то в пользу ‘естественности’, то в пользу ‘инокультурного’ колорита. Другими словами, приближение перевода к нормам одноязычной коммуникации носит относительный характер и поэтому вряд ли может выдвигаться в качестве его инвариантного дифференциального признака Швейцер, 1988. Л.С. Бархударов и А.Л. Черняховская считает, что дифференциальным признаком перевода является ‘сохранение неизменным плана содержания, то есть значения’ Бархударов, 1975; Черняховская, 1976. На этом вопросе мы остановимся подробнее, когда будем рассматривать проблемы эквивалентности, переводимости. Сейчас же мы только укажем на то, что это требование (по мнению А.Д. Швейцера) носит такой же максималистский характер, что и требование Г.Йегера, которое предусматривает исчерпывающую передачу ‘коммуникативной ценности’ оригинала. И, как подчёркивает А.Д. Швейцер, оно явно противоречит таким широко известным переводческим операциям, как генерализация, конкретизация, добавление, опущение, которые по своей сути изменяют план содержания. А учёт прагматических факторов, который требует иногда включения в текст дополнительных элементов и исключения из него элементов, избыточных с точки зрения иноязычного получателя, влечёт за собой ещё более заметные сдвиги в плане содержания Швейцер, 1973. В чём отличительная черта перевода, которая позволит противопоставить его другим видам опосредованной межъязыковой коммуникации? В научной литературе иногда высказываются сомнения относительно возможности выделения такой черты. Например, в уже упомянутой работе Г. Тури можно найти высказывание о том, что единого признака, который позволял бы охарактеризовать такое явление как перевод, не существует. Это объясняется тем, что у различных видов перевода нет фиксированного материального тождества. По мнению Г. Тури, перевод относится к тем явлениям, у которых отсутствует единый признак, хотя косвенно их объединяют разнообразные связи. Такая связь (Л. Витгенштейн назвал это ‘семейным сходством’) – различные перекрещивающиеся и переплетающиеся черты сходства, подобные тем, которые обнаруживают члены одной семьи, есть у разных видов перевода, она и позволяет объединить их в единый класс Toury, 1980. Прав ли сам Г.Тури и те, кто поддерживает его мнение? действительно ли перевод – это класс разрозненных явлений, которые объединены только косвенно и на основе отдельных, не обязательно присутствующих у каждого члена класса признаков? Мы уже отмечали , что перевод относится к классу явлений, которые объединяются родовым понятием ‘межъязыковая коммуникация’ а внутри него выделяются два подкласса: ‘прямая межъязыковая коммуникация’ и ‘опосредованная межъязыковая коммуникация’. Перевод входит во второй подкласс, где он соседствует с такими явлениями, как реферат, аннотация, пересказ, переложение иноязычного текста, новое произведение, созданное по мотивам оригинала. Как считает А.Д. Швейцер, в сопоставлении с ними перевод обнаруживает характерную для него черту, которая отсутствует у проведённых выше явлений. Этой чертой является то, что и составляет основное предназначение перевода – замещать или рецензировать первичный текст в другой языковой и культурной среде. Все явления, которые входят в подкласс опосредованной коммуникации, характеризуются тем, что в них есть языковой посредник, а также тем, что в результате соответствующих процессов порождается вторичный текст, в определённой мере отражающий первичный (исходный) текст. Но в результате реферирования или аннотирования создаётся текст, который не замещает текст оригинала и не репрезентирует его, а только содержит краткое и обобщённое изложение его основного содержания или его предельно сжатую чисто информационную характеристику. И реферат и аннотация содержат лишь информацию об исходном тексте, но не замещают его. Также не замещает исходный текст и тексты пересказа и переложения. Даже блестяще выполненный в пределах одного и того же языка пересказ не ставит перед собой цель репрезентировать оригинал. Немного сложнее обстоит дело с новым художественным текстом, который навеян мотивами оригинала. Особенно трудно различить перевод и неперевод в позиции, где законы жанра допускают бóльшую свободу в ориентации на первичный текст и где в значительно бóльшей мере, чем в других жанрах, присутствуют элементы сотворчества. Сравнительно несложно отграничить от перевода этот жанр в его крайнем проявлении, когда связь с оригиналом едва уловима. Но существует много переходных случаев, когда однозначная квалификация текста как перевода или неперевода представляется очень сложной e.g. Шекспир У. Сонеты. М.: Радуга, 1984. Таким образом, для выделения перевода из других видов межъязыковой коммуникации необходимо сочетание двух признаков: вторичности текста и установки на замещение (репрезентацию) исходного текста в другой языковой и культурной среде. Вопросы 1. Как соотносятся межъязыковая коммуникация и перевод в концепции Г. Йегера? 2. В чём отличительная черта перевода как коммуникативного процесса? 3. Какие виды языкового посредничества выделяет Г. Йегер? 4. Почему А.Д. Швейцер называет концепцию Г. Йегера ‘максималистской’? 5. Как Л.К. Латышев определяет характерную для перевода черту? 6. Какой дифференциальный признак перевода выделяет Л.С. Бархударов и Л.А. Черняховская? 7. Какие существуют виды опосредованной коммуникации и каковы их дифференциальные признаки? Лекция 6 Языковые и внеязыковые аспекты перевода 1 Компоненты переводческой деятельности; их соотношение; модель перевода О. Каде 2 Модель перевода И.И. Ревзина и В.Ю. Розенцвейга 3 Схема процесса перевода с учётом его языковых и внеязыковых аспектов 4 Межкультурная коммуникация как вторичная моделирующая система в процессе перевода; роль фоновых знаний и правильного осмысления предметной ситуации в процессе перевода 5 Коммуникативная ситуация 6 ‘Парадоксы’ перевода, детерминирующие перевод 7 Языковые и внеязыковые детерминанты перевода Ключевые слова коммуникация, отправитель, исходный текст, получатель, перекодирование, язык-посредник, межкультурная коммуникация, интерпретация, перевод, исходный язык – язык перевода, исходная культура – культура получателя перевода, коммуникативная ситуация, предметная ситуация, получатель-переводчик, иноязычный получатель, внеязыковые компоненты, ‘креолизация’ текстов, коммуникативная модель перевода, коммуникативная интенция, переадресовка, реципиент (получатель), детерминанты перевода, ‘парадоксы’ перевода, языковые и внеязыковые детерминанты перевода, цепочки фильтров (селекторов), подтекст (контекст), импликации, пресуппозиции, эксплицитное выражение. Как уже отмечалось в лекции, посвящённой предмету теории перевода, в число компонентов переводческой деятельности, которую моделирует теория перевода, входят противопоставленные друг другу языки, тексты, ситуации, культуры, то есть в процесс перевода включены как языковые так и внеязыковые компоненты. Каково их соотношение? Какую роль играет каждый из них? Дать исчерпывающий ответ на эти вопросы ещё не удалось, однако приблизится к решению этой проблемы поможет рассмотрение моделей перевода, в которых отражены наиболее существенные, с точки зрения теоретиков перевода, стороны этого процесса. Одна их таких моделей – модель перевода О. Каде Kade, 1968. Согласно этой модели перевод включает три фазы: I – коммуникация между отправителем (0) и переводчиком-получателем исходного текста (П). II- смена кода, которая осуществляется переводчиком-перекодировщиком (ПК). III – коммуникация между переводчиком-отправителем конечного текста (О1) и получателями этого текста (П1). В целом схема выглядит так: О П ПК О1 П1 I II III В схеме О.Каде выделяются некоторые существенные стороны перевода как коммуникативного акта. Акт перевода распадается на два взаимосвязанных коммуникативных акта – коммуникацию между отправителем и переводчиком и коммуникацию между переводчиком и получателем. При этом переводчик как участник коммуникативного процесса попеременно выступает в роли получателя и в роли отправителя. И смена этих ролей оказывает существенное влияние на процесс перевода. Несмотря на рациональность модели О.Каде, А.Д. Швейцер выделяет в ней определённые недостатки. Во-первых, сам процесс перевода сведён лишь к перекодированию. Во-вторых, здесь отсутствуют компоненты межкультурной коммуникации, а также некоторые другие внеязыковые компоненты перевода. Всё сведено только к двум языковым кодам, которыми пользуются коммуниканты, кодируя и декодируя тексты. И.И. Ревзин и В.Ю. Розенцвейг в определённой мере восполняют этот пробел в предложенной ими модели Ревзин, Розенцвейг, 1963, 56-64, которая реализуется в двух вариантах. 1 – переводчик воспринимает некоторую речевую последовательность, переходит к ситуации, рассматривает её, а затем, полностью абстрагируясь от сообщения, которое было ему передано, и только имея в виду данную ситуацию, сообщает о ней другому лицу; 2 – основное отличие второго варианта в том, что здесь процесс перевода происходит без непосредственного обращения к ситуации, которая имеет место в действительности. Переход от одной системы языка к другой осуществляется через язык-посредник, i.e. по данной системе соответствий. Обращение к действительности имело место только тогда, когда создавалась эта система и когда учитывались та действительность и те ситуации, которые отражают соответствующие категории в том и другом языке. Но такое обращение к внеязыковой действительности в данном случае является не частью самого процесса перевода, а ‘фактором прошлого’ Швейцер,1988, 49. Процесс, предусматривающий обращение к действительности И.И. Ревзин и В.Ю. Розенцвейг называют интерпретацией, а процесс без обращения к действительности – переводом. По их мнению, и интерпретация и перевод, имеют место в деятельности переводчика. Интерпретация чаще всего встречается при переводе художественной литературы, где ставится задача воссоздания действительности, отражённой в исходном тексте (i.e. подлиннике). Перевод (как он определяется авторами последней модели) чётко прослеживается в деятельности синхронных переводчиков. Положительной стороной является включение внеязыковых факторов: определённое отражение получает такой важный компонент, как воспроизводимая в сообщении внеязыковая действительность. Однако и в этой модели А.Д. Швейцер отмечает некоторые недостатки: искусственность разделения перевода на два вида в зависимости от присутствия в них такого элемента, как обращение к внеязыковой действительности; неясен онтологический статус перевода и интерпретации, соответствуют ли они фактам переводческой деятельности или же являются абстрактными единицами, созданными исследователем. С одной стороны, авторы рассматриваемой модели утверждают, что и интерпретации и перевод, как уже было указано выше, реально встречаются в переводческой деятельности, с другой стороны, допускают, что интерпретация и перевод в чистом виде вряд ли встречаются на практике Швейцер, 1988. Скорее всего, и интерпретация и перевод в том смысле, как они представлены И.И. Ревзиным и В.Ю. Розенцвейгом, не могут существовать как реальные операции перевода. Представление о переводе как о порождении текста по заданным соответствиям без обращения к действительности или к предшествующему опыту явно противоречит тому, что уже мы знаем о реальном процессе обычного, i.e. немашинного, перевода, в том числе синхронного, где обращение к действительности является неотъемлемой частью коммуникативного процесса. В частности, в работах, посвящённых синхронному переводу, Г.В. Чернов отмечает, что для того, чтобы иметь возможность вести динамический кумулятивный анализ поступающего текста, синхронист должен понимать поступающее сообщение, а в основе понимания должны лежать предшествующие тексты или соответственно предметные знания Чернов, 1978, Чернов, 1987. Интерпретация также едва ли возможна в чистом виде. Обращаясь к действительности, отражаемой в тексте, переводчик не может абстрагироваться от исходного сообщения. И нельзя не согласиться с А.Д. Швейцером в том, что ориентация на оригинал и рассмотрение стоящей за ним ситуации образуют единое, неразрывное целое, и в этом, в частности, проявляется соотношение его языковых и внеязыковых аспектов. А.Д. Швейцер предлагает схему процесса перевода с учётом его языковых и внеязыковых аспектов, в основу которой была положена разработанная Юдж. Найдой модель ‘динамической эквивалентности’ Nida, Taber, 1969, построенная на сопоставлении двух процессов: 1 – порождения и восприятия исходного текста и 2 – порождения текста перевода. В схеме Юдж. Найды отправитель исходного текста формирует исходный текст, воспринимаемый исходным получателем. Переводчик, выступая в первичном коммуникативном акте в качестве получателя, воспринимает исходный текст, а, затем создаёт вторичный текст, который воспринимает получатель. В основе этой модели – динамическая эквивалентность, понимаемая как соответствие восприятия текста иноязычным получателем восприятию исходного текста первичным получателем Nida, Taber, 1969. А.Д. Швейцер предлагает дополнить схему следующими компонентами: исходный язык и язык перевода; исходная культура и культура получателя перевода. В схему вводиться существенное для процесса перевода ситуативное измерение. Здесь, очевидно, следует уточнить значение термина ‘ситуация’. Необходимо различать предметную ситуацию, которая отражена в тексте и коммуникативную ситуацию, которая в схеме А.Д. Швейцера присутствует как первичная коммуникативная ситуация, участниками которой являются: отправитель исходного текста – получатель этого текста – другой переводчик; и вторичная коммуникативная ситуация, в которой участвуют: переводчик в роли отправителя и иноязычный получатель. Таким образом, схема Юдж. Найды расширена включением в неё контактирующих языков – с одной стороны, а с другой – внеязыковых компонентов: двух культур, двух предметных ситуаций и двух коммуникативных ситуаций. Говоря о важной роли внеязыковых факторов, необходимо учитывать то, что перевод является речевой деятельностью, и язык занимает центральное место в процессе перевода. Именно язык является первичной моделирующей системой, которая детерминирует перевод, различные же системы культуры – это вторичные моделирующие системы в процессе перевода. Фактор межкультурной коммуникации проявляется в различной степени во всех жанрах и разновидностях перевода, но сильнее всего – в художественном переводе. В книге А. Поповича ‘Проблемы художественного перевода’ автор говорит об усилении противоречия между оригиналом и переводом, и одной из причин этого противоречия является различие между двумя культурами – культурой отправителя и культурой воспринимающей среды (см. гл.III). Столкновение двух культур при переводе происходит как на коммуникативном уровне, так и на уровне текста. Элементы двойственности (с точки зрения культурной принадлежности) нередко обнаруживаются в конечном тексте перевода, при создании которого иногда имеет место смешение культурных традиций, или ‘креолизация’ текстов Попович, 1980, 130-132. наряду с ‘креолизацией’нередко наблюдается преобладание культуры оригинала, или ‘экзотизм’. Эту тенденцию в её крайнем проявлении подверг резкой критике И. Кашкин, подчёркивая, что национальная форма передаётся не искажением языка, на который переводится данное художественное произведение, не приложением языка к чужим грамматическим формам Кашкин, 1977, 391. А. Попович предлагает коммуникативную модель с учётом взаимодействия языковых и внеязыковых факторов, характерного для художественного перевода Попович, 1980, 52-53. Здесь переводчик, учитывая инструкции создателя оригинала, одновременно с директивами ‘внутреннего’ читателя подлинника, открывает новую коммуникативную цель, думая при этом о предполагаемом читателе перевода. В коммуникативных целях сопоставляются коммуникативные ситуации обоих получателей. Переводческий процесс представляет собой итоговое сопоставление двух текстов, двух литературных традиций, двух создателей текстов и двух получателей. А Попович считает, что такая коммуникативная модель даёт возможность дополнить традиционные исследования перевода – следующими направлениями: отношение между автором и переводчиком с точки зрения их позиций в коммуникативном процессе и выбора литературной стратегии; отличие перевода от оригинала в построении текста с точки зрения их жанрово-стилистических характеристик; ситуация получателей оригинала и перевода (i.e. разделяющая их пространственная и временная дистанция и её последствия для переводческой коммуникации ibid., 52-53. Вернёмся к коммуникативной модели перевода А.Д. Швейцера. Один из её компонентов – предметная ситауция, представленная в виде предметной ситуации первичной коммуникации и предметной ситуации вторичной коммуникации. В действительности речь идёт об одной и той же ситуации, которая отражается в разных текстах. Однако одна и та же ситуация в различных коммуникативных актах, отражённая в текстах, функционирующих в разной языковой и культурной среде, может быть представлена разными чертами. А.Д. Швейцер, в одной из своих работ отмечает, что ситуативные признаки, релевантные в одной коммуникативной ситуации, могут быть нерелевантными в другой Швейцер, 1973. Неотъемлемой частью первого этапа перевода – интерпретации исходного текста – является анализ предметной ситуации, которая лежит в основе текста. Фоновые знания переводчика, наличие знаний об описываемой в тексте реальной ситуации являются важнейшими элементами переводческой компетенции, поскольку далеко не вся необходимая переводчику информация передаётся языковыми знаками. В случаях, когда та или иная последовательность языковых знаков не поддаётся однозначной интерпретации, только на основе фоновых знаний и жизненного опыта переводчика можно строить правильные пресуппозиции и импликации для адекватной интерпретации текста. А.Д. Швейцер привёл всесторонний и подробный анализ переводов, свидетельствующий о том, что в основе многих переводческих ошибок лежат неверные пресуппозиции и импликации, возникающие вследствие недостаточных фоновых знаний Швейцер, 1988. В частности, нередко в основе ошибки лежит незнание реалий другой культуры см.: Гл. III. А.Д. Швейцер приводит пример такой ошибки: … I thought it was an obsolete phrase, something one saw in print in –er- funny papers but never heard (Hemingway). Опытная переводчица Е. Калашникова перевела эту фразу из романа ‘Иметь и не иметь’ так: ‘Я полагал, что это коллоквиальный оборот, из числа тех, которые не употребляются в … э-э литературной речи’. На самом же деле фраза означает: ‘Я думал, что это устарелый оборот, который можно ещё встретить в литературе, в … э-э комиксах, но уже не услышишь’. Причина искажения смысла в том, что Е. Калашниковой, очевидно, не была известна реалия funny papers. В статье Л.С. Бархударова приведён пример языкового выражения, которое само по себе допускает различную интерпретацию, в частности, это неверная интерпретация такого рода выражения из перевода на русский язык повести Харпер Ли ‘Убить пересмешника’: Reconstruction rule and economic ruin forced the town to grow – (перевод) ‘… но закон о восстановлении Юга и крах экономики всё же заставили город расти’ Бархударов, 1978, 18. Здесь словосочетание reconstruction rule может означать ‘правило реконструкции’, и на этом основании может сформироваться пресуппозиция о существовании закона о восстановлении Юга, стимулировавшего его экономическое развитие после гражданской войны в США. На самом же деле речь идёт о ‘периоде реконструкции’, то есть о реорганизации южных штатов с целью их воссоединения с северными штатами в рамках единого государства – 1865-1877. Этот пример показывает важную роль фоновых знаний, когда более детальное знакомство с историей США дало бы переводчику ключ к адекватной интерпретации смысла. Нереально допускать возможность перевода без обращения к действительности, без правильного осмысления предметной ситуации. “Английская поговорка гласит: Even Homer nods sometimes. Но этих ‘nods’, то есть промахов, было бы меньше или вообще не было бы, если бы переводчики всюду и везде соблюдали неуклонное условие: необходимо осмысление лежащей за текстом реальной ситуации, знание самой действительности, о которой идёт речь в переводимом тексте. Без такого знания не может быть правильно понята человеческая речь вообще, тем более без него немыслим никакой перевод, будь то перевод специальный или общий, научно-технический, политический или художественный. И это должен непременно знать и помнить любой переводчик’ op. cit., 22. Ещё один компонент приведённой схемы перевода – коммуникативная ситуация. Уже отмечалось, что процесс перевода совершается в двух коммуникативных ситуациях: а) в ситуации первичной коммуникации, где переводчик участвует в качестве получателя исходного первичного текста; и b) в ситуации вторичной коммуникации (i.e. метакоммуникации) Швейцер, 1988, в которой переводчик участвует в качестве отправителя-создателя вторичного текста. Роль переводчика в ситуации первичной коммуникации отличается от роли обычного реципиента. роль которого ограничивается осмыслением текста в пределах одного и того же языка, одной и той же культуры. Роль же переводчика предопределяется его двуязычным и двухкультурным статусом. Когда переводчик воспринимает текст, он не только истолковывает его содержание и коммуникативную интенцию отправителя, но и смотрит на него глазами носителя другого языка, иной культуры. И это не адаптация к конечному адресату, то есть процесс, протекающий в рамках вторичной коммуникации. На первом этапе, в рамках первичной коммуникативной ситуации переводчик ‘приспосабливает’ текст к иноязычному адресату (получателю), выделяя мысленно фрагменты, которые представляются сложными с точки зрения их транспозиции в другой язык, в другую культуру, в частности, элементы находящейся вне текста предметной ситуации, которые являются лакунами в фоновых знаниях получателя. Особое внимание при этом обращается на те компоненты смысла текста, которые играют особо важную роль в определении стратегии перевода, например его функциональные доминанты. А.Д. Швейцер говорит о возможности существования элементов сопоставления уже на стадии восприятия исходного текста, так как имеется в виду не просто восприятие текста как такового (для эстетического ухода), а восприятие, нацеленное на перевод. иногда первичное восприятие сопровождается ‘черновыми заготовками’ Швейцер, 1988, в частности, фиксированием иноязычных эквивалентов / соответствий отдельным единицам исходного текста. Особенно заметно это проявляется при устном последовательном переводе в условиях дефицита времени. Во время последовательного перевода переводчики сокращённо записывают выступление на языке говорящего, но при этом в ней встречаются вкрапления на языке перевода: заранее подготовленные варианты перевода отдельных терминов, идиоматических выражений, etc. Итак, стадия восприятия исходного/первичного текста является одновременно и стадией ‘предперевода’ ibid., 57. Ситуация вторичной коммуникации связана, как уже отмечалось, с участием переводчика в качестве отправителя вторичного текста. Акт вторичной коммуникации определяется многими переменными величинами, прежде всего, это нормы языка перевода, в первую очередь его функционально-стилистические нормы, которые определяют правила построения текстов данного жанра; существует прямая зависимость между жёсткой структурой текста и жёсткой детерминацией переводческого выбора см.: гл.II Текст и перевод. Лекция 9. Функционально-стилистическая типология текстов. А.Д. Швейцер приводит пример такой детерминации – перевод патента, технико-правового документа, язык которого представляет собой синтез характеристик официально-делового стиля и стиля научно-технической прозы. В композиционной структуре патента чётко просматривается строгая регламентированность, cf. Аннотация – Abstract of the Disclosure; Обзор существующего уровня техники – Description of the Prior Art; Резюме изображения – Summary of the Invention; Подробное описание изображения – Detailed Description; Формула изображения – Claims, etc. Вариативность выбора минимальная, а иногда нулевая при переводе устойчивых формул патента. Ещё один детерминант переводческого выбора – установка на адресата (получателя), его социально-психологические характеристики, фоновые знания, культурную среду. У переводчика сложная задача – продолжить противоречия, которые вызваны установкой первичного и вторичного текстов на разных получателей. И здесь возникает вопрос о культурной и временнóй дистанции, которая разделяет первичную и вторичную коммуникативную ситуации. Проблема же передачи в переводе исторического колорита до сих пор не получила однозначного решения. Одним из способов передачи временнóй дистанции называется выбор в качестве ориентира произведений отечественной литературы, которые также отделены от нас этой дистанцией [Россельс, 1967]. В то же время В. Россельс считает, что ориентация, например, на русскую классическую литературу при переводе зарубежной классики сопряжена с известным риском: ‘Ведь при малейшем, так сказать, ‘пережиме’ Мопассан может в целом оказаться русской вариацией Чехова, шиллеровский Фердинанд заговорит, как Арбенин, а Мольер и впрямь обернётся французским Грибоедовым’ [ibid., 29]. Проблемы исторического колорита и национального колорита оказываются тесно связанными. В. Россельс предлагает при переводе классиков опираться на современный русский язык, на достижения нынешнего этапа развития русской литературы, избегая при этом явных модернизмов. Этой же позиции придерживается И. Левый, объясняя свою точку зрения тем, что, когда переводчик переводит классическое произведение намеренно архаизованным языком, архаичный язык становится элементом художественной формы, приобретая содержательность, чуждую авторскому замыслу [Россельс, 1967; Левый, 1974]. Иногда попытка передать исторический колорит оригинала приводит к привнесению ассоциаций, чуждых исходной культуре [Влахов, Флорин, 1980; Кабакчи, 1998; 2001]. В процессе вторичной коммуникации наряду с переадресовкой текста к другому реципиенту у переводчика есть ещё одна задача – выступить в роли выразителя коммуникативной интенции отправителя. И здесь возникает вопрос о том, всегда ли коммуникативная интенция отправителя первичного текста абсолютно тождественна коммуникативной интенции переводчика. И.А. Кашкин пишет: ‘Реалистический перевод предполагает троякую, но единую по существу верность: верность предметнику, верность действительности, верность читателю’ [Кашкин, 1977, 482]. Прочтение оригинала с позиций реципиента, выделение в тексте оригинала того, что, по мнению переводчика, наиболее актуально для современного читателя, ориентация текста на иноязычного реципиента наслаивается на коммуникативную интенцию отправителя первичного текста и изменяет её в процессе перевода. Таким образом, цель перевода может быть не вполне тождественной цели оригинала. Языковые и внеязыковые детерминанты процесса перевода тесно связаны с ‘парадоксами перевода’, но примечательно то, что многие детерминанты перевода действуют в противоположном направлении. Первый ‘парадокс’ Т. Сейвори связан с языковыми компонентами процесса перевода: а) перевод должен передавать слова оригинала и b) перевод должен передавать мысли оригинала. Установка на дословную точность далеко не всегда совместима с установкой на точность передачи смыслового содержания. Следующий ‘парадокс’: а) перевод должен читаться как оригинал и b) перевод должен читаться как перевод – связан с тем, что переводчик, принимая решение, постоянно находится между двумя языковыми и культурными полюсами. Требование ‘перевод должен читаться как оригинал’ вряд ли выполнимо в полном объёме, поскольку это влечёт за собой полную адаптацию текста перевода к нормам и традициям другой культуры. Однако, адаптируясь к культуре- реципиенту, текст перевода никогда полностью не порывает с исходной культурой. И решение переводчика в этом случае, как и во многих других, носит компромиссный характер. Ещё один ‘парадокс’: а) перевод должен отражать стиль оригинала и b) перевод должен отражать стиль переводчика. Здесь также в основу реальной стратегии перевода нередко положен компромисс. В реальном процессе перевода переводчик, ‘входя в образ автора’, не утрачивает и своих личностных характеристик. ‘Чем выше удельный вес творческого начала в процессе перевода, тем ярче сквозь текст перевода проступает личность самого переводчика, его социальные установки, ценностная художественно-эстетическая ориентация [Швейцер, 1988, 62]. Другой ‘парадокс’: а) перевод вправе прибавить нечто к оригиналу или убавить от него и b) перевод не вправе ничего ни прибавить, ни убавить, прежде всего связан с вопросом о вольном переводе. И.Левый отмечал, что переводчику ‘следует […] считаться с перспективой: у его читателя иной ценз знаний и эстетического опыта, чем у читателя оригинала, и потому в механическом воспроизведении подлинника он многого бы не понял’ [Левый, 1974, 93]. Эта перспектива связана с многомерностью процесса перевода, его функционированием в двух коммуникативных ситуациях и поэтому вызывает необходимость в определённых добавлениях или опущениях, что помогает конечному адресату прояснить непонятное и снять избыточное [Швейцер, 1973, 245-247]. ‘Парадокс’, связанный с переводом поэзии: а) стихи следует переводить прозой и b) стих следует переводить стихами, рассматривается в рамках переводческих норм и литературных традиций, которые существуют в определённых культурных ареалах. У французов широкое распространение получили прозаические переводы, в ряде других европейских стран, в том числе и у нас, прозаические переводы стихов существуют как исключение, например, прозаический перевод ‘Отелло’ М. Морозова [Соболев, 1950]. В список ‘парадоксов’ перевода можно включить противоречия между двумя культурами (в частности, между двумя литературными традициями), между установкой текста на первичного получателя и установкой перевода на получателя перевода, между коммуникативной интенцией отправителя исходного текста и коммуникативной интенцией переводчика, между ситуацией первичной коммуникации, которая отражена в исходном тексте, и ситуацией вторичной коммуникации, отражаемой в тексте перевода. Эти противоречия переводчик преодолевает в процессе создания стратегии перевода и её реализации. Таким образом, перевод как процесс выбора, детерминированный множеством переменных, иногда выступающих в противоречии друг с другом, не может иметь однозначного исхода и не может быть жёстко определённым, обусловленным. Степень обусловленности действий переводчика – величина переменная, колеблющаяся от минимума (перевод ‘информативных текстов’) до максимума (перевод ‘экспрессивных текстов’). В связи с этим возникает общий вопрос о характере связей между детерминантами перевода и конкретными действиями переводчика. Здесь следует вспомнить противопоставление ‘чётко определённых’ и ‘нечётко определённых’ систем, заимствованное известным американским лингвистом Ч.Хоккетом и использованное им в полемике с Н.Хомским [Hockett, 1970]. В одной из своих книг А.Д. Швейцер подробно анализирует эти системы [Швейцер, 1988, 64-65]. Перевод как процесс решения включает два основных этапа: 1 – выработка стратегии перевода (i.e. программы переводческих действий); 2 – определение конкретного языкового воплощения этой программы (различные конкретные приёмы, составляющие технологию перевода, i.e. переводческие трансформации). На обоих этапах учитывается данная конфигурация языковых и внеязыковых детерминантов перевода в их взаимосвязи. Процесс перевода состоит из серии выборов, в частности, на первом этапе переводчик выбирает стратегию перевода, например, предпочтение может быть отдано текстуально точному, приближающемуся к буквальному, переводу или переводу, приближающемуся к вольному. Здесь решающую роль могут сыграть функционально-стилистическая и жанровая принадлежность текста (поэтический перевод и аннотация); социально-культурная норма перевода, характерная для определённого времени; цель перевода (прозаический перевод “Отелло” М.Морозова, предназначенный для актёров и режиссёров, цель которого – с максимальной точностью и полнотой донести смысловое содержание трагедии, и поэтический перевод ‘Отелло’ Б.Пастернака, предназначенный для чтения и для театра и призванный произвести определённое эмоциональное и эстетическое воздействие на читателя и на зрителя). В выработку стратегии перевода (в особенности художественного) входит также принятие решения относительно тех аспектов первичного текста, которые обязательно должны быть отражены в тексте перевода. Мы уже говорили о неизбежности некоторых потерь в переводе. И переводчику необходимо заранее установить ‘школу приоритетов’ [Швейцер, 1987], создать определённую иерархию ценностей, которая позволит выделить черты оригинала, являющиеся, по мнению переводчика, основными. Нельзя не сказать ещё об одном важном компоненте стратегии перевода – выборе подхода к передаче временнóго и национального своеобразия текстов. С одной стороны – это перевод, с чрезвычайной точностью воспроизводящий ‘экзотические детали местного колорита’, исторического периода, с другой стороны – перевод, оказывающийся от этого в пользу глубинного проникновения в национальную и историческую специфику текста. На основе выработанной программой действий переводчик определяет конкретные способы реализации коммуникативной интенции с учётом языковых и внеязыковых детерминантов перевода. Здесь опять появляется серия выборов, которые отвечают определённым критериям, обусловленным общей стратегией перевода [см.: лекция ‘Семантические аспекты перевода’; гл.III]. Таким образом, языковые и внеязыковые детерминанты перевода образуют ряд ‘цепочек-селекторов’, которые формируют окончательный вариант перевода. В этом процессе, отражающем взаимообусловленность детерминантов и принцип выбора, центральное место занимает текст. Именно текст является объектом приложения действующих сил, исходящих от всех детерминантов перевода. Текст выступает как исходный текст в первичной коммуникативной ситуации и как конечный текст во вторичной. Одни и те же селекторы участвуют в интерпретации исходного и формировании конечного текста: система языка, норма языка, норма перевода, литературная традиция, национальный колорит, дистанция времени, первичная коммуникативная ситуация, вторичная коммуникативная ситуация и предметная ситуация. Текст является объектом воздействия первичной и вторичной коммуникативных ситуаций, и в то же время он является одним из факторов, обусловливающих эти ситуации. Одни селекторы (детерминанты) непосредственно связаны друг с другом (система и норма языка), другие же связаны между собой опосредованно, через текст (национальный колорит и дистанция времени – с одной стороны и первичная и вторичная коммуникативные ситуации – с другой. Из сказанного не следует, что все указанные факторы эксплицитно выражены в тексте. Мы уже говорили, что важное место в переводе занимают контекст, пресуппозиции и импликации. Но все они выводятся именно из текста с помощью фоновых знаний интерпретатора, и именно через текст осуществляется взаимосвязь языковых и внеязыковых факторов, которые детерминируют перевод. Вопросы 1 В чём принципиальное отличие модели перевода О.Каде и модели перевода Юдж. Найды? 2 Какую схему процесса перевода предложил А.Д. Швейцер? 3 Что такое предметная ситуация и коммуникативная ситуация? 4 Как строит коммуникативную модель А.Попович? 5 Как связаны фоновые знания и пресуппозици и импликации переводчика? Какова роль фоновых знаний в переводе? 6 Какие коммуникативные ситуации выделяются в процессе перевода? 7 Как языковые и внеязыковые детерминанты процесса перевода связаны с ‘парадоксами перевода’? 8 Какие основные этапы включает пеевод как процесс решения? 9 Какую роль в процессе перевода, отражающем взаимообусловленность детерминантов и принцип выбора, играет текст? Лекция 7 Эквивалентность и адекватность перевода 1. Эквивалентность перевода. Концепции эквивалентности. 1.1 Концепция Я.И. Рецкера 1.2 Концепция Дж. Кэтфорда 1.3 Концепция Юдж. Найды 1.4 Концепция Г. Йегера 1.5 Концепция В. Коллера 1.6 Концепция В.Н. Комиссарова 1.7 Концепция В.Г. Гака и Ю.И. Львин 1.8 Концепция А.Д. Швейцера 2. Эквивалентность и адекватность перевода Ключевые слова межъязыковая коммуникация, адресат и нормы его культуры, однонаправленный и двухфазный процесс межъязыковой и межкультурной коммуникации, коммуникативная ситуация, контекст, микроединицы текста, эквивалент, вариантное соответствие, функционально релевантные признаки данной ситуации, коммуникативная функция текста, широкий лингвистический контекст, референциальная ситуация, динамическая эквивалентность, инвариант, коммуникативно-прагматическая эквивалентность, функциональный инвариант перевода, функциональные доминанты текста, доминантная функция высказывания, уровни эквивалентности, коммуникативная интенция, коммуникативный эффект. 1 Эквивалентность перевода. Концепции эквивалентности. В отличие от других видов межъязыковой коммуникации процесс перевода характеризуется многомерностью и многофакторностью, сложностью и противоречивостью. Одним из проявлений противоречивости процесса перевода является его основной парадокс – установка переводчика на “верность” оригиналу и установка на адресата и нормы его культуры. Наше понимание перевода совпадает с определением перевода как однонаправленного и двухфазного процесса межъязыковой и межкультурной коммуникации, при котором на основе подвергнутого целенаправленному анализу первичного текста создается вторичный текст, который заменяет первичный в другой языковой культурной среде; Перевод – это также процесс, который характеризуется установкой на передачу коммуникативного эффекта первичного текста, частично модифицируемый различиями между двумя языками, двумя культурами и двумя коммуникативными ситуациям. [14:75] Несмотря на противоречивость требований к переводу, мы признаем, что перевод представляет собой целенаправленную деятельность, которая отвечает определенным оценочным критериям. Эквивалентность текстов – исходного и конечного – всегда было одним из требований, выдвигаемых теорией перевода и практикой переводческой деятельности. Различное понимание эквивалентности, также как и различные определения перевода, отражают эволюцию взглядов на сущность перевода. 1.1. Концепция Я.И. Рецкера. В теории закономерных соответствий, разработанной Я.И. Рецкером, понятие эквивалентности распространяется только на отношения между микроединицами текста, но не на межтекстовые отношения. Эквивалент понимается как постоянное равнозначное соответствие, не зависящее, как правило, от контекста. [10:10-11] Очевидно, столь узкое понимание эквивалентности можно объяснить местом этой категории в системе понятий, используемых в рассматриваемой теории. Родовым понятием здесь является “соответствие”, а видовыми – “эквивалент” и “вариантное соответствие”, которое устанавливается между лексическими единицами (ЛЕ) в том случае, когда в языке перевода существует несколько ЛЕ для передачи одного и того же значения исходной ЛЕ. Так, к эквивалентам относятся: doctrinarianism – доктринерство, а dog-belt – (техн.) откидной болт, a dog-collar – ошейник. Эти соответствия относятся к категории эквивалентов, так как они полностью охватывают значение данного слова, а не один из его ЛСВ. Shadow имеет частичный эквивалент – тень, который соответствует его основному ЛСВ (производные ЛСВ – “полумрак”, “призрак”). Когда слово многозначно, е.g. “pin”, и даже в технике имеет несколько значений – “палец”, “штифт”, “шпилька” и др. по мнению Я.И. Рецкера, ни одно из них нельзя считать эквивалентом. Это – вариантные соответствия. [10:11-12] Безусловно, каждый автор имеет право употреблять термины в соответствии с тем понятийным аппаратом, который этот автор использует. По-видимому, разграничение понятий “эквивалент” и “вариантное соответствие” продиктовано скорее всего лексикографическими, а не переводческими соображениями. Для переводчика же разграничение частичного эквивалента и вариантного соответствия несущественно. В обоих случаях он имеет дело с неоднозначным соответствием. Различия возникают в словаре, где в одном случае соответствия даются под отдельными цифрами и относятся к разным ЛСВ, е.g.: criminal 1 – преступник; 2 – лицо, виновное в совершении преступления, в другом – приводятся под одной цифрой как разные соответствия в рамках одного и того же значения, е.g. cringe 1 – раболепствовать, низкопоклонствовать; стоять в подобострастной позе… Что касается полных эквивалентов, как отмечает Я.И. Рецкер, они главным образом встречаются среди географических названий, собственных имен, терминов, а, значит, представляют собой не такое уж частое явление. Мы же отметим, что даже в пределах перечисленных пластов полные эквиваленты встречаются не так уж часто, е.g. ”friction clutch” – 1 фрикционное сцепление; 2 муфта; sell – out – не только “предательство национальных интересов”, но и “любое предательство”, “измена”. Кроме того, частичные эквиваленты никак не попадают под определение, данное автором рассматриваемой концепции как равнозначных соответствий, которые не зависят от контекста, так как только контекст может подсказать, как следует перевести многозначное слово, cf: the shadow of the house – тень от дома и the shadows lengthen – сумерки сгущаются. А если понятие эквивалента ограничить лишь “полными эквивалентами”, то выяснится, что речь идет о довольно редком явлении, которое вряд ли можно считать ориентиром, “помогающим понять значение окружающего контекста и всего высказывания в целом. Ведь что касается частичных эквивалентов, то для выяснения их конкретного смысла необходим контекст, а “полные эквиваленты” не могут служить смысловым ориентиром хотя бы потому, что это – относительно редкие слова, едва ли известные переводчику” – справедливо отмечает А.Д. Швейцер [14:77]. Таким образом, в определении эквивалентности у Я.И. Рецкера явно прослеживаются исходные позиции теории “закономерных соответствий”, которая построена в основном на соотношении отдельных единиц. Фактически речь идет о соотношении языков, а не текстов. 1.2 Концепция Дж. Кэтфорда По Кэтфорду, текстовый переводческий эквивалент – это любая форма языка перевода (текст/часть текста), которая эквивалентна данной форме исходного языка (тексту/части текста). Как будто речь здесь идет о текстах. На самом же деле сопоставляются опять-таки отдельные формы двух языков. Текстом считается предложение, е.g. My son is six. Его эквивалент в другом языке устанавливается путем обращения к двуязычному информанту или компетентному переводчику, который может предложить французский эквивалент этого предложения: Mon fils a six ans. Определяя условия переводческой эквивалентности, Дж. Кэтфорд пишет: “Для того, чтобы существовала переводческая эквивалентность, необходимо, чтобы как исходный, так и конечный тексты были соотносимы с функционально релевантными признаками данной ситуации” [15:94]. Под функционально релевантными признаками данной ситуации автор подразумевает признаки, существенные с точки зрения коммуникативной функции текста в данной ситуации. Функциональная релевантность не может быть точно определена и устанавливается чисто интуитивно, на основе широкого лингвистического контекста (в терминологии Дж. Кэтфорда – “контекста” – co - Text). Когда мы рассматривали определение перевода у Дж. Кэтфорда, мы отмечали, что основным элементом этого определения является отражение в переводе предметной, i.e. референциальной, ситуации. Эту же направленность мы находим и в характерном для Дж. Кэтфорда понимании эквивалентности. 1.3 Концепция Юдж. Найды В концепции “динамической эквивалентности”, предложенной Юдж. Найдой, делается попытка преодолеть ограниченность чисто семантического подхода к эквивалентности. Семантическое подобие двух текстов не рассматривается Юдж. Найдой как достаточное условие эквивалентности. “Динамическая эквивалентность” определяется как “качество перевода, при котором смысловое содержание оригинала передается на языке-рецепторе таким образом, что реакция (response) рецептора перевода в основном подобна реакции исходных рецепторов” [14:78-79;19:202]. Реакцией автор рассматриваемой концепции называет общее восприятие сообщения, которое включает понимание его смыслового содержания, эмоциональных установок и др. Таким образом, в определение концепции автор включает установку на рецептора – понятие прагматического измерения. “Динамическая эквивалентность” противопоставляется “формальному соответствию” – качеству перевода, при котором признаки формы исходного текста воспроизводятся в языке - рецепторе механически, вследствие чего в сообщение вносятся искажения, что приводит к неправильному восприятию сообщения. Определение “динамической эквивалентности” учитывает и такой важный компонент перевода, как коммуникативная ситуация. В отличие от концепции Дж. Кэтфорда, выдвигающей в качестве единственного и решающего критерия критерий семантический, который соотнесён с предметной ситуацией, концепция Юдж. Найды на первый план выносит наличие в процессе перевода двух коммуникативных ситуаций и необходимость согласованности вторичной коммуникативной ситуации с первичной. Конечно, установка на получателя не исчерпывает тех прагматических отношений, которые характеризуют коммуникативную ситуацию. Здесь важную роль играет и коммуникативное намерение, и культурная (в том числе литературная) традиция, и нормы перевода и др. Но, отмечая недостатки рассматриваемой концепции, нельзя не согласиться с А.Д. Швейцером в том, что наиболее слабым звеном дефиниции эквивалентности Юдж. Найды является неясность статуса рассматриваемого понятия, того, какая степень подобия необходима и достаточна для того, чтобы считать исходный текст и текст перевода эквивалентными друг другу. 1.4 Концепция Г. Йегера Определение эквивалентности Г. Йегера, как отмечает А.Д. Швейцер, ценно прежде всего тем, что оно в полной мере включает в рассмотрение такую важную для перевода категорию, как текст. Автор обращает внимание на связь таких понятий, как “эквивалент” и “инвариант”. Именно инвариантность определённых свойств оригинала (в данном случае – его “коммуникативной ценности”) обеспечивает эквивалентность текста перевода (i.e. конечного текста). С определением Г. Йегра можно согласиться, учитывая однако то, что речь идёт не об “ускоренной характеристике реальной переводческой деятельности, а о её идеальном эталоне” [14:79], [16]. В рассмотренных концепциях понятие эквивалентности представлено в недифференцированном виде. Но существует ряд работ, где отмечены вариативность этой категории, различные виды и аспекты эквивалентности. 1.5 Концепция В. Коллера В. Коллер считает, что понятие эквивалентности приобретает реальный смысл только в том случае, когда уточняется вид/тип эквивалентных отношений между текстами. По мнению В. Коллера само по себе понятие эквивалентности постулирует только наличие каких-либо отношений между исходным и конечным текстами. Недифференцированное требование эквивалентности, которое предъявляется к переводу, бессодержательно, т.к. остаётся неясным, в каком именно отношении перевод должен быть эквивалентным оригиналу. Вид эквивалентности уточняется путем указания на те аспекты, в которых применяется это нормативное понятие. Здесь речь идёт о тех конкретных свойствах оригинала, которые должны быть сохранены в процессе перевода В. Коллер различает следующие виды эквивалентности: 1 – денотативную, которая предусматривает сохранение предметного содержания текста (то, что обычно в переводческой литературе названо содержательной инвариантностью или инвариантностью плана содержания); 2 – коннотативную, которая предусматривает передачу коннотаций текста путём целенаправленного выбора синонимичных языковых средств (стилистическая эквивалентность); 3 – текстуально-нормативную, которая ориентирована на жанровые признаки текста, на речевые и языковые нормы (то, что в переводческой литературе часто именуется стилистической эквивалентностью); 4 – прагматическую, которая предусматривает определенную установку на получателя; 5 – формальную, которая направлена на передачу художественно-эстетических, каламбурных, индивидуализирующих и других формальных признаков оригинала [17:186-191]. Положительной чертой такого подхода А.Д. Швейцер считает учёт многомерности и многогранности процесса перевода. В. Коллер прав, отмечая, что эквивалентность – понятие нормативное, а не дескриптивное. В приведённом перечне видов эквивалентности отражены нормативные требования, которые предъявляются к переводу, несмотря на то, что некоторые из них частично противоречат друг другу [14:80;17]. В. Коллер исходит из предположения, что в шкале ценностей, которыми оперирует переводчик, существуют только переменные величины. Каждый раз, переводя весь текст или какой-либо из его отрывков, переводчик стоит перед задачей установить иерархию ценностей, которые должны быть сохранены в переводе, и на её основе – определить иерархию требований эквивалентности в отношении данного текста. Иерархия же этих требований варьируется от текста к тексту, что и не даёт возможности сформулировать то главное требование, которое лежит в основе любой эквивалентности [17:186-191,91]. И всё-таки, несмотря на то, что соотношение между различными требованиями, предъявляемыми к переводу – величина переменная, требование коммуникативно-прагматической эквивалентности при всех условиях остаётся главнейшим, поскольку именно это требование, которое предусматривает передачу коммуникативного эффекта исходного текста, подразумевает определение того его компонента, который является ведущим в условиях данного коммуникативного акта. Именно эта эквивалентность задаёт соотношение между остальными видами эквивалентности – денотативной (референтной), коннотативной, текстуально-нормативной и формальной. Это положение согласуется с выдвинутым А.Д. Швейцером положением о функциональном инварианте перевода, определяемого функциональными доминантами текста и их конфигурацией. Это положение также охватывает случаи, когда первостепенное значение приобретает требование денотативной эквивалентности и когда коммуникативная установка речевого акта выдвигает на первое место другие функциональные характеристики переводимого текста [13:68-70]. 1.6 Концепция В.Н. Комиссарова В.Н. Комиссаров определяет эквивалентность как разные степени смысловой общности между переводом и оригиналом, называя следующие уровни эквивалентности: 1. цель коммуникации 2. идентификация ситуации 3. “способ описания ситуации” 4. значения синтаксических структур 5. значения словесных знаков. Говоря об иерархической структуре видов эквивалентности, В.Н. Комиссаров отмечает, что “здесь мы имеем дело с иным типом иерархии, компоненты которой не организуются в многоярусную систему, где единицы каждого уровня включают в себя единицы уровня нижеследующего” [5:59-100]. В.Н. Комиссаров даёт следующую характеристику уровней эквивалентности. На уровне “цель коммуникации” отношения между оригиналом и переводом характеризуются наименьшей степенью смысловой общности, е.g. May be there is some chemistry between us doesn’t mix – Бывает, что люди не сходятся характерами. Уровень 2 отличается от уровня 1 тем, что здесь сохраняется дополнительная часть содержания оригинала, которая указывает на то, о чём сообщается в исходном высказывании, i.e. в тексте отражается та же предметная ситуация, хотя способ её описания изменяется, е.g. He answered the telephone – Он снял трубку. Уровень 3 сохраняет в переводе общие понятия, с помощью которых описывается ситуация, е.g. Sсrubbing makes me bad-tempered – От мытья полов у меня характер портится. На уровне 4 к указанным выше чертам прибавляется инвариантность синтаксических структур оригинала и перевода, е.g. I told him what I thought of him – Я сказал ему своё мнение о нём. По сути дела здесь речь может идти только о сходстве синтаксических структур. На уровне 5 сохраняются все основные части содержания оригинала, е.g. I saw him at the theatre – Я видел его в театре. В.Н. Комиссаров вкладывает достаточно определённое содержание в понятие эквивалентности, а сохранение доминантной функции высказывания определяется как “обязательное условие эквивалентности”. В.Н. Комиссаров отмечает ведущую роль цели коммуникации в установлении эквивалентных отношений между оригиналом и переводом. А так как цель коммуникации относится к категориям прагматических факторов, это равноценно признанию главенствующего положения прагматической эквивалентности в иерархии требований, предъявляемых к переводу. 1.7 Концепция В.Г. Гака и Ю.И. Львин Наряду с иерархической структурой, типология переводческой эквивалентности может быть представлена в виде одномерной структуры. В ней различаются три вида эквивалентности: 1 – формальная; 2 – смысловая; 3 – ситуационная. При формальной эквивалентности общие значения в двух языках выражаются аналогичными языковыми формами. Здесь наблюдается подобие слов и форм при подобии значения. Различия средств выражения проявляются только в общих структурных различиях двух языков (cf: артикль в англ. при отсутствии падежных форм в русск.). Смысловая эквивалентность предполагает выражение одних и тех же значений различными способами. В этом случае совокупность семантических компонентов, составляющих общий смысл, например, двух фраз, одинакова. Варьируются только языковые формы их выражения. Ситуационная эквивалентность имеет ту особенность, что одна и та же ситуация описывается не только с помощью различных форм, но и с помощью различных семантических компонентов, которые выражаются этими формами; так, одно и тоже сообщение об отбытии французской делегации может быть озаглавлено и по-русски: “Французская делегация вылетела на родину” и по-английски: The French delegation is coming back to Paris. Различия в наборе сем, описывающих одну и ту же ситуацию, проявляются в том, что в русском языке есть семы удаления, способа передвижения, прошедшего времени, а в английском – приближения, действия, совершающегося в определённый момент. По сути дела, все перечисленные три вида эквивалентности представляют собой результат различных переводческих операций. В первом случае речь идет о субституции, i. e. подстановке знаков языка перевода вместо знаков исходного языка. Во втором и третьем – о переводческих трансформациях. Мы не будем сейчас подробно анализировать переводческие трансформации, а коснемся их только в связи с моделью уровней эквивалентности, предложенной А.Д. Швейцером. Эта модель строится на двух взаимосвязанных признаках: 1 – характере трансформации, которой подвергается исходное высказывание при переводе, и 2 – характере сохраняемого инварианта. При построении рассматриваемой модели за основу были приняты три измерения семиозиса (знакового процесса), различаемого в семиотике: А – синтактика (отношение “знак” – “знак”), В – семантика (отношение “знак” – “референт”), С – прагматика (отношение “знак” – “человек”), На уровне А имеют место субституции типа: The sun disappeared behind a cloud. – Солнце скрылось за тучей. Результаты были катастрофическими. – The results were disastrous. – Здесь переводческая операция может быть описана как замена одних знаков другими с сохранением синтаксического инварианта. К уровню В относятся виды эквивалентности, которые В.Г. Гак и Ю.И. Львин называют ситуационными. Здесь фраза на языке перевода является трансформом исходной фразы. Сюда входит широкий спектр трансформаций, среди них: • пассивизация: Послали за электриком – An electrician has been sent for; • номинализация: Ваша жена прекрасно готовит – Your wife is a superb cook; • замена слова словосочетанием: They are queueing for tickets – они стоят в очереди за билетами. Все эти случаи семантической эквивалентности объединяет наличие одних и тех же семантических компонентов при расхождениях в инвентаре формально-структурных средств, которые используются для их выражения. Поэтому данный подуровень семантической эквивалентности назван компонентным. На “ситуативном” подуровне происходят определённые сдвиги в компонентной структуре высказывания. Сам же термин “ситуативная эквивалентность” условен. Может показаться, что в этом случае оригинал и перевод объединяет лишь соотнесённость с одной и той же предметной ситуацией. На самом деле этого не достаточно. Отнесённость элементов текстов к одному и тому же сегменту действительности не создаёт сама по себе семантическую эквивалентность. Скорее всего здесь присутствует та же закономерность, что и во внутриязыковых отношениях: отношения эквивалентности смыслов возникают не только при тождестве образующих смысл компонентов, но и в тех случаях, когда сочетания разных семантических компонентов приравниваются друг к другу (cf: Вы у нас редкий гость – Вы нас не часто навещаете). В несколько упрощённом виде компонентную эквивалентность можно изобразить в виде такой формулы: a + b + c … + z, где a, b, c, etc. – тождественные семантические компоненты. “Ситуативную” эквивалентность можно свести к формулам: a + b = c + d, где a, b, c, d – различные семантические компоненты. Такой подуровень семантической эквивалентности мы назовём референциальным, где имеется в виду инвариантность референциального смысла друг к другу приравниваемых разноязычных высказываний, е.g. У меня стоят часы – My watch has stopped. Рассматриваемый тип эквивалентности основан на известном свойстве языков использовать различные, хотя и соотнесенные друг с другом, семантические признаки для порождения семантически эквивалентных высказываний. Если на подуровне компонентной эквивалентности перевод осуществляется в основном путем грамматических трансформаций (ГТ), то на подуровне референциальной речь идёт о более сложных лексико-грамматических преобразованиях, которые затрагивают не только синтаксическую структуру высказывания, но и её лексико-семантическое наполнение. Здесь, в частности, выделяются трансформации, основанные на метафорических сдвигах, и трансформации, основанные метонимических сдвигах. Уже отмечалось, что прагматический уровень занимает высшее место в иерархии уровней эквивалентности. В этой иерархии существует закономерность: каждый уровень эквивалентности предполагает наличие эквивалентности на всех более высоких уровнях. Так, эквивалентность на синтаксическом уровне предполагает эквивалентность на семантическом (компонентном и референциальном) и прагматическом уровнях. Компонентная эквивалентность также предполагает эквивалентность референциальную и прагматическую. И референциальная эквивалентность предполагает эквивалентность на уровне прагматическом. Следует отметить, что обратной зависимости здесь не существует. Если трансформации, которые соответствуют семантическому уровню, сравнительно легко укладываются в определённые модели, то на прагматическом уровне есть трансформации, которые не сводятся к единой модели – опущение, добавление, полное перефразирование и др. Прагматический уровень, охватывающий такие жизненно важные для коммуникации факторы, как коммуникативная интенция, коммуникативный эффект, установка на адресата, управляет другими уровнями. Таким образом, прагматическая эквивалентность является неотъемлемой частью эквивалентности вообще и наслаивается на все другие уровни и виды эквивалентности. Выбор уровня, на котором устанавливается эквивалентность, определяется специфической для данной ситуации конфигурацией языковых и внеязыковых факторов, от которых зависит процесс перевода. Как уже отмечалось, понятие эквивалентности является в своей основе понятием нормативным. Отступления же от иерархии уровней эквивалентности приводят к нарушениям переводческой нормы, которые получили название “буквальный” и “вольный” перевод. [4:80; 1:186] = […] В установлении эквивалентных отношений между текстами важная роль принадлежит функциональным доминантам исходного текста. Поэтому семиотическую типологию уровней эквивалентностей целесообразно дополнить функциональной типологией. Для анализа эквивалентных отношений при переводе более всего подходит типологическая схема Р. Якобсона. [Р.Якобсон, 1985, 193-23 ] Она выделяет функции, которые отличаются друг от друга установкой на тот или иной компонент речевого акта: • референтная (денотативная (установка на референта или “контекст”); • экспрессивная – эмотивная (установка на отправителя); • фатическая – контактоустанавливающая (установка на контакт между коммуникантами); • конативная – волеизъявительная (установка на получателя); • металингвистическая (установка на код); • поэтическая (установка на сообщение, на выбор его формы). В соответствии с этими функциями можно говорить об эквивалентности референтной, экспрессивной, конативной, фатической, металингвистической и поэтической. Установление доминантных функций оригинала определяется прагматикой текста – коммуникативной интенцией отправителя и коммуникативным эффектом текста и предполагает наличие прагматической эквивалентности между оригиналом и переводом, i.e. прагматические факторы играют доминирующую роль и в иерархической модели уровней эквивалентности, и в одномерной функциональной типологии эквивалентности. Говоря о концепциях эквивалентности, мы отмечали принципиальную роль понятия коммуникативной эквивалентности разработанного лейпцигской школой теории перевода. Напомним, что ключевым элементом этой основополагающей категории является сохранение в процессе двуязычной коммуникации коммуникативного эффекта оригинала. Между коммуникативной эквивалентностью, опирающейся на инвариантный эффект, и функциональной эквивалентностью, предполагающей инвариантность функциональных доминант текста, существует тесная взаимосвязь. Теперь, уточнив виды функциональной эквивалентности, мы сможем пересмотреть категорию коммуникативной эквивалентности, конкретизировав тот смысл, который вкладывается в понятие коммуникативного эффекта. Это понятие является элементом триады: 1. коммуникативная интенция (цель коммуникации); 2. функциональные параметры текста; 3. коммуникативный эффект. Эти три категории соотносятся с тремя компонентами коммуникативного акта: 1) отправитель – 2) текст – 3) получатель. Исходя из цели коммуникации, отправитель создает текст, который отвечает определенным параметрам (е.g. референтному, экспрессивному, etc.) и вызывает у получателя определённый коммуникативный эффект, соответствующий данной коммуникативной цели. Коммуникативный эффект – это результат коммуникативного акта, соответствующий его цели. Этим результатом может быть понимание содержательной информации, восприятие эмотивных, экспрессивных, волеизъявительных и др. аспектов текста. Без соответствия между коммуникативной интенцией и коммуникативным эффектом не может быть общения. А это в полной мере относится к переводу. 2 Эквивалентность и адекватность перевода Термины “эквивалентность” и “адекватность” давно используются в переводческой литературе. Иногда в них разное содержание, а иногда они рассматриваются как синонимы. Так, в одной из информативных статей Левицкого термин “адекватность” оказывается взаимозаменяемым с термином “эквивалентность”, например, выдвигаемое Дж. Кэтфордом понятие “адекватность перевода” [7:73]= [Левицкий, 1954, 73]. У В.Н. Комиссарова понятия “эквивалентность” и “адекватность” друг другу противопоставлены, но на различной основе. В.Н. Комиссаров рассматривает эквивалентность и адекватность перевода как неидентичные, хотя и тесно соприкасающиеся друг с другом. По мнению В.Н. Комиссарова, адекватность перевода имеет более широкий смысл и используется как синоним “хорошего перевода”, i.e. перевода, который обеспечивает необходимую полноту межъязыковой коммуникации в конкретных условиях. Эквивалентность понимается как смысловая общность приравниваемых друг к другу единиц языка речи. В понимании К.Райс и Г.Вермеера эквивалентность охватывает отношения между отдельным и знакам и между целым и текстами. Эквивалентность знаков ещё не означает эквивалентности текстов и совсем не подразумевает эквивалентности всех сегментов текстов. При этом эквивалентность текстов выходит за пределы их языковых манифестаций и включает также культурную эквивалентность. адекватностью К.Райс и Г.Вермеер называют соответствие выбора языковых знаков на языке перевода тому измерению исходного текста, которое избирается в качестве основного ориентира процесса перевода. Адекватность – это такое соответствие исходного и конечного текстов, при котором последовательно учитывается цель перевода. Термины “адекватный”, “адекватность” ориентированы на перевод как процесс, а термины “эквивалентный”, “эквивалентность” имеют ввиду отношения между исходным и конечным текстами, которые выполняют сходные коммуникативные функции в разных культурах. В отличие от адекватности эквивалентность ориентирована на результат. К.Райс и Г.Вермеер рассматривают эквивалентность как особый случай адекватности. Остановимся подробнее на определениях рассматри-ваемых категорий. Эквивалентность в формулировке В.Н. Комиссарова охватывает только отношения между приравниваемыми друг к другу единицами языка и речи, но не между текстами. К.Райс и Г.Вермеер считают, что эта категория охватывает отношения как между отдельными знаками, так и между целыми текстами, и указывает на то, что эквивалентность текстов совсем не подразумевает эквивалентности всех их сегментов. Очевидно, следует обратить внимание на то, что отношения между единицами языковой системы, являются предметом изучения контрастивной лингвистики, а не теории перевода. В переводе же эквивалентность устанавливается не между словесными знаками как таковыми, а между актуальными знаками как сегментами текста, целиком и полностью обусловленное ситуацией. Вопросу о роли контекста в установлении эквивалентных отношений в процессе перевода посвящена статья Л.С. Бархударова “Контекстуальное значение слова и перевод”. В этой статье автор обращает внимание на то, что отсутствие регистрации того или иного значения лексической единицы (ЛЕ) в словаре ещё не свидетельствует о том, что данное значение является контекстуально обусловленным. Далеко не всегда можно с уверенностью определить, выступает ли та или иная ЛЕ в данном контексте в особом “несловарном” значении или же мы имеем дело просто с конкретизацией (актуализацией) словарного значения. Л.С. Бархударов приходит к выводу, что функционируя в строе связного текста, языковая единица, в том числе и ЛЕ, не просто актуализирует свое системное, закреплённое в языке, значение, но и приобретает под “давлением” контекста и экстралингвистической ситуации новые значения и их оттенки (shades). Это даёт возможность участникам процесса коммуникации описывать не заранее определённые и жёстко фиксированные ситуации, но и бесконечное множество возможных и воображаемых ситуаций. Конечно, говоря об отношениях эквивалентности, следует не забывать важнейшего для теории перевода положения о примате эквивалентности текста над эквивалентностью сегментов. Эта закономерность выступает наиболее рельефно в тех случаях, когда коммуникативная установка отправителя выдвигает на первый план не референтную функцию текста, а, скажем, металингвистическую, “поэтическую” и др. Именно поэтому на уровне эквивалентности словесных знаков не возможен перевод каламбура. Обе категории – эквивалентность и адекватность – носят оценочно-нормативный характер. Но если эквивалентность ориентирована на результаты перевода, на соответствие создаваемого в итоге межъязыковой коммуникации текста определённым параметрам оригинала, адекватность связана с условиями протекания межъязыкового коммуникативного акта, с его детерминантами и фильтрами, с выбором стратегии перевода, которая отвечает данной коммуникативной ситуации. Эквивалентность отвечает на вопрос о том, соответствует ли конечный текст исходному; адекватность отвечает на вопрос о том, соответствует ли перевод как процесс данным коммуникативным условиям. Между понятиями “эквивалентность” и “адекватность” есть ещё одно принципиальное различие. Полная эквивалентность подразумевает исчерпывающую передачу коммуникативно-функционального инварианта исходного текста, i.e. речь идёт о максимальном требовании к переводу. Адекватность же представляет собой категорию с иным онтологическим статусом. Она опирается на реальную практику перевода, которая часто не допускает исчерпывающей передачи всего коммуникативно-функционального содержания оригинала. Адекватность исходит из того, что решение, которое принимает переводчик, нередко носит компромиссный характер, что перевод требует жертв, что в процессе перевода во имя передачи главного и существенного в исходном тексте (i.e. передачи функциональных доминант исходного текста) переводчику приходится идти на известные потери. Более того, в процессе вторичной коммуникации нередко модифицируется и сама цель коммуникации, что неизбежно влечёт за собой известные отступления от полной эквивалентности исходного и конечного текстов. Отсюда вытекает требование адекватности: перевод должен оптимально соответствовать определённым (иногда не вполне совместимым друг с другом) условиям и задачам. Перевод может быть адекватен даже тогда, когда конечный текст эквивалентен исходному только на одном из семиотических уровней, в одном из функциональных измерений. Кроме того, возможны случаи, когда некоторые фрагменты не эквивалентны друг другу и вместе с тем перевод в целом выполнен адекватно. По мнению многих видных теоретиков и практиков перевода критерием адекватности является то, что любое отступление от эквивалентности должно быть продиктовано объективной необходимостью, а не произволом переводчика (в последнем случае речь идёт о вольном переводе. Так, конфликт ситуаций (первичной и вторичной) может служить причиной выбора стратегии, которая нарушает эквивалентность, но обеспечивает адекватность перевода. К случаям адекватного перевода при отсутствии полной эквивалентности конечного текста оригиналу относятся также и некоторые прагматически мотивированные купюры и добавления. Таким образом, перевод, полностью эквивалентный оригиналу, не всегда отвечает требованиям адекватности и наоборот, выполненный адекватно перевод не всегда строится на отношениях полной эквивалентности между исходными и конечными текстами. Мы исходим из начального смысла понятий “эквивалентный” и “адекватный”. Полностью эквивалентные тексты – полностью равнозначны; частично эквивалентные тексты – частично равноценны друг другу. Перевод адекватен тогда, когда переводческое решение в достаточной мере соответствует коммуникативным условиям. Иногда отступления от строгих требований полной эквивалентности оказываются связанным с таким культурными детерминантами перевода, как переводческая норма и литературная традиция. В частности, это находит своё проявление в переводе названий художественных произведений (романов, пьес, фильмов, etc.) В этой сфере переводческой деятельности традиционно допускается вольный перевод, иногда сводящийся к полному переименованию произведения с учётом специфики новой культурной среды, cf.: “Двенадцать стульев” – “Diamonds to Sit On”. Следует отметить, что адекватный перевод с частичной эквивалентностью – явление довольно частое в художественной литературе, особенно в поэзии, где он иногда создаёт собственную традицию интерпретации иноязычного автора (Burns - Маршак, Shakespeare - Маршак, Пастернак, Щепкина-Куперник, Финкель. Бенедиктов, Брянский, др.) Эволюция литературных традиций и связанное с ней изменение переводческих норм оказывает существенное воздействие на представление об адекватности перевода. Именно этим в значительной мере объясняется необходимость в создании новых переводов классических произведений, старые переводы которых в течение длительного времени считались непревзойдёнными. Ещё более заметные модификации в соотношении исходного и конечного текстов вносятся в тех случаях, когда переводчик ставит перед собой конкретную цель, которая связана со специфическим назначением перевода и с особым характером читательской аудитории. Такие модификации, без сомнения, отражаются на эквивалентных отношениях между исходным и конечным текстами, т.к. эквивалентность всегда связана с воспроизведением коммуникативного эффекта исходного текста, и этот эффект определяется первичной коммуникативной ситуацией и её компонентами – коммуникативной установкой первичного отправителя, установкой на первичную аудиторию. Адекватность же ориентирована на соответствие перевода тем модифицирующим его результат факторам, которые определяет вторичная коммуникативная ситуация – установка на другого адресата, на другую культуру, e.g. на иную норму перевода и литературную традицию; специфическая коммуникативная цель перевода и др. Адекватность – понятие относительное, и перевод, адекватный с позиций одной переводческой школы, может быть неадекватным с позиций другой. Таким образом, обе категории – эквивалентность и адекватность – носят нормативно-оценочный характер. Объектом эквивалентности является перевод как результат. Объектом адекватности является перевод как процесс. Эквивалентность связана с соотношением исходного и конечного текстов. Адекватность связана с соответствием коммуникативной ситуации. Вопросы 1 На чём основана интерпретация эквивалентности Я.И. Рецкера? 2 Что является основным элементом определения перевода и понимания эквивалентности у Дж. Кэтфорда? 3 Можно ли назвать сходным и подходы Я.И. Рецкера и Дж. Кэтфорда? 4 Какие существенные компоненты перевода учитывает понятие “динамическая эквивалентность” в определении Юдж. Найды? 5 Как определяется коммуникативная эквивалентность Г.Йегером? В чём ценность этого определения? 6 Какие виды эквивалентности выделены в концепции В Коллера? 7 Как определяется эквивалентность и какие её уровни выделяются В.Н. Комиссаровым? 8 Какие виды эквивалентности предложены в концепции В.Г. Гака и Ю.И. Львин? 9 Что такое прагматическая эквивалентность? Какие жизненно важные факторы коммуникации охватывает прагматический уровень? 10 Каковы последствия отступления от иерархии уровней эквивалентности? 11 Каковы последствия отступления от иерархии уровней эквивалентности? 12 С чем связан буквализм в переводе? 13 Что объединяет буквальный и вольный переводы? В чём их различие? 14 В чём заключается основная стратегия, которая лежит в основе поиска оптимального варианта перевода? 15 Чем определяется установление доминантных функций оригинала? 16 Как определяется эквивалентность в разных переводческих школах? 17 В чём сходство и различие категорий “эквивалентность” и “адекватность”? 18 Каков критерий адекватности? 19 С чем бывает связано отступление от строгих требований полной эквивалентности? 20 Всегда ли перевод, полностью эквивалентный оригиналу, отвечает требованиям адекватности? 21 Каково условие адекватности перевода? 22 В каких случаях вносятся заметные модификации в соотношение исходного и конечного текстов? 23 Отражаются ли такие модификации на эквивалентных отношениях между исходным и конечным текстами? Если да, почему? 24 На что ориентирована адекватность? Лекция 8 Переводимость 1 Различная интерпретация понятия ‘переводимость’ в литературе 2 Философский, методологический характер вопроса о возможности перевода, его производность от проблемы соотношения языка и мышления 2.1 История вопроса о переводимости – концепции В. фон Гумбольдта, Л. Вайсгербера, Б.Уорфа. 3 Принципиальная возможность нейтрализации семантических различий языков в тексте 3.1 Язык vs речь 3.2 Роль контекста (иногда и микроконтекста словосочетания) в преодолении семантических расхождений. 3.3 Понятие ‘переводимость’ В. Коллера 3.4 Потенциальная возможность передачи функциональных параметров текста в переводе (концепция О. Каде) Неравнозначность возможности их передачи в переводе 4 Языковая и “культурная” непереводимость 5 Понятие ‘перевод’ и принципиальная переводимость Ключевые слова переводимость, непереводимость, язык, мышление, картина мира, языковое содержание, преодоление семантических расхождений, язык, речь, языковой контекст, ситуативный контекст, семантическое поле, текст, адекватность и эквивалентность перевода, функциональные параметры текста, функциональные доминанты исходного текста, безэквивалентная лексика. Понятия ‘переводимость’ и ‘непереводимость’ интерпретируются в литературе по-разному. Иногда речь идёт о принципиальной возможности перевода с одного языка на другой. В других случаях имеется в виду возможность нахождения эквивалента языковой единицы исходного языка в языке перевода. И то, и другое понимание переводимости обусловлено в конечном счёте трактовкой таких ключевых понятий переводоведения, как ‘сущность перевода’, ‘эквивалентность’, ‘адекватность’ и некоторых других. Многое в решении проблемы переводимости зависит от толкования соотношения языковых и неязыковых аспектов перевода, того, какие требования предъявляются к переводу и какие нормативные критерии используются при его оценке. В своей основе вопрос о возможности перевода является вопросом философским, методологическим, в значительной мере производным от трактовки проблемы соотношения языка и мышления. Известна резко отрицательная позиция по вопросу о переводимости В.фон Гумбольдта, утверждавшим, что всякий перевод представляет собой попытку разрешить невыполнимую задачу. Невозможность перевода базируется на одном из важнейших постулатов В.фон Гумбольдта о языке как о форме выражения ‘духа народа’, об индивидуальном своеобразии языков, которое определяется духовным своеобразием народа, о несводимости языков друг к другу [Гумбольдт, 1985, 370, 379]. Дальнейшее развитие концепция В.фон Гумбольдта получает в неогумбольдтианском направлении. Так, в работах Л. Вайсгербера утверждается определяющая роль языка, который образует ‘промежуточный мир’, и именно сквозь него человек воспринимает действительность [Амирова и др., 1975]. Различное членение языкового содержания в специфичных для отдельных языков семантических полях, согласно Л. Вайсгерберу, свидетельствует о том, что каждый родной язык содержит ‘обязательный для данного языкового коллектива промежуточный мир’, формирующий его картину мира [ibid.]. По мнению В.Коллера, из этой концепции следует, что непереводимость обусловлена самой природой языка. Действительно, если исходить из того, что каждый конкретный язык содержит свою собственную картину мира, которая определяет восприятие действительности его носителями, то непереводимость приобретает статус общеязыковедческой аксиомы. В этом случае возникает неразрешимое противоречие, которое обусловлено тем, что по своей сути перевод переносит языковое содержание одного языка в языковое содержание другого, в то время как каждый из этих языков образует собственный духовный промежуточный мир, благодаря которому реальный мир человека становится доступным для понимания и коммуникации. И несмотря на то, что Л.Вайсгербер не даёт чёткого ответа на вопрос о том, насколько решающим является влияние языка на мышление, ясно, что в его концепции язык ‘присваивает’ себе те функции, которые в других гносеологических теориях отводятся мышлению. В.П. Чесноков отмечает, что философия неогумбольдтианства есть субъективно-идеалистическая философия позитивизма, которая основывается на метафизическом преувеличении языка в процессе познания [Чесноков, 1977, 25]. Тенденция к отождествлению языка и мышления приобретает ещё более ярко выраженный характер у Б. Уорфа – основоположника теории лингвистической относительности. Выводы сторонников этой концепции – о наличиии особого логического строя, отличного от логики индоевропейских народов, в мышлении носителей языков иного типа – являются результатом неразличения логических форм (i.e. логического строя мысли) и семантических форм (i.e. семантического строя) смыслового содержания предложений и иных языковых построений. Логический строй мысли, как отмечает В.П. Чесноков, один для всех людей, поскольку он вытекает из природы человеческого познания, обусловлен потребностями познавательной деятельности человека и в конечном счёте потребностями практики. Поэтому никакие особенности строя языков не могут изменить его [ibid., 56]. Именно эта общность логического строя мысли, общечеловеческий характер логических форм, наличие семантических универсалий, характеризующих язык вообще [Жаркова, 2003], составляют ту основу на которой возникает принципиальная возможность переводимости. Семантические расхождения, которые действительно существуют между языками, не создают непреодолимый барьер для межъязыковой коммуникации, и в частности, для перевода. Нельзя не согласиться с В.П. Чесноковым в том, что выразительные возможности системы любого языка весьма ограничены. Но это не является препятствием для познавательной деятельности людей, так как познание, стимулируемое поставленными практикой задачами, осуществляется не на базе закреплённой системы языка, а на базе бесконечно многообразной, гибкой и подвижной речи, использующей средства языковой системы и обладающей безграничными возможностями комбинирования её единиц. В.П. Чесноков делает вывод, который имеет непосредственное отношение к проблеме переводимости: ‘Чем больше укрепляются связи между народами, чем больше нивелируются различия в их практической деятельности и условиях жизни, тем большее единство приобретают их познавательные интересы, тем большую роль начинает играть процесс преодоления семантических расхождений в речи’ [Чесноков, 1977, 47-50]. Речь обладает ещё одним мощным средством нейтрализации семантических расхождений – языковым и ситуативным контекстом, роль которого часто не принимается во внимание в неогумбольдтианских теориях [Ярцева, 1968, 44]. Факты, на которые указывают неогумбольдтианцы, как правило, касаются расхождений в роли и содержании грамматических категорий, в структуре лексико-семантических и других различий на уровне языковой системы. Но перевод, как уже неоднократно подчёркивалось, представляет собой одну из разновидностей речевой коммуникации, в ходе которой анализируются и порождаются речевые произведения – тексты. О преодолении семантических расхождений в процессе речевой деятельности будет подробно рассказано в лекциях, посвящённых семантическим аспектам перевода. Сейчас же мы укажем лишь на принципиальную возможность нейтрализации различий в тексте. 1 Отсутствие в языке перевода соответствующей грамматической формы иногда компенсируется введением в текст лексической единицы, передающей значение этой формы: […] Это со мной бывает, точно ребёнок [Достоевский] – I am like that sometimes – just like a child. Здесь видовое значение многократности (‘бывает’) передаётся с помощью лексической единицы – наречия ‘sometimes’, и отсутствие в английском языке грамматической оппозиции совершенного vs несовершенного вида не служит препятствием для выражения соответствующих значений. 2 Семантическое пространство, которое охватывается единой грамматической формой в исходном языке (например, формой прошедшего времени), оказывается разделённым между разными формами языка перевода: форма прошедшего времени в русском – Past Indefinite – Present Perfect – в английском; минулий час – в українській мові – Past Indefinite – Present Perfect – в английском. Так, контекст, привносящий в высказывание значение результативности, актуальности в прошлом для настоящего, позволяет приравнивать форму прошедшего времени в русском языке / минулого часу в українській мові к Present Perfect. Контекст, а иногда и микроконтекст словосочетания, позволяет преодолевать семантические расхождения, которые вызваны несовпадением структуры семантических полей, например, ЛСП эмоций страха, ЛСП звука, ЛСП цветообозначения и др., однако в переводе эта проблема относительно легко решается на основе минимального контекста: to chink – укр. дзвеніти; дзенькати; рус. – звенеть; звякать (о стаканах, монетах); blue – рус.: синий, голубой; укр.: блакитний, голубий, синій; blue sky – голубое небо, блакитне небо. Постулату непереводимости противостоит постулат переводимости, который в уже цитированной работе В.Коллера сформулирован так: ‘Если в каждом языке всё то, что подразумевается, может быть выражено, то в принципе, по-видимому, всё то, что выражено на одном языке, можно перевести на другой’ [Koller, 1983, 152]. Принципиальная возможность перевода настоятельно подтверждается практикой, в частности достижениями переводчиков в развитии культурных связей между народами. Однако А.Д.Швейцер отмечает, что абсолютизация принципа переводимости едва ли соответствует реальным фактам переводческой деятельности, которая, как уже отмечалось, нередко влечёт за собой известные компромиссы, потери, неизбежные в свете тех противоречивых задач, которые должен решать переводчик. Проблема переводимости должна рассматриваться конкретно, с учётом того, идёт ли речь о тех или иных элементах текста или же о тексте в целом. Необходимо также различать, с одной стороны – возможность соответствия критериям адекватности, а с другой – возможность выполнения требований эквивалентности. Функциональные параметры текста далеко не равнозначны с точки зрения потенциальной возможности их передачи в переводе. Об этом пишет О.Каде, который считает, что любые тексты исходного языка могут замещаться текстами перевода при сохранении неизменным ‘рационального информационного содержания’ [Kade, 1971]. Что же касается передачи других элементов содержания (экспрессивно- эмоциональной нагрузки, художественно-эстетической ценности, прагматической нагрузки, обусловленной языковыми особенностями данного речевого коллектива, коннотативных аспектов значения), то вопрос об их передаче требует , по мнению О.Каде, дальнейших исследований [ibid., 26]. Референтная / денотативная функция, которую имеет в виду О.Каде, когда говорит о передаче ‘рационального информационного содержания’, сравнительно легко поддаётся передаче на другой текст, особенно в тех текстах, которые ориентированы главным образом на эту функцию. Передача же других функциональных параметров текста нередко связана со значительными трудностями. В качестве ограниченной переводимости нередко приводятся проблемы, возникающие в связи с передачей металингвистической функции [Швейцер, 1988, 103]. Передача металингвистической функции тесно связана с социальной оценкой речи, с противопоставлением её престижных форм формам нестандартным. А.В. Фёдоров считает действительно непереводимыми отдельные элементы исходного языка, которые представляют собой отклонения от общей нормы языка, ощутимые по отношению именно к этому языку – в основном это диалектизмы и те лексические единицы социальных жаргонов, которые имеют ярко выраженную местную окраску [Фёдоров, 1983]. Если локальный компонент диалектной речи непереводим, то в определённой степени это компенсируется передачей её социального компонента. Обычно это достигается с помощью просторечия и сниженной разговорной речи. Этот приём рассмотрен в лекциях, посвящённых прагматическим аспектам перевода, в связи с проблемой передачи речевых характеристик персонажа. Сейчас же мы отметим, что в таких случаях можно говорить о переводимости не на уровне полной эквивалентности, т.к. перевод явно не отвечает требованиям исчерпывающей передачи коммуникативного эффекта исходного текста, а на уровне адекватности – когда перевод оптимально соответствует требованиям коммуникативной ситуации. Особые трудности вызывает передача в переводе варваризмов – иноязычных элементов, не получивших ‘прав гражданства’ в языке-рецепторе. В.Г. Гак дал интересный анализ передачи латинизмов в переводе романа Ф.Рабле ‘Гаргантюа и Пантагрюэль’ видным переводчиком Н.Любимовым. Один из персонажей, лимузинец, говорит на своеобразном языке, в котором латинские слова ‘введены’ во французскую грамматику – к латинским корням прибавляются французские окончания и форманты, например: libentissime → libentissiment, к превосходной степени латинского наречия прибавлен французский суффикс, при помощи которого во французском языке образуются наречия. В.Г. Гак отмечает огромную изобретательность переводчика в воспроизведении ‘латинщины’ оригинала. Иногда в тексте перевода используются слова в русском грамматическом обличье, но такие образования обычно воспринимаются как ‘учёная иностранщина’ [Швейцер, 1988], а не как специфическая латинизированная лексика. Поэтому переводчик использует обратный приём – добавляет латинские форманты к русским корням: ожидамус, обдираре, такум сякум. Такое решение переводчика соответствует существующей в русской литературе традиции стилизации под латынь. Однако коммуникативный эффект приёма, который использует Ф.Рабле, и приёма, к которому прибегает переводчик, неодинаков. У автора романа лимузинский школяр стремится говорить на ‘лучшем французском языке’, подделывается под речь парижан, наивно полагая, что его латинизированная речь отвечает нормам столичной речи. В переводе же создаётся впечатление, что этот школяр стремится латинизировать свою речь для большей учёности, толком и не зная латинского языка. В.Г. Гак приходит к выводу, что проблема передачи варваризмов связана с такими объективными трудностями, что даже выдающиеся мастера перевода не могут решить её без некоторых потерь и сдвигов в передаче содержания. И не удивительно, что могут возникнуть сомнения не только в эквивалентности соответствующих элементов исходного и конечного текстов, но и в адекватности самого способа их передачи. Уже говорилось о том, что на помощь переводчику приходит контекст, снимающий многозначность и уточняющий смысл языковых единиц. Именно поэтому значительным препятствием для перевода являются случаи, когда неоднозначность языкового выражения является, по определению Дж. Кэтфорда, функционально релевантной чертой текста [Catford, 1965, 94-105]. Иногда при передаче каламбура переводчик сознательно идёт ‘по линии наименьшего сопротивления’ [Швейцер, 1988], даже не пытаясь воссоздать в переводе одновременную реализацию разных значений слова. А.Д. Швейцер приводит пример из перевода ‘Ярмарки Тщеславия’, где переводчик перевёл восклицание Ребекки, прервавшей игру на рояле, чтобы бросить в камин записку от Родона Кроули, как ‘фальшивая нота’. В исходном же тексте реализуются два значения этого слова – ‘нота’ (муз.) и ‘записка’, и фраза одновременно означает и ‘фальшивая нота’ и ‘лживая записка’ [Швейцер, 1988, 106]. Наиболее удачные примеры передачи словесной игры свидетельствуют о том, что переводчик отказывается от невыполнимой задачи – найти семантический эквивалент данной ЛЕ, который к тому же и обнаруживал бы такую же однозначность смысловой структуры, что и исходная единица. Вместо этого используется семантический сдвиг, который, безусловно, связан с определёнными смысловыми потерями. Переводчик ‘взвешивает’ эти потери для того, чтобы определить, окупают ли они передачу функциональной доминанты текста – коммуникативного эффекта словесной игры [Галь, 1975, 148]. Когда речь идёт о переводимости таких сложнейших видов речевой деятельности, как словесная игра, которые в идеале требуют совмещения несовместимого – одновременной передачи ‘и буквы и духа’ текста, в ряде случаев приходится прибегать к компенсации. Если передача каламбура или другой словесной игры невозможна в одном фрагменте текста, то она может быть передана в другом его фрагменте. Здесь мы переходим от переводимости на уровне отдельного сегмента текста к переводимости на уровне текста в целом. Пример такой компенсации приводят С.Влахов и С. Флорин, анализируя перевод Н. Демуровой повести-сказки Льюиса Кэрролла ‘Приключения Алисы в Стране Чудес’, в частности, передачу в переводе ‘корневой игры’ Л. Кэрролла. Этот приём основан на паронимии и вводится для компенсации своих ‘недоборов’. В подлиннике Л.Кэрролл исходит из качеств, присущих разным приправам, а переводчица предпочитает в духе его стиля играть на детской этимологии: ‘Когда я буду герцогиней, у меня в кухне вовсе не будет перца… От перца начинают всем перечить… Алиса очень обрадовалась, что открыла новый закон. - От уксуса – куксятся, - продолжала она задумчиво, - от горчицы – огорчаются, - от лука – лукавят, от вина – винятся, а от сдобы – добреют … Из этого примера С.Влахов и С.Флорин делают вывод о том, что переводчик нередко переводит не тот оборот, который даёт автор, а создаёт игру слов, ‘близкую, напоминающую по тем или иным показателям авторский каламбур, но свою, создаваемую иногда на совсем другой основе и […] совсем другими средствами’ [Влахов и др., 1980, 301]. В таких случаях речь идёт о переводимости на уровне частичной эквивалентности, вместе с тем подобные переводы могут служить примером адекватности переводческого решения, которое можно охарактеризовать как оптимальное в данной коммуникативной ситуации. На грани переводимости находятся и так называемые говорящие имена – имена собственные с более или менее уловимой внутренней формой. Среди них различают такие, которые: 1 – обычно не подлежат переводу, так как их назывная функция всё же преобладает над коммуникативной (т.е. план выражения ‘заслоняет план содержания’); 2 – подлежат переводу в зависимости от контекста, который может ‘высветлить’ их содержание; 3- требуют такого перевода или такой подстановки, при которых можно было бы воспринять как назывное, так и семантическое значение (каламбуры)’ [ibid., 216]. По мнению С.Влахова и С.Флорина, стремление во чтобы то ни стало осмысливать ‘говорящие имена’ вряд ли будет оправданным, если они не имеют подчёркнутой опоры в тексте. ‘Потери, конечно, будут: нередко весёлое, смешное создаёт атмосферу, но перевод или подстановка могут оказаться бóльшим из двух зол’ [ibid., 218]. Очевидно, потери, на которые идёт переводчик, когда отказывается иногда от ‘говорящих имён’, связаны со сложностью и противоречивостью решаемой им задачи. Транслитерация ‘говорящего имени’ сопряжена со смысловыми потерями. Перевод же порой ведёт к привнесению чуждого национального колорита. Так, например, по мнению А.Д. Швейцера, неоправданно англизированными представляются фамилии гоголевских персонажей в переводе В.Набокова: Тяпкин – Ляпкин- Slap-Dash, Земляника – Strawberry. Таким образом, передача металингвистической функции влечёт за собой неизбежные потери. Принимая решение, переводчик должен определить те черты подлинника, которые соответствуют его функциональным доминантам и поэтому, должны быть сохранены; и те, которыми можно пожертвовать. За гранью переводимого находятся иногда те ассоциации словесных образов, которые играют важную роль в языке художественной литературы (языковая непереводимость). Наряду с языковой непереводимостью существует как особая категория ‘культурная непереводимость’. Речь идёт о культурных реалиях, идионимах, аналогах, которые не имеют точных соответствий в другой культуре. ЛЕ, которые служат для обозначения этих реалий, относятся к категории безэквивалентной лексики. Обычно переводчики, когда используют транслитерацию, транслируют данную ЛЕ в текст перевода, надеясь на уточняющую функцию контекстуального окружения, например, козак (исходный идионим-этимон в украинском языке) <=>Cossack (ксеноним в английском). В других случаях в качестве функционального аналога используется давно ассимилировавшаяся в языке-рецепторе ЛЕ, хотя в исходном языке эти ЛЕ соотносятся с разными референтами, например, яп. юката и кимоно. Принципиальная возможность перевода не опровергается наличием отдельных трудностей, препятствующих межъязыковой коммуникации, неизбежностью отдельных потерь. Ведь переводимость имеет прочную основу – общность логического строя мысли, общечеловеческий характер логических форм, наличие семантических универсалий, общность познавательных интересов. Идея же абсолютной непереводимости связана с пониманием перевода как чисто языковой операции. Однако семантические расхождения между языками, на которые обычно ссылаются сторонники концепции непереводимости, преодолеваются в речи, на уровне которой совершается перевод, с помощью языкового и ситуативного контекстов. Следует отметить, что наименьшее препятствие для переводимости возникает при передачи важнейших функций текста (речи), таких, как референтная / денотативная, непосредственно связанная с отражением в тексте внеязыковой действительности. А наибольшие трудности связаны с передачей занимающих периферийное положение функциональных параметров текста, например, металингвистического. При этом труднопереводимые или непереводимые компоненты этих параметров нередко компенсируются с помощью других компонентов, например, непереводимый локальный компонент диалектной речи частично компенсируется передачей её социального компонента. Так как именно контекст, который снимает неоднозначность языковой единицы, помогает переводчику преодолеть семантические расхождения между единицами и формами исходного языка и языка перевода, не случайно, что в наиболее ‘уязвимом’ положении переводчик оказывается тогда, когда неоднозначность языковой единицы оказывается функционально релевантной чертой исходного текста (например, при переводе каламбуров и других приёмов словесной игры). [Швейцер, 1988]. Чаще всего при этом используются смысловые сдвиги, которые влекут за собой определённые семантические потери, но в то же время дают возможность воспроизвести функциональную доминанту текста. Нередко переводчик использует приём компенсации: каламбур / др. приём словесной игры переносится из одного фрагмента текста в другой; вместо каламбура используется другой стилистический приём, который позволяет создать исходный коммуникативный эффект. Различный характер преград на пути к переводимости, различные способы преодоления этих преград проявляются в самой сущности понятия ‘переводимость’, на его отношении к адекватности и эквивалентности. Из сказанного следует, что переводимость – понятие относительное, а не абсолютное. Необходимо различать переводимость на уровне какого-либо конкретного сегмента текста и переводимость на уровне текста в целом. Как полная эквивалентность представляет собой определённую идеализацию переводческой практики, так и полная переводимость является отнюдь не всегда достижимым идеалом. Частичные потери, жертвы, приносимые во имя главной коммуникативной цели, заставляют прибегать к переводу на уровне частичной эквивалентности, но при обязательном условии адекватности переводческого решения. Однако при этом необходимо иметь в виду, что принципиальная переводимость, которая допускает определённые потери, исходит из того, что эти потери касаются менее существенных, второстепенных элементов текста, и предполагает обязательное сохранение его главных элементов, его функциональных доминант. А.Д. Швейцер отмечает в этом один из ведущих принципов перевода [Швейцер, 1988, 112]. Вопросы 1 В чём причина разнообразной интерпретации понятий ‘переводимость’ и ‘непереводимость’ ? 2 Что лежит в основе принципиальной возможности перевода / переводимости? 3 На чём основана принципиальная возможность нейтрализации различий в тексте? 4 Как преодолеваются семантические расхождения, вызванные несовпадением структуры лексико- семантических полей? 5 Как следует рассматривать проблему переводимости? 6 Как соотносятся функции текста и возможность их передачи на другой текст (языка-реципиента)? 7 В чём сложность передачи металингвистической функции – варваризмов, неоднозначности языкового выражения, словесной игры? Лекция 9 Семантические аспекты перевода Значение и смысл 1 Соотношение понятий ‘значение’ и ‘смысл’ 2 Соотношение перевода с обозначением, значением и смыслом. Концепция Э. Косериу, З.Д. Львовской 3 Влияние в контексте актуализации компонентов значения (КЗ) на смысл высказывания 4 Семантическая эквивалентность; референциальная эквивалентность Ключевые слова означающее и означаемое, семантические отношения, референтная (денотативная) функция, значение, обозначение, смысл, актуализация, компонент значения, дихотомия ‘язык - речь’, эквивалентность смыслов; компонентная эквивалентность, референциальная эквивалентность, речевой контекст, коммуникативная ситуация Отношения между означающим и означаемым, или семантические отношения, являются одним из наиболее важных аспектов теории перевода [Швейцер, 1988, 111]. Это не случайно, так как связанная с отражением в тексте экстралингвистической действительности референтная (денотативная) функция является одной из важнейших функций текста, а текст, в свою очередь, является основной операционной единицей теории перевода. Рассмотрение семантических аспектов перевода мы начнём с уточнения некоторых ключевых понятий, входящих в концептуальный аппарат семантического анализа. Это – ‘значение’ и ‘смысл’. Уточнению соотношения понятий ‘значение’ и ‘смысл’ в связи с разграничением предметных областей теории перевода и контрастивной лингвистики в значительной мере посвящена работа Э. Косериу ‘Контрастивная лингвистика и перевод: их отношение друг к другу’ [Coseriu, 1981, 183-199]. Она детально анализируется А.Д. Швейцером.) В используемой Э.Косериу системе понятий значение определяется как содержание, данное в отдельном языке как в области грамматики, так и в области лексики. Значению противопоставляется обозначение – внеязыковая референция, отсылка к определённой внеязыковой действительности как в области грамматики, так и в области лексики. Значения используются в речевых актах в целях обозначения, и с этой точки зрения значение – это ограниченная рамками данного конкретного языка возможность определённых обозначений, но не само обозначение. То или иное обозначение остаётся лишь в потенции и актуализируется только благодаря контексту, конкретной коммуникативной ситуации. Таким образом, лексические единицы (ЛЕ) и грамматические формы могут в разных языках обозначать одно и то же и вместе с тем различаться по своим значениям вследствие разного разграничения возможностей обозначения. Так, с одной стороны – лестница (рус.), сходи (укр.), staircase (Engl.) и лестница (рус.), драбина (укр.), ladder (Engl.) – могут совпадать в сфере обозначения, но в сфере значения они существенно различаются. В русском лестница может обозначать как внутреннюю лестницу в здании, так и переносную (стремянку), тогда как сходи (укр.), staircase обозначают неподвижную лестницу; staircase is a set of stairs inside a building, usually with a rail that you can hold on to (CC). Возникает вопрос, как перевод соотносится с тремя различными (по Э. Косериу) видами содержания – значением, обозначением и смыслом. Перевод имеет дело только с текстовым содержанием, так как переводятся только тексты. Отсюда следует, что значения в принципе непереводимы, за исключением тех особых случаев, когда речь идёт именно о значениях и когда они являются частью содержания текста. Значения как таковые относятся к структуре данного конкретного языка и в тексте являются лишь инструментами соответствующих обозначений. С этой точки зрения интерпретировать текст – значит идентифицировать обозначения с помощью данных в соответствующем языке значений, а переводить – находить для уже идентифицированных обозначений исходного текста такие значения в языке-рецепторе, которые могут выражать именно эти значения. Согласно концептуальной схеме Э. Косериу в число категорий содержания текста входит как обозначение, так и смысл. При этом в различных языковых коллективах аналогичные обозначения могут выражать разный смысл. Противоречия между обозначением и смыслом разрешаются в процессе перевода. При этом, чем значительнее культурная дистанция между коллективами исходного языка и языка-рецептора, тем чаще встречаются эти противоречия. А.Д. Швейцер отмечает те рациональные черты выдвинутых Э.Косериу положений, которые позволяют использовать их для теоретического осмысления семантических аспектов перевода. Во-первых, автор прав, когда говорит о решающей роли в переводе ‘текстового содержания’, реализации семантических категорий языка в речевых процессах. Во-вторых, плодотворным является проводимое автором разграничение значения и смысла как категорий языка и речи (текста), указание на взаимодействие языковых и внеязыковых факторов в формировании смысла, тезис о ведущей роли смысла в переводе. Эти положения хорошо согласуются с одним из ведущих положений теории перевода А.Д. Шейцера о центральной роли текста в процессе перевода. То, что Э. Косериу называет обозначением, определяется как референция – отсылка к миру вещей. Непонятно, почему референциальный аспект полностью убирается из сферы языка и переносится в сферу речи (текста). Приводимые в работе Э. Косериу примеры показывают, что термин ‘обозначение’ по существу синонимичен термину ‘частное значение’, а применительно к лексике – ЛСВ. В таком случае в языке фиксируется только общие значения языковых единиц, которые действительно специфичны для отдельных языков. Но в целом ряде случаев, особенно в области лексики, такое обобщающее значение вообще невыводимо. Так, у английского многозначного слова car смысловая структура характеризуется гиперо-гипонимическими отношениями: ‘автомобиль’, ‘вагон’, ‘колесница’ crew: ‘экипаж, лёгкая повозка’ и ‘экипаж, команда корабля, танка’. Вместо предлагаемой Э. Косериу трихотомии ‘значение – обозначение – смысл’ более обоснованным представляется ограничиться дихотомией ‘значение – смысл’. При этом значение рассматривается как категория языка, смысл – как категория речи. В работе Э. Косериу термин ‘смысл’, приравнивается к понятию ‘функция текста’ и иллюстрируется такими примерами, как вопрос, возражение, требование, etc. (простейшие единицы смысла) или как содержание текста или его фрагмента. Дихотомия ‘значение – смысл’ соотносится с дихотомией ‘язык – речь’ и распространяется на единицы любого масштаба, и можно говорить не только о значении словоформы, конструкции, etc., но и об их смысле. Ведь ‘значение слова есть потенция, реализующаяся в живой речи в виде смысла’ [Выготский, 1956, 370]. Иными словами, между значением и смыслом нет непреодолимого барьера. Смысл - это и есть актуализированное в речи значение языковой единицы. Именно так трактуется это понятие в современном языкознании.) Используемое в наших лекциях понятие ‘смысл’ близкó тому, которое А.В. Бондарко называет ‘речевым смыслом’ и определяет его следующим образом: ‘[…] речевой смысл – это та информация, которая передаётся говорящим и воспринимается слушающим на основе содержания, выражаемого языковыми средствами в сочетании с контекстом и речевой ситуацией, на фоне существенных в данных условиях речи элементов опыта и знаний говорящего и слушающего. Таким образом, источниками речевого смысла являются: 1) план содержания текста и вытекающий из него смысл (смысл текста), 2) контекстуальная информация, 3) ситуативная информация, 4) энциклопедическая информация’ [Бондарко, 1978, 95]. В работе З.Д. Львовской ‘Теоретические проблемы перевода’ достаточно убедительно аргументируется существенность понятия ‘смысл’ для изучения семантических аспектов перевода. Автор указывает на то, что значение – категория языковая, i.e. системная. Поэтому значения единиц разных языков могут не совпадать по разным параметрам (содержательные характеристики, объём, место в системе), тогда как смысл – категория коммуникативная, он не зависит от различий между языками и может быть выражен различными языковыми средствами в разных языках. З.Д. Львовская отмечает: ‘Если при одноязычном общении один и тот же смысл может быть передан с помощью предложений, имеющих различные сигнификативные значения, то при переводе подобная возможность не только возрастает, но иногда превращается в необходимость в силу как лингвистических, так и экстралингвистических причин, взаимодействующих самым тесным образом’ [Львовская, 1985, 81-82]. Из сказанного следует, что языковые значения точно так же, как и соответствующие языковые формы, являются переменной величиной. Как отмечает Э. Косериу, они являются атрибутом данного конкретного языка. Инвариантным в идеале остаётся именно смысл: смысл исходного текста, вкладываемый в него исходным отправителем; смысл, извлекаемый из этого текста анализирующим его переводчиком, и смысл вторичного текста, который интерпретируется конечным получателем. Как уже отмечалось, в реальной переводческой практике возможны отдельные смысловые потери, которые связаны обычно с прагматической установкой коммуникативного акта. Но в данном случае мы исходим из такой ситуации, когда прагматической установкой является передача смысла (и когда прагматические фильтры не модифицируют передаваемый смысл). В случаях, когда мы говорим о семантической эквивалентности исходного и конечного текстов, мы имеем в виду не эквивалентность значений, а эквивалентность смыслов. Именно речевой контекст и коммуникативная ситуация дают возможность нейтрализовать различия между нетождественными значениями, или использовать разные значения для передачи одного и того же смысла. Иногда эксплицитное выражение дифференцирующего компонента значения ЛЕ является избыточным. Но в других случаях семное противопоставление лексических единиц отражено в коммуникативной ситуации (в речевом контексте), а дифференциация конкретных лексических единиц становится и фактом речи, коммуникативно значимой, а потому должна быть обязательно передана при переводе (cf.: to kill – murder). Речь в данном случае идёт о том, как актуализация компонентов значения (КЗ) в контексте высказывания влияет на его смысл и определяет пути его перевода. Эта закономерность тесно связана с соотношением понятий ‘значение’ и ‘смысл’. Несмотря на то, что набор КЗ, образующих значение ЛЕ, обычно варьируется от языка к языку препятствий межъязыковой коммуникации не возникает. При описании конкретной коммуникативной ситуации не все КЗ становятся одинаково коммуникативно релевантными. Коммуникативная ситуация, контекст выдвигают некоторые из них на передний план, и именно эти актуализованные КЗ формируют смысл данного высказывания. Поиск варианта ЛЕ, значение которого было бы образовано из тех же сем, что и значение ЛЕ исходного языка – задача невыполнимая. Это можно сравнить с попыткой восстановления значений, которые принадлежат системе исходного языка, в языке перевода. А, как отмечает Э. Косериу, языковые значения – непереводимы. И переводчик ставит перед собой более реальную задачу, которая может быть решена на уровне смысла – передать в тексте именно те КЗ, которые являются коммуникативно релевантными для точного отражения данной ситуации. Разграничение понятий ‘значение’ и ‘смысл’ позволяет опровергнуть утверждения неогумбольдтианцев, отрицающие переводимость: переводятся не специальные для конкретных языков значения, а заданные коммуникативной ситуацией смыслы. Рассмотренные случаи могут объяснить механизм установления семантической эквивалентности, а также то, каким образом из разноязычных единиц с не совсем идентичными языковыми значениями складывается одинаковый смысл. Отношения эквивалентности возникают как при тождестве образующих смысл семантических компонентов / сем (компонентная эквивалентность), так и при кореферентности наборов разных сем, которые в своей совокупности создают одинаковый смысл (референциальная эквивалентность) [Швейцер 1988]. Сочетания языковых единиц с несводимыми друг к другу языковыми значениями могут оказаться эквивалентными друг другу на подуровне синтагматических сем, то есть образуют одинаковые смыслы, которые опираются на сочетание одних и тех же синтагматических сем. Так, в примере ‘I am supposed to have committed a murder?’ – ‘Вы что, считаете, что я совершил убийство?’ эквивалентность высказывания обеспечивается выравниванием их смыслов путём нейтрализации КЗ ‘deliberate’ (рус.), (‘навмисне’ укр., ‘предумышленное’ рус.), который дифференцирует укр. ‘убивство’, рус. ‘убийство’ и англ. ‘murder’ в системах этих языков. Случаи референциальной эквивалентности объясняются тем, что в переводе семантическая эквивалентность достигается не на уровне языковых (грамматических и лексических) значений, а на уровне смыслов, например английская фраза. ‘You’ve got a wrong number’ и украинская ‘Ви набрали не той номер’ идентичны друг другу по выражаемому ими конкретному смыслу, хотя каждая из них выражает этот смысл не только с помощью разных языковых единиц, но и с помощью разных КЗ, которые соответствуют разным признакам отражаемой в высказывании предметной ситуации. Идентичность смыслов этих фраз опирается не только на идентичность предметной ситуации, но и на совпадение коммуникативно-прагматических параметров – коммуникативного намерения (коммуникативной интенции) и соответственно коммуникативного эффекта. Именно эти фразы приняты в соответствующем языке и в соответствующей культуре для передачи конкретного смысла. Сказанное о соотношении значения и смысла объясняет природу семантических трансформаций, о которых речь пойдёт в следующей лекции. Связанные с этими трансформациями преобразования компонентов значения и значений не нарушают ‘семантического уравнения’ [Швейцер, 1988] именно потому, что такое уравнение строится не на тождестве языковых значений, даже не на тождестве КЗ, а на единстве смысла. Вопросы 1 Как определяются и как соотносятся ‘значение’ и ‘смысл’ в лингвопереводоведении? 2 Что является источниками ‘речевого смысла’? 3 Как понимается семантическая эквивалентность в лингвопереводоведении? 4 Какова роль речевого контекста и коммуникативной ситуации? 5 Каковы условия, образующие отношения эквивалентности? Лекция 10 Переводческие трансформации 1 Трансформация в лингвопереводоведении 2 Типы переводческих трансформаций на компонентном подуровне семантической эквивалентности 3 Мотивы и типы переводческих трансформаций на референциальном подуровне семантической эквивалентности Ключевые слова переводческая трансформация (ПТ), исходные языковые выражения, перевыражение смысла, неизоморфность структур, стилистические мотивы. Рассмотренная в предыдущей лекции проблема соотношения значения и смысла объясняет природу переводческих трансформаций (ПТ). Связанные с ними преобразования компонентов значения и значений не нарушают семантическое уравнение потому, что такое уравнение строится не на тождестве компонентов значения, не на тождестве языковых значений, а на единстве смысла. В разработку типологии ПТ существенный вклад внёс Л.С. Бархударов (перестановки, замены, добавления, опущения). Л.С. Бархударов исходил из того, что ПТ – это те многочисленные и качественно разнообразные межъязыковые преобразования, которые осуществляются для достижения переводческой эквивалентности (‘адекватности перевода’), несмотря на расхождения в формальных и семантических системах двух языков Бархударов, 1975, 190. В лингвопереводоведении термин ‘трансформация’ представляет собой метафору. На самом деле речь идёт об отношении между исходными и конечными языковыми выражениями, о замене в процессе перевода одной формы выражения другой, замене, которую мы и называем трансформацией, или превращением. Таким образом, операции, которые мы собираемся рассмотреть в ближайших нескольких лекциях, представляют собой по существу межъязыковые операции перевыражения смысла. Когда мы рассматривали категории эквивалентности и адекватности, мы уже говорили о том, что для компонентного подуровня характерны трансформации типа грамматических, при которых преобразуется формальная структура высказывания, а составляющий это высказывание набор сем остаётся неизменным. Основная причина таких трансформаций – неизоморфность структур исходного языка перевода, i.e. наличие в одном из этих языков форм и конструкций, которые отсутствуют в другом. В лекции, посвящённой теории перевода и контрастивной лингвистике, мы уже касались этих безэквивалентных структур, и связано это было с вопросом о важности данных контрастивной лингвистики о структурных различиях между языками для теории перевода. В качестве примера возьмём русское деепричастие. Его функциональный и семантический спектр весьма широк. Если спроецировать охватываемое этой формой семантическое пространство на структуру современного английского языка (MnE), то получится довольно пёстрый набор соответствий. Именно этим, в частности, объясняется отсутствие взаимооднозначных отношений между русским деепричастием и глагольными формами (MnE), e.g. деепричастие несовершенного вида может выражать не только действие, одновременное с главным. Как отмечал В.В. Виноградов, сама по себе форма деепричастия на –а, -я от основ несовершенного вида не имеет своего времени, i.e. морфологически временных оттенков не выражает, и вневременность этой формы в предложении может пониматься не только как одновременность с главным действием, но и как побочное действие, всегда сопутствующее основному, хотя бы в порядке предшествования. Деепричастие несовершенного вида, выражающее одновременность, часто, но конечно же, далеко не всегда, передаётся в MnE причастием настоящего времени (PI): Живя в деревне, мы не очень часто развлекались – Living in the country, we had few amusements. Но в других контекстах PI означает предшествующее действие и передаётся деепричастием совершенного вида: Putting down my newspaper I walked over to the window and looked out (Swan) – Положив на место газету, я подошёл к окну и выглянул на улицу. В тех случаях, когда деепричастие несовершенного вида означает действие, регулярно предшествующее главному, в качестве его соответствия может выступать герундий + after/on, e.g. Раза два в год бывал в Москве и, возвращаясь оттуда, шумно рассказывал сказки о том, как преуспевают столичные промышленники (Горький). – He would visit Moscow once or twice every year and after returning home loudly tell fancy stories about the way industrialists prospered in the capital. Вставая на рассвете, она спускалась на кухню (Горький). – On getting up at daybreak, she would come down into the kitchen. Однако и причастие совершенного вида не обязательно выражает предшествование. При определённых семантических условиях результативное значение этой формы может превратиться в значение состояния, которое возникло как результат осуществлённого действия и в то же время сопровождающего другое действие (выраженное глаголом-сказуемым) как обстоятельство способа / образа действия. В MnE аналогичную функцию может выполнять абсолютная номинативная конструкция, e.g. Несколько раненых офицеров сидели на лавке, подобрав костыли, - бледные, грустные (Лермонтов) – Several wounded officers – pale, sad-looking men – sat on a bench, their crutches in front of them. Иногда в сходной функции используется синонимичная абсолютная номинативная конструкция с with, e.g. На пороге кухни … неловко запрокинув голову, лежала Прокофьева жена (Шолохов) – At the kitchen door … lay Prokofy’s wife, with her had awkwardly tossed back. В других случаях, когда деепричастия и совершенного и несовершенного вида означают сопутствующий признак (жест, звук, etc.), в переводе используется имя действия с предлогом with, e.g. Я плохо тебя понимаю, - сказал Павел, пожав плечами (Горький) – I don’t follow you, said Pavel with a shrug. Монета взвилась и упала, звеня (Лермонтов). - The coin rose into the air and came down with a clink. Описанные преобразования, таким образом, влекут за собой как замену морфологических форм (деепричастие – PI, Ger, Ning), так и синтаксическую перестройку (трансформацию деепричастной конструкции в причастную, герундиальную с предлогом, абсолютную, предложно-именную). Отсутствуют эквиваленты в русском и украинском и у английских каузативных конструкций типа VNVing, и их перевод приводит иногда к перестройке всего высказывания, e.g.: Jos was for rising to interfere, but a single push from Osborne’s finger sent him puffing back into his seat again (Thackeray). – Джоз хотел было встать и вмешаться, но достаточно было Осборну толкнуть его одним пальцем, как он снова, пыхтя, повалился на своё место (перевод А.Д. Швейцера). В.В. Виноградов отмечал широкий диапазон значений, которые передаются, например, в русском языке префиксами. Но ничего подобного широко разветвлённой системе русских приставочных глаголов с их богатейшим набором временных, видовых и количественных значений в современном английском языке нет, cf: […] жила, долго жила, наконец, зажилась […] (Достоевский). – She had lived to a great age till, at last, she had outlived her time (перевод А.Д. Швейцера). Здесь английский глагол to outlive – ‘пережить’, который также относится к категории префиксальных, сам по себе не передаёт значения русского глагола ‘зажиться’ – прожить больше обычного, слишком долго. Для раскрытия этого смысла переводчик применяет развёртывание: вместо глагольной формы в переводе используется словосочетание to outlive one’s time, которое построено по продуктивной модели, cf: to outlive one’s friends contemporaries century usefulness А вот другой пример: ‘- Жаль! Почему же? – спросил генерал с любезным смехом и не без самолюбования отпил шампанского’ (Достоевский) – ‘A pity! Why?’ asked the general with a polite laught, taking a sip of champagne, not without a touch of self – satisfaction. Здесь значение приставочного глагола ‘отпить’ – ‘відпити’ – выпить немного, часть чего-нибудь передаётся образованием по продуктивной модели словосочетанием to take a sip, где основную смысловую нагрузку несёт существительное sip – небольшой глоток. О широте диапазона смысловых связей приставочных глаголов с их семантическими аналогами в MnE можно судить по переводам с английского, где эти глаголы используются для выражения смыслов, которые передаются в оригинале свободными словосочетаниями различных типов, фразовыми глаголами и ФЕ, e.g.: ‘Hello, Clyde! Hope to see you soon again. Don’t stay to long down there’ (Dreiser) – Хэлло, Клайд! Мы ещё увидимся. Смотрите, не засиживайтесь там!’ (засиживаться – засиджуватися) ‘She managed rather too well’ (Thackeray) – Она, пожалуй, перестаралась (перестаратися) ‘Many a sinner has played himself into heaven on the trombone, thanks to the army’ (Shaw). – В армии спасения не один грешник доигрался на тромбоне до царства небесного (доиграться – догратися). ‘And she popped the note into the fire and began to sing away again more merrily than ever’ (Thackeray) – Она швырнула записочку в огонь и начала распевать ещё веселее. (распевать – виспівувати). Таким образом, мы видим, что в оригинальных английских текстах значения, выражаемые в русском и украинском переводах приставочными глаголами, передаются: - значение превышения предела – пере - ; пере – свободными сочетаниями и фразовыми глаголами (to stay too long down, to manage rather too well); - значение результативности (доиграться до царства небесного – догратися) – с помощью словосочетания, которое образовано по продуктивной модели: VN into N (to play himself into heaven); - значение непрерывности действия (распевать – виспівувати) – с помощью фразового глагола (to sing away). Причиной переводческих трансформаций могут быть также расхождения в словообразовательных моделях языков и в их реализации. Иногда речь идёт о безэквивалентных структурах типа форм, которые в MnE образованы путём конверсии, cf: ‘Whenever he met a great man, he groveled before him and my-lorded him as only a freeborn Briton can do’ (Thackeray) – Где бы он ни встречал вельможу, он раболепствовал перед ним и величал его милордом с таким пылом, на какой способен только свободнорождённый бритт (to my-lord sb. – величать кого-либо милордом – величати мілордом). ‘Don’t try to strong –arm it away from me’ (Shaw) – Не вздумайте отнимать их силой (отнимать силой – відбирати силою). В приведённых случаях слово, образованное путём конверсии, преобразуется в словосочетание, а семы, которые, образуют смысловую структуру ЛЕ, распределяются среди компонентов словосочетания. В других случаях словообразовательные различия, которые служат причиной трансформации, сводятся к расхождениям в дистрибуции аналогичных словообразовательных средств. Так, в английском языке отмечается большая свобода сочетаемости именных аффиксов (e.g.: аффиксы лица) с основами, cf: (The Vanity Fair) ‘Even with the most selfish disposition, the Vanity-Fairian can’t but feel some sympathies and regret’ – ‘Чьё сердце, будь это даже самый чёрствый из посетителей Ярмарки тщеславия, не забьётся участием или сожалением.’ Существенную роль среди причин трансформаций играют стилистические мотивы. В частности, отражение в переводе значений, которые передаются в исходном тексте аффиксами, иногда оказывается связанным прежде всего с экспрессивно-стилистическими факторами, cf: ‘Как? И ты тут, князь? Всё в штиблетишках? … (Достоевский) – ‘Good Lord, you are here too, Prince? Still in your silly gaiters?’ Здесь прилагательное silly, в компонентную структуру которого включены семантические компоненты ‘нелепый’, ‘жалкий’, ‘ничтожный’, хорошо передаёт коннотативный аспект ЛЕ ‘штиблетишки’, внесённый в значение ЛЕ ‘штиблеты’ суффиксом – ишк- . Так экспрессивность, созданная в исходном тексте с помощью словообразовательных средств в переводе достигается с помощью лексического средства. Нередко поиски экспрессивного эквивалента приводят к трансформациям, в которых экспрессивно окрашенная лексика приравнивается к экспрессивно окрашенной фразеологии (i.e. ЛЕ → ФЕ/ ФЕ → ЛЕ), cf: ‘Colonel Heavytop took off three bottles of that you sent me down under his belt’ (Thackeray) – ‘Полковник Хэвитоп вылакал три бутылки из тех, что вы послали мне прошлый раз’. Здесь переводчик явно видит в исходном тексте коммуникативную ситуацию, передающую отрицательную оценку поступку Хэвитопа посредством фразового глагола to take off (to remove sth – CC) и ФЕ under one’s belt разг. 1) поевший, съевший; выпивший (АРФС), компонентная структура которых включает нулевой коннотативный компонент. И именно оценочность описываемой коммуникативной ситуации подсказывает переводчику адекватный ход – замена ФЕ на ЛЕ – глагол ‘вылакать’; 2) груб., прост. Пить (спиртные напитки) в большом количестве, невоздержанно (СРЯ), cf: хлебтати 2. розм. 2.1 Пити багато спиртного; напиватися (НТСУМ). В довольно разнообразном наборе преобразований выделяются следующие: замена одних словообразовательных средств другими; замена словообразовательных средств синтаксическими; замена одних синтаксических средств другими; замена словообразовательных и синтаксических средств лексическими и/или фразеологическими единицами В заключение следует отметить, что некоторые трансформации ограничены только одним уровнем языковой структуры, e.g.: вставая на рассвете - … on getting up at daybreak, живя в деревне – living in the country, etc. Подобные трансформации можно назвать одноуровневыми. В других случаях переводческая операция выходит за пределы исходного уровня. Так, для передачи значения сложного слова Vanity – Farian потребовалось словосочетание ‘посетитель Ярмарки Тщеславия’; для передачи отрицательного коннотативного аспекта значения слова ‘штиблетишки’, выраженного суффиксом – ишк- в русском языке - лексическое средство ‘silly gaiters’, а сочетание фразового глагола to take off и ФЕ under one’s belt было передано приставочным глаголом ‘вылакать’. Эта группа относится к межуровневым трансформациям. Мотивы и типы переводческих трансформаций (ПТ) на референциальном подуровне семантической эквивалентности) Вопрос о различных способах семантической интерпретации внеязыкового содержания ставился ещё в работах В. фон Гумбольдта, А.А. Потебни в связи с внутренней формой слова, i.e. с признаком, который лежит в основе номинации. Характеризуя денотативный аспект языковых значений, который связан с отношением единиц языка к внешнему миру, А.В. Бондарко отмечает, что с каждой формой связана особая семантическая интерпретация (способ представления) мыслительного содержания [Бондарко, 1986, 14]. А.В. Бондарко включает в понятие семантической интерпретации мыслительного содержания следующие аспекты: 1- избирательность по отношению к явлениям внеязыкового мира, отражаемым в сознании людей; 2- модификации понятийной основы содержания в исторически сложившихся значениях языковых единиц; 3- сочетания денотативных и коннотативных компонентов значений; 4- различие дискретного и недискретного представления мыслительного содержания; 5- сочетание эксплицитных и имплицитных содержательных элементов; 6- конкретно-языковые проявления семантической категоризации (вариативности). Перечисленные аспекты языковой семантической интерпретации мыслительного содержания рассматриваются А.В. Бондарко в связи с анализом семантики предела на материале современного русского языка. Но предлагаемые автором принципы во многом применимы к изучению межсистемных отношений и к проявлениям этих отношений в процессе перевода. Например, основной причиной трансформаций на референциальном подуровне семантической эквивалентности (СЭ), i.e. ПТ, которые влекут за собой определённые модификации семантической структуры высказывания, является то, что А.В. Бондарко характеризует как избирательность языка по отношению к явлениям внеязыкового мира. Это относится не только к лексическим системам двух языков, но и к их грамматическим системам, которые также отражают выделение различных признаков и различное членение внеязыковой действительности. В различиях исторически сложившихся грамматических значений находят своё проявление те модификации понятийной основы содержания, которые являются одним аспектом семантической интерпретации внеязыковой действительности. В качестве примера можно привести видовые формы современного английского и современного русского языка – оппозицию форм длительного и недлительного вида, основанную на характеристике действия в его течении и развитии или в отвлечении от этого признака [Смирницкий, 1959, 332] и оппозицию форм совершенного и несовершенного вида, основанную на наличии или отсутствии такого признака, как достижение предела действия, устранение представления о его длительности. Несводимость этих двух различных способов членения действительности друг к другу требует в отдельных случаях использования лексичеких компенсирующих средств при переводе текстов, в которых видовые формы одного из языков противопоставляются друг другу [Catford, 1965, 75]: ‘Что же делал Бельтов в продолжение этих десяти лет? Всё или почти всё. Что он сделал? Ничего или почти ничего’ (Герцен) – ‘What did Beltov do during these ten years? Everything, or almost everything. What did he achieve? Nothing, or almost nothing [ibid.,75]. Как уже не раз отмечалось, избирательность языков в отношении признаков, которые извлекаются из внеязыкового мира, находит своё воплощение во внутренней форме слова, e.g.: tumble-weed (‘падающая / опрокидывающаяся трава’) – Rus. перекати-поле, Ukr. перекотиполе/ ліщиця волотиста; бабочка leopard moth – Rus. древесница; цветок snowdrop – Rus. подснежник, Ukr. пролісок / підсніжник / білий ряст / первоцвіт. Cf.: подсвечник – a candlestick, охотничья собака – a gun dog, собака-поводырь – a seeing-eye dog, etc. Яркие расхождения обнаруживаются и во внутренней форме, основанной на вторичной номинации, e.g. рисунок на ткани, который по-русски называется ёлочкой, по-английски называется herring-bone (used esp. of an ornamental arrangement of bricks or of a sewing stick) a pattern where two sides slope in opposite directions, forming a continuous line of V’s (LNUD): Он носит зелёный пиджак в ёлочку – He wears a green herring – bone jacket; яичница-глазунья – Am Eng – eggs sunny side up. Немало подобных случаев и в технической терминологии: кабельная жила – cable core, стыковка космических кораблей – docking, etc. Избирательность по отношению к признакам явлений внешнего мира сказывается не только на внутренней форме слов, но и на способах семантической интерпретации действительности в рамках высказывания, e.g.: Pressure from without needs to be redoubled in the coming weeks against that sinister prospect as well – В течение ближайших недель необходимо усилить нажим извне, чтобы сорвать и эти зловещие планы [Швейцер, 1988, 125]. Здесь ситуация в переводе отражается с помощью близких, логически связанных, но не всегда идентичных признаков, e.g. вместо prospect – перспектива – планы, вместо pressure against prospects – нажим … чтобы сорвать эти планы. В некоторых случаях речь идёт о семантических сдвигах, которые определяются данным конкретным контекстом. Иногда же в основе семантических трансформаций лежат специфичные для данных языков, регулярно в них используемые способы представления мыслительного содержания, например, формы Continuous to be используются для обозначения действий, поведения, но не внутреннего состояния / чувств, cf.: I’m being careful – Я веду себя скромно. You’re being annoying – Вы меня раздражаете. Подобно тому как грамматические лакуны часто влекут за собой структурные трансформации при переводе, лексические лакуны вызывают необходимость в лексико- семантических трансформациях. А отсутствие того или иного элемента в лексической системе одного из языков не является препятствием для переводимости, поскольку, как уже отмечалось, перевод осуществляется не на уровне отдельных языковых единиц, а на уровне смысла высказывания и смысла текста. В рамках высказывания часто возникает возможность использования другой ЛЕ, связанной с первой или иными системными отношениями, e.g. (пример Я.И. Рецкера) антонимическая пара inferiority – superiority. В русском языке однословного соответствия нет. Но при переводе оказывается возможным передать эту безэквивалентную единицу через антиноним: The adoption of the defensive does not necessarily mean weakness or inferiority of our troops. – Переход к обороне не обязательно означает слабость наших войск или превосходство противника [Рецкер, 1974, 49]. Иногда причиной трансформаций служат расхождения в семантической интерпретации, которые сводятся к дискретному / недискретному представлению мыслительного содержания (звукообозначения, цветообозначения, обозначения эмоций, etc.) Сочетаемость является одним из основных факторов, которые влияют на семантические трансформации. Сочетаемость часто принимает форму ‘семантического согласования’, которое В.Г. Гак определяет как наличие одного и того же СК в двух членах синтагмы и которое является формальным средством организации высказывания. [Гак, 1977, 25], cf: In the mornings again Cora would stand at the open door of her cabin, brushing her grey hair with a slow brush (Bradbury) – ‘И по утрам Кора вновь стояла у открытой двери лачуги, медленно расчёсывая свои седые волосы’. В данном случае ярко выступает отмеченная В.Г. Гаком черта семантического согласования – избыточность: дублирование СК ‘расчёсывать’ в глаголе ‘to brush’ и в существительном – ‘a brush’ – ‘приспособление для расчёсывания волос’. Такой способ построения высказывания не соответствует нормам русского языка, и избыточность в переводе снимается, а оборот with a slow brush передаётся наречием ‘медленно’. Так же как и на подуровне компонентной эквивалентности, на подуровне референциальной эквивалентности в число факторов, детерминирующих ПТ, входит коммуникативная структура высказывания / ‘актуальное членение предложения’. В данном случае речь пойдёт о предложениях, которые начинаются с темы – обстоятельства. В современном английском языке фиксированный порядок слов не допускает такого же широкого и свободного использования инверсии для выделения темы и ремы, если не считать некоторых стилистических и семантически ограниченных случаев, e.g. Over the liquor shelves hangs a row of wooden tablets in which the names of Irish cities and provinces are carved - Над установленными бутылками полками висят дощечки на которых выгравированы названия ирландских городов и провинций. В других случаях более жёсткий порядок следования компонентов высказывания в английском компенсируется более широкой сочетаемостью существительных, которые выступают в роли подлежащего, с глаголами, используемыми в качестве сказуемого: In 1961 an airliner crash in Illinois killed seventy – eight persons; Bad weather brought Concorde 002 down on a sudden visit to London’s Heathrow airport yesterday; The split in the Democratic Party elected Lincoln. Сохранение в переводе той же семантико-синтаксической структуры невозможно, так как в русском ‘катастрофа убила людей’, ‘погода посадила самолёт’, ‘раскол избрал президента’, - неотмеченные фразы. Субъектом предикатов, обозначающих активное действие, могут быть существительные других семантических классов, обозначающих не причину действия, а его субъект: лётчик посадил самолёт, народ избрал президента, etc. [примеры из лекций А.Д. Швейцера]. Так как сохранение структуры исходного высказывания невозможно, в переводе используется трансформация, в результате которой глагол заменяется его конверсивом: to bring down – совершить посадку, to elect – прийти к власти, to kill – погибнуть, а подлежащее преобразуется в обстоятельство причины: В 1961 году в результате авиакатастрофы в штате Иллинойс погибло семьдесят восемь человек; Вчера из-за нелётной погоды самолёт Конкорд 002 внезапно совершил посадку в лондонском аэропорту Хитроу; Благодаря расколу в демократической партии к власти пришёл Линкольн. Так же как и при обеспечении компонентной эквивалентности, здесь действует и функционально-стилистический фактор. Так, сохранение инверсии в предложениях типа Over the liquor shelves hangs a row of wooden tablets … характерно для перевода художественного текста. Преобразование темы-подлежащего в тему-обстоятельство в предложениях типа Bad weather brought Concorde – 002 down … (см. выше) имеет место при переводе газетных текстов. Воздействие факторов, которые мы перечислили, на ПТ обычно не носят характера жёсткой детерминации. И только в отдельных случаях переводчик сталкивается с ситуативно детерминированными устойчивыми речевыми формулами, которые сужают его выбор, а иногда делают его однозначным: cf: председатель - американец, открывая заседание скажет: ‘I call the meeting to order’/ ‘The meeting will, please, come to order’; в русском используется устойчивая формула ‘Объявляю заседание открытым’; предупредительная надпись ‘Wet paint’ в английском, на русском – ‘Осторожно, окрашено’. Во всех таких случаях выбор признаков, которые характеризуют данную предметную ситуацию, осуществляется в соответствии с узусом, устанавливающим относительно жёсткие правила для данного коммуникативного акта. В обычных же случаях можно говорить только о предпочтениях, детерминируемых лексико-семантическими, стилистическими, коммуникативными и др. факторами, перечисленными выше. Теперь обратимся к некоторым типовым ПТ, которые характерны для референциального подуровня СЭ. Отметим, прежде всего, то, что трансформации, которые характеризуются теми или иными модификациями семантической структуры высказывания, распадаются на два основных типа: лексические и лексико-синтаксические (ЛТ; ЛСТ). ЛТ отличаются тем, что модификациям в них подвергаются отдельные ЛЕ. ЛСТ требуют одновременных модификаций в лексико-семантической и синтаксической структурах высказывания. Оба типа довольно подробно et paint'открытым’; в украинском - предупредительная надпись ‘Цуе 0000проанализированы в книге А.Д. Швейцера ‘Теория перевода: Статус, проблемы, аспекты’ [Швейцер, 1988, 129-144]. Прежде чем начать рассмотрение указанных типов ПТ, характерных для референциального подуровня семантической эквивалентности, напомним об условности термина ‘трансформация’ применительно к переводу. Мы также отмечали, что речь фактически идёт об определённых отношениях между исходными формами. Поэтому для дифференциации различных видов семантических трансформаций мы воспользуемся традиционной схемой семантических отношений, которая принята в семасиологии – гипонимические и гиперонимические, метафорические и метонимические отношения. 1 Начнём с семантических трансформаций, затрагивающих отдельные ЛЕ, i.e. ЛТ 1.1 В основе ЛТ, построенных на гипонимических и гиперонимических отношениях, лежит семантическая закономерность, согласно которой для именования одного и того же объекта могут быть использованы единицы более узкого, конкретного значения (гипонимы) и единицы более широкого, абстрактного значения (гиперонимы), e.g. Старого воробья на мякине не проведёшь – Old birds are not to be caught with chaff. Такие трансформации различаются по направлению. В приведённом примере происходит замена гипонима гиперонимом, и такая ЛТ может быть названа гиперонимической, ЛТ противоположного направления (от гиперонима к гипониму) можем назвать гипонимической, cf: as the tree, so the fruit – ‘яблоко от яблони недалеко падает’. В переводческой литературе гипонимическая ЛТ называется также ‘сужение’, ‘конкретизация’. Гиперонимическая и гипонимическая ЛТ относится к ‘вертикальным’ направлениям. Наряду с ними в пределах гиперо-гипонимической группы возможны трансформации и в горизонтальном направлении – от одного гипонима к другому, i.e. интергипонимические, или смещение, когда наблюдается переход от одного видового понятия (А) к другому (В) внутри общего родового понятия [Гак, 1977, 31], cf: морской волк – sea-dog. Довольно часто причиной гипонимических и гиперонимических трансформаций является наличие в одном из контактирующих в процессе перевода языков слов с широким, недифференцированным значением. Как правило, они имеют целый ряд иноязычных соответствий, обозначающих частные, более конкретные понятия. В современном английском языке, например, важную роль в смысловой структуре высказывания играют ‘широкозначные’ [Швейцер, 1988, 130] глаголы to get, to take, to give, to have, to do, to make. В работе ‘Экзистенциальность и посессивность в языке и речи’ О.Н. Селиверстова определяет общее широкое значение, которое объединяет глаголы иметь, с одной стороны, и брать, получать, давать, принимать – с другой, как объединение признаков пространственности и посессивности или ‘включения у в сферу посессивности х’. Отмечая различия между английскими и русскими глаголами, объединёнными этим общим признаком, О.Н. Селиверстова выделяет различия, связанные с диапазоном употребления, и ограничения в сочетаемости, с одной стороны, и различия в принятом в данном языковом коллективе осмыслении денотативных ситуаций – с другой [Селиверстова, 1982, 30-33]. Например, глаголы to have, to take, to take, to get, to give в значениях ‘принимать/давать еду или питьё’ в переводах заменяются глаголами более конкретного значения, i.e. подвергаются гипонимической трансформации. Выбор конкретного глагола при этом в русском языке определяется правилами семантического согласования, e.g.: ‘Give me a little wine if you please, my dear Miss Briggs, and let us be friends (Thackeray) – ‘Пожалуйста, налейте мне немного вина, дорогая мисс Бригс, и давайте будем друзьями’. ‘Get me some coffee’. (Hemingway) – ‘Свари мне кофе’. Здесь выбор глагола мотивирован прямым дополнением: вино - налить, кофе – сварить. Бывают случаи, когда, например, дополнение выражено местоимением, недостаточно точно указывающим на характер денотата, и для нахождения соответствия широкозначному глаголу необходим более широкий контекст e.g.: ‘Are you hungry?’ I asked him. ‘No’, he said. ‘You know I couldn’t eat, Harry!’ ‘All right’, I told him. ‘You can have one’ (Hamingway) – “Ты голоден? – спросил я его. - Нет, - сказал он, – ты же знаешь, что я так не могу есть, Гарри. - Ладно, – сказал я ему. – Глотни разок”. Встречаются случаи, когда переводчик предлагает два варианта конкретизации смысла широкозначного глагола, e.g.: ‘Will you like to take anything?’ (Thackeray) – ‘Не угодно ли чего-нибудь выпить или закусить?’ Похожие закономерности наблюдаются при переводе на русский язык глаголов to make, to do, e.g. ‘Are you writing a new book?’ – Yes. About half done’ (Idem) – ‘А вы пишете новую книгу? – Да, наполовину уже написал’. В ряде случаев техника гипонимических и гиперонимических трансформацией сводится к добавлению или опущению дифференциальной семы, i.e. компонента значения, отличающего значение исходной ЛЕ от её иноязычного эквивалента. При добавлении семы происходит конкретизация значения /сужение, при опущении – генерализация /расширение. Гиперонимические трансформации используются при переводе высказываний, включающих приставочные глаголы, e.g. ‘Наконец, с хор загремела мазурка’ (Лермонтов) – ‘Finally the mazurka started.’ Глаголы ‘загреметь’ и ‘to start’ включают КЗ ‘начинать’. В русском глаголе этот КЗ сочетается с КЗ ‘производить громкий звук’, ‘грохотать’. В переводе сохраняется только КЗ ‘начинать’, как наиболее существенный для данного контекста. Иногда сохранение всех КЗ, содержащихся в исходной единице, при переводе может оказаться ненужным, так как широкий контекст делает его избыточным. Интергипонимические трансформации часто оказываются обусловленными ассоциативными связями ЛЕ в данной культуре. Нередко они находят своё проявление в этнических стереотипах, получающих своё воплощение во фразеологии, cf: Dutch treat – ‘угощение, оплаченное каждым участником, складчина’ – русск. ‘немецкий счёт’; to take French leave – фр. partir à l’anglaise (‘уйти по-английски’). Иногда интергипонимические отношения возникают на основе контекстуальных связей, cf: русск. мокрая курица (‘безвольный, бесхарактерный человек’) и англ. goose (‘глупый, простофиля’). 1.2 Метонимические ЛТ Прежде чем мы начнём рассматривать эту группу ЛТ, напомним, что метонимия – это троп, суть которого в том, что вместо названия одного предмета даётся название другого, находящегося с первым в отношении ‘ассоциация по смежности’ i.e. в отношении процесс – результат, материал – изделие из него, etc. Именно эта ассоциация отличается при метонимических трансформациях между исходной и конечной единицами, e.g.: ‘If I took her to the Rectory, she would grow angry with us all and fly …’ (Thackeray) – ‘Если я приведу её к себе домой, она со всеми нами переругается и сбежит’. Здесь английская фраза she would grow angry with us дана в переводе – ‘она со всеми нами переругается’. Тесная каузальная связь между ними делает эти фразы взаимозаменяемыми в этой ситуации. ‘В воду или под нож! – проговорил тот, наконец’) – ‘By drowning or the knife’,said Ragozhin at last’. В этом примере drowning является следствием действия, обозначаемого сочетанием в воду (‘броситься в воду’, ‘утонуть’). Иногда причина и следствие ‘меняются’ местами, и в качестве следствия выступает исходная форма, в качестве причины – конечная. Среди многочисленных метонимических трансформаций ‘причина – следствие’ значительное место занимают те, в которых исходная и конечная формы объединены отношением ‘процесс – результат’. Такие трансформации часто применяются, когда действие обозначает переход в качественно или количественно новое состояние, e.g.: ‘The air raids came at dusk, and one by one the towns were blacked out as air raid sirens wailed and anti-aircraft guns went into action’. – ‘Воздушные налёты начались с наступлением темноты, и города один за другим погружались в темноту под вой сирен воздушной тревоги и грохот зенитных орудий’. Как видно в этом преобразовании активная форма ‘погружались в темноту’ переходит в пассивную were blacked out’.) Отмечаются случаи, когда метонимическая связь между исходным и конечным выражениями сводится к отношению между описывающими одну и ту же предметную ситуацию действием и признаком, cf: - англ. to be late, фр. être en retard. Нередко признак, выражаемый в английском языке связочным предикатом состояния (e.g. to be jealous, to be nervous, etc.) передаётся в переводе на русский язык глагольным предикатом, означающим проявление этого признака. То же отмечается и в переводе на украинский язык: ревновать, ревнувати; нервничать, нервуватися. Есть случаи, когда выражаемому в английском тексте признаку в русском соответствует действие, описываемое с помощью десемантизированного каузативного глагола и наименования действия (Vt + N), e.g.: don’t be melodramatic – не устраивай мелодраму; I’m through with you) признак-состояние трансформируется в наступающее в результате этого состояния действие – ‘Я ухожу от тебя’. Связь между исходной и конечной формами носит одновременно и каузальный, и временной характер: I’m through и я ухожу – это по существу две фазы одного и того же процесса, следующие друг за другом. Иногда метонимический сдвиг, на котором основана семантическая трансформация, строится на связи временных и пространственных отношений: ‘She then walked through the front door of Impy and Smithers; quickly down the stairs and out into the day (Gordon) – ‘Затем вышла через входную дверь “Импи энд Смизерс”, стремительно спустилась по лестнице и оказалась на улице’. В этом примере метонимическая замена возможна благодаря ассоциативным связям. She walked …out into the day означает, что героиня рассказа вышла из тёмного подъезда на залитую ярким дневным светом улицу. И временнóе понятие day оказывается взаимозаменяемым с пространственным понятием улица. Ещё один тип метонимических трансформаций основан на связи ‘место (‘пространство’) – ‘лицо, связанное с этим местом’, e.g.: … but I’m a broken old man – ruined by this damned scoundrel and a parcel of swindling thieves in this country’. (Thackeray) – ‘Но я разбитый старик, разорённый этим проклятым негодяем и шайкой воров и мошенников … наших же англичан’. В результате этой трансформации фраза, в исходном тексте означающая пространство – in this country, заменяется фразой, означающей людей, находящихся в этом пространстве – ‘наших же англичан’. В основе некоторых метонимических трансформаций лежат отношения ‘предмет – вещество, из которого этот предмет состоит’ А.Д. Швейцер приводит пример ‘вода – river’: ‘Да не было бы меня, она бы давно уже в воду кинулась’ (Достоевский) – ‘Why, if I wasn’t here, she’d have thrown herself into the river long ago. Теперь обратимся к особому типу ЛТ – синекдохической. Отметим, что имеется в виду синекдоха языковая, i.e. способ номинации, когда название части заменяется названием целого или название целого заменяется названием его части, cf: ‘И тогда в груди моей родилось отчаяние – не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние’ (Лермонтов) – It was then that despair was born in my breast – not the despair that is cured with a pistol but a cold impotent desperation’: дуло пистолета – pistol. К этому же типу трансформации относятся довольно распространённые случаи, когда в одном из языков официальное лицо, организация, учреждение именуется по названию улицы /здания, где они находятся, в другом же – требуют прямой номинации. Например, ‘Fleet Street can make or break a politician’ (Longman). – ‘Английская пресса’ может сделать карьеру политическому деятелю или испортить её’. ‘What does Downing Street think (Longman). – ‘О чём думает английское правительство?’ 1.3 Метафорические трансформации Метафорические трансформации занимают важное место среди семантических преобразований. В их основе – отношения аналогии, сходства. В этом типе трансформаций можно выделить несколько разновидностей. 1.3.1 Широко распространена замена неметафорического выражения метафорическим, e.g.: ‘Старая и жалкая шутка! (Лермонтов) - ‘A threadbare witticism’ Здесь идёт речь о стёртых / лексических метафорах, которые не нарушают экспрессивной эквивалентности исходного и конечного высказываний: threadbare – изношенный, потрёпанный – регулярно используется в переносном значении ‘старый’, ‘избитый’: threadbare joke – приевшаяся / избитая шутка [БАРС] 1.3.2 Метафоризация нередко сопровождается фразеологизацией исходного высказывания, его превращением во ФЕ. Как отмечает А.Д. Швейцер, обычно это фразеологическое единство. А.Д. Швейцер довольно подробно рассматривает мотивы этих трансформаций, среди которых особое внимание уделяет безэквивалентным формам, передача которых часто влечёт за собой фразеологизацию. В связи с этим рассматривается также передача русских приставочных глаголов с экспрессивной коннотацией. Иногда причиной фразеологизации становится отсутствие ФЕ в исходном языке (‘фразеологическая лакуна’), где данный смысл выражается экспрессивно окрашенным переменным словосочетанием [Швейцер, 1988]. 1.3.3 Другой тип метафорической трансформации – замена одной метафоры другой, или реметафоризация. Реметафоризация часто оказывается также связанной с фразеологизацией. Но в отличие от метафоризации, когда обычно ЛЕ или свободное словосочетание заменяются ФЕ, реметафоризация предполагает замену ФЕ в исходном тексте ФЕ в тексте перевода, e.g.: ‘ I’m not the man to stand in my girl’s light’. (Dreiser) – ‘Не такой я человек, чтобы становиться своей дочке поперёк дороги’. Здесь ФЕ to stand in somebody’s light заменяется её фразеологическим эквивалентом в русском языке – стоять на чьей-либо дороге, что связано с заменой метафор (лежащих в их основе образов – cf: ‘заслонять кому-либо свет’ – ‘быть препятствием кому-либо’). Реметафоризация и связанная с ней смена образов применяются часто при переводе пословиц: ‘fine words butter no parsnips’ – ‘баснями соловья не кормят’. Следует подчеркнуть, что перевод ФЕ отнюдь не всегда сопровождается реметафоризацией. Довольно часто метафора и образ, лежащий в её основе, сохраняются. Особенно часто это имеет место при переводе фразеологии, которая существует во многих языках и восходит к общему источнику – Библии, античной мифологии, др., i.e. речь идёт об интернациональной фразеологии [Кунин, 1984; Кунин 1986, 182-206, Швейцер, 1988]. 1.3.4 ‘Деметафоризация’ Сущность этого типа в том, что метафорическое выражение в исходном тексте заменяется неметафорическим в тексте перевода. Неметафорическое выражение может показывать самые различные отношения к метафорическому (см.: метонимические трансформации), e.g.: ‘состояние – действие’: ‘She stared out of the window, a world away’. (Gordon) – ‘Она смотрела в окно, думая о своём’. А.Д. Швейцер отмечает, что чаще всего используется интерпретационный перевод, который раскрывает смысл метафоры в данном контексте [Швейцер, 1988, 139]. Русский фразеологизм ‘в чужом пиру похмелье’ – неприятность из-за других, из-за чего-либо постороннего’ и англ. to get mixed up in this относятся друг к другу как ‘следствие – причина’. Подобные явления обнаруживаются в переводе и тогда, когда объектом преобразования становятся компаративные ФЕ. В своей работе А.Д. Швейцер анализирует рефразеологизацию и связанную с ней замену образа, сопряжённые с заменой одного стёртого, привычного сравнения другим: ‘Ваш характер я считаю совершенно сходным с моим и очень рада: как две капли воды’ (Достоевский) – ‘I consider that you have the same kind of nature as I have – we’re as like as two peas (перевод Ю.М. Катцера) – I think your character is exactly as mine, and I’m glad of it – like two drops of water (перевод Д.Магаршака). Попытку сохранить тот же образ, предпринятую Д.Магаршаком, А.Д. Швейцер называет несостоятельной. Её можно было бы считать оправданной только при наличии в английском языке ‘фразеологической лакуны’. На самом же деле английская ФЕ as like as two peas вполне адекватно передаёт смысл исходного выражения [Швейцер, 1988, 139-140]. Мы рассмотрели лексико-семантические трансформации в чистом виде. Существуют также комплексные трансформации, которые предусматривают одновременные модификации лексико-семантической и синтаксической структур – это антонимические, конверсивные трансформации и различные их комбинации. Начнём с ‘антонимического перевода’. ‘Антонимический перевод’ в теории перевода охватывает довольно широкий круг явлений. Термин ‘антоним’ в Словаре лингвистических терминов определяется О.С. Ахмановой как 1 – слова, имеющие в своём значении качественный признак и потому способные противопоставляться друг другу как противоположные по значению, и 2) слова, противопоставленные друг другу как противоположно направленное действие [Ахманова, 1966, 50] – cf: антонимы – слова одной части речи, имеющие противоположные значения… 1) А., выражающие качественную противоположность… 2) А., выражающие дополнительность (комплементарность). Шкала противопоставления представлена двумя противоположными членами, дополняющими друг друга до целого, так что отрицание одного даёт значение другого … ‘соблюдать’ – ‘нарушать’ … 3) А., выражающие противоположную направленность действий …‘зажигать’ – ‘гасить’… [ЛЭС, 1990]. В теории перевода ‘антонимический перевод’ основан на определении антонима, данного в словаре О.С. Ахмановой. Антонимический перевод в первом значении называется собственно антонимическим, во втором - конверсивным. 2.1 Собственно антонимический перевод основан на логическом правиле, когда отрицание какого-либо понятия может быть приравнено к утверждению семантически противопоставленного ему (противоположного) понятия. На внутриязыковом антонимическом переводе основаны такие словарные эквиваленты, как недалёкий – близкий, ‘неверный’ – ошибочный’. Чаще всего антонимический перевод реализуется как замена языкового выражения (ЛЕ, сл/соч) его антонимом с одновременной заменой утвердительной конструкции отрицательной и наоборот. Комбинация лексико-семантической и синтаксической операций придаёт этому виду переводческой трансформации комплексный характер: Wie bald hat man hier den Wunsch, jemanden bei sich zu haben – How quickly do you get the wish not to be yourself [Швейцер, 1988] – здесь немецкая фраза jemanden bei sich zu haben (иметь кого-либо рядом с собой) семантически противопоставлена английской – to be by yourself (быть одиноким). Иногда антонимический перевод необходим при переводе ФЕ, e.g.: to carry / keep a stiff upper lip в словаре А.В. Кунина переводится как ‘не терять мужества’, ‘не падать духом’, ‘не вешать носа’. Наряду с этими вариантами приводятся ‘утвердительные’ – ‘сохранять присутствие духа’, ‘проявлять выдержку’. [Кунин, 1984, 464]. Выбор варианта определяется семантическими и стилистическими факторами. При антонимическом переводе для противопоставляемых ‘антонимов’ иногда характерна не столько полярная противоположность признаков, сколько противопоставление наличия данного признака его отсутствию. А.Д. Швейцер предлагает следующий пример: ‘Not now, Mr. Sedley, said Rebecca with a sigh (Thackeray) – ‘В другой раз, мистер Седли, - сказала Ребекка со вздохом’). В данной ситуации now и в другой раз противостоят друг другу как контекстуально обусловленные ‘окказиональные антонимы’, один из которых отрицает признак, выражаемый другим. Not now как ответ на предложение / приглашение может означать любой неопределённый момент в будущем. И выбор варианта в другой раз, возможно, мотивирован речевым этикетом, i.e. в русском языке это вежливый отказ. Антонимический перевод может иногда применяться при передаче ‘синтаксических штампов’, e.g.: it was not until … - лишь после того, как … и др. 2.2 Конверсивные трансформации также характеризуются семантической противопоставленностью признаков. Здесь, как правило, противопоставляются разнонаправленные действия (соблюдать – нарушать). В результате такой замены субъект действия/ актант, от которого это действие исходит, превращается в актанта, на которого это действие направлено (i.e. в его объект) или в обстоятельство, и наоборот (cf: давать - получать). Таким образом, как и в собственно антонимическом переводе, лексико-семантическая трансформация сопровождается синтаксической (пример А.Д. Швейцера): ‘Я не хотел с вами знакомиться, - продолжал я, - потому что вас окружает слишком густая толпа поклонников, и я боялся в ней исчезнуть совершенно (Лермонтов) – ‘I did not wish to meet you’, I continued, ‘because you are surrounded by too great a crowd of admirers and I was afraid it might engulf me completely’. Здесь исходное выражение, где глагол ‘исчезнуть’, обозначающий действие, субъектом которого является лицо, ведущее повествование, заменяется противоположно направленным действием engulf (V+O 1 To engulf sth means to completely cover and hide it … 2 If a feeling or emotion engulfs you, you are so affected by it that you cannot feel or think about anything else – CC), объектом которого является то же лицо. Один из наиболее частых мотивов, заставляющих переводчика прибегать к конверсивным трансформациям - различия в языковой реализации коммуникативной структуры (актуального членения высказывания). Степень жёсткости порядка слов зависит от наличия / отсутствия в данном языке развитой системы падежных флексий (окончаний). Так, в русском, украинском языках, в германских языках флективно-синтетического строя (e.g. в немецком) при обычном развёртывании коммуникативной структуры высказывания – от темы к реме часто используется инвертированный порядок слов (VS) с вынесением на первое место с вынесением на первое место второстепенного члена предложения (дополнения, обстоятельства) в позицию темы: OVS, Adv, VS cf: В Москву прибыла делегация японских парламентариев. Интересный вывод сделал из этого один из наблюдателей – Einen zweiten Schwerpunkt bildet die Suche nach Wegen … Auf der Grundlage der bisherigen Darleg – ungen können wir den Kommunikationsprozess etwa folgendermassen bescherben … [Швейцер, 1988, 142]. Среди синтаксических средств, демонстрирующих соотношение между темой и ремой высказывания, важнейшая роль принадлежит порядку следования его смысловых компонентов. Л.А. Черняховская в одной из своих работ отмечает, что с точки зрения коммуникативной организации высказывания существенным является не столько его грамматическое оформление, сколько линейная последовательность его компонентов. Она образует матрицу, которая может заполняться разными формальными элементами предложения. Отсюда возникают синонимические отношения между высказываниями, имеющими различную синтаксическую структуру, но сохраняющими один и тот же порядок развёртывания компонентов коммуникативной структуры [Черняховская, 1976, 24-38; Швейцер, 1988; Guchman, 1976]. Другое дело – в языках аналитического строя, в частности, в английском, где фиксированный порядок слов выполняет грамматическую функцию, аналогичную функции падежных флексий в языках синтетического строя, и где возможности инверсии намного ограниченнее. Но в английском языке существует ‘компенсационный механизм’, который позволяет шире использовать прямой порядок слов, при котором тема совпадает с подлежащим, а рема – с глаголом-сказуемым. При этом семантический диапазон глаголов, сочетающихся с подлежащим (i.e. агенсом) шире, чем у языков с относительно свободным порядком слов и разветвлённой системой морфологических маркеров падежных отношений. Довольно часто в процессе перевода наблюдается смысловой сдвиг – ‘персонификация’, когда подлежащему-существительному со значением неодушевлённого предмета передаётся роль источника действия, обычно ассоциирующегося с одушевлённым предметом. В английском в качестве подлежащего-агенса при глаголе со значением активного действия, каузирующего определённое состояние, могут выступать существительные со значением состояния, события, места, времени, процесса, а само предикативное ядро высказывания может выражать каузальные, темпоральные, пространственные и др. отношения. Для перевода таких высказываний применяются конверсивные трансформации, когда глагол заменяется его конверсивом, а подлежащее – агенс- обстоятельством времени, места, причины и т.п. Однако порядок развёртывания коммуникативной структуры от темы к реме не изменяется: (1) The fog stopped the traffic – Из-за тумана остановилось движение транспорта. (2) Bad weather brought Concorde – 002 down on a sudden visit to London’s Heathrow. Airport yesterday. – Вчера из-за нелётной погоды самолёт ‘Конкорд-002’ внезапно совершил посадку в лондонском аэропорту Хитроу. (3) The editorial says … - В передовой статье отмечается ... Конечно, приведённые примеры перевода допускают определённое варьирование. Если рассматривать отношение между двумя моделями коммуникативной организации высказывания с занимающим начальное положение второстепенным членом предложения, выражающим тему, и с подлежащим в аналогичной функции, то немецкий язык с более развитой системой падежных флексий, чем английский, но с менее развитой, чем русский, занимает как бы промежуточное положение между ними. Как отмечает А.Д. Швейцер, в большинстве случаев в немецком используется модель, сходная с русской с той лишь разницей, что для выражения разнонаправленности действия в нём как правило, используется противопоставление действительного и страдательного залогов, cf: перевод (2) Die Concorde -002 wurde gestern durch Unwetter zu einer plötzlichen Zwischenlandung in London – Heathrow gezwungen) Трансформации на референциальном подуровне семантической эквивалентности далеко не всегда встречаются в чистом виде. Сочетания различных типов трансформаций часто встречаются в рамках одного и того же предложения. В заключение отметим, что среди причин трансформаций на референциальном подуровне особо выделяются избирательность языка по отношению к явлениям внеязыкового мира; расхождения в структуре семантических полей, в семантической интерпретации одних и тех же сегментов внеязыковой действительности, в сочетаемости языковых единиц, в способах выражения коммуникативной структуры высказывания; стилистические факторы. Основные трансформации на референциальном подуровне можно отнести к следующим типам: гиперонимические (частное-общее); гипонимические (общее-частное); интергипонимические – замена одного частного понятия другим в пределах одного общего понятия; синекдохические (часть-целое); метонимические (причина – следствие, действие – результат, действие – признак, временной признак – пространственный и др.); метафорические ; антонимические - собственно антонимические - конверсивные различные комбинации перечисленных типов семантических и структурных трансформаций. Вопросы 1 Что означает термин ‘трансформация в лингвопереводо- ведении? 2 Какие ПТ характерны для компонентного подуровня? В чём причина таких трансформаций? 3 Как стилистические факторы влияют на трансформации на компонентном подуровне СЭ? 4 Как ПТ соотносятся с уровнями языка? 5 Какие аспекты включает понятие семантической интерпретации мыслительного содержания в связи с ПТ? 6 Какие факторы детерминируют ПТ на референциальном подуровне? 7 Какие типы ПТ характерны для референциального подуровня СЭ? 8 Что такое синекдохическая трансформация? 9 Что наиболее часто заставляет переводчика прибегать к конверсивным трансформациям? 10 Какие причины ПТ на референциальном подуровне можно выделить особо? Часть II. Лингвистика Текста и Перевод «Проблемы перевода очень близки проблемам оригинального творчества. Так или иначе они сводятся к поискам формы для содержания, которое не может существовать до тех пор, пока для него не найдена нужная форма» (Маргерита Гвидаччи) Лекция 1 Текст как единица коммуникации 1 Текст как языковая единица, структурированная и организованная по определённым правилам. 2 Вербальная коммуникация и текст. 3 Системность общения. Необходимые признаки полного общения. 4 Фундаментальные признаки текста как звена бесконечного процесса общения людей. Устный и письменный текст. 5 Логика – грамматика – текст. Ключевые слова структурированная и организованная единица, языковая деятельность, коммуникативный акт, системность, полноценная единица общения, информативная полноценность, дискретность (устной речи), сверхфразовое единство, квант коммуникации, смысловые блоки. Исходным пунктом как в реальном функционировании, так и в лингвистическом исследовании является та языковая единица, которая выступает в коммуникации как относительно завершённый отрезок общения – как единица, структурированная и организованная по определённым правилам, несущая когнитивную, информационную, психологическую и социальную нагрузку общения. Этой единицей является текст. Языковая деятельность – один из существенных компонентов жизни человеческого общества, в котором коллективное материальное производство находит своё отражение в сознании, а, значит, и в языке как в его материальной основе. “Коммуникация – это один из основных критериев описания деятельности человека” [Lanigan R.L., 1997, 4]. Коммуникация в своей основе есть не что иное, как перенос информации в человеческом коллективе, а, значит, в итоге – реализация общественного характера сознания. “Языковая коммуникативная деятельность является особой формой духовной деятельности, а коммуникативные акты являются потому языково-мыслительными актами ” [ibid]. Общение не может быть конгломератом каких-либо изолированных высказываний, оно предполагает прежде всего системность, которая основана на систематичности знаний человека о мире и осмысленность этих знаний в процессе вербальной коммуникации. Естественно, что полноценной единицей общения, выполняющей указанную функцию, может быть только та единица, которая включает в себя два необходимых признака: • быть носителем полноценной информации, • быть структурно организованной. Hausenblas K. “Реальность языка обнаруживается только через тексты, а наука, занимающаяся текстом, имеет фундаментальное значение для всего языковедения”. “Текст является высшей формой, в которой реализуется коммуникация”. Isenberg H. “Если признавать, что люди общаются с помощью языка, то они общаются в виде текстов. Другими словами, текст является единицей, в которой организуется языковая коммуникация”. Необходимо отметить, что категории текста не могут быть сведены к известным лексическим и грамматическим категориям, выработанным на основе изучения лексических единиц и предложений. Многие исследователи настойчиво подчёркивают тот факт, что прежняя тенденция языкознания – исследовать формальную структуру языка – оказалась далеко не достаточной для интерпретации языка, особенно в аспекте его социально-коммуникативной функции, и утверждают, что только в тексте реализуется коммуникация, а, значит, и система языка, e.g.: М.А. Хэллидей предлагает перейти к исследованию языка как цельной системы, в которой отражается вся социальная потенция языка. Эта система должна включать прежде всего язык как “текст в ситуации”, обнимающий собой весь социальный контекст и социальную систему”. Задача текстовой коммуникации – исследовать систему языковых средств, реализующих коммуникативную деятельность человека. В.Шмидт: “Анализ текста в аспекте языковой реализации определённых функционально-коммуникативных признаков позволяет адекватно описать взаимодействие различных средств в конкретных условиях коммуникации”. Несмотря на укоренившиеся ассоциации, связанные с категорией текста как речевого продукта письменного характера, необходимо тем не менее вернуться к начальному понятию языка как устной формы общения человека, а, значит, и к понятию такой дискретности языка, которая свойственна устному языку в процессе его реального использования в коммуникации. Любая часть, отрывок, сегмент общения, обладающий информативной полноценностью, а, значит, структурно маркированный, представляет собой такую единицу языка (прежде всего устного), которая содержит в себе все признаки оформленности, завершённости и цельности. Эти фундаментальные признаки текста как звена бесконечного процесса общения людей одинаково свойственны устной форме и её письменной фиксации. Вряд ли есть основания полагать, что письменная фиксация устного языка создала новые структурные свойства языка, присущие именно письменной форме, которые позволили бы считать текст единицей только письменного языка. Естественно, что детальная обработка письменной формы языка (включая и стилистическую характеристику) создаёт более наглядное представление об упорядоченности письменного текста по сравнению с его устной формой. Но по существу это только поверхностная картина, так как более строгая стилистическая и логическая корректность текста не затрагивает основных его свойств, проявляющихся в первичной – устной – сущности языка, и не даёт оснований относить текст как категорию языка только к письму. Иллюзия самостоятельности письменного языка порождена частично техническими обстоятельствами материальной зримости текста, но не его сущностью. Каковы бы ни были особенности письменного языка – начиная от обработанной стенографической записи и кончая языком художественной литературы, - они не создают ни особого качества содержания текста, ни его особой структуры. На наш взгляд проблема определения текста, его делимитация одинаково охватывает как устный, так и письменный язык и подлежит исследованию в равной мере в этих двух планах. Именно так считает Г.В. Колшанский. А вот точка зрения И.Р. Гальперина: ‘[…]’ под текстом необходимо понимать не фиксированную на бумаге устную речь, всегда спонтанную, неорганизованную, непоследовательную, а особую разновидность речетворчества, имеющую свои параметры, отличные от параметров устной речи’ Гальперин, 1981, 18-19. Устная речь имеет лишь звуковое воплощение, расчитанное на слуховое восприятие. Она только линейна. Устная речь – это движение, процесс. Поступательное движение устной речи придаёт ей признак нестабильности. Зафиксированная (на бумаге или на магнитофонной ленте), она представляет собой лишь снятый момент, во время которого с большей или меньшей отчётливостью проявляются отдельные части высказывания. Дискретность устной речи наблюдается лишь в фиксированном виде, однако, будучи в какой-то степени объективированной, фиксация устной речи всё же не становится текстом в том понимании, которое дано в определении: ‘Текст – это произведение речетворческого процесса, обладающее завершённостью, объективированное в виде письменного документа, литературно обработанное в соответствии с типом этого документа, произведение, состоящее из названия (заголовка) и ряда особых единиц (сверхфразовых единств), объединённых разными типами лексической, грамматической, логической, стилистической связи, имеющее определённую целенаправленность и прагматическую установку’[ibid]. Поиски структурных формальных признаков организации текста особенно трудны, так как текст может рассматриваться только как квант коммуникации и, значит, как квант информации со всеми вытекающими отсюда закономерностями смысловой структуры текста. В исследовании текста вновь смыкаются на новом витке развития науки логика и грамматика как две дисциплины, которые имеют практически один и тот же объект – ‘мысль – язык’. Язык в коммуникативном аспекте должен быть описан как совокупность логико-грамматических категорий в системе общественного сознания человека. Дискретность коммуникации является прежде всего дискретностью мыслительного процесса, а единицами коммуникации являются смысловые блоки, границы же текстовых фрагментов определяются не столько формально, сколько путём деления логико-понятийного содержания на отрезки, которые определяются коммуникативной законченностью выражения целевой установки. Лекция 2 Текст как продукт речевой деятельности (психологический аспект) 1. Текст как объект и как предмет исследования. 2. Формирование коммуникативного подхода к тексту в лингвистике и переводоведении. 3. Психологическая трактовка текста с позиций личностно-деятельного подхода в плане соотнесения с коммуникативным подходам Г.В. Колшанского. 4. Психологическое содержание речевой деятельности. 5. Текст как многоуровневое образование (уровни текста). Ключевые слова текст, единица коммуникации, продукт речевой деятельности, предмет, средство, способ, результат, мысль, мышление, структура, многоплановость, денотат, номинация. В монографии ‘Коммуникативная функция и структура языка’ Г.В. Колшанский писал: ‘Логика, психология и лингвистика, стыкующиеся в изучении текста, должны объединиться в едином союзе, от которого можно ожидать фундаментальных научных открытий в описании аппарата познания мира’ Колшанский, 1984, 126. Текст, как и любое другое явление действительности, одновременно выступает в качестве объекта и предмета исследования целого ряда наук. Как объект – он ‘един для всех’ Зимняя, как предмет – он многогранен, и каждая его грань соответствует конкретной науке – литературоведению, лингвистике, психолингвистике, психологии, нейролингвистике, etc. В такой ситуации возможна некоторая разобщённость теоретических интерпретаций, эмпирических данных. Формирование коммуникативного подхода к тексту в лингвистике является важным шагом в реализации интегративных тенденций мировой науки и в области исследования текста. Этот подход был предложен Г.В. Колшанским и в общем контексте коммуникативной лингвистики (ЛТ существенно сблизила позиции многих наук, заинтересованных в изучении текста) наметил точки соприкосновения разных подходов. Рассмотрим психологическую трактовку текста с позиций личностно-деятельного подхода в плане соотнесения с коммуникативным подходом Г.В. Колшанского. Для Г.В. Колшанского текст – единица коммуникации, “структурированная и организованная по определенным правилам, несущая когнитивную, информационную, психологическую и социальную нагрузку общения”, где сама коммуникация “есть не что иное, как перенос информации в человеческом коллективе, а, значит, реализация общественного характера сознания.” ibid. Но коммуникация в социально-психологическом плане представляет собой и взаимодействие людей, взаимодействие субъектов речевой деятельности, и тогда возникает взаимосвязь анализа текста через призму индивидуальной деятельности (индивидуального сознания) субъекта, порождающего этот текст, и субъекта, воспринимающего текст в конкретном коммуникативном акте, где текст в первом случае – продукт речевой деятельности (говорения, письма), а во втором случае – объект (и соответственно предмет) рецептивных видов речевой деятельности (слушания, чтения). Проанализируем с этих позиций текст как продукт речевой деятельности говорения. В общем контексте психологической теории деятельности (С.Л. Рубинштейн, Н.Н. Леонтьев) человеческая деятельность вообще, и речевая деятельность в частности, характеризуется психологическим содержанием, включающим: предмет, средства, способ, продукт, результат деятельности. Предмет, i.e. то, на что направлена деятельность, является одним из основных компонентов её психологического содержания, определяющих её ведущую характеристику – предметность. Предметом говорения как продуктивного вида речевой деятельности является мысль – отражение в сознании человека связей и отношений явлений реального мира. Этот идеальный предмет обусловливает специфический характер деятельности говорения, и его цель – выражение мысли. Одна из определяющих мысль характеристик – её релятивность и действенность. Мысль – это установление смысловой связи, поскольку ”всякая мысль стремится соединить что-то с чем-то, установить отношение между чем-то и чем-то” Л.В. Выготский. Мышление и речь. Собр. соч. т.2. Эти соединения и отношения и образуют смысловые связи, в форме которых в индивидуальном сознании отражаются объективно существующие связи и отношения объективной действительности. В то же время, рассматривая мысль как предмет говорения, необходимо обратить внимание на динамичность структуры смыслообразующих отношений в построении высказывания – от исходного общего к отдельному. Мысль как предмет говорения – сложная структура отношений, верхний уровень иерархии которой представляет собой самое общее и в то же время самое главное для говорящего. Соответственно, трудность и внутренняя противоречивость процесса высказывания мысли заключается в том, что, высказывая отдельное предложение, говорящий через него раскрывает в динамике и общую мысль, i.e. вторая характеристика мысли как предмета говорения заключается в том, что она раскрывается в самом процессе говорения, в ходе установления всех смысловых связей нижележащих уровней вплоть до межпонятийных. Как отмечает Н.И. Жинкин ”в конечном счёте, во всяком тексте, если он относительно закончен и последователен, высказана одна основная мысль, один тезис, одно положение. Всё остальное подводит к этой мысли, развивает её, аргументирует, разрабатывает” Развитие письменной речи учащихся III- VII кл. М.: АПН РСФСР, 1956 Если предметом говорения как вида речевой деятельности является мысль, на формирование и выражение которой направлено говорение и в осуществлении которой оно реализуется, то средством существования, формирования и выражения этой мысли является язык или языковая система в совокупности лексических единиц и грамматических правил. Но мысль говорящего может быть по-разному сформирована и сформулирована при помощи одних и тех же языковых средств (лексикона и грамматики). Можно утверждать, что все эти перифразы есть отражение способа деятельности, i.e. способа формирования и формулирования мысли посредством языковых средств, который определён нами как речь. Подчеркнём, что здесь речь – способ формирования и формулирования мысли в самом процессе речевой деятельности (а не процесс общения, не говорение). Продукт деятельности – это то, что в чём она выражается, материализуется, объективируется, i.e. то, в чём она объективно представлена. Для продуктивных видов речевой деятельности в качестве продукта выступает текст (высказывание). В тексте как продукте деятельности воплощено всё психологическое содержание деятельности: её предмет, средства, способ, а также особенностиговорящего как субъекта этой деятельности – его ценностные ориентации, мотивация, индивидуально-психологические характеристики, тип нервной деятельности, эмоциональность, особенности его интеллекта, отношение к ситуации и партнёру общения и многие другие условия общения. Психологический анализ текста или его распредмечивание как продукта речевой деятельности позволяет дифференцированно изучать каждый из этих моментов, если адекватно представлена сама структура текста и его содержание. В ряде исследований И.А. Зимней текст по предметному содержанию представлен как многоуровневое (многоплановое) образование, в котором выделяются: 1- мотивационный уровень и уровень коммуникативного намерения, i.e. то, ради чего (мотив) и с каким воздействием на партнёра общения строится текст; 2 – предметно-денотативный уровень, i.e. тот круг явлений и предметов действительности, который отражается вербально; 3 – смысловой уровень / уровень смыслового содержания, i.e. совокупность смысловых (предикативных) связей и их логическая организация в процессе осмысления; 4 – языковой план, i.e. совокупность языковых средств по критерию отбора и сочетаемость лексики и по критерию нормативности и сложности (грамматика); 5 – речевой план, i.e. своеобразие способов, которые отражают этносоциокультурный фактор, форму и условие общения и индивидуальные особенности говорящего в формировании и формулировании мысли; 6 – фонационный план, для звучащего (устного) текста, i.e. интонационно-произносительные особенности. Мы остановимся на рассмотрении второго уровня текста. На его специфику и важность обратил особое внимание Г.В. Колшанский: ‘Денотативное содержание текста с его взаимосвязями являются в этом смысле первичной базой коммуникативного процесса’ Колшанский, 1984. Понятие предметности не является новым в науке, оно берёт начало от номинативной функции языка, выражаясь в понятии денотата в смысле Дж. Милля, Г. Фреге, А. Чёрча. Однако понятие денотата оказалось неоднозначным - это может быть объект, явление, действительность и (или) образ индивидуального сознания. Позиция Н.И. Жинкина, который ещё в 1956г. впервые выдвинул идею денотатного анализа текста, допускает двойственность толкования денотата [Развитие письменной речи учащихся III – VII кл. М. АПН РСФСР, 1956]. В раб. А.И. Новикова и Г.Д. Чистяковой преимущественно отражен второй аспект толкования денотата, который рассматривался А.И.Новиковым как форма представления действительности, которая существует ”в интеллекте человека”. Соответственно, А.И.Новиковым была принята ‘форма графового представления предметной структуры текстов в виде дерева, где вершинам соответствуют денотаты, выраженные в тексте, а рёбрам – предметные отношения, выраженные в тексте как в явном, так и не в явном виде.” Новиков. Алгоритмическая модель смыслового преобразования текстов, АКД, 1973. Эта же мысль развивалась и в работе Г.Д. Чистяковой, которая предложила принципиально новый способ проверки текстов через соотношение денотативных графов исходного и воспроизводимого текстов в процессе его понимания. И.А. Зимняя рассматривает текст как продукт речевой деятельности, также как и Г.В. Колшанский, на основе трактовки денотатов как объектов предметной действительности, которые реально существуют вне индивидуального сознания. Предметный план высказывания характеризуется полнотой, правильностью и точностью отражения действительности. Так, при воспроизведении текста или рассказе по картинке можно отразить все предметы, явления во всех связях и отношениях, которые заданы денотатной картой текста / картинки, а можно ограничиться наименованием только некоторых из них, причём не самых главных. Как правило, говорящим указываются далеко не все объективно существующие связи и отношения этих объектов. Соответственно, предметная, денотативная характеристика текста по полноте и правильности (точности) отражения предметов, явлений действительности и их связей исследуется по двум следующим параметрам: 1 – количество предметных и других субстанциональных номинаций, 2 – количество ошибочных номинаций к общему количеству последних (в %). Обобщённые показатели параметра полноты для русского языка (родного, без специального обучения максимальному ‘вычерпыванию информации’) -  20-25%. Конкретный показатель правильности (точности) – через параметр ошибочности – достаточно высок и приближается на родном языке испытуемых к 85-90 %. Однако 10-15 % ошибочных наименований места, характера действия, связи и отношений объекта и их признаков, etc. всё-таки допускаются (условия одноминутного описания картинки) испытуемыми. Вопросы 1. Что такое коммуникация в социально-психологическом плане? 2. Как определяет текст Г.В. Колшанский? 3. Какие параметры характеризуют речевую деятельность? 4. Что является предметом говорения как продуктивного вида речевой деятельности? 5. В чём трудность и внутренняя противоречивость процесса высказывания мысли? 6. Какова структура текста как многопланового образования? 7. Что является первичной базой коммуникативного процесса? 8. По каким параметрам исследуется денотативная характеристика текста как полное и правильное отражение предметов / явлений действительности и их связей? Лекция 3 Психолингвистические характеристики текста 1. Слово – высказывание – текст 2. Включённость текста (Т) в неречевую деятельность. 3. Модель производства текста. 4. Затекст – текст – подтекст 5. Восприятие текста 6. Пошаговость восприятия 7. Свойства текста Ключевые слова слово, фраза, цельность, связность, эмотивность, креолизованность, прецедентность, скважность, языковое сознание, образ мира, проекция текста, продуциент, реципиент, коммуникативная ситуация, подтекст, информативность, апперцепция мотив затекст деятель-ность образ мира проду-циент реци-пиент проекция текста общение замысел цельность другие знаковые системы ТЕКСТ связность эмотив-ность слово выска-зывание подтекст Текст как сложное семантическое образование обладает рядом психолингвистических характеристик, которые отсутствуют у слова, словосочетания, фразы. К их числу относятся цельность, связность, эмотивность, креолизованность, прецедентность, скважность. Кроме того, в тексте сохраняются следы невербального поведения участников коммуникации, и он обладает большой степенью интерпретативности (реципиенты могут извлечь из него много смыслов). Традиционно объектами лингвистического анализа являются слово и словосочетание. Слово представляет собой основную структурно-семантическую единицу языка, которая служит для именования предметов и их свойств, явлений, отношений действительности. Словосочетание также служит средством номинации предметов, явлений, процессов, качеств. Но только высказывание, являясь единицей речевого общения соотнесено с ситуацией и ориентировано на участников речи. Высказывание как единица речевого общения учитывает коммуникативную ситуацию, в ней излагается позиция говорящего с учетом знаний и возможной реакции собеседника. Совершенно очевидно, что мы говорим обычно не разрозненными словами и не отдельными фразами; все носители языка говорят только развёрнутыми текстами, и наша речь включена в деятельность более высокого порядка, чем просто речевое общение (ради общения). Сами по себе языковые знаки проявляются только будучи текстово-связанными, они могут иметь смысл только как связанные единицы, несмотря на то, что они образуют тексты и передают содержание текста. Если мы хотим понять, что есть данное слово, как оно соотносится со своим значением, следует обязательно принять во внимание, что слова в реальном общении включены в предложения, в тексты, в ситуации. При этом семантика слова в тексте может значительно отличаться от семантики изолированного слова, т.к. только в тексте слово получает своё основное значение и осмысление. Таким образом, обращение к семантике текста при анализе речевого общения является объективным и закономерным явлением, т.к. основано на высшей связи и взаимодействии языковых единиц в процессе их функционирования. Результатом такого взаимодействия языковых единиц является то обстоятельство, что при определении содержательной стороны языковых единиц одного уровня требуется обращение к единицам более высокого уровня вплоть до текста. А текст является в данном случае предельной единицей на знаковом уровне. Всё это делает необходимым при решении семантических вопросов учитывать сферу употребления, функционирования языковых единиц – i.e. текста. За интересом учёных к тексту скрывается интерес к проблемам языкового сознания, которое представляет собой внутренний процесс планирования и регуляции внешней деятельности с помощью языковых знаков. За интересом к тексту стоит и интерес к языковой личности и образу мира человека, т.к. в каждом тексте проявляется языковая личность, владеющая системой языка. В настоящее время в лингвистике насчитывается более трёхсот определений текста. Среди них есть такие, которые не показывают существенной разницы между текстом и словом, текстом и предложением, e.g.: Текст – это определённая последовательность языковых компонентов, которая носит линейный и ограниченный характер’. Совершенно очевидно, что и слово – это ‘последовательность языковых компонентов’, и предложение тоже носит линейный и ограниченный характер. Среди определений текста есть и семантически неполнозначные, e.g. Текст – это эмпирическое явление, обладающее единой значимостью. Мы создаём его, когда говорим или пишем. Несмотря на то, что тут подчеркивается семантическое единство текста, в этом определении нет указания на функцию текста обеспечивать структурацию человеческой деятельности. Одно из самых удачных определений текста принадлежит проф. И.Р. Гальперину: “Текст – это произведение речетворческого процесса, обладающее завершенностью, объективированное в виде письменного документа, произведение, состоящее из названия (заголовка) и ряда особых единиц (СФЕ), объединённых разными типами лексической, грамматической, логической, стилистической связи, имеющее определённую направленность и прагматическую установку.” [Гальперин, 1981, 18-19]. Здесь отмечается целостность текста, связность его элементов и функциональную направленность. Однако при этом предполагается, что текст существует только в письменной форме. При психолингвистическом анализе речи существенным является её понимание как средства структурации деятельности коммуникантов. Текст как единица коммуникации включен в отношения между говорящими; он структурирует деятельность, регулирует и планирует отношения между говорящими. Общение коммуникантов представляет собой контекст для высказываний, которые объединены в текст Именно в общении текст получает своё значение, и именно на основе общения он может быть понят и проинтерпретирован адекватно замыслу автора. Если слушающий не включён в деятельность, которую текст структурирует, говорящий должен дать гораздо более подробное описание этой деятельности. Таким образом, текст должен быть достаточно полным в плане отражения деятельности, которая предшествовала его появлению. Он заведомо может быть отчужден от этой деятельности (e.g. написан много лет назад), и только на основе его знаковой формы читатель должен быть в состоянии восстановить последовательность событий и ход рассуждений участников деятельности. Текст может и не отражать реальные события. Так, в художественном тексте строятся несуществующие миры, которые являются плодом авторских представлений о действительности и даже сочетаний в реальности несочетаемого. В этом случае когнитивная и эмоциональная структурация ‘возможного мира’ подчиняется закономерностям авторского сознания - в том числе языкового. К модели производства текста приложима трёхфазная структура деятельности: ориентировка  исполнение  контроль Вместе с тем следует учитывать, что текст – сложный знак, который предполагает охват очень большого количества факторов внешней среды и из-за своей неоднозначности подлежит интерпретации (i.e. перетолкованию) со стороны реципиента. Ориентировка представляет собой интеллектуально-мыслительную активность по осмыслению проблемной ситуации общения и предмета коммуникации. На фазе ориентировки у продуциента возникает коммуникативное намерение в виде замысла текста. Этот замысел служит мотивом производства текста, он диктует содержание и структуру запланированной коммуникативно-познавательной программы развёрнутых высказываний. Включённость автора в ситуацию предполагает её осмысление на основе определённого к ней отношения. В тексте это проявляется в той или иной структурации реального положения дел под углом зрения автора текста (e.g. представление последовательности иное, чем это было в реальности; привнесение аргументации; комментирование событий, в том числе и в завуалированной форме), включённость автора может проявляться в наличии интеллектуальных и эмоциональных оценок. Поскольку предметом текстовой деятельности является не смысловая информация вообще, а та смысловая информация, которая объединена замыслом и позицией говорящего, важное место на этапе замысла в модели порождения текста занимает как учёт полноты описания ситуации, так и учёт оптимальной семантической наполненности текста, его неперегруженности. Фаза реализации текста состоит в материализации замысла общения с привлечением языковых средств. Для текста специфическими языковыми средствами будут средства межфразовой связности (не столько формальные, сколько семантические) и показатели цельности (в частности, сигналы начала и конца). Так как замысел текста существует в сознании автора в свёрнутом виде, он может не осознаваться автором полностью; здесь действует та же закономерность, что и в отношении высказывания: мысль оформляется в тексте. Фаза контроля при производстве текста предполагает и отработку самого замысла текста (на этапе планирования), и коррекцию вербализации замысла. При этом особую роль играет тот факт, что текст должен быть целостным, т.к. ассоциативность мышления может превратить текст в набор связанных между собой высказываний, не составляющих единое семантическое образование. Отражение в тексте действительности предполагает наличие затекста – фрагмента действительности, описываемого в тексте. Затекст присутствует в тексте неявно – как отсылка к реальным событиям и явлениям. По сути цель текста – описание затекста в том ракурсе, в каком он видится его автору. Подтекст – это скрытая информация, извлекаемая из текста благодаря ассоциативности его единиц и их способности к приращению смыслов. Научная литература подтекстом, как правило, не обладает, так как информативность научного текста требует определённости в выражении мысли и полноты аргументов. Подтекст в художественном тексте основан на принципиальной невозможности текста включить в себя в полной мере личностное отношение автора ко всем описываемым аспектам действительности. Художественный текст достаточно часто лишь намекает и отсылает к тем или иным оценкам. Подтекст может быть и не замечен в том случае, если читатель не опознаёт имеющиеся в тексте сигналы как отсылающие к неявным оценкам автора. Для восприятия текста характерны в принципе те же закономерности, что и для восприятия высказывания. При восприятии текста также действует механизм вероятного прогнозирования, у автора есть пресуппозиции, читатель понимает текст на основе апперцепции. Вместе с тем восприятие текста гораздо сложнее восприятия одиночного высказывания. При восприятии текста он как бы монтируется в сознании читателя из последовательно сменяемых друг другом отрезков, относительно законченных в смысловом отношении. Затем происходит сопоставление элементов текста, после чего в процессе осознания структуры содержания текста как целого возможна перестройка их первоначального соотношения (e.g. при чтении детектива читатель может переосмыслить первоначальные представления о роли персонажей в описанных событиях). Параллельно происходит осознание некоторого общего смысла (концепта) текста, который в значительной степени формируется в процессе опознания его возможного подтекста. Возникающая у читателя проекция текста является результатом включения содержания текста в смысловое поле реципиента. При понимании текста реципиенту необходимо объединить несколько высказываний в одно смысловое целое. При этом пошаговость восприятия языкового материала предполагает как последовательную обработку поступающей информации, так и интеграцию смысла текста. e.g.: (1) Чёрные живые глаза пристально смотрели с полотна. (2) Казалось, сейчас разомкнуться губы и с них слетит весёлая шутка, уже играющая на открытом и приветливом лице. (3) Кто автор этой замечательной картины? (4) Прикреплённая к позолоченной раме табличка свидетельствовала, что портрет Чингиннато Баруцци написан Карлом Брюлловым. По словам Н.И. Жинкина, ‘в этом тексте между первыми тремя предложениями настолько глубокие скважины, что не так легко связать их по смыслу. И только в четвёртом предложении указано всё необходимое для того, чтобы связать вместе все четыре предложения. Но и четвёртое предложение, отдельно взятое, тоже малопонятно’. [Жинкин, 1982]. В то же время это один достаточно понятный и целостный текст. По мнению Н.И. Жинкина ‘текстовый смысл – это интеграция лексических значений двух смежных предложений текста. Если интеграции не возникает, берётся следующее смежное предложение, и так до того момента, когда возникает смысловая связь этих предложений’. В этой же связи Жинкин отмечает, что смысл рождается лишь на пересечении как минимум двух высказываний. Текст, как уже отмечалось, является сложным семантическим образованием, имеющим ряд характеристик: - цельность, - связность, - эмотивность, • креолизованность, • прецедентность, • скважность. При этом в тексте имеются следы неречевого поведения коммуникантов. Говорящий ставит определённую цель, старается достичь её наилучшим образом. Для этого в тексте необходимо реализовать общий замысел, который говорящий может даже чётко не осознавать, а лишь смутно чувствовать. Но замысел обязательно существует, и именно он обеспечивает такое важное свойство текста, как его цельность. Замысел охватывает текст в целом, от его начала и до конца, оказывает воздействие на структурные свойства текста. Смысловые связи не только проникают в структуру предложения, но и соединяют предложения между собой. Так происходит смысловая интеграция порядка предложений, в основе которой лежит соответствие замысла текста и его формы. Целостность проявляется в описании (и соответственно) упоминании одного и того же предмета речи; в грамматическом единообразии текста (в частности, выражающегося в нарративных глагольных формах). При том, что цельность текста – прежде всего смысловое явление, можно выделить внешние признаки целостного текста, определённые языковые и речевые границы завершённости. В частности, это выражается в наличии в тексте определенных формул начала и конца. К начальным сигналам текста относятся название (‘The Diplomat’), указание на тип документа (Bank Account), обращение, различные этикетные фразы. Сигналы завершённости текста – различные речевые формулы типа ‘Благодарю за внимание’, подпись автора (e.g. в конце доверенности), межтекстовые указатели финала (e.g. ‘Продолжение следует’, ‘Конец фильма’). Психолингвисты считают, что текст является целостным, если его можно уменьшить без ущерба для многих элементов. Цельность текста должна сохраняться при компрессии текста. Цельность текста считается его относительной характеристикой – она зависит и от того, насколько цельным считает текст читатель (реципиент). 7.9 Связность – важная категория текста. Текст является связным, если он представляет собой законченную последовательность предложений, связанных по смыслу друг с другом в рамках общего замысла автора. 7.3.1 Типы связности: • формальная (эксплицитная) • семантическая Формальная связность – связь, которая выражена в языке; она основана на наличии элементов связности в поверхностной структуре текста; типы эксплицитной связности (примеры из лекций проф. Белянина): (5) повтор: Россия – большая страна. В России живёт около 150 млн. человек. (6) согласование предложений по грамматическим категориям: В комнату вошёл человек. Вошедший был бледен. (7) связь при помощи местоимений (8) замена предыдущего слова на синоним. (9) замена предыдущего слова на антоним При рассмотрении формальной связности могут возникать проблемы семантической интерпретации близости элементов. Так, в тексте: Наполеон проиграл войну. Но узник острова Святой Елены не сдавался. При восприятии эти предложения являются связными только для тех, кто знает, что Наполеон был сослан на остров Святой Елены. Смысловая (имплицитная) связность – связь на основании общего содержания смежных фраз. Эта связь осуществляется без внешне выраженных средств связности. Такая связь восстанавливается потому, что описываемые объекты находятся рядоположенно в пространстве. (13): Он надел очки. Глаза стали лучше видеть. (14) благодаря наличию у реципиента здравого смысла: • Не захватишь ли меня на Гавайи? • Я что, миллионер? (15) наличию общих пресуппозиций – знаний о предмете речи: • Вы не купите флажок Королевского общества спасения на водах? • Мы с сестрой обычно проводим отпуск в Бирмингеме. Такого рода связность между фразами одного текста не может быть описана только лингвистическими средствами потому, что здесь необходимо привлечение сведений из области культуры, технологии, необходимы знания в целом предметного мира и мира человеческих отношений. Включение такой информации в лингвистику размоет её предмет и потребует обращения к носителям этих знаний, а это уже область психолингвистики. Вопросы 1. Как соотносятся высказывание и текст? 2. Что такое текст? (Дайте определение текста). 3. Чем задаётся системность организации текста? 4. Какие функции текст выполняет в человеческой деятельности? 5. Как затекст определяет семантику текста? Какую роль в этом играет образ мира? 6. Чем обусловлена эмотивность текста? 7. Почему в тексте есть ‘скважины’? 8. Почему текст может восприниматься иначе, чем он был задуман автором? 9. Насколько правомерно говорить о ‘сотворчестве’ читателя и автора текста? Лекция 4 Прагматические свойства текста 1. Важность изучения различных аспектов взаимодействия адресата с текстом. 2. Использование термина ‘прагматика’ как категории оценки эффективности текста. 3. Успешное восприятие текста на перцептивном и тезаурсно-концептуальном уровнях как обязательное условие всех видов взаимодействия текста с личностью адресата. Читабельность текста. 4. Необходимость и возможность разграничения языковых и мыслительных категорий текста, С-модель. 5. Прагматические свойства текста (схема О.Л. Каменской) 5.1 Читабельность 5.2 Информативность 5.3 Новизна, ценность Ключевые слова текст, адресат, прагматика текста, речевой акт, перцептивный уровень восприятия текста, интеллектуальный уровень восприятия текста, С-модель, читабельность, информативность, новизна, тезаурус личности, словарный состав, номенклатура внутритекстовых связей, фрейм, итерация Текст как объект исследования находится в центре внимания таких дисциплин, как коммуникативная лингвистика, психолингвистика, лингвострановедение, семиосоциопсихология. Каждая из этих дисциплин изучает определённые аспекты взаимодействия адресата – индивидуального, коллективного – с текстом, вычленяя при этом свои специфические стороны такого взаимодействия: читабельность*, информативность, новизну, ценность, увлекательность, убедительность. Все виды ‘взаимоотношений’ адресата с текстом в конечном счёте определяются сочетанием тех или иных свойств текста, и это делает правомерной постановку вопроса о прагматических свойствах текста. Г.В. Колшанский использует термин ‘прагматика’ как категорию оценки эффективности текста, включающий в себя как лингвистические, так и экстралингвистические факторы, способствующие достижению определённой цели, содержащейся в речевом акте. Прагматические свойства текста выявляются при его взаимодействии с личностью адресата. Восприятие текста является одним из деятельных актов в непрерывной цепи действий, составляющих процесс жизнедеятельности личности, тесно связанный с другими деятельностными актами как предшествующими восприятию текста, так и последующими (О.Л. Каменская). Прагматические свойства текста определяются воздействием текста на основные подструктуры динамической функциональной структуры личности: интеллектуальную, эмоциональную, деятельностную. Текст, воспринимаемый адресатом, как и любой другой объект окружающего мира, может непосредственно или опосредованно взаимодействовать с каждой из названных выше подструктур. Обязательное условие всех видов взаимодействия текста с личностью адресата – успешное восприятие текста на перцептивном и интеллектуальном (тезаурусно-концептуальном) уровнях, i.e. так называемое поэлементное восприятие и семантическое восприятие на уровне содержательно-фактуальной информации (термин И.Р. Гальперина). В своей совокупности эти факторы определяют такое свойство текста, как его читабельность. Именно читабельность текста является необходимой предпосылкой всех более высоких уровней понимания текста, а также эмоциональной и деятельностной сферы. Текст, имеющий в силу тех или иных причин ‘нулевую’ читабельность, не будет воспринят адресатом и поэтому не окажет воздействия на его личность. Взаимодействие адресата с текстом определяется как языковыми, так и мыслительными категориями текста. В тексте они неотделимы, однако методически их можно и следует разграничивать. Изучение различных сторон взаимодействия адресата с текстом существенно связано с этим различием. Как отмечает О.Л. Каменская, наибольшие трудности при таком анализе связаны с семантикой текста, определяемой так называемыми С-моделями как фрагментами концептуальной системы носителя языка, объективируемыми в тексте адресантом, с одной стороны, и ‘извлекаемыми в процессе восприятия текста адресатом’, с другой. Концептуальная система – это непрерывно конструируемая и модифицируемая динамическая система данных (представлений, мнений, знаний), которой располагает индивид о действительном или возможном мире. Элементами концептуальной системы являются идеальные модели в индивидуальном сознании – С-модели. В самом общем виде С-модель есть некоторая мыслительная структура, существующая в сознании личности. Её компоненты – представления и понятия о предметах и явлениях внешнего мира и отношениях между ними, представленные в некоторых случаях вербальными или другими знаками. С-модели разнообразны и определяются всем тем знанием о мире, которое накоплено в данном социуме. Семантика текстов определяется подмножеством С-моделей, передаваемых в данном обществе системами коммуникаций. О.Л. Каменская предлагает выделить следующие прагматические свойства текста: 1) на уровне языковых и мыслительных категорий – читабельность; 2) на уровне мыслительных категорий – информативность; 3) на уровне деятельностных категорий – новизна, ценность. В эмоциональной сфере, очевидно, также может быть отмечено различное взаимодействие ‘текст – личность’ (e.g. убедительность, увлекательность, etc.). Можно предположить, что эти виды взаимодействия обусловлены не только содержанием текста, но и другими качествами, влияющими на его эстетическую форму. К сожалению, эти проблемы ещё недостаточно разработаны. Перейдём к характеристике каждого из перечисленных прагматических свойств текста. 1 Читабельность. Определим читабельность как совокупность свойств текста, конституирующих эффективность его восприятия до построения С-моделей первого уровня, отвечающих содержательно-фактуальной информации текста включительно. В этом случае читабельность будет определяться как языковыми, так и мыслительными категориями текста. В рамках языковых категорий читабельность текста определяют следующие характеристики: - качество (чёткость / нечёткость) графического / звукового воспроизведения элементов текста; - словарный состав текста – наличие в нём незнакомых слов, i.e. слов, отсутствующих в словарном запасе адресата или слов, не опосредованных системой связей в его тезаурусе личности. Тезаурус личности (ТЛ) понимается как структура на словаре личности, наличие которой обусловливает возможность единовременного активного использования тех / иных подмножеств (файлов) индивидуального словарного запаса в процессе речевой деятельности; - сложность структуры используемых в тексте предложений. Структура предложения определяется количеством второстепенных членов предложения и ступеней сочинения и подчинения внутри предложения. В общем виде характеристикой структуры предложения служит его длина, выражаемая количеством слов. Одну и ту же мысль (С-модель) можно выразить текстами, которые состоят из предложений различной структуры. Использование предложений со сложной структурой, с одной стороны, позволяет сжать текст (Е.С.Кубрякова), а с другой – может привести к затруднению его восприятия. Таким образом, трудность понимания текста (при фиксированном содержании) обратна его длине: чем короче текст, тем труднее он для понимания; - номенклатура внутритекстовых связей. Для восприятия наиболее простыми считают тексты с рекуррентными связями (О.Л.Каменская), а наиболее трудными – со сложными тезаурусными и транзитивными связями, требующими для понимания текста обращения к другим (помимо данного текста) источникам информации. В большинстве случаев в текстах используются тезаурусные связи, ориентированные на тезаурус личности среднего адресата (в представлении адресанта). Существуют тексты, в которых часть связей не замкнута внутри данного текста, а может замыкаться в рамках предметной области, к которой принадлежит содержание текста. Есть также тексты, для которых ‘внетекстовые’ связи (i.e. связи через область) могут быть замкнуты в двух и более предметных областях. Если вторая предметная область в тексте не эксплицирована, то в данном тексте имеется подтекст. В рамках мыслительных категорий можно выделить следующие характеристики текста, определяющие его читабельность: - структура внутритекстовых связей; - количество новой информации в тексте, что приводит к необходимости означивания многих терминалов базовой системы фреймов (термин М. Минского), отвечающих воспринимаемому тексту. Здесь фрейм понимается как конструкт, представляющий глубинный вариант некоторого фрагмента знания. Структура фрейма содержит минимально необходимый набор признаков, который позволяет идентифицировать этот фрагмент среди множества других. Однако фреймы содержат множество не определённых однозначно терминалов, характерных для данного фрагмента знания. Доопределив эти терминалы соответствующей содержательной информацией, получим С-модель, представляющую некоторый конкретный фрагмент знания из класса фрагментов, характеризуемых данным фреймом; - количество итераций при подборе базовой системы фреймов. Текст, обладающий ‘хорошей’ читабельностью, не должен требовать более двух, трёх итераций такого рода; - необходимость формирования новых для адресата фреймов для восприятия текста (i.e. фреймов, отсутствующих в концептуальной системе адресата). Попытки количественной оценки читабельности текста охватывают пока только простые языковые факторы, e.g.: одна из наиболее совершенных формул, разработанных на материале английского языка, учитывает только среднюю длину предложений (в словах) и длину слов (в слогах) (М.С. Мацковский). Таким образом, читабельность можно определить как совокупность свойств текста, определяющих эффективность речемыслительной деятельности адресата, заканчивающейся построением системы С-моделей первого уровня, соответствующих содержательно-фактуальной информации данного текста. Читабельность и дальнейшее осмысление текста на более высоких уровнях находятся в прямой зависимости. Информативность текста определяется наличием в нём информации, которая позволяет адресату произвести означивание терминалов фрейма, определяющего содержание данного текста, e.g.: если адресат обращается к тексту железнодорожного расписания, то соответствующий фрейм включает три терминала: номер поезда, время прибытия или отправления и маршрут следования (остановочные пункты) (О.Каменская, 1987). Обычно текст расписания содержит всю необходимую информацию для означивания этих терминалов, i.e. вполне информативен. Такой же степенью информативности обладают справочники, словари и другие подобные тексты. Новизна текста определяется тем, что в результате его восприятия, адресат усваивает некоторые новые фреймы или существенно перестраивает имеющуюся у него систему фреймов. Например, адресат, не знакомый с устройством автомобиля, в процессе восприятия текста соответствующего учебника строит в своей концептуальной системе подсистему новых фреймов, которые описывают устройство автомобиля в достаточно общей форме. Если после этого адресат прочитает инструкцию по описанию конкретной модели автомобиля, то эта инструкция не будет обладать для него новизной (фреймы, характеризующие принципиальное устройство автомобиля в концептуальной системе адресата уже сформулированы), но будет обладать информативностью, так как даст возможность произвести конкретные означивания всех терминалов фрейма ‘автомобиль’. В результате в концептуальной системе адресата будет сформирована С-модель, характеризующая устройство конкретной модели автомобиля. Из примеров О.Л. Каменской видно, что ни структура новых фреймов, определяющих новизну текста, ни содержание, определяющее его информативность, не могут быть предметом только лингвистического анализа, т.к. вся эта информация относится к другим отраслям знания. Как подчёркивал Г.В. Колшанский, предметное понимание содержания высказывания, простирающееся за формы языковой компетенции, выходит в область предметных знаний, то есть в область более широкую, чем языковая компетенция. Словарный состав, используемый в тексте, может стать источником словарной новизны, если в данном тексте применяются слова и термины, новые для адресата. В этом случае текст расширяет словарный запас и тезаурус личности адресата, поскольку в процессе ознакомления с новыми словами адресат не только усваивает их значения, но и место этих новых слов в своём тезаурусе личности и их связь со структурой тезауруса личности. Информация, полученная из текста, позволяет адресату изменить свой тезаурус личности, начиная от расширения (i.e. включение в некоторые файлы новых элементов), до более или менее значительного переструктурирования (i.e. изменение структуры) состава файлов некоторого фрагмента (фрагментов) тезауруса личности. Как подчёркивает О.Л. Каменская, полное переструктурирование тезауруса личности, очевидно, никогда не происходит. Словарная новизна определяет такое свойство текста, как его читабельность. Ценность текста – терминологическое выражение, развёрнутое содержание которого может быть определено как ценность с точки зрения адресата (а в некоторых случаях и адресанта) той информации, которая содержится в тексте. Ценность текста – это категория социально обусловленная. Она проявляется в тех случаях, когда адресат может использовать информацию, полученную из текста в такой мере, что отсутствие этой информации делает невозможным соответствующий деятельный акт. Таким образом, ценность текста определяется тем, в какой мере адресат может применять информацию, полученную из него как в коммуникативной, так и в других видах деятельности – предметно-практической и познавательной. ‘Языковую’ ценность могут представлять новые для адресата слова и связанные с ними структуры его тезауруса личности, если в дальнейшем эти сведения могут быть использованы в процессе порождения или восприятия текста. Вопросы 1 Что такое ‘прагматика текста’? 2 Как выявляются прагматические свойства текста и как они определяются? 3 Каково обязательное условие всех видов взаимодействия текста с личностью адресата? 4 Что такое читабельность? 5 Что такое семантика текста? 6 Какие элементы образуют концептуальную систему,С-модель? 7 Какие прагматические свойства текста предлагает выделить О.Л. Каменская? Каковы их основные характеристики? 8 Что такое базовая структура фреймов? 9 Чем определяется информативность текста? 10 Что такое новизна текста? 11 При каком условии словарный состав, используемый в тексте, может стать источником словарной новизны? 12 Какое свойство текста определяет словарная новизна? Лекция 5 Картина мира и когнитивно-прагматические свойства текста: онтологические и прагматические логические классы в тексте 1 Определение класса. Способы организации класса. 2 Внутренняя организация классов в тексте (конечные vs бесконечные). 3 Способы включения элементов в класс. 4 Способы речевого наименования прагматического класса. Ключевые слова класс, пропозиция, онтологический, прагматический, предикат, предицирование признака, транспонированная форма. Класс обозначает (1) разряд, подразделение – совокупность или множество однородных предметов, обладающих каким-либо определенным качеством, свойством, отношением. Формирование мыслительных классов играет большую роль в познавательной деятельности человека. Акт познания фактически начинается со сравнения объектов, выделения определённых признаков этих объектов и их группировки согласно этим признакам. Так формируются классы предметов, внутри которых каждый предмет выступает как элемент класса (множества). Учение о классах занимает большое место в логике, тем более что класс является базой для формирования понятия. В логике классы различаются: по объёму – конечные и бесконечные, по количеству входящих в них элементов – простые, сингулярные, или единичные, и пустые. Классы формируются в сознании двояким образом: дедуктивно – подразделением множества на подмножества, объединённые общим признаком; индуктивно – путём объединения предметов, которые обладают общими признаками, их сведéния в класс. Поскольку элементы класса объединяются на основании определённого признака, то всем элементам класса можно приписать одинаковые свойства. Отсюда можно сделать и обратный вывод: элементы, которым можно приписать одни те же свойства, образуют класс. Класс, следовательно, отождествляется с пропозициональной функцией. Именно пропозиция даёт классу содержательное определение. Один и тот же предмет обладает многими свойствами, поэтому его можно относить к разным классам. В связи с этим возникает вопрос о том, на основании каких признаков следует проводить классификации. В логике различают естественные классы, выделяемые на основании существенных признаков, и искусственные (вспомогательные) классы / классификации, выводимые на основе несущественных, произвольно избранных признаков. Однако провести чёткую границу между существенными и несущественными признаками довольно непросто, поскольку сам признак выделяется в объекте в зависимости от практических потребностей субъекта, от его точки зрения, от его наблюдения. В логике различают безотносительно существенные и относительно существенные признаки понятия (а, значит, и класса предметов). Первые существенны для предметов независимо от того, в какой связи берётся предмет или с какой точки зрения он рассматривается; вторые обусловлены определёнными связями и отношениями. Кроме существенных признаков выделяются случайные, которые обусловлены внешними обстоятельствами. Таким образом, признаки и свойства присущи предмету объективно, но их выделение, ‘обращение внимания’ Гак, 1987 на них зависит от субъекта, от его восприятия, его практических задач, etc. Но практика людей может быть коллективной, свойственной всему данному коллективу, и индивидуальной, связанной с конкретными субъектами, с конкретным временем и местом. Поэтому различают два типа логических классов: • онтологические • прагматические Онтологические классы (ОК) отражают существенные независимые от конкретных субъектов признаки предметов. В них отражаются структурно-генетические связи между предметами. Что касается предметов внешнего мира, то сюда относятся таксономические классы, отображающие устройство мира вообще, независимо от отдельных воспринимающих субъектов, e.g.: ‘растения – животные – минералы’, etc. с дальнейшими иерархическими делениями внутри. По мере развития наук эти классы выделяются всё более чётко на основании всё более существенных признаков. В онтологических классах может быть представлено и отношение людей, но это целевое отношение носит не индивидуальный, но коллективный характер (e.g. деление животных на диких и домашних). В этом случае за основу деления берётся существенный относительный признак. В сфере) артефактов онтологические классы определяются в основном целью их создания, e.g. выделяются классы ‘жилище’, ’транспорт’, ‘одежда’ ‘посуда’, etc. Но и артефакты в практической жизни могут быть использованы в порядке переноса функции вне своего назначения. Прагматические классы (ПК) отражают группировки предметов в конкретных ситуациях, в зависимости от восприятия субъекта, от их поведения или использования в данный момент и в данном месте. Они образуются либо путём ограничения ОК (e.g. в данном случае речь идёт не о всех домашних животных, а об их части), или путём пересечения ОК, когда элементы разных классов объединяются на основании каких-либо иных, даже самых субъективных и случайных признаков, e.g. ‘дом’, ‘дерево’, ‘троллейбус’ относятся к различным онтологическим классам, но, если в конкретной ситуации кто-либо, взглянув в окно, скажет: “Я вижу улицу с домами и деревьями, по которой идёт троллейбус”, то эти три элемента образуют новый класс – “предметы, видимые данным человеком в данный момент’. Таким образом, в онтологическом аспекте различаются понятия (классы) сравнимые и несравнимые; в прагматическом аспекте любые классы могут оказаться сравнимыми и выходить в более широкое множество. Понятие класса, которое отражает родовидовые отношения (“быть”), существенно отличается от понятия целостности, отражающего отношения целого и части (иерархия “иметь”). В конкретных условиях, при перечислении ряда частей целого, реализуются одновременно оба типа отношений: отношение целое – часть между целым и совокупностью его частей и отношение род - вид между неназванным понятием (классом) “части целого” и отдельными частями. Онтологические классы получают терминологическое определение, прагматические классы в тексте либо вообще не получают определение, либо получают определение, которое в логике именуется ‘неявным’. В отличие от онтологических классов, прагматические классы эфемерны – они возникают для данного случая и распадаются, когда данная конкретная ситуация уходит в прошлое. Если мысль, которая отражает признаки ОК, представляет собой понятие, то мысль, отражающая признаки прагматического класса, часто выступает как недостаточно оформленное и лингвистически не закреплённое своего рода “предпонятие” (иногда его называют концептом). Таким образом, в прагматических классах стираются, или нейтрализуются, некоторые черты, которые логики выводят для научно определяемых онтологических классов. Соотношение О-и П- классов в известной мере аналогично соотношению языка и речи, системного и контекстуального значения лексических единиц. При переходе от онтологических классов к прагматическим классам имеет место актуализация ОК: при этом они могут сохранять свой объём или сужать его или образовывать новые, уже только прагматические классы путем перечисления и перераспределения своих элементов. Формирование прагматических классов – это постоянное проявление мышления в действии, оно отражается в актах речи. Изучение этого явления в текстах представляет интерес как в философском, так и в лингвистическом отношении. В философском – наглядно прослеживается процесс выделения признаков, объединение предметов по этим признакам, формирование класса и, наконец, отражение его в виде понятия. В лингвистическом аспекте заслуживает внимания выявление языковых средств обозначения формирующихся классов, их соотношения с элементами, их обозначения. Это тем более важно, что эти средства нередко относятся к разным участкам языковой системы, и новая точка зрения побуждает группировать известные языковые факты под новым – уже функциональным – углом зрения. Рассмотрим три проблемы, связанные с формированием прагматических классов: 1 – способы организации класса, 2 – средства выражения включения элемента в класс, 3 – способы обозначения класса. Можно выделить 4 основных способа формирования класса предметов в тексте: 1) деление целого (множества) на классы (подмножества); 2) перечисление элементов, образующих класс; 3) характер предикатов, обозначающих свойства предметов; 4) обобщающие слова. Характерными способами организации класса в тексте являются однородные члены (с союзами и без них), семантика предикатов, обобщающие слова, в ряде случаев – общая структура текста. Противопоставление элементов внутри множества, лежащее в основе разбиения его на классы, обычно выражается противопоставительными союзами (а, но, тогда как и др.). При этом отмечаются два варианта: обобщённое описание класса с помощью определённых предметов или обобщённое описание класса путём перечисления входящих в него элементов. Разбиение на классы может производиться путём перечисления элементов, входящих в данный класс. Распределение на подклассы, отличительные признаки которых выражаются в предметах. Подобное разбиение встречается чаще. Внутренняя организация классов в тексте может быть самой различной. Прежде всего различаются классы: • конечные • бесконечные Бесконечный характер класса обозначается специальными индикаторами: и т.д., и др., например, etc. Эти индикаторы более характерны для научного стиля и в художественной речи употребляются довольно редко, так как она часто не нуждается в большой точности и при описании предпочитает прибегать к примерам. В художественной речи часто имеет место нейтрализация способов выражения конечности и бесконечности класса, “непрозрачность” текста в этом отношении; только обращение к описываемой действительности может помочь уточнить характер класса. Незаконченность класса может обозначаться графически – многоточием. Анализ материала разных языков позволяет выдвинуть предположение, что бессоюзное перечисление ориентировано на выражение бесконечного класса, а союзное – на выражение конечного класса. Но в тексте это соответствие часто нарушается. Прагматический класс потому и является прагматическим, что его состав зависит от конкретной ситуации, которая может быть неполно отражена в художественном тексте, так что некоторые аспекты ситуации считаются “за кадром”. Для художественного текста важна не полнота описания, а отдельные штрихи, обозначение наиболее представительных элементов класса, который может иметь сам по себе неопределённые границы. Союз и обозначает окончание перечисления, но почему окончилось перечисление (исчерпывается класс / исчерпываются примеры элементов) – вне ситуации, вне контекста остаётся неясным. В двух случаях этот союз часто используется для выражения бесконечности класса предметов: 1 – при употреблении при каждом члене класса. Синтаксическое средство здесь дублируется лексическим: указываются крайние элементы класса ( от мужиков до т.сов.), сам же класс, естественно, не исчерпывается тремя указанными элементами. 2 – попарное соединение союзом и элементов класса; эти элементы выбираются как бы наугад. В качестве индикатора незавершённости перечня элементов может выступать обобщающее слово; говорящий прекращает перечень видовых понятий и использует родовое, охватывающее все упомянутые видовые и др., входящие в тот же класс. Прагматический класс, как уже отмечалось, определяется не столько наименованием, сколько общностью предикативного признака, который приписан разным его элементам. В приведённых примерах обозначения элементов выступали в синтаксической функции однородных подлежащих. Но одинаковые предикаты могут конституировать в ПК не только субъекты, но и объекты действия. Класс может охватывать предметы, которым прилагаются разные предикаты, но которые объединяются предикатом более высокого порядка; он может не быть выражен в тексте. Над прагматическими классами, также как и над онтологическими, могут совершаться действия сложения, перечисления и др. Что касается способов включения элементов в класс, то в этом отношении ПК также проявляют специфику по сравнению с ОК. В высказываниях, которые отражают онтологические классификации, включение представлено структурой с глаголом-связкой быть и его аналогами. Кроме того каждый язык обладает, помимо связи, широким спектром средств, указывающих на включения (e.g.: входить в состав), принадлежности и отношения, предложные конструкции (один из …, среди …) и др. Включение может быть ‘перевёрнутым’, вначале указывается класс, затем в качестве примера называются элементы. Контекстуальное включение в ПК может, естественно, осуществляться с помощью тех же средств. Но спецификой ПК в этом плане является то, что, поскольку часто в контексте такой класс не называется, а только характеризуется через предикаты, то включение в него осуществляется путём соотнесённости с высказыванием, которое характеризует данный класс. При этом включаемый элемент может быть соотнесён либо с одним из аргументов высказывания (Sj / Obj), либо с его предикатом. Индикаторами включения используются слова, выражающие идентичность, комитативность, подобие. Наименование класса может отсутствовать в тексте и устанавливаться только благодаря контексту и ситуации. Нередко классу даётся косвенное, неявное определение. Поскольку элементы класса обозначаются через предикаты, то и их общий знаменатель – родовое понятие – также может быть выражено путём предицирования более общего признака. Обобщающий предикат может быть представлен в отдельном высказывании, которое может располагаться до или после перечисления элементов класса. Если элементы класса обычно обозначаются Ns, то общее обозначение ПК нередко принимает транспонированную форму. Особенность ПК в плане содержания – частое объединение в них элементов онтологически отдалённых или даже несовместимых классов; их эфемерность, частое образование их на основе восприятия, чувств, действий конкретного лица в конкретной ситуации. В плане выражения для них характерно косвенное (метонимическое, транспонированное) обозначение класса в целом и выделение элементов класса на основе пропозиции. Изучение ПК представляет интерес для анализа семантической и формальной структуры текста. Вопросы 1. Что такое класс в логике? 2. Как формируются классы в сознании? 3. Что отражают онтологические и прагматические классы? 4. В чём аналогия между соотношением онтологических и прагматических классов и соотношением языка и речи? 5. Какова внутренняя организация классов в тексте? 6. Какова особенность прагматического класса в плане содержания и в плане выражения? Лекция 6 Общие проблемы описания функциональных стилей 1 Сопоставление ФС как способов исследования. 2 Возможность приложения критериев эстетики к понятию “ФС”. 2.1 Эстетика как наука о закономерностях эстетического освоения человеком мира. 2.2 Основные понятия эстетики. 3 Целесообразность, целостность, гармоническое состояние функционального стиля. 4 Жанровое своеобразие функционального стиля. Важность понятия жанра для лингвистического анализа того или иного ФС. 5 Специфическая целостность системы жанров. Динамичность жанров. 6 Взаимодействие функциональных стилей как проявление их эстетических качеств. Ключевые слова образное и логическое мышление, способы познания мира, жанровое своеобразие текста, экспрессивность, образность, эстетика, функционально-стилевая целесообразность, целостность функционального стиля, жанровая разновидность, жанровая специфика, динамичность жанров, общее коммуникативное задание ФС, гармоническое состояние ФС, повторяемость, соподчинённость, уравновешенность, единство 1 Сопоставление ФС Проблемы сопоставления различных ФС (художественной прозы, научной прозы, стиля официально-деловых документов, публицистики, газетного стиля) имеет длительную историю. Каждый период отличается своими характерными особенностями. 50-е – начало 60-х г.г.– противопоставление двух стилей – стиля художественного и стиля научной прозы. Внимание лингвистов, психологов, философов привлекала возможность создания чётко противопоставленных схем и построений благодаря полярности таких явлений, как: образность – отсутствие образности, эмоциональность – строгая логичность изложенного, эстетические качества  отсутствие эстетически мотивированных средств словесного выражения и т. д. Традиция противопоставления этих стилей получила и попытку психо-физиологического истолкования. Так, общеизвестно противопоставление художественного мышления как мышления образного синтетического, конкретного мышлению научному как мышлению логическому, аналитическому, абстрактному. Наука и искусство являются формами общественного сознания, и они имеют свои специфические формы освоения мира: искусство раскрывает существенное в форме, носящей конкретно-чувственный характер; в науке это делается с помощью понятий и знаков, носящих обобщёный характер; в образном (художественном) мышлении художник стремится к конкретному воплощению явлений и придаёт им эмоционально яркое, неповторимое выражение; в логическом (научном) мышлении учёный идёт от конкретного в действительности к абстрактному в мышлении. Глубокое различие в способах познания действительности, к которым прибегают наука и искусство, предопределило чёткое размежевание их способов видения мира. В процессе человеческого общения были выработаны и различные виды словесного выражения в соответствии со спецификой научного и художественного познания действительности. Использование языковых средств для научного анализа и для художественного описания накладывает на язык формальные ограничения не только на лексические, но и на морфологические, синтаксические, фонетические уровни языка. Эти ограничения не связаны с авторской индивидуальной манерой; они складывались на протяжении длительного исторического развития научной и художественной литературы. Разнообразие средств художественного словесного выражения и стандартизация научной речи; аллегоричность, иносказательность, общая многоплановость, высокая степень определёности (невариабельность) языковых характеристик в научной речи – вот основное различие, которое предопределяет полярную противоположность этих двух речевых систем, являющихся основными в каждом развитом литературном языке. Сопоставление художественных и научных текстов, например, текстов диаметральных по своей коммуникативной направленности, имело своим результатом показ противоположных стилистических устремлений и анализ ярких стилистических контрастов (e.g.: развёрнутая образность – отсутствие и эмоциональность изложения vs строгая логичность, доказательность изложения, etc.). Это резкое противопоставление основывалось на самом различии сфер применения языка и жанров, функционирующих в этих сферах (роман vs научная монография, рассказ vs научная статья). Примечательно, что в период, когда наука ещё не выработала только ей присущих средств выражения, жанры художественного и научного повествования находились в состоянии временного соприкосновения. В рассматриваемый период стилисты неоднократно возвращались к мысли о противопоставленности слова в художественном творчестве научному термину, хотя научный текст строится не на одних только терминах. Таким образом, стилистов привлекала в основном сама идея сопоставления двух ФС. Значение этого периода: 1 – внимание стилистов привлекалось к языку научной прозы, что само по себе не маловажно. 2 – постепенно утверждалась мысль о возможности и даже необходимости сопоставления различных ФС. 60-70-е г.г. – иной подход, который позволил увидеть не только черты различия, но и черты сходства художественной и научной прозы. В лингвистической литературе высказывается мысль о том, что образность и экспрессивность не чужды научной литературе. Стилисты начинали обращать внимание на то, что антиподом художественной прозы является не столько научная проза, сколько официальные документы. Так, сфера сопоставления стилей постепенно расширяется – художественная проза – научная проза – официально-деловая проза. Прикреплённость того или иного явления (например, речевая образность) к разным ФС сферам не рассматривается уже как нечто изначальное, раз и навсегда данное. В то же время в философской и лингвистической литературе все более активно разрабатывается вопрос о возможности применения эстетического критерия к научному творчеству. Выясняется, что эстетический критерий приложим к любому стилистически организованному тексту, хотя и при условии подчиненности его эстетических свойств прагматическим качествам речи: смысловой точности и функциональной целесообразности. Проявляются работы, в которых приводятся данные о соприкосновении различных ФС, прежде всего художественной прозы, научной прозы, публицистики. 1.3 В настоящее время в лингвостилистике вырабатывается качественно новый подход к сопоставлению различных ФС. Более углублённое изучение данной проблемы сказалось в целом ряде факторов: 1 – появляется большое количество работ, в которых приводятся данные о соприкосновении различных ФС в разные эпохи их существования, и работ, посвящённых степени проницаемости стиля. 2 – более четко формулируется мысль о том, что нельзя ограничиваться сопоставлением научных текстов с художественными текстами вообще. Отношения науки и искусства могут быть разными, как в зависимости от разных исторических периодов, так и от того, сопоставляются ли научные тексты с текстами, которые относятся к художественному реализму, романтизму, другому литератур-ному направлению. 3 – все чаще высказывается мысль о том, что в процессе сопоставления стилей необходимо учитывать жанровое своеобразие текстов. Эти новые направления привели лингвостилистов к новым принципам сопоставления ФС. Исследователи начинают искать не только черты противоположности, элементы более или менее уместных вкраплений, но также и черты органического сходства. В сравнение вовлекаются также официально-деловой, публицистический и газетный стили. Справедливо подчёркивается, что некоторые признаки, которые ранее приписывались только научной прозе, в равной мере присущи и другим ФС, e.g.: сложность синтаксических построений в высшей степени характерна и для официально-делового стиля; регламентированный характер использования эмоциональной возможности слова наблюдается и в газетном стиле; логичность изложения (как ведущий признак научных текстов) в не меньшей степени присуща и художественным текстам с той разницей, что, во-первых, она выражается эксплицитно, во-вторых – нередко имплицитно (etc.) Соотношение научного и официально-делового стилей прослеживается и на примере штампов (синтаксических и лексических), которые, будучи вызваны различными функциональными целями, все же имеют немало черт сходства. Сопоставление стилей научной и официально-деловой речи может идти также по линии изучения аналогичных синтаксических построений. Так, для обоих ФС характерны сложные периоды в синтаксисе, разветвлённая система подчинительных связей. В работах третьего периода анализируются интересные данные об использовании публицистикой и художественной прозой научных терминов, изучаются потенциальные возможности языка науки с точки зрения его экспрессивности, образности. Соотношение научных и художественных ФС сейчас ставится в непосредственную связь с вопросом о взаимодействии художественного и научного познания, о роли эстетического критерия в этих двух видах познания, о единстве чувственного и рационального, образного и логического. Взаимодействие научного и художественного стилей получает сейчас интересное освещение в результате исследования жанров (находящихся на стыке ФС), таких как эссе, дневники учёных, их переписка (научно-эпистолярный жанр), исторические документальные повести, исторические романы и другие жанры, являющиеся образцом художественного документализма. В них отражено своеобразное переплетение языковых особенностей художественного и научного стилей. Примеры привычного синкретизма языковых средств демонстрирует и современный публицистический стиль, для которого характерно соединение патетической и разговорной лексики. Итак, мы охарактеризовали в самых общих чертах три периода в сопоставительном изучении ФС, в основном художественной и научной прозы. Эта схема имеет ряд недостатков, но не только их, а также и преимущество: она поможет наметить задачи, связанные с изучением проблемы взаимодействия ФС. Одна из них – эстетические качества ФС. Эстетика как наука о закономерностях эстетического освоения человеком мира, о сущности и формах творчества по законам красоты имеет свою специфическую проблематику, свой уровень обобщения, свою точку зрения, наконец, свои методы анализа, присущие ей как философской науке. Поэтому, постановка вопроса о связи принципов идентификации функциональных стилей литературного языка (e.g.:, научного, публицистического, газетного, официально-делового) с критериями эстетики на первый взгляд представляется неожиданной. Действительно, что общего между критериями, используемыми в лингвостилистике для определения языковой специфики ФС и критериями эстетики как науки, изучающей эстетическое отношение человека к действительности и художественную деятельность людей? Как соотносится функционально-стилевая стратификация литературного языка с такими общими категориями эстетики, как “прекрасное” и “безобразное”, “возвышенное” и “низменное”, “эстетическое чувство”, “эстетическая ценность”? Мы уже отмечали, что существует много концепций функционального стиля, и понятие ФС нуждается в дальнейшей разработке. Поэтому может показаться, что эстетика отнюдь не способна это сделать. Следует заметить, что здесь мы не рассматриваем вопрос об эстетических качествах художественной прозы и поэзии. Но отсутствие параллелей и непосредственных связей лингвостилистики с эстетикой представляется “очевидным” до тех пор, пока не возникнут такие вопросы: каковы факторы, удовлетворяющие требованиям эстетики; правомерно ли противопоставление фактора функциональной целесообразности и обусловленности (лингвистический критерий) фактору прекрасного (эстетический критерий). Задача эстетики как философской науки, изучающей закономерности эстетического отношения человека к действительности, состоит в том, чтобы выяснить, что представляет собой прекрасное, чем красота отличается от других качеств предметов и явлений окружающего мира, как она с ними связана, какое значение она имеет в жизни человека. Красота – это своеобразное свойство предмета/явления, которое выражает как определённые соотношения присущих этому предмету/явлению элементов формы, гармонических соотношений, так и отношение к ним воспринимающего человека. Н.М. Разинкина, рассматривая проблему возможности приложения критериев эстетики к понятию ФС, отмечает, что одним из аспектов изучения красоты является вопрос о соотношении красоты и целесообразности. В философии целесообразность определяется как свойство процессов и явлений приводить к определённому результату, цели в широком или условном смысле слова. Сущность прекрасного, проявление прекрасного не противопоставлены пользе, а, значит, целесообразности. С этой точки зрения можно сказать, что критерии выделения ФС литературного языка в своей основе имеют не только определённый целевой момент, i.e., целевую направленность, целесообразность, но и обладают эстетической ценностью. Например, если научное произведение (стиль научной прозы) конкретно, понятно излагает то или иное положение, если мышление автора выработало адекватную форму выражения, то такое научное произведение будет иметь как познавательную, так и эстетическую ценность. Функционально-стилевая целесообразность даёт возможность подвести незамкнутые тексты (и неограниченные в своем количестве) под абстракцию такого высокого порядка, какой является понятие функционального стиля. Связь же целевого назначения высказывания и его языковой специфики позволяет абстрактному понятию функционального стиля распространиться на неограниченные в своем количестве конкретные проявления ФС, то есть, на отдельные тексты. Будучи чётко ориентированным на определённое целевое назначение, имея определённую целевую заданность, ФС демонстрирует связь языковых элементов как семантически и грамматически целенаправленную и целесообразную. Семантическая и грамматическая целесообразность ФС обладает определённой эстетической ценностью, т.к. понятие целесообразности и понятие гармонии взаимосвязаны. Эстетика изучает природу явления с точки зрения его полезности, функциональной необходимости, оправданности. Та же полезность, функциональная необходимость, оправданность предопределяют активное целеполагающее начало в выделении ФС литературного языка. “Понимание отбора языковых средств как результата следования определённой сознательной цели представляет целесообразность как процесс оптимального приспособления предмета (в самом широком смысле слова) к окружающей среде” [Разинкина, 1989, 28]. Л.С. Выготский писал, что эстетика может разрабатываться в двух аспектах: с общефилософских позиций и позиций фактов и эмпирических наблюдений. Представляется, что ряд явлений, определяемых лингвистикой как целесообразные, функционально оправданные, может быть использован эстетикой как материал для эмпирических наблюдений. Поэтому не только понятие эстетики приложимы к определённым языковым явлениям, но и языковые явления могут служить для разработки эстетических критериев. Причиной возникновения эстетического чувства может стать и другая категория философии, которая также используется в лингвистике – целостность. Целостность ФС создаётся за счёт типизированного отбора языковых средств в каждом тексте, тяготеющем к особенностям определенного ФС. Проблема целостности является онтологической и эстетической и применительно к ФС выражается в ряде специфических языковых явлений, например, целостность способна преобразовываться в другую целостность. Это можно проследить на примере соотношения понятия ФС и понятия жанра (e.g., жанровых разновидностей, входящих в состав ФС). Необходимо отметить, что проблема жанрового своеобразия ФС всё ещё требует детального изучения, в частности, не проводится чёткое разграничение таких взаимосвязанных понятий, как текст – жанр – разновидность функционального стиля – ФС. В.Л. Наер в одной из своих работ, затрагивающих проблему соотношения ФС и жанра, отмечал, что функциональные стили сами по себе являются инвариантными подсистемами, в свою очередь допускающими дальнейшую стилистическую дифференциацию на уровне “жанров”. Понятия ФС и жанра, находясь в близких родо-видовых отношениях, имеют в своей основе как общее (сохранение единой функции), так и различное (например, частные коммуникативно-целевые установки, устная или письменная форма деятельности, cf: научный доклад и научная статья). Как отмечает Н.М. Разинкина, понятие жанра, традиционно возникшее в литературоведении, оказывается существенным для лингвостилистического анализа того или иного ФС. Каждый ФС оформляется в только ему присущей совокупности жанров, e.g. в научной прозе – монография, журнальная статья, реферат, рецензия на научную работу, различные справочные материалы, патент, аннотация, научно-техническая реклама – в письменной разновидности, а в устной – это лекция, доклад, выступление. Жанровая специфика, пожалуй, является основным дифференциальным признаком ФС, она и обеспечивает его целостность. Целостность ФС выявляется как в ходе изучения каждого жанра в отдельности, установления общих и специфических свойств жанров, так и в результате уяснения того, кáк совокупность жанров реализует общие черты ФС (e.g. с помощью каких языковых средств доказательность научного стиля проявляет себя в рецензии на научную работу, в статье, etc.). Система жанров также обладает своей специфической целостностью, а, значит, структурированностью, e.g.: жанры, связанные с выражением и формулировкой научных теоретических положений – доклад, статья, монография; жанры научно-информационного характера – научно-техническая реклама, аннотация, реферат, etc. Каждый жанр имеет свои варианты (например: статья может быть обзорной, экспериментальной, полемической, статьёй-постановкой проблемы). При этом каждый уровень, i.e. отдельный жанр – совокупность жанров ФС, обладает как специфическими особенностями, так и общими признаками и закономерностями. Таким образом, единство и целостность ФС могут быть раскрыты как через качественную характеристику отдельных жанров, так и через характер их взаимосвязи. Нами уже подчёркивалось в определении целостности не только внутреннее единство объекта, его автономность, отдифференцированность от окружающей среды, но и условность этих свойств. И это как нельзя более точно соответствует представлению о целостности ФС. Каждый ФС характеризуется внутренним единством (единство жанрового состава) и своеобразной автономией, ‘отдельностью’ от других ФС. Однако такая ‘отдельность’ относительна, так как связи между функциональными стилями весьма многообразны и глубоки. Динамичность жанров в пределах ФС не только не нарушает его целостности, но, напротив, обеспечивает эту целостность. Подвижность жанров ограничена и подчинена общему коммуникативному заданию ФС, выступающему как общее свойство отдельного жанра и способствующему восприятию ФС как явления, которое обладает эстетическим качеством целостности. Степень устойчивости жанров, характер их взаимодействия исторически изменчивы, но их подчинённость основному коммуникативному заданию функционального стиля неизменна. Именно единая определяющая коммуникативная заданность как основа ФС предопределяет системность его жанрового состава и однонаправленность тенденций отбора языковых средств. Органическое взаимодействие всех жанровых разновидностей ФС, их соответствие определённому назначению создаёт гармоническое состояние функционального стиля. Гармония (согласованность, стройность в сочетании чего-либо) является одним из признаков прекрасного – одной из наиболее общих категорий эстетики. Понятие гармонии получило широкое распространение как в искусстве, так и в науке. Для реализации качеств гармоничного целого объект должен обладать такими качествами, как повторяемость целого в его частях, соподчинённость, принцип единства в системе средств композиции. Рассмотрим, кáк эти принципы связаны с ФС. Принцип повторяемости целого в его частях объединяет части в целое на основе сходства. Части целого обладают различными признаками, среди которых выделяется ведущий. Так, общее коммуникативное задание стиля неизменно повторяется во всех его жанровых разновидностях, e.g. все жанровые разновидности научной прозы всегда будут иметь сходную целевую установку – лаконично, последовательно, логически организованно передать сумму научных знаний, обобщений. Принцип соподчинённости объединяет части в целое на основе различия. Применительно к ФС это проявляется в иерархической организованности его жанров (i.e. выделение основных жанров – научная монография и др. и периферийных жанров – научно-техническая реклама). Принцип уравновешенности означает единство, которое обеспечивает согласование противоположностей (e.g., согласованность письменных и устных жанров научной прозы). Принцип единства обеспечивает создание гармоничного целого, требует согласования цели и средства, и в осуществлении этой задачи участвуют указанные выше три принципа. Эстетические качества функциональных стилей проявляются не только в целесообразности и жанровой целостности, но и в способности функциональных стилей к взаимодействию и взаимопроникновению, потому что, как считает Н.М. Разинкина, только эстетически оправданное объединение элементов различных функциональных стилей создает полноценное произведение. Приложение некоторых понятий эстетики к понятию функционального стиля способствует более углублённому представлению о самом ФС как об абстракции, в основе которой лежат единые принципы организации языкового материала. Эстетические качества ФС обусловливают его гибкость, способность к широкому варьированию языковых характеристик. Вопросы 1. Почему для сопоставительного изучения были использованы тексты художественные и научные? 2. Чем характеризуются периоды сопоставительного изучения ФС? 3. Какие основные понятия эстетики могут быть приложимы к понятию ‘функциональный стиль’ в лингвистике? 4. Что такое функционально-стилистическая целесообразность? 5. Как понятие целостности используется для характеристики функционального стиля? 6. Как соотносятся ФС и жанр? 7. Какова роль динамичности жанров в пределах ФС? Какому свойству ФС подчинена динамичность жанров? 8. Как принципы повторяемости, соподчинённости, уравновешенности, единства связаны с ФС? Лекция 7 Функционально-стилистическая типология текстов 1. Определение функционального стиля, его характеристики. 2. Проблема жанровой упорядоченности. 3. Варьирование как способность функционального стиля к взаимодействию и взаимопроникновению. Ключевые слова функциональный стиль (ФС), текст, жанр, семантическая целенаправленность, жанровая целостность, жанровая упорядоченность, тема текста, функциональная вариативность текста Среди проблем, разрабатываемых лингвистической стилистикой, вопрос о функциональном расслоении развитого литературного языка занимает совсем не периферийное положение. Это подтверждается тем, что учебники, учебные пособия по стилистике в качестве самостоятельного раздела включают описание функционально-стилевого варьирования языка, порождённого его употреблением в разных коммуникативных сферах, а различные аспекты функционально-стилевого варьирования языка стали объектом исследования в монографиях (в том числе и диссертациях, статьях). В подходе лингвистов к принципам классификации ФС, к самой номенклатуре ФС всё ещё нельзя отметить полного единства. Но по некоторым вопросам наметились некоторые общие позиции, в том числе в соответствии с которыми происходит выделение и описание той или иной коммуникативной функционально-стилистической системы, e.g.: необходимость рассмотрения языковых экстралингвистических особенностей того или иного стиля в связи с условиями его существования (включая и cоциальные); наличие определённой целевой заданности, которая обусловливает само выделение функционального стиля, набор разноуровневых языковых средств, традиционно соотносимых с определённой коммуникативной деятельностью человека; взаимосвязь между целесообразностью высказывания (в рамках определённого ФС) и возникновения разнородных стереотипных языковых явлений, которые обладают высокой степенью обязательности употребления (e.g.: в официальных документах, в ряде научных текстов); соотнесённость понятий: “текст” – “жанр” - “ФС” по степени их абстрактности; представление о наличии жанровой дифференциации в рамках функционально-стилевого образования; необходимость сопоставления различных ФС с целью более глубокого проникновения в их языковую специфику. Эти вопросы рассматриваются большинством лингвистов как определяющие языковую природу функционального стиля, и одновременно они являются составляющими в определении самого понятия ФС. Но, наряду с традиционным подходом, возможны и несколько иные точки зрения, не вступающие в противоречие с большим накопленным материалом по языковой специфике ФС. На наш взгляд одним из интереснейших, заслуживающих внимания, осмысления, является подход Н.М. Разинкиной к определению ФС. Функциональный стиль рассматривается как “явление в высшей степени гармоничное, упорядоченное, целостное и, как следствие, эстетически значимое” [Н.М.Разинкина, 1989, 7-8]. ФС чётко ориентирован на определённое целевое назначение, целевую заданность, и поэтому он демонстрирует связь языковых элементов как семантически целенаправленную и целесообразную. Это свойство ФС обладает определённой эстетической ценностью, так как понятие гармонии, красоты и целесообразности являются сопряжёнными. Но не только функциональная целесообразность и оправданность организации языкового материала могут стать причиной возникновения эстетического качества. Жанровая целостность – другая характерная черта ФС – обладает этим же свойством. Органическая взаимосвязь всех жанровых разновидностей стиля, их чёткое соответствие определённому назначению создают такое свойство стиля, которое Н.М. Разинкина называет его гармоническим состоянием[ibid.,7] . В частности, такие гармонические свойства ФС как повторяемость целого в частях (все общие свойства ФС регулярно и в то же время своеобразно повторяются в его жанровых разновидностях), соподчинённость и функциональное единство очевидны на примере жанрового состава стиля. Проблема жанровой упорядоченности ФС может рассматриваться: с общих позиций (то есть своеобразная целостность жанровых разновидностей, которые образуют тот или иной ФС; принципы объединения жанров в различные группы, наличие жанров промежуточного характера, степень их размежевания); в связи с рассмотрением частных вопросов (i.e. анализ жёстких жанров, которые являются в высшей степени императивными в плане отбора языковых средств; их сопоставление с нежёсткими жанрами в рамках какого-либо одного ФС; анализ жанровых разновидностей ФС, которые порождены устной коммуникативностью и письменной коммуникативностью: e.g.: доклад и статья). Каждый ФС оформляется в своей, только ему присущей совокупности жанров, e.g.: стиль художественной прозы – эпические жанры: героическая поэма роман рассказ лирические жанры: ода элегия стихотворение песня драматические жанры: трагедия комедия стиль научной прозы: монография журнальная статья реферат рецензия справочный материал патент аннотация научно-техническая реклама лекция доклад выступление сообщение При прямолинейном распространении свойств отдельных произвольно отобранных текстов на абстрактное понятие “ФС” возникает определённая схематичность. И изучение текстов, которые объединены определённой жанровой принадлежностью, и текстов, принадлежащих разным жанрам, рассмотрение их формальных признаков в определённой степени могут способствовать преодолению этой схематичности. Границы жанров не являются жёсткими (e.g.: статья – доклад – в русском, в английском - paper), а сами жанры имеют многочисленные промежуточные формы. И все же почти в каждом конкретном тексте можно выделить его жанровую доминанту, которая выражается через определённый набор языковых признаков. Экстраполяция жанровых языковых признаков на общее понятие ФС также не всегда возможна: нередко переход оказывается неоправданно резким. И в этом случае целесообразным может быть выделение групп или совокупностей жанров, которые могут быть объединены, например, если говорить о научной прозе, на основе таких содержательных признаков, как передача научных теоретических положений (монография, статья, доклад); научная и техническая информация (реферат, аннотация) учебный научный материал (учебник, пособие, методическая разработка и т.д.). К сожалению, понятие языковой и содержательной целостности жанра и возможность возведения жанровых признаков в ранг функционально-стилевых всё - еще являются недостаточно разработанными в области функциональной стилистики. Это объясняется, в частности, тем, что устойчивость языкового отбора в рамках ФС носит условный характер. Эта условность объясняется весьма высокой степенью подвижности языкового состава текстов, которые относятся к той или иной коммуникативной функционально-стилевой сфере. Эта подвижность настолько велика, что можно, в лучшем случае, наметить некоторую общую закономерность отбора, но не номенклатуру стабильных признаков (исключение, возможно, составляет стиль официально-деловых документов). Все же остальные ФС показывают широкий диапазон стилевого варьирования, то есть возможного отклонения от правил, которые традиционно считаются идеальными для данной коммуникативной сферы использования языка. Законы, которые управляют функционированием языковых средств в различных сферах общения, не могут быть абсолютизированы. Не может быть абсолютизирована вообще какая-либо статичность, когда речь идёт о переплетении, взаимопроникновении языковых средств, об отсутствии жёстких границ между ними, i.e. об изменчивости принципов языкового отбора для создания того или иного текста (устного или письменного), “даже вполне ‘откровенного’ по своей функционально-стилевой отнесенности” [ibid.,9]. Однако это совсем не значит отказаться от изучения всей сложности многообразия конкретных проявлений функциональной стороны языка. Всегда необходимо помнить о том, что такая сложность приводит, как уже говорилось, к схематичности и упрощённости, когда мы пытаемся представить языковые особенности функционального стиля в виде инвентаря его признаков. При таком подходе обычными формулировками являются: для стиля научной прозы характерно использование развёрнутых синтаксических построений, ‘для ФС художественной прозы широкое использование эмоционально-, экспрессивно-окрашенных слов’, etc. Мы не отрицаем правомерность, неоспоримость подобных утверждений, но они констатируют лишь самую общую, существующую лишь в идеале, закономерность, “точку отсчёта”, с которой начинается весьма широкое варьирование. Подход к ФС как к возможностям чрезвычайно широкого варьирования представляет ФС как живой, динамичный феномен. Конечно, это не означает, что “клише”, “штамп”, “трафарет”, etc. не могут быть отнесены к официально-деловым, газетным, научным текстам. Но их нельзя однозначно соотнести с явлением стереотипа в отборе ряда языковых средств, которые традиционно соотносятся с названными текстами. Явление варьирования проявляется в способности ФС к взаимодействию и взаимопроникновению (cf: “контакт”, “смешение”). Именно виды взаимодействия являются живой формой проявления языковых особенностей ФС. Сравнение функциональных стилей выявляет как контрастные признаки (e.g. эмоциональность художественных текстов и неэмоциональность большинства научных текстов.), так и признаки, характерные в одинаковой степени для нескольких ФС, e.g.: осложнённость синтаксических построений типична не только для научного, но и для официально-делового текста; регламентированный характер использования эмоциональных возможностей слова отличается как в научном, так и в газетном тексте; логичность изложения как ведущий признак научных текстов в не меньшей степени присуща и художественным текстам, etc. Для решения проблем, связанных с языковой спецификой ФС необходимо понимание такой категории, как ‘тема текста’ и определение темы в зависимости от типа передаваемой информации, позволит выделить ‘устойчивые’, повторяющиеся признаки темы независимо от той или иной конкретной ситуации, описываемой в том или ином конкретном случае. Для этого целесообразно рассматривать самые разные типы текстов: жёсткие и нежёсткие, i.e. создание которых подчинено или не подчинено заранее заданным правилам или традициям (например: патент, научно-популярный текст); тексты большой протяжённости (монография) и ‘малые’ формы (аннотация, научно-техническая реклама); тексты письменные и тексты устные. Ели говорить об устных текстах (в частности, об устном научном реферате),то они являются чрезвычайно разнородными, определяются степенью официальности/неофициальности устного научного общения. Одна и та же тема, реализованная в письменном и устном научном тексте, получает разное языковое выражение. Так, для устной научной речи характерно ‘смешение’ книжных и эмоционально окрашенных языковых средств – с одной стороны, и нейтральных и эмоционально-окрашенных – с другой. Эта тенденция проявляется по-разному в зависимости от того, реализуется ли тема в публичной речи (доклад, выступление в дискуссии) или в речи не публичной (неофициальная беседа). Проблема функциональной вариативности, порождаемая высшими коммуникативными сферами языка, имеет не только теоретическое, но и существенное практическое значение [Разинкина, 1989]. Вопросы 1 Каковы общие принципы классификации (описания) той или иной коммуникативной функционально-стилистической системы? 2 Как определят функциональный стиль Н.М. Разинкина? 3 Что такое жанровая целостность? 4 Как может рассматриваться проблема жанровой упорядоченности функционального стиля? 5 Являются ли жёсткими границы жанров? 6 Как проявляется варьирование ФС? 7 Какова роль категории ‘тема текста’ для решения проблем, связанных с языковой спецификой ФС? Лекция 8 Понятие стереотипа применительно к ФС 1 Стереотипный отбор языковых средств. 2 Стереотипные структуры, композиционная упорядоченность текста. 3 Чередование видов изложения. 4 Речевая закреплённость. 5 Постулируемая инвариантная формула текста. Ключевые слова стереотипный отбор языковых средств, стереотипные структуры, композиционная упорядоченность текста, чередование видов изложения / речевые типы, речевая закреплённость, постулируемая инвариантная формула текста Наиболее интересный материал для изучения тенденций к стереотипному отбору языковых средств дают два ФС: научной и официально-деловой прозы. Практически ни одно исследование научной литературы не обходится без констатации того факта, что язык характеризуется в первую очередь наличием разнородных стереотипных структур, которые обладают высокой степенью обязательности употребления (они также называются автоматизированными формами языкового выражения). Причину возникновения таких структур объясняют по-разному. Одна из причин связывается с тем общеизвестным фактом, что научный (как и деловой) язык в силу функциональной целесообразности лишён того индивидуализированного характера, который присущ языку художественной прозы и в ещё большей степени языку поэзии. Эта противопоставленность в равной степени приложима как к лексическому и синтаксическому составу языка, так и к принципам композиционной упорядоченности художественных и научных (а также деловых) текстов. Даже такие явления, как чередование видов изложения (называемые иногда речевыми типами), например, переход от доказательства к описанию, от описания к рассуждению и (etc.), обнаруживают явные черты неповторимости и стереотипа в языке художественной и научной прозы. Видимо, не будет преувеличением сказать, что любой ФС проявляет свою языковую специфику, которая обусловлена целью коммуникации, прежде всего в намеренном подчинении / неподчинении отбора языковых средств тому или иному стереотипу. Таким образом, изучение языкового стереотипа может стать одним из важных моментов для разработки типологических характеристик ФС в целом. Факты, свидетельствующие о противопоставленности ФС научной и художественной прозы (по признаку наличия или отсутствия стереотипности, повторяемости в отборе языковых средств), ни в коей мере не говорят об их абсолютной полярности к их языковой ‘несовместимости’. Они свидетельствуют лишь о том, что индивидуальная стилевая окраска присутствует всюду, но при этом она подчинена чётким коммуникативным целям. В этом проявляется диалектика языка как открытой бесконечной системы, стремящейся к нормализации, к определённой стандартизации, которая необходима для адекватной передачи типовых моделей информации. В связи с этим возникают следующие проблемы: почему определённые стереотипные языковые явления оказываются оптимальными для передачи определённой информации? В какой мере тип передаваемой информации допускает отклонения от устоявшихся языковых средств и являются ли эти отклонения функционально оправданными? Известно, что речевая закреплённость некоторых явлений может сохраняться по традиции даже после исчезновения соответствующих функциональных факторов. Возвращаясь к стилю научной прозы, отметим, что регулярность в отборе лексического состава и грамматических форм является особенностью данного ФС, точно так же, как различные элементы или профессионализмы, которые характеризуют стиль публицистики, заимствования и ‘книжные’ слова – официальную прозу, создают данные характерные приметы данных ФС. Степень общности текстов, формирующих тот или иной ФС, зависит от наличия повторяемых элементов – лексических, синтаксических, а также элементов композиционной структуры. В отношении ряда научных текстов эти элементы позволяют вывести некую постулируемую инвариантную формулу текста (например: патента, реферата), организация которого дает возможность увидеть чётко соблюдаемый порядок следования более или менее крупных композиционно-структурных ‘блоков’. Это относится и к характеру абзацного членения текста. Ещё раз подчеркнём, что понятие стереотипности в отборе языкового материала распространяется в научной прозе на широкий круг явлений: от морфем, лексических единиц, характерных (предпочтительных) синтаксических конструкций до определённых моделей (схем) образования СФЕ, построения абзацев и общей композиционной упорядоченности текстов, принадлежащих к той или иной жанровой разновидности научной прозы. Стоит отметить, что изучение природы стереотипности в отборе языкового материала связано с исследованием двоякого плана: целесообразно рассматривать такой материал с точки зрения его семантических особенностей (в частности, с точки зрения сохранения или утраты рекуррентными ЛЕ их самостоятельного смыслового значения) и дистрибутивно, то есть по месту в тексте и потенциальной способности / неспособности к употреблению в определённых частях текста. Рассмотрение текстов, имеющих стереотипную композиционную организацию, показывает, что в основном это тексты, авторство которых скрыто (см., e.g. тексты научно-технической рекламы, аннотации на вышедшие из печати книги, отчёты о состоявшихся конференциях, симпозиумах). Однако большинство научных текстов представляет собой явление синкретического плана. Их синкретизм состоит в чередовании жёстких и нежёстких элементов композиционной упорядоченности текста. Это чередование делит тексты на своеобразные отрезки, каждый из которых обладает своим дистрибутивным признаком и своей семантической характеристикой. Естественно, что жёсткие (традиционные) элементы композиционной организации научного текста соотносятся с типизированным содержанием и тематической ограниченностью. И наоборот, свободное варьирование в композиционной схеме построения текста привносит в него и варьируемое содержание. Чередование жёстких и нежёстких элементов композиционной упорядоченности текста, последовательность этого чередования или, наоборот, его зыбкость – всё это в значительной мере определяется жанровой принадлежностью текста. Тексты одних жанров позволяют довольно легко выделить их композиционный инвариант; в случае других жанров это сделать довольно затруднительно. Примечательно, что это явление имеет место даже в пределах одного и того же жанра. Так, рецензия на естественнонаучную работу имеет чёткую композиционную упорядоченность, в то же время рецензия на работу гуманитарного профиля такой чёткостью не обладает. Стереотипность построения того или иного текста может быть обнаружена и в другом плане, так, как это сделал В.Я. Пропп, который делил текст сказки на отрезки по ‘функциям’, следующие один за другим в строгом порядке, но и частично описывал определённые опущения и перемещения этих выделенных по функциям отрезков относительно друг друга в определённых пределах. Правда, эта перемещаемость была только намечена и не подверглась детальному описанию. [Пропп, 1969] Стереотипность композиционного построения текста может быть также выявлена путём его анализа не только ‘изнутри’, не только путём изучения текста как такового, но и в связи с сопоставлением разных текстов (или их частей), например: определённая стереотипность в построении главы учебника выступает особенно наглядно при ее сопоставлении с главой из монографии, написанной на сходную тему. Жанрово – целевая модификация текста учебника (при сохранении тематической однородности текста монографии и учебника) предстаёт в таком случае как типизированный приём композиционной организации научного произведения. О необходимости сопоставления текстов М.М. Бахтин пишет: “Каждое слово (каждый знак) текста выводит за его пределы. Недопустимо замыкание анализа (познания и понимания) в один данный текст. Всякое понимание есть соотнесение данного текста с другими текстами и переосмысление в новом контексте… Текст живёт, только соприкасаясь с другим текстом (контекстом)” [Бахтин, 1974]. Что касается научных текстов, то исследователи не раз подчёркивали следующее: язык науки представляет собой проявление групповой речевой деятельности, а язык художественной речи – проявление индивидуального речевого акта. Пишут также, что наше время, отмеченное массовым характером развития науки, вовлекает в научную сферу общения множество людей, приобретающих одинаковые профессионально-речевые навыки. Лингвисты отмечают, что при этом свойственные людям, вовлечённым в науку, индивидуальные особенности языкового употребления слабо предохраняют их научную речевую деятельность от нивелирующего коллективизма. Обобществление данных науки обобществляет и средства их словесного описания [Enkvist, 1964; Винокур, 1972]. Вопрос о языковом стереотипе интересует и психолингвистов в связи со следующим обстоятельством: изучение стереотипов – один из важнейших аспектов ПЛ изучения коммуникации, особенно массовой. В сознании человека эти стереотипы находятся в определённой связи и взаимозависимости. Между тем проблема исследования закономерностей образования регулярных языковых форм, обозначающих взаимосвязанные стереотипы, пока ещё не изучена. Итак, наличие стереотипа (лексического, синтаксического, композиционного, а также стереотипа в отношении преобладания видов изложения, а самое главное, их чередования) многие лингвисты объясняют тем, что большая часть видов научного общения лежит в области коллективной языковой деятельности. Коллективная языковая деятельность предполагает повторяемость определённых ситуаций, для описания которых возможно использование стереотипных средств выражения. И не только возможно: именно стереотипное решение представляется целесообразным, а оригинальное, необычное решение не является необходимостью [Прошин, 1973]. Так, в современной английской научной литературе для описания эксперимента используется целый ряд стереотипных синтаксических конструкций с устойчивым лексическим наполнением, и вряд ли нарушение этого стереотипа показалось бы читателю функционально оправданным. При этом следует различать типовую ситуацию (в сфере научной прозы описание эксперимента является одной из таких ситуаций), которую условно можно назвать ситуативной формулой, и входящие в ее состав более или менее устойчивые (регулярные, стереотипные) языковые явления, например: для современной естественнонаучной журнальной статьи такой типовой ситуацией являются следующие моменты: упоминавшееся описание экспериментальной части исследования (Experimental), описание методики проведения эксперимента (Methods, Methods and Procedures), раздел, представляющий собой выражение благодарности (Acknowledgements). Если научную прозу разделить на три вида: 1 – прозу, которая передаёт (формулирует, выражает) различные идеи; 2 – прозу, которая сообщает (формулирует, излагает) факты; 3- прозу, которая выражает о них (идеях, фактах) критическое мнение, то, как отмечает Н.М. Разинкина, второй вид будет характеризоваться наибольшей стереотипностью языковых явлений. Существенно, что сама типовая ситуация довольно инертна, тогда как ‘обслуживающие’ ее языковые средства варьируют, так как они в той или иной степени отражают индивидуальную манеру автора, редактора, школы, традицию того издательства, издания, в котором появляется научная публикация. Тем не менее, языковые единицы, используемые для описания той или иной ситуативной формулы (типовой модели передачи информации) характеризуются высокой степенью предсказуемости. Синтаксические конструкции, которые употребляются для их фиксации, представляют собой довольно чётко обозначенный стереотип со сложившимся лексическим. В научных текстах использование подобных конструкций способствует чёткой логической и недвусмысленной передаче коммуникативной установки. Следует подчеркнуть, что роль синтаксических средств должна изучаться одновременно с лексическими средствами. П. Гиро писал, что синтаксис (структура фразы) – душа стиля, а лексика – его плоть. Это мнение цитируют, когда нужно подчеркнуть первостепенную важность стилистических значений синтаксических конструкций в организации стиля. В случае научной прозы приходится постоянно помнить о том, что жёсткость (предопределённость,стереотипность) синтаксической структуры предопределяет в немалой степени стереотипность её лексического наполнения. Следует ли считать правильным употребление ЛЕ ‘штамп’ (также его синонимов – cliché, трафарет, шаблон) для характеристики ряда стереотипных языковых явлений в современной научной прозе? На этот вопрос мы ответим отрицательно. Вряд ли правомерно называть штампом устойчивые языковые явления, используемые в языке научной литературы. Тогда кáк рассматривать и оценивать те явления в языке научной литературы, которым присуща стереотипность и, значит, та или иная степень предсказуемости в употреблении лексических и синтаксических единиц и особенностей построения текста? Ответить на этот вопрос помогает сопоставление научных текстов и текстов, являющихся образцами художественной прозы. Предсказуемость употребления языковых единиц разных уровней носит противоположный характер в этих двух типах текста. Автор художественного текста, стараясь привлечь внимание читателей к тем элементам речевой цепи, которые, с точки зрения писательского замысла, представляются важными, избегает предсказуемости (так как при чтении такого произведения это может привести к эллиптическому декодированию) и имеет своей целью сделать при помощи стилистических приёмов важнейшие элементы эффективными, то есть непредсказуемыми [Emotive Prose]. Автор научного произведения не ставит перед собой такой цели, и выделение наиболее существенной части высказывания достигается иными средствами. Возвращаясь к вопросу о предсказуемости, отметим, что в научных текстах она особенно высока, когда мы имеем дело с так называемыми устойчивыми контекстами, которые обнаруживают сходство двоякого плана: устойчивость выбора самих фактов, подлежащих описанию, толкованию, классификации; их повторяющееся (стереотипное) композиционное упорядочение. Именно эти явления способствуют регулярному воспроизведению ряда языковых единиц и в конечном счёте созданию языкового стереотипа. Повторяющийся тип содержания (типовая ситуация) и композиционный стереотип в построении текста являются существенными факторами, предопределяющими возникновение языкового стереотипа. Степень обязательности языкового стереотипа варьирует в широком диапазоне в зависимости от жанра научного текста. Достаточно сравнить монографию, статью и ‘малые жанры’ – аннотацию, патент, научно-техническую рекламу, тексты которых (особенно патента и рекламы) обладают строго определённой композиционной упорядоченностью (работы Н.М. Разинкиной, В. Юхта, Г. Йегера). При этом одни жанры “предсказывают” языковое выражение более точно, другие – менее точно. Понятие предсказуемости можно изобразить в виде шкалы, на одном конце которой будут находиться языковые формы, предсказуемые во всех случаях, на другом – абсолютно непредсказуемые, а между этими крайностями – языковые формы различной степени предсказуемости. Именно этот языковой пласт считается наименее изученным [Кристал, Дейви, 1980]. О стереотипном отборе языковых средств в официально-деловых текстах, в текстах юридического профиля говорили и писали неоднократно (Ш. Балли, К. Фосслер, Г.О. Винокур, М.Н. Кожина и др.). Реже вспоминали о процессах автоматизации языковых выражений, порождаемых стереотипным отбором языковых средств в научной прозе. Как отмечает Н.М.Разинкина, интересные мысли об автоматизации и о противопоставленном ей явлении актуализации в использовании языковых средств, высказаны в работах учёных Пражского лингвистического кружка (Я. Мукаржовский, Б. Гавранек). Под автоматизацией ныне мы понимаем ‘привычное (узуальное) употребление данного языкового средства, обеспечивающее лёгкое и непосредственное его восприятие…’, а под автоматизмом – ‘отсутствие свободы выбора, предопределённость последующего элемента высказывания правилами или закономерностями построения, свойственными данному языку’ или ỳже, - данному типу текста. Пражские лингвисты отмечают, что автоматизация представляет собой такое использование языковых средств, изолированных или взаимно связанных между собой, которое является обычным для определённой задачи выражения, иначе говоря, такое использование, при котором выражение само по себе не привлекает внимания с точки зрения формы. При этом автоматизация является не только делом говорящего (автора), но и слушающего (реципиента). Под актуализацией понимается такое использование языковых средств, которое привлекает внимание само по себе и воспринимается как необычное, лишённое автоматизма, деавтоматизированное, как, например, живая поэтическая метафора [Б.Гавранек, 1967]. Актуализация противоположна автоматизации и, следовательно, является деавтоматизацией какого-либо акта. Объективно это можно выразить так: при помощи автоматизации явление схематизируется; актуализация означает нарушение схемы. Литературный язык в своей самой чистой форме, i.e. как язык научный, целью которого являются формулировки, избегает актуализации, в то время как функция поэтического языка состоит в максимальной актуализации высказывания [Я. Мукаржовский, 1967]. Актуализация (или акцентированность) всегда должна пониматься как мотивированная выделенность (prominence). Уяснение этой мотивированности способно пролить свет на общие закономерности создания научного (и любого другого) текста, так как выделенная черта становится актуализированной, если только она соотносится со значением всего текста в целом [Хэллидей М.А.Н., 1980]. Н.М.Разинкина подчёркивает, что автоматизированность воспроизведения языковой модели, обусловленная стереотипным характером ее употребления, стирает выразительные возможности этой модели [Н.М.Разинкна, 1989, 60]. Cтановясь привычным строительным материалом, данная языковая структурная единица имеет тенденции формализоваться, то есть компоненты структуры постепенно теряют свои самостоятельные смысловые значения. В подобных структурных единицах угадываемость следования компонентов, равно как и смысловых связей между ними, весьма высока. Современная научная проза, как показывают исследования, в силу упоминавшихся причин создаёт благоприятную почву для возникновения единиц именно такого типа. На синтаксическом уровне стереотипизация выражается в канонизации целого ряда моделей словосочетаний и предложений; на лексическом она проявляется в предпочтительном употреблении слов в их ведущем предметно-логическом значении, в выборе ЛЕ, называющих не конкретный предмет в его индивидуальной неповторимости, а класс однородных предметов. Закреплению явления стереотипа способствует и наличие в научной (особенно в естественнонаучной) прозе большого числа терминов и так называемых терминологизованных словосочетаний, которые представляют собой стереотип в каждой данной области научного исследования. Это способствует формированию в научной прозе так называемого коллективно-объективного отбора языковых средств, который определяется стремлением пишущего научную работу опереться на обобщённый опыт. Этот отбор противопоставлен индивидуально-субъективному фактору, который определяет отбор языковых средств в произведении художественной литературы. Н.М. Разинкина отмечает, что данное явление порождено соответствующими функциональными факторами, и оно носит поэтому характер интенсивного целенаправленного процесса. Сказанное однако не означает, что научная мысль не может получать индивидуальное, нестереотипное языковое выражение. Здесь ещё много проблем, ожидающих решения, например: каковы возможные пределы использования сугубо индивидуальных языковых средств в зависимости от жанра научной литературы, в зависимости от типа передаваемой информации. Сказываются ли такие ЭЛ факторы, как современное развитие демократизации знания и расширение сферы воздействия научных знаний, на особенностях языковой научной прозы? Уяснение подобных вопросов ставит перед исследователями языка научной прозы проблему возможной степени беллетризованности научного повествования. Мы коснёмся этой проблемы, когда будем говорить о нежёстких текстах. Вопросы 1. Какова характерная черта стилей научной и официально-деловой прозы? 2. Какова причина возникновения разнородных стереотипных структур? 3. Что такое чередование видов изложения? 4. В чем синкретизм большинства научных текстов? 5. Какова роль определения жанровой принадлежности текста? 6. Как может быть выявлена стереотипность композиционного построения текста? 7. Что такое типовая ситуация? 8. Какие ‘регулярные компоненты’ являются характерными для современной естественнонаучной журнальной статьи? 9. На какие виды можно условно разделить научную прозу? 10. Какие явления способствуют созданию языкового стереотипа (в научных текстах)? 11. Что такое автоматизация и актуализация? 12. Что способствует закреплению явления стереотипа? Лекция 9 Языковые особенности текстов нежёсткого типа 1 Тексты жёсткого и нежёсткого типов (сопоставительная характеристика). 2 Характеристика текста нежесткого типа. Ключевые слова содержательно-фактуальная информация (СФИ), адресат, адресант, образность, актуализированная оценочная экспрессия, разговорный лексический пласт, оценочный компонент Результатом изучения способов построения текста и характера использования в нём языковых единиц (ЯЕ) стал вывод о существовании жёсткого и нежёсткого типов текстов. В рамках ФС научной прозы к ЖТ обычно относят патент, аннотацию, монографию, etc.), а к НЖТ – статью гуманитарного профиля, рецензию и др. Оба типа указывают на пределы варьирования правил текстообразования для передачи определённой композиционной и смысловой структуры текста. Для текстов НЖТ правила текстообразования характеризуются возможностью широкого, однако не беспредельного варьирования, предопределяя и его внешнюю организацию (i.e. структурно-композиционную сторону текста), и его внутреннюю организацию (i.e. специфика организации содержания сообщения, его смысловое развёртывание, взаимодействие между отдельными частями повествования). Содержательно-фактуальная информация (СФИ) СФИ содержит сообщения о фактах, событиях, процессах в окружающем мире – действительном / воображаемом. Такая информация может давать сведения о гипотезах, выдвигаемых учёными, их взглядах; сопоставления фактов, их характеристики; предположения, возможные решения поставленных вопросов, etc. СФИ всегда выражена вербально. Единицы языка, передающие СФИ, обычно употребляются в их прямых, предметно-логических словарных значениях, закреплённых за этими единицами социально-обусловленным опытом. Для текста ЖТ характерна СФИ, которая тяготит к типологизации в описании событий. Такие тексты постоянно вырабатывают модели, которые облегчают быстрое и эффективное декодирование. Поэтому, когда мы читаем более или менее однотипные тексты, мы начинаем улавливать структурные особенности, которые способствуют ускорению процесса понимания из-за определенной степени предсказуемости. Однако даже в отношении тех ФС, которые большей частью представлены жёсткими текстами (научный стиль, стиль функционально-деловой, др.) вряд ли можно говорить априорно об их безусловно предсказуемых информативных качествах. И здесь диапазон варьирования довольно широк, хотя и ограничен определёнными факторами. В текстах НЖТ СФИ упорядочена не столь канонически. Обратимся к весьма своеобразной разновидности научного ФС – научно-популярным текстам – с целью анализа упомянутых выше ограничительных факторов. Следует отметить, что языковой состав научно-популярных текстов отнюдь не является статичным и априорно эксплицированным явлением. Это, однако, не противоречит тому, что стилистические характеристики научно-популярных текстов неразрывно связаны с определёнными тематическими единствами и – это довольно важно – с определёнными типами отношения адресанта к адресату. Стремление быть понятым, необходимость ориентации на определённый общеобразовательный уровень читателя приводят к использованию довольно устойчивых языковых средств. Можно выделить ряд причин, стимулирующих определённые тенденции в отборе лексических средств: 1) предмет, о котором повествует научно-популярный текст, охватывается сразу и целиком; 2) в связи с требованием доступности этот текст, как правило, лишён спекулятивных отвлечённых понятий; 3) опытный популяризатор науки всегда использует не только ‘доводы разума’, но и ‘доводы чувства’ Разинкина, 1989. Большую роль в формировании тенденций, о которых мы сказали, играет избирательный характер в подаче СФИ. Эта избирательность объясняется следующими причинами: 1) далеко не каждое научное исследование может быть представлено в популярной форме (облегчённой форме); отсюда – некоторая тематическая узкость научно-популярного текста по сравнению с собственно-научным текстом; 2) научно-популярный текст, как правило, показывает готовый результат научного поиска (а это связано с намеренным опущением части логических доказательств, аргументации); 3) популяризатору необходимо представить результат научного поиска с помощью минимального числа терминов (особенно узкоспециальных), сделать повествование и доступным, и увлекательным. В научно-популярных текстах элементы разговорной речи имеют чётко-обусловленную функциональную направленность. Лексические единицы, имеющие разговорную окрашенность, используются в рассматриваемых текстах для создания повествования, понятного не-специалисту. Цель таких лексических единиц – приблизить текст к опыту повседневной жизни читателя. Как подчёркивает Н.М. Разинкина, автор научно-популярного текста ставит ‘сверхзадачу’ – убедить читателя в доступности этого текста, и разговорная лексика используется не столько для передачи суммы каких-либо фактов, сколько для выполнения данной ‘сверхзадачи’. Использование разговорной лексики, кроме того, способствует сближению ‘плана писателя’ и ‘плана читателя’, что является устойчивым качественно-функциональным признаком рассматриваемого нами типа текста. В английской научно-популярной литературе элементы разговорной речи могут быть связаны с непосредственным обращением автора текста к своему читателю. В роли языковых сигналов таких обращений выступает: личное местоимение you, побудительные предложения; восклицательные предложения, которые являются своеобразной репликой внутреннего диалога автора с читателем-собеседником, усиливают эмоциональное воздействие текста, подчёркивают неординарность описываемого факта. Другая особенность научно-популярного текста – использование в нём элементов речевой образности (i.e. метафора, сравнение, эпитет и др.). Они призваны разъяснить тот / иной научный факт, и в подавляющем большинстве случаев изъятие этих элементов из текста с сохранением смысла высказывания не представляется возможным. Ориентация на образность, её особенности, интерпретация весьма интересно представлены Н.М. Разинкиной в анализе научно-популярных текстов ibid.,127-132. Мы же подчеркнём прежде всего то, что метафоричность научно-популярных текстов обычно не означает создание глубоких, многомерных образов. Здесь используемый образ прозрачен, ‘одномерен’, связан также с житейским опытом читателя (как и в случае разговорной лексики). Использование и развёрнутой метафоры не представляет сложности для её интерпретации. Такая метафора не вызывает каких-либо дополнительных ассоциаций, доступна и понятна читателю с любым уровнем научной подготовки. Образное единство создаёт в научно-популярном тексте целостную непротиворечивую картину описываемого явления и поэтому легко усваивается, запоминается. Для создания таких метафор и сравнений авторы научно-популярных текстов обычно обращаются к повседневному житейскому опыту читателя или ссылаются на хорошо известные литературные произведения. Следует особо подчеркнуть, что в научно-популярном тексте образ часто строится на лексических единицах разговорного лексического пласта, и разграничение разговорного пласта и образного словоупотребления вводится прежде всего для уяснения регламентаций, которые нежёсткий тип текста накладывает на различные случаи словоупотребления. Поэтому такое разграничение мы рассматриваем как условное. Регламентация имеет место также при выражении личностного, оценочного момента, характерного (и даже необходимого) для научно-популярного текста. Цель оценочного компонента - показать увлекательность и важность описываемых явлений, закономерностей, фактов, etc, поэтому сам предмет описания подвергается эмоционально-экспрессивной оценке, которая обычно подкрепляется объяснением. Оценочный компонент в научно-популярном тексте проявляется и в связи с анализом высокой степени совершенства описываемого предмета (в широком смысле слова). Оценка может быть не только положительной, но и отрицательной. Оценочную экспрессию, выраженную лексическими средствами Н.М. Разинкина называет актуализированной, связанной с показом причин, вызвавших ту / иную оценку. Автоматизированная оценочная экспрессия ограничивается только одной оценкой; считается, что это показатель научно-популярного текста, весьма далёкого от совершенства. Таким образом, существующее мнение о ‘вседозволенности’ нежёсткого текста, i.e. о полной непредсказуемости используемых в нём языковых единиц, не совсем справедливо. Всё-таки существует ряд ограничений, которые обусловлены прагматической направленностью текста, которые определяют как отбор языковых средств (e.g. лексических), так и их комбинаторную потенцию. Этот отбор может привлекать большое количество языковых средств при высоком уровне вариативности. А это ещё раз подчёркивает весьма определённую прагматическую направленность в их употреблении, обусловленность причинами экстралингвистического характера. Использование разговорного лексического пласта, элементов речевой образности и экспрессивно-оценочных средств (перечисленные приёмы отнюдь не являются единственным характерным признаком научно-популярного текста) показывает, что коммуникативная установка текста и порождаемая ею прагматическая направленность определяют характер отбора языковых средств, являясь по словам Н.М. Разинкиной, ‘как бы первоэлементами текста’. В заключение отметим актуальность проблемы, затрагивающей качественные характеристики научно-популярного текста. ‘Научно-популярная литература вышла за рамки письменного текста; радио и телевидение порождают свои виды устного научно-популярного текста. Совсем особым видом научно-популярного текста стал текст, сопровождающий научно-популярный фильм. Немалое внимание научно-популярной тематике уделяется и прессой, которая несколько видоизменяет языковые особенности научно-популярного текста, приспосабливая его к средствам массовой информации’ Разинкина, ibid.,132. Вопросы 1. На каком основании разграничиваются тексты жёсткого и нежёсткого типов? 2. Каковы основные характеристики текста нежёсткого и жёсткого типа? 3. Что такое содержательно-фактуальная информация? 4. Как обычно употребляются единицы языка, передающие СФИ? 5. Какая СФИ характерна для жёсткого типа текста? Чем она отличается от СФИ в текстах нежёсткого типа? 6. Чем объясняется избирательность подачи СФИ в текстах нежёсткого типа? 7. Какова функциональная направленность элементов разговорной речи в научно-популярных текстах? 8. Каковы особенности научно-популярного текста? 9. Какую роль играет оценочный компонент в научно-популярном тексте? 10. Что такое актуализированная оценочная экспрессия? Лекция 10 Тема и языковые средства её выражения 1 Лингвистический аспект темы. 2 Концепция темы Н.М.Разинкиной, Дж.Б.Смита, М.А.К.Хэллидея. 3 Единство темы и точки зрения автора. 4 Денотативный подход к определению темы. 5 Концепция темы А.И. Новикова – Г.Д. Чистяковой. Смысловая скважность. Текстема. 6 Концепции темы У. Хендрикса, В. Дресслера. 7 Реализация темы в СФЕ. 8 Абзацная тематическая группа. Ключевые слова тема, моносемантичность, жанр, композиционное построение, денотативный подход, тематическая гомогенность коммуникации, пресуппозиция, членимость текста, скважность, текстема, СФЕ, абзацная тематическая группа (АТГ) (theme, topic – то, что уже известно, propos, comment – то, что высказывается как новая информация) Н.М. Разинкина считает, что лингвистический аспект темы (Т) – предмета высказывания, разговора, беседы, выступления, точнее – само ее понимание с точки зрения закономерностей отбора тех или иных языковых средств выражения, изучен явно недостаточно (если оставить в стороне вопрос о теме в том виде, как он разрабатывается в рамках проблемы функциональной перспективы предложения). В сфере научного и ненаучного общения тема традиционно понимается лишь в самом обобщённом виде – как предмет описания, изображения, исследования, разговора. В искусстве (словесном, изобразительном, музыкальном) тема понимается как объект художественного изображения, круг жизненных явлений, отражаемых писателем, художником, композитором и и скреплённых авторским замыслом. При всей кажущейся очевидности такого понимания темы её поиск в художественном произведении представляет собой далеко не простое дело: тема, как правило, слагается из ряда подтем, которые тоже разделяются на составные части. Тема, понимаемая в широком плане, например в таком сложном явлении, как роман (a novel), трудно формулируется как ‘предмет описания’, а будучи сформулированной, оказывается намного беднее, чем она представлена в понимании самого автора этого романа. В предмет описания, как правило, не может попасть система этических взглядов писателя, которая вырисовывается по мере развития повествования, а искусственное дробление темы художественного произведения на составные части деформирует её целостность. Н.М.Разинкина отмечает, что определение темы научного произведения значительно проще. Здесь Т задаётся самим названием монографии, статьи, доклада и etc. Как правило, научные произведения монотематичны. И все же несмотря на такую сравнительно несложную, по сравнению с художественным произведением, идентификацию темы, каждый раз, когда лингвист пытается соотнести её с набором устойчивых языковых показателей, он испытывает значительные затруднения, поскольку ‘предмет описания’ не поддаётся классификационному языковому анализу, уяснению способов целесообразной организации лексического и синтаксического материала. Кроме этого, одна и та же тема в различных жанровых проявлениях научного письма (монография, статья, реферат) имеет различное композиционное построение. А это значит, что не удаётся обнаружить сколько-нибудь замкнутые языковые средства, ‘прикреплённые’ к определённому содержанию, определённому предмету описания. Исключением является специальная научная терминология, проблемы которой мы сейчас не рассматриваем. Отмеченные трудности дают о себе знать уже при анализе определений темы и способов её исследования. Взгляды лингвистов на тему не только различаются, но нередко и ‘располагаются’ далеко друг от друга. Так, Джон Б. Смит в работе ‘Тематическая структура и тематическая сложность’ предполагает метод анализа тематической структуры художественного текста. Художественный текст рассматривается с точки зрения группировки тематических отрезков и переходов от одной темы к другой (исследование на материале ‘Портрета художника в юности’ Д. Джойса и на примере проповеди одного священника). Основные положения Смита: тема художественного произведения есть категория слов, встречающихся в тексте и организованных подобно тезаурусу; темы могут определяться как статистически выделяемые группы слов, появляющихся в тексте недалеко друг от друга. Таким образом, Смит определяет тему как собрание объектов текста, под которыми он понимает слова, словосочетания, предложения и абзацы. Н.М. Разинкина считает одним из наиболее интересных положений в теории Смита мысль о том, что необходимо изучать распределение тем по тексту, закономерности перехода от темы к теме, выявление которых позволяет увидеть за кажущимся нагромождением случайных эпизодов стройную повествовательную структуру. Автор приходит к выводу о том, что впечатление простоты / сложности текста зависит от числа тем и числа переходов между ними. Такое понимание темы отличается от литературоведческого подхода, для которого тема есть преимущественно основной тезис художественного произведения. В любом случае литературоведческий подход к теме неизбежно связан с интерпретацией замысла художественного произведения и не всегда опирается на данные языкового анализа. М.А.К.Хэллидей в работе ‘Лингвистическая функция и литературный стиль’, напротив, высказывает точку зрения, согласно которой понятия ‘автор’, ‘жанр произведения’, ‘литературная традиция’ не могут и не должны противопоставляться языковому анализу текста. Хэллидей считает, что определённый синтаксический выбор, обладая большей частотностью, может объясняться темой художественного произведения, то есть может быть соотнесён с интерпретацией произведения в целом, быть релевантным его теме. Установление синтаксической нормы является способом выражения темы или одного из уровней значения произведения в целом. Хэллидей объясняет синтаксис художественного произведения как эффективное средство выражения его тематической целостности. Н.М. Разинкина, считая точки зрения Смита и Хэллидея оригинальными и достаточно интересными, высказывает в отношении каждой из них, и некоторые возражения, например: ‘недостаточное внимание к единицам текста, в рамках которых реализуется тема; опора только на ЛЕ без учёта синтаксической структуры высказывания; прямолинейность в соотнесении синтаксической структуры и темы художественного произведения, что привносит определённую априорность и умозрительность в понимание темы; отсутствие лингвистических критериев идентификации темы’ (в ряде подходов, восходящих к наиболее литературоведческой концепции). Все это препятствует обнаружению существенных, наиболее обобщённых и типизированных признаков темы [Разинкина, 1989, 70]. Проблемы определения темы и способов её языкового исследования до сих пор привлекают внимание лингвистов. Единство темы и точки зрения автора относят к двум факторам, которые создают в тексте центростремительные силы, и благодаря им целый текст выделяется как таковой. В.А.Кухаренко считает, что эти два фактора обеспечивают многоаспектную связность текста – логическую, семантическую, формально-грамматическую [Кухаренко, 1985]. Лингвисты настойчиво подчёркивают, что целостность текста образуется его тематической структурой. При этом темой целого текста считается смысловое ядро, понимаемое как обобщённый концентрат всего содержания текста. Часто встречающееся в литературе понимание темы как обобщённого предмета или описания основывается на денотативном подходе к определению темы, когда имеет место номинация объекта или его признака. Такое понимание темы ложится в основу описания сложной структуры текста с помощью понятий макро- и микротекста как условно однотемных и многотемных частей коммуникации; например: если коммуникация тематически гомогенна (описание погоды, доказательство теоремы, описание одной химической реакции и т.д.), то в целом законченный акт коммуникации может быть охарактеризован как единый микротекст; в случае гетерогенности (описание химической реакции с подробным развертыванием рассуждений о типах, видах химических реакций) весь акт коммуникации должен быть охарактеризован как макротекст, то есть как совокупность субтем одной макротемы, где макротемой будет всё описание сущности химической реакции, а субтемами будут рассуждения об отдельных типах и видах химической реакции в каких-либо определённых условиях. Для такого подхода характерно понимание темы в связи с содержанием конкретного текста и даже конкретного коммуникативного акта с его специфической целевой установкой и специфическим прагматическим свойством. Одновременно лингвисты ищут пути и способы обобщённого понимания темы, и здесь возникают интересные предположения о наличии единой тематической базы текста. На смену понимания темы как рассказа о некоторой последовательности конкретных событий приходит осознание необходимости более глубокого проникновения в смысловые параметры текста. Н.М.Разинкина отмечает, что критерий общей темы часто бывает неопределённым. Вот, что говорит по этому поводу У.Хэндрикс “Время от времени в лингвистической литературе можно встретить упоминание о том, что соединённые предложения должны иметь общую тему. Лакофф [Lakoff] высказывает относительно понятия общей темы предположение, что, для того чтобы установить общую тему, может понадобиться знание пресуппозиций, как в случае с ‘John wants to make Peking Duck and I know that A&P is having a sale on hoisin sauсe’. - Джон хочет приготовить утку по-пекински, а я знаю, что в ‘Эй энд Пи’ продаётся хойсинский соус” [Хендрикс, 1980, 196]. Трудности в определении того, чтό есть тема, связаны не только с разнородностью установочных позиций, но также с различного рода соображениями относительно того, что тема может рассматриваться только в связи с членимостью реализующего её текста. Здесь Н.М. Разинкина предлагает отметить два основных направления: 1 – тема должна рассматриваться в связи со смысловой сегментацией текста; 2 – понятие темы должно быть увязано, в первую очередь, с вычленением синтаксических единиц текста: предложения, высказывания, СФЕ. Согласно 1 тема неизбежно делится на подтемы, которые выступают в роли опорных точек для построения целостной картины сообщения. Несвязанность понятия темы, её отдалённость от синтаксических единиц, образующих текст, заметны в следующем определении: “Подтема, реализованная в тексте, представляет собой определенную последовательность слов, составляющих некий отрезок текста и внутренне связанных между собой в единое целое совокупность подтем, раскрывающих различные аспекты основного предмета, определенного замыслом, составляет текст Тема, образуемая рядом подтем, представляет собой денотативную структуру текста в свёрнутом виде, её обобщение, имплицитно включающее в себя всё содержание текста. Тема является тем интеллектуальным содержанием, которое представляет в мышлении текст как целое”[Новиков, Чистякова, 1980, 54]. Такое понимание темы имеет ряд преимуществ: 1 – целостность текста – проблема, над которой работают многие лингвисты, получает достаточно обоснованное объяснение с точки зрения денотативной структуры текста. Денотативный уровень текста объявляется как имеющий определённую иерархическую структуру. Статус денотатов в тексте различен: одни из них находятся на более высоких уровнях иерархии и являются более общими по отношению к другим, им подчиненным денотатам. При этом самый высокий уровень иерархии занимает тема. В концепции Новикова-Чистяковой привлекает внимание ряд других сторон: тема или обобщённое содержание, создающее целостность текста, с одной стороны, задаётся интеллектом, с другой – предполагает не менее активную роль интеллекта при осмыслении текста партнёром коммуникации (то есть реципиентом / адресатом). Согласно данной концепции, текст создаётся не только связью подтем между собой, но также их прерывистостью. Это объясняется следующим: в качестве обратной связи выступает ориентация автора (продуциента /адресанта) на понимание создаваемого им текста реципиентом, ориентируясь на определённого реципиента, автор, при отборе содержательных элементов текста не воспроизводит все денотаты, которые соответствуют той или иной подтеме, так как расчитывает, что реципиент сможет восстановить, ‘компенсировать’ эти опущенные звенья и тем самым заполнить возникающие смысловые скважины. Величина скважности определяется степенью взаимопонимания партнеров. Концепция темы Новикова-Чистяковой даёт возможность проследить линейную последовательность компонентов темы с точки зрения осведомлённости о ней (высокой, одинаковой, низкой) реципиента, с точки зрения содержательного ‘пространства’ темы в тексте, с точки зрения наличия сквозных или несквозных компонентов темы. Тема, понимаемая как основная единица содержательной сегментации текста, рядом авторов называется текстемой. При этом отмечается, что текстема может иметь форму предложения, сложного синтаксического целого или их комбинаций, а также совпадать с границами абзацев, разделов, подразделов, параграфов и целых речевых произведений. Таким образом, утверждается, что собственных формально-синтаксических признаков текстема, строящаяся на одной микротеме, не имеет и что единственным инвариантным критерием ее выделения является содержательный фактор – смена и модификация микротемы [Ободин, 1983]. К уже отмеченным некоторым преимуществам концепции Новикова-Чистяковой добавим и возможность классификации текстем по композиционному признаку: - вводящие, • переводные, • заключающие; по функционально-смысловому признаку – выделение констатирующей (topic) и характеризующей (comment) частей текстемы; идентификацию текстем, имеющих в научном тексте характер некоторого серийного продукта [ibid.]. Другое направление в изучении темы связывает ее с той или иной синтаксической единицей текста. 1 – У. Хэндрикс полагает, что такое единство, как ‘тема’, может реализоваться в отдельных предложениях, так как осуществление стилистической вариативности имеет место в рамках отдельного предложения. Но возможная связь между темой и стилистической вариативностью при этом не раскрывается, хотя именно в ней Хендрикс видит возможность тематической реализации в рамках отдельного предложения. Хендрикс отмечает, что тема может раскрываться в последовательности предложений, которые являются частью более крупного сложного связного целого. Это утверждение также не получает достаточно полного раскрытия [Разинкина,1989]. В.Дресслер также высказывается о возможности соотнесения темы с отдельным предложением. Но он полагает, что тема отдельного предложения может устанавливаться, исходя не из предложения как такового, а опосредованно, через тему целого текста. При этом признак тематической или смысловой законченности текста распространяется ‘сверху вниз’: от целого текста на его квант, которым может быть объявлено как предложение, так и словосочетание и даже отдельная лексическая единица. Несмотря на свою правомерность, такой подход направлен скорее на способ реализации темы целого текста, чем на органическое свойство сопоставляющих его синтаксических единиц (в данном случае - предложений) обладать свойственной тематической завершённостью. Что касается реализации темы в СФЕ, то тема, заключенная в СФЕ, определяется как мельчайшая частная тема текста, которую нельзя разложить на ещё более дробные темы. Предложение может быть носителем темы только в том случае, если оно не входит в состав СФЕ, а является самостоятельным предложением – высказыванием [Москальская, 1981]. Такое понимание темы ‘выгодно’ для создания теории СФЕ, но не для понимания лингвистических и ЭЛ признаков самой темы. Монолитность СФЕ, его относительно лёгкая выделимость в текстовом континууме убедительно доказываются с помощью критерия тематической целостности: “СФЕ монотематично. Объединение всех составляющих его предложений вокруг одной темы есть проявление его смысловой целостности… Переход от одной темы к другой есть пограничный сигнал, знаменующий конец одного СФЕ и начало следующего СФЕ” [ibid]. При таком подходе к теме СФЕ приобретает ряд устойчивых языковых показателей: рекуррентность ключевых слов, связанных с темой, использование тематически близких ЛЕ и их синонимов, (явление прономинализации). Однако при этом само представление о теме сужается: тема СФЕ понимается только как тождество референции соответствующих ЛЕ, то есть как соотнесённость ЛЕ на протяжении СФЕ с одним и тем же предметом реальной действительности. Представление о жёсткой синтаксической регламентированности в тематической организации текста (тема реализуется в рамках какой-то одной определённой синтаксической единицы) снимает ряд существенных вопросов – инвариантные и вариативные качества темы, её динамический и синтаксический аспекты. Понятие темы связывается также с абзацем и абзацной тематической группой, которая представляет собой промежуточное звено между абзацем и целым текстом [Никифорова, 1983]. Ввод новой темы, её поворот, раскрытие ранее введённой темы (дополнение, пояснение, разъяснение, выявление причинно-следственных связей) – все эти тематические прогрессии хорошо прослеживаются в рамках таких крупных единиц текста, как АТГ. Являясь единицей синтактико-композиционного плана, АТГ состоит из ряда абзацев и характеризуется общим тематическим планом, наличием некоего тематического центра. Привлекательным в этой единице сегментации текста является то, что границы ее не всегда очевидны и, значит, тема не оказывается вмещённой в ‘прокрустово ложе’ какого-либо одного определенного абзаца. Один из интересных объектов для рассмотрения вопроса о том, что есть тема и каковы языковые средства ее выражения – научные тексты. Это связано с рядом различных обстоятельств: большáя повторяемость темы в научных сочинениях (один и тот же предмет может по-разному освещаться в большом числе работ разных авторов); развёрнутость тематического фактора в научных текстах по сравнению с возможной неразвёрнутостью его в устной разговорной речи, когда бывает достаточно намёка, небольшой детали для определения темы высказывания; аргументированность научной мысли, показ лишь того, что выступает как закономерное, объективное, общее; наличие определённой методологической концепции в разработке темы и неких предварительных условий, которые определяют разработку темы в данном направлении. Перечисленные обстоятельства одновременно накладывают ряд ограничений на тематическое варьирование научной прозы и делает это варьирование интересным объектом языкового исследования. Примечательная черта темы научного произведения – её особенность – с одной стороны, тема есть продукт, познавательной деятельности человека, она может возникать только на определённом этапе этой деятельности и на основе прежнего научного опыта; с другой стороны, самó наличие темы есть стимул для дальнейшего научного поиска. Для лингвиста, исследующего принципы отбора языковых средств, с помощью которых в научном произведении регистрируются результаты, определённого познавательного процесса, важно каждый раз иметь дело не со всем процессом в целом (вряд ли это возможно), а с его определённым звеном. Оно может иметь различную степень конкретности, может тяготеть либо к анализу, либо к синтезу изучаемых явлений, оно может быть направлено на свойства познаваемого объекта, на соотношение познаваемого объекта и других объектов. Научные работы, независимо от области исследования, как правило, ставят одной из задач констатировать положение вещей в пределах какого-либо предмета и затем определить, почему оно именно таково. Первая задача осуществляется в результате эмпирической научной работы (то есть описательной), вторая – в результате теоретической (выясняющей) научной работы. Обе образуют так называемую диагностическую научную работу. После диагноза познаваемого состояния вещей выполняется анагностическая научная работа (н.р.), устанавливающая то, какие состояния вещей предшествовали диагнозу в целом и почему эти предшествующие состояния получили то или иное развитие. Как известно, на этом этапе новое знание объединяется со старым под влиянием накопленного запаса; на основе этого происходит упорядочение и понимание новых фактов и представлений. Взаимосвязь между диагнозом и анагнозом состоит в том, что диагноз является основным, центральным компонентом познавательного труда [Разинкина, 1989]. Содержательное разнообразие видов научной коммуникации позволяет выделить некоторые тематические звенья, которые показывают логику развития научной мысли. Известная условность и схематичность такой связи объясняется тем, что специфика самого объекта познания каждый раз несколько по-иному соотносит между собой диагностический, анагностический и прогностический этапы познавательного научного труда. Эта схематичность позволяет лингвисту найти более общее представление темы, чем то, которое выражено формулой ‘предмет, о котором идет речь.’ В данном случае тема не будет соотноситься ни с конкретным набором научных фактов в той или иной области исследования, ни со способом её разработки отдельным автором: диагностика, анагностика, прогностика – в их тематическом разнообразии свойственны каждому научному труду и в этом смысле имеют ту универсальность, которой нет в узком понимании темы. Например: анализ ситуации, сложившийся в той или иной области исследования; обзор литературных данных; анализ, показывающий отличие собственных данных от результатов, полученных другими исследователями; перспективы развития того или иного направления и обобщение уже сложившегося положения вещей – все эти и подобные темы четко соотносятся с уже названными нами этапами научного труда. Их обобщённость даёт возможность обнаружить языковые средства, традиционно закреплённые в научном письменном тексте за определёнными этапами познавательного процесса. Отметим, что художественные тексты, несмотря на возможность их множественной интерпретации, позволяют выделить определённые этапы развития художественной мысли и соотнести их с определёнными языковыми средствами. Разница в том, что в научном произведении мы имеем дело с устойчивым набором этих средств, а в художественном, как считают исследователи, лишь с самыми общими тенденциями. Рассмотренный материал позволяет сделать некоторые выводы относительно того, в каких единицах текста происходит реализация темы. Н.М.Разинкина с большой долей уверенности считает, что характер текста, его принадлежность тому или иному ФС, а в рамках данного стиля тому или иному жанру, имеет в этом плане, не последнее значение [Разинкина, 1989, 91]. Это значит, что текст определяет структурно-языковую “распределённость” темы, i.e. её способность быть выраженной в рамках лишь одного высказывания или СФЕ, абзаца, группы абзацев, всего произведения в целом. Так, научные и, по-видимому, официально-деловые тексты указывают на возможность полной реализации темы (в предложенной нами в лекциях её понимания) в рамках только одного высказывания, что, безусловно, не исключает и другой возможности – реализации темы в рамках более крупных единиц текста. Что касается объёма высказывания, то, с точки зрения тематических особенностей, оно способно получить несколько иное освещение. Действительно, такие свойства высказывания, как его соотнесённость с определённым тематически оформленным отрезком действительности, приспособленность к той или иной внеязыковой реальности, связь с коммуникативной ситуацией и, как следствие, способность выступать в качестве минимального коммуникативного целого, свидетельствуют, по крайней мере, в рамках рассмотренного нами материала, в пользу того, что высказывание не обязательно должно соотноситься только с одним предложением. В научном тексте, в частности, высказывание может состоять как из одного, так и из двух предложений. Возникает ряд интересных вопросов, связанных с тематической оформленностью высказывания. Среди них следующие: 1 Степень устойчивости в отборе языковых средств, которые используются для создания высказываний одинаковой или сходной тематической отнесённости; уяснение процессов отбора, типизированного как в области лексики, так и в области синтаксиса. 2 Роль тематического фактора в создании такой устойчивости, которая превращает некоторые элементы высказывания в стереотипные формулы. 3 Синтагматические и парадигматические отношения в пределах тематически целостных высказываний. 4 Модальность (позиция продуциента / адресанта) как средство создания высказываний определённой тематической направленности. Понятие темы получает несколько иное освещение, если к нему подойти под углом зрения структуры целого произведения. Этот вопрос мы рассмотрим на следующей лекции ‘О макроструктуре текста’. Вопросы 1. Как определяется тема в концепциях Дж.Б.Смита, М.А.К.Хэллидея, В.АКухаренко? 2. Какова роль единства темы и точки зрения автора? 3. Что образует целостность текста? 4. В чём сущность денотативного подхода к определению темы? 5. В чем преимущество концепции темы Новикова-Чистяковой? 6. Что такое текстема? 7. Как классифицируются текстемы по композициональному и функционально-смысловому признаку? 8. Как понимается тема в концепциях, основанных на изучении той или иной синтаксической единицы текста? 9. Как связано понятие темы со сверхфразовым единством, с абзацем и абзацной тематической группой? 10. Почему научные тексты представляют собой интерес для рассмотрения темы? 11. Какова особенность темы научного произведения? Лекция 11 О макроструктуре текста 1. Членение художественного и научного текста. Принцип аддитивности / неаддитивности. 2. Объёмно-прагматическое членение текста. 3. Отношения между целым текстом и составляющими его частями – дополнение, развитие, взаимодействие. 4. Коммуникативная функция номинативных предложений. Ключевые слова членение текста, объемно-прагматическое членение текста, аддитивность, неаддитивность, дополнение, развитие, взаимодействие. Любой текст разложим на единицы, которые могут быть представлены дискретно и изучаться как самостоятельные сущности или они могут быть представлены целостно, как создающие, в силу специфических законов – логических и лингвистических – то или иное текстовое образование. Членение текста на ‘куски’, обладающие смысловой и полиграфической завершённостью, привело к выделению в художественном тексте значительной протяжённости таких единиц, как том (книга), часть, глава, главка, отбивка, абзац. Это членение называется объемно-прагматическим [И.Р. Гальперин. Текст как объект лингвистического исследования]. Естественно предположить, что закономерности, которые обусловливают объемно-прагматическое членение художественного текста, проявляют себя и в научном тексте. В то же время с известной долей уверенности можно предположить и другое: научный текст значительной протяжённости, например: монография, будет иметь свои законы членения, которые вызваны к жизни самой спецификой научного мышления и научной аргументации. Если представить научную монографию как целое, как макротекст, а входящие в её состав части, разделы и главы как элементы целого, то отношения между совокупностью элементов и той связью, которая их объединяет, позволяет выявить как некие новые свойства самой совокупности, так и закономерности, не присущие элементам в их разобщённости. Эта связь выступает как целое объекта, а элементы или, условно отдельные предметы – как ее часть. Цель этой лекции и семинарского занятия – рассмотреть названные отношения и связи с точки зрения реализации принципа аддитивности / неаддитивности. Данный принцип раскрывается соотношением научной монографии в целом, точнее, её темы с единицами объёмно-прагматического членения монографии (части, главы), с помощью которых данная тема раскрывается и последовательно развёртывается. Понятия аддитивности / неаддитивности отражают типы соотношений между целым и составляющими его частями. Отношение аддитивности часто выражается в виде ‘целое равно сумме частей’; отношение неаддитивности – ‘целое больше суммы частей’; i.e. супераддитивность. У всякого материального объекта имеются аддитивные свойства. Но многие свойства сложных объектов являются неаддитивными, то есть несводимыми к свойствам частей. Применительно к нашему объекту (научная монография) понятия аддитивности / неаддитивности оказываются связанными с реализацией целого ряда отношений между целым текстом и составляющими его частями. Это – отношения дополнения, развития и взаимодействия. Рассмотрим примеры: Членение научной монографии, как правило, стремится с максимальной ясностью представить авторский замысел, проблематику исследования. [Рейман Ф.А. Английские предлоги. Значения и функции. Л.: Наука, 1982]. Рассматриваемая монография делится на две части: Часть I. ‘Значения предлогов’ и Часть II ‘Функции предлогов’. Подобное членение текста показывает равнозначность данных двух разделов; то, что автор считает значение и функцию одинаково важными сторонами, формирующими предлог как своеобразное служебное слово. Часть I конкретизирована и детализирована (состоит из четырёх разделов: значения предлогов в логическом аспекте; значения предлогов в темпоральном аспекте; значения предлогов в аспекте локальных связей; значения предлогов и системы выражаемых ими отношений). Часть II лишена какой бы то ни было конкретизации. Однако это ни в коей мере не снижает значимость этой части. Автор придал обеим частям одинаковый объемно-прагматический статус (i.e. Часть), и это делает их одинаково весомыми в авторской концепции. Таким образом, сам характер объёмно-прагматического членения есть уже элемент, и немаловажный, авторской научной позиции, его точки зрения на суть той или иной стороны изучаемого им предмета. Без преувеличения можно сказать, что объёмно-прагматическое членение научной монографии – отбор единиц членения, соотнесение той или иной части научного исследования с той или иной единицей объёмно-прагматического членения, соотношение и соподчинение этих единиц – способно сказать многое о научной позиции автора. При этом следует, однако, отметить, что упомянутое равноправие частей является в известной мере относительным, т.к. (в данном примере) функции предлогов, согласно концепции автора, производны от их значения, а, значит, изменение порядка следования частей вряд ли возможно. Обстоятельство такого рода придаёт научному труду черты целостной структуры, элементы которой, играя одинаково весомую роль в создании авторской концепции, упорядочены известными логическими отношениями. Если мы сравним способ развёртывания мысли (в нашем примере) в монографии и в художественном тексте, например в романе, то можно сказать, что в рассмотренном случае мы имеем дело с двумя сюжетными линиями: значение предлогов и функциональные предлоги. Отношение аддитивности, как бы некой статики (i.e. общее равно сумме частей), которое связывает эти две сюжетные линии, не исключает их динамического аспекта. Взаимоотношения между частями, обусловленность функции предлога его значением, а также взаимоотношения между отдельными разделами (например: раздел ‘Значения предлогов и системы выражаемых ими отношений’ связан с предыдущими разделами, посвящёнными логическому, темпоральному и другим аспектам значения предлогов) – все это говорит о лабильности отношений между частями и разделами, в рамках которых организуется содержание монографии. Так, разделы ‘Значения предлогов в логическом аспекте’, ‘Значения предлогов в темпоральном аспекте’ реализуют одновременно два динамических аспекта: дополнение и разъяснение. Сами части также реализуют два динамических аспекта – взаимозависимость и развитие. Существует ещё один вид динамического отношения между единицами объёмно-прагматического членения научной монографии: чем ‘мельче’ эта единица (подраздел, параграф, отбивка), тем более она тяготеет к изложению эмпирических данных; чем крупнее единица объёмно-прагматического членения, тем более она тяготеет к теоретическому осмыслению. Наблюдения над членением научного текста показывают, что стремление автора показать равную значимость материала, который образует части монографии, приводит к использованию в частях заголовков определённого типа. Как правило, это номинативные предложения, одинакового состава. Так, монография Ernest Gellner Nations and Nationalism включает 10 частей: 1 (PI) Definitions: State and nation The nation 2 (PII) Culture in Agrarian Society: Power and culture in the agro-literate polity Culture The state in agrarian society The varieties of agrarian rulers 3 Industrial Society: The society of perpetual growth Social genetics The age of universal high cultures, etc. Как видно из приведённых примеров, данные номинативные предложения имеют не только параллельную синтаксическую организацию, i.e. повторяется не только сама синтаксическая структура, но имеет место повтор большей части ЛЕ, образующих названия частей. И это не случайно: на фоне двойного повтора – синтаксического и лексического – рематические части названий ‘society’,‘culture in society’ выступают особенно подчёркнуто. Однако и здесь содержательное равноправие частей является относительным. По мнению автора проблема национализма и национальной дифференциации может рассматриваться только после того, как будут выяснены вопросы, касающиеся соотношения государства и нации, интерпретации самого термина ‘нация’, рассмотрения системы ‘государство’ – ‘общество’ – ‘национальная культура’. Этот подход отражен в монографии двояко: имплицитно, с помощью деления текста на части с соответствующими названиями, которое даёт возможность читателю самому правильно понять замысел автора, его концепцию; эксплицитный же способ – это предтекст (i.e. Editor’s Preface, etc.), в котором излагается научная концепция автора. Целесообразное объёмно-прагматическое членение научной монографии, то есть рациональный отбор соответствующих единиц членения, их соположение или соподчинение (иерархия), играет большую роль и потому, что оно выполняет и систематизирующую функцию, сводит представленную совокупность знаний в целостную систему. Н.М.Разинкина считает (и с ней нельзя не согласиться), что ‘членение монографии, включающее как соответствующий отбор тех или иных объёмно-прагматических единиц, так и придаваемые им названия, может считаться удачным, если оно в полной мере отражает, поясняет и конкретизирует концепцию автора, представленную в предтексте’[Разинкина, 1989, 101]. Если же книга не имеет никакого предтекста, значение отбора единиц объёмно-прагматического членения, их названий, ещё больше возрастает. Мы попытались показать, что структура и тематика текста большой протяжённости может быть представлена с помощью анализа названий частей этого текста. Взгляд на название части текста как на показатель структурно-семантической организации текста, подтверждает, что для научных рукописей существенны следующие вопросы: сопоставление названий глав в монографиях, как имеющих в основном теоретический характер, так и содержащих большую долю эмпирического материала; систематизирующая функция оглавления в целом; роль развёрнутых номинативных предложений в создании оглавления в целом; сопоставление языковых особенностей названий глав, показывающих их бóльшую или меньшую содержательную зависимость друг от друга; оглавление может изучаться с точки зрения (1) адресата (реципиента) и (2) адресанта (продуциента): для (1) это аппарат, дающий возможность лучше осмыслить содержание научного труда, играющий, прежде всего ориентирующую роль оглавления, для (2) – это группировка уже изученного и продуманного материала. Что касается художественного текста, то для него, за вычетом инвариантных явлений, которые характерны в одинаковой степени как монографии, так и роману, наиболее существенны: способы отражения в названиях глав сюжетных линий романа; название главы как отражение тема-рематических отношений в рамках поглавного деления романа; степень синтаксической самостоятельности рематической части названия главы; разнообразие структурно-синтаксических форм, которые организуют рематическую часть названия; названия глав, которые ориентированы на отражение временного или пространственного континуума текста романа; расширение семантических возможностей номинативных предложений, образующих названия глав, как результат их взаимодействия в рамках общего оглавления. Вопросы 1. Каковы особенности членения художественного и научного текста? 2. Что отражают понятия аддитивности / неаддитивности? 3. Каковы типы отношений между целым текстом и составляющими его частями? 4. Что представляет собой объемно-прагматическое членение? 5. Какова коммуникативная функция номинативных предложений? Лекция 12 Сверхфразовое единство 1 Общая характеристика СФЕ 2 Реляции и актуальное членение на уровне СФЕ 3 Смысловые типы СФЕ 4 К проблеме семантической организации СФЕ 5 Взаимодействие единиц различных кодовых систем в рамках СФЕ 6 Стилистические средства интеграции СФЕ и текста 7 Сверхфразовая проспекция СФЕ (сложное синтаксическое целое, микротекст, период) – отрезок речи в форме последовательности двух и более самостоятельных предложений, объединённых общностью темы в смысловые блоки. СФЕ есть в устной и письменной, диалогической и монологической речи, в прозе и стихах, etc. СФЕ может совпадать с абзацем, быть больше абзаца, меньше абзаца. Минимальное СФЕ составляют: вопрос и ответ; высказывание, которое состоит из посылки и вывода; описания одного и того же предмета / лица. СФЕ всегда составляет и катафорический субститут с последующим разъяснением, e.g.: ‘Это положение обусловлено следующими факторами: во-первых, …, во-вторых ,…, ’. Одно СФЕ может соответствовать и краткому объявлению, краткой газетной заметке, телеграмме, цитате. Как объект лингвистического исследования и часть общей проблемы лингвистическое СФЕ изучается с точки зрения более полного раскрытия смысла предложения в речи, его прагматического аспекта и актуального членения и др., которые наиболее полно раскрываются в окружении предложений, снимающих смысловую и синтаксическую неоднозначность. Наличие окружения позволяет при развёртывании повествования, диалога опускать самоочевидные элементы, обозначенные в предшествующем предложении, i.e. осуществлять принцип экономии. Понятие СФЕ позволяет восстановить недостающие звенья при переходе от синтаксиса предложения к синтаксису целого текста. СФЕ может изучаться с точки зрения семантики, синтаксиса, актуального членения, прагматики. Одни лингвисты рассматривают СФЕ как речевую единицу, объединяющую несколько предложений (от предложения – к тексту), другие – как фрагмент текста (сегментация речевого произведения на дискретные единицы иного уровня, чем предложение). Исследуются проблемы взаимоотношения СФЕ и высказывания, СФЕ и абзаца (некоторые лингвисты их отождествляют). Установлено, что синтаксически самостоятельные предложения, составляющие СФЕ (e.g.: ‘Серебро – дорогостоящий металл. Мы редко используем его в качестве проводника’), выражают бóльшую смысловую значимость, чем придаточные предложения в составе сложноподчинённого (”Поскольку серебро дорогостоящий металл, мы редко используем его в качестве проводника”). Связь между предложениями СФЕ (анафорическая и катафорическая) обеспечивается общностью заданной темы, развёртыванием части предшествующего предложения в последующем, всеми видами тема-рематической прогрессии, перифразами, повторной номинацией, разделительными паузами между СФЕ, порядком слов, местоимениями, синтаксическим и ритмическим параллелизмом. Как уже отмечалось, одной из общих характеристик СФЕ может быть следующая: СФЕ – ‘специальным образом организованная закрытая цепочка предложений, представляющая собой единое высказывание [Москальская, 1981, 17]. Текст – это продукт языковой деятельности человека, направленной на коммуникацию, одной из предпосылок которой является связность. Современная лингвистика при описании языка, исходя из текста, идёт сверху вниз, от сложного к простому. Она стремится объяснить свойства составных частей исходя из целого, i.e. из текста. При таком подходе новое освещение получает и сам текст, как функциональное целое, как основная единица коммуникации. Коммуникативно-прагматические свойства текста имеют для исследования языка первостепенное значение. Например, Г.В. Колшанский пишет, что ‘описание языка, его структуры и системы должно быть нацелено на его коммуникативную функцию. Только в коммуникации реализуются все качества языка, начиная от его звучания и кончая сложным семантическим механизмом однозначного выявления конкретных речевых актов’. [Колшанский, 1979, 3-8] В лингвистике текста в число основных вошло понятие функции, а функциональный аспект языковых явлений занял прочное место среди проблем современной лингвистики. Функциональный подход к исследованию СФЕ представляется целесообразным, т.к. он вскрывает наиболее существенные, отличительные признаки данного объекта исследования. При таком подходе учитывается структурная и смысловая целостность данной единицы текста, а также принимаются во внимание существующие внутри него семантико-синтаксические отношения. Функциональный подход позволяет рассматривать синтаксические единства с точки зрения актуализации в речи, которая придаёт этому единству форму, соответствующую коммуникативной цели данного сообщения, i.e. это превращение синтагматически независимого синтагма-тического единства в синтагматически зависимое. Ближе всего к проблеме смыслового развёртывания речи подходит теория актуального членения. Многие исследователи считают, что метод актуального членения позволяет проследить и выявить условия функционирования предложений в процессе коммуникации. По мнению М.Я. Блоха, “актуальное членение является категорией, включённой в систему сверхфразовых единств” [Блох, 1973, 179-194]. Г.А. Вейхман отмечает , что “актуальное членение характерно не только для предложений и их частей, но и для сочетания фраз” [Вейхман, 1981, 25]. Каждое предложение, поставленное в рамки отношения к уже выраженным мыслям и одновременно связанное с последующим сообщением, осуществляет свой вклад в построение наполненного смыслом текста. В связи с этим при анализе текста и его единиц, в данном случае СФЕ, в центре внимания оказываются тема-рематические отношения на стыке предложений. То или иное предложение может начинаться с темы, затем ввóдится рема, а в следующем предложении рема переходит в тему. В этом заключается тематическая прогрессия в тексте, вследствие чего образуется тема-рематическая цепочка. Ф. Данеш предлагает метод анализа, который основан на том, что коммуникативная организация текста может быть представлена в виде так называемой прогрессии, под которой понимается “выбор и упорядочение тем высказываний, их взаимное сцепление и иерархия, а равно их отношение к гипертемам сверхфразовых текстовых единиц, целому тексту и к ситуации” [Danes, 1974, 106-128]. Анализ СФЕ с семантико-синтаксическими отношениями, выраженными союзами, союзными наречиями и их эквивалентами, показывает, что структура тема-рематической цепочки, образующей СФЕ, может быть сведена к трём основным моделям (примеры см. ниже). 1. Простая линейная тематическая прогрессия (термины Данеша) заключается в пошаговой тематизации ремы предшествующего предложения. Под простой линейной тематической прогрессией понимается такая структурная соотнесённость компонентов СФЕ, которая отражает движение и сцепление мысли, когда одно суждение последовательно соединяется с предыдущим, дополняя, уточняя его, и в то же время даёт начало новому суждению. Причём данное, или тема, последующего компонента раскрывается через новое, или рему, предыдущего компонента (1).Наиболее эмфатичный компонент ремы первого предложения (him) даётся в последующем предложении как нечто уже известное, i.e. переходит в статус темы. Микротема СФЕ поддерживается одним из видов лексического типа связей, который называется лексической когезией. Лексические корреляции, цементирующие СФЕ, осуществляются с помощью повторов одинаковых ЛЕ и их чередования в разных формах, в данном случае местоимений (him – he). Маркером консессивных семантико-синтаксических отношений в данном примере выступает союзное наречие (anyhow): I don’t know what you’ve said to him. – Anyhow, he’s in a vile temper. (M. Greig. The Pretty One, 77) В СФЕ, имеющих цепочную структуру, могут актуализироваться и др. семантико-синтаксические отношения. Здесь эквивалент союзного наречия (this time) является маркером темпоральных семантико-синтаксических отношений: He flickered a letter across the table. This time it was all typewritten. (A. Christie. The Moving Finger, 141) 2. Тема-рематические цепочки со сквозной темой встречаются в СФЕ с маркированными семантико-синтаксическими отношениями чаще всего. При осуществлении этой связи происходит воспроизведение смыслов темы первого предложения в теме последующего полностью или частично. Компоненты СФЕ при этом типе связи структурно однотипны, i.e. последующие компоненты единства повторяют в той или иной мере структуру первого компонента, при этом они не сцепляются друг с другом последовательно, а сопоставляются или противопоставляются. Каждое последующее предложение может быть сильнее, важнее, значительнее, чем предыдущее. При таком типе связи наблюдается явление синтаксического параллелизма; при нём повторяется одна и та же синтаксическая модель с симметрично расположенными основными членами предложений. Особенно чётко он проявляется в СФЕ с отношениями контрарности, когда мысль реализуется при сопоставлении / противопоставлении двух планов содержания: Have you had any of these letters, Miss Holland?... But I haven’t, superintendent. Really, I haven’t (A. Christie, Cat among the Pigeons, 102) Структура СФЕ с отношениями контрарности замкнута, т.к. любое число предложений, входящих СФЕ, передаёт бинарное противопоставление. Тематические компоненты актуального членения в обоих предложениях идентичны, и в большинстве случаев они находятся в начале предложения и выполняют одну и ту же синтаксическую функцию, что доказывает параллелизм структур. Противопоставление заключено в рематических сферах. Ведущим значением противительных конструкций является значение несоответствия содержания второго компонента, i.e. факты, которые излагаются во втором компоненте, лексически несовместимы, противоположны тому, о чём сообщается в первом компоненте. Среди коммуникативных моделей со сквозной темой особое место занимают СФЕ, в которых союзные наречия выражают отношения подтверждения. Особенность этих конструкций в том, что они представляют собой единство двух предложений, из которых второе почти полностью повторяет лексический состав первого. Бинарные СФЕ с повтором в параллельных синтаксических конструкциях отличаются одинаковостью построения синтаксических структур первого и второго предложений. Причём лексическое наполнение обоих предложений может полностью совпадать. Здесь СФЕ с параллельной структурой представляет собой тёмную коммуникативную модель, i.e. она различается составом рем. Тема-рематические цепочки параллельной структуры могут различаться и составом тем при сквозной реме. Во всех случаях СФЕ с параллельной структурой являются бинарными и представляют собой тема-рематические цепочки или со сквозной темой, или со сквозной ремой. 3. Тема-рематическая цепочка может быть образована на базе производных тем, которые вытекают из общей темы (i.e. гипертемы). СФЕ такой структуры передают отношения иллативности, и маркером этих отношений является обобщающее слово. Способность обобщения присуща различным частям речи, в том числе и союзным наречиям и их эквивалентам ‘so’, ‘in fact’. В коммуникативных моделях лучевой структуры прослеживается явление ‘трансгрессии текста’, i.e. присоединение обобщающего предложения не к предыдущему предложению, ко всей предыдущей части СФЕ, в результате чего по смыслу оно соотносится со всеми компонентами СФЕ одновременно. В приведённом примере присоединённый эквивалент союзного наречия ‘in fact’ соотносится не только с последней частью предыдущего высказывания, но с более широким контекстом и имеет значение иллативности. Под иллативностью здесь понимается переход от единичного к общему на основе выявления наиболее общих признаков предмета. [L. illativus – умозаключающий, выражающий следствие, заключать, делать вывод]. В СФЕ, которые построены по этой модели, функциональная смысловая зависимость дополняется функциональной перемежающейся зависимостью – это проявляется в возможности перестановки субординированных компонентов, при которой не нарушается цельность содержания СФЕ. 4. Существует ещё один тип связи, характерный для структур замкнутого характера. Этот тип связи Л.В. Шкодич называет ‘рамочным’, И.А. Фигуровский – ‘кольцевыми строфами’. В таких коммуникативных моделях в качестве последнего, замыкающего элемента в них выступает элемент, содержание которого подводит итог. Рамочная структура – это такой тип организации текста, когда несколько предложений образуют относительное целое, состоящее из трёх частей. Приведённое СФЕ состоит из трёх предложений: первое – начальная часть, которая требует раскрытия в последующей части; второе предложение – конкретизирует, раскрывает, уточняет содержание первого предложения; третье – заключительное, обобщающее, подводит итог, обобщает среднюю конкретизирующую часть, смыкается с начальной частью и образует рамку. Данное СФЕ имеет все три характерные черты рамочной структуры. Коммуникативные модели рамочной структуры характеризуются повторением с незначительными изменениями актуального членения первой и последней частей. 5. Кроме указанных типов СФЕ дают нам примеры самых разнообразных конфигураций тема-рематических структур, которые имеют свою специфику с точки зрения актуального членения. Так, элемент рематической сферы второго предложения может быть повторением темы первого предложения. Такие коммуникативные модели называют ‘ретроспективными’. Примером коммуникативной модели такого типа является СФЕ с условным отношением. Актуализатором условного отношения в приведённом примере является союзное наречие ‘otherwise’. Во втором предложении употребление условного наклонения подтверждает условные отношения между компонентами СФЕ. 6. СФЕ могут быть представлены типом коммуникативного членения с двумя тема-рематическими отношениями, которые имеют структуру (T1 – P1) – (T2 – Р2). Своеобразие такого типа СФЕ в том, что каждое предложение образует самостоятельную тема-рематическую структуру, и их лексическое наполнение совершенно различно. Связь между предложениями может быть основана на корреляции союзного слова или сочетания слов одного из компонентов предыдущего предложения (см. пример). Эквивалент союзного наречия ‘by that time’ и элемент рематической сферы предшествующего предложения ‘for two or three days’ относятся к одному семантическому полю, за счёт этого и осуществляется логическая связь между предложениями. Логическое единство компонентов СФЕ с двумя тема-рематическими отношениями может выводиться из общей коммуникативной ситуации. Проведённый анализ СФЕ, в которых в которых в качестве средств связи между предложениями выступают коньюнкторы, показывает наличие определённых закономерностей, что позволяет говорить о взаимосвязи характера семантико-синтаксических отношений между компонентами СФЕ и типов межфразовой связи. (1) Простая линейная тематическая прогрессия I didn’t know what you’ve said to him. – Anyhow, he’s in a vile temper [Gr. P.O., 77] (M. Greig. The Pretty One. – GB, Fontana Books, 1969). He flickered a letter across the table. This time it was all typewritten (A. Christie. The Moving Finger. – GB, Fontana Books, 1974, 141). (2) Тема-рематическая цепочка со сквозной темой 2.1 Awful? They don’t find it so. On the contrary, they like it. (Hux, BNW, 176.) (A Huxley, Brave New World, London, Penguin Books, 1967). 2.2 Have you had any of these letters, Miss Holland?…But I haven’t, superintendent. Really, I haven’t (Chr. M.F., 102) 2.3 It is true that many adjectives inflect for the comparative and superlative. But many do not allow inflected forms. Moreover, a few adverbs can be similarly inflected [Quirk, GCE, 114] (3) Shaista was smiling politely. She was also fashionably dressed and perfumed. Her age, Miss Bulstrode knew, was fifteen, but like many Eastern and Mediterranean girls, she looked older – quite nature. Miss Bulstrode spoke to her about her projected studies and was relieved to find that she answered promping in excellent English and without giggling. In fact, her manners compared favourably with awkward ones of many English schoolgirls of fifteen (A. Christie. Cat among the Pigeons. – GB, Fontana Books, 1973, p.14). (4) I’d never asked if I was going to be condemned to lie on my back all my life. I was afraid of a bright hypocritical reassurance from sister. So I hadn’t asked – and it had been all right. (A Christie, op.cit., p.5). (5) Luckily for him, he’s pretty good at his job. Otherwise the Director would have never kept him. (A. Huxley. Brave New World. – Lnd, Penguin Books, 1967, 77). (6) Mother may not be back from Paris for two or three days. And by that time you will be safely installed in the flat . (M. Grieg op.cit., 45) Flora Sloane … was completely at home here and accepted all attention of difference with regal aplomb. I, on the other hand, felt like a man, who had just been dropped behind enemy lines. (I. Show. Nightwork. NY Dell Book, 1978, 118). Рассмотрим взаимодействие языковых и параязыковых факторов в высказывании. Наблюдения показывают, что высказывания могут иметь различную протяжённость: это может быть одно слово, одно предложение или группа предложений, образующих тесное смысловое и интонационное единство. Последнее есть сложное синтаксическое целое, или СФЕ. По мнению исследователей, в высказывании, представляющем собой отрезок связной речи, как правило, выявляется отношение говорящего к предмету разговора. Личное отношение говорящего к излагаемым фактам, собеседнику и т.д. помимо языка осуществляется также посредством параязыка. Поэтому нам представляется целесообразным рассматривать взаимодействие языковых и параязыковых факторов коммуникации в рамках тех СФЕ, в которых отчёливо проявляется и отражается эмоционально-личностный аспект общения. Мы проанализируем воспроизведённую устную речь, зафиксированную в тексте художественного произведения. Исследование языка в сфере его функционирования отчетливо показало, что лингвистический код тесно переплетается и взаимодействует в процессе общения с другими коммуникативными системами. При этом в любом акте общения присутствуют, кроме сегментной цепочки знаков, еще, по меньшей мере, два типа единиц: суперсегментные средства, входящие в знаковое поле языка и определяющие просодические, ритмико-интонационные характеристики высказывания, а также такие, которые не находятся в пределах знакового поля языка – кинетические и проксематические элементы общения [Гельгардт, 1971]. Именно синтез языковых и неязыковых знаков определяет семиотическую синкретичность высказываний как в процессе непосредственного общения, так и в отражённой форме, то есть в письменном тексте. Проблему взаимоотношения языковых и неязыковых факторов коммуникации можно рассматривать, по меньшей мере, в четырё аспектах: 1 – в плане соотношения параязыковых и основных аспектов естественного языка; 2 – в плане взаимодействия элементов языка и параязыка, которые мыслятся как знаки, составляющие диалогическую речь и участвующие в ней либо в качестве реплики – стимула, либо реплики – реакции; 3 – с точки зрения функций, выполняемых паралингвистическими знаками при их взаимодействии с лингвистическими факторами или при полной замене последних; 4 – в плане взаимодействия языка и параязыка с учетом различных компонентов содержания и их комбинаторики в тексте. Исследования, проведённые З.З.Чанышевой и Ф.М.Хисамутдиновой (Башкирский Гос. Университет), позволяют говорить о следующих результатах по указанным аспектам проблемы. 1) Изучение соотношения некоторых аспектов языка и параязыка подтвердило наличие более или менее тесных связей между паралингвистическими факторами общения и отдельными участками лексической системы языка. Возможны следующие комбинации сочетаний речевых и кинетических элементов общения: a) неречевой компонент + местоимение/наречие; b) неречевой компонент + междометие; c) неречевой компонент + полноценный лексический знак; d) неречевой компонент + нулевой языковой компонент. Можно говорить о тесном функциональном взаимодействии единиц кинетической системы с довольно обширной группой единиц с относительной семантикой. Она включает различные лексико-грамматические разряды слов – местоимения (личные, притяжательные, указательные), местоименные наречия (в особенности, места и времени), которые связаны с обозначением дейктических категорий в языке. Относительный характер семантики указанных разрядов слов обусловливает их обязательную соотнесённость с речевой ситуацией и участниками речевого общения. Исследования показывают, что дейктики функционируют в речи в тесном взаимодействии с дейктическими и описательными жестами. Специфика междометий заключается в том, что они “звуками, одухотворёнными интонацией и связанными с мимикой и жестом, непосредственно выражают то, что ‘просится’ наружу” [Германович 1957, 78-94]. Интересно, что лингвисты раньше других участков лексической системы, осознали факт зависимости междометий от кинем и относили их к ‘паралексике’ [Rensky. 1966, 109-122]. Более того, высказывались мысли о причинах сближения мимических кинем с междометиями: • по признаку выражения теми и другими эмоций, волевых импульсов по модальности их характера; • по описательности передаваемого события (cf: междометия – ономатопеи-ритмо-жесты); • по указательной функции (cf: дейктические междометия и дейктические жесты). Функционируя совместно с полноценным лексическим компонентом, параязыковые факторы образуют типизированные креолизованные (смешанные) формы общения, в которых параязык выступает в качестве обязательного, а не факультативного компонента общения. Взаимодействуя с полноценным лексическим знаком, параязыковые компоненты могут употребляться в следующих функциях: 1 – в функции дополнения: ‘Very well’, Stillman nodded as if he concluded (A.Cronin. The Citadel, 442); 2 – в функции усиления: My friend sat down. ‘It’s a long time since we met’, he sad. ‘A long time’, I repeated with something of a note of sadness. ‘I wanted him to feel that I, too, had suffered from it’. [S.Leacock. My Unknown Friend.,17]; 3 – в функции уточнения: They (the children) gazed curiously at a strange new visitor. ‘Well, that’s all settled, then’. A sigh of relief came from the children’s mother. (P.Travers. Marry Poppins, 7). Без опоры на вербальный текст могут употребляться только кинетические знаки, причем чаще других кинем используются символические и экспрессивные жесты. 2) С точки зрения участников коммуникации взаимодействие языковых и параязыковых знаков может иметь следующие варианты: 1 Л – ЛП 5 ЛП – Л 2 ЛП – П 6 П – ЛП 3 Л – П 7 ЛП – ЛП 4 П – Л 8 П – П Взаимодействующие лингвистические и паралингвисти-ческие факторы могут иметь разную долю в общем объёме информации высказывания в зависимости от характера информации, передаваемой по разным каналам (совместимая / несовместимая информация), степени искренности говорящего, спонтанности / продуманности в проявлении чувств и эмоций и передаче информации: 1 – распространён тип взаимодействия* Л и П факторов, характеризующийся взаимным дополнением. Язык и параязык передают непротиворечивую информацию о ситуации и участниках общения. Общий объем информации высказывания складывается в результате равного, в количественном отношении, участия языка и параязыка в ситуации общения, например: ‘So you can stay here and trifle around with someone else?’ she /Mrs. Hurstwood/ exclaimed, turning to him a determined countenance, upon which was drawn a sharp and wrathful sneer. He stood as if slapped in the face. (Th. Dreiser. Sister Carrie. p - 212). 2 – язык и параязык противоположны по значению; в результате этого информация, получаемая при помощи языка, несовместима с информацией, поступающей через паралингвистический канал, например: ‘How are you?’ he said, extending his hand with an evident mixture of feelings and a lack of plausible interest (ibid, 288). 3 – параязык представляет бóльшую ценность по сравнению с языком и передает больший объем информации, например: ‘I was just telling her’, put in Drouet now delighted with possession, ‘that I thought she did fine’. ‘Indeed you did’, said Hurstwood, turning upon Carrie eyes in which she read more than the words. [idid.,184]. 4 – параязык представлен не одним знаком, а целым пакетом невербальных компонентов, которые относятся к разным его уровням: просодике, кинесике, проксемике. Совокупная информация высказывания является результатом взаимодействия смыслов, составляющих параязыковую коммуникацию знаков. Исследование параязыковых элементов с точки зрения выполняемых ими функций выявило способность паразнаков выполнять различные синтаксические функции. Так, по наблюдениям З.З.Чанышевой, кинемы могут употребляться в функциях подлежащего, предикатива, обращения, дополнения, обстоятельств, определения. Кроме того, элементы кинетической системы могут быть функционально аналогичны более крупным единицам языковой коммуникации, а именно, высказываниям (cf: ‘покачать головой’ равносильно в определённых ситуациях высказыванию ‘Я не согласен с вами’). Изучение взаимодействия элементов языка и параязыка в аспекте содержания представляется перспективным особенно в связи с предположениями, высказанными лингвистами в 80-е годы в отношении плана содержания параязыковых компонентов речи. Категория значения в паралингвистических знаках до сих пор не исследована полно и непротиворечиво. С одной стороны, полностью отрицается наличие содержания в элементах кинетической системы, утверждается, что они имеют определённое значение лишь в какой-либо конкретной ситуации. С другой стороны, большинство лингвистов выделяет план содержания в паразнаках независимо от контекста, подчеркивая условный характер проявления кинем, которые, на первый взгляд, представляются естественными элементами человеческого поведения. Нельзя не согласиться с Т.М.Николаевой, которая отмечает, что совпадения значений некоторых жестов в отдалённых друг от друга племенах, по-видимому, могут рассматриваться как столь же случайные, что и совпадения в звучании отдельных слов в неродственных языках (‘ложные этимологии’) здесь не только признаётся категория значения в паразнаках, но и одновременно подчёркивается социальная обусловленность ‘окультуренных’ паралингвистических явлений’ Николаева и др., 1966,77-86] Содержание паразнака необходимо рассматривать в тесной связи с функциональным назначением параязыка. По мнению ряда учёных, диапазон функций параязыка более ограничен по сравнению с функциями, выполняемыми языком [см., например, А.А.Леонтьев. Общественные функции языка и его функциональные эквиваленты. // Язык и общество. М.: Наука, 1968. с. 90-121]. Однако большинство исследователей склонны учитывать реальное разнообразие функций, которые могут выполнять паразнаки в речевом общении. При определении функционального назначения параэлементов подчёркивается способность неречевых компонентов общения передавать мысли помимо выражения ими чувств и эмоций. Р.Р.Гельгардт отмечает, что неязыковые знаки выполняют коммуникативную и экспрессивную функции [Гельгардт, 1971]. Автор, оспаривая идею Ш.Балли о функциональном тождестве междометий и кинем, утверждает, что в отличие от междометий ‘область применения кинем’ … охватывает вместе с эмоционально-экспрессивными компонентами ‘смыслов’ также еще и определённое интеллектуальное содержание. Учитывая участие жестов в диалогах в качестве самостоятельных реплик, исследователи подчёркивают богатейшие ресурсы жеста – как экспрессивные, так и чисто информативные. И.Н.Горелов подчеркивает, что интуитивное представление об ограниченном характере паралингвистического знака по сравнению со знаком лингвистическим является ошибочным, так как параязык способен выполнять любую из функций естественного языка. [Горелов, 1980]. Подобный взгляд на параязык дал возможность уточнить представление о содержательном аспекте паразнака. Кроме традиционно выделяемого экспрессивного содержания, стали отмечать денотативные возможности невербальных компонентов речи, проявляющиеся в указательных и описательных значениях, значениях побуждения, вопроса, утверждения etc. З.З. Чанышева, признавая в целом денотативные возможности паралингвистического знака, отмечает принципиальное различие между языком и параязыком в отношении указанного компонента содержания. Утверждение о выполнении невербальными компонентами общения функции конкретных номинаций ситуативных составляющих должно быть уточнено в отношении ‘ситуативных составляющих’. Ведь в большинстве своём кинетические элементы общения соотносятся не с ‘кусочком действительности’, как это происходит в акте номинации лексическими номинативными единицами. Их семантика может быть приравнена скорее семантике более крупных языковых единиц, таких как высказывание, имеющих сложный денотат в виде конкретных связей и отношений, существующих между элементами и участниками в рамках экстралингвистической ситуации; cf: ‘he shook his head’ равносильно утверждению‘I do not agree with you’. Е.В.Красильникова считает, что даже указание на предмет должно рассматриваться как возможность задать ситуацию, поскольку всякое событие может быть овеществлено в предмете, который связан с этим событием. В отличие от денотативных возможностей параязыка, ставших предметом исследования сравнительно недавно, его коннотативное содержание отличалось всегда. Более того, до недавнего времени средства параязыка изучались исключительно в связи с эмоциями и чувствами, которые находили в нем выражение. Неслучайно во всех предложенных классификациях жестов выделяются экспрессивные жесты. Скорее всего правомерно говорить о наличии эмоционального субстрата, который лежит в основе употребления параязыка. В.Д.Девкин отмечает, что ‘паралингвистические средства могут в какой-то момент выручить при нехватке нужного слова, и уже всегда они вступают в действие, когда идет информация эмоционального характера’ [Девкин, 1973, 99-111]. Очевидно даже реализация жестами их денотативных возможностей осуществляется в целом на эмоциональном фоне, создающем соответствующий эмоциональный настрой речевого высказывания. Интересно отметить, что кроме выразительных жестов, основное назначение которых состоит в выполнении экспрессивной функции, модальную и эмоциональную нагрузки могут принимать на себя и другие разряды жестов благодаря самому факту их появления в речи. Усиление эмоционального накала высказывания, как правило, сопровождается более усиленной жестикуляцией, т.е. соотносится с количественной характеристикой жеста. Как отмечает З.З.Чанышева, использование кинем в коммуникативной функции может быть продиктовано стилистическими соображениями (вместо того, чтобы сказать, что некто дурак, мы можем сказать ‘некто’ и постучать по столу). В подобных случаях кинетические эквиваленты языковых знаков выполняют одновременно функцию эвфемических аналогов замещаемых единиц. При рассмотрении нами возможностей комбинаторики в тексте языковых и параязыковых знаков в содержательной структуре паразнака выделены коннотативный и денотативный компоненты значения. Наиболее полно денотативные возможности паразнака воплощаются в символических и изобразительных жестах, которые определяются как коммуникативные знаки осознанного характера. Спецификой содержания экспрессивных жестов является наличие в нём только эмоционального плана. Это позволяет определить их как информативные знаки биосемиотичного характера. Ритможесты не обладают каким-либо содержанием, и участвуют в коммуникативно значимом членении речи, определяя речевые синтагмы, отмечая их границы, указывая на их ускорение или замедление темпа речи. При рассмотрении комбинаторики языка и параязыка в тексте в аспекте содержания нами учитывается ряд факторов: тип жеста по его роли в общении; специфика означаемого языкового и параязыкового элементов, а именно: степень реализации денотативных возможностей в кинемах разных типов, наличие различных аспектов коннотативного содержания в кинемах, соотнесённость паразнака с различными разрядами ЛЕ. Можно выделить основные аспекты изучения проблемы взаимоотношения языковых и неязыковых факторов общения, которые отражены в тексте художественного произведения. Изучение взаимодействия параязыка и некоторых аспектов лексической системы языка позволяет выделить те участки лексики, которые наиболее тесно функционируют с паразнаками в процессе общения и тем самым свидетельствуют о взаимодополняемости двух коммуникативных систем. Рассмотрение функционального и содержательного аспектов взаимодействия языковых и кинетических элементов даёт возможность судить о доле участия разных кодовых систем в создании информационной ёмкости текста. Вопросы 1. Дайте общую характеристику СФЕ. 2. СФЕ как объект лингвистического исследования. 3. Что обеспечивает связь между предложениями СФЕ? 4. Как соотносятся синтаксически самостоятельные предложения в составе CФЕ и придаточные предложения в составе сложноподчиненного? 5. Почему именно функциональный подход к исследованию CФЕ представляется целесообразным? 6. Как представлены тема-рематические отношнния в CФЕ, как образуется тема-рематическая цепочка? Лекция 13 Единицы перевода и членение текста 1 Членение исходного текста. Определение единицы перевода. 2 Виды контекстуальных зависимостей. Оправданность процедуры изменения исходного текста. 3 Рекомендуемые правила сегментации для перевода. Ключевые слова членение / сегментация текста, единица перевода, иерархия контекстов, контекстуальные зависимости, текстовая функция языковой единицы, последовательность знаков Одно из основных умений переводчика – свободное владение различными способами членения исходного текста. Наиболее распространённая ошибка начинающих переводчиков – стремление пословно, i..е. однообразно членить исходный текст / высказывание на отдельные слова, находить им соответствие на языке перевода и таким образом составлять переводной текст. Суть этой ошибки – в подмене представлений о характере переводимых знаков: вместо речевых единиц, которые собственно и подлежат переводу, переводчик механически подставляет языковые единицы, в то время как в разных языках языковой состав той или иной речевой единицы (speech unit) может не совпадать. Точно определить единицу перевода – одно из важнейших условий точности перевода вообще. Само понятие ‘единица перевода’ в известной мере условно, и учёные расходятся в отношении как самого термина, так и природы понятия. Наиболее интересные разработки в этой области представлены в трудах В.Н.Комиссарова и Л.С.Бархударова. Они могут быть сведены к следующему наиболее общему определению: Под единицей перевода мы имеем в виду такую единицу в исходном тексте, которой может быть подыскано соответствие в тексте перевода, но составные части которой по отдельности не имеют соответствий в тексте перевода. Основной единицей перевода может служить не только ЛЕ, но любая языковая единица: от фонемы до СФЕ. Главное условие правильности определения исходной единицы, подлежащей переводу, является выявление текстовой функции той или иной исходной единицы. Неадекватность пословного перевода обусловлена именно неверной оценкой текстовых функций языковых единиц: ЛЕ как единица языка, когда попадает в ту или иную речевую (устную / письменную) ситуацию, оказывается связанной системными отношениями с другими ЛЕ данного текста /высказывания, i.е. попадает в ситуативную зависимость или ряд зависимостей от условий текста. Эти зависимости носят системный характер и составляют иерархию контекстов, от минимальных (соседних ЛЕ) до максимальных (всего текста или сверхтекстовых связей). Феномен контекстуальных зависимостей ЛЕ предопределяет как пространственно-временные так и причинно-следственные характеристики словесного состава текста, причём в разных языках выражение этих зависимостей может быть принципиально различным. По существу, переводчик имеет дело не столько с самими отдельными ЛЕ, сколько с обусловленной исходным текстом системой зависимостей между ЛЕ. Типичная ошибка начинающего переводчика – неумение выявить и оценить как отдельные зависимости, так и систему зависимостей в целом, например:сообщение ‘Она живет в Санкт-Петербурге’ практически совпадает по языковому составу с ‘She lives in St.Petersburg’, в то время как, на первый взгляд, аналогичное Она живет в ‘Астории’ соответствует совершенно по новому лексико-грамматическому комплексу ‘She is staying at the Astoria’. Попытки следовать пословному переводу с русского на английский во втором примере приводит к искажению сообщения, так как в данном случае необходимо устанавливать единицу перевода не на уровне отдельных ЛЕ, а на уровне словосочетаний, которые обусловливают конкретные пространственно-временные и причинно-следственные зависимости в рамках речевого целого. Если в русском языке ‘жить’ может входить в словосочетание ~ в населённом пункте и ~ в гостинице, i.e. имеет более широкое поле пространственно-временных приложений, то в английском эти сообщения требуют разных языковых единиц. В первом случае текст задаёт словосочетанию параметры ‘постоянного проживания в определённом населенном пункте’, i.e. вводит широкую пространственную зависимость без ярко выраженной временной зависимости, что в английском соответствует денотативным возможностям to live. Отсутствие жёсткой временной зависимости позволяет употребить простую видовременную форму ‘lives’. Во втором примере текст задает более жёсткую пространственную зависимость ‘проживания в специальном помещении’ и еще более жёсткую временн`ую зависимость ‘вр`еменного проживания’, что в современном английском языке требует употребления других ЛЕ (to stay) и требует видовременного уточнения (to be staying). Типичная ошибка начинающего переводчика – недооценка данных зависимостей, что приводит к неполноценному переводу ‘She lives in the Astoria’, истинное значение которого примерно соответствует русскому ‘Она постоянно проживает в Астории’, что в принципе может иметь место, но в весьма ограниченном наборе ситуаций. 1.6 Если рассмотреть наиболее важные для оценки исходного текста виды контекстуальных зависимостей, то в их число прежде всего следует включить ответы на вопросы: что? где? когда? как? Другая группа зависимостей состоит из ответов на вопросы: о ч`м сказано? /тема/ и что сказано? /рема/. Наиболее распространённой ошибкой при оценке этой группы зависимостей является попытка перевода непосредственной последовательности знаков: в таких случаях даже правильное построение сочетаний оказывается недостаточным, так как единицей, подлежащей переводу, должна быть синтаксическая структура более высокого уровня – целое предложение в аспекте его актуального членения, способы и функции которого часто не совпадают в языке перевода и языке исходном: например, при переводе ‘A few students of our University were reported to take part in the competition’ необходим учёт тема-рематических зависимостей: словосочетание ‘a few students of our University’ в английском является ремой, т.е. (что сказано?). Английская речь допускает такие конструкции, когда рема занимает начальную позицию в предложении, тогда как в украинском или русском наиболее естественно помещать рематически зависимые компоненты во второй части предложения. С учётом таких типологических различий наиболее адекватным переводческим решением будет изменение последовательности компонентов исходного предложения: ‘Как сообщается, в конкурсе приняли участие несколько студентов нашего университета’. Наиболее сложные случаи в определении единицы перевода связаны с группой максимальных контекстуальных зависимостей, когда знаковая функция отдельной языковой единицы определяется за пределами предложения, а иногда и за пределами целого текста. Предложение совсем не обязательно составляет самостоятельную единицу текста: оно может входить в более сложные, СФЕ, языковые характеристики которых в той или иной мере зависят от целого, и эта зависимость требует различных языковых решений в разных языках. Одно из таких решений – изменение исходного текста в процессе перевода. Процедура значительного изменения исходного текста бывает вполне оправданной (Alice in Wonderland, перевод Демуровой). Внетекстовые зависимости нередко требуют от переводчика либо широких общекультурных, либо специальных знаний, без которых адекватный перевод просто невозможен. В некоторых случаях эта группа зависимостей предопределяет появление в переводном тексте транслитераций / калькирования / переводческого комментария, что особенно актуально при переводе текстов, связанных с подробностями и особенностями исходной культуры [см. e.g. перевод Р.М.Френча…]. Таким образом, вычленяя в исходном тексте основу для построения единиц перевода, мы оцениваем его с токи зрения системы зависимостей, определяющих как содержательные, так и структурно-функциональные свойства входящих в него ЛЕ. Членение исходного текста на единицы, подлежащие переводу, зависит как от общей установки переводчика на преимущественный или дополнительный способ перевода, так и от типологических различий в способе выражения знакового отношения в исходном и переводящем языках. Устанавливая статус и параметры единицы перевода, мы членим текст на более или менее крупные отрезки, от отдельного слова до целого эпизода, а иногда и до сегмента, равного самому тексту. Важнейшим критерием при этом служит мера упорядоченности вычленяемого сегмента в системе текста: чем больше слово сохраняет контекстуальную независимость, тем вернее оно является минимальным сегментом, предназначенным для перевода. Если же в ЛЕ присутствуют более или менее явные признаки зависимости от минимального или более широкого контекста, то переводчик должен выстроить внутритекстовую единицу, включающую все или хотя бы самые главные из зависимых цепочек. Если ЛЕ зависит главным образом от ближайшего контекста, то основанием для построения единицы перевода является словосочетание или простое предложение, в которое входит данная ЛЕ. Если ЛЕ зависит от нескольких текстовых компонентов, в том числе и тех, которые выходят за пределы предложения, то построение единицы перевода основывается на сложном предложении или эпизоде. Если ЛЕ зависит от множества текстовых компонентов, то в основе единицы перевода должен лежать весь исходный текст. Если ЛЕ зависит от условий, выходящих за пределы текста, то переводчик должен предусмотреть возможность культурологического комментария или создания новой языковой единицы путём транслитерации или калькирования (в некоторых случаях возможно сочетание всех названных способов). Вопросы 1. В чём суть ошибки пословного членения исходного текста? 2. Что такое единица перевода? 3. Каково главное условие правильности определения исходной единицы, подлежащей переводу? 4. Что такое ‘иерархия контекстов’? Каковы наиболее важные для оценки исходного текста виды контекстуальных зависимостей Часть III. Прагматические Аспекты Перевода «Работаю с неслыханной охотою Я только потому над переводами, Что переводы кажутся пехотою, Взрывающей валы между народами» (Б. Слуцкий) «Переводчики поддерживают постоянный диалог между различными цивилизациями и тем самым способствуют контактам и гармоничным отношениям между ними» (Амаду-Махтар М’Боу) Лекция 1. Лингвистическая прагматика: задачи, проблемы, категории 1. Лингвистическая прагматика и перевод 2. Становление и развитие лингвистической прагматики как изменение общего подхода к языку, перестройка концепта значения 3. Взаимодействие речевого акта (РА) и контекста – стержень исследований лингвистической прагматики 4. Прагматизация значения и еë последствия 4.1 Неотделимость значения высказывания от прагматической ситуации 4.2 Коммуникативная цель РА и значение ЛЕ 4.3 Дейксис и дейктические компоненты лексического и грамматического значений. Концепция дейксиса У.Куайна, Дж.Лайонза, Ю.Д.Апресяна, А.А.Уфимцевой, Н.Д.Арутюновой и др. 5. Переориентация лингвистической прагматики на анализ РД и еë продукт – связный текст, дискурс 5.1 Теория речевых актов (ТРА): внешние и внутренние причины еë популярности. Курс лекций Дж.Остина «Слово как действие» (1962г.) 5.2 Наиболее общие характеристики ТРА 5.2.1 Типологические характеристики ТРА 5.2.2 «Глубинные» характеристики ТРА 5.2.2.1 Модель РА в ТРА: иллокуция, локуция, перлокуция; интенциональное и конвенциональное в РА (концепции Дж.Сëрла, П Грайса, П.Ф.Стросона, Дж.Остина 5.2.3 Классификация иллокутивных актов Дж.Остина и еë недостатки 5.2.4 Косвенные РА и языковая полисемия 5.3 Правила (максимы) коммуникации П.Грайса; коммуникативные импликатуры 5.4 Перформатив Ключевые слова прагматика, речевая деятельность, коммуникативный акт, речевой контекст, адресант, адресат, субъект речи, дейксис, дискурс, локуция, иллокуция, перлокуция, интенциональность, конвенциональность, перформатив, коммуникативные импликатуры В наших лекциях мы не раз отмечали тесную связь теории перевода с многими лингвистическими, так и нелингвистическими дисциплинами. Формированию теории перевода способствовало выделение и становление лингвистической прагматики, осмысление системы, категории которой являются жизненно важным для решения конкретных проблем не только в области теории, но и в практике перевода. Прежде чем перейти непосредственно к рассмотрению прагматических отношений, характеризующих перевод как акт межъязыковой и межкультурной коммуникации, нам необходимо более детально познакомиться с релевантными для нас проблемами и категориями лингвистической прагматики. Термин “прагматика” (греч. πρ'αγµα – дело, действие) был введен в конце 30-х годов 20 в. Ч.У.Моррисом как название одного из разделов семиотики, включающей семантику, которая изучает отношение “знак → объект”; синтактику как раздел о межзнаковых отношениях; прагматике было отведено изучение отношения к тем, кто пользуется знаковыми системами. Прагматика, таким образом, изучает поведение знаков в реальных процессах коммуникации. Выделение и формирование прагматики как области лингвистических исследований началось в 60-х – начале 70-х годов 20. Этому способствовали логико-философские теории речевых актов (ТРА) Дж.Остина, Дж.Сëрла, З.Вендлера, а также прагматические теории значения П.Грайса, Дж.Сëрла, П.Ф.Стросона и др. Проблемы и конкретные задачи прагматических исследований естественных языков, которые постепенно расширяясь, обнаруживают тенденцию к стиранию границ между лингвистикой и смежными дисциплинами (психологией, социологией, лингвопереводоведением), с одной стороны, и соседствующими разделами лингвистики (семантикой, стилистикой, риторикой) – с другой, подтверждают, что лингвистическая прагматика отвечает синтетическому подходу к языку. Процесс становления и развития лингвистической прагматики подробно проанализирован во вступительной статье Н.Д.Арутюновой Е.В.Падучевой “Истоки, проблемы и категории прагматики” [НЗЛ, 1985, 3-42]. Сейчас же, как уже говорилось, мы коснемся тех проблем и категорий, которые необходимо “освоить” для рассмотрения прагматических отношений в переводе. Следует отметить, что структурной лингвистикой владело стремление к разделению, а расстояние между языком и жизнью росло, язык жëстко членился на уровни, каждый из которых рассматривался как замкнутая система. Концепция языка, предложенная крайними версиями структурализма, могла развиться в общую теорию знаковых систем. К счастью этого не произошло – расстояние между языком и жизнью стало сокращаться: прежде всего были восстановлены связи между языком как объектом лингвистических исследований и отображенной в нëм действительностью. Началась эпоха семантики, а затем возник острый интерес к явлениям прагматики, а дистанция, отделяющая язык от жизни, сократилась. Речевая деятельность стала рассматриваться как одна из форм жизни; отношения жизни и языка получили взаимное осмысление; было заново осознано, что не только язык рисует эскиз мира, но и жизнь дает ключ к пониманию многих явлений языка и речи. Именно это второе направление отношений и стало определяющим для исследований в лингвистической прагматике. Обращение логиков, философов к теоретическим проблемам прагматики явилось следствием расширения круга явлений, которые вошли в компетенцию логики, что, в свою очередь, обернулось перестройкой концепта значения и изменением общего подхода к языку. Укреплению господствующих позиций прагматики способствовал опыт и результаты изучения недескриптивных слов (логических связок, кванторов, дейктических местоимений и наречий, модальных частиц, перформативов, глаголов пропозиционального отношения) и тесно с ними связанных предложений мнения, переключивших внимание с пропозиции на субъективную часть высказывание, которая связывает его с личностью говорящего. Анализ перечисленных категорий не мог миновать внешних по отношению к предложению и меняющихся факторов. Дейксис и оценочные предикаты акцентировали связь значения с переменной величиной из области внеязыковой действительности, отождествляемой через субъекта речи: местоимения указывали на переменные предметы, оценочные предикаты – на переменные признаки. Служебные слова не позволяли отвлечься от другой переменной величины – речевого контекста, эксплицитного и имплицитного. Коммуникативная установка связывала высказывание с меняющимися участниками коммуникации – субъектом речи (адресатом/продуцентом) и еë получателем (адресатом/реципиентом), фондом их знаний и мнений, ситуаций (местом и временем), в которой осуществляется речевой акт (РА). Совокупность названных факторов образует широкое понятие контекста, который и открывает вход в прагматику смежных дисциплин и обеспечивает еë синтезирующую миссию. Взаимодействие РА и контекста составляет стержень исследований в лингвистической прагматике, а формулирование правил этого взаимодействия является еë главной задачей, поэтому именно там, где связь контекста и РА максимально напряжена, начинаются “прагматические интересы” [Арутюнова, 1985, 7]. Анализ значений дескриптивных слов стремится к семантике, а определение недескриптивных значений – к прагматике. Если значению ЛЕ, ориентированных на референт (денотат) может * продуциент = продуцент быть дано остенсивное (указательное) или дескриптивное определение, то раскрытие смысла недескриптивных слов неотделимо от их употребления в контекстно и ситуативно обусловленном высказывании. Тонкой контекстной чувствительностью обладают, наряду со служебными элементами языка, слова, которые связывают смысл предложения с субъектом речи. Как отмечает Н.Д.Арутюнова, понятие субъекта речи объединило, возможно, наибольший комплекс прагматически релевантных вопросов [Арутюнова, 1985, 8]. Именно обращение к автору высказывания ознаменовало собой переход от анализа стабильного значения ЛЕ к рассмотрению изменчивого содержания высказывания. Организующим центром “смыслового пространства” стал человек со всеми его психологическими комплексами [ibid, 8]. Важной для современных логико-синтаксических идей стала концепция Декарта, считавшего, что одни мысли представляют собой образы вещей, а другие, кроме того, включают нечто иное: когда человек боится, желает, утверждает, отрицает, он всегда представляет себе предмет мысли, но в то же время присоединяет к идее предмета нечто ещё. В зависимости от психологического фона Р. Декарт выделял разные виды мыслей: суждения, аффекты (чувства), воления и др. Таким образом, в представлении о модусе Р. Декарт вводил не только ментальные категории, но и сферу чувств, как их позднее назвал З.Вендлер (Вендлер применяет этот термин к таким глаголам, как to delight, to shock и др., “пропозициональные страсти”[Декарт, 1950; Вендлер, 1972]. Разработка пропозиционального отношения (или установки) определила одно из основных направлений в лингвистической прагматике, и наиболее значимым результатом здесь можно назвать установление изоморфизма* между предикатами мышления и речи. Анализ пропозициональных глаголов показал согласованность высказывания с эмоциональным, социальным, логическим, эвиденциальным (evidence – CC 1.1); также он позволил сформулировать некоторые презумпции общения, e.g.: презумпция истинности и обоснованности сообщаемого, и вскрыть принципиальное различие между употреблением пропозициональных глаголов в первом и других лицах. Н.Д.Арутюнова отмечает, что проблема пропозиционального отношения в высказываниях о собственных психических свойствах и состояниях, мало разработанная в сравнении с проблемой сообщений о внутреннем мире других лиц, представляет немалый интерес [Урмсон, 1985; Austin, 1961; Арутюнова, 1985]. Инструментальный подход к языку, естественно вытекающий из самого определения языка как средства коммуникации, получил новое теоретическое оформление в концепции Л.Витгенштейна [Козлова, 1972]. Речь неотделима от форм жизни – жизнь даёт возможность функционировать бесчисленному множеству других “языков”. Речь входит в состав человеческой деятельности. На приказ, предупреждение, угрозу, etc., человек может прямо реагировать действием. Из концепции языка как конвенционализованной формы жизни вытекало понимание значения как регламентированного и целенаправленного употребления ЛЕ и высказывания. Прагматизация значения имела далеко идущие последствия: значение высказывания стало считаться неотделимым от прагматической ситуации, а значение многих ЛЕ стали определять через указание на коммуникативные цели РА. Значение ЛЕ стало рассматриваться в связи с коммуникативной направленностью РА, i.e. как орудие, при помощи которого мы совершаем действие [например, П.Ноуэлл-Смит, 1985; Арутюнова, 1988]. Оценочная лексика представляет собой благодарный материал для обоснования прагматической концепциизначения. Прямо связанная с адресантом (субъектом речи) и отражающая его вкусы, интересы, она регулярно употребляется в высказываниях, которые соответсвуют ситуации выбора (i.e. принятия решения) и побуждения к действию. Оценка тесно сплетена с коммуникативной целью РА, программирующего действия. По П.Ф.Стросону, оценка предназначена для воздействия на адресата и отражает прагматический аспект знаковой ситуации. В аксиологии концепция П.Ф.Стросона известна как теория эмотивности. Она основана на понимании значения ЛЕ как одного из членов отношения «стимул – реакция» [Стивенсон, 1985; Р.Хэар, 1985]. Другой представитель школы лингвистического анализа – Р.Хэар – уже прямо определил оценочное значение в терминах коммуникативной установки, связывающей высказывание с действием. Р.Хэар увидел не только общность оценки прескрипции (которая, впрочем, отмечалось и раньше), но и их различие [Hare, 1972; 1985]. Таким образом, прагматизация значения складывалась на материале контекстно чувствительных элементов языка – в первую очередь ЛЕ, не имеющих стабильное дескриптивное содержание. И если оценочные ЛЕ демонстрируют один максимум контекстной зависимости, то другой максимум достигается в дейксисе и дейктических компонентах лексического и грамматического значения. Дейктическим называется такой элемент, у которого в состав значения входит идентификация объекта – предмета, свойства, места, момента времени, ситуации, etc. – через его отношение к РА, его участникам или контексту [cf.: Lyons, 1978]. Дейктические ЛЕ и элементы пронизывают языковой текст насквозь и представляют собой в языке не исключение, а правило. Кроме слов типа ‘я’, ‘ты’, ‘здесь’, этот важным источником дейктичности является категория времени. Она “вписывает” в дейктические координаты все предложения, которые употребляются в речи, кроме тех, которые У.Куайн назвал “вечными” [Quine, 1960; Уфимцева, 1974]. От дейктических ЛЕ, значение которых включает отсылку к адресанту (или другим параметрам РА) необходимо отличать ЛЕ, значение которых предполагает наблюдателя, e.g. справа, слева; из-за, за; глаголы [Апресян, 1974]. К дейктическим не относятся и такие категории, как наклонение, модальность, показатели иллокутивной функции (утвердительность – вопросительность, etc.). Описание их смысла требует обращения к адресанту, e.g. предложение с глаголом в желательном наклонении включает СК “адресант хочет...”, учёта прагматического контекста, а, значит, семантике перечисленных выше категорий, бесспорно, прагматична, но не дейктична. Основным составляющим признаком дейксиса, который отличает его от других элементов с прагматическим значением, является то, что у дейктических ЛЕ обращение к контексту РА “работает на нужды идентификации” [Арутюнова, 1985]. Дейктические элементы можно классифицировать на: 1 – личные местоимения 1-го и 2-го лица и 1-е и 2-е лицо глагола; 2- указательные местоимения и наречия; дейктический определённый артикль; 3- время глагола; 4- дейктические компоненты в структуре значения глаголов, наречий. В связи с этой категорией интересным представляется работа Ч.Филлмора, где, в частности, автор приводит пример с наречием “ago”. В отличие от “earlier” “ago” предполагает отсылку к времени, в котором находится адресант (i.e. к абсолютному времени акта речи). Поэтому можно сказать: a) He lived there many years ago – Он жил там много лет тому назад и b) He had lived there many years earlier – Он жил там многими годами ранее. Но не He had lived there many years ago, т.к. Past Perfect соотносит действие с некоторым моментом в прошлом, предшествующим моменту речи, а ago предполагает соотношение с моментом речи. Кроме многих ЛЕ и категорий, имеющих дейктическое значение, почти все референтные выражения могут быть дейктичны в тех или иных своих выражениях, e.g. дейктичны кванторные ЛЕ (Все остались довольны – имеется ввиду не все универсальное множество, а конкретная группа людей). Р.Столнейкер отмечает дейктичность модальных слов, e.g. когда говорят возможно, необходимо, имеется в виду не все множество возможных миров, а множество, которое определённым образом ограничено контекстом РА – знаниями адресантов, набором их презумпций, их преставлениями о законе, морали, нормах, физических возможностях, etc. Несмотря на некоторое естественное семантическое единство дейктических местоимений, между личными местоимениями 1-го и 2-го лица и указательными есть существенное различие: личные местоимения задаются основными параметрами РА непосредственно, тогда как указательные должны определяться через эти основные параметры с помощью дополнительных и пока ещё не до конца истолкованных понятий – общее поле зрения адресантов, степень выделенности объекта в поле зрения, нахождение в центре внимания и другие. Поэтому формализация указательных элементов через введение отдельной прагматической координаты “указываемые объекты” и “предупомянутые объекты”, аналогично координатам “говорящий”, “слушающий”, “место”, “время” представляет неоправданное огрубление действительной картины. Обнаружилось также, что анафорическое употребление местоимений опирается на дейктическое и в существенных отношениях копирует его. Поэтому анафорическое употребление, которое всегда считалось “более простым”, тоже подчиняется большому числу прагматических ограничений, которые в первых опытах прономинализации в рамках трансформационного подхода к языку не учитывались. Так, законы употребления местоимений 3-го лица не свободны от таких условий, как нахождение объекта в общем поле зрения говорящих, в центре внимания, в фокусе эмпатии, etc. Как отмечает Н.Д.Арутюнова, границы между анафорой и дейксисом не всегда вполне однозначны. Размытыми могут быть и границы между дейктическим употреблением определенного артикля и употреблением того же артикля в ситуации «энциклопедической» единственности, i.e. нет чёткой границы между единственностью объекта в общем поле зрения адресантов (e.g. the table - “стол” в ситуации, где один стол) и в их общем фонде знаний (e.g. the king – “король” для граждан одного государства). Одна из интересных и сложных проблем дйексиса - deferred ostension [Quine, 1971; 142-154], или смещенное указание, когда указываемый объект не совпадает с референтом дейктического выражения, который имеется в виду. Смещенное указание является частным случаем смещенной (i.e. метонимической) референции (cf.: Олдридж – сочинения Олдриджа – администратор в читальном зале спрашивает: “Куда он ушел? ”,, указывая не на студента, а на лежащие на его столе книги, с которыми он работал). Для ознакомления с основами этой проблемы весьма полезно было бы прочитать работу Дж.Лакоффа, Р.Столнейкера и др. [Лакофф, 1985;Каплан, 1985; Столнейкер 1985]. Другие важные аспекты дейксиса были осознаны в рамках формальной семантики. Было обнаружено, что толкования играют для описания семантически дейктических местоимений специфическую роль – более ограниченную по сравнению с ролью толкований в семантике предикатных ЛЕ, а также референтных выражений, имеющих дескриптивное значение. Формальная семантика исходит из того, указать значение предложения – значит задать для него условия истинности. Отсюда, значение предложения – это функция, приписывающая каждому из возможных миров истинностное значение данного предложения в этом мире. Однако естественный язык дейктичен, поэтому в нем истинностное значение предложения зависит не только от возможного мира (w), но и от ряда значимых характеристик контекста – контекстных координат – адресант (s), адресат (a), время (t) и место (p) РА. Этот набор характеристик Р.Монтегю назвал индексом. Значение предложения – это функция { (w, s, a, t, p) } → {T, F}, i.e. функция, приписывающая предложению при каждом возможном индексе одно из истинностных значений – “истина” (Т) или “ложь” (F). В эту схему Р.Столнейкер внёс существенную поправку: истинность предложения (в данном контексте его употребления) зависит от: 1 – выражаемой им пропозиции; 2 – от положения вещей, i.e. от того, какой из возможных миров оказывается реальным. В одной из статей Д.Каплана приводятся примеры, показывающие роль контекстных факторов, которые способствуют пониманию предложения, но не входят в выражаемое им содержание. Существует и другой подход – смысл референтного выражения – это способ задания объекта. Однако этот подход для указательных местоимений оказывается несостоятельным, поскольку способ указания на объект не релевантен для общего смысла высказывания в той же мере, что и других, более очевидных случаях участия прагматических факторов в референции. Таким образом, у дейктического местоимения роль толкования ограничена во времени: оно не входит в окончательный смысл предложения при построении смысла целого из смысла частей. Смысл дейктической ЛЕ служит только способом указания референта и, сыграв свою роль, сходит со сцены. Похожее может иметь место и в других видах референтных именных групп: если дескрипция выполняет сугубо идентифицирующую функцию, то еë смысл безразличен для коммуникативной значимости высказывания, и она может быть заменена любой другой. Особенность дейктических местоимений по сравнению с другими видами референтных именных групп в том, что они не могут выполнять иных функций, кроме чисто идентифицирующей и поэтому демонстрируют это свойство “в более чистом виде” [Арутюнова, 1976; Арутюнова, 1985; Арутюнова, 1988]. Лингвистическая прагматика не ограничивается анализом значения ЛЕ и высказывания. Как мы уже отмечали, начиная со второй половины 60-ых годов, центр внимания лингвистов переносится от языковой системы на речевую деятельность и еë продукт – связный текст, дискурс. О закономерном характере такой переориентации, о том, как она изменяет облик современной лингвистики, сказано много, что и позволит нам не останавливаться на этом подробно в лекции. Отметим только, что ëще в 20-х – 30-х выдающиеся советские лингвисты – М.М.Бахтин, Е.Д.Поливанов, Л.В.Щерба, Л.П.Якубинский использовали понятие деятельности при изучении языка как системы. Однако сама речевая деятельность (РД) не была тогда предметом внимания лингвистов. Когда же на неë стали обращать более пристальное внимание, обнаружилось, что сложившиеся преставления о РД явно недостаточны для анализа реальных процессов говорения и понимания. И интерес лингвистов к попытке построения общей или частной теории речевой деятельности в таких условиях оказался закономерным. Среди причин популярности теории речевых актов (ТРА) есть как внешние, так и внутренние, вытекающие из еë содержания. К внешним причинам можно отнести издание курса лекций Дж.Остина «Слово как действие» отдельной книгой в 1962 году [Austin, 1973]. Но все же «внутренние» причины способствовали распространению ТРА: скорее всего ТРА уловила и раскрыла тот важный аспект РД, который в других деятельностных концепциях не получил должного освещения. Безусловно, ТРА обладает как сильными, так и слабыми сторонами. Но сейчас наша задача в самом общем виде рассмотреть общие и специфические черты ТРА, что поможет нам освоить адекватное понимание прагматических аспектов перевода. Вслед за И.М.Кобозевой остановимся на наиболее общих характеристиках ТРА, которые определяют еë место в типологии РД и воспользуемся набором классифицирующих признаков, предложенных В.И.Постоваловой [Постовалова, 1982; 199]: 1 – методологический статус теории; 2 – концептуальные предпосылки теории; 3 – широта задания области исследования языка; 4 – акцентированность определённого плана объекта изучения; 5 – отношение к субъекту деятельности; 6 – метод исследования. По своему методологическому статусу ТРА – это узкоспециальная лингвистическая теория, которая не претендует на выдвижение общей теории о природе языка в отличие от деятельностных концепций гумбольдтианской ориентации. Как и всякая другая теория РД, ТРА имеет свои концептуальные предпосылки. Для создателей ТРА она выступала прежде всего как развитие представлений о смысле и значении языковых выражений, сложившихся в философской логике. Вводя понятие перформатива, Дж.Остин рассматривает это как очередной шаг в развитии представлений о границе между осмысленными и бессмысленными высказываниями, Дж.Сëрл подтверждает правильность взгляда, согласно которому знание значения языкового выражения есть знание правил его употребления. Этот взгляд на значение, как и представление о теснейшей связи языка с теми не собственно речевыми действиями, в которые он вплетён, свидетельствуют о глубоком идейном влиянии взглядов позднего Витгенштейна на ТРА [Wittgenstein, 1963]. Что же касается связей ТРА с лингвистической традицией, то, с одной стороны, следует отметить отсутствие прямой идейной связи с какой-либо лингвистической школой, а с другой стороны – довольно высокий уровень лингвистической подготовки еë создателей [Кобозева, 1986, 11]. Для ТРА характерно и отсутствие опоры на какую-либо психологическую, социологическую или философскую теорию деятельности. И, наконец, стоит отметить, что первоначально в качестве основного объекта рассмотрения в ТРА выступали речевые действия, относящиеся к юридической сфере. Поэтому и Дж.Остин нередко апеллирует к опыту юристов (а иногда и полемизирует с ними). Несомненно, акцент на “юридических” РА отразился на понимании речевого действия как действия, совершаемого согласно определённым неязыковым установлениям (конвенциям). Объект исследования в ТРА – акт речи, состоящий в произношении говорящим предложения в ситуации непосредственного общения со слушающим. Таким образом, ТРА максимально сужает объект исследования по сравнению с другими теориями. С одной стороны, это ограничило возможности ТРА, а с другой – позволило сфокусировать внимание на детальном описании внутренней структуры РА как элементарного звена речевого общения. Анализируя РА, в принципе, можно делать упор на разные планы его исследования – статический и динамический. В работах основателей ТРА преобладает статический, а в ходе развития ТРА усиливается акцент на динамический подход. Субъект РД в ТРА понимается как абстрактный индивид, являющийся носителем ряда характеристик – психологических (намерение, эмоциональное состояние, знание, мнение, воля) и социальных (статус по отношению к адресату, функция в рамках определенного социального института). Как отмечает И.М.Кобозева, социальные свойства субъекта, проявляющиеся в его речевом поведении, в ТРА представлены довольно слабо по сравнению с рядом других учений, в которых адресат выступает как обладатель определенного репертуара ролей, как носитель определенных национально-культурных традиций. Конечно, это относится к числу еë слабых сторон [Кобозева, 1986, 12]. Основной метод исследования объекта ТРА – аналитический метод в разных его видах. В отличие от психолингвистических, социолингвистических теорий РД, ТРА базируется на данных мысленного эксперимента, тогда как последние используют методы сбора и обработки данных, разработанные в экспериментальной психологии и социологии. Теперь мы можем сформулировать общую характеристику ТРА: ТРА – это логико–философское по исходным интересам и лингвистическое по результатам учение о структуре элементарной единице речевого общения – РА, понимаемого как актуализация предложения, причём речевое общение рассматривается как форма проявления межличностных отношений [Кобозева, 1986, 12]. Рассмотрев типологические характеристики ТРА, перейдем к еë «внутренним», «глубинным» характеристикам. Следует заметить, что формулирование модели коммуникативной ситуации является атрибутом любой теории коммуникативной деятельности. ТРА предлагает свою оригинальную модель коммуникативной ситуации (КС). Кроме “обязательных” компонентов, модель общения (адресант, адресат, высказывание, обстоятельства) модель РА в ТРА включает цель и результат РА (cf.: “целевую” модель пражского функционализма, который так и не раскрыл определяющей роли фактора цели в РД: Лекция 5). Подход к РА как способу достижения человеком определенной цели и рассмотрение под этим углом зрения используемых им языковых средств – главная особенность ТРА, и именно она привела к ТРА лингвистов, заинтересовавшихся проблемой механизма использования языка для достижения многообразных целей, возникающих в ходе социального взаимодействия людей. В ТРА единый речевой акт представлен как трехуровневое образование. РА в отношении к используемым в его ходе языковым средствам выступает как локутивный акт. РА в его отношении к манифестируемой цели и ряду условий его осуществления выступает как иллокутивный акт. РА в отношении к своим результатам выступает как перлокутивный акт [Austin, 1973; Остин, 1986]. Эта тройная оппозиция находит свое соответствие в представлении о разнородности плана содержания высказывания. Используя языковые средства в ходе локутивного акта, адресант наделяет свое высказывание локутивным значением. Манифестируя цель, адресант сообщает высказыванию определенную иллокутивную силу. Перлокутивный же акт по самой своей сути не находится в необходимой связи с содержанием высказывания. Таким образом есть две пары взаимосвязанных категорий анализа РА и семантики высказывания: локутивный акт –локутивное значение и иллокутивный акт – иллокутивная сила, обобщаемые в понятиях локуции и иллокуции. Именно понятие иллокуции является основным новшеством трехуровневой схемы речевого действия, которая была предложена Дж.Остином. почему иллокуция? Да потому что локуция была объектом изучения всех лингвистических семантических теорий, которое моделировали соответствие между изолированным предложением и его смыслом, скорее, псевдосмыслом – теоретическим конструктом, абстрагированным от целого ряда аспектов содержания, передаваемого предложением при его употреблении в общении. Перлокуция – воздействие речи на мысли и чувства аудитории и посредством этого воздействия – на дела и поступки людей. Этим аспектом РА давно занималась риторика. И только понятие иллокуции фиксирует такие аспекты РА и содержания высказывания, которые не улавливаются ни формальной семантикой, ни риторикой в еë традиционном понимании. Естественно, что разъяснению понятия иллокуции в ТРА уделяется главное внимание. Дж.Остин, вводя понятие иллокутивного акта, не дает ему точного определения, а только приводит примеры иллокутивных актов – вопрос, ответ, информирование, предупреждение, уверение, назначение, критика, etc. Дж.Остин пытается обнаружить различительные признаки иллокуции, и его рассуждения по этому поводу П.Ф.Стросоном сведены к четырём положениям [Стросон, 1986, 131-150], из которых И.М.Кобозева выделяет два самые важные: 1 – иллокутивный акт отличается от локутивного основным признаком – целенаправленностью. 2 – согласно четвёртому положению основной признак, по которому иллокутивный акт противопоставляется перлокутивному – признак конвенциональности. В этих двух положениях, хотя и недостаточно ясно, отражено присущее высказыванию противоречие между двумя неразрывно связанными в нëм моментами – субъективным (цель адресанта) и объективным (не зависящие от адресанта способы обеспечения распознавания этой цели адресатом). В дальнейшем в ТРА это противоречие трактуется как антиномия интенционального и конвенционального в РА. П.Грайс определил в терминах намерения понятие субъективного значения высказывания, или “значения говорящего” (i.e. значения адресанта) – понятие, выражаемое глаголом “mean” в контексте “A means something by x” “А имел ввиду нечто под х”. Субъективное значение высказывания есть намерение адресанта получит с его помощью определенный результат, благодаря осознанию слушающим этого намерения. Стросон, Сëрл каждый по-своему модифицируют это понятие и приходят к выводу, что намерение, подлежащее распознаванию, или коммуникативное намерение («открытая интенция» - Стросон), составляет самый существенный момент в определении иллокуции [Searle, 1965; Strawson, 1964]. В толковании интенционального аспекта иллокуции разные версии ТРА сходятся, чего нельзя сказать о еë конвенциональном аспекте. Относительно речевых действий можно говорить о двух разных видах конвенций. Первый – языковые конвенции, которые действуют на уровне локутивного акта и определяют локутивное, или языковое, значение высказывания. В общем случае языковых конвенций недостаточно для объяснения производства и восприятия РА на иллокутивном уровне. Стросон считает конвенциональными не все иллокутивные акты, а только те из них, которые действительно упорядочиваются неязыковыми социальными конвенциями [Стросон, 1986, 132-136]. К какой бы сфере деятельности ни относился конвенциональный РА, он сохраняет свое основное отличие от акта неконвенционального: для его совершения достаточно действовать в строгом соответствии с установленной процедурой (i.e. с установленными неязыковыми социальными конвенциями), и результат, на который нацелено действие, будет достигнут (cf.: назначение на должность, вынесение приговора, присвоение имени, etc., где наиболее ярко проявляется связь языковой деятельности с внеязыковой практической деятельностью; см.: [Остин, 1986, 26]).Однако акты подобного типа не являются типичными представителями иллокутивных актов, хотя и представляют собой важную часть деятельности общения. Все-таки основной проблемой остается объяснение того, кáк обеспечивается распознавание коммуникативного намерения адресанта в речевых актах, которые не регламентированы социальными конвенциями. Итак, в ТРА был поставлен вопрос о факторах, обеспечивающих подлинный смысл, благодаря чему высказывания становятся носителями речевого замысла коммуникантов и вплетаются в структуру их внеязыковой деятельности. Это вопрос, на который семантические теории, оперирующие изолированными предложениями, в принципе дать ответа не могли. А развитие ТРА можно рассматривать “как движение по пути постепенного расширения области этих факторов” [Кобозева, 1986, 18]. С самого начала в ТРА стало построение классификации иллокутивных актов, которое рассматривалось в качестве одного из путей выявления названных выше факторов, понимаемых как разные аспекты иллокутивного акта. Помня о том, что в центре внимания нашей дисциплины – прагматические аспектов перевода, мы все-таки не можем не остановиться на классификациях иллокутивных актов, поскольку структура РА имеет и непосредственное отношение к переводу [Ballmer, Brennenstuhl, 1981]. Первая классификация иллокутивных актов принадлежит Дж.Остину, который считал, что для уяснения сущности иллокуции необходимо собрать и классифицировать глаголы, номинирующие действия, производимые при говорении, и могут быть использованы для экспликации силы высказывания иллокутивные глаголы. Однако с точки зрения лексической семантики такая классификация представляет собой грубое приближение к сложной структуре данного лексико-семантического поля [cf.: Wierzbicka, 1972]. Дж.Сëрл, критикуя классификацию Дж.Остина, справедливо указал на неправомерность смешения иллокутивных актов, которые являются реальностью речевого общения и не зависят от конкретного языка, и иллокутивных глаголов, специфически отражающих эту реальность в лексической системе конкретного языка. Значительный шаг вперёд по сравнению с рядом предшествующих попыток представляет собой классификация Дж.Сëрла, которую он строит как классификацию актов, а не глаголов. Базу этой классификации составляют не менее двенадцати лингвистически значимых параметров, дифференцирующих иллокутивные акты. Из них автор выделяет наиболее существенные: иллокутивная цель(illocutionary point), направление приспособления (direction of fit), и выраженное психологическое состояние. Именно они являются основой таксономии главных классов иллокутивных актов. Дж.Сëрл представляет пять базисных видов иллокутивных актов: репрезентативы (ассертивы), директивы, комиссивы, экспрессивы и декларации, даëт каждому определение. Как мы уже отмечали, классификация Дж.Остина имеет недостатки, и главный из них – отсутствие чётких критериев для отграничения одного вида иллокутивной силы (illocutionary force) от других. Перформативные глаголы (мы коснёмся перформатива), которые составляют своеобразную парадигму в каждом из названных пяти видов / классов, обладают разными синтаксическими свойствами. Безусловно и список признаков в классификации Дж. Сëрла тоже имеет определенные недостатки (e.g.: не все признаки существенны, взаимонезависимы и имеют чёткий смысл), всё-таки он расширяет область факторов, которые участвуют в передаче адресантом и восприятии адресатом актуального смысла высказывания. Появляется такой важный фактор, как отношение речевого акта к предшествующему дискурсу. То, что было высказано коммуникантами к моменту очередного РА, играет роль как в формировании коммуникативного намерения (коммуникативной интенции) адресанта, так и в распознавании его адресатом. Область факторов, определяющих речевое действие на уровне иллокуции, ещë больше расширяется, когда ТРА сталкивается с необходимостью объяснить феномен косвенных речевых актов – речевых действий, иллокутивная цель которых не находит прямого отражения в языковой структуре употребленного высказывания (cf.: “проективный текст” в книге: Верещагин Е.М.; Костомаров В.Г. Язык и культура. М., 1983, с.137-138). В узком смысле косвенными речевыми актами называют только высказывание, в которых представлен некоторый стандартный способ косвенного выражения цели, i.e. языковое выражение, которое, сохраняя свое основное, прямое назначение показателя иллокутивной силы a, регулярно используется как показатель иллокутивной силы b, e.g.: структурная схема вопроса не могли бы вы (сделать что-либо) регулярно используется для выражения вежливого побуждения. Ещë один важный момент, который следует отметить. В одной из работ Дж.М.Сэдока указывалось на то, что КРА (в узком смысле) следует рассматривать как проявление языковой полисемии [Sadock, 1974]. Дж.Сëрл, выражая несогласие с этой точкой зрения, показывает, что КРА независимо от того, является ли способ их осуществления стандартизованным, имеют в основе один и тот же механизм косвенного выражения намерения адресанта. Прибегая по той или иной причине (скажем, из вежливости) к косвенному способу выражения своей цели, адресант рассчитывает не только на языковые знания собеседника (i.e. участника акт коммуникации), но и на его разнообразные неязыковые знания: знания принципов общения типа максим кооперативного диалога [Grice, 1975], знания условий успешности РА и, наконец, фоновые (“энциклопедические”) знания. Так, к факторам, обусловливающим актуальный смысл высказывания (=иллокутивная функция + пропозициональное содержание), добавляется очень важные – знания коммуникантов о принципах общения и их фоновые знания. Подведëм итог рассмотрению стандартной теории речевых актов. Рассматривая РА как многоуровневое образование и выделяя иллокутивный уровень в качестве основного объекта исследования, ТРА показала важность учёта подлежащей распознаванию цели (намерения / интенции) адресанта для объяснения процессов речевого взаимодействия. С одной стороны, была выявлена взаимосвязь намерения с другими экстралингвистическими факторами в форме соответствия между иллокутивной целью (= существенным условием РА) и обстоятельствами РА (фиксируемыми как подготовительные и др. условия) – психологическим состоянием адресанта, его социальным статусом, его интересами, его представлениями о ситуации общения, в том числе об адресате, его знаниями, интересами, социальным статусом. С другой стороны, были выявлены основные формы отражения иллокутивной цели адресанта в языковой структуре используемого предложения. Кроме того, в ТРА были затронуты проблемы типологии коммуникативных неудач (классификация неудач перформативных высказываний и учение об условии успешности РА), типологии первичных речевых жанров (в ТРА она решается с помощью инвентаризации и классификации иллокутивных актов. В то же время ТРА не даёт ответа на многие актуальные вопросы теории общения, например, пока ещë не объяснено, как иллокутивная цель соотносится с практической. ТРА не выявляет связей между стратегической целью речевого взаимодействия и тактическими целями составляющих его РА; не показывает, как принадлежность человека к определëнному коллективу и к определëнной культуре влияет на характеристики его речевого поведения [Кобозева, 1986, 7-21]. Всякое социальное поведение регламентируется правилами. Это относится и к РД. Нормы речевого поведения, как справедливо отмечает Н.Д.Арутюнова, хотя и входят (или должны входить) в систему воспитания, относятся к области молчаливых соглашений между коммуникативно обязанными членами общества, а задача прагматики – их выявить и сформулировать [НЗЛ, 1986]. Более развëрнутый и систематический опыт формулирования правил (максим) коммуникации принадлежит П.Грайсу [Grice, ibid.; тж.:Lakoff, 1973; Рождественский, 1978; Демьянков, 1981; Почепцов, 1980]. Основной принцип – “принцип кооперации” [Grice, ibid] – требование делать вклад в речевое общение соответствующим принятой цели и направлению разговора. Этому принципу подчинены четыре вида максим: 1 – максима полноты информации; 2 – максима качества (Говори правду!); 3 – максима релевантности (Не отклоняйся от темы!); 4 – максима манеры (Говори ясно, коротко и последовательно). Другой, не менее важный принцип, регулирующий отношение я – “другие” принадлежит речевому этикету – принцип вежливости, требующий удовлетворения следующих максим: 1 – максимы такта (Соблюдай интересы другого! Не нарушай границ его личной сферы!); 2 – максимы великодушия (Не затрудняй других!); 3 – максимы одобрения (Не порочь других!); 4 – максимы скромности (Отстраняй от себя похвалы!); 5 – максимы согласия (Избегай возражений!); 6 – максимы симпатии (Высказывай благожелательность!) [Арутюнова, 1985]. В большинстве случаев адресат нарушает правила коммуникации [Арутюнова, ibid] в поисках косвенного способа выражения некоторого смысла, а это значит что он заинтересован в том, чтобы передача была принята. Основной принцип интерпретации высказывания – в том, что нарушение правила касается только “поверхностного”, i.e. буквального, значения РА. “Глубинное” же его содержание соответствует требованиям коммуникативных максим. Таким образом, адресат исходит из предположения, что максимы речевого общения способны имплицировать передаваемый ему адресантом смысл (conveyed meaning). Но поскольку адресант обращается с правилами коммуникации достаточно свободно, эти правила не могут задавать смысл высказыванию однозначно. Вытекающие из них импликации не строги. Чтобы отличить их от логических отношений типа материальной импликации, вывода и следования, П.Грайс назвал их импликатурами речевого общения, или коммуникативными импликатурами (conversational implicatures) [Грайс, 1985, 217-237]. Логические отношения соединяют между собой значения предложений. Прагматические (к ним принадлежат и импликатуры) – отражают коммуникативную интенцию адресата. Субъект импликации – пропозиция, субъект импликатуры – адресат или (по метонимическому переносу) взятое в контексте речи высказывание. А сейчас мы, используя импликатуру ( i.e. понятие “импликатура”), можем дать определение косвенного речевого акта: КРА – тот РА, смысл или иллокутивная сила которого выводится адресатом по правилам импликатур. Необходимо заметить, что сила импликатур речевого общения не только в том, что они подсказывают технику вывода косвенных смыслов, но также и в том, что они уточняют прямой смысл высказывания, исключая другие интерпретации, совместимые с его значением. Не следует забывать о том, что логическая истина отличается от прагматической. Первая устанавливается по принципу совместимости с действительным положением дел, для второй важнее содержать то количество информации, которое отвечает конкретным задачам коммуникации [Арутюнова, 1985, 31]. Наконец, ещë одно важное для нас понятие, введённое Дж.Остином – понятие и сам термин “перформатив” (=“перформативное предложение”, или перформативное высказывание) [Остин, 1986, 27]. Дж.Остин разъясняет само название перформатива – от perform «исполнять, выполнять, делать, осуществлять» - обычного глагола, сочетающегося с существительным action «действие». Название указывает, что производство высказывания осуществлением действия: естественно предполагать, что в этом случае происходит не просто говорение [Остин, op.cit.]. Итак, перформатив – высказывание, эквивалентное действию, поступку. Перформатив входит в контекст жизненных событий, создавая социальную, коммуникативную или межличностную ситуацию, которая влечëт за собой определëнные последствия, e.g.: объявление войны, декларация, завещание, присяга, извинение, административные или военные приказы, etc. Соответствующее перформативное действие осуществляется самим РА, e.g. : присяга невозможна без произнесения еë текста. В этом смысле перформативы автореферентны, i.e. они указывают на действие, которое выполняется ими самими. В перформативе язык реализует функцию, которая близка к магической (ритуальной), cf.присвоение объектам имён, провозглашение республики, etc. Как уже говорилось, понятие перформатива и сам термин были введены Дж.Остином. Сходные наблюдения над употреблением высказывания делались Е.Бенвенистом в рамках его теории дискурса, Д.Юмом. Перформатив характеризуется следующими чертами: 1 – перформатив обычно содержит глагол в 1-м лице ед. числа, наст. времени, изъяв. наклонения, в активном залоге, e.g.: «Я клянусь» - “I appeal”, хотя возможны и безличные формулы: «Здесь не курят» - “No smoking”; 2 – когда адресант употребляет перформатив, он совершает (а не называет/описывает) действие, cf.: «Я клянусь» - «Он поклялся»; таким образом, будучи действием, а не сообщением о действии, перформатив не может получить истинностной оценки. Истинностное значение может иметь только пропозиция, вводимая перформативным глаголом. Это отличает перформатив от таких автореферентных высказываний, как “Я сейчас разговариваю”, которое выражает необходимую истину; 3 – перформатив может быть эффективным и неэффективным. Чтобы быть эффективным, перформатив должен удовлетворять “условиям истинности” (у Остина – “felicity conditions, felicity [c] well-chosen expression or phrase; [u] pleasing manner of speaking/writing [OALD]), e.g.: эффективность приказа обеспечивается тем, что он отдаëтся лицом, наделенным соответствующими полномочиями, выполним, есть лицо, способное его выполнить; 4 – перформатив опирается на социальные конвенции / установления, i.e. систему норм, e.g.: приказ возможен там, где существует институт субординации, поэтому перформатив имеет нормативные для данного социума последствия. В концепции Дж.Остина понятие перформатива, отвечающее тенденции соединения языка и деятельности, позднее было сближено с понятием иллокутивной силы – коммуникативной направленности высказывания. Перформативными стали называть глаголы, номинирующие цель РА, e.g.: обещать, возражать, приказывать, etc. Для таких глаголов характерно функциональное обособление формы 1-го лица наст. времени, изъяв. наклонения, cf.: “Я обещаю” есть акт обещания, “Он обещает” - описание акта обещания, его констатация. Перформативные глаголы включают в свою компонентную структуру признак речевого выражения коммуникативной интенции. Глаголы, номинирующие предосудительные коммуникативные цели (такие как “лгать”, “оскорблять”, “порочить”, etc.) не допускают перформативного употребления [Vendler, 1976; НЗЛ, 1985,242-248]. Большинство перформативных глаголов вводит пропозицию и рассматривается в ряду других глаголов пропозиционального отношения (установки). При определённых условиях перформативный глагол не теряет своей функции в позиции, зависимой от модального слова, e.g.: «Могу ли я Вас пригласить на мою лекцию?» равнозначен приглашению. Такой перформатив называется смягчённый / косвенный (hedged performative). Итак, прагматика представляет собой область исследований в семиотике и лингвистике, в которой изучается функционирование языковых знаков в речи. Термин “прагматика” был введён в конце 30-х годов 20в. Ч.У.Моррисом как название одного из разделов семиотики. Ч.У.Моррис разделил семиотику на семантику (изучающую отношения «знак → объект»), синтактику (раздел о межзнаковых отношениях) и прагматику, которая изучает отношение к знакам тех, кто их использует. Выделение и формирование прагматики как области лингвистических исследований началось в 60-х – нач. 70-х годов. Этому способствовали логико-философские теории РА Дж.Остина, Дж.Р.Сëрла, З.Вендлера, а также прагматические теории значения П.Грайса, прагматитческие теории раференции Л.Линского, Дж.Р.Сëрла, П.Ф.Стросона и других. Лингвистическая прагматика не имеет чётких контуров, в неë включается комплекс вопросов, связанных с адресантом, адресатом, их взаимодействием в коммуникации, в ситуации общения. В связи с адресантом изучаются: 1 – явные и скрытые (эксплицитные и имплицитные) цели высказывания – иллокутивные силы (сообщение некоторой информации / мнения, вопрос, приказ, просьба, совет, обещание, извинение, приветствие, жалоба, etc.); 2 – тактика коммуникации и типы речевого поведения; 3 – правила коммуникации, подчинённые так называемому принципу сотрудничества (кооперации), который рекомендует строить речевое общение в соответствии с принятой целью и направлением общения, e.g. адекватно нормировать сообщаемую информацию (максима количества), сообщать только истинную информацию и обоснованные оценки (максима качества), делать сообщение релевантным относительно темы коммуникации (максима отношения), делать речь ясной, недвусмысленной и последовательной (максима манеры речи). Эти правила получили название конверсационных максим (= максим ведения разговора); 4 – установка адресанта / прагматическое значение высказывания (косвенные смыслы высказывания, намëки, etc.); 5 – референция адресанта – отнесение языковых выражений к предметам действительности, вытекающих (выражений) из намерений адресанта; 6 – прагматические пресуппозиции: оценка адресантом общего фонда знаний, конкретной информированности, интересов, мнений и взглядов, психологического состояния, особенностей характера и способности понимания адресата; 7 – отношение адресата к тому, чтó он сообщает: оценка содержания высказывания (его истинность / ложность, ирония, многозначительность, несерьëзность, etc.); введение в фокус интереса одного из тех лиц, о которых адресант ведëт речь (эмпатия); организация высказывания в соответствии с тем, чемý в сообщении придаётся наибольшее значение. В связи с адресантом изучаются: 1 – интерпретация высказывания, в том числе правила вывода косвенных и скрытых смыслов из прямого значения высказывания; в этих правилах учитывается контекст, прагматическая ситуация и пресуппозиции, а также цели, с которыми адресат может сознательно отступать от максим общения, e.g.: нарушать принципы релевантности, сообщать очевидные адресату вещи, etc.); 2 – воздействие высказывания на адресата (Дж.Остин – «перлокутивный эффект»): расширение информированности адресата; изменения в эмоциональном состоянии, взглядах и оценках адресата; влияние на совершаемые им действия; эстетический эффект, etc. 3 – типы речевого реагирования на полученный стимул, i.e. прямые и косвенные реакции (e.g. способы отклонения от прямого ответа на вопрос). В связи с отношениями между участниками коммуникации изучаются: 1 – формы речевого общения: информативный диалог, дружеская беседа, спор, ссора, etc. 2 – социально-этикетная сторона речи: формы обращения, стили общения; 3 – соотношение между участниками коммуникации в тех или иных РА (cf.: просьба – приказ). В связи с ситуацией общения изучаются: 1 – интерпретация дейктических знаков (e.g. здесь, сейчас, этот, etc.), которые следует отличать от стереоскопических, включающих в компонентную структуру значения сему “наблюдатель”; также интерпретация индексальных компонентов в значении ЛЕ (cf.: to come – to go, пiдходити – приходити, etc.); 2 – влияние коммуникативной ситуации на тематику и формы коммуникации (cf.: типичные темы и формы разговора в гостях, на банкете, в больнице, в приëмных адвокатов, etc.). Прагматика изучает речь также в рамках общей теории человеческой деятельности (cf. Психолингвистика). Так, Дж.Остином был выделен класс перформативных высказываний, или перформативов. Таким образом, объединяющим принципом прагматики является принцип употребления языка в коммуникативных ситуациях адресантом и принцип прагматической компетенции адресанта. В результате этого прагматика охватила многие проблемы, которые имеют длительную историю изучения в рамках риторики и стилистики, коммуникативного синтаксиса, теории и типологии речи и речевой деятельности, теории коммуникации и функциональных стилей, психолингвистики, соцоилингвистики, теории дискурса и других. С ними лингвистическая прагматика имеет обширные области пересечения исследовательских интересов, а с лингвопереводоведением – не только исследовательских, но и практических. Вопросы и задания 1. Что является объектом и целью лингвистической прагматики? 2. В чем отличие семантических теорий от прагматических (в лингвистике)? 3. Обоснуйте важность становления и развития лингвистической прагматики для лингвопереводоведения. 4. Чем отличается анализ значений дескриптивных единиц от анализа значений недескриптивных единиц? 5. Назовите основные положения концепции Р.Декарта, важные для современных логико-синтаксических идей и лингвопереводоведения. 6. Каковы основные положения концепции Л.Витгенштейна о функционировании языка? Важны ли они для лингвопереводоведения? Обоснуйте свою точку зрения. 7. Как определяется дейксис в лингвистической прагматике? 8. Назовите основные характеристики ТРА и еë основных категорий. Лекция 2. Прагматическая характеристика вербальной коммуникации 1. Прагматическая характеристика вербальной коммуникации: вербальная коммуникация cf: коммуникация в герменевтике 2. Условие правильной интерпретации текста 3. Прагматическая направленность текста Ключевые слова адресат, адресант (реципиент, продуцент), речевой акт (РА), смысл текста, прагматическая направленность текста, адекватность речевого воздействия, коммуникативная интенция отправителя, прагматический аспект языка Признание текста как основной единицы речевой коммуникации означает необходимость анализа не только самой внутренней структуры текста (Т), но и факторов, которые определяют порождение конкретного текста в условиях реальной ситуации, в которой действуют реальные (конкретные) коммуниканты (i.e. адресат и адресант = реципиент-продуцент). Введение этих факторов в область лингвистического исследования означает одновременно выявление такого соотношения семантики и структуры текста, которое обусловливает не просто формирование смысла текста, но прежде всего выполнение конечной цели самой коммуникации – воздействие на коммуникантов в процессе их речевой деятельности (обмен мыслями, информацией). Г.В.Колшанский в ряде работ, посвященных коммуникативной функции естественного языка, подчëркивал, что описание структуры текста в целом “должно приближаться к описанию в принципе самого коммуникативного акта (речевого акта)” [Колшанский, 198б, 128]. Работы, посвящённые исследованию речевых актов, нацелены на обнаружение не только их формальных качеств (морфологических, синтаксических, etc.), но и тех признаков, которые способствуют осуществлению языком его речевой функции. В этом случае коммуникация разделяется на элементы, включающие сами языковые факты, и исполнителей этих факторов – “коммуникаторов”[Колшанский, ibid, 127]. “Семантическая структура языка может рассматриваться как обычная реализация серии совокупностей, лежащих в основе составляющих правил, и речевые акты являются актами, особым образом совершаемыми через произнесение выражений в соответствии с этими совокупностями составляющих правил” [Searle. An Essay in the Philosophy of Language. Cambridge, 1969; 36-37]. Прагматику речевого общения следует искать не в сфере взаимодействия языковых знаков, а в сфере взаимоотношений людей, участвующих в коммуникации. В процессе коммуникации любое восприятие высказывания опредëленным образом связано не с простым пониманием отдельных предложений, а с уяснением смысла текста, i.e. интерпретацией высказываний в рамках цельного текста. Эта интерпретация основана на семантических связях, заложенных в самих объективных законах языковой организации. Эти семантические связи определяются широким контекстом, включающим в себя как интра-, так и экстралингвистические факторы (cf: коммуникация в герменевтике). Условие правильной интерпретации текста – достаточность языковых и неязыковых факторов, которые включены в конкретную ситуацию общения. Достаточность языковых факторов определяют: 1 – полнота текста (полный контекст); 2 – корректность языка (правильность словоупотребления, правильность грамматической связи, etc.); 3 – достаточность экстралингвистических факторов как основы знаний коммуникантов о ситуации речевого акта и владение пресуппозицией конкретных текстов. Совокупность указанных интра- и экстраязыковых условий образует ту основу естественной логики языка, которая обеспечивает адекватность порождения и восприятия смысла коммуникации. Логика естественного языка в отличие от формальной логики оперирует смыслом как своеобразным блоком процесса коммуникации, и его разложение на отдельные элементы (e.g. элементы цепи умозаключений, доказательности, истинности выводов, etc.), свойственные формальной логике, не обязательно сопровождается каким-либо языковым развëртыванием. Рассмотрим простейший диалог: - Ты пойдешь сегодня на работу? - Я болен. В этом диалоге коммуникация завершается двумя высказываниями, которые полностью удовлетворяют требованиям адекватности восприятия смысла. Формальная логика видит за этим диалогом (в некотором роде 2энтимеме) свëрнутые рассуждения типа: “Всякий человек, находящийся на больничном листе, не выходит на работу, а так как данный человек действительно болен, то он, естественно, не пойдет на работу”. Для реальной коммуникации этот диалог должен рассматриваться в момент его совершения не как сокращëнный вариант пространного рассуждения выводного характера, а просто как звено речевого акта из двух высказываний, смысл которых в конкретной ситуации будет означать “невыход на работу”. Отличие структуры языковой коммуникации от логической структуры однозначного решения умозаключения при соответствующей энтимиме показывает, что приведëнный выше диалог может быть преобразован в другой смысл, не нарушающий законов правильного понимания следования мыслей в таком варианте: - Ты пойдешь на работу? - Я болен, но мне нужно быть там. Структура языковой коммуникации должна поэтому охватывать более свободное построение и связи отдельных предложений (суждений) и рассматриваться не в рамках значений отдельных предложений, а в рамках смысла текста, который складывается из смыслов высказываний, приобретающих в контексте всего текста смысл, подчинëнный общему замыслу коммуникативного акта [Колшанский, 1984, 133]. Мы отнюдь не утверждаем, что язык вступает в противоречие с правилами логики мысли. Речь может быть только о том, что законы построения текста, i.e. законы коммуникации, не непосредственно связаны с законами построения логического рассуждения, а, значит, коммуникативная структура языка сложнее и разветвлëннее, чем обнажëнная структура логической мысли, которая является только элементом смысловой организации текста. Поэтому для описания смысла и структуры коммуникации, i.e. для исследования текста, недостаточно только приложения законов логики, но необходимо включение в это исследование многочисленных и разнообразных факторов, которые способствуют правильному восприятию корректных речевых актов. Естественно, логика – более узкая наука, чем лингвистики текста. Один из прагматически важных признаков определëнной организации текста – его прагматическая направленность, которая ведет к достижению определенного результата для коммуникантов (все виды воздействия на коммуниканта, начиная от понимаемости и кончая ожиданием определëнных физических действий). Необходимо также отметить, что достижение практического эффекта в общении может быть только следствием выраженной логико-смысловой направленности прагматического признака, i.e. такой смысловой направленности, которая по своему содержанию (выбору грамматических и лексических единиц, порядка сцепления высказываний, etc.) имеет своим итоговым содержанием установку на конкретные действия со стороны партнëров по коммуникации (ср., например, построение рекламных текстов, инструкции, etc.). Одним из существенных признаков, непосредственно относящихся к коммуникативному характеру текста, является не только его чисто смысловая организация и его корректность, но и литературно-эстетическая ценность (художественность) текста [Колшанский, 1984]. Эстетическое качество текста – это сложная совокупность языковых и смысловых признаков, оценка которых складывается из понятия лексического богатства, образности, индивидуальности языка персонажей и др. Вопрос построения художественного текста является самостоятельным разделом лингвистики и литературоведения. Значительное место в исследованиях филологов занимают вопросы воздействия литературы как своеобразного языкового медиума общества. Есть и более специальные работы, рассматривающие непосредственно вопросы структуры литературных произведений, роли литературы как языковой коммуникации в истории общества и др. С.В.Неверов в работе “Текст как знак социальной ситуации” (на материале японской рекламы) отмечает: “Перспективой…представляется интерпретация рекламных текстов со всеми их выразительными средствами в целом в качестве знаков определëнной, сложившейся в данных социально-экономических условиях ситуации. Разумеется, в первую очередь при этом имеются в виду языковые средства выражения, которые…производят наиболее стойкое и сильное впечатление на потребителя” [Неверов, 1975, 64-65]. Наконец можно упомянуть чисто “технический” признак прагматической организации текста, по которому оценивается удобство текста, например для передачи по каналам связи (e.g.: чёткость, стилистическая однородность и др.) Мы уже отмечали, что прагматику определяют обычно как использование человеком языкового знака. Что означает сам тезис об использовании языкового знака? Г.В.Колшанский определяет это как осуществление речевого акта в той или иной ситуации, что, в свою очередь, означает просто речевую деятельность человека. “Если не понимать это использование знака как сознательную деятельность человека по выбору тех или иных языковых средств, наиболее подходящих для выражения мысли коммуникантов – пишет Г.В.Колшанский, - то такая прагматика языка может означать лишь вторичную оценку языковой деятельности человека, предварительно реализованной в том или ином речевом произведении” [Колшанский, 1984]. Однако ясно, что сознательный выбор конкретных языковых средств, нацеленных на осуществление замысла – как можно лучше выразить свою мысль, не есть уже сама речевая деятельность, а оценочная деятельность человека в виде стилистической отработки того или иного текста. Если считать правильным положение о том, что мысль всегда материализуется в языковой форме, то любой речевой акт формируется единожды со всеми информационными и прагматическими характеристиками, а это и создаëт цельность каждой языковой единицы. Дальнейшая стилистическая обработка того или иного языкового фрагмента – это вторичный процесс, построенный на базе обратной связи – на оценке уже существующего языкового материала как самим адресантом после совершения речевого акта, так и любым адресатом, воспринимающим соответствующий текст. Если прагматикой называть вторичный процесс стилистической обработки языкового материала, то это будет не чем иным, как авторской работой над определëнным текстом (e.g. всевозможные редакции стихотворения, рукописные тексты художественного произведения, etc.). В этом смысле прагматику можно было бы считать разделом стилистики и риторики, разрабатывающих критерии оценки и способы достижений конкретной цели в построении языкового текста в различных аспектах: - аспекте выразительности (красноречие), - аспекте корректности (смысловой и грамматической), - аспекте стилистическом (соблюдения жанровых особенностей, включая исторический ракурс). Следует особо отметить, что стилистическое использование языковых средств связано с выбором таких единиц и форм (e.g. лексических единиц из синонимических рядов, грамматического наклонения, etc.) в целях достижения оптимального эффекта восприятия соответствующего текста адресатом (читателем/ слушателем). Именно стилистическая сила текста могла бы рассматриваться как одна из сторон прагматического воздействия языка, основаного на особом отборе языковых явлений. Но уже в такой постановке вопроса есть указание на то, что отбор средств представляет собой формирование текста в целях передачи соответствующего замысла автора, а, значит, и замысла относительно воздействия на адресата. Вообще любой стилистический приëм есть способ организации речевого акта, в котором обеспечиваются со стороны коммуникантов адекватные передача и восприятие его содержания, смысла, включая и фактор прогнозируемого воздействия как неотъемлемой части речевого общения. Однако при оценке языковых явлений необходимо не упускать из виду основополагающий принцип – языковая деятельность есть одновременно процесс реализации мыслительного механизма (в любой форме его проявления – внешняя речь, внутренняя речь, все способы интуитивного проговаривания, etc.). Естественно, что в данном случае вопрос о невербальном мышлении как таковом, i.e. особом этапе мышления человека вообще, как о предэтапе языкового мышления, как об особом индивидуальном кодовом мышлении не может быть включен с сферу рассмотрения прагматических особенностей языка, т.к. в этом случае вся проблема поворачивалась бы в сторону соотношения невербальных форм мышления и языковых знаков, а это подменило бы саму проблему прагматики как использования языкового знака в самой речевой деятельности. Если есть основания говорить о довербальном мышлении человека, в аспекте филогенеза, i.e. об историческом этапе до становления самого человека, то для абстрактного мышления человека, свойственного только этапу развития интеллекта как познавательно-понятийного аппарата и этапу общественного сознания человека, все вопросы, связанные с рассмотрением языка, должны быть обращены к самому языку, а не к формам, существовавшим до языка или существующим вне языка. Материализованная в языке мысль есть уже сам речевой акт, и в нем заложены все данные, которые определяют содержание коммуникации. Другими словами, в этом речевом акте выражены как все информационные намерения субъекта, первично заключëнные в том или ином языковом отрезке (высказывании, группе высказываний, тексте), так и все интенции, направленные на определëнное воздействие на адресата. Теоретически вообще не может быть речевого акта (РА), не содержащего в себе какой-либо определëнной мысли, рождëнной самим субъектом (i.e. адресантом) и направленной определëнному адресату; нет ни одного РА, не связанного с определëнной ситуацией, т.к. не существует ни одного адресанта вне связи с определëнным коллективом, с определëнной материальной ситуацией, - поэтому нельзя считать прагматической характеристикой языка особенности субъекта при выражении той или иной мысли или особенности высказывания, отдельно согласованного с тем или иным адресатом, поскольку эти характеристики и составляют существо самого речевого акта – его содержательной и формальной стороны. Адресант и адресат, как начальная и конечная точки коммуникативного акта, неизбежно входят в сущностную характеристику речевого произведения, они составляют органическое единство, не могут быть расчленимы без оговаривания условной формулы какого-либо лингвистического приëма исследования. Совокупность условий, определяющих формирование того или иного речевого произведения адресантом, и соответствующее восприятие его адресатом, включающее условие адекватности речевого воздействия на коммуниканта, составляют неразрывную целостность и сущность самой языковой коммуникации. В этом случае прагматическая характеристика РА, связанная, e.g. с интенцией адресанта и его способом речевого поведения адресата, совпадает с содержательной характеристикой текста, включая все интра- и экстралингвистические факторы. Среди аспектов чисто лингвистической интерпретации языка есть аспект, связанный с весьма важным языковедческим положением, которое относится к определению семантического эквивалента различных высказываний в современном языкознании. Довольна распространена концепция, берущая начало в глубокой истории лингвистики и значительно обновлëнная в структурной лингвистике. Она опирается на тот якобы очевидный факт (Колшанский), что одна и та же семантическая информация может быть передана различными конструкциями грамматических и лексических форм, начиная от семантической эквивалентности структур типа Active-Passive (Рабочие строят дом – Дом строится рабочими) и кончая комплексом сложных предложений. На этой основе Т. ван Дейк предпринял попытку найти собственно прагматическое ядро языка, а именно в той его части, где выбор вариантов языковых единиц должен зависеть не от информации, которая становится равнозначной в этих случаях, а от выбора тех или иных вариантов, которые диктуются другими мотивами коммуникантов [ Дейк Т. ван. Вопросы прагматики текста//Новое в зарубежной лингвистике. М., 1978, вып.VII. – С.314-315]. Здесь на самом деле вопрос упирается в само фундаментальное положение о языке, именно в тезис о соотношении формы и содержания, i.e. в то положение, которое не может быть подкреплено обычными ссылками на “обывательскую очевидность” семантической эквивалентности фраз, e.g.: Джон болен, поэтому сегодня вечером он не придëт (Так как Джон болен, сегодня вечером он не придëт/ Джон болен. Он сегодня вечером не придëт. По ван Дейку эти фразы семантически эквивалентны, т.к. сохраняют семантическую информацию, а различие конструкций – это лишь выбор прагматического варианта. Однако концепция ван Дейка даëт свободу всевозможному произволу в толковании причин, обозначающих выбор адресантом той или иной конструкции для полноценной передачи смысла в конкретной ситуации общения. Г.В.Колшанский подчëркивает, что язык – единая плоть для реализации любого замысла коммуникантов, и поэтому при анализе речевых актов необходимо соблюдать все это единство, чтобы оценить глобальную сущность языковых единиц в их коммуникативной функции [Колшанский, op.cit, 144]. Сейчас можно выделить по крайней мере два подхода к определению прагматической стороны языка. 1 – использование языкового знака как средства формирования определëнной мысли с последующим достижением какого-либо результата, e.g. достижение наиболее эффективной словесной формы выражения мысли. Однако в этом случае прагматический аспект совпадает с функцией языка быть средством выражения мышления. 2 – воздействие вербальной формы в поведении человека, как в физическом, так и в интеллектуальном плане. Предполагается, что воздействие РА на партнëра по коммуникации должно соответствовать интенции формируемого РА. В некоторых случаях под этим подразумевается эмоциональное воздействие на адресата, “параллельное” интеллектуальному (i.e. информационному) воздействию. Оно достигается различными способами, e.g. отклонение от норм языкового узуса – метафорическое употребление лексической единицы, неконвенциональное построение фразы, принятый узус речи в определëнной коммуникатвной ситуации, уместность того или иного речевого оборота, etc. В других случаях под прагматическим воздействием может подразумеваться такое направление РА, которое должно быть интерпретировано в соответствии с интенцией адресанта применительно к конкретным ситуативным условиям – контексту. Связывать прагматическую характеристику РА с особым воздействием на эмоции человека в процессе речевого общения – это, по сути дела, объединять разнородные аспекты языка, несмотря на то, что они сосредоточены в одном вербальном фокусе. Эмоциональное воздействие – языковое/параязыковое – может соотноситься с восприятием обычного содержания текста, которое высказывает те или иные эмоциональные переживания адресата, но которое связано не с “эмоциональностью” самого языка, а с эмоциональной стороной интеллектуальной деятельности самого человека. Воздействие на эмоции человека – это функция всей языковой системы, независимо от характера и степени эмоциональных переживаний (от нейтрального до стресса), возникающих в процессе речевого общения. Ориентация же РА на определëнное воздействие – интеллектуальное/эмоциональное (хотя в чистом виде ни одно их них невозможно) – это не что иное, как реализация глобального замысла адресанта, который ожидает адекватную интерпретацию своего замысла со стороны адресата в “полном согласии” с теми речевыми средствами, которые были использованы для воплощения конкретной цели. В этом случае представляется трудным выделить в качестве относительно самостоятельной характеристики языкового общения ту или иную сторону, т.к. они объединяются единым свойством – коммуникативной сущностью РА. Как отмечает Г.В.Колшанский, речевое общение – это всеобъемлющий процесс, который вбирает в себя все моменты мыслительного аппарата человека и функционирует полноценно как в пределах отдельных РА, так и в масштабе всего общества. Вся речевая деятельность есть средство взаимосвязи людей в обществе, направленное на познание и овладение объектами предметного и социального мира (практическое и теоретическое). Если в индивидуальном коммуникативном акте достигаются ограниченные цели взаимопонимания адресанта и адресата по определëнному объекту, то в рамках всего общества устанавливается взаимопонимание относительно закономерностей окружающего мира (духовного или физического). Каждый коммуникативный акт в микро- или макромасштабах немыслим без достижения определëнного результата, а создание условий для достижения этого результата прежде всего на уровне речевого общения и предполагает его воздействие на конечную цель общения – практическую деятельность человека. Использование языка входит в содержание самого РА, речевой деятельности. В каждом фрагменте коммуникативного процесса содержится момент взаимодействия адресанта и адресата. Следовательно, прагматический аспект языка – это не что иное как его коммуникативная функция. Признание этого положения позволяет исследовать ту совокупность языковых и неязыковых условий, которые формируются в процессе речевого общения коммуникантов применительно к тому или иному адресату. Это важно не только для теории языка, но и для практических целей, e.g. для выработки рекомендаций относительно способов формирования определëнного РА в типичных ситуациях. Изучение прагматической характеристики языка – это по сути изучение его коммуникативной функции, что одновременно означает возможную целесообразность использования полученных данных для прикладной лингвистики, ориентирующейся на довольно конкретные указания по составлению тех или иных текстов в зависимости от характера самого объекта. Ценность полученных результатов в рассмотренной области бесспорна и для перевода. Вопросы 1. Каково условие правильной интерпретации текста? 2. В чём отличие логики естественного языка от формальной логики? 3. Назовите наиболее значимые признаки непосредственно относящиеся к коммуникативному характеру текста. 4. Что необходимо учитывать при оценке языковых явлений? 5. В чем суть речевого акта? Лекция 3. Пресуппозиции 1. Пресуппозиции в прагматике и лингвистической семантике. 2. Классификация пресуппозиций. 3. Пресуппозиции и актуальное членение предложения (АЧП). 4. Пресуппозиции и другие неэксплицитные СК предложения. 5. Отличие пресуппозиций от имплицитных СК предложения. Исходное предположение вопроса. 6. Особое свойство пресуппозиций. 7. Классы лексем, по-разному воздействующих на пресуппозиции. 8. Прагматические пресуппозиции. Ключевые слова Пресуппозиция, истинность значения, конвенциональные компоненты значения, пропозициональный, ассертивный, эксплицитный, имплицитный, актуальное членение предложения, иллокутивная функция, аномальность высказывания, коммуникативная импликатура Пресуппозиции – одно из важных явлений, относящихся к области прагматики. Есть определённые основания для отнесения пресуппозиций именно к прагматике: 1 – определение пресуппозиции опирается на понятие истинности, а истинным/ложным может быть только высказывание: предложение вне речевого акта не имеет истинностного значения – хотя бы потому, что в нём есть дейктические элементы (личные местоимения 1-го и 2-го лица и 1-ое и 2-ое лицо глагола, указательные местоимения и наречия, а также дейктический определенный артикль, глагольное время, дейктические компоненты в семантике наречий и глаголов, e.g. cf.: to come – go) 2 – если рассматривать пресуппозицию как компонент смысла, отличный по своей природе от утверждения, то это значит, что введение пресуппозиции в состав толкований требует особой рамки (“пресуппозиционной”, в противоположность ассертивной), а модальные рамки заведомо входят в область прагматики. В то же время при узком понимании прагматики как теории неконвенциональных компонентов коммуникации прсуппозиции не входят в сферу прагматики: они являются конвенциональными компонентами значений ЛЕ и конструкций данного языка (в принципе пресуппозиция может отсутствовать у его эквивалента в другом языке), а не такими, которые возникают в силу общих законов коммуникации. Пресуппозиции возникли в философской логике (впервые – Г.Фреге “Смысл и денотат” (1892), а более полувека спустя введены П.Ф. Стросоном в работе “О референции”). В философской логике пресуппозиция обозначает семантический компонент предложения (суждения – Р), который должен быть истинным, чтобы предложение (S) имело в данной ситуации истинностное значение, i.e. было истинным или ложным. Пресуппозиция в лингвистической семантике обозначает компонент смысла предложения, который должен быть истинным, для того, чтобы предложение не воспринималось как семантически аномальное или неуместное в данном контексте, e.g.: (1)Джон знает, Нью-Йорк – столица США (John knows that New York is the capital of the US – предложение семантически аномально, т.к. в его смысл входит в качестве пресуппозиции ложное суждение - New York is the capital of the US. (2) Джон знает, что столица США – Вашингтон. - John knows that the capital of the US is Washington. Предложение (2) является истинным/ложным в зависимости от географических познаний Джона, а (1) – с ложной пропозицией – не может быть ни истинным, ни ложным, т.к. оно бессмысленно. Компоненты смысла, которые не являются пропозициональными, обычно бывают ассертивными. Пресуппозиция – особая разновидность семантического следствия, которое не совпадает с обычным логическим следствием. Если Р есть логическое следствие S, i.e. имеет место S – Р, то из ложности Р следует, что S ложно (по закону контрапозиции, из S – Р следует Р – S); между тем в случае ложности пресуппозиции Р суждение S не ложно, а лишено истинностного значения. Семантическое следование определяется так: Р есть семантическое следствие S, если, и только если, во всех ситуациях (или: во всех возможных мирах), где истинно S, истинно и Р; i.e. не предполагается закон контрапозиции, а логика может быть какой угодно. Пресуппозиции входят, как уже отмечалось, в значение некоторых семантических классов лексических единиц, синтаксических конструкций, e.g.: фактивные глаголы “сожалеть”, “знать”, etc., характеризуются пресуппозицией истинности суждения, которое выражено подчиненной предикацией; глаголы “удалось”, “сумел имеют пресуппозицию попытки – “Ему удалось найти новые материалы” - включает “смысл он прилагал усилия”. Понятие пресуппозиции используется также для описния семантики частиц “только”, “даже”, “тоже”, “разве”; наречий, союзов и грамматических категорий (число, вид, время, наклонение, etc.), e.g.: во фразе “Не падай! ” - императив несовершенного вида несет пресуппозицию контролируемости действия, cf.: “Не упади! ” Классификация пресуппозиций: 1 – категориальные - i.e. ограничения на семантическую сочетаемость – пресуппозиции о том, что актант входит в область применимости предиката, e.g.: “Про то никто не знал, а знала лишь одна Высоких тополей тенистая аллея” - здесь нарушена пресуппозиция одушевлённости – Sj V “знать”. 2 – экзистенциональные – пропозиции существования и единственности; они входят в значение конкретно-референтных именных групп, e.g.: “Тот, кто открыл эллиптическую форму планетных орбит, умер в нищете” - пресуппозиция “существовал человек, который открыл…” 3 – фактивные (как (1) или (2)). S имеет прагматическую Р, если при любом нейтральном i.e. не демагогическом, не ироническом, etc.) употреблении S в высказывании говорящий считает Р само собой разумеющимся или просто известным слушателю. Семантическая пресуппозиция может не дублироваться прагматической, e.g.: “Бедный Ваня не знал, что в этом лесу водятся волки”. Это предложение не имеет в одном из пониманий прагматической пресуппозиции, хотя имеет семантическую, которая соответствует придаточному. Прагматическая пресуппозиция используется для описания семантики актуального членения предложения. Главное свойство пресуппозиций в том, что они не подвергаются отрицанию в общеотрицательных предложениях, e.g.: cf.: Он знает, что я вернулся VS Он не знает, что я вернулся Оба предложения содержат одну и ту же пропозицию – “я вернулся”. Пропозиции отличаются от других неэксплицитных семантических компонентов предложения – следствий, исходных предположений (вопросов), условий успешности речевого акта, импликатур дискурса, вытекающих из общих постулатов языкового общения. Таким образом, суждение Р называют семантической пресуппозицией суждения S, если и из истинности, и из ложности S следует, что Р истинно (i.e если ложность Р означает, что S не является ни истинным, ни ложным). Обычно высказывание S в ситуации, где ложна его пресуппозиция, приводит к аномалии, e.g.: высказывание “Человек, стоящий у окна, стоит один – и только один – человек”, бессодержательно, если у окна никто не стоит. Выше отмечалось, что пресуппозиции входят в широкий класс имплицитных (не ассертивных) семантических компонентов (СК) предложения. Однако они обладают достаточно определёнными собственными свойствами. 1 – пресуппозиции отличаются от логических следствий тем, что следствия подчиняются закону контрапозиции (see above), e.g.: фраза Иван женат на Марии имеет следствие “Иван женат”, которое не является пресуппозицией этой фразы. 2 – от пресуппозиций следует отличать также те компоненты содержания предложения, которые отражают его предназначенность к использованию в высказваниях с той/иной иллокутивной функцией и составляют условия успешности соответствующего речевого акта – побуждения, вопроса, утверждения, обязательства, etc., e.g.: фраза: Закрой дверь! не имеет пресуппозиции (вопреки тому, что иногда утверждалось) “Дверь открыта”; компонент “Дверь открыта” - это условие успешности акта побуждения, который осуществляется с помощью данной фразы. 3 – Кинэн [Keenan E. Two kinds of presuppositions in natural language.//Studies in Linguistic Semantics. Ch.Fillmore, D.Langendoen (eds.), N.Y, 1971] включает в число пресуппозиций то, что можно назвать вводным семантическим компонентом, e.g., смысл аппозитивного придаточного. Однако ложность вводного компонента не приводит к аномальности высказывания, и отождествление его с пресуппозицией впоследствии было признано ошибочным [Boër S.E., Lycan W.G. The myth of semantic presupposition.//Papers in Nonphonology. Working Papers in Linguistics, № 21, Ohio, 1976]. 4 – Особый вид имплицитного СК, отличный от пресуппозиции, составляет также исходное предположение вопроса, исследованное Ф.Кифером [Kiefer F. Some semantic and pragmatic properties of WH-questions and the corresponding answers. – “SMIL”, 1977, №3]: вопрос (1) “Кто хочет выступить? ” имеет исходное предположение “Кто-то хочет выступить”; вопрос (2) “В каких странах проводится исследования загрязнения воды? ” имеет исходное предположение “В некоторых странах проводится исследования загрязнения воды.” Исходное предположение вопроса играет иную роль, чем презумпция вопроса. Исходное предположение может нарушаться без ущерба для коммуникации, i.e. в число допустимых ответов на вопросы (1) и (2) входят: Никто не хочет; Ни в каких не проводится. Между тем реплика, которая нарушает презумпцию вопроса, свидетельствует о неудаче коммуникативного акта, e.g.: для (2) таковой является реплика “Загрязнения воды не существует” (“Какое загрязнение воды? ”; “В некоторых странах инспекторы ООН исследуют наличие производства ОМУ” - В каких странах инспекторы ООН исследуют наличие производства ОМУ?) 5 – Наиболее важное разграничение – это разграничение между пресуппозициями и коммуникативными импликатурами: оно влияет на определение сущности и круга задач прагматики. Импликатуры не конвенциональны - они вытекают из общих постулатов коммуникации. Импликатуры отличаются от пресуппозиций в нескольких существенных отношениях: а) импликатура – это менее стабильный СК высказывания, чем пресуппозиция: под воздействием контекста (i.e. если контекст противоречит данной импликатуре) импликатура может подавляться, аннулироваться, e.g.: высказывание “У Ивановых только два ребенка, не больше”. Но эта импликатура подавляется контекстом типа: “У Ивановых двое детей, если не больше”; “У Ивановых двое детей, а может быть и больше”. Между тем пресуппозиции неспособны подавляться под воздействием контекста – они обладают свойством неустранимости (nondefeasability). Употребление высказывания с пресуппозицией в речевом контексте, который противоречит этой пресуппозиции, приводит к аномалии: пресуппозиция оказывается сильнее контекста. Приводимые в литературе примеры обратного неубедительны, e.g.: высказывание “Джон не раскаивается в том, что он солгал” в контексте, где говорящие знают, что он не солгал, неуместно [e.g.: S.C.Levinson. Pragmatics. Cambridge UP, 1983, p. 186], e.g.: высказывание “Я не знаю, что он приехал”, содержание которого противоречит фактивной презумпции глагола “знать”, не может быть уместным в своем буквальном смысле ни в какой ситуации; b) ещё одно важное отличие имликатур от пресуппозиций в том, что они привязаны к семантическому содержанию того, что говорится, а не к языковой форме: нельзя “отделяться” от импликатуры, заменив одно слово/выражение на синоним. Между тем в случае с пресуппозицией это не так: пресуппозиция связана именно с данной лексемой или способом выражения, и в принципе может найтись (хотя, конечно, не обязательно оно есть) слово с тем же ассертивным компонентом или другими пресуппозициями или без пресуппозиции вообще, e.g.: сочинительные союзы и, а, но выражают конъюнкцию, но различаются набором пресуппозиций. В отличие от пресуппозиций импликатуры обладают свойством, которе Г.Грайс назвал неотделимость (nondetachability). Неотделимость импликатуры – прямое следствие ее неконвенциональности. Особенно показательна отделимость пресуппозиций, которые выражаются актуальным членением предложения, i.e. коммуникативной структурой (семантическое содержание здесь следует понимать в узком смысле – как смысл без акцентов и “упаковочной” информации) cf: “Джон не купил машину” и “Джон купил не машину”. Из них не первая, а вторая содержит пресуппозицию, что Джон нечто купил. Относительно отделимости преесуппозиций можно сделать более точное утверждение. Есть разные классы пресуппозиций: пресуппозиции подчиняющих операторов, касающиеся экзистенциальных и фактивных свойств их аргументов, неотделимы; а там, где пресуппозиция – компонент семантического представления, конъюнктивно связанный с остальными компонентами, неотделимость пресуппозиции зависит от лексической случайности. Самое примечательное свойство пресуппозиций, которое иногда даже кладётся в основу определения пресуппозиции в том, что пресуппозиции предложения сохраняются при отрицании: два предложения, одно из которых означает «Р», а другое «ТР», всегда имеет один и тот же набор пресуппозиций. Сохранение пресуппозиций при отрицании непосредственно следует из приведённого нами ранее определения. Но принимать это свойство в качестве определения пресуппозиции не правильно, т.к. предложение (особенно достаточно длинное) может не иметь естественного отрицания, однако это не значит, что у него нет пресуппозиций, например, все предложения с сочинительными союзами. Пресуппозиции не подвергаются также действию некоторых других операторов – модальных и эпистемических. Свойство сохраняться в контексте отрицания и модальном контексте отличает пресуппозиции от следствий, cf: (1) а Учитель поставил три двойки. b Учитель существует. с Учитель поставил две двойки. (2) а Возможно, что учитель поставил три двойки. b Учитель должен был поставить три двойки. Предложение (1b) – пресуппозиция (1а), а (1с) – его следствие; соответственно в (2а, b) сохраняется (1b), а (1с) пропадает. Существует определённое правило относительно расположения семантических компонентов, совпадающих с пресуппозициями данного предложения: та часть предложеня, которая входит в ассертивный компонент его смысла, может в дальнейшем дублироваться в форме презумпции; если же относительное расположение презумптивной и ассертивной части обратное, то возникает аномалия, e.g.: (3) а У Ивана есть жена. Она работает в школе. b *Жена Ивана работает в школе. У Ивана есть жена. Пресуппозиции подчиняются определённым правилам наследования (=проекции). Проблема проекции пресуппозиций – это проблема о том, являются ли пресуппозиции частей предложения пресуппозициями предложения в целом. Проблема проекции пресуппозиций возникает в связи с выдвинутым в своë время Фреге принципом композиционности значения: значение целого (выражения) должно быть функцией от значений составляющих его частей. Можно было бы предположить, что при построении сложного предложения из простых пресуппозиции просто складываются. Однако на самом деле правила проекции имеют более сложный вид. А именно здесь различается по крайней мере три типа правил, которые соответствуют классам лексем, по-разному воздействующих на пресуппозиции. Эти классы были введены Карттуненом [Karttunen L. Pressupositions of compound sentences. / “Linguistic Inquiry”, 1973, № 31]: 1 – класс сентенциональных операторов, которые Карттунен назвал дырами (holes), т.к. они “пропускают” все пресуппозиции исходного предложения в результирующее. Естественно дырами являются отрицание, а также модальные и эпистемические операторы, о которых мы уже говорили. К этому классу, в частности, относятся все фактивные предикаты, i.e. предикаты с презумпцией истинности подчинённого или придаточного, e.g.: рад, огорчен, знает, etc. Придаточное, подчиненное фактивному глаголу, является презумпцией всего предложения, а презумпция такого компонента, который сам является презумпцией целого, тоже является презумпцией целого, e.g.: Я не делаю вид, что я не знаю, что он богат. В этом предложении компонент “Он богат” - презумпция компонента “Я знаю, что он богат”, который сам является презумпцией этого предложения; значит, компонент “Он богат” - презумпция всего предложения в целом. Презумпции сохраняются в контексте сложного предложения с союзами и, или, если…то, e.g.: “Если Иван опять провалился на экзамене, то он не будет больше сдавать” имеет презумпцию “Иван по крайней мере один раз провалился на экзамене”, так же как еë имеет составляющее предложение Иван опять провалился на экзамене. 2 – другой класс – т.н. “затычки” (plugs) – пропозициональные установки (и глаголы говорения), в которых мнение субъекта установки не разделяется говорящим. Этот контекст не пропускает исходную пресуппозицию, i.e. пресуппозицию говорящего; вместо этого в семантическом представлении предложения возникает семантический компонент вида Ва (Р), где Ва – пропозициональная установка субъекта а, Р – пресуппозиция исходного утверждения. В контексте “затычек” происходит “перекрашивание” исходных пресуппозиций [термин из работы Scheibe T. On presupposition in complex sentences.//”Syntax and Semantics. v 11. N.Y., 1979. P. 127-154]. Как отмечают Н.Д.Арутюнова и Е.В.Падучева, С.Левинсон справедливо ставит под сомнение существование “затычек” как лексической категории. И действительно, отказ говорящего присоединиться к мнению, которое он передает – это явление прагматической сферы, не сводимое к классификации лексем, e.g.: во фразе Никсон заявил, что сожалеет о том, что он не знал о действиях своих подчинённых в контексте заявил пропадает пресуппозиция, порождаемая глаголом сожалеет, а во фразе Учитель сказал ученикам, что даже он с трудом понял эту теорему в контексте сказал сохраняется пресуппозиция, порождаемая частицей даже. Вопрос о наличии/отсутствии презумпции адресанта (в частности, презуппозиция существования), может в таком контексте решаться неоднозначно. 3 – этот тип явлений до последнего времени весьма неадекватно описывался в литературе (Арутюнова, Падучева). Речь идет о примерах типа (1) Вода либо не кипела, либо перестала кипеть; (2) Если он отказался, то он уже пожалел об этом (об этом = о том, что отказался), где есть конструкция, вообще говоря, порождающая пресуппозицию (перестала кипеть – значит, кипела; пожалел о том, что отказался – значит, отказался), но в заданном контексте пресуппозиция отсутствует. Рассмотрим, однако пример (3) Гость молчал, и хозяин тоже молчал: вне контекста первого сочиненного компонента второй компонент имеет пресуппозицию “Кроме хозяина молчал еще кто-то”, порождаемую смыслом слова тоже, но у предложения в целом эта пресуппозиция отсутствует: она насыщается первым компонентом. (3) сходно с (1), (2) в том, что и в нем отсутствие пресуппозиции в целом предложении обусловлено еë насыщением; а различие в том, что в (3) пресуппозиция касается положения вещей в реальном мире, и первый компонент сложного предложения выражает некоторый факт относительно реального мира, а в (1) и (2) первый компонент фиксирует возможный мир (мир, в котором выполняется условие, составляющее содержание пресуппозиции), и пресуппозиция касается этого возможного мира. Таким образом, поведение пресуппозиций в контекстах типа (1), (2) характеризуется двумя особенностями: 1 – пресуппозиция представляет здесь условие, касающееся не реального мира, а какого-то возможного, не совпадающего с реальным; 2 – пресуппозиция насыщается за счёт другого компонента того же предложения и у предложения в целом отсутствует. Слова или, если, обеспечивающие возможность такого поведения пресуппозиций были названы “фильтрами” [Карттунен], т.к. они, с одной стороны, являются миропорождающими операторами (или = если не), а с другой – способны соединять два упоминания одного итого же условия, из которых одно насыщает другое. Таким образом, эти слова не составляют никакой новой категории. Есть более простые примеры, когда пресуппозиция относится не к реальному миру, а к одному из возможных: достаточно взять любое предложение с фактивным глаголом в сослагательном наклонении, cf: Я был бы рад, если бы вы ко мне пришли; Он был бы огорчён, если бы не застал вас дома (= тем, что не застал бы). Теперь перейдём к прагматическим пресуппозициям. Здесь речь может идти о двух совершенно различных вещах. С одной стороны, есть пресуппозиции, которые можно назвать прагматическими с точки зрения их содержания. В ходе изучения их содержания были выделены следующие классы, характкризующие их содержание: 1 – экзистенциональные, i.e. презумпции существования; 2 – фактивные, i.e. презумпции истинности – презумпции о том, что некоторый факт имеет место; 3 – категориальные презумпции (e.g. презумпция одушевлённости у глагола “думать”). Эта классификация не является исчерпывающей, т.к. многие презумпции не образуют никаких естественных группировок. Один из классов в этом ряду составляют прагматические презумпции – такие, которые касаются знаний и убеждений говорящих (с тем же основанием их можно было бы назвать эпистимическими пресуппозициями, т.к. это пресуппозиции о знаниях и мнениях говорящих). Говорящий, который высказывает суждение S, имеет прагматическую презумпцию Р, если он, высказывая S, считает Р само собой разумеющимся – в частности, известным слушателю; а предложение S имеет прагматическую пресуппозицию Р, если оно обязывает говорящего иметь прагматическую презумпцию Р при любом употреблении S в высказывании, i.e. если высказывание S окажется, при отсутствии этой презумпции у говорящего, неуместным – неискренним, провокационным, etc. Семантическая презумпция – это отношение между компонентами предложения; прагматическая презумпция – это пропозициональная установка (субъектом которой является говорящий). Прагматическая презумпция является прагматической в том смысле, что еë содержание включает отсылку к говорящему, i.e. к одной из составляющих речевого акта. Прагматические презумпции являются более пригодным формальным средством для описания семантики актуального членения, в частности, семантики частиц, выражающих актуальное членение (таких как “это”, “ведь”). Семантическая презумпция Р Оказывается несостоятельной только в том случае, если слушающий знает, что Р ложно; если он ничего не знает о Р, он просто принимает Р к сведению; прагматическая презумпция несостоятельна уже в том случае, если слушающий ничего не знает про Р. В то же время несостоятельность прагматической презумпции оказывает менее существенное влияние на коммуникацию, e.g.: вопрос “Это ты разбил чашку? ” имеет прагматическую презумпцию “Кто-то разбил чашку”, а нормальной реакцией собеседника, который не знает этого факт, будет что-то вроде “Какую чашку? ”, а “Не я”. Но ответ “Не я”, вообще говоря, тоже может быть получен и свидетельствует не об отсутствии у предложения прагматической презумпции, а только о том, что еë несостоятельность может игнорироваться. Е.В.Падучева отдельно упоминает тот факт, что семантическая презумпция может не дублироваться соответствующей прагматической; так, предложение (1) Сегодня в овощном были только яблоки имеет семантическую презумпцию (2) Сегодня в овощном были яблоки, которая не является прагматической: человек, высказывающий (1), не предполагает (2) известным слушателю. С другой стороны, есть прагматический подход к определению пресуппозиции, когда определение всех пресуппозиций строится не на базе понятия истинности, а через обращение к понятию уместности предложения в данном контексте: “А имеет прагматическую пресуппозицию В определяется как “А уместно, если, и только если, В известно участникам коммуникации” [см., например, Stalnaker R. Pressuposition. – “Journal of Philosophical Logic”, 1973, № 14]. Прагматический подход к пресуппозиции возник из потребности совместить пресуппозиции с формальной семантикой. Стремление представителей формальной семантики ввести понятие пресуппозиции за рамки семантики и дать ему трактовку в прагматических терминах (а не семантических, e.g. “истина/ложь”) обусловлено тем, что понятие семантической пресуппозиции требует отказа от двузначной логики: высказывание в нарушенной пресуппозицией в рамках двузначной логики не имеет истинностного значения. Однако в большинстве случаев для уместности высказывания в данном контексте не требуется, чтобы его пресуппозиции были известны слушающему: достаточно, чтобы они не вступали в противоречие с общим фондом знаний говорящих. Поэтому прагматический подход к пресуппозициям как замена семантической перспективным не представляется. Вопросы 1. Почему явление пресуппозиций относят именно к прагматике? 2. Что обозначает пресуппозиция в лингвистической семантике? 3. Как классифицируются пресуппозиции в лингвистической семантике? 4. Каково главное свойство пресуппозиций? 5. Чем отличаются пресуппозиции от других имплицитных семантических компонентов предложения? Почему особенно важно разграничивать пресуппозиции и коммуникативные импликатуры? Лекция 4. Прагматические отношения в переводе 1. Синтезирующая миссия прагматики. 2. Коммуникативно-прагматическая эквивалентность – главнейшее требование к переводу. 3. Перевод как особый вид соотнесённого функционирования языков. 4. Прагматические отношения, характеризующие перевод как акт межъязыковой и межкультурной коммуникации. 4.1 Основные звенья процесса перевода. 4.2 Двухъярусный характер этих звеньев. 4.3Тезаурус отправителя, переводчика, получателя. 4.4Коммуникативная интенция и коммуникативный эффект – основа переводческой эквивалентности. 4.5Особый тип прагматических отношений в коммуникативной цепочке перевода. Ключевые слова прагматика, речевой контекст, коммуникация, речевой акт, эквивалентность, адекватность и переводимость, коммуникативный эффект, адресат, адресант, трансформации, тезаурус, прагматическая мотивация текста, первичная и вторичная коммуникация. Ч.Моррис, который ввел термин “прагматика”, понимал его как учение об отношении знаков к их интерпретаторам. Характеризуя конкретные задачи и проблемы прагматических исследований естественных языков, Н.Д.Арутюнова отмечает, что они, постепенно расширяясь, обнаруживают тенденцию к стиранию границ между лингвистикой и смежными дисциплинами (психологией, социологией, этнографией и др.), а также с соседствующими разделами лингвистики (семантикой, стилистикой, риторикой). Прагматика отвечает синтетическому подходу к языку. Совокупность таких факторов, как связь значения с внеязыковой действительностью, речевой контекст (эксплицитный и имплицитный), коммуникативная установка, которая связывает высказывание с меняющимися участниками коммуникации – субъектом речи и ее получателями, фондом их знаний и мнений, ситуацией (местом и временем), в которой осуществляется речевой акт, именно эта совокупность образует мозаику широко понимаемого контекста, который как раз и открывает вход в прагматику смежных дисциплин и обеспечивает ей синтезирующую миссию [Арутюнова, Падучева, 1985, с.3-5]. Рассматривая проблемы эквивалентности, адекватности и переводимости, мы уже отмечали, что требование коммуникативно-прагматической эквивалентности является главнейшим из требований, которые предъявляются к переводу, так как оно предусматривает передачу коммуникативного эффекта исходного текста и поэтому предполагает выделение того его аспекта, который является ведущим в условиях данного коммуникативного акта. Отсюда был сделан вывод об иерархии уровней эквивалентности, в соответствии с которым прагматический уровень (включающий такие важные для перевода компоненты, как коммуникативная интенция, коммуникативный эффект и установка на адресата/получателя) управляет другими уровнями, является неотъемлемой частью эквивалентности вообще и наслаивается на другие её уровни. В.Н.Комиссаров подчёркивает, что в процессе перевода функционируют две языковые системы, но они функционируют не независимо друг от друга, а соотнесённо, с параллельным использованием коммуникативно равноценных единиц. Поэтому и перевод определяется им как особый вид соотнесённого функционирования языков [Комиссаров, 1978; Комиссаров, 2004 и др.]. Акцент на функционирование языков особо подчёркивает динамичность процесса перевода в отличие от статичного, иногда механического (как в машинном/компьютерном переводе) установления типологических параллелей [Мирам и др., 2003]. В процессе перевода переводчик выражает смысл высказывания на родном языке средствами другого [например, Нелюбин, 1999, с.69-70]. Однако перевод как параллельная речевая реализация не исключает использование переводческих трансформаций. Как утверждает Г.Мирам и А.Гон, в сознании переводчиков уже существует прямая связь между формами двух языков, и часто перевод идет по механизму прямых соответствий. Но в то же время ни в коем случае нельзя забывать, что переводческие трансформации являются “искусственной моделью перевода”, а в реальном процессе перевода прямые соответствия между формами разных языков практически отсутствуют [Мирам и др., 2003]. Для того чтобы ответить на вопрос о том, каковы прагматические отношения, характеризующие перевод как акт межъязыковой и межкультурной коммуникации, необходимо рассмотреть основные звенья процесса перевода, в которых реализуются различные типы отношений между знаками и коммуникантами. Характерной особенностью этих звеньев является их двухъярусный характер: акты первичной и вторичной коммуникации образуют два яруса – вторичная коммуникация наслаивается на первичную: О → Т → П ↓ П¹ → О¹ → Т¹ → П² В звеньях этой коммуникативной схемы возникают различные типы прагматических отношений, i.e. отношений между знаковыми совокупностями (текстами) или их элементами и коммуникантами. Особенность коммуникации в том, что отношения, которые возникают в определённых звеньях первичной коммуникации, воспроизводятся (в соответственно модифицированном виде) во вторичной коммуникации, e.g. : звено О – Т (i.e. отправитель исходного текста/адресант – исходный текст) характеризуется отношением, которое можно назвать коммуникативная интенция отправителя, или прагматической мотивацией текста. Отправитель текста (сообщения) на языке оригинала “означивает” этот текст, используя свою систему знаний о языке, на котором он формулирует свое высказывание, и о предмете. Эти системы знаний называют тезаурусом, i.e. отправитель текста использует свой языковой и предметный тезаурус. Это отношение (О – Т) воссоздаётся в цепи вторичной коммуникации, где в звене О¹ - Т¹ его воспроизводит переводчик, создающий новый текст – аналог исходного. Сообщение (текст) получает переводчик, “декодирует” (“расшифровывает”) его и создаёт его аналог на языке перевода, пользуясь уже своим языковым и предметным тезаурусами. Заметим, что у переводчика языковой тезаурус состоит их двух частей: часть тезауруса исходного языка и часть тезауруса языка перевода. Но так как коммуникативная ситуация, в которой это высказывание (текст) создаётся, не является идентичной коммуникативной ситуации, не может быть и полного тождества между исходным прагматическим отношением О – Т и вторичным прагматическим отношением О¹ - Т¹. Различия между этими отношениями определяются хотя бы тем, что отправители разных текстов (исходного и конечного) не могут, когда создают их, не видеть за ними разных получателей (адресатов) [Швейцер, 1988]. В связи с проблемой переводческой эквивалентности мы говорили и о важной роли функциональной типологии текстов (К.Райс, Р.Якобсон). Для анализа коммуникативной интенции, которая лежит в основе переводимого текста, может быть использована и теория речевых актов [ДЖ.Остин, 1962; Дж.Сëрл, 1969], которая изучает различные типы речевых высказваний в связи с той конкретной ролью, которую они играют в процессе коммуникации. Следующее звено коммуникативной цепочки, которое играет важную роль в переводе – звено Т – П (текст – получатель/адресат). О – Т и Т – П представляют собой тесно взаимосвязанные звенья. По сути дела, прагматические отношения, характеризующие их, это разные стороны одного и того же явления – коммуникативная интенция и коммуникативный эффект. От переводчика высказывание поступает к получателю, i.e. к тому, кому оно предназначено. Получатель интерпретирует опять с помощью собственного языкового и предметного тезаурусов. Здесь следует учитывать то, что тезаурусы адресанта, переводчика и адресата никогда полностью не совпадают. Однако вернёмся к коммуникативной интенции и коммуникативному эффекту. Их согласование составляет основу переводческой эквивалентности. Здесь также обнаруживается функциональное сходство между звеньями первичной и вторичной коммуникации (Т – П – в первичной коммуникативной цепи и Т¹ - П² - во вторичной). Коммуникативный эффект представляет собой результирующую многочисленных сил воздействия текста, соответствующих его функциональным характеристикам. Но подобно тому, как исходная коммуникативная интенция модифицируется в процессе вторичной коммуникации, коммуникативный эффект варьируется в конечном звене процесса двуязычной коммуникации в соответствии с характеристиками конечного получателя. Остаются еще два звена коммуникативной цепочки, которые характеризуются особым типом прагматических отношений: Т - П¹ (исходный текст – переводчик – получатель) и О¹- Т¹ (переводчик – отправитель – конечный текст). Уже отмечалось, что полное слияние личности переводчика с личностью автора исходного текста возможно лишь в идеале. Более того, только в идеальной схеме возможен переводчик, не только полностью “вошедший в образ” автора, но и воспринимающий исходный текст с позиций носителя исходного языка и исходной культуры. Таким образом, приравнивание друг к другу соответствующих звеньев первичной и вторичной коммуникативных цепей носит в определённой степени условный характер. Считается, что самые большие информационные потери происходят в том звене цепочки коммуникации, где производится перекодирование текста (i.e. в процессе перевода). Специалисты утверждают, что отчасти это вина переводчика (то, о чём мы уже упоминали – ни один переводчик не может знать оба языка одинаково хорошо), отчасти расхождения, потери – это результат иного оформления текста на языке перевода и иного восприятия получателем. В заключение отметим, что рассмотрение перевода как коммуникативного акта подтверждает ограниченность трансформационного подхода к переводу (но не отказ), поскольку при этом подходе не просматривается очень важный этап – этап адаптации тезаурусов социо-культурных и этнографических знаний носителей исходного языка и языка перевода. Вопросы 1. В чём суть одного из главных требований к переводу? 2. Как перевод определяется школой В.Н.Комиссарова? 3. В чём особенность процесса перевода как акта межъязыковой и межкультурной коммуникации? 4. Каковы основные звенья коммуникативной схемы процесса перевода? 5. Что составляет основу переводческой эквивалентности? Лекция 5. Коммуникативная интенция отправителя. 1. Р.Якобсон “Лингвистика и поэтика” 2. . 1.1 Акт речевого общения. Различие между сообщениями – различная иерархия функций языка. Функции языка. 3. Триада: коммуникативная интенция – функциональные параметры текста – коммуникативный эффект применительно к переводу. 4. Важность разграничения различных типов функциональной эквивалентности (ФЭ). Ключевые слова коммуникативная интенция, функциональные параметры текста, речевой акт, коммуникативный эффект, функциональная эквивалентность, общность смыслового содержания, металингвистическая функция, функциональная доминанта текста, прагматическая мотивация. Говоря о коммуникативной интенции и функциональной эквивалентности, очевидно, нельзя обойти статью Р.Якобсона “Лингвистика и поэтика”, в которой автор подробно рассматривает функции языка. К тому же использование терминов Р.Якобсона при изучении проблемы коммуникативной интенции отправителя подтверждает настоятельную необходимость ознакомиться хотя бы с некоторыми положениями этой статьи, актуальными для нашей темы. Р.Якобсон подчёркивает, что лингвистика является общей наукой о речевых структурах. Вопрос о связях между словом и миром касается не только словесного искусства, но и вообще всех видов речевой деятельности. Ведению лингвистики подлежат все возможные проблемы отношения между речью и “универсумом (миром) речи”. Лингвистика должна отвечать на вопрос, какие элементы этого универсума словесно оформляются в данном речевом акте и как именно это оформление происходит. В то же время автор отмечает, что значения истинности для тех или иных высказываний, поскольку они являются внеязыковыми сущностями, лежат за пределами лингвистики. Язык следует изучать во всём разнообразии его функций, и начинать нужно с рассмотрения структуры акта речевого общения. Р.Якобсон предлагает следующую схему акта речевого общения. Адрессант (А1)/addresser посылает сообщение адресату (А2)/addressee. Чтобы сообщение могло выполнять свои функции, необходимы: контекст, о котором идет речь (т.е. он должен быть вербальным или допускать вербализацию), код (полностью или частично общий для А1 и А2), контакт (физический канал и психологическая связь между А1 и А2, обусловливающие возможность установить и поддерживать связь между А1 и А2): Адресант - контекст сообщение, контакт код – Адресат Каждому из этих факторов, пишет Р.Якобсон, соответствует особая функция языка: “Различия между сообщениями заключаются не в монопольном проявлении какой-либо одной функции, а в их различной иерархии…”[Якобсон, 1975, 193-231]. Далее автор характеризует эти функции: 1-референтивная/денотативная/когнитивная – установка на референт, ориентация на контекст, является центральной задачей многих сообщений; 2-эмотивная/экспрессивная функция сосредоточена на адресанте; её цель-прямое выражение отношения говорящего к тому, о чём он говорит. “Она связана со стремлением произвести впечатление наличия определенных эмоций, подлинных или притворных; поэтому термин “эмотивная”, который ввёл и отстаивал А. Марти, представляется более удачным, чем “эмоциональная”. Чисто эмотивный слой языка представлен междометиями. Они отличаются от средств референтивного языка как своим звуковйм обликом (особые звукосочетания или даже звуки, не встречающиеся в других словах), так и синтаксической ролью (они являются не членами, а эквивалентами предложения) […]. Ясно, что все эмотивные признаки безусловно подлежат лингвистическому анализу ” [ibid., 221-225]; 3-конативная функция – ориентация на адресата – находит своё чисто грамматическое выражение в звательной форме и повелительном наклонении; 4 – фатическая функция – установить, продолжить, прервать коммуникацию, проверить, работает ли канал связи, привлечь внимание собеседника, etc. Р. Якобсон указывает на то, что стремление начать и поддерживать коммуникацию характерно для говорящих птиц и что фатическую функцию первой усваивают дети; стремление вступать в коммуникацию появляется у них гораздо раньше способности передавать или принимать информативные сообщения 5 – метаязыковая функция – функция толкования 6 – поэтическая. Автор статьи неоднократно подчёркивает, что эту функцию нельзя успешно изучать в отрыве от общих проблем языка, и с другой стороны, анализ языка требует тщательного рассмотрения его поэтической функции. ‛Поэтическая функция – центральная функция словесного искусства, а в других видах речевой деятельности – вторичный, дополнительный компонент…’ [ibid, 228]. В лекции, посвящённой типологии переводческой эквивалентности, мы выделяем три взаимосвязанных компонента следующей триады: 1 – коммуникативная интенция (i.e. цель коммуникации) 2 – функциональные параметры текста 3 – коммуникативный эффект. Эти компоненты соответствуют трём компонентам речевого акта: 1 – отправителю, 2 – тексту, 3 – получателю, i.e. О – Т – П Применительно к переводу соотношение между компонентами триады может быть сформулировано так: переводчик выявляет на основе функциональных доминант исходного текста лежащую в его основе коммуникативную интенцию, и, когда создаёт конечный текст, стремится получить соответствующий этой интенции коммуникативный эффект. Отсюда вытекает важность учёта функциональных параметров текста для обеспечения основного условия эквивалентности – соответствия между коммуникативной интенцией отправителя и коммуникативным эффектом конечного текста. Необходимо разграничивать различные типы функциональной эквивалентности: референтной, экспрессивной, конативной, фатической, металингвистической, поэтической. Остановимся на некоторых из них. Экспрессивная эквивалентность обеспечивается адекватной передачей экспрессивно-эмотивной коннотации текста. Переводчик соизмеряет экспрессивность конечного и исходного текстов, учитывая при этом, что внешне однотипные сходства языка подлинника и языка перевода иногда резко отличаются друг от друга по степени экспрессивности. Поэтому механическое копирование стилистических средств подлинника не ведёт к достижению требуемого коммуникативного эффекта. В одной из своих статей*, направленных против формалистических установок Е. Ланна, И.А. Кашкин приводит интересный пример буквализма на синтаксическом уровне: “Out came the chaise – in went the horses – on sprang the boys – in got the travellers” (Ch. Dickens. Pickwick Papers) “Карету выкатили, лошадей впрягли, форейторы вскочили на них, путешественники влезли в карету” (перевод Е. Ланна). И.А. Кашкин пишет: ‛Английский текст передан технологически точно, но беда в том, что лошади кажутся деревянными, форейторы – манекенами, карета – игрушечной […] Переводчик, путаясь в глагольных формах и повторах, не видит того, что стоит за английской фразой и что ощутил Иринарх Введенский. В одном издании его перевода ­­­­­­­­­­­­­находим: “Дружно выкатили карету, мигом впрягли лошадей, бойко вскочили возницы на козлы, и путники поспешно уселись на свои места”. Он взамен искусственных инверсий играет на четырёх введённых им наречиях: дружно, мигом, бойко, поспешно и, передав самую функцию диккенсовской инверсии, вызывает у читателя нужное ощущение напряжённой спешки…’ [Кашкин, 1977, 386]. Мы видим из данного примера, что экспрессивная эквивалентность потребовала определённых сдвигов в референциальном содержании (cf. введённую в текст цепочку обстоятельственных слов). Однако эти сдвиги не * И.А. Кашкин. “Ложный принцип и неприемлемые результаты.” (см. библиографию) нарушают общности смыслового содержания перевода и подлинника. В комментарии И.А. Кашкина обращает на себя внимание тонкое наблюдение, согласно которому И. Введенский передаёт саму функцию диккенсовской инверсии. Именно в этом заключается основной принцип функциональной эквивалентности. В переводе необходимо различать экспрессию, источником которой является сам автор текста, и ту экспрессию, которая исходит от изображаемых в тексте персонажей. Вот один из примеров стилистических приёмов, которые используются для передачи авторской экспрессии: “How was she to bare that timid little heart for the inspection of those young ladies with their bold black eyes?” (W. Thackeray. Vanity Fair…) перевод “Как могла Эмилия раскрыть своё робкое сердечко для обозрения перед нашими востроглазыми девицами?” “Poor little tender heart! and so it goes on hoping and beating, and longing and trusting…”(W. Thackeray. Vanity Fair…) перевод* “Бедное нежное сердечко! Оно продолжает надеяться и трепетать, тосковать и верить…” Ироническая коннотация в английском тексте выражена в отборе лексических средств, в частности, в насмешке, изображённой положительной характеристикой - that timid little heart, тогда как в переводе аналогичную функцию выполняет и уменьшительный суффикс (робкое сердечко, бедное сердечко). Рассмотрим несколько примеров экспрессии, которая характеризует речь персонажей. Обычно эти формы экспрессии специфичны для разговорной речи: “… об заклад бьюсь, что он ездил вчера к нему на чердак и прощения у него на коленях просил, чтобы эта злая злючка удостоила сюда переехать” (Достоевский) “I’d bet he’d been to see him in his attic and begged his pardon on his bended knees so that this spiteful little horror should deign to move to his house”. Использование такого характерного для русской разговорной речи экспрессивного средства, как тавтологический эпитет у Достоевского отражает отрицательную экспрессию персонажа, которая в английском переводе передана сочетанием пейоративных эпитетов spiteful little horror. Серия пейоративных эпитетов в сценах перебранок, ссор, etc. часто при переводе на английский сопровождается многократным повтором местоимения you: “И не стыдно, не стыдно тебе, варвар и тиран моего семейства, варвар и изувер! Ограбил меня всего, соки высосал и тем ещё не доволен! Доколе переносить я тебя буду, бесстыжий и бесчестный ты человек!” (Достоевский) * примеры из лекций проф. А.Д. Швейцера по Общей Теории Перевода “Aren’t you ashamed, aren’t you ashamed of yourself, you cruel, inhuman wretch, you tyrant of my family, you, inhuman monster, you! You’ve robbed me of everything, sucked me dry, and you’re still dissatisfied. How much longer am I to put up with you, you, you, you shameless and dishonest man!” Замена одного экспрессивного приёма другим часто обусловлена уникальностью исходного языкового средства: “Jenny. Oh God forgive you! How could you strike an old woman like that? Bill. You Gawd forgive me again and I’ll Gawd forgive you one on jaw that’ll stop you praying for a week.” В приведённом отрывке из “Майора Барбары” Б. Шоу для вербализации насмешливо цитируемой фразы собеседника использует конверсию. В основу же перевода положен компенсационный приём, когда вместо конверсии используется рифма “прости вас боже – прощу по роже”: “Дженни. Прости вас боже! Как вы могли ударить старую женщину? Билл. Сунься-ка ещё раз с этим твоим ‛прости вас боже’, так я тебя так прощу по роже, что ты на неделю забудешь молиться”. При передаче конативной (i.e. волеизъявительной) функции формулы волеизъявления иногда переводятся на основе устойчивых лексико-синтаксических соответствий, cf.: …they would not remember – они не желали помнить… (would – здесь модальный глагол, выражающий настойчивое желание) I wish I could see him just once – Хоть бы разок на него посмотреть Хоч би одним оком глянути на нього Переводчик также приравнивает друг к другу, например, английские модальные вопросительные предложения и русские (тж. украинские) повелительные предложения: May I speak to Mr. Bailey, please – Позовите, пожалуйста, господина Бейли Won’t you sit down – Садитесь, пожалуйста – Сідайте, будьте ласкаві Joan, would you please get the stapler for me? – Дай мне, пожалуйста, машинку для скрепок, Джоун. Специфичная для фатической эквивалентности установка на поддержание контакта также реализуется по-разному в разных языках. Иногда наблюдается омонимия фраз, которые выполняют фатическую и референтную функции: Lady Britomart. Now are you attending to me, Stephen? Stephen. Of course, mother. Lady Britomart. No, it’s not of course. I want something more than your everyday matter-of-course attention – “Леди Бритомарт. Теперь ты меня слушаешь, Стивен? Стивен. Само собой, мама. Леди Бритомарт. Нет, не само собой, Стивен. Мне не нужно такое внимание, которое само собой разумеется.” В приведённом примере из Б. Шоу обыгрывается буквальный смысл of course – одного из речевых сигналов, который используется для поддержания контакта между собеседниками. Противоречие между языковой формой и выполняемой ею функцией разрешается в процессе перевода в пользу функции; cf перевод вопросительной по форме фразы How do you do?, которая используется в качестве ритуальной формулы установления контакта: “Mrs. Eynsford Hill. My daughter Clara. Liza. How do you do? Clara. How do you do? ” – “Миссис Эйнсфорд Хилл. Моя дочь Клара. Элиза. Очень приятно. Клара. Очень приятно.” Иногда фатический речевой сигнал приобретает особую форму, определяемую социальной ситуацией. Так, у Б. Шоу “Yes, Sir” используется как маркер асимметрии ролевых отношений при обращении в армии младшего к старшему: “Tallboys. Private Meek. Meek. Yessir” – “Толбойс. Рядовой Миик! Миик. Слушаю, сэр.” Особую трудность вызывает передача металингвистической функции, которая характеризуется установкой на сам язык, на его формы. Поэтому и особенно остро вопрос о соотношении формы и функции стоит в тех случаях, когда в фокусе высказывания оказывается именно та форма, которая не воспроизводима в переводе. Вот пример из “Ярмарки тщеславия” У. Теккерея: “Do you remember when you wrote to him to come on Twelfth Night, Emmy, and spelled twelfth without the f” – “Помнишь, Эмми, как ты его пригласила к нам на крещение и написала ‛и’ вместо ‛е’?” Орфографическая ошибка, о которой идёт речь в письме Беки (‛twelth’ вместо ‛twelfth’) в исходном тексте, в переводе передана с помощью компенсационного приёма (‛крищение’ вместо ‛крещение’). Поэтическая эквивалентность (i.e. установка на выбор формы) допускает еще бóльшую свободу при установлении соответствий на референтном уровне. Очень интересный и показательный пример стратегии, связанный с передачей поэтической функции, приводит И.Левый в книге “Искусство перевода” [Левый, 1974, 144]. Автор приводит строки из стихотворения К.Моргенштерна “Эстетическая ласка” и перевод этих строк на английский язык М.Найта, cf: Ein Wiesel A weasel Sass auf einen Riesel Perched up on an easel Inmitten Bachgeriesel… Within a patch of teasel… В комментарии к этому переводу переводчик добавил, что эти строки можно было также перевести: A ferret A mink nibbling a carrot или sipping a drink in a garret … in a kitchen sink… И.Левый, анализируя эти переводы, приходит к выводу о том, что в данном случае существеннее игра на рифме, чем зоологическая или топографическая точность значения отдельных слов - сидящая в ручье ласка переносится на мольберт, на чердак, в кухонную раковину, превращается в хорька и в норку. Очевидно, в этом стихотворении поэтическая функция текста полностью оттесняет на задний план референтную функцию. Казалось бы, из этого можно сделать вывод о том, что в некоторых случаях “формальная” эквивалентность может перевешивать эквивалентность на более высоких уровнях, в том числе и прагматическом. Но на самом деле это не так. Выдвижение на первый план формального подобия определяется функциональными доминантами этого текста, задуманного как словесная игра, и, таким образом, соответствует коммуникативной интенции автора, i.e. прагматической мотивации текста. Другими словами, перевод М.Найта эквивалентен оригиналу в прагматическом отношении, но не эквивалентен ему на более низком – семантическом уровне. Наряду с анализом на уровне функциональных доминант текста целесообразен, как отмечает А.Д.Швейцер, также учёт типологии высказываний, восходящей к Дж.Остину [Austin, 1962] и Дж.Сëрлю [Searle, 1965; 1969]. Для типологии существенным также является учёт расхождений в языковом выражении одних и тех же типов высказываний в разных языках. Список речевых актов (РА), исследуемых Дж.Остином, Дж. Сëрлем и их последователями, включает сообщения просьбы и приказы, вопросы, запреты, позволения, требования, возражения, поручения, гарантии, обещания, предостережения, угрозы, советы, наставления, акты “этикетного поведения” (behabitives) [Вежбицкая, 1972;1985]. Необходимо учитывать, что для некоторых из этих высказываний существуют жёсткие, ритуальные формулы в разных языках. Например, стандартные формулы запретов, фиксируемые обычно в объявлениях: No smoking – Не курить/Курить воспрещается – Не палити Keep off the grass – По газонам не ходить No entry – Вход запрещен No pets allowed - Вход с домашними животными запрещен Здесь одной из самых распространённых переводческих трансформаций является антонимический перевод. Характерная особенность этих трансформаций – неупотребление в английских вариантах глагола-перформатива, который эксплицитно называет данное действие (запрет, e.g. * smoking is prohibited). В ряде случаев грамматическая трансформация является необходимым условием перевода устойчивых ритуальных формул, которые закреплены за определёнными речевыми актами, cf: трансформацию английского вопросительного предложения в повелительное при переводе формулы приведения свидетеля к присяге на русский язык “Do you solemnly swear to tell the truth, the whole truth and nothing but the truth, so help you God? I do.” “Торжественно поклянитесь говорить правду, только праву и ничего, кроме правды, да поможет вам Бог! Клянусь”. Перевод ритуальных формул иногда влечёт за собой более сложные семантические и синтаксические преобразования, например: “But just then, and before he could say anything more, resounding whack, whack from somewhere. And then a voice: “Order in the Court! His Honor, the Court! Everybody please rise”. (Dreiser) “Но не успел он вымолвить и слова, как раздался оглушительный стук и чей-то голос произнес: “Суд идёт! Прошу встать! ” Перевод восклицания судебного пристава требует опущений, cf: Order in the Court = Ø; смысловых сдвигов: деятель → действие: His Honor, the Court! - Суд идет! и др. Перевод устойчивых формул речевого этикета (behabitives) влечет за собой не менее сложные трансформации3: “See you later, Mary…” – “Пока, Мэри…” “Be seeing you, John” - “Ну будь здоров, Джон”. “The two cadets exchanged the careless “See you’s’ that people say when they know they will see each other again in a few hours” (Life) - “Курсанты обменялись небрежным “Пока”, которое произносится, когда люди знают, что им предстоит снова увидеться через несколько часов. ” Русские эквиваленты этих формул речевого этикета подыскиваются как «готовые блоки», которые соответствуют данной коммуникативной ситуации – прощание, неформальные ролевые отношения между собеседниками. Таким образом, переводчик, выявляя на основе функциональных доминант исходного текста лежащую в его основе коммуникативную интенцию и создавая конечный текст, стремится получить соответствующий этой интенции коммуникативный эффект. Отсюда вытекает важность учета функциональных параметров текста для обеспечения основного условия эквивалентности – соответствия между коммуникативной интенцией отправителя и коммуникативным эффектом конечного текста. При этом необходимо разграничивать различные типы функциональной эквивалентности, соотносящиеся с функциями языка, классификация которых восходит к исследованиям Р.Якобсона. Передача каждой из них требует использования особого, характерного переводческого приёма. Для перевода существенным является также учёт типологии высказываний, в частности, учёт расхождений в языковом выражении одних и тех же типов высказываний в разных языках. Вопросы !. Какие функции языка выделяет Р.Якобсон и как они соотносятся с типами функциональной эквивалентности? 2. В каком соотношении находятся компоненты триады коммуникативная интенция – функциональные параметры текста – коммуникативный эффект и компоненты РА применительно к переводу? 3. Почему необходимо разграничивать различные типы функциональной эквивалентности? 4. Почему в переводе важна дифференциация экспрессии? 5. Почему особую трудность вызывает передача металингвистической функции? 6. Наряду с анализом на уровне функциональных доминант текста что ещё важно учитывать в процессе перевода? Чем это вызвано? Лекция 6 Основная прагматическая установка, характеризующая звено ТП в первичной коммуникации и Т1 П2 во вторичной 1. Учёт расхождений в восприятии одного и того же текста со стороны носителей разных культур 2. Установка на иноязычного получателя 3.Предметная ситуация, отражаемая в тексте 4.Перевод реалий; условность понятия “перевод реалий”; основные трудности передачи реалий. 4.1Колорит. Национальный колорит; необходимость его сохранения в переводе. Причина изменений в информации, которая содержится в исходном тексте. Учет функциональной роли реалии. Функциональная доминанта образа. 4.2 Способы передачи реалий. 4.3 Типичные варианты взаимоотношений между реалиями и контекстом. 4.4 Фактор целесообразности сохранения коннотации. 4.5 Проблема перевода реалии и пресуппозиции. 4.6 Роль переводческих примечаний в переводе реалии. Ключевые слова Реалия, контекст, референт, эквивалент, аналог, коннотация, колорит, топонимы, антропонимы, рецептивный словарь, трансформации, лакуна в системе номинации, пресуппозиции, прагматическая пресуппозиция, прагматическая презумпция, аллюзия, переводческие примечания. Основной прагматической установкой, которая характеризует звено ТП в первичной коммуникации и Т1П2 во вторичной, является учёт расхождений в восприятии одного и того же текста со стороны носителей разных культур, участников различных коммуникативных ситуаций. Здесь сказываются различия в исходных знаниях, представлениях, интерпретационных и поведенческих нормах. Это весьма наглядно подтверждает мысль о том, что область лингвистической прагматики не имеет четких контуров [Арутюнова и др., 1951, 41]. Действительно, круг вопросов, которые входят в сферу прагматических отношений “текст - получатель”, тем более в ситуации, когда первичные коммуникационные отношения проецируются на вторичные, настолько широк, что вряд ли его можно детально рассмотреть в рамках данной лекции. Поэтому сейчас мы ограничимся только некоторыми из многочисленных переводческих проблем, имеющих самое непосредственное отношение к установке на иноязычного получателя. Прежде всего, начнем с предметной ситуации, отражаемой в тексте. В этой связи особый интерес представляет перевод реалий - изучаемых внешней лингвистикой понятий, относящихся к государственному устройству данной страны, истории, материальной и духовной культуре данного народа. Сама специфика реалий такова, что они часто находятся вне фонда знаний носителей другой культуры и другого языка. Как отмечают С.Влахов и С. Флорин, понятие ‘перевод реалий’ дважды условно: реалия, как правило, непереводима (в словарном порядке), и, опять-таки, как правило, она передается (в контексте) не путём перевода […]. Основных трудностей при передаче реалий при переводе – две: 1 – отсутствие в языке перевода соответствия (эквивалента, аналога) из-за отсутствия у носителей этого языка обозначаемого объекта (референта) и 2 – необходимость наряду с предметным значением реалии передать и колорит (коннотацию) – ее национальную и историческую окраску [Влахов и др., 1980, 79-80]. Недаром литературоведы и мастера художественного перевода единодушно отмечают, что национальная окраска литературного произведения часто выражается через национальные реалии. Чем ближе произведение по своей тематике к фольклору, тем ярче проявляется его национальный колорит. Поэтому нам кажется необходимым поговорить сейчас о реалии как носителе национального колорита. Понятие ‘колорит‘ пришло в литературоведческую терминологию из искусствоведения (cf: ‘local colour’) и имеет значение ‘совокупность особенностей (этики, местности), своеобразие чего-либо‘. Колорит – это та окрашенность лексической единицы, которую она приобретает благодаря принадлежности его денотата к данному народу, определённой стране / местности, конкретной исторической эпохе. В целях сохранения национального колорита произведения реалии, в том числе и ономастические (топонимы и антропонимы), при переводе их на другой язык, как правило, не переводятся, а транслитерируются (e.g.: джинсы, пуловер, bolshevik, etc.), так как они принадлежат, как мы уже не раз отмечали, к категории ‘непереводимого в переводе’. В тех случаях, когда у реалии есть словарный эквивалент в языке перевода, казалось бы, их перевод не связан с особыми трудностями и вряд ли может быть отнесён к числу cruces translatorium (‘крестных мук переводческих’ [Левый, 1974, 149]), e.g.: ‘Да вот хоть черкесы, - продолжал он, - как напьются бузы на свадьбе или на похоронах, так и пошла рубка’ (Лермонтов) – ‘Take even the Cherсassians’, he went on, ‘as they drink their fill of bouza at a wedding or a funeral, the fight begins’ (M. Parker). Но даже тогда, когда такой эквивалент действительно существует и зафиксирован в словарях, переводчик далеко не всегда может быть уверен в том, что эквивалент входит в рецептивный словарь конечного получателя, e.g.: ‘Подъехав к подошве Кайшаурской горы, мы остановились возле духана…(Лермонтов) – ‘On reaching the foot of the Kashaur mountain, we stopped outside a dukhan… В переводе М. Паркер сопровождает образованный путём транслитерации словарный эквивалент примечанием: ‘Caucausian tavern’. Показательно, что таким же образом поступают и составители словарей, e.g. М. Уиллер (Oxford Russian-English Dictionary), переводя духан как dukhan, сопровождает его пояснением: ‘inn in Caucasus’. Вернемся к национальному колориту и поговорим о необходимости его сохранения в переводе. При переводе происходит, как уже было сказано в начале лекции, адаптация текста к новому получателю; она и является причиной изменений в информации, которая содержится в исходном тексте. Учёт функциональной роли реалии в том или ином сообщении является важнейшим принципом прагматического аспекта перевода. Например, возможно устранение реалии, если она не существенна: фраза ‘this guy…is one of those flitty-looking ‘Tattersall vests’ может переводиться как ‘расфуфыренный тип’ (комментарий Э.М. Медниковой в кн. J.D. Salinger the Catcher in the Rye. – M., 1968, 234). Любая номинативная единица, обозначающая явление, характерное для данной культуры, может стать основой образной характеристики. Построение на ее основе метафоры и сравнения, с точки зрения носителей данного языка, ничем не отличаются от других образных оборотов, которые построены на основе лексических единиц, обозначающих универсальные, ‘общечеловеческие’ понятия (e.g. ‘вода’, ’солнце’, ’трава’, etc.), но для иноязычного реципиента ‘экзотические образы’ выступают инородным материалом в тексте языка перевода, или затрудняя понимание, или создавая неоправданно яркий эффект. Поэтому, руководствуясь в первую очередь необходимостью передать функциональную доминанту образа, переводчик стремится в каждом конкретном случае найти оптимальное решение. Так как в большинстве случаев доминирующей функцией образа является эмоционально - экспрессивная, а сохранение ‘экзотических’ элементов полностью гасит или гипертрофирует эту функцию, трансформации того или иного рода становятся обязательными. Однако не всегда представляется возможным сохранить реалию или заменить её эквивалентом в другой культуре. Особенно часто это наблюдается при передаче реальных, конкретных ассоциаций с определённым предметов, составляющих специфику лексического значения слова, e.g.: в языках, не имеющих обозначения реалии ‘клюква’ отсутствует возможность и цветового обозначения по цвету ягоды; в переводах происходит замена: клюквенный → малиновый → темно-красный. Сила конкретных представлений, общий житейский опыт позволяет носителям языка понять такие словосочетания, как васильковое слово, соломенная грусть, клюквенное сукно, но передача их на другой язык затруднительна. Так, Connecticut (a state) в сознании американцев ассоциируется с Nutmeggars (букв. ‘продавцы мускатных орехов’), искусными ремесленниками и ловкими торговцами, которые якобы вытачивали мускатные орехи из дерева и продавали их как настоящие. Поэтому Connecticut Yankee воспринимается в США как самый ловкий из всех янки. Перевод заглавия повести М.Твена ‘Connecticut Yankee at King Arthur’s Court’ как ‘Янки при дворе короля Артура’ вполне оправдан, так как русскоязычному читателю непонятны ассоциации со штатом Коннектикут. Но вместе с тем, устранение реалий снижает художественную ценность перевода по сравнению с оригиналом. Следует также предостеречь от подмены иноязычных реалий в процессе перевода. Иногда переводчики интерпретируют содержание оригинала как бы сквозь призму собственного языка и собственной культуры. Но такой перевод приводит к искажению исходного сообщения и рассматривается в лингвопереводоведении как явление нежелательное. Существует несколько способов передачи иноязычных реалий: 1 – транслитерация (передача на уровне графем: Linkoln – Линкольн) и транскрипция (передача на уровне фонем: драг-стоп, брейн-ринг) 2 – калькирование 3 – описание или разъяснительный перевод (coroner – следователь, производящий дознание в случае насильственной или скоропостижной смерти) 4 – приблизительный перевод, i.e. при помощи ‘аналога’ (drugstore - аптека) 5 – трансформационный (контекстуальный) перевод Транскрипция / транслитерация чаще всего применяется в тех случаях, когда речь идёт об именах собственных, названиях государственных учреждений, учебных заведений, etc. Серьезный недостаток этого способа - появление в переводе непривычных и малопонятных слов, e.g. в романе Е. Доктороу ‘Регтайм’ реалия escapist переведена как эскейпист (речь идёт о знаменитом Гарри Хаудини, который выступал с трюками освобождения от всевозможных пут, цепей и т.п.), но у нас подобные трюки небыли распространены, и вследствие этого коммуникативная ценность слова эскейпист (в отличие от escapist) равна нулю. Воспринимается только суффикс –ист, показывающий, что эскейпист – это ‘тот, кто что-то делает’. С другой стороны, переводчик может использовать иноязычную реалию, сохранив национальный колорит в языке перевода и используя приёмы расширения информации (i.e. объяснение в тексте перевода реалий, объяснение исторической ситуации, etc.), e.g.: ‘Вместо того, чтобы радоваться весьма скромным приобретениям, демократам следовало бы грустить об упущенном лендслайде (i.e. победе подавляющим большинством)’ [США, №1, 1983; 32]. Наиболее типичными являются два варианта взаимоотношений между реалиями и контекстом: 1 – реалии однородны, тематически объединены с контекстом и выступают в качестве его существенных компонентов. В этих случаях тексты изобилуют реалиями, и содержание текста служит хорошим фоном для их понимания; 2 – реалии разнородны, тематически с контекстом не связаны, используются преимущественно в качестве приёмов художественной выразительности. Понимание реалий в этих текстах затрудняется отсутствием в тексте необходимой информации. Дополнительной трудностью является использование реалий в переносном значении. Значение реалий, тематически объединённых в максимальной смысловой единице языка – тексте, выражается средствами контекста. Выделяется три основных варианта их нормативного употребления, ограниченных либо стереотипным (стандартным), либо объяснительным, либо ситуативным контекстом. В стереотипном контексте слова и словосочетания, обозначающие реалии, употребляются без каких-либо комментариев. В объяснительном контексте дается своеобразный комментарий или развернутая дефиниция самой реалии, e.g.: «Добившись включения вопроса о замораживании ядерного оружия в повестку дня…, сторонники ‘фризинга’…». В тех случаях, когда на данной реалии сосредоточено внимание автора, он может в самом тексте дать ей более детальное объяснение, до этимологии включительно, e.g.: ‘фривей’, этот вещественный и символический образ Лос-Анджелеса (free way ‘путь, свободный от светофоров и др. ограничений скорости’). Слова-реалии могут употребляться в переносном значении, которое реализуется только в ситуативном контексте, e.g.: ‘But at least her filibuster gave me a chance to decide on my next speech’. – в данном контексте filibuster обозначает не обструкциониста в американском сенате, а длинную речь домовладелицы, которая расхвалила комнаты, сдаваемые внаём. Характер сообщаемых сведений и их полнота зависят от того, является ли знакомство с данным фактом существенным для общения в пределах страны данного языка, важно ли оно для понимания истории данной страны или оно имеет значение для понимания только данного текста. Очевидно, решающим фактором при выборе между описательным переводным вариантом иностранной реалии или её транслитерацией (временным заимствованием) должен быть фактор целесообразности сохранения коннотации: сохранение коннотации важно при описании референта, специфического для данной страны; использование транслитерации может быть оправдано необходимостью сохранения местного колорита и наиболее точной передачи содержания в очерках, описаниях страны, путевых заметках. Калькирование – буквальный перевод слова (ЛЕ) или словосочетания широко используется для передачи реалий на другой язык. Ассимиляция кальки – явление чрезвычайно сложное, оно подлежит рассмотрению в диахроническом плане и обусловлено не только внутриязыковыми, но и целым рядом культурных и социальных факторов. Калька может получить известное распространение в языке, но при этом оставаться ‘экзотизмом’, так как соответствующий ей денотат чужероден для данной культуры. В связи со значительными расхождениями лексико-семантических систем кальки иногда могут восприниматься носителями языка перевода как непривычные или даже нарушающие нормы этого языка, e.g.: калька с русского языка ‘ударный труд’, которая встречалась на страницах французских газет – travail de choc - воспринималась французами как словосочетание, не адекватное нормам современного французского языка. При создании кальки необходимо учитывать культурный компонент исходного слова, он не должен утрачиваться или подменяться компонентом другой культуры. Описательный или разъяснительный перевод имеет то преимущество, что он исключает неполное понимание, присущее транслитерации или калькированию; однако его недостаток в том, что реалия переводится не аналогичной по структуре единицей другого языка, а пространным описанием. В лингвострановедческих учебных словарях и комментариях часто используется также краткое описание, которое ограничивается родовой принадлежностью явления. Перевод заключается в том, что используется ЛЕ, обозначающая нечто близкое по содержанию, но при этом реалия утрачивается, cf: горисполком и фр. mairie. Серьёзный недостаток этого способа перевода реалий в том, что ‘затушёвывается’ национальная специфика понятия, а в области общественно-политической жизни и духовной культуры это может приводить к межкультурной интерференции: приписывание чуждому явлению несвойственных ему признаков на основе сходства со знакомым явлением. Очень часто при передаче реалий используются гиперонимические (генерализирующие) трансформации, в ходе которых снимаются дифференциальные признаки реалий, составляющие их национальную специфику. Также решение может быть мотивировано тем, что перенасыщение текста элементами национального колорита может, как уже отмечалось, приводить к нарушению адекватности перевода, cf: За неимением комнаты для проезжающих на станции нам отвели ночлег в дымной сакле (Лермонтов) – As there was no room for travelers at the post house? We were given lodging in a smoky hut. В OALD hut определяется как ‘ a small roughly made house or shelter; в БАРС значение этой ЛЕ раскрывается с помощью цепочки синонимов: ‘a hut – хижина, лагуна, хибарка’. В то же время в СРЯ заимствованное из грузинского ‘сакля’ определяется как ‘русское название жилища кавказских горцев’ cf: ‘житло горцiв Кавказу’ (НТСУМ). Английский эквивалент не содержит сам по себе указания на то, что речь идёт о жилище кавказских горцев, но это упущение восполняется контекстом. Существенным элементом при переводе реалий является функциональная роль, которую они выполняют в данном тексте, e.g.: про матушку нечего сказать, женщина старая. Четьи минеи читает, со старухами сидит, и что Сенька-брат порешит, так тому и быть (Достоевский). – Mother is all right. She’s an old woman, reads the lives of the saints, sits with her old woman, and what my brother says goes. Церковно-историческая реалия ‘Четьи минеи’ означает издание православной церкви – книгу для чтения на каждый день месяца, содержащую преимущественно жития святых. В гиперонимическом переводе снимается ряд дифференциональных сем: ‘книга для чтения’, ‘на каждый день месяца’. Но в данном случае эта детализация не так уж важна. Ведь назначение ‘Четьи минеи читает…’ заключается в том, чтобы показать набожность матери Рогожина. Гиперонимическая трансформация преследует в данном случае цели стилистические: она передает экспрессивную окраску исходного выражения. Для восполнения лакун в системе номинации языка перевода широко используется и интергипонимический способ перевода реалий, i.e. замена одного видового понятия другим в рамках единого родового понятия. Здесь, также как и в случае генерализации (гиперонимической трансформации), действует функциональный принцип: решающим критерием при выборе способа перевода является степень релевантности дифференциальных признаков, которые отличают одно видовое понятие от другого, e.g.: I had Earl take down their names and subpoena’em for the inquest next Monday’. And the coroner proceeded to retail their testimony about the accidental meeting of Clyde’ (Dreiser) – ‘Я велел Ерлу записать их имена, заполнить повестки и вызвать их в понедельник для допроса.’ – И следователь подробно передал показания этих людей об их случайной встрече с Клайдом’. В переводе американской реалии ‘coroner’ и ‘inquest’ приравниваются к ЛЕ ‘следователь’ и ‘допрос’. В Random House Dictionary of English Language coroner определяется: ‘an officer, as of a country or municipality, whose chief function is to investigate by inquest, or before a jury, any death, not clearly resulting from natural causes’. Таким образом, речь идёт о специальном должностном лице, судебном дознавателе, производящем дознание с участием присяжных в случае насильственной смерти. ‘Коронер’ и ‘следователь’ – два видовых понятия в рамках родового ‘должностное лицо, производящее предварительное следствие’, а ‘следствие’ и ‘дознание’ – в рамках родового понятия ‘выяснение обстоятельств уголовного дела’. Поскольку дифференциация этих понятий в данном контексте несущественна, переводчик заменил их близкими, хотя и не тождественными понятиями культуры воспринимающей среды. При этом он сознательно пошел на некоторые (пусть незначительные) смысловые потери, которые не позволяют рассматривать приведённый выше вариант как полностью эквивалентный оригиналу, хотя и не нарушают охарактеризованных условий адекватности. В ряде случаев переводчик использует в качестве межкультурного соответствия культурные аналоги, которые занимают другое место в соответствующей системе и отличаются рядом существенных характеристик, но совпадают по ряду функциональных признаков, релевантных для данной ситуации. В этих случаях перевод сводится к замене той или иной культурной, исторической или иной реалии ее контекстуальным аналогом, e.g.: Alas! We shall never hear the horn sing at midnight, or see the pike-gates fly open any more (Thackeray). – Увы! Никогда уже не услышим мы звонкого рожка в полночи и не увидим взлетающего вверх шлагбаума. Pike-gate и шлагбаум – не тождественные реалии (pike-gate – турникет на заставе, где взимается подорожный сбор). Но наличие у них функционального инварианта (i.e. барьер на дороге) обеспечивает их взаимозаменяемость в этом контексте. В этом примере национальная реалия заменяется нейтральным аналогом. А вот в следующем примере национальная русская реалия заменяется английской, cf: А что касается отцов и дедов, то они у нас и однодворными бывали (Достоевский). – As for our fathers and grandfathers, some of them were only peasant freeholders. Русская ЛЕ ‘однодворец’ – низший разряд служилых людей, владевших небольшой землёй и английская ‘freeholder’, несмотря на социально-культурные различия, обнаруживают ряд общих релевантных для данного контекста признаков: личная свобода, владение небольшим земельным участком, промежуточное положение между крестьянами и помещиками). Проблема перевода реалий тесно соприкасается с пресуппозицией (Пс), как уже отмечалось, одной из важнейших категорий прагматической лингвистики (см.: Лекция ‘Пресуппозиции в прагматической лингвистике’). В лекции, посвящённой пресуппозиции в прагматической лингвистике, нами рассматривались прежде всего семантическая пресуппозиция – пресуппозиция как условие осмысленности и наличие истинностного значения. Кроме семантической есть понятие прагматической пресуппозиции: предложение S имеет прагматическую Пс – Р - , если при любом нейтральном(i.e. не демагогическом, не ироническом, etc.) употреблении S в высказывании говорящий считает Р само собой разумеющимся или просто известным реципиенту (адресату). Самое непосредственное отношение к проблеме перевода реалий имеет, как уже было сказано, класс прагматических ПС, i.e. тех прагматических пресуппозиций, которые касаются знаний и убеждений. Отсюда следует, что понятие прагматической презумпции тесно связано с понятием фоновых знаний, которые имплицитно присутствуют в высказывании. Перевод вносит существенные коррективы в прагматические презумпции исходного текста. Ведь если адресант / отправитель исходного текста считает Р само собой разумеющимся, то из этого еще не следует, что данная прагматическая презумпция остается в силе и для читателя перевода – носителя другого языка и другой культуры. Именно поэтому при передаче реалий, неизвестных или малоизвестных иностранному адресату, переводчик нередко предпочитает поясняющие добавления или поясняющий / интерпретирующий перевод, e.g.: ‘A call to stop the Saturn contract by local 599 of GM’s Buick City auto complex in Flint, the largest of the UAW contingents in GM.’ – ‘Требование не допустить, чтобы контракт на строительство центра автомобильной промышленности ‘Сатурн’ стал эталоном на будущее, является одной из 25 резолюций, принятых местной профсоюзной организацией № 559 в Бюик Сити, центре автомобилестроения компании «Дженерал Моторс» во Флинте, где сосредоточен крупнейший контингент членов Объединенного профсоюза рабочих автомобилестроительной, аэрокосмической и сельскохозяйственной промышленности, работающих в этой компании’». Здесь отсутствие у адресанта (продуциента) и адресата (реципиента) одинаковых прагматических презумпций обусловливает ряд поясняющих добавлений: the Saturn contract - контракт на строительство центра автомобильной промышленности ‘Сатурн’; GM – компания ‘Дженерал Моторс’; local – местная профсоюзная организация; auto complex – центр автомобильной промышленности. Поясняющий перевод нередко принимает форму развёртывания усечённого или сокращённого обозначения той или иной реалии, e.g.: […] they had the best pew at the Foundling […] (Thackeray). – […] у них была самая лучшая скамья в церкви воспитательного дома […]. Foundling в английском тексте представляет собой усечённый вариант Foundling Hospital – воспитательный дом; pew – скамья со спинкой в церкви – 1 a long seat (→bench) with a back to it, for people to sit on in church (LDCE) – встречающееся в этом же предложении ‘pew’ служит основанием для пресуппозиции о существовании в воспитательном доме церкви. Отсюда серия развёртывающихся трансформаций: Foundling – ‘воспитательный дом’ → церковь воспитательного дома. Наряду с поясняющим дополнением часто используется поясняющий / интерпретирующий перевод, e.g.: […] Я тогда, князь, в третьегодняшней отцовской бекеше через Невский перебегал, а она из магазина выходит, в карету садится (Достоевский). – You see, Prince, I was just running across Nevsky Avenue in my dad’s long three-year-old overcoat when she came out of the shop and got into her carriage. Здесь ‘бекеша’ – старинное долгополое пальто объясняется как ‘long overcoat’. Иногда реалия, знание которой входит в прагматическую пресуппозицию, лежащую в основе исходного текста, одновременно представляет собой аллюзию – стилистическую фигуру, намек посредством упоминания общеизвестного реального факта, исторического события, литературного произведения, etc., e.g.: (из ‘Пигмалиона’ Б.Шоу): профессор Хиггинс удивляет прохожих своей феноменальной способностью определять, откуда они родом, по их произношению. В разговор вмешивается саркастически настроенный прохожий и говорит, что он легко определит, откуда сам Хиггинс: I can tell you where you come from. You come from Anwell. Go back there. – Я вам скажу откуда вы сами. Из Бедлама. Вот и сидели бы там. Hanwell (как его произносит на Cockney прохожий, Anwell) – название лондонского пригорода, где расположена известная психиатрическая клиника – факт, входящий в фоновые знания английского читателя, но вряд ли известных русскоязычному читателю. Поэтому переводчик использует интергипонимический сдвиг: Хенуэл → Бедлам. Еще один, довольно показательный пример из того же Б.Шоу, cf: At Harrow they called me the Woolwich Infant. – В Хэрроу меня звали ‘мальчик из арсенала’. Woolwich Infant – кличка, которую дали одноклассники персонажу из ‘Майора Барбары’ Стивену – намек на его происхождение: Вулидж – район в East London, где расположен знаменитый арсенал (отец Стивена – крупный оружейный фабрикант). Перевод на русский язык потребовал раскрытия импликации – the Woolwich Infant – ‘мальчик из арсенала’. Среди переводимых аллюзий особое место занимают ссылки на литературные произведения и литературных персонажей, которые хорошо известны получателю исходного текста, но которые не обязательно знакомы получателю конечного текста. Например, в русском языке источником многочисленных литературных аллюзий является ‘Горе от ума’ А.С, Грибоедова. Но это произведение практически неизвестно английским и американским читателям. Поэтому дословная передача аллюзии такого рода, как правило, не достигает своей цели, оставляя нераскрытой лежащую в ее основе импликацию, e.g.: Их злоба, негодование, остроумие – помещичьи (даже дофамусовские) […] Достоевский. – Their malice, indignation, and wit are all typical of the men of that class (even before Famusov) […]. ‘Even before Famusov, не снабжённое ни примечанием, ни поясняющим дополнением, не может никак быть признано прагматически эквивалентным русскому ‘даже дофамусовские’. Здесь, очевидно, необходимо раскрыть аллюзию либо путем построчного комментария, либо одним из предложенных в начале обсуждения этой проблемы способов, e.g.: early in the century / at the turn of the century, etc. Иногда возникает возможность нахождения сходной литературной аллюзии из другого, хорошо известного иноязычному получателю, источника. Этот прием, который нередко используется переводчиками, требует предельной осторожности: cf. переводы одного и того же отрывка из ‘Идиота’ Ф.М. Достоевского: […] ведь ты мёртвый, отрекомендуйся мертвецом: скажи, что “мёртвому можно все говорить” […] и что княгиня Марья Алексеевна не забранит, ха - ха! – (1) – перевод советского переводчика Ю.М. Катцера: […] but you’re dead, you know. Introduce yourself to her as a dead man nd say ‘The dead are allowed to say anything’ – Princess Maria Alekseevna won’t scold you ha - ha! Здесь Princess Maria Alekseevna сопровождается примечанием переводчика: ‘ a personage in ‘Wit Works Woe’, the celebrated classical comedy in verse by Alexander Griboyedov (1795 - 1829). Roughly, the Rus. equivalent of Mrs. Grundy. (2) – перевод английского переводчика Д. Магаршака: […] but you’re dead – dead – introduce yourself as a dead man, tell her, ‘ A dead man may say anything’ – and that Mrs. Grundly won’t be angry, ha – ha! Госпожа Грандли, которую вводит в свой перевод Д. Магаршак, ограниченная женщина, которая нетерпимо относится к любым нарушениям светских условностей, - персонаж, упоминаемый в пьесе английского драматурга Т. Мортона ‘Speed the Plough’ (1978). На наш взгляд, превращение княгини Марии Алексеевны в госпожу Гранди привносит в текст ‘чуждый национальный колорит’, приводит его к ‘англизации’ (А.Д, Швейцер). Поэтому более приемлем перевод Ю.М. Катцера. Теперь, очевидно, время поговорить о роли переводческих примечаний в переводе реалий. Если мы сравним приведённые выше переводы романа Ф.М, Достоевского ‘Идиот’, то можем увидеть, что в переводе Д.Магаршака примечания переводчика практически не встречаются, а Ю.М. Катцер, напротив, широко использует этот прием. Смысл аллюзии без примечания или пояснения в переводе Д.Магаршака часто остается неясным. Вот еще несколько примеров. Подколёсин в своем типическом виде, может быть, даже и преувеличение, но отнюдь не небывальщина (Достоевский). – As a type, Gogol’s character Podkolyosin is perhaps an exaggeration but he is not by any means a myth. Для адекватного раскрытия аллюзии необходимо было примечание, как считает А.Д. Швейцер, или объяснительное дополнение, которое раскрывало бы для данного текста черты Подколёсина – нерешительный, колеблющийся, неуверенный в себе, e.g.: Gogol’s irresolute character Podkolyosin… (А.Д. Швейцер). В переводе М. Паркера романа ‘Герой нашего времени’ отсутствует, например, ссылка на источник аллюзии, что не дает возможности воспроизвести существенный элемент культурного фона романа, cf. На западе пятиглавый Бештау синеет, как “последняя туча рассеянной бури”. – Five – peaked Beshtau looms blue in the west like “the last cloud of a dispersed storm”. Очевидно, следовало добавить в текст перевода: ‘like Pushkin’s’ “last cloud…”. Точно так же возникают сомнения относительно раскрытия смысла аллюзии в переводе на русский язык в следующем отрывке из ‘Майора Барбары’ Б.Шоу, cf.: Undershaft […] “My ducats and my daughter”. Андершафт […] “Мои дукаты и моя дочь!” Здесь Андершафт цитирует слова Шейлока из пьесы У. Шекспира ‘Венецианский купец’, когда узнаёт, что его дочь сбежала, унеся с собой деньги. Широко известная в английском языке цитата, импликация которой вполне ясна читателю оригинала, вряд ли будет полностью понятна без примечаний и пояснений русскоязычному читателю. Таким образом, основной прагматической установкой, характеризующей звено Т→П в первичной коммуникации и Т1 → П2 во вторичной, является учёт расхождений в восприятии одного и того же текста со стороны носителей разных культур, участников различных коммуникативных ситуаций. В этой связи особый интерес представляет ‘перевод’ реалий, в особенности, реалии как носителя национального колорита, который необходимо сохранять в переводе. Существенным элементом при переводе реалий является их функциональная роль в данном тексте. Проблема перевода реалий тесно соприкасается с пресуппозицией. Раскрытие лежащих в основе текста пресуппозиций и импликаций иногда требует глубокого проникновения во внеязыковой контекст. Ещё один важный аспект учета установки на получателя – отражение в речи социально детерминированной вариативности языка, чему и посвящена следующая лекция. Вопросы 1. Что является основной прагматической установкой, характеризующей звено О → Т → П ↓ П¹ → О¹ → Т¹ → П² 2.Каковы основные трудности передачи реалий при переводе? 3.Что такое национальный колорит? Почему его сохранение необходимо в переводе? Проиллюстрируйте ответ примерами из анализируемых на практических занятиях текстов. 4.Почему переводчик всегда стремится передать в первую очередь функциональную доминанту образа? 5. Всегда ли возможно сохранить реалию или заменить ее эквивалентом в другой культуре? Подтвердите свой ответ примерами из анализируемых вами текстов. 6. Какие вам известны способы передачи иноязычных реалий? 7. Что является решающим фактором при выборе между описательным переводным вариантом иностранной реалии и её транслитерацией? 8. Почему проблема перевода реалий тесно связана с пресуппозицией? Лекция 7 Коммуникативная установка переводчика 1. Перевод – вид символической, культурно регламентированной деятельности 2. Многогранность переводческой деятельности и ‘аксиомы перевода’ В.Д. Уварова 3. Требования к переводу как заместителю оригинальной речи 4. Коммуникативная установка переводчика ‘Антиномии перевода’ Т.Сейвори Коммуникативная установка переводчика и пределы модификации исходного текста Стилистические аспекты перевода и проблема адекватности и эквивалентности Добавления и опущения в переводе и их мотивация Линейность перевода 5. Цель коммуникации – один из прагматических аспектов перевода. Переводческие ситуации 6. Перевод и виды информации Значение фоновых знаний для переводчика Условия успешного коммуникативного акта с участием переводчика Ключевые слова коммуникация, норма перевода, коммуникативная интенция отправителя, условность перевода, антиномия, модификации, опущения, добавления, линейность, информационный тезаурус В переводе сложилась интересная ситуация: теория рождается в муках и спорах по поводу формулировок, а тем временем переводом занимаются десятки тысяч людей и, очевидно, со своей задачей, так или иначе, справляются. Теория перевода рождается на глазах, а хорошие переводы (как, впрочем, и плохие) делались давным-давно. Теоретические посылки переводчиков могут быть различны, i.e. иметь значительные расхождения или даже могут быть совершенно противоположны, как, например, в одной из известных работ Т. Сейвори4. Однако по поводу какого-либо конкретного места в переводе большинство специалистов согласится, что перевод сделан удачно/неудачно, хорошо / плохо. Теория перевода существует как дисциплина, опирающаяся на достижения различных наук, а переводы, в том числе и очень хорошие, часто делаются людьми, имеющими минимум знаний в этих областях. Возникает представление, что переводу можно действительно научиться, но не путём изучения теории, а так как учатся говорить. Однако это – крайняя точка зрения, мы же придерживаемся принципа гармоничности теории и практики. Что же касается сопоставления перевода и говорения, то, действительно, подобно речи – устной и письменной – перевод является видом символической, культурно регламентируемой деятельности [Садиков, 1981]. Основные нормы, регулирующие этот вид деятельности, ощущаются почти всеми интуитивно. Как отмечает А.В. Садиков, они истинны не потому, что их можно рационально доказать, а потому, что их приемлет большинство носителей данной культуры [ibid.; 4]. Как правило, они ощущаются тогда, когда их нарушают. Переводческая деятельность многогранна, и предлагаемые, например, В.Д. Уваровым ‘аксиомы’ перевода [Уваров, 1981] соотносятся с принципиально различными сторонами. Так, одни из них имеют отношение, прежде всего, к тексту, другие – к коммуникативной ситуации перевода; одни могут относиться к любой коммуникативной ситуации перевода независимо от того, какие языки в ней участвуют, другие же относятся только к контакту между двумя конкретными языками (e.g. ‘украинская / русская фраза начинается с обстоятельства, а английская – с подлежащего’); одни требуют обязательного учёта всех участников коммуникативной ситуации, другие – нет (в особенности это касается устного последовательного перевода). Конечно, суждения типа ‘длина перевода и длина оригинала должны (почти) совпадать’; ‘главное в переводе – связь с предыдущим и связь с последующим’ и др. [Уваров, 1978; 9-17] и др., представляют собой ценностные суждения, выражающие с определённой степенью приближения социальные нормы, которые регулируют перевод. И, как отмечает А.В. Садиков, выделение их в том виде, в каком они удовлетворяли бы требованиям неизбыточности, полноты или непротиворечивости, должно дать прочный фундамент теории перевода, если она хочет быть теорией, в которой можно что-то доказывать [Садиков, 1981, с.7]. Однако они касаются, прежде всего, содержательной стороны перевода. Мы же сейчас, говоря о коммуникативных (прагматических) отношениях в переводе, сосредоточим наше внимание на той стороне, которую В.Д, Уваров предложил назвать ‘ситуационной’ или ‘социологической’ [Уваров, 1978; 9-17] и к которой относится целый ряд прагматических аспектов перевода. Здесь следует отметить особую, на наш взгляд, заслугу В.Н. Комисарова, А.Д. Швейцера в разработке комплекса проблем перевода на уровне цели коммуникации, начиная с таких книг, как ‘Слово о переводе’, ‘Перевод и лингвистика’, статьи А.Д. Швейцера ‘Социологические основы теории перевода’ [Комиссаров, 1973; Швейцер, 1973; Швейцер, 1985]. Одной из актуальных задач, как мы уже не раз подчеркивали, является изучение ‘переводческих ситуаций’, однако систематизация и описание целей коммуникации, роли и места коммуникативной установки переводчика в процессе перевода, описание переводческих соответствий в этой плоскости представляет собой задачу, неразрывно связанную с первой. Без сомнения, в каждом виде перевода на первый план выдвигается конкретная из названных проблем, но тем не менее все они сохраняют актуальность для всех видов перевода. Перевод – заместитель оригинальной речи, и он должен отвечать всем нормам, действительным для нее плюс нескольким дополнительным. Всякий, кто берется переводить (хотя бы и в первый раз в жизни) знает, чего от него ждут (а, значит, и что он должен делать). Текст перевода должен быть понятен, даже если исходный текст/текст оригинала малопонятен. Переводчик должен придерживаться определенной языковой нормы (даже если язык исходного текста не отвечает установленным нормам). Переводчик должен максимально точно передать коммуникативную интенцию отправителя (i.e. автора текста, хотя кто решает, что именно хотел сказать автор?), при этом – ничего от себя (а на деле часто бывает, если переводчик хочет быть верен другим требованиям, ему приходится нарушить последнее и – наоборот). Еще одно требование, условность которого мы подчеркнём особо, поскольку буквальное его понимание было бы абсурдным: ‘Перевод должен звучать естественно’. Но разве может быть естественным то, что, например, средневековый англичанин говорит чистейшим русским языком ХХI века? А между тем, мы знаем из ряда исследований, что и в этом случае может быть ‘неестественное’ и ‘естественное’ звучание [Садиков, 1981; 4]. Таким образом, переводчик должен вложить в дело всё знание и умение и при этом остаться как бы не существующим [ibid; 4]. Продолжая рассматривать схему прагматических отношений в переводе, сейчас мы более подробно остановимся на коммуникативной установке переводчика. Именно в коммуникативных установках переводчика проявляется его личность, и, говоря о них, мы не можем не отметить, что парадоксальность такого вида деятельности, как перевод, не кончается на требованиях, перечисленных выше. Обратимся еще раз к работе Т. Сейвори, где он приводит список ‘антиномий5 перевода’. Они цитируются по книге В.Н. Комисарова ‘Слово о переводе’ [Комиссаров, 1973; 31]: 1 – ‘Перевод должен читаться, как оригинал vs Перевод должен читаться как перевод’. Это – одна из самых сложных проблем перевода, решение которой не всегда под силу даже величайшим мастерам [Швейцер, 1988; 172]. И.А. Кашкин приводит пример – попытку М.Ю. Лермонтова перевести на русский байроновское ‘Farewell’ [Кашкин, 1977]. В первоначальном варианте перевода М.Ю. Лермонтова выраженные ‘простыми словами простые мысли’ Байрона заслонила бурно прорвавшаяся сквозь байроновский текст личность переводчика – поэта. Очевидно Лермонтов почувствовал, что мощная и выразительная сила первоначального варианта перевода строфы чрезмерно выделяет ее и заменил другим вариантом перевода – более простым и приближенным к подлиннику, cf: Byron These lips are mute, these eyes are dry; But in my breast and in my brain Awake the pangs that pass not by, The thought that ne’er shall sleep again… Лермонтов (вариант первый) Уста молчат, засох мой взор, Но подавили грудь и ум Непроходимых мук собор С толпой неусыпимых дум. (вариант второй) Нет слёз в очах, уста молчат, От тайных дум томится грудь, И эти думы – вечный яд, - Им не пройти, им не уснуть. Но и этот вариант не отвечал тем высоким требованиям, которые предъявлял к себе М.Ю. Лермонтов. И.А. Кашкин оценивает решение М.Ю. Лермонтова не включать это стихотворение в отобранные им для публикации как проявление “высокого сознания ответственности перед автором и читателями […]. Сначала он утверждал свою волю – не получилось как перевод, потом подчинил себя автору – не прозвучало как поэзия” [Кашкин, 1977; 432-433]. В.А. Жуковский – одна из самых ярких личностей в истории русского художественного перевода [Швейцер, 1988]. Поэтические переводы В.А. Жуковского, как утверждают специалисты в области художественного перевода, служат ярким примером ориентации переводчика на литературную традицию, влияния на его творчество его собственного эстетического кредо и канонов эпохи. Роль переводов В.А. Жуковского в истории русской культуры широко известна. Например, по словам В.Г. Белинского, “мы через Жуковского приучаемся понимать и любить Шиллера как своего национального поэта, говорящего нам русскими звуками, русской речью […]” [Белинский, 1985; 514]. Свои взгляды на уже названную “антиномию перевода” – верность оригиналу и проявление собственного творческого “я”, в частности, в художественном переводе В.А. Жуковский достаточно точно выразил в анализе перевода трагедии Кребильона “Радамаст и Зенобия”, выполненного С. Высоковатовым. В.А, Жуковский пишет: “ […] переводчик стихотворца есть в некотором смысле сам творец оригинальный. Конечно, первая мысль, на которой основано здание стихотворное, и план этого здания принадлежат не ему […], но, уступив это почетное преимущество оригинальному автору, переводчик остается творцом выражения” [Жуковский, 1985; 487 - 488]. В этих словах В.А. Жуковского ясно прослеживается его ориентация на традиции и нормы романтического перевода, который ставил перед собой задачу воссоздания не самого произведения, а его идеала. Именно стремлением к этому идеалу и обосновывалось право переводчика – романтика на собственное творчество. Возможно, в стремлении к творческой эмпатии заключена разгадка того, что с наибольшей силой талант В.А. Жуковского – переводчика проявился именно в переводах из наиболее созвучных ему авторов – поэтов романтического направления. Но и в этих переводах его собственные религиозно – философские позиции, эстетические и этические воззрения, его личностные характеристики проявляются весьма заметно. Один из признанных шедевров В.А. Жуковского – переводчика – перевод баллады Ф.Шиллера “Торжество победителей”, текст которого содержит модификации текста – оригинала. В.М. Жирмунский характеризует их следующим образом: “ […] при кажущейся близости он незаметно стилизует стихотворение в свойственных ему элегических тонах, усиливая в нем те элементы, которые родственны его собственному восприятию жизни и художественной идеологии и послужили поводом для выбора данного стихотворения. Таким образом, создаётся новое художественное единство, вполне цельное и жизнеспособное, и оригинал оказывается переключенным в другую систему стиля”, [Жирмунский, 1985; 529-530]. В связи с этим А.Д. Швейцер указывает, что эти модификации шиллеровского текста проявляются, в частности, в усилении античного колорита и музыкальной экспрессии оригинала. Иногда эти модификации имеют более серьезный характер, так как затрагивают мировоззренческую основу переводимого произведения [Швейцер, 1988]. Итак, первое положение – перевод должен читаться, как оригинал – сомнения не вызывает, поскольку в переводе У. Теккерея не могут “работать по-ударному” или “ применять стратегию реалистического сдерживания”, хотя сходные явления и могли существовать. Второе положение также верно, так как в адрес перевода можно (и не редко) слышать замечания о том, что, например, “ Киплинг так сказать не мог” или: “ У Адамса этого просто быть не может”. Это значит, что переводчик не имеет права позволить себе в переводе всего того, что он мог бы себе позволить, будучи автором собственного произведения. Но и от первого положения отказаться нельзя, иначе у критиков перевода не было бы сожалений по поводу того, что перевод не достигает силы оригинала”, “перевод звучит неестественно”, что “это – все, что угодно, но только не Адамс”, etc. 2 – “Перевод должен читаться, как произведение, современное оригиналу vs Перевод должен читаться, как произведение, современное переводчику”. Здесь тоже оба компонента вполне обоснованы. Говоря о первом положении, мы можем сослаться на уже приведенный пример в комментариях к первой антиномии (“ударный труд” в переводах У. Теккерея). Нельзя отказаться и от того, что переводчик создает перевод для своих современников, отсюда – создавать перевод на языке времен Л.Стерна (Laurence Sterne), i.e. на русском языке ХVIII века, значит заставить перевод звучать так, как во времена Стерна звучал древний текст “Беовульфа”. Проблема стилистики перевода неразрывно связана с проблемой эквивалентности и адекватности. Мы сейчас не будем анализировать стилистические средства при переводе, а лишь заметим, что если пренебречь стилем исходного текста, его стилистическими средствами, необходимый уровень эквивалентности достигнут не будет. Перед переводчиком в процессе перевода возникает довольно сложная задача – найти заменители стилистических средств исходного языка. 3 – “Перевод может допускать добавления и опущения vs Перевод не должен допускать добавлений и опущений”. “Опущения” чего? Слов (точнее – лексических единиц - ЛЕ)? Но для теории перевода общим положением является то, что лексические системы, а значит, и способы номинации предметов и явлений окружающего мира, в разных языках не совпадают. А потому и полных переводных эквивалентов не существует. Еще раз подчеркнем, что причиной этому являются: 1 – уникальность отражения окружающего мира в сознании носителей данного языка; 2 – структурные различия систем языков, cf: драматическое событие – traumatic event; сорвать мирный процесс – derail a peace process; жизненно важные интересы – expressive interests [Мирам и др., 2003; 29]. Казалось бы терминология должна одинаково описывать предметы и явления, однако и здесь нередко можно найти примеры различного “видения” мира носителями разных языков, а, следовательно, “неполноты лексических эквивалентов” [Мирам и др., 2003; Фрумкина, 2001]. Относительно структурных различий системы данного языка “неполнота эквивалентов” проявляется, прежде всего, в словообразовательных и словоизменительных парадигмах, разных синтаксических функциях. Что же касается добавлений и опущений в переводе, то и многие лингвопереводоведы и переводчики – практики считают невозможным достижение эквивалентного перевода без этих приемов. Особенно убедительно это показано авторами книги “Профессиональный перевод” [Мирам и др., 2003]. В ряде случаев добавления необходимы для объяснения непонятных или непривычных вещей. Причиной использования добавлений при переводе становятся, как мы уже отмечали, структурные, а также и стилистические различия в языках, исключающие дословный перевод. Опущения при переводе также могут быть вызваны структурными и стилистическими различиями языков. Опущения могут объясняться и избыточностью исходного текста с точки зрения носителей языка перевода (i.e. получателя исходного текста в первичной коммуникации – П1 и получателя текста – во вторичной – П2). Таким образом, если мы не Верн`мся к приведенной последней антиномии, то ее можно сформулировать так: в сравнении с исходным текстом перевод может иметь добавления и опущения, но значительная часть исходного текста должна переводиться без них, i.e. линейно – с сохранением в тексте перевода структуры и значения исходного текста. Это перевод на уровне структурно – семантических эквивалентов. Для профессионального переводчика возможность переводить линейно исключительно важна. Как отмечают авторы “профессионального перевода”, это экономит усилия, связанные с преобразованием текста, и позволяет больше сосредоточиться на передаче содержания [ibid., 32], i.e. коммуникативной интенции отправителя. Поэтому для профессионального перевода сохранение линейности без ущерба для содержания и стиля исходного текста имеет большое значение. Необходимо учитывать следующее: 1. Линейность перевода не предполагает дословности и включает синтаксические преобразования, неизбежные при переводе. 2. Текст для линейного перевода должен исключать метафоры, идиомы, образные выражения; стандартные эквиваленты терминов, встречающихся в тексте, должны быть известны 3. В случае устного официального выступления линейный перевод (например, с английского на русский) возможен, если тема этого выступления в одинаковой мере знакома носителям обоих языков. Подробнее о линейном переводе вы узнаете, прочитав книгу Г. Мирама и А.Гона “Профессиональный перевод”: Цель коммуникации – один из прагматических аспектов перевода [Комиссаров, 1973; Садиков, 1981; Уваров, 1981 и др.]. В этой связи одной из важных задач является изучение “переводческих ситуаций”. И здесь прежде всего следует отметить, что существует значительное число “ситуаций перевода”, в которых социологическая сторона налагает существенные ограничения выбора из ряда семантически равноправных вариантов (в первую очередь это касается синхронного и устного последовательного переводов, но не только). Среди них – “ритуализованные ситуации” [Cадиков, 1981], включающие несколько классов: ситуации приветствия и прощания; ситуации награждения; ситуации выражения благодарности, одобрения и неодобрения. Смысловая сторона речевых произведений, порождаемых в таких коммуникативных ситуациях, как правило, сведена к минимуму – указанию на определённый предмет, который мотивировал высказывание, а все остальное – соблюдение правил речевого оформления социального поведения. Подчеркнём, что сами эти речевые произведения могут быть сколь угодно длинными и порождаются индивидуально, хотя и состоят в основном из фиксированных речевых формул – штампов. Сюда же можно отнести широкий набор формул обращения, именования участников коммуникативной ситуации. Как утверждают исследователи, число участников такой ситуации не ограничивается традиционной формулой (в сокращённом виде): О – Т – П ↓ П1... – Т1 – П2 i.e. “отправитель” (кто говорит) – “переводчик” – “получатель” (кому говорят). “Набор” участников этой коммуникативной ситуации должен быть дополнен тем, о ком говорят. Оформление высказывания в подобных ситуациях определяется статусом каждого из участников, его отношением к статусу остальных плюс различие ситуации его присутствия или его отсутствия для того, о ком говорят. Эти проблемы важны для нас прежде всего с точки зрения установления переводческих соответствий между различными языками. Но для установления таких соответствий необходимо детально изучить средства выражения данного плана в каждом из контактирующих в переводе языков и выяснить соотносительную поведенческую значимость каждого из них. Переводчик в процессе перевода имеет дело сдвумя видами информации – лингвистической (перекодирование с одного языка на другой) и социо-культурно-этнопсихолингвистической, на основе которой формируется концептуальная основа сообщения, i.e. свойственный носителям данного языка набор концептов, отражающий в сознании данного языкового коллектива окружающий мир. О значении фоновых знаний для перевода написано и сказано немало, и сейчас, обсуждая проблему коммуникативной установки переводчика, мы хотим затронуть этот вопрос в более конкретном плане, обратив внимание на то, что переводчик должен заранее обладать всеми сведениями о ситуации, необходимыми для правильного социолингвистического оформления высказываний, i.e. он заведомо должен знать о ней больше, чем любой из участников [Садиков, 1981; 11]. Для успешного коммуникативного акта с участием переводчика необходима полнота следующих информационных тезаурусов: тезауруса исходного языка; тезауруса языка перевода, тезауруса социо-культурно-этнографических знаний носителей исходного языка; тезауруса социо-культурно-этнографических знаний носителей языка перевода. Если же это перевод на узкопрофессиональную тему, то к этому списку добавляется информационный блок, связанный со специальными профессиональными знаниями, и этот блок состоит из двух частей – термины исходного языка и термины перевода. В заключение укажем на аналогию, которую можно наблюдать между лексико-грамматическим оформлением высказываний при переводе и мета- (i.e. социо-, психо-, пара-) лингвистическим их оформлением. В обоих случаях переводчик (П) получает от отправителя (О) конкретную информацию, которая кажется достаточной отправителю (но может быть недостаточной переводчику). Переводчик переосмысливает ее, пользуясь своим предметным и языковым тезаурусом (состоящим из двух частей – исходного языка и языка перевода) и формулирует сообщение на языке перевода. От переводчика сообщение поступает к получателю (П2), i.e. переводчик порождает высказывание, в котором отправитель (О) выступает как несколько идеализованный носитель грамматических и лексико-семантических правил оформления речи, а значит должен выступать как идеализованный носитель своей социальной роли – настолько, насколько она должна находить выражение в речевом поведении на языке перевода. Переводчик не только должен знать языки (двух и более), но и знать свою роль. Однако роль переводчика противоречива по самой своей внутренней сущности: идеал – обезличенный текст или голос, а реальность – яркая личность переводчика. [Уваров, 1981; 13]. Вопросы 1. Каковы требования к переводу как заместителю оригинальной речи? 2. Считаете ли вы модификации исходного текста допустимыми при переводе? Прокомментируйте свою точку зрения. 3. Как связана проблема адекватности и эквивалентности перевода с проблемой стилистики перевода? 4. Согласны ли вы с формулировкой последней ‘антиномии Сейвори’? Почему владение ‘линейным переводом’ для профессионального переводчика исключительно важно? 5. С какими видами информации имеет дело переводчик в процессе перевода? 6. Какие компоненты обеспечивают успешность речевого акта с участием переводчика? Лекция 8 Прагматические отношения в переводе: отражение в тексте социально детерминированной вариативности языка 1 Отражение в тексте социально детерминированной вариативности языка – важный аспект учёта установки на получателя 2 Приёмы при передаче диалектной речи и просторечия 3 Проблема передачи индивидуальных речевых характеристик 4 Передача ситуативной дифференциации в тексте перевода Ключевые слова константность vs вариативность языковых единиц, экспонент вариативности, контекстуальный индикатор, функциональный аналог, тональность PA, прагматический аспект текста, прагматическая установка на адресата. Ещё один важный аспект учёта установки на получателя – отражение в речи персонажей социально детерминированной вариативности языка – стратификационной, связанной с делением общества на социальные страты – слои, группы, etc., и ситуативной, связанной с меняющимися параметрами социальной ситуации. Отрезки речи, которые нам предстоит проанализировать, представляют собой фрагменты художественного текста, i. e. в какой-то мере эта речь обработанная и стилизованная. Как правило, автор не воспроизводит натуралистически спонтанную речь с её многочисленными отклонениями от языковых и логических правил. Речевые характеристики, в которых выявляются стратификационная и ситуативная вариативность речи персонажей, обычно присутствуют в ней в виде отдельных маркеров (социальных, локальных, ролевых), которые характеризуют персонажи через особенности их языка. Сложность данной проблемы заключается в том, что эти маркеры приходится воссоздавать средствами другого языка, где сама система стратификационной и ситуативной дифференциации часто носит совершенно иной характер, чем в языке отправителя. Одна из самых сложных задач – передача стратификационной вариативности, находящей своё выражение в локальных особенностях речи. При передаче диалектной речи и просторечия широко используются различные компенсации приёмы, e. g.: “[…] на гробе родительском ночью брат кисти литые, золотые обрезал… Они, дескать, эвона каких денег стоят. Да ведь он за это одно в Сибирь пойти может, если я захочу, потому оно есть святотатство” (Достоевский) – перевод: - That brother of mine cut off the tassels from my dad’s coffin at night; solid gold they was; cost a fortune, they does. Why, damn him, I could send him to Siberia for that, so help me, for it’s sacriledge, it is … В переводе вместо русского диалектизма ‘эвона’ и просторечного ‘потому оно есть святотатство’ используются элементы общеанглийского (не маркированного локально) просторечия. При этом они появляются в тексте не обязательно в тех же моментах, где у Достоевского используются диалектно-просторечные элементы, так, фраза ‘они, дескать, эвона каких денег стоят’ переведена: ‘cost a fortune, they doеs’. Здесь просторечное ‘they doеs’ не входит, подобно ‘эвона’, в структуру адъективно-именной фразы (эвона каких денег), а добавляется в конце предложения. В другом случае переводчик использует просторечный оборот ‘solid gold they was’ там, где у Достоевского употребляется нейтральное ‘кисти литые, золотые’. Такая перестановка элементов стратификационных характеристик вполне возможна и допустима. Дело в том, что их функциональное предназначение - передача речевой характеристики данного персонажа. Отнесённость стратификационных характеристик к речи персонажа в целом, отсутствие привязанности к тому или иному элементу текста дают возможность переводчику относительно свободно маневрировать этими маркерами в тексте. Более того, в ряде случаев в качестве экспонентов стратификационной вариативности в переводе избираются единицы совершенно иного уровня языковой структуры. Это происходит, например, в тех случаях, когда репрезентация диалектной речи в оригинале целиком и полностью опирается на фонетические характеристики, которые, естественно, не передаются в переводе: ‘Now then, Freddy: Look wh’y’ gowin, deah… theres menners f’yer! Te-oo branches o voylets trod into the mad… Ow, eez ye-ooa son, is e? Wal, fewd dan y’deooty bawmz a mather should, eed now batterm to sprawl a pore gel’s flahrzn than ran awy athaht pyin. Wil ye-oo py me f’them?’ ‘Куда прёшь, Фредди? Возьми глаза в руки! А ещё образованный. Все фиалочки в грязь затоптал… А, так это ваш сын? Нечего сказать, хорошо вы его воспитали. Разве это дело, раскидал у бедной девушки все цветы и смылся, как миленький. Теперь вот платите мамаша’. В переводе центр тяжести стратификационной характеристики переносится на просторечно окрашенную лексику и фразеологию. В третьем действии ‘Пигмалиона’, когда Элиза уже прошла коррективный фонетичечский курс у профессора Хиггинса, ситуация меняется. Из её речи исчезают фонетические признаки кокни, но сохраняются некоторые лексические и грамматические признаки просторечия: ‘What become of her new straw hat that should have come to me? Somebody pinched it; and what I say is, them as pinched it done her in’. ‘А вот где её шляпа соломенная, новая, которая должна была мне достаться? Спёрли. Вот я и говорю, кто шляпу спёр, тот тётку укокошил’. В оригинале на фоне безупречного произношения Элизы рельефно проступают такие просторечные черты, как сленгизмы to pinch – украсть, to do in – убить; просторечные грамматические формы: what become (вместо what has become/what become), them as pinched if done her in (вместо those who pinched it have done her in). Для передачи этих социально маркированных элементов речи переводчик использует просторечную лексику (спереть, укокошить), разговорные обороты (Вот я и говорю). Иногда ради передачи важной речевой характеристики допускаются небольшие смысловые сдвиги: ‘She thought you was a copper’s nark, sir (B. Shaw) – Она думала, сэр, что вы шпик’. В английском сленге a copper’s nark – полицейский осведомитель, доносчик, а шпик – сыщик, полицейский шпион. В данном случае такой несущественный семантический сдвиг вполне оправдан, поскольку он передаёт важный элемент социальной характеристики персонажа. К проблеме передачи речевых характеристик относится также передача в переводе речи иностранца. Определённую роль в изображении иностранной речи в переводе играют структурные возможности и традиции языка перевода, e. g.: “When did you get marrid’ Roger asked him. ‘Lasta month. Montha for last. You come the wedding?’ ‘No’, said Rodger. ‘I didn’t come to the wedding’. ‘You missa something’, said Hayzooz. ‘You missa damn fine wedding, what a matta you no come?’ – ‘Когда это вы поженились?’ – спросил его Роджер. ‘Прошла месяц. Месяц, который до это. Вы приходил на свадьба?’ ‘Нет’, сказал Роджер, - Я не приходил на свадьбу. ‘Вы много потерял’, сказал Хейсус. ‘Вы потерял весела свадьба. Почему так, вы не приходил?’ (E. Hemingway. “To Have or Have not’). В оригинале речь кубинца изображается с помощью морфологических и синтаксических маркеров – lasta month missa, come the wedding. В переводе мы находим типичную для русского языка репрезентацию речи иностранца: нарушение правил морфологической связи между элементами синтаксических конструкций – прошла месяц, вы приходил на свадьба, вы много потерял; упрощение синтаксических конструкций – Почему так, вы не приходил? Ещё одним аспектом стратификационной вариативности является вариативность, связанная с принадлежностью к различным профессиональным группам. Здесь основной проблемой является передача профессионализмов в речи персонажей: ‘А вы долго были в Чечне?’ ‘Да, я лет десять стоял там в крепости с ротою у Каменного брода, знаете?’ (М. Ю. Лермонтов) – ‘Where you long in Chechna?’ ‘Quite a while – ten years garrisoning a fort with a company. Out Kamenny Brod way. Do you know the place?’ Глагол ‘стоять’ – иметь местопребывание, ‘жить’ сопровождается в Толковом Словаре Русского Языка под ред. Д. И. Ушакова пометой – устар. воен. В прошлом этот ЛСВ глагола ‘стоять’ был военным профессионализмом, е. g.: ‘Городок Б. очень повеселел, когда начал в нём стоять кавалерийский полк’ (Пушкин). В переводе также используется профессионализм – garrisoning. Кроме социальных речевых характеристик существуют и индивидуальные характеристики, и их передача в их неповторимости является одной из важнейших проблем художественного перевода. В качестве примера можно привести тот витиеватый стиль, которым характеризуется речь одного из персонажей ‘Идиота’ Ф. М. Достоевского – генерала Иволгина, использующего помпезные, высокопарные, речевые штампы: ‘Всё это было для него совершенным сюрпризом, и бедный генерал был ‘решительно жертвой своей неумеренной веры в благородство сердца человеческого, говоря вообще’. Для передачи этого пародийного стиля прежде всего необходимо найти столь же избитые штампы. Сохранение именно этой черты (i. e. насыщенности штампами) в данном случае оказалось важнее, чем скурпулёзное воспроизведение референциального смысла. Именно так поступил Д. Магаршак: “All that came as a great shock to him, and the poor general was “most decidedly the victim of his unbounded faith in human nature”. Сторонники дословного перевода найдут здесь некоторые отступления от смысла оригинала. Действительно у Ф. М. Достоевского генерал верит в ‘благородство сердца человеческого’, а у Д. Магаршака – просто в ‘человеческую натуру’ (‘human nature’). Но достоинством ‘unbounded faith in human nature’ является то, что это – речевой штамп. Таким образом, переданной оказалась важнейшая функциональная характеристика текста. Теперь перейдём к вопросу о передаче другого важного измерения вариативности речи – ситуативного. Одним из ключевых понятий, лежащих в основе ситуативной дифференциации, является понятие социальной речи. В процессе социальные взаимодействия человеку приходиться ‘проигрывать’ более или менее обширный репертуар социальных ролей и вступать в различные ролевые отношения (е. д. начальник – подчинённый, учитель – ученик, приятель – приятель, etc.). Смена ролей значительно меняет социальную ситуацию, которая характеризует отношения между коммуникантами, отражаясь при этом на выборе языковых средств, i. e. социолингвистических переменных [Швейцер, 1976; 81]. Когда мы рассматривали отношение между теорией перевода и социолингвистикой, мы затронули индикатор ролевых отношений – оппозицию русских личных местоимений ‘ты - вы’. Теперь рассмотрим её подробнее. Многозначность и многомерность этой оппозиции не даёт возможности сформулировать жёсткие правила их передачи при переводе на язык, где подобная оппозиция отсутствует, cf: “Я ведь думала, что ты там … у дяди!” – “You see, darling? I thought you were at your uncle’s” – Публичное обращение Настасьи Филипповны к знакомому человеку на ‘ты’ (афиширование интимных отношений) передаётся путём интимного обращения darling. И далее эта форма обращения настойчиво повторяется. Но в других случаях актуализируются другие семантические компоненты (СК) этой оппозиции, и переводчику приходится искать иных решений, например, использовать объяснительный (интерпретирующий) перевод: – Парфён, может, я некстати, я ведь и уйду, - проговорил он наконец в смущении. – Кстати! Кстати! – опомнился наконец Парфён. Они говорили друг другу ‘ты’ – I’m sorry, Parfyon, he said, at last, looking embarrassed; perhaps, I haven’t come at the right moment. I can go away, if you like. – No, no! Parfyon cried recollecting himself. – Do come in. I’m glad to see you. They spoke at each other like two old friends’. Последняя фраза раскрывает коннотацию ‘дружеского ты’ реализуемого в тексте. Вот ещё один пример употребления ‘ты’ в том же романе – это ассиметричное ты , которое используется по отношению к лицу, занимающему более низкое положение в социальной иерархии. Это не ‘дружеское ты’, предполагающее ответное обращение на ‘ты’ (i. e. не симметричное ‘ты’, а барское) начальственное ‘ты’, которое не допускает такого же обращения со стороны собеседника: – Если лень колокольчик поправить, так по крайней мере в прихожей бы сидел, когда стучаться. Ну вот теперь шубу уронил, олух… – Прогнать тебя надо. Ступай доложи… – Ну вот теперь с шубой идёт! Шубу-то зачем несёшь? Ха-ха-ха! Да ты сумасшедший, что ли? (Ф. М. Достоевский) – If you’re too lazy to mend the bell? You might at least wait in the hall when people knock. There? Now he’s gone and dropped my coat? The oaf! • They ought to sack you! Go along and announce me. • Well, now he’s taking my coat with him! What are you carrying my coat for? Ha-ha-ha! Why, you’re not mad, are you? Эти реплики адресованы князю Мышкину, которого Настасья Филипповна принимает за лакея. В русском тексте мы находим и лексические маркеры ролевых отношений (олух, сумасшедший), грамматические маркеры (обращение в 3-ем лице ед. ч. – ‘шубу уронил’, ‘теперь с шубой идёт…’), но главным маркером здесь является ассиметричное ты. В переводе отражены должным образом лексические индикаторы (oaf, mad), обращение в 3-ем лице ед. ч. (now he’s gone and dropped my coat; now he’s taking my coat with him). Но главная роль здесь принадлежит приёмам, которые компенсируют обращение на ‘ты’. Эти приёмы носят скорее негативный характер: во всех приведённых репликах обращает на себя внимание ‘значительное отсутствие’ вежливых форм (please, would you mind, etc., вопросов типа ‘will you announce me’ etc.) * примеры из лекций проф. А. Д. Швейцера Немотивированный сменой ролевых отношений переход на ‘ты’ в русском языке может преследовать те же цели (унизить, оскорбить собеседника). Так, в одном из эпизодов романа Ф. М. Достоевского ‘Идиот’ Ганя, взбешённый попыткой князя Мышкина заступится перед ним за его сестру, кричит ему: ‘Да вечно, что ли, ты мне дорогу переступать будешь?’ В переводе используется добавление – грубое damn it: ‘deamn it… you’re not always going to stand in my way, are you?’ Иногда внезапный переход на ‘вы’ у людей, для которых нормой является обращение на ‘ты’, также представляет собой умышленное нарушение правил речевого поведения и несёт экспрессивную коннотацию: –Из упрямства! Из упрямства! – вскричал Ганя. – Из упрямства и замуж не выходишь! Что на меня фыркаешь? Мне ведь наплевать, Варвара Арнольдовна, угодно, хоть сейчас исполняйте ваше намерение. Надоели вы мне очень. – ‘Out of obstinacy’ cried Ganya. ‘You don’t get married out of obstinacy too! What are you snorting at me for? I don’t care a damn, sister dear! You can carry out you threat. I’m sick and tired of you.’ В сцене ссоры с сестрой Ганя внезапно переходит на ‘вы’ и на обращение по имени и отчеству, демонстрируя свою отчуждённость. В английском тексте для изображения перехода на ‘вы’ здесь используется компенсационный приём – помещённое в обычный контекст ласковое обращение sister dear приобретает иронический смысл. От описанных случаев экспрессивного употребления индикаторов ролевых отношений следует отличать подлинную перемену ролевых отношений, которая происходит иногда в ходе одного и того же речевого акта по молчаливому согласию собеседников (пересмотр ролевых отношений). Например, в одном из эпизодов ‘Героя нашего времени’ Максим Максимович, делая официальный выговор младшему по чину Печорину, обращается к нему на ‘вы’, но тут же переходит на дружеский тон и в дальнейшем называют его на ‘ты’: ‘Господин прапорщик! – сказал я как можно строже. – Разве вы не видите, что я к вам пришёл? Исполнив долг свой, сел я к нему на кровать и сказал: Послушай, Григорий Александрович, признайся, что не хорошо?’ – – Ensign! Sir! I said as severely as I could. ‘Don’t you realize that I’ve come to see you? Здесь происходит пересмотр ролевых отношений: господин прапорщик и обращение на ‘вы’ сигнализирует об отношениях ‘начальник – подчинённый’. ‘Григорий Александрович’ и обращение на ‘ты’ – индикаторы отношений друзей. В английском переводе это передано следующим образом: здесь индикаторами официальных ролевых отношений являются обращения Ensign! и Sir! При переводе с языка, где эта оппозиция не выражена, на язык, где она должна быть обязательно представлена тем или иным членом, необходим всесторонний учёт языкового и внеязыкового контекста. Так, в переводе с английского на русский переводчик должен решить, что скрывается за недифференцированным английским you – вы (Вы) или ты. О том, что это решение не всегда бывает достаточно обоснованным, свидетельствует следующий пример из перевода на русский ‘Американской трагедии’ Т. Драйзера: ‘And girls and women… calling to him gaily and loudly as the train moved out from one station to another:’ “Hello, Clyde! Hope to see you again soon. Don’t stay too long there”. – “И, бывало, что какая-нибудь женщина или девушка… громко и весело кричала вслед отходящему поезду: “Хэлло, Клайд! Мы ещё увидимся. Смотрите, не задерживайтесь там”. В этом эпизоде описывается путь Клайда, которого везут из окружной тюрьмы в тюрьму штата. Собиравшиеся на платформе молодые женщины кричат ему ободряющие слова. Здесь ролевые отношения, возраст, статус коммуникантов подсказывают скорее выбор ‘ты’. Анализ контекста в таких случаях обычно сводится к поиску контекстуальных индикаторов, например, форм обращения, которые помогают выбрать соответствующее местоимение при переводе you на русский/украинский язык: “MISS JEMINA!” exclaimed Miss Pinkerton, in the largest capitals. “Are you in your senses? Replace the Dictionary in the closet and never venture to take such a liberty in the future”. – “Мисс Джемайна!” – воскликнула мисс Пинкертон (Выразительность этих слов требует их передачи прописными буквами)*. “Да вы в своём ли уме? Поставьте словарь в шкаф и впредь никогда не позволяйте себе подобных вольностей”. “Well, sister, it’s only two-and-ninepence and poor Becky will be miserable if she don’t get one”. – Но, сестрица, ведь всей книге цена два шиллинга девять пенсов, а для бедняжки Бекки это такая обида. “Send Miss Sedley instantly to me”, said Miss Pinkerton (Thackeray). – “Пришлите ко мне сейчас же мисс Седли”, - сказала мисс Пинкертон. Этот диалог показывает противоречивость контекстуальных индикаторов: речь идёт о сёстрах – мисс Пинкертон, содержательнице пансиона, и мисс Джемайне. Все языковые маркеры свидетельствуют о сугубо официальном характере ролевых отношений между родственницами, cf: обращение ‘мисс Джемайна’; официальный регистр реплик мисс Пинкертон ‘nevere venture to take such a liberty in the future’; ‘send Miss Sedley instantly to me’ и др. Всё это не оставляет сомнения в обоснованности решения переводчика в пользу местоимения ‘вы’. Конечно, индикаторами ролевых отношений служат не только личные местоимения. Прежде всего существуют системы форм обращения, принятые в исходном языке и языке перевода и выполняющие аналогичную оппозициям местоимений функцию индикаторов ролевых отношений: Doolittle. Morning. Governor… I come about a very serious matter, Governor (B. Shaw). – Дулиттл. Доброе утро, хозяин… Я к вам по очень важному делу, хозяин. Здесь папаша Дулиттл, явившись в дом профессора Хиггинса, обращается к хозяину дома, называя его governor. В британском варианте английского языка (British English) governor – иронически-почтительное обращение к отцу, нанимателю, начальнику [Chambers’s Twentieth – Century Dictionary]. Очевидно, для * примечание переводчика мусорщика Дулиттла обычным является ролевое отношение ‘рабочий – наниматель’. В русском языке при таких ролевых отношениях функциональным аналогом ‘governor’ служит обращение ‘хозяин’, а в украинском – ‘хазяїн’ (i. e. ‘хазяїне’). Ещё один пример из пьесы Б. Шоу ‘Дом, где разбиваются сердца’, интересен тем, что в нём старая няня никак не может пересмотреть ролевых отношений, которые существовали когда-то между нею и её питомцами. И несмотря на полученный выговор от леди Эттеруорд, она упорно продолжает называть её ‘ducky’: Lady Utterword. Nurse, will you please remember that I am Lady Utterword, and not Miss Addy, nor lovely, nor darling, nor dotty? Do you hear? Nurse. Yes, ducky: all right. I’ll tell them to call you my lady. – Леди Эттеруорд. Няня. Потрудитесь запомнить, что я леди Эттеруорд, а не мисс Эдди, и никакая не деточка, не цыпочка, не крошечка. Няня. Хорошо, душенька, я скажу всем, чтобы они называли вас миледи. Конечно, каждая система обращения привязана к определённой культурно-исторической среде, и попытки переноса этих обращений в другую, ‘чужую’ среду далеко не всегда оказывались успешными, о чём подробно говорит А. Д. Швейцер, приводя очень интересные примеры [Швейцер, 1988, 167-168]. Так, в собрание переводческих анекдотов вошли обычные для английских переводчиков XIX века (в том числе и для известной переводчицы русской классической литературы на английский язык К. Гарнет) переводы старых русских обращений ‘батюшка’ и ‘матушка’ как Little Father и Little Mother. Некоторые буквализмы можно найти и в наше время. А. Д. Швейцер приводит пример отрывка из романа Э. Хэмингуэя ‘Иметь или не иметь’: “Get out of here”, I told him. “You are poison to me”. “Brother, don’t I feel as bad about it as you do!” (E. Hemingway) cf: отрывок из перевода опытной переводчицы Е. Калашниковой: “Убирайся вон, - сказал я ему. Смотреть на тебя противно. – Братишка, да разве я не огорчён так же, как и ты?” Обращение ‘братишка’ привносит в текст романа чуждый ему, как отмечает А. Д. Швейцер, национально-исторический колорит, поскольку в сознании современного читателя, читающего этот роман на русском языке, оно ассоциируется с периодом гражданской войны. Этого смещения национально-исторической перспективы можно было бы избежать, используя такие эквиваленты для ‘brother’, как ‘дружище’, ‘приятель’ [Швейцер, 1988, 167]. Нельзя не согласиться с утверждением М. А. К. Хэллидея о том, скорее всего наиболее типичным стилистическим коррелятом ролевых отношений является ‘тональность’ [Halliday, 1979]. А. Д. Швейцер даёт подробный анализ примеров, убедительно подтверждающий высказывание М. А. К. Хэллидэя. В этих примерах тональность реализуется в виде какого-либо определённого тона – фамильярного, развязного, грубого, е. д.: приветствие адвоката Джеферсона ‘how’s tricks today?’ характеризуется дружески-фамильярным тоном и в переводе используется одно из традиционных средств передачи различных оттенков тональности – русское суффиксальное образование, cf: ‘как наши дела?’ – ‘как наши делишки?’. В другом примере тон высказывания – грубый, резкий: ‘Тьфу тебя! Кондрашка прошиб’. Здесь переводчику удалось передать тональность лишь частично: ‘Тьфу тебя!’ – Oh, to hell with you! ‘Кондрашка прошиб’ передано как ‘Died of a stroke’ – перевод семантически – вполне точный, но стилистически неадекватный. Ведь ‘кондрашка’ – это просторечно-фамильярный эквивалент литературного ‘апоплексический удар’. Это не значит , что именно такое словосочетание необходимо передать с соответствующей эмоционально-стилистической коннотацией, но можно было бы использовать один из компенсационных приёмов, e. g. had a stroke and kicked the bucket. А вот ролевые отношения собеседников, которые характеризуются развязно-фамильярным тоном: ‘by jove!.. a neat little filly’. В переводе для передачи этого тона используется междометие ‘чёрт возьми!’ и аффиксальные экспрессивные средства – ‘премилая’, ‘девчурка’ [см. подробнее: Швейцер, 1988, 168]. Пересмотр ролевых отношений, как правило, также находит своё выражение в тональности речевого акта. Так в пьесе Б. Шоу ‘Майор Барбара’ один из персонажей (Прайс) в присутствии девушки из армии спасения (Дженни) говорит с Питером Шерли, который только что прибыл в убежище Армии спасения, ханжеским тоном, подделываясь под стиль проповеди: Poor old man! Cheer up, brother: you’ll find rest and appiness ere… - Несчастный старик! Возвеселись, брат: здесь ты обретёшь отдых, мир и счастье… Как только Дженни выходит из комнаты, он тут же приходит на фамильярно- снисходительный тон завсегдатая ночлежки, который наставляет новичка: Eere, buck up, daddy! She’s fetchin y’a thick slice a breadn treacle, an a mug a skyblue… - Ну же, встряхнись, папаша, сейчас она тебе притащит кусок хлеба с патокой да воды с молоком… Но лишь Дженни возвращается в ночлежку с едой, Прайс вновь переходит на прежний тон: There you are, brother. Ask a blessin an tuck that into you. – Ну, брат мой, помолись и принимайся за угощение. Языковые рефлексы смены ролевых отношений чётко прослеживаются и в переводе, на который наш взгляд, передаёт эту смену тональности. Можно сказать, что тон проповедника, который вначале и в конце отрывка принимает Прайс, в переводе выражен даже более отчётливо, чем в оригинале, cf: (collog.) ‘cheer up’, ‘tuck that into you’ и ‘возвеселись’, ‘принимайся за угощение’. Стилистический контраст между эпизодами, на которые разделяется этот отрывок, чётко прослеживается при сопоставлении кореферентных выражений, е. д. : cheer up – возвеселись и buck up – встряхнись; brother – брат и daddy – папаша. Жаргонное ‘skyblue’ передаётся нейтральным ‘вода с молоком’. Но с точки зрения общей тональности отрывка это частично компенсируется разговорно-просторечным ‘притащит’ вместо нейтрального ‘принесёт’ (возможно здесь можно было бы пойти на определённые семантические жертвы и перевести ‘a mug a skyblue’ как ‘миска баланды’?). Для реализации некоторых ролевых отношений весьма существенна обстановка, в которой происходит речевой акт. Так, реализации роли судебного пристава необходима соответствующая обстановка – зал суда. Выполнение ролевых обязанностей предусматривает иногда произнесение ритуальных фраз, e. g.: And then a voice: ‘Oyer! Oyer! All persons having business before the honorable Supreme Court of the State of New York, Country of Catarqui, draw near and have attention, The Court is now in session (Dreiser)’. – Слушайте, слушайте! Все лица, чьё дело назначено к слушанию в Верховном суде штата Нью-Йорк, округ Катарки, приблизитесь и будьте внимательны! Сессия суда открывается. Здесь, по всей вероятности, требуется более традиционный функциональный аналог, английской фразы ‘the Court is now in session’. Очевидно, таким аналогом является ‘заседание суда объявляется открытым’. Следует учесть, что ролевые отношения проявляются не только в диалогической речи персонажей в художественных текстах. Фактически ролевые отношения самым тесным образом связаны с дифференциацией языка в плане функциональных стилей и жанров. На это обращает внимание К. А. Долинин. Он отмечает, что функциональные стили – это не что иное, как обобщённые речевые жанры, i. e. речевые нормы построения определённых, достаточно широких классов текстов, в которых воплощаются обобщённые социальные роли, такие, как ‘учёный’, ‘администратор’, ‘поэт’, ‘журналист’, ‘политик’ и др. Эти нормы – как и всякие нормы ролевого поведения – определяются ролевыми ожиданиями и ролевыми предписаниями; которые общество предъявляет к говорящим/пишущим. Субъект речи (адресант) знает, что тексты такого рода, преследующие такую цель, надо строить так, а не иначе, и знает, что другие (читатели, слушатели) ждут от него именно такого речевого поведения [Долинин, 1978, 60]. Моделирование повседневного ролевого поведения, в котором важная роль принадлежит установке на адресата, прослеживается, например, в языке средств массовой информации. Для этой области характерно сочетание установки на усреднённого массового получателя с дифференцированной ориентацией на определённые категории получателей. Процессы стандартизации языковых средств, деспециализации и популяризации терминов, etc. отражает в той или иной степени апелляцию к массовому читателю/слушателю/зрителю. Вместе с тем, для языка массовой коммуникации характерна определенная вариативность используемых языковых средств в зависимости от установки на те или иные социальные слои. В книге ‘Современная социолингвистика: Теория, проблемы, методы’ автор приводит примеры, весьма наглядно показывающие такую вариативность. Это отрывки текстов передовых статей из ‘Нью-Йорк таймс’ и ‘Дейли ньюс’ и их переводы [Швейцер, 1976,111]: (1) The New York Times For decades architects in this country and abroad have been designing and building homes that, depending upon the climate, could be heated wholly or in part by the sun… To hasten wider use of solar energy in residential construction and to get various research under way on its application in industrial and commercial use, the House of Representatives is considering today a bill to establish a 50-million-dollar, five-year demonstration program. (2) Daily News Our only regret is that some such step wasn’t taken a long time ago and made to stick… Philadelphia has recently slapped a similar no-parking order on its business area… Plenty of people at first will try to chip holes in the no-parking rules, for their own private benefits. We imagine more than one motorist will try to slip something to the nearest cop for letting him park awhile where he shouldn’t. Если мы сопоставим эти два текста, то увидим определённую корреляцию между отбором языковых средств и спецификой адресата. Так, в тексте 1 явно пролеживается селективность в отборе языковых средств с учётом той ‘просвещённой и респектабельной аудитории’, к которой обращается газета. Это проявляется в строгой ориентации на кодифицированный литературный язык. В качестве социолингвистических переменных иногда здесь выступают единицы книжно-письменной речи, которые противопоставлены более нейтральным и разговорным, e. g.: ‘residential construction’ вместо ‘home-building’; ‘its application in industrial and commercial use’ вместо ‘its use in industry and trade’. Вместе с тем этому тексту присущи и некоторые характерные для mass media признаки универсальности, ориентации на ‘усреднённого’ получателя, e. g.: отсутствие специальных терминов (не считая деспециализированных типа ‘solar energy’, которые вошли в широкий обиход), хотя обсуждаемая тема (использование солнечной энергии) и могла бы в известной мере оправдать их использование. Текст 2 – из массового издания, рассчитанного на ‘менее взыскательную публику’ – выглядит иначе. Здесь социолингвистическими маркерами являются такие единицы сниженной разговорной лексики и фразеологии, как ‘to make sth stick’ – закрепить, ‘to clap an order’ – спустить указание, ‘to slip sth’ – сунуть в лапу, ‘a cop’ – полицейский. Автор статьи ‘разговаривает’ ‘на равных’ с малообразованным обывателем, на которого ориентирована газета. Теперь сопоставим текст оригинала и текст перевода, чтобы проследить, как отмеченная в текстах оригинала тональность проявляется в переводе. (1) В нашей стране архитекторы уже в течении ряда десятилетий проектируют и строят дома, которые в зависимости от климатических условий, могли бы полностью или частично отапливаться за счёт солнечной энергии… В целях ускорения широкого применения солнечной энергии в жилищном строительстве и развёртывания серьёзных исследований для обеспечения её применения в промышленности и торговле палата представителей приступает сегодня к рассмотрению законопроекта о выделении 50 млн. долларов на осуществление опытно-показательной программы, рассчитанной на пять лет. [Швейцер, 1988,171]. В переводе текста 1 мы находим ту же ориентацию на литературный язык, специфические признаки книжной речи в синтаксисе (причинные обороты, сложные синтаксические конструкции) и лексике (‘климатические условия’, ‘осуществление’, ‘обеспечение’, ‘развёртывание’, etc. (2) Жаль только, что такие меры не были приняты раньше и при том ‘без дураков’… Недавно городские власти Филадельфии спустили указание о запрете стоянки в деловом центре города… Конечно, найдётся немало людей, которые попытаются вначале вынюхивать лазейки в правилах, запрещающих стоянку. Наверняка найдётся немало водителей, которые попытаются ‘сунуть лапу’ ближайшему ‘фараону’, чтобы тот позволил им поставить на стоянку машину, где это запрещено [Швейцер,1988,171]. В переводе текста 2 достаточно точно передана разговорно-фамильярная тональность оригинала, e. g.: разговорно-просторечные ‘без дураков’, ‘сунуть в лапу’, ‘фараон’, ‘вынюхивать’. Таким образом, переводческие проблемы, связанные с учётом установки на адресата (перевод реалий, иллюзий, передача маркеров стратификационной и ситуативной вариативности) охватывает очень широкий диапазон переводческих приёмов. Здесь наряду с традиционными приёмами перевода, которые применяются при передаче смыслового содержания текста (субституция, гиперонимическая и интергипонимическая трансформации и другие), используются и приёмы, характерные для передачи прагматических аспектов текста, e. g.: замена реалии или аллюзии её аналогом, уточняющее дополнение, поясняющий перевод, который раскрывает неясные для адресата пресуппозиции и импликации; переводческое примечание и различные виды компенсирующего перевода (в том числе и межуровневого, например, заменяющего фонетические маркеры стратификационной и ситуативной вариативности лексическими, лексические – синтаксическими и лексико-морфологические – стилистическими). Итак, приведённые нами данные подтверждают положение о том, что прагматическая установка на иноязычного и инокультурного адресата нередко требует трансформаций, которые модифицируют смысловое содержание текста. Вопросы 1 Что такое социально детерминированная вариативность языка? 2 Допускается ли небольшие смысловые сдвиги в тексте перевода ради передачи важной речевой характеристики? Приведите примеры из анализируемых текстов. 3 Прокомментируйте основные проблемы передачи речевых характеристик, в которых выявляется стратификационная и ситуативная вариативность речи персонажей. 4 Назовите аспекты стратификационной вариативности. 5 Что такое ситуативная вариативность? 6 Каковы проблемы передачи ролевых отношений в тексте перевода? 7 В чём отличие экспрессивного употребления индикаторов ролевых отношений от подлинной перемены ролевых отношений? Приведите примеры из анализируемых текстов. 8 Согласны ли вы с утверждением Хэллидея о том, что наиболее типичным стилистическим коррелятом ролевых отношений является ‘тональность’? Прокомментируйте свою точку зрения. 9 Как в переводе отражается моделирование повседневного ролевого поведения в языке mass media и в частности, один из важных его компонентов – установка на адресата? Приведите примеры. Лекция 9 Закономерности языка межкультурного общения 1. Перевод – особый вид соотнесённого функционирования языков 2. Языковая картина мира как глубинный слой в модели общей картины мира человека Концепция языковой картины мира Г.В. Колшанского Картина мира и языковая картина мира; двойственное существование картины мира Язык – отображение мира, главное средство объективации миропонимания человека 3. Взаимосвязь языка и культуры Концепции соотношения языка и культуры Вербализация мирового пространства и межкультурная коммуникация Некоторые ключевые понятия этнопсихолингвистики и теории межкультурной коммуникации Ключевые слова Принцип лингвистической дополнительности, картина мира, языковая картина мира, двойная интерпретация мира, вербализация мирового пространства, культурный компонент значения, культуронимы, словарный ксеноним, ксенонимическая реставрация Эта лекция посвящена аспектам проблемы, понимание (да, именно понимание) которых поможет нам разобраться в прагматических аспектах перевода. Среди них – прагматические отношения, характеризующие перевод как акт межъязыковой и межкультурной коммуникации; учёт расхождений в восприятии одного и того же текста со стороны носителей разных культур; значение фоновых знаний для переводчика и многие другие. Осмысление перевода как особого вида соотнесённого функционирования языков, как вида символической, культурно-регламентированной деятельности невозможно без рассмотрения (к сожалению, краткого) таких вопросов, как ‘язык и культура’, ‘картина мира и ее отражение в языке’, ‘теория гештальтов’ и др. Язык, как уже не раз подчёркивалось в наших лекциях, представляет собой универсальное средство общения, открытое для любой сферы человеческой деятельности. Определение языка как орудия общения и познания мира относится к фундаментальным проблемам лингвистики. Решение различных лингвистических вопросов просто невозможно без обращения к природе человека (мышления и сознания), к эмоциональной сфере, процессам восприятия и познания мира. Язык – это не только ‘дом бытия’ (М.Хайдеггер), он представляет собой единственное средство осуществлять общение. Языковое общение посредством отдельных коммуникативных актов обусловлено прежде всего общественным характером сознания человека и социальным статусом личности. Поэтому речевой коммуникативный акт регулируется социально-психологическими и идеологическими мотивами деятельности человека. Вопрос о том, существует ли у человека особая языковая картина мира одновременно с концептуальной картиной мира, является предметом широкой дискуссии в современной философии и лингвистике. Последняя работа Г.В. Колшанского посвящена именно этой проблеме*. К сожалению, она так и не была опубликована и стала доступной лишь узкому кругу учеников автора. Необходимо отметить, что тема, касающаяся глубинных пластов взаимоотношений языка, мышления и действительности, интересовала Г.В. Колшанского на протяжении всего его творческого пути. Еще в 1965г. В своей книге ‘Логика и структура языка‘, анализируя концепции Э. Сепира, Б. Уорфа, Л. Вайсгербера, автор приходит к выводу о необходимости замены принципа лингвистической относительности принципом лингвистической дополнительности. Содержанием этого принципа, по Колшанскому, является идея взаимодополнительности и взаимообусловленности явлений в языковой системе (всегда имеющей достаточные средства для адекватного выражения познающего мышления), которая противостоит представлению языка в виде набора изолированных форм, выражающих относительность языкового восприятия мира. Г.В. Колшанский отмечал, что ‘логика не образует свой мир, замкнутый системой языка, в этом смысле нет и своей логики отдельного языка. Логические категории как категории мышления не прирастают к * Г.В. Колшанский. Объективная картина мира в познании и языке (рукопись) языковым формам и не создают логико-языковой картины мира’ [Колшанский, 1964, 39]. Мысль о невозможности существования языковой картины мира как самостоятельного образования Г.В. Колшанский развивал и в своих последних работах, исходя из представлений о языке как непосредственной действительности мысли и трактуя картину мира у человека как результат работы познающего мышления. Идея о существовании у человека особой языковой картины мира до сих пор не получила достаточного подтверждения и относится к числу лингвистических гипотез, попытка обоснования которых наталкивается на серьёзные трудности теоретико-методологического и чисто эмпирического характера [Маслова, 2004; Постовалова, 1987; Фрумкина, 2001]. Обоснование этой гипотезы невозможно без осмысления всех аргументов, которые подвергают сомнению ее правомерность. А критические замечания Г.В. Колшанского, высказанные им в адрес гипотезы о языковой картине мира, помогают философам, лингвистам обретению истины в этом сложном вопросе, заставляя вновь и вновь обращаться к основаниям ее выдвижения. Существует ли языковая картина мира? Рассмотрим несколько аргументов относительно допустимости существования языковой картины мира в виде глубинного слоя общей картины мира у человека. Язык пронизывает собой все акты человеческой жизнедеятельности. Он глубочайшим образом связан с ее базисным регулятивом – картиной мира, i.e. глобальным образом мира, который возникает у человека в ходе всей его духовной активности. Картина мира являясь идеальным концептуальным образованием, имеет двойственное существование – необъективированное как элемент сознания, воли и жизнедеятельности человека и объективированное – в виде различных следов, в частности, в виде знаковых образований самого различного типа, именуемых текстами. Такими ‘текстами’ являются изобразительное искусство, архитектура, хореография, игры, социальные структуры, словесные и поэтические образы, язык. Объективация картины мира может происходить стихийно, бессознательно или же преднамеренно в виде создания специализированных картин мира в различных сферах духовного производства (науке, философии, искусстве, etc.). Как связан язык с картиной мира человека? Является ли он только средством ее воплощения, формирования и экспликации наряду с другими ‘текстами’, или же составляет ее глубинный слой, образуя особую языковую картину мира? Главный аргумент в доказательстве невозможности языковой картины мира в том, что картина мира у человека является результатом его деятельности по отражению мира и создается мышлением. Язык же не отражает* мир, а отображает его. Он только объективирует и эксплицирует концептуальную картину мира человека. Однако этот аргумент снимается, если * Отразить – 3. Воспроизвести, представить в образах, выразить, показать [СРЯ, 1988] Отобразить – воплотить, наглядно представить [СРЯ, 1988] мы учитываем диалектический характер взаимоотношений языка и мышления. Действительно, язык не является прямым отражением мира. В нём всегда осуществляется двойная интерпретация мира: мышление отражает мир, а язык конкретизирует мышление, приспосабливает полученные мышлением знания о мире к конкретным коммуникативным условиям. В этом смысле язык есть скорее не особое мировидение, а ‘мыслевидение’ [Постовалова, 1987, 67]. Картина мира человека антропоцентрична по своей сути, она запечатлевает не только образ мира сам по себе, но и фиксирует правила ориентации человека в этом мире. Систематическая последовательность и закономерность, с которыми всякий раз производится интерпретация мышления в ситуациях коммуникации, позволяет считать язык автономным образованием, которое формирует мыслительные привычки ориентации человека в коммуникативном пространстве своей жизнедеятельности. В этом плане язык есть уже не только ‘мыслевидение’, но и определённое мировидение, задающее человеку стереотипы восприятия мира, его толкования и ориентации в нём. Существенный аргумент в пользу возможности языковой картины мира как самостоятельного образования – факт исторического характера мышления, его способности развиваться, менять свою категориальную структуру, а также и то, что исторические темпы развития языка и мышления могут не совпадать, в результате чего язык может фиксировать то понимание мира, которое впоследствии было уже преодолено человеком. Язык – главное средство объективации миропонимания человека. Язык хранит следы всех или практически всех значимых толкований мира у человека, которые сменяли друг друга в процессе исторического существования человека. Язык содержит в себе ‘склад мировидческих осколков разных эпох’. Подобно тому, как французский культуролог М. Фуко говорил об ‘археологии знания’, можно было бы говорить об археологии миросозерцания человека по данным языка. На ‘территории’языка можно найти среди ‘раскопок’ живые мировидения и их фрагменты, а также уже забытые, окаменевшие образования, следы прошлой духовной активности человека. Среди слоёв миропонимания в языке выделяются два наиболее рельефных – глубинный, слившийся с первичным синтаксисом и базисной лексикой (чаще всего именно его называют языковой картиной мира), и более поздние наслоения, связанные со следами более поздних мировидений. Несмотря на то, что язык носит следы всех наиболее важных миропониманий человека, сохранились они по-разному. Здесь также часто действует закон консервативности, свойственный человеческой культуре в целом [Баткин, 1969, 102]. Омертвевшие формы мировидений устраняются из языка различным путём. Лексические единицы, например, могут менять значения, вообще исчезать из языка; мотивировка значения может быть потеряна. Одним из средств борьбы языка с ‘осколками’ старых мировидений является утрата внутренней формы ЛЕ. Основным аргументом в пользу языковой картины мира и связанного с ней особого языкового мировидения было бы обнаружение в языке некой ‘живой логики’, которая отличается от общепринятой в настоящее время и служит основным принципом порождения языковой картины мира, отображающей объективную действительность. Логика языка воссоздается за счёт попытки увидеть в лингвистической технике живое миротолкование, которое может во многих своих чертах совпадать с общепринятым в данный момент миротолкованием, а может в значительной степени отличаться от него. Поиски такой логики приводят к распредмечиванию знаковой структуры языка. Опыт реконструкции логики, связанной с определённым миропониманием, на основе данных языка, содержится в ряде исследований А.Ф. Лосева, проведённых им на материале архаического предложения [Лосев, 1930; 1982]. Известным эмпирическим основанием для доказательства существования языковой картины мира у человека как живого феномена было бы обнаружение следов её действия в нём самом и в его культуре. Ведь всякая картина мира сохраняет главную особенность продуктов культуры: объективированная в определённом материале, она не представляет собой мертвой вещности, и её смысл оживает и постепенно переосмысливается в человеческом общении. Как считает В.И. Постовалова, язык можно считать мировидением человека в очень специальном понимании. Языковое мировидение по сравнению с общепринятым в данную эпоху миропониманием, которое основано на работе человеческого мышления конкретного времени, на достижениях культуры и предметно-практической деятельности этой эпохи, является ‘подпольным’ [Постовалова, 1987, 70]. Оно глубинно, не всегда проявляется вовне, оно дважды бессознательно*, если считать любое мировидение в основе своей преимущественно наивным, бессознательным регулятивом человеческой жизнедеятельности. Мышление постоянно находится в несогласии с языковым мировидением, соперничая с ним. В последние десятилетия широкое распространение получила идея о том, что с генетической точки зрения философия и наука представляют разные модусы языка, разные формы рефлексии над внутренним содержанием слов языка, в которых выражается интуитивное миропонимание народа. А.Ф. Лосев отмечает: ‘Как философию мог создать народ, для которого сама σοφια ‘мудрость’, есть по корню слова мастерство, умение создать вещь, понимание ее устройства?.. Что такое греческая ‘идея’, как не вúдение, зрение, узрение, если сама этимология указывает на это?’ [цит.: Постовалова, 1987, 70]. А Х. Ортега-и-Гассет утверждает: ‘Современная наука была бы невозможна без языка… потому что язык – это первичная наука. Именно поэтому современная наука живет в постоянном споре с языком… Мы не только говорим на каком-либо языке, мы думаем, скользя по уже проложенной колее, на которую нас ставит языковая судьба’ [ibid., 70]. Но, как замечает В.И. Постовалова, культура развивается также и в согласии с языком, который задает смысловое поле для формирования ее образов и идей. Многие поэты опираются бессознательно или сознательно на языковую картину мира своего родного языка. Искусство усиливает только то, что хранится в языковом сознании обычных людей. * Бессознательный – 2 непроизвольный, происходящий независимо от воли, сознания (СРЯ) В.И. Постовалова ставит вопрос о том, удовлетворяет ли феномен, называемый языковой картиной мира, требованиям, которые предъявляют к картине мира как таковой. Очевидно, он содержит все черты картины мира: содержит образ мира, существенные черты которого выделяются с позиций человека и его интересов, является изоморфным миру, в котором имеет свои эмпирические соответствия (корреляты); не подвергается сомнению в своих существенных чертах, служит известным регулятивом человеческой жизнедеятельности, ориентируя человека на определённое отношение к миру, вызывая в нём соответствующие ожидания относительно мира и формируя поведенческие стереотипы в коммуникативном пространстве [ibid., 71]. Введение языковой картины мира в модель общей картины мира человека как её глубинного слоя значительно усложняет эту модель. В этом случае оказывается, что картина мира у человека не однородна. Она содержит дискуссионные фрагменты, по которым в рамках этой модели даются разные ответы относительно мироустройства. В.И. Постовалова подчёркивает, что с этой точки зрения дополнительный интерес имеют попытки представить человеческое сознание как диалог и борьбу мнений. Картина мира человека – глубинно - перспективна и многослойна. Таковой является и языковая картина мира, имеющая много измерений. Их выявление составляет нерешённую задачу теоретической лингвистики и философии языка [ibid., 72]. Язык лежит на поверхности бытия человека в культуре. Начиная с XIX века (Я. Гримм, Р. Раск, В. фон Гумбольдт, А.А, Потебня) и в наши дни проблема взаимосвязи, взаимодействия языка и культуры является одной из интереснейших и перспективных в лингвистике, психолингвистике, лингвопереводоведении и др. Первые попытки отражения этой проблемы отражены в работах В. фон Гумбольдта [Гумбольдт, 1985], А.А, Потебни [см.: Амирова, 1975], в ряде работ Р.О, Якобсона и других исследователей. Л. Ельмслев высказывал мысль о том, что язык и действительность структурно сходны. Он отмечал, что структура языка может быть приравнена к структуре действительности или взята как более или менее ее деформированное отражение [Амирова, 1975]. Е.Ф. Тарасов отмечает, что язык включён в культуру, потому что ‘тело знака’, i.e. означающее, является предметом культуры; в его форме опредмечена языковая и коммуникативная способность человека. Значение языка – это тоже культурное образование, которое возникает только в человеческой деятельности. Культура также включена в язык, так как вся она смоделирована в тексте. Однако когда мы говорим о взаимодействии языка и культуры, необходимо помнить о том, что всё-таки это разные семиотические системы. Конечно, будучи семиотическими системами, они имеют и общие черты: 1 – культура, как и язык, являются формами сознания, отражающими мировоззрение человека; 2 – культура и язык существуют в диалоге между собой; 3 – субъект культуры и языка – всегда индивид или социум, личность или общество; 4 – нормативность – общая черта для культуры и языка 5 – историзм – одно из существенных свойств культуры и языка 6 – языку и культуре присуща дихотомия ‘статика vs динамика’ Язык и культура взаимосвязаны: 1 – в коммуникативных процессах; 2 – в онтогенезе (формирование языковых особенностей человека); 3 – в филогенезе (формирование родового, общественного человека). Язык и культура различаются: 1 – в языке как феномене преобладает установка на массового адресата, тогда как в культуре ценится элитарность 2 – хотя культура – знаковая система (подобно языку), но она неспособна самоорганизовываться. 3 – язык и культура, как мы уже отмечали, представляют разные семиотические системы. Таким образом, можно сделать вывод о том, что культура не изоморфна (i.e. абсолютно соответствует), а гомоморфна языку (i.e. структурно подобна). Соотношение языка и культуры является очень сложной и многоаспектной проблемой. В настоящее время можно выделить несколько подходов в решении этой проблемы. Одна из интереснейших концепций, объясняющих связь языка и культуры, принадлежит В. фон Гумбольдту, который считает, что национальный характер культуры находит отражение в языке посредством особого видения мира. Язык и культура, будучи относительно самостоятельными феноменами, связаны через значения языковых знаков, которые обеспечивают онтологическое единство языка и культуры. В конце ХХ в. мы переживали лингвокультурологический бум, когда проблемы взаимосвязи языка и культуры вышли в число самых актуальных в современной лингвистике: последние пять лет почти в каждой европейской стране прошло по нескольку лингвокультурологических конференций, вышли их материалы, публикуются сборники статей. Как утверждает Р.М. Фрумкина, этот взрыв интереса к проблеме – результат когнитивной революции в языке, которая началась тогда, когда открылся своего рода тупик: оказалось, что в науке о человеке нет места главному, что создало человека и его интеллект - культуре. У каждой культуры – свои ключевые слова. Полный список, например, для русской культуры ещё не установлен, хотя уже хорошо описан целый ряд слов – душа, воля, судьба, тоска, интеллигенция, etc. Чтобы считаться ключевым словом культуры, слово должно быть общеупотребительным, частотным, должно быть в составе фразеологических единиц и пословиц. Следовательно, каждый конкретный язык представляет собой самобытную систему, которая накладывает свой отпечаток на сознание его носителей и формирует их картину мира. Этот подход разрабатывался в основном советскими учеными (С.А, Атановский, Г.А, Брутян, Е.И. Кукушкин и др.). Его суть в том, что взаимосвязь языка и культуры оказывается движением в одну сторону. Поскольку язык отражает действительность, а культура есть неотъемлемый компонент этой действительности, с которой сталкивается человек, значит, и язык – это простое отражение культуры. Изменяется действительность, меняются и культурно-национальные стереотипы, изменяется и сам язык. Одна из попыток ответить на вопрос о влиянии отдельных фрагментов (сфер) культуры на функционирование языка оформилась в функциональную стилистику Пражской школы и современную социолингвистику. Итак, если воздействие культуры на язык вполне очевидно (именно оно изучается в первом подходе), то вопрос об обратном воздействии языка на культуру остается пока открытым. Он составляет сущность второго подхода к проблеме соотношения языка и культуры. В XIX веке многие представители понимали язык как силу духовную. Язык – такая окружающая нас среда, вне которой и без участия которой мы жить не можем. Как подчёркивал В. фон Гумбольдт, язык – это мир, лежащий между миром внешних явлений и внутренним миром человека [Гумбольдт, 1985]. Значит, являясь средой нашего обитания, язык не существует вне нас как объективная данность, он находится в нас самих, в нашем сознании, нашей памяти; он меняет свои очертания с каждым движением мысли, с каждой новой социально-культурной ролью. В рамках второго подхода эту проблему исследовали школа Э. Сепира и Б. Уорфа, различные школы неогумбольдтианцев, разработавшие так называемую гипотезу языковой относительности. В основе этой гипотезы лежит убеждение в том, что люди видят мир по-разному, i.e. сквозь призму своего родного языка. Реальный мир существует постольку, поскольку он отражается в языке. Но если каждый язык отражает действительность присущим только ему способом, то, следовательно, языки различаются своими ‘языковыми картинами мира’. В гипотезе Сепира – Уорфа выделяются основные положения: 1 – язык обусловливает способ мышления говорящего на нём народа. 2 – способ познания реального мира зависит от того, на каких языках мыслят познающие субъекты [Уорф, 1960, 174]. Эта гипотеза получила поддержку и дальнейшую разработку в концепции Л. Вейсгербера. В исследованиях Д. Олфорда, Дж. Кэрролла, Д. Хаймса и др. гипотеза лингвистической относительности получила современное актуальное звучание, была существенно дополнена. Так, Д. Хаймс ввёл ещё один принцип функциональной относительности языков, согласно которому между языками существует различие в характере их коммуникативных функций. Однако есть немало работ, в которых гипотеза языковой относительности подвергается резкой критике. Б.А. Серебренников обосновывает своё отношение к ней следующими положениями: 1 – источником понятий являются предметы и явления окружающего мира. Любой язык в своем генезисе – результат отражения человеком окружающего мира, а не самодовлеющая сила, творящая мир. 2 – язык приспособлен в значительной степени к особенностям физиологической организации человека, но эти особенности возникли в результате длительного приспособления живого организма к окружающему миру. 3 – неодинаковое членение внеязыкового континуума возникает в период первичной номинации. Оно объясняется неодинаковостью ассоциаций и различиями языкового материала, сохранившегося от прежних эпох [Серебренников, 1988]. Отрицательное отношение к гипотезе Сепира – Уорфа высказывают Г.В. Колшанский, Д.Додд, Р.М, Уайт, Р.М. Фрумкина, Э.Холленштейн. Таким образом, гипотеза языковой относительности оценивается современной лингвистикой и связанными с ней другими отраслями далеко не однозначно. К ней обращаются исследователи, глубоко изучающие взаимоотношение языка и культуры, языка и мышления, поскольку с помощью именно этой гипотезы могут быть осмыслены такие факты языка, которые другим способом объяснить практически невозможно, например, этнолингвистические работы школы Н.И. Толстого, лингвоантропологические работы школы Е. Бартминьского. Суть третьего подхода в том, что язык – факт культуры, потому что: 1 – он является составной частью культуры, которую мы наследуем от наших предков; 2 – язык – основной инструмент, посредством которого мы усваиваем культуру; 3 – язык – важнейшее из всех явлений культурного порядка, поскольку, если мы хотим понять сущность культуры – науку, религию, литературу, etc., то должны рассматривать эти явления как коды, формируемые подобно языку, так как естественный язык имеет лучше всего разработанную модель. Поэтому концептуальное осмысление культуры может произойти только посредством естественного языка. Итак, язык – составная часть культуры, и её орудие, это действительность нашего духа, лик культуры; он выражает в обнажённом виде специфические черты национальной ментальности. Язык есть механизм, открывший перед человеком область сознания [Жинкин, 1998; Маслова, 2004]. Отношения между языком и культурой могут рассматриваться как отношения части и целого. Язык может быть воспринят как компонент культуры и как орудие культуры (что не одно и то же). В то же время язык автономен по отношению к культуре в целом, и он может рассматриваться как независимая, автономная семиотическая система, i.e. отдельно от культуры, что и делается в традиционной лингвистике. Согласно нашей концепции соотношения языка и культуры, поскольку каждый носитель языка одновременно является и носителем культуры, то языковые знаки приобретают способность выполнять функцию знаков культуры и тем самым служат средством представления основных установок культуры. Поэтому язык способен отображать культурно-национальную ментальность [Маслова, 2004, 63] его носителей. Культура соотнесена с языком через концепт пространства [ibid.]. Культура живёт и развивается в ‘языковой оболочке’. Язык обслуживает культуру, но не определяет ее. Язык способен создавать вербальные иллюзии, как бы словесный мираж, который подменяет собой реальность. Вербальные иллюзии играют большую роль в создании социальных стереотипов. Именно благодаря языку человек воспринимает вымысел как реальность, переживает, осмысливает несуществующее. Язык тесно связан с мифологией, религией, наукой и другими формами познания мира. Следует, очевидно, ещё раз сказать о том, что языковая картина мира предшествует специальным картинам мира (e.g. физической, химической, etc.), формирует их, поскольку человек способен понимать мир и самого себя благодаря языку, в котором закрепляется общественно-исторический опыт – как общечеловеческий, так и национальный. Именно национальный опыт определяет специфические особенности языка на всех уровнях. В силу специфики национального опыта, а, значит, и в силу специфики языка в сознании его носителей возникает определенная картина мира, сквозь призму которой человек видит мир. Языковая картина мира формирует нормы поведения человека в мире, его отношение к миру. Каждый естественный язык отражает определённый способ восприятия и организации (‘концептуализации’) мира. Выражаемые в языке значения складываются в некую единую систему взглядов, своеобразную коллективную философию, которая является обязательной для всех носителей языка. Таким образом, роль языка – не только в передаче сообщения, но прежде всего во внутренней организации того, что подлежит сообщению. Возникает ‘пространство значений’ [Леонтьев, 1995], i.e. закреплённые в языке знания о мире, куда обязательно вплетается национально-культурный опыт конкретной языковой общности. Формируется мир говорящих на данном языке. Нельзя не сказать и о том, что особенности национального языка, в которых закреплён уникальный общественно-исторический опыт определённой национальной общности людей, создают для носителей этого языка не какую-то неповторимую картину мира, которая отличается от объективно существующей, а лишь специфическую окраску этого мира. Она обусловлена национальной значимостью предметов, явлений, избирательным отношением к ним, которое порождается спецификой деятельности, образа жизни, национальной культуры данного народа [Маслова, 2004; Туманян, 1985]. Вербализация мирового пространства – это освоение каждым из существующих знаков ‘окружающей вселенной’ (В.В. Кабакчи), в том числе и земной цивилизации, присвоение элементам окружающего мира языковых единиц. Каждая национальная культура вербализуется с той степенью охвата, которая требуется народу-носителю данного языка. Каждый язык прежде всего нацелен на внутреннюю культуру, поэтому наиболее интенсивно он обслуживает ее коммуникативные потребности, а, значит, более всего приспособлен к специфике данной культуры. Межкультурная коммуникация – это обращение языка в область иноязычной культуры. Язык межкультурного общения – разновидность данного языка, которая формируется в ходе контакта языка с иноязычными культурами. Различают культуры внутренние и внешние. Внутренняя культура – это культура народа – носителя данного языка (e.g. украинская культура – для украинского языка, французская культура – для французского языка). Внешняя культура - иноязычная (с точки зрения данного языка) культура. В ходе межъязыковых контактов возникает относительная сила воздействия одного языка на другой прямо пропорционально экономической, политической, культурной значимости соответствующего народа [Кабакчи, 2001]. Земная цивилизация – это огромное потенциальное поле использования любого языка, но освоено оно весьма не равномерно. Так, в число наиболее освоенных английским языком внешних культур входят древняя Греция и древний Рим, а также такие современные культуры, как французская, итальянская, немецкая, испанская, русская, арабско-мусульманская, еврейская, индийская, японская, китайская. Однако, как отмечает В.В. Кабакчи, удельный вес той или иной культуры определить невозможно [ibid., ]. Являясь универсальным средством общения, язык ‘создаёт’ наименования, как уже говорилось, всех значимых элементов окружающего мира. Культура фиксируется в ЛЕ, сочетании ЛЕ, ФЕ. Существует две точки зрения по вопросу о том, как в ЛЕ / слове проявляется национально-культурная специфика [Белянин, 2001]. Согласно лингвистическим представлениям, культурный компонент значения ЛЕ / ФЕ – это его экстралингвистическое содержание, которое прямо и непосредственно отражает обслуживаемую языком национальную культуру. При этом семантические компоненты (далее - СК), фиксирующие лексический фон, который включает и ‘ареал’ различных непонятийных представлений носителей культуры, входят в значение ЛЕ / ФЕ. В психолингвистике фоновые знания принято рассматривать не в форме СК, а в форме логических импликаций и пресуппозиций. Это знания не языковые, а пресуппозициональные, они принадлежат глубинному уровню сознания; это внутренняя идеальная модель внешнего материального мира / его фрагмента. Здесь, таким образом, разделяются два уровня сознания: языковое (вербальное, логически осознаваемое, эксплицитное) и неязыковое (невербальное, неосознаваемое, смысловое, имплицитное). Как пишет В.П. Белянин, в толковом словаре национально-культурная специфика слова обычно не отражена, так как ‘эти семантические компоненты относятся к разряду периферийных […] и присутствуют имплицитно’ [ibid., 95], хотя с этим утверждением можно поспорить. Анализируя закономерности языка межкультурного общения, мы не можем не сказать о явлении, которое в этнопсихолингвистике называется лингвистическим шоком. ‘Лингвистический шок можно определить как состояние удивления, смеха или смущения, возникающее у человека, когда он слышит в иноязычной речи языковые элементы, звучащие на его родном языке странно, смешно или неприлично [ibid., 101]. Различный эмоциональный эффект возникает тогда, когда нейтральная ЛЕ одного языка омонимична ЛЕ другого языка. В.П, Белянин демонстрирует это следующими примерами: кефир – перс. (фарси) – неверный; kulak (турецк.) – ухо; bardak (турецк.) – стакан, etc. Такая ‘межъязыковая омонимия’ зафиксирована как проблема ‘ложных друзей переводчика’. Проблема ‘лингвистического шока’ ‘проникает’ во многие теоретические проблемы различных отраслей лингвистики и психолингвистики. Например, в дискурс-анализе использкуется понятие meaning of the hearer (значение слушающего) как значение, которое приписывает речи слушающий. В работах А.А. Потебни можно найти рассуждения о ‘понимании по-своему’, о возможности обращаться к внутренней форме слова в процессе восприятия и осмысления речи. В связи с проблемой ‘лингвистического шока’ и оптимизации межкультурного общения В.П. Белянин дает несколько советов , которые, возможно, заинтересуют и переводчика. Их суть в следующем. Можно составить два списка: 1 – список сочетаний звуков, ЛЕ, ФЕ / ‘выражений’, не рекомендуемых для употребления на родном языке в процессе общения с иноязычным партнером. Как говорит В.П. Белянин, это ‘продуктивные неблагозвучия’, или ‘рецептивные запреты’, включающие языковые элементы, которые на иностранном языке имеют конкретное значение, а для представителя другой культуры и носителя другого языка являются ‘табуированными’ или же просто производят иной коммуникативный эффект, отличный от коммуникативной интенции отправителя. Как мы уже не раз отмечали, что, являясь универсальным средством общения, язык создает наименования всех значимых для данного народа элементов земной цивилизации. Эти наименования чаще всего называют культуронимами. В зависимости от конкретной принадлежности культуронима к той или иной культуре различают группы ксенонимов, идионимов и полионимов [Кабакчи, 2001]. Сейчас попытаемся в сжатой форме дать определения лишь некоторым терминам, которые используются в теории межкультурной коммуникации и которые могут быть полезны тем, кто интересуется проблемой передачи реалии при переводе. Сами базовые термины и их определения взяты из книги В.В. Кабакчи ‘Практика англоязычной межкультурной коммуникации’. – СПб, 2001. Тем же, кто интересуется закономерностями языка межкультурного общения можно посоветовать работу В.В. Кабакчи Основы англоязычной межкультурной коммуникации. – СПб, 1998. Ксенонимы – это языковые единицы, которые используются в данном языке для обозначения специфических элементов внешних культур, e.g. steppe, Rada, Cossak – ксенонимы в рамках английского языка, в то время как ковбой, бутiк – ксенонимы в рамках украинского языка. Ксеноним – вторичное обозначение элемента культуры, которое используется для наименования элементов иноязычных, i.e. внешних культур. Идионимы – специфические элементы внутренней культуры на языке данной культуры, e.g.: cowboy, prairie – идионимы английского языка. Идионимы – первичное средство наименования данного элемента культуры. Понятия ‘идионим’ и ‘ксеноним’ относительны по отношению друг к другу. У каждого ксенонима существует свое исходное обозначение на языке народа-носителя данной культуры. Соответствующие ксенонимы и идионимы образуют коррелятивные ксенонимические межкультурно-языковые пары. Универсальные элементы земной цивилизации, встречающиеся во многих культурах, называются полионимами. Они могут быть гетерогенны по форме, e.g.: library – библиотека, government – правительство. Есть также не только гомогенные по значению, но и в какой-то степени совпадающие по значению полионимы, e.g.: university – университет, army – армия, democracy – демократия. Каждый отдельный акт межкультурной коммуникации в значительной степени индивидуален и субъективен, поэтому он не может служить единственно возможным способом описания внешней культуры. Каждый конкретный акт межкультурного общения осуществляется в определённых социолингвистических условиях с ориентацией на данного адресата. Между ксенонимом и его исходным идионимом устанавливается первичная ксенонимическая корреляция, e.g.: cowboy (исходный идионим - этимон) ↔ ковбой (ксеноним). Вторичная ксенонимическая корреляция устанавливается между ксенонимами различных языков, восходящими к одному и тому же этимону – идиониму третьей культуры, e.g.: ксеноним tsar и франкоязычный ксеноним le tsar восходят к русскоязычному идиониму (этимону) ‘царь’. В результате освоения языком внешних культур в словарном составе данного языка формируется пласт ксенонимов различных культур и различных областей культуры, i.e. ксенонимический словарь. Ксенонимы – это обширное лексическое пространство нарицательных и собственных имён элементов внешних (по отношению к данному языку) культур. Так, в современном английском языке ксенонимы составляют примерно шестую часть его словаря. По доступности ксенонимы разделяются на базовые и специальные. Общедоступные ксенонимы образуют базовый ксенонимический пласт. При введении в текст они не нуждаются в пояснении. В современном английском языке существует около 1000 ксенонимов, которые представляют различные культуры, e.g.: savannah, emir, siesta, synagogue. Специальные ксенонимы включены в словари среднего объёма (от 100 тыс. единиц) и доступны только специалистам в области той или иной культуры. Существует также периферийная область ксенонимов. Маргинальные ксенонимы – это окказиональные ксенонимические обозначения, которые ещё недостаточно частотны и не могут получить статуса словарного ксенонима. В практике межкультурной коммуникации используются различные способы номинации инокультурного элемента, а в лингвопереводоведении – способы передачи реалий в тексте перевода. Назовём самые распространённые: заимствование, калькирование. описание (описательные обороты) использование аналогов. Заимствование и калькирование относятся к числу наиболее распространённых способов образования ксенонимов. Промежуточное положение занимают гибридные ксенонимы / полукальки (Third Reich, Третий Рейх). Описательные обороты, аналоги, подкреплённые ксенонимической привязкой, и некоторые другие способы – менее продуктивны. Часто единственной функцией заимствования является подчёркивание инокультурной ориентации текста, e.g. Never earned a kopek in his life. (Michener. ‘The Driffers’). С этой целью нередко используют локалоиды, которые легко ассоциируются с соответствующими англоязычными словами и потому прозрачны в значении, e.g.: the press is always thundering at these spekulyanty, speculators (Smith 1976). Ксенонимическое заимствование – трансплант образуется тогда, когда идионим какого-либо языка вносится в англоязычный текст без какой-либо ассимиляции, e.g.: Champs Elysées или Sturm und Drang – в английском. Идеальным ксенонимом считается трансплантированный идионим, i.e. ксеноним – трансплант, который идентичен идиониму – этимону, и это обеспечивает его обратимость. Процесс формирования ксенонима считается полностью завершённым только тогда, когда в качестве обозначения элемента иноязычной культуры используется заимствование – трансплант. Принцип же обратимости означает, что языковая единица, которая используется как ксеноним, должна однозначно обращаться в соответсвующий идионим-этимон, e.g.: палата общин → House of Commons, Old Believe → старовер, etc. В случае прямой обратимости возможность восстановить идионим-этимон дает непосредственно сам ксеноним, e.g. Decembrist → декабрист. При косвенной обратимости для определения этимона используются опосредованные / косвенные данные, e.g. если мы в тексте встретились с Griboedov’s immortal comedy, мы легко определим, что речь идет о комедии ‘Горе от ума’, поскольку известно, что у А.С. Грибоедова ‘бессметная комедия’ только одна. Здесь используется дедуктивный подход, i.e. опосредованная обратимость. Говоря о трансплантации, следует отметить, что в англоязычном описании, например русской культуры, трансплантация используется редко. Встречается она в специальных работах, e.g.: у славистов: P.Е. Shcheglov develops a different interpretation in Дуэль и смерть Пушкина in his analysis of the famous anonymous пасквиль [Slavic and East European Journal, 37(3), 1993]. При заимствовании украинских, русских идионимов как правило используется транслитерация, i.e. переход от одной системы письма к другой, когда между буквами контактирующих алфавитов устанавливается однозначная зависимость. Поскольку заимствованный ксеноним наилучшим образом обеспечивает точность обозначения, иногда он вводится в текст исключительно в функции обеспечения однозначности понимания описания. Эта функция называется терминологической / ксенонимической привязкой. Калькирование, как утверждают специалисты, работающие в области межкультурной коммуникации, очень распространено. Здесь можно выделить: лексическое и семантическое калькирование. Лексическое калькирование считается наиболее употребительным способом. Следует иметь в виду, что не всякий идионим может быть скалькирован. Необходимым условием калькирования является существование межъязыковых лексических соответствий, e.g.: старый ↔ old, верить ↔ believe – старовер → Old Believer, cf: ‘Война и мир’ → War and Peace и ‘Горе от ума’ – произведение, не получившее однозначного англоязычного наименования – Wit Works Woe / Woe from Wit / The Misfortune (Mischief) of Being Clever. Семантическая калька и заимствование нередко сосуществуют, т.к. семантическая калька не является завершающей фазой образования ксенонима. Гибридные образования (полукальки), занимающие промежуточное положение между заимствованиями и кальками, считаются довольно продуктивными в межкультурной коммуникации. Описательные обороты чаще всего выполняют вспомогательную функцию пояснения заимствованного идионима. Аналог – это лишь приблизительное обозначение инокультурного элемента. Аналог удобен в качестве приблизительного пояснения. Если аналог сопровождается ксенонимической привязкой к заимствованному идиониму, данное слово в рамках данного текста может подвергаться переосмыслению, подгонке под инокультурные стандарты и выступать в качестве языковой единицы, созданной для данного случая. Любое заимствование может подвергнуться ассимиляции, которая в той или иной степени ‘деформирует’ исходную форму ксенонима. Именно так в современном английском языке появились такие ксенонимы-русизмы, как steppe, copeck, Crimea, Moscow. В некоторых случаях ксеноним приходит в английский язык не непосредственно из русского языка, а из какого-либо третьего, e.g. французского – knout, moujik. Исторически ксенонимы, деформированные ассимиляцией, имеют тенденцию медленно, но верно возвращаться к форме исходного идионима. Этот процесс называется ксенонимической реставрацией, e.g. Sebastopol → Sevastopol. Значительную долю ксенонимов составляет ксенонимическая ономастика – инокультурные имена собственные: топонимика, названия произведений искусства, имена выдающихся деятелей данной культуры, etc. В составе ономастического ксенонима, e.g.: the Moskva River, можно выделить собственно ономастический компонент – Moskva и ономастический классификатор. Ономастический классификатор – это как правило полионим (родовое понятие), указывающий, к какой группе культурных наименований относится данное имя собственное. В межкультурной коммуникации классификатор часто становится составной частью имени собственного и в качестве таковой заимствуется. Что касается ксенонимических ФЕ, то их использование осуществляется с помощью операции параллельного подключения [Кабакчи, 2001, 424]. В состав ксенонимического комплекса параллельно используемых частей предложения входят: (а) собственно наименование инокультурного элемента, i.e. собственно ксеноним; (b) пояснение ксенонима, которое может осуществляться различными способами – от формального определения терминологического значения до аналога; (с) вводный лексический оборот (факультативный компонент) типа 'так называемый' / so-called. В межкультурном общении умение правильно пояснить ксеноним с ориентацией на соответствующего адресата имеет большое значение. Возникающие при этом параллельно подключённые компоненты ксенонимического обозначения весьма индивидуальны. При использовании же ФЕ нередко в текст вводят только кальку ФЕ, а заимствованный оборот чаще всего транслитерируется, e.g.: We trust his promises, but, (1) as they say in Russia, [вводный оборот] (2) доверяй, но проверяй [трансплантация идионима] (3) (doveryaj, no proveryaj), [транслитерация идионима] (4) trust, but verify. [калька] [Кабакчи, 2001, 430]. В лекции ‘Закономерности языка межкультурного общения’ мы постарались в предельно сжатой и, надеемся, доступной форме изложить ряд важнейших и интереснейших проблем, без рассмотрения которых осмысление перевода как вида символической, культурно-регламентированной деятельности невозможно. Среди них – вопрос о том, существует ли языковая картина мира; язык как не простое отражение, а отображение мира и как главное средство объективации миропонимания человека; взаимосвязь языка и культуры, etc. Были затронуты также и основные особенности англоязычной межкультурной коммуникации. Почему англоязычной? Да потому, что усиление позиции английского языка как ведущего языка международного общения в конце XX в. позволяет прогнозировать не только закрепление, но и усиление этой функции английского языка в XXI в., его превращение в язык глобального межкультурного общения. Изучение предложенных в лекции проблем еще раз наглядно демонстрирует неразрывную связь лингвопереводоведения не только с лингвистикой (многочисленными ее отраслями, а также с другими научными дисциплинами), но прежде всего – с философией, ареал которой глобален и уходит далеко за пределы просто научной дисциплины. Вопросы 1. Что означает принцип лингвистической дополнительности? 2. В чём различие между отражением мира и отображением мира? 3. Какие существуют аргументы в пользу языковой картины мира и аргументы, отрицающие существование языковой картины мира? 4. Почему язык как мировидение человека следует рассматривать в виде глубинного слоя картины мира? 5. Каковы общие черты и черты различия языка и культуры как семиотических систем? 6. В чем суть основных концепций соотношения языка и культуры? 7. Какова роль языка? 8. Что означает культурный компонент значения ЛЕ / ФЕ? 9. Как представлены культуронимы в классификации В.В. Кабакчи? 10. Какие существуют способы передачи инокультурного элемента в тексте перевода? Вместо заключения Учебный курс имеет конец. Текст учебного пособия, как и всякий текст, тоже имеет конец. А вот подлинный процесс обучения (в отличие от лекционного курса), если мы не останавливаемся на середине пути, бесконечен. Без сомнения, написать учебное пособие, которое удовлетворило бы всех, невозможно. Любая схема построения учебного курса, в том числе и принятая мною, имеет свои достоинства и недостатки – с этим ничего не поделаешь. Но я попыталась сделать так, чтобы каждая глава представляла собой относительно самостоятельный блок, и при необходимости порядок их изучения можно было изменить. В то же время я всегда помнила и о необходимости сохранить структурную и содержательную связь между разделами. Проблемы перевода очень близки проблемам оригинального творчества. Так или иначе они сводятся к поискам формы для содержания, которое не может существовать до тех пор, пока для него не найдена нужная форма. Перевод – это деятельность, в которой наряду с необходимыми лингвистическими и языковыми знаниями решающим фактором является творческая инициатива переводчика. Поэтому главная задача пособия – не загрузить в память студента некоторую сумму фактов и мнений, а помочь формированию у него целостной системы взглядов переводчика-профессионала. Для этого от студента требуется не столько запоминание того, кто из лингвистов, переводоведов что сказал, сколько понимание сущности лингвопереводоведческих идей и проблем. Ведь механическая память не имеет ничего общего с интеллектуальными способностями, а главное – ничему не служит и ничего не развивает. Психологи и психолингвисты утверждают, что все мы рождаемся с почти безграничными возможностями к познанию многообразия мира. Человеческий способ эффективной переработки информации – структурирование многообразия путём выделения в нем наиболее значимых, центральных мотивов и связей. Я надеюсь, что изучение общей теории перевода, аспектов лингвистической прагматики, связанных с переводом, не превратится для студентов в механическое запоминание лингвопереводоведческих концепций, терминов etc., но поможет сформировать свое видение той или иной проблемы, почувствовать, что “наше переводческое ремесло” (В. Ларбо) – это непрерывное и тесное общение с жизнью, которую нам, очевидно, мало принять, как мы это делаем при чтении, но которой мы овладеваем настолько, что можем извлечь ее из этой самой жизни и наделить ее “новым телом” (i.e. новой формой) – продуктом нашего творчества, который мы именуем переводом. В этой связи вспоминаются слова В Ларбо: “[…] есть ли человек, который не позавидует нам, если хоть немного представит себе радостный труд и трудную радость […] любимого дела” [Ларбо, 1965, 216]. Я отнюдь не считаю свои взгляды единственно возможными и абсолютно правильными, а значит с благодарностью приму конструктивную критику и предложения, касающиеся лекционного курса, которые помогут устранить имеющиеся в пособии недостатки. И, наконец, я хочу выразить искреннюю глубокую признательность моим Учителям, которых я всегда помню как талантливых учёных, доброжелательных учителей и жёстких критиков… Жаркова Е.М. СЛОВАРЬ А аддитивность/неаддитивность – категория (лингвистики текста), отражающая типы соотношений между целым и составляющими его частями адекватность перевода – оценочно-нормативная категория, связанная с условиями процесса межъязыкового коммуникативного акта, с его детерминантами и фильтрами, с выбором стратегии перевода, которая отвечает данной коммуникативной ситуации; адекватность отвечает на вопрос о том, соответствует ли перевод как процесс данным коммуникативным условиям адресант и адресат – начальная и конечная точки коммуникативного акта, неизбежно входящие в сущностную характеристику речевого произведения и составляющие органическое единство; они не могут быть разделены без оговаривания условной формулы какого-либо лингвистического приёма исследования. Совокупность условий, определяющих формирование того или иного речевого произведения адресантом, и соответствующее восприятие его адресатом, включающее условие адекватности речевого воздействия на коммуниканта, составляют неразрывную целостность и сущность самой языковой коммуникации актуальное членение предложения (АЧП) – смысловое членение предложения, исходящее из анализа заключенного в нём конкретного содержания. Основные элементы АЧП – основа высказывания, т. е. то, что является в данной ситуации известным или может быть легко понятно и из чего исходит адресант аллюзия – стилистическая фигура, намёк посредством упоминания общеизвестного реального факта, исторического события, литературного произведения анаколуф (гр. ανακολουθια - непоследовательность) – грамматическая несогласованность членов предложения, используемая как стилистический прием или допущенная по недосмотру аналог – приблизительное обозначение инокультурного элемента. аналогия – сходство в каком-нибудь отношении между явлениями, предметами, понятиями амфиболия (гр. αμφιβολος – двусмысленный, неясный) – неясность выражения, допускающего два различных истолкования; в устной речи связана с морфологическим членением предложения. Чаще встречается синтаксическая амфиболия, вызываемая порядком ЛЕ, возможностью двоякого соотношения дейктических слов, слабым управлением, etc. атрибуты – всеобщие и неотъемлемые свойства вещей, обусловленные их происхождением из единого начала; следует отличать от понятий об атрибутах, т.е. онтологических категорий В вербализация мирового пространства – освоение каждым из существующих языков «окружающей вселенной» (Кабакчи), в том числе и земной цивилизации, присвоение элементам окружающего мира языковых единиц. Каждая национальная культура вербализуется с той степенью охвата, которая требуется народу-носителю данного языка вербальная коммуникация – общение людей с помощью языка в целях обмена информацией и установления взаимопонимания; является адекватной мыслительному процессу человека и поэтому глобальной, лежащей в основе сознания как материального процесса, идеальность которого имеет силу только как вторичный человеческий феномен; реально коммуникация может проходить только на основе естественного языка, все же другие виды человеческого общения (е.д. культурные ценности) являются конвенциональными продуктами сознания, а, значит, вторичными по отношению к языку воздействие речевого акта (интеллектуальное, эмоциональное) – реализация глобального замысла адресанта, который ожидает адекватную интерпретацию своего замысла со стороны адресата в «полном согласии» с теми речевыми средствами, которые были использованы для воплощения конкретной цели встречаемость – один из параметров коммуникативной компетенции; применительно к переводу приобретает особый смысл: если известно, что в исходном языке, например, пассивная конструкция используется в 5 % возможных случаев, а активная – в 95 %, а в тексте перевода пассив употребляется в 20 % возможных случаев, то «язык перевода» лишён естественности в отношении данного признака Г границы текстовых фрагментов – параметр, определяющийся не столько формально, сколько путем деления логико-понятийного содержания на отрезки, которые определяются коммуникативной законченностью выражения целевой установки адресанта (отправителя) Д дейктический элемент – элемент, у которого в состав значения входит идентификация объекта – предмета, свойства, места, момента времени, ситуации, etc. – через его отношение к РА, его участникам или контексту. Дейктические элементы и дейктические ЛЕ в языке – не исключение, а правило деметафоризация – переводческая трансформация, сущность которой состоит в замене метафорического выражения в исходном тексте неметафорическим в языке перевода десемантизация – утрата лексической единицей лексического значения дискретность коммуникации – дискретность мыслительного процесса дискурс (fr. discours - речь) – связный текст в совокупности с прагматическими, социокультурными, психологическими и др. факторами; текст, взятый в событийном аспекте; речь, которая рассматривается как целенаправленное социальное действие; как компонент, участвующий во взаимодействии людей и механизмах их сознания (т.е. когнитивных процессах) Е единичное – всякое конкретное явление, существующее в данное время и в данном месте единица коммуникации – смысловой блок единица перевода – такая единица в исходном тексте, которой может быть подыскано соответствие в тексте перевода, но составные части которой по отдельности не имеют соответствий в тексте перевода; основной единицей перевода может служить любая языковая единица – от фонемы до СФЕ; главное условие правильности определения исходной единицы, подлежащей переводу – выявление текстовой функции той или иной исходной единицы Ж жанр (текста) – класс вербальных текстов, выделяемых на основе общности структуры, пределов вариативности, использования в однотипных коммуникативных контекстах З затекст – фрагмент действительности, описываемый в тексте; присутствует в тексте не явно, а как отсылка к реальным событиям и явлениям; по сути цель текста – описание затекста в том ракурсе, в каком он видится автору текста И идионим – специфический элемент внутренней культуры на языке данной культуры иллативность – переход от единичного к общему на основе выявления наиболее общих признаков предмета иллокуция – манифестация цели сообщения адресантом, фиксирующая такие аспекты речевого акта и содержания высказывания, которые не улавливаются ни формальной семантикой, ни риторикой в ее традиционном понимании; в ТРА разъяснению иллокуции уделяется главное внимание иллокутивная сила – ядро понятия составляет коммуникативная цель (= намерение = установка = интенция) адресата (говорящего/пишущего); в более точных терминах здесь можно говорить о коммуникативно-целевой семантике, которая описывает один из аспектов целенаправленной деятельности носителей языка; этот важный аспект связан с особым уровнем его целевой структуры; он также связан с особыми механизмами речевой деятельности – механизмами динамики целей общения имплицитная (смысловая) связность – связь на основании общего содержания смежных фраз; эта связь осуществляется без внешне выраженных средств связности; восстанавливается потому, что описываемые объекты находятся рядоположенно в пространстве информативность текста – прагматический параметр текста на уровне мыслительных категорий – наличие в тексте информации, которая позволяет адресату произвести означивание терминалов фрейма, определяющего содержание данного текста К картина мира – глобальный образ мира, который возникает у человека в ходе всей его духовной активности. Картина мира, являясь идеальным концептуальным образованием, имеет двойственное существование – необъективированное как элемент сознания, воли, жизнедеятельности человека и объективированное – в виде знаковых образований самого различного типа категории – основные понятия философии и науки, посредством которых мышление осваивает, отображает бытие (т.е. объективную реальность, существующую независимо от нашего сознания), а также материальные условия жизни общества колорит – окрашенность лексической единицы, которую она приобретает благодаря принадлежности ее денотата (референта) к данному народу, определённой стране (местности, конкретной исторической эпохе) коммуникативная интенция отправителя – прагматическая мотивация текста коммуникативная информация – коммуникативная интенция отправителя текста; информация о мироощущении автора, его эмоциях, желаниях, etc. коммуникативная ценность текста – способность текста вызвать определённый эффект при реализации присущей ему коммуникативной функции; решающий критерий разграничения двух видов языкового посредничества (эквивалентного и гетерэквивалентного) коммуникация – в человеческом обществе означает, прежде всего, общение людей с помощью языка в целях установления взаимопонимания. Становление и развитие языка, его жизнь есть не что иное, как функционирование индивидуально-общественного сознания. Когнитивный мир языка – это вместилище понятийного мира человека. Этот мир построен в полном соответствии с законами объективного мира коммуникативная компетенция (Д. Хаймс, 1972) - способность адресанта выбирать из доступной ему совокупности грамматически правильных форм те, которые должным образом отражают нормы поведения в реальных актах коммуникации; это понятие включает четыре параметра: грамматическую правильность, реализуемость, приемлемость, встречаемость контрарность – отношения в сверхфразовом единстве – реализация мысли при сопоставлении или в противопоставлении двух планов содержания, которое заключено в рематических сферах концептуальная основа сообщения – свойственный носителям данного языка набор концептов, отражающий в сознании данного языкового коллектива окружающий мир концептуальная система – непрерывно конструируемая и модифицируемая динамическая система данных (представлений, мнений, знаний), которой располагает индивид о действительном или возможном мире ксеноним – языковая единица, используемая в данном языке для обозначения специфических элементов внешних культур ксенонимическая реставрация – процесс возвращения исторического ксенонима, деформированного ассимиляцией, к форме исходного идионима культурный компонент лексической/фразеологической единицы – его экстралингвистическое содержание, которое прямо и непосредственно отражает обслуживаемую языком национальную культуру; при этом семантические компоненты, фиксирующие лексический фон, который включает и «ареал» различных непонятийных представлений носителей культуры, входят в значение ЛЕ/ФЕ Л лакуны – базовые элементы лингвокультурной общности, которые затрудняют понимание некоторых фрагментов текстов инокультурными адресатами (реципиентами); существуют и другие наименования этих элементов: cf: «лакуна» (a gap) – «случайные пробелы в речевых моделях» (random holes in patterns); тёмное место в тексте – «этноэйдема» и близкое к нему – «безэквивалентная лексика» лексическая когезия – один из видов лексического вида связей, поддерживающий микротему СФЕ лингвистическая гравитация – относительная сила воздействия одного языка на другой в ходе межъязыковых контактов лингвистическая прагматика – область исследований в лингвистике, в которой изучается функционирование языковых знаков в речи; лингвистическая прагматика не имеет чётких границ лингвистический шок – состояние удивления, смеха или смущения, возникающее у человека, когда он слышит в иноязычной речи языковые элементы, звучащие не его родном языке странно /смешно/, неприлично линейный перевод – перевод на уровне структурно-семантических эквивалентов с минимальным использованием добавлений и опущений, с сохранением в тексте перевода структуры исходного текста логико-смысловая направленность прагматического признака – такая смысловая направленность, которая по своему содержанию (выбору грамматических и лексических единиц, порядка сцепления высказываний, etc.) имеет своим итоговым содержанием установку на конкретные действия со стороны партнеров по коммуникации, etc. М межкультурная коммуникация – обращение языка в область иноязычной культуры; язык межкультурного общения – разновидность данного языка, которая формируется в ходе контакта языка с иноязычными культурами модальность – грамматико-семантическая категория, выражающая отношение адресанта к высказываемому, его оценку, отношения сообщаемого к объективной действительности; содержание высказываемого может мыслиться как реальное/нереальное, возможное/невозможное, etc.; модальность выражается как грамматическими, так и лексическими средствами мотивационный уровень (и уровень коммуникативной интенции (намерения)) – уровень предметного содержания текста, показывающий то, ради чего (мотив) и с каким воздействием на партнёра коммуникации (т.е. адресата) строится текст мысль – отражение в сознании человека связей и отношений явлений реального мира, установление смысловых связей, в которых в индивидуальном сознании отражаются объективно существующие связи и отношения объективной действительности. Мысль как предмет говорения – это сложная структура отношений, верхний уровень иерархии которой представляет собой самое общее и в то же время главное для адресанта Н новизна текста – прагматический параметр текста на уровне деятельностных категорий, который определяется тем, что в результате его восприятия адресат усваивает некоторые новые фреймы или существенно перестраивает имеющуюся у его систему фреймов О общее – сущность, объединяющая явления, существующие в разное время и в разных местах онтологические классы – отражают существенные независимые от конкретных субъектов признаки предметов; в ОК отражаются структурно0-генетические связи между предметами онтологическая модель объекта – универсальная базисная схема описания и объяснения объектов действительности – модель, представляющая объект в общем виде как систему взаимосвязанных атрибутов, т.е. атрибутивная модель объекта отражение – реакция объекта на внешнее воздействие, несущая в себе информацию об этом воздействии; свойство отражения проявляется двояко: с одной стороны, в изменении объекта под внешним воздействием («внутреннее отражение»), с другой – в его ответном действии («внешнее отражение») П перевод – однонаправленный двухфазный процесс межъязыковой и межкультурной коммуникации, при котором на основе подвергнутого целенаправленному анализу первичного текста создается вторичный текст, который заменяет первичный в другой культурной и языковой среде; перевод – процесс, который характеризуется установкой на передачу коммуникативного эффекта первичного текста, частично модифицируемого различиями между двумя языками, двумя культурами, двумя коммуникативными ситуациями переводческая компетенция – сложная и многогранная категория, включающая все квалификационные характеристики, которые позволяют переводчику осуществить акт межъязыковой коммуникации; «переводческое» владение двумя языками (рецептивное владение исходным языком и продуктивное владение языком перевода), при котором языки проецируются друг на друга; способность к «переводческой» интерпретации исходного текста; владение технологией переводческих норм; определенный минимум фоновых знаний; знание норм данного стиля и жанра текста и др. переводческая трансформация – межъязыковая операция перевыражения смысла, отношение между исходными и конечными языковыми выражениями, замена в процессе перевода одной формы выражения другой перлокуция – воздействие речи (устн./письм.) на мысли и чувства адресата и посредством этого воздействия – на дела и поступки человека (т.е. адресата) перформатив – высказывание, эквивалентное действию; входит в контекст жизненных событий, создавая социальную, коммуникативную или межличностную ситуацию, которая влечет за собой определённые последствия (извинение, завещание, etc.); соответствующее перформативное действие осуществляется самим речевым актом, т.е. перформативы автореферентны – они указывают на действие, выполняемое ими самими; перформатив – одно из центральных понятий прагматики и теории высказывания, введенное, как и сам термин, Дж. Остином подтверждение – отношения в СФЕ; особенность конструкций, выражающих эти отношения в том, что они представляют собой единство двух предложений, из которых второе – почти полностью повторяет лексический состав первого подтекст – скрытая информация, извлекаемая из текста благодаря ассоциативности его единиц и их способности к приращению смыслов полноним – универсальный элемент земной цивилизации, встречающийся во многих культурах понятие – мысль о предмете, выделяющая в нем существенные признаки; имеет содержание и объем; содержание П – признаки, которые в нем мыслятся; объем П – совокупность предметов (явлений), обладающих этими признаками прагматический аспект языка – его коммуникативная функция; признание этого положения позволяет исследовать ту совокупность языковых и неязыковых условий, которые формируются в процессе речевого общения коммуникантов применительно к тем или иным ситуациям, к тому или иному адресату; это важно не только для теории языка, но и для практических целей, е.д. для выработки рекомендаций относительно способов формирования определенного РА в типичных ситуациях прагматические классы – отражают группировки предметов (явлений) в конкретных ситуациях, в зависимости от восприятия субъекта, от его поведения или использования в данный момент и в данном месте; образуются либо путем ограничения онтологических классов, либо путём их пересечения, когда элементы разных классов объединяются на основании каких-либо иных, даже самых субъективных и случайных признаков прагматическая направленность текста – один из практически важных признаков определённой организации текста, ведущих к достижению определенного результата для коммуникантов (все виды воздействия на коммуниканта, начиная с «понимаемости» и кончая ожиданием определённых физических действий). Достижение практического эффекта в общение логико-смысловой направленности прагматического признака прагматическая презумпция – категория, касающаяся знаний и убеждений адресанта (с тем же основанием ее можно было бы назвать эпистемическими пресуппозициями, так как это пресуппозиции о знаниях или мнениях адресанта); прагматическая презумпция является прагматической в том смысле, что ее содержание включает отсылку к адресанту, т.е. к одной из прагматических составляющих РА; это – наиболее пригодное средство для описания семантики актуального членения; отличие от семантической презумпции в том, что семантическая презумпция – это отношение между компонентами предложения, а прагматическая – это пропорциональная установка, субъектом которой является адресант предикация – одна из трех основных функций языковых выражений (наряду с номинацией и локацией), акт соединения независимых предметов мысли, выраженных самостоятельными лексическими единицами (в норме – предикатом и его актантами), с целью отразить событие, ситуацию действительности; акт создания пропозиции; предикат – конститутивный член суждения, то, что высказывается (утверждается/отрицается о субъекте); предикат – не всякая информация о субъекте, а указание на признак предмета, его состояние, его отношение к другим предметам/явлениям. Значение существования не считается предикатом, также как и указание на имя предмета предметно-денотативный уровень – уровень предметного содержания текста, указывающий на тот круг явлений и предметов действительности, который отражается вербально пресуппозиция – в лингвистической семантике обозначает компонент смысла предложения, который должен быть истинным для того, чтобы предложение не воспринималось как семантически аномальное или неуместное в данном контексте; особая разновидность семантического следствия, которое не совпадает с обычным логическим следствием; главное свойство пресуппозиций в том, что они не подвергаются отрицанию в общеотрицательных предложениях продукт деятельности – то, в чем она выражается, материализуется, объективируется; то, в чем она объективно представлена; для продуктивных видов речевой деятельности (письмо, говорение) в качестве продукта выступает текст, в котором воплощено все психологическое содержание деятельности пропозиция – семантический инвариант, общий для всех членов модальной и коммуникативной парадигм предложений и производных от предложений конструкций (номинализаций); в логике и лингвистике этот термин употребляется неоднозначно в зависимости от объёма исходного понятия (предложение, высказывание, РА) и способа его расчленения; исходное понятие 0- предложение, взятое в отвлечении от адресанта; это – семантическая структура, способная получать истинностное значение, т.е. соединяться с предикатом второго порядка «истинно», «ложно»; высказывание; пропозиция – объект утверждения/полагания; исходное понятие РА – пропозиция – то, что может соединяться с различными коммуникативными установками приемлемость – один из параметров коммуникативной компетенции, применительно к переводу означает необходимость учета как отражаемой в тексте экстралингвистической/внеязыковой ситуации, так и контекста, в котором допускается использование той или иной формы в исходном языке и языке перевода; в это понятие входит обязательный учет двух коммуникативных ситуаций: ситуации порождения исходного текста с её участниками, ролевыми отношениями и коммуникативными установками и ситуации перевода с аналогичными параметрами принцип лингвистической дополнительности – идея взаимодополнительности и взаимообусловленности явлений в языковой системе (всегда имеющей достаточные средства для адекватного выражения познающего мышления), которая противостоит представлению языка в виде набора изолированных форм, выражающих относительность языкового восприятия мира принципиальная переводимость – относительное понятие; предполагает обязательное сохранение элементов текста (функциональных доминант) – один из ведущих принципов перевода; необходимо различать переводимость на уровне какого-либо конкретного сегмента текста и переводимость не уровне текста в целом; различают переводимость языковую и «культурную» (т.е. культурные реалии, идионимы) психологическое содержание деятельности – её предмет, средства, способ, а также особенности адресанта как субъекта этой деятельности – его ценностные ориентации, мотивация, индивидуально-психологические характеристики, эмоциональность, особенности интеллекта, отношение к ситуации и партнеру коммуникации, многие другие условия общения Р рамочная структура – такой тип организации текста, когда несколько предложений образуют относительное целое, состоящее из трёх частей реметафоризация – замена одной метафоры другой; часто оказывается связанной с фразеологизацией; часто применяется при переводе пословиц речевая деятельность – средство взаимосвязи людей в обществе, направленное на познание и овладение (практическое и теоретическое) объектами предметного и социального мира; или в индивидуальном коммуникативном акте (КА) достигаются ограниченные цели взаимопонимания адресанта и адресата по определённому конкретному объекту, то в рамках всего общества устанавливается взаимопонимание относительно закономерностей окружающего мира (духовного/физического); каждый КА немыслим без достижения определённого результата, а создание условий для достижения этого результата прежде всего на уровне речевого общения и предполагает его воздействие на конечную цель общения – практическую деятельность человека речевой план текста – своеобразие способов, которые отражают этносоциокультурный фактор, форму и условие общения и индивидуальные особенности адресанта в формировании и формулировании мысли С сверхфразовое единство (СФЕ) – сложное синтаксическое целое, микротекст, период – отрезок речи в форме последовательности двух и более самостоятельных предложений, объединенных общностью темы в смысловые блоки связность текста (когезия текста) – важная категория текста, характеризующаяся законченной последовательностью предложений в тексте, связанных по смыслу друг с другом в рамках замысла автора (адресанта) этого текста семантическая презумпция – отношение между компонентами предложениями семантическая эквивалентность исходного и конечного текстов – не эквивалентность значений, а эквивалентность смыслов этих текстов синтаксический параллелизм – повторение одной и той же модели с симметрично расположенными основными членами предложений система – целое, состоящее из связанных между собой частей ситуация вторичной коммуникации – участие переводчика в качестве адресанта (отправителя) вторичного текста словарный состав текста – наличие в тексте незнакомых ЛЕ, т.е. лексических единиц, отсутствующих в словарном запасе адресата или не опосредованных системой связей в его тезаурусе личности С-модель – фрагмент концептуальной системы носителя языка, объективируемая в тексте адресантом, с одной стороны, и «извлекаемая» в процессе восприятия текста адресатом, с другой; идеальная модель в индивидуальном сознании; элемент концептуальной системы смысл – информация, которая передается отправителем текста (адресантом) и воспринимается получателем этого текста (адресатом) на основе этого содержания, выражаемого языковыми средствами в сочетании с контекстом и коммуникативной ситуацией, на фоне существенных в данных условиях речи элементов опыта и знаний отправителя и получателя этого текста; смысл – категория коммуникативная, а не языковая (cf: значение), он не зависит от различий между языками и может быть выражен различными языковыми средствами в разных языках смысл текста – взаимодействие информации, непосредственно содержащейся в языковых единицах текста, с информацией, содержащейся в фоновом значении адресата и актуализируемой при восприятии им текста, образующее в сознании адресата психическое отображение внеязыковой реальности; эксплицитно в тексте присутствует только языковая информация, так как текст – это набор языковых единиц, упорядоченный по определенным правилам; смысл текста не равен совокупности значений составляющих его языковых единиц; при восприятии текста неизбежно возникает «смысловой остаток»; смысл текста – значение текста, которое складывается из смыслов высказываний, приобретающих в контексте всего текста смысл, подчинённый общему замыслу коммуникативного акта смысловой уровень (уровень смыслового содержания) текста – совокупность смысловых (предикативных связей) и их логическая организация сознание – способность субъекта отражать окружающую действительность и себя самого в идеальных образах, создавать свой внутренний и духовный мир и язык, на котором выражается его содержание социальная норма – норма, определяющая специфику выбора языковых средств при порождении текста того или иного жанра; в практике перевода соприкасаются три типа социальных норм: нормы построения текста на исходном языке; нормы построения текста на языке перевода; нормы перевода социальный стереотип – упрощённые, схематизированные образы каких-либо общественных явлений и объектов, получившие широкое признание в общественном мнении стилистический прием – способ организации речевого акта, в котором обеспечиваются со стороны коммуникантов адекватные передача и восприятие его содержания, смысла, включая и фактор прогнозируемого воздействия как неотъемлемой части речевого общения структура - устройство отношений между элементами субстанция – совокупность атрибутов сущность – внутренняя сторона объекта, недоступная непосредственному чувственному созерцанию и постигаемая с помощью мышления Т тезаурус (личности) – структура на словаре личности, наличие которой обусловливает возможность единовременного активного использования тех или иных подмножеств (файлов) индивидуального словарного запаса в процессе речевой деятельности тезаурус адресанта – система знаний о языке, на котором отправитель текста (сообщения) формирует свое высказывание о предмете; адресант использует свой языковой и предметный тезаурусы; тезаурусы адресанта, адресата и переводчика полностью никогда не совпадают текст – произведение речетворческого процесса, обладающее завершённостью, объективированное в виде письменного документа (или устного сообщения), литературно обработанное в соответствии с типом этого документа, произведение, состоящее из названия/заголовка (письм. текст) и ряда СФЕ, объединённых разными типами лексической, грамматической, логической и стилистической связи, имеющее определённую целенаправленность и прагматическую установку; текст – коммуникативная языковая единица, структурированная и организованная по определенным правилам, несущая когнитивную, информационную, психологическую и социальную нагрузку общения; текст как сложное семантическое образование обладает рядом психолингвистических характеристик, которые отсутствуют у ЛЕ, словосочетания, фразы: цельность, связность, эмотивность, креолизованность, прецедентность, скважность; в тексте сохраняются следы невербального поведения участников коммуникации; текст обладает большой степенью интерпретативности, т.е. адресаты могут извлечь из его много смыслов текстема – тема, понимаемая как основная единица содержательной сегментации текста; текстема может иметь форму предложения, сложного синтаксического целого или их комбинацией, а также совпадать с границами абзацев, разделов, подразделов, параграфов и целых речевых произведений текст-прототип – текст, опирающийся на специальный опыт и воплощающий наиболее существенные признаки конкретных текстов; в нём проявляется специфическое сочетание параметров контекстуальности и специфическая конфигурация общего для коммуникантов фона знаний, который представляет собой глобальную схему того, что сказано, кем, когда, кому, etc.; в процессе перевода переводчик реализует избранный прототип конечного текста, при этом оценивая удельный вес его детерминантов тематическая прогрессия в тексте – тема-рематические отношения на стыке предложений: то или иное предложение может начинаться с темы, затем вводится рема, а в следующем предложении рема переходит в тему, вследствие чего образуется тема-рематическая цепочка теория речевых актов – логико-философское по исходным интересам и лингвистическое по результатам учение о строении элементарной единицы речевого общения – речевого акта, понимаемого как актуализация предложения; речевое общение рассматривается как форма проявления преимущественно межличностных отношений тип текста – понятие, используемое для классификационного выделения универсальных форм текста в человеческой коммуникации, выполняющих самые общие коммуникативные функции: репрезентативную, выразительную (экспрессивную) и апеллятивную трансформация – термин, носящий в лигвопереводоведении условный характер и представляющий метафору – на самом деле речь идет об отношении между исходными и конечными языковыми выражениями, о замене в процессе перевода одной формы выражения другой, замене, которую называем трансформацией, или превращением; по существу это – межъязыковые операции перевыражения смысла Ф фактивные предикаты – предикаты с презумпцией истинности подчинённого им придаточного предложения; придаточное, подчинённое фактивному глаголу, является презумпцией всего предложения фоновая информация – неотъемлемый смыслообразующий компонент (е.д. ЛЕ/Сл/Соч/Текста), содержащийся в тексте потенциально фонационный план текста (устный текст) – интонационно-произносительные особенности текста формальная связность текста – связь, которая выражена в языке, основана на наличии элементов связности в поверхностной структуре текста функциональные доминанты текста (ФДТ) – комплекс функциональных характеристик, которые играют в тексте ведущую роль, отвечают коммуникативной интенции отправителя (КИО) и определяют закономерности анализа и синтеза языковых средств в процессе перевода; специфичная для данного текста конфигурация функциональных доминант вместе с коммуникативной установкой и социальными норами определяют тот инвариант, который при переводе подлежит сохранению Ц цельность текста – смысловое явление, проявляющееся в наличии определённых языковых и речевых границ завершенности (определнные формулы начала и конца); текст является целостным, если его можно уменьшить без ущерба для многих элементов; цельность текста – его относительная характеристика – зависит и от того, насколько цельным текст считает адресат ценность текста – прагматический параметр текста на уровне деятельностных категорий – терминологическое выражение, развернутое содержание которого может быть определено как ценность с точки зрения адресата (а в некоторых случаях и адресанта) той информации, которая содержится в тексте; ценность текста – категория социально обусловленная, определяется тем, в какой мере адресат может оценивать информацию, полученную в тексте, как в коммуникативной, так и в предметно-практичекой и познавательной деятельности Ч читабельность – прагматический параметр текста на уровне языковых и мыслительных категорий – «поэлементное» восприятие и семантическое восприятие на содержательно-фактуальной информации, т.е. успешное восприятие текста на перцептивном и интеллектуальном (тезаурусно-концептуальном) уровнях; совокупность свойств текста, конституирующих эффективность его восприятия до построения С-моделей первого уровня, отвечающих содержательно-фактуальной информации текста включительно; в этом случае читабельность определяется как языковыми, так и мыслительными категориями текста Э эквивалентность перевода – оценочно-нормативная категория, ориентированная на результат перевода, на соответствие создаваемого в итоге межъязыковой коммуникации текста определённым параметрам оригинала (исходного текста); эквивалентность отвечает на вопрос о том, соответствует ли конечный текст исходному эмпатия (фр.empatés – англ.empathy - взволнованный) – термин, возникший в функциональном синтаксисе – идентификация адресанта с участником/объектом сообщаемого события; изложение чего-либо с некоторой точки зрения; эмпатия может варьироваться от объективного изложения события (т.е. «нуля») до абсолютного совпадения точек зрения участников коммуникативного акта (говорящего и участника излагаемой ситуации) энантиосемия (поляризация значений, «омонимичная антонимия») – одно из существенных лексико-номинативных свойств любого языка, поляризация значений на уровне языковой системы, способность морфемы/ЛЕ, etc. выражать антонимичные значения; это – прежде всего, результат, закрепленный в словарных дефинициях однако как явление многоплановое, энантиосемия может наблюдаться в разных языках как на системном уровне, так и при реализации компонентов языковой системы в коммуникативном акте (т.е. в речи), поэтому существуют и различные подходы к трактовке этого явления; энантиосемию можно исследовать как в плане синхронии, так и в плане диахронии; источник энантиосемии – мобильность языкового знака, отсутствие устойчивой связи между формой и содержанием яз. знаков; занимает пограничное положение с такими явлениями, как полисемия, омонимия, антонимия и наряду с ними существует как факт тенденции сохранения уже знакомой традиционно используемой формы; служит средством, препятствующим повышению избыточности формы в лексической системе языка, ограничивает количественный рост языка, является одним из условий его нормального функционирования и развития энтимема – в традиционной формальной логике такое дедуктивное умозаключении, в котором не выражена в явной форме какая-либо часть: либо одна из посылок, либо заключение этнокультурный стереотип – обобщённое представление о типичных чертах, характеризующих какой-либо народ этносоциальная общность – этническая общность, обусловленная единством не только собственно этнических, но и социально-экономических признаков эстетическое качество текста – сложная совокупность языковых и смысловых признаков, оценка которых складывается из понятия лексического богатства, образности, индивидуальности языка персонажей и др. Я явление – внешняя сторона объекта, которая отражается человеком в чувственных образах; чтобы познать явление, нужно его наблюдать; чтобы познать сущность явления, нужно его понять; в научном познании описание явлений опирается на эмпирическое исследование, а объяснение их сущности достигается с помощью теоретического исследования язык – продукт мыслительной деятельности человека и одновременно форма этой деятельности; поэтому основное качество человеческого мышления – логическая и абстрактная природа, благодаря которой язык способен служить средством коммуникации; как система, язык не допускает произвольных действий, и основой его существования является адекватность мыслительного языкового процесса окружающему миру языковое общение – прежде всего сообщение некоторой мысли, которая отражает реальные предметы, их отношения и процессы, как бы воссоздающие при этом материальный мир в его вторичном проявлении, а именно в идеальном воплощении на уровне «язык – мышление» языковой план текста – совокупность языковых средств по критерию отбора и сочетаемости лексики и по критерию нормативности и сложности ___________________________ Темы курсовых работ Некоторые прагматические аспекты значений Семантика высказывания Вопросительные предложения как косвенные речевые акты Пресуппозиция и типы предложений Косвенные речевые акты Перевод общественно-политических реалий Перевод и межкультурная коммуникации Основные этапы становления и развития лингвистической теории перевода Влияние в контексте актуализации компонентов значения на смысле высказывания Языковая и культурная непереводимость Неравнозначность возможности передачи функциональных параметров текста в переводе Мотивы и типы переводческих трансформаций на референциальном подуровне семантической эквивалентности Принципиальная возможность нейтрализации семантических различий языков в тексте Текст как многоуровневое образование Прагматические свойства текста: читабельность, информативность, новизна, ценность Когнитивно-прагматические свойства текста Оправданность процедуры изменения исходного текста при переводе Проблема передачи единства темы и точки зрения автора исходного текста в тексте перевода (18) Тема по согласованию с преподавателем Темы рефератов Внутренняя речь как инструмент мышления Истоки, проблемы и категории лингвистической парадигматики Механизмы восприятия речи Речевые акты Понимание лексической единицы Понимание фразы и пресуппозиции Двусмысленные фразы и их понимание Вероятностное прогнозирование при восприятии речи Пресуппозиция и прецедентность текста Понятие языковой картины мира Психолингвистические проблемы перевода межкультурной коммуникации Роль прагматики в лингвистическом описании Направления лингвистической теории перевода Текст и виды информации Аспекты информации в тексте Переводческая компетенция Типология текста в лингвопереводоведении «Универсалии дискурса» как общие признаки текстов Лингвопереводоведение и функциональная семиотика Сущность перевода «Парадоксы перевода», детерминирующие перевод Соотношение перевода с обозначением, значением и смыслом История вопроса о переводимости Роль контекста в преодолении семантических расхождений проблема соотношения языка и мышления и вопрос о возможности перевода Формирование коммуникативного подхода к тексту в лингвистике и лингвопереводоведении (27) Тема по согласованию с преподавателем Рекомендованная литература Аврорин В.А. Проблемы изучения функциональной стороны языка. Л., 1975. Амирова Т.А., Ольховиков Б.А., Рождественский Ю.В. Очерки по истории лингвистики. М., Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1975. Апресян Ю.Д. Лексическая семантика. М.: Наука, 1974. Арутюнова Н.Д., Падучева Е.В. Истоки, проблемы и категории прагматики. //Новое в зарубежной лингвистике: Вып. 16. Лингвистическая прагматика. – М.: Прогресс, 1985. Арутюнова Н.Д. Типы языковых значений: Оценка. Событие. Факт – М.: Наука, 1988. Арутюнова Н.Д. Аномалии и язык: (к проблеме языковой «картины мира») // ВЯ. 1987. №3. Ахманова О.С. Словарь-справочник лингвистических терминов. М.: Просвещение, 1985. Бархударов Л.С. Что нужно знать переводчику// Тетради переводчика. М.: Междунар. отношения, 1978. Вып.5. Бархударов Л.С. Контекстуальное значение и перевод // Сб. науч. тр. МГПИИЯ им. М. Тореза. М., 1984. Вып. 238. Бархударов Л.С.Язык и перевод. М.: Междунар. отношения, 1975. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. Белянин В.П. Введение в психолингвистику. – Изд. 2-е, испр. и доп., - М.: ЧеРо, 2000 Белинский В.Г. Из статьи «Сочинения Александра Пушкина: статья вторая» // Зарубежная поэзия в переводах В.А. Жуковского. М.: Радуга, 1985. Т.2. Бенвенист Э. Общая лингвистика. Пер. с фр. М.: Прогресс, 1974. Бондарко А.В. Грамматическое значение и смысл. Л.: Наука, 1978. Бондарко А.В. Семантика предела // ВЯ. 1986. №1. Ванников Ю.В. Типы научно-технических текстов и их лингвистические особенности. МБ., 1985. Вейхман Г.А. Высшие синтаксические уровни // Семантика и структура предложения и текста. Грозный, 1981. Вежбицкая А. Сопоставление культур через посредство лексики и прагматики /Пер. с англ. – М.: Языки славянской культуры, 2001. Вендлер З. Факты в языке // Философия. Логика. Язык. М., 1987. Верещагин Е.М., Костомаров В.Г. Язык и культура. М., 1983. Вісник Харківського Національного Університету. Харків: Константа, 2000. №500. Влахов С., Флорин С. Непереводимое в переводе. М.: Междунар. отношения, 1980. Вольф Е.М., Романова Г.С. Семантика общесобытийных существительных и их роль в тексте // Грамматический строй и стилистика романских языков. Калинник, 1979. Выготский Л.С. Мышление и речь. Собр. соч., т.2. М.: Педагогика, 1982. Гак В.Г., Львин Ю.И. Курс перевода: Французский язык. м.: Междунар. отношения, 1970. Гак В.Г. Высказывание и ситуация // Проблемы структурной лингвистики – 1972. М., 1973. Гак В.Г. Сопоставительная лексикология: На материале французского и русского языков. М.: Междунар. отношения, 1977. Гальперин И.Р. Текст как объект лингвистического исследования. М., 1981. Гельгардт Р.Р. Рассуждение о диалогах и монологах // Сборник докладов и сообщений лингвистического общества. – Вып. I. Калинин, 1971. Горелов И.Н. Невербальные компоненты коммуникации. – М.: Наука, 1980. Гумбольдт В. фон. Язык и философия культуры. Пер. с нем. – М.: Прогресс, 1985. Девкин В.Д. Некоторые особенности «кинетического кода» и его взаимодействия с вербальным. // Вопросы строя немецкой речи. – Владимир, 1973. Дейк Т. Ван. Вопросы прагматики текста. // Новое в зарубежной лингвистике: Вып. VIII. М., Прогресс, 1978. Демьянков В.З. Конвенции, правила и стратегии общения. – «Известия АН СССР». Серия литературы и языка, 1988. №4» Декарт Р. Метафизические размышления. - // Декарт Р. Избранные произведения. ,М., 1950. Диалектика процесса познания./Под ред. М.Н. Алексеева, А.М. Коршунова. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1985. Долинин К.А. Стилистика французского языка. Л.: Просвещение, 1978. Жаркова Е.М. Философия языка: от многообразия к единству. // Интеллект. Личность. Цивилизация. Донецкий государственный университет экономики и торговли им. М. Туган-Барановского. – Донецк: 2003. Жаркова Е.М. Вербальная коммуникация // Человеческое измерение современной эпохи. – Мариуполь: Приазовский гос. тех. ун-т, 2004. Жинкин Н.И. Развитие письменной речи учащихся III-VII классов. М.: АПН РСФСР, 1956. Жинкин Н.И. Язык. Речь. Творчество. – М., 1998. Жирмунский В.М. Из книги «Гёте в русской литературе» // Зарубежная поэзия в переводах В.А. Жуковского. М.: Радуга, 1985. Т.2. Зверева Е.А. Научная речь и модальность. – Л.: Наука, 1983. Зимняя И.А. Предметный анализ текста. // Смысловое восприятие речевого сообщения. М.: Наука, 1976. Зимняя И.А. Психология текста как продукта речевой деятельности // Язык как коммуникативная деятельность человека. – М.: изд-во МГИИЯ им. М. Тореза: 1987. Иванова Т.П., Брандес О.П. Стилистическая интерпретация текста. – М.: Высш. шк., 1991. Ивин А.А. Некоторые проблемы деонтических модальностей // Логическая семантика и модальная логика. М., 1967. Кабакчи В.В. Практика английского языка. Сборник упражнений по переводу. English Russian. – СПб.: Издательство «Союз», 1998. Кабакчи В.В. Практика англоязычной межкультурной коммуникации. – СПб.: Издательство «Союз», 2001. Каменская О.Л. Прагматические свойства текста // Язык как коммуникативная деятельность человека. – М.: изд-во МГИИЯ им. М. Тореза: 1987. Кармин А.С., Бернацкий Г.Г. Философия. СПб: Издательство ДНК, 2001. Кашкин И. Для читателя-современника: Статьи и исследования. М.: Сов. писатель, 1977. Кобозева И.М. «Теория речевых актов» как один из вариантов теории речевой деятельности. // Новое в зарубежной лингвистике: Вып. 17. Теория речевых актов. – М.: Прогресс, 1986 Колшанский Г.В. Соотношение субъективных и объективных факторов в языке. – М., Наука, 1975. Колшанский Г.В. Коммуникативная функция и структура языка. – М., Наука, 1984 Комиссаров В.Н. Перевод как объект лингвистического исследования. (Вступительная статья). - // Вопросы теории перевода в зарубежной лингвистике. – М., 1978. Комиссаров В.Н. Современное переводоведение. Учебное пособие. – М.: ЭТС. – 2004. Кунин А.В. Курс фразеологии современного английского языка: Учеб. для ин-тов и фак-тов иностр. яз. – М.: Высшая школа, 1986. Кухаренко В.А. Интерпретация текста: Учебн. пособие для студ. пед. ин-тов по спец. «Иностр. яз.» - 2-е изд., перераб. – М.: Просвещение, 1988. Латышев Л.К. Технология перевода. Уч. пос. по подготовке переводчиков (с нем. яз.). – М.: НВИ-ТЕЗАУРУС, 2001. Левый И. Искусство перевода. М.: Сов. писатель, 1974. Леонтьев А.А. Общественные функции языка и его функциональные эквиваленты // Язык и общество. М.: Наука, 1968. Леонтьев А.А. Психолингвистические единицы и порождение речевого высказывания. М.: Наука, 1969. Лосев А.Ф. Знак, символ, миф. М., 1982. Львовская З.Д. Теоретические проблемы перевода. М.: Наука, 1985. Маслова В.А. Лингвокультурология: Учеб. пособие для студ. высш. учеб. заведений. – 2-е изд., стереотип. – М.: Издательский центр «Академия», 2004. Мирам Г., Гон А. Профессиональный перевод: Учебное пособие. – К.: Эльга, Ника – Центр, 2003. Мирам Г.Э., Дайнеко В.В., Тарануха Л.А., Грищенко, Гон А.М. Основы перевода: Курс лекций; Учебное пособие – К.: Эльга, Ника – Центр, 2002. Москальская О.И. Прагматика текста. М.: ВШ, 1981. Мукаржовский Я. Литературный язык и поэтический язык // Пражский лингвистический кружок. – М., 1967. Неверов С.В. Текст как знак социальной ситуации (на материале японской рекламы). – М., 1975. Николаева Т.М., Успенский Б.А. Языкознание и паралингвистика. //Лингвистические исследования по общей и славянской типологии. М.: Наука, 1966. Николаева Т.М. Лингвистика текста: Современное состояние и перспективы // Новое в зарубежной лингвистике: Вып. 8. Лингвистика текста. – М.: Прогресс, 1978. Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 18. Логический анализ естественного языка: Пер. с англ. – М.: Прогресс, 1986. Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XXIII. Когнитивные аспекты языка: - М.: Прогресс, 1988. Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XXV. Контрастивная лингвистика: Переводы. – М.: Прогресс, 1989. Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 17. Теория речевых актов. Сборник. Пер. с англ. – М.: Прогресс, 1986. Нелюбин Л.Л. Переводческий словарь. – М., 1999. Никифорова Н.В. Межабзацные связи текста: (на материале рассказов современных английских писателей): Автореф. дисс. канд. филол. наук. – М., 1983. Новикова А.И., Чистякова Г.Д. К вопросу о теме и денотате тектса. – Изв. АН СССР Сер. лит. и яз., 1981, т. 40, №1. Ободин Г.А. Смысловая сегментация научно-технического тектса: (на материале немецкого языка,) Автореф. дисс. канд. филол. наук. – Калинин, 1983. Остин Дж. Слово как действие. Пер. с англ. // Новое в зарубежной лингвистике: Вып. 17. Теория речевых актов. – М.: Прогресс, 1986. Павилёнис Р.. Проблемы смысла (Современный логико-философский анализ языка). М., 1983. Перевод – средство взаимного сближения народов: Художественная публицистика / Сост. А.А. Клышко; Предисл. С.К. Анта. – М.: Прогресс, 1987. Петров М.К. Язык, знак, культура / Вступ. ст. С.С. Неретиной. Изд. 2-е, стереотипное. М.: Едиториал УРСС, 2004. Попович А. Проблемы художественного перевода. М.: Высш. шк., 1980. Постовалова В.И. Язык как деятельность. Опыт интерпретации концепции В. Гумбольдта. М., 1982. Почепцов Г.Г. мл. Семантический анализ этикетизации общения. // «Семантика и представление знаний». Тарту, 1980. Разинкина Н.М. Функциональная стилистика. – М.: Высш. шк. , 1989. Ревзин И.И., Розенцвейг В.Ю. Основы общего и машинного перевода. М.: Высш. шк. , 1963. Рейман Е.А. Английские предлоги. Значения и функции. Л.: Наука, 1982. Рецкер Я.И. Теория перевода и переводческая практика. М.: Междунар. отношения, 1974. Рождественский Ю.В. О правилах ведения речи по данным пословиц и поговорок. – «Паремиологический сборник». М., 1978. Розенталь Д.Э., Теленкова М.А. Словарь – справочник лингвистических терминов. М.: Просвещение, 1985. Россельс В.Л. Заботы переводчика классики // Тетради переводчика. М.: Междунар. отношения, 1967. Садиков А.В. Перевод как вид социального поведения. // Тетради переводчика: Вып. 18 /Под ред. проф. Л.С. Бархударова. – М.: Международные отношения, 1981. Серебрянников Б.А. Роль человеческого фактора в языке. Язык и мышление. – М.: Наука, 1988. Стросон П.Ф. Намерение и конвенция в речевых актах. Пер. с англ. // Новое в зарубежной лингвистике: Вып. 17. Теория речевых актов. М.: Прогресс, 1986. Сыроваткин С.Н. Теория перевода в аспекте функциональной лингвистики. Калинин: Изд-во Калининского ун-та, 1987. Тарасов Е.Ф. Статус и структура теории речевой коммуникации. // Проблемы психолингвистики. М.: Наука, 1975. Туманян Э.Г. Язык как система социолингвистических систем. – М.: Наука, 1985. Уваров В.Д. О трёх направлениях в переводческих исследованиях // Тетради переводчика, вып. 15, М.: Междуанр. отношения, 1978. Уваров В.Д. Парадоксы ролевого поведения участников ситуации перевода. // Тетради переводчика: Вып. 18/Под ред. проф. Л.С. Бархударова. – М.: Междунар. отношения, 1981. Урмсон Дж.О. Парентетические глаголы. Пер. с англ. // Новое в зарубежной лингвистике: Вып. 16. Лингвистическая прагматика. – М.: Прогресс, 1985. Уфимцева А.А. Типы языковых знаков. М.: Наука, 1974. Философия языука / Ред. – сост. Дж. Р. Сёрл: Пер. с англ. – М.: Едиториал УРСС, 2004. Фрумкина Р.М. Психолингвистика: Учеб. для студ. высш. учеб. заведений. – М.: Издательский центр «Академия», 2001. Хэар Р.М. Дескрипция и оценка. Пер. с англ. // Новое в зарубежной лингвистике: Вып. 16. Лингвистическая прагматика. – М.: Прогресс, 1985. Хэндрикс У. Стиль и лингвистика тектса. // Новое в зарубежной лингвистике: Вып. IX. Лингвистика. – М.: Прогресс, 1980. Хэллидей М.А.К. Лингвистическая функция и литературный стиль. // Новое в зарубежной лингвистике: Вып. IX. Лингвистика. – М.: Прогресс, 1980. Чаковская М.С. Текст как сообщение и воздействие (на материале английского языка): Учеб. пособие для студ. пед. ин-тов по спец. иностр. яз. – М.: Высш. шк., 1986. Чернов Г.В. Основы синхронного перевода.: Учеб. для ин-тов и фак-товиностр. яз. – М.: Высшая школа, 1987. Черняховская Л.А. Перевод и смысловая структура. М.: Междунар. отношения, 1976. Черняховская Л.А. Информация и язык. // Язык как коммуникативная деятельность человека. Сб. науч. тр. МГИИЯ им. М. Тореза. М., 1987. Вып. 284. Шахнарович А.М. Общая психолингвистика. – М.: Наука, 1985. Швейцер А.Д. современная социолингвистика: Теория, проблемы, методы. М.: Наука, 1976. Швейцер А.Д. Социолингвистические основы теории перевода. // ВЯ. 1985. № 5. Швейцер А.Д.Теория перевода: Статус, проблемы, аспекты. – М.: Наука, 1988. Якобсон Р. Лингвистика и поэтика - // Р. Якобсон. Избранные работы.- М.: Прогресс, 1985. Austin J. Other minds. - // Austin J. Philosophical papers. Oxford, Clarendon Press, 1961. Ballmer T.T. Brennenstuhl W. Speech act classification: A study in the lexical analysis of English speech activity verbs. Berlin etc., 1981. Boёr S.E., Lycan W.G. The myth of semantic presupposition. - // Papers in Linguistics, №21, Ohio, 1976. Butzkamm W. Aufgeklärte Einsprachigkeit. Heidelberg, 1973. Catford J.A. Linguistic theory of translation. Oxford, 1965. Coseriu E. Kontrastive Linguistik und Übersetzungsthorie: ihr Verhältnis zueinander// Kontrastive Linguistik und Ubersetzungswissenschaft. München, 1981. Danes F. Functional Sentence Perspective and the organization of the Text. – In: Papers on Functional Sentence Perspective. – Prague, 1974. Danes F. Zur semantischen und thematischen Struktur des Kommunikats. - Studia Grammatica, XI. B., 1976. Grice H.P. Logic and conversation. - // Syntax and semantics, vol. 3, New York, 1975. Guchman M.M. Die Ebenen der Satzanalyse und die Kategorie des Genus verbi //Satzstruktur und genus verbi. Berlin, 1976. Halliday M.A.K. Eine Interpretation der funktionalen Beziehung zwischen Sprache und Sozialstruktur, 1978. Halliday M.A.K. Language as a social semantic: The Social Interpretation of Language and Meaning. London, 1979. Hansen K. Trends and problems in contrastive linguistics // Zeitschrift für Anglistik und Amerikanistik. 1985. Vol. 33, №2 Hare R.M. The language of morals. London, 1972. Hockett Ch. The state of the art. The Hague, 1970. Hymes D. On Communicative competence // Sociolinguistics. Harmondsworth, 1972. Jäger G. Translation und Translationslinguistik. Halle (Saale), 1975. Kade O. Kommunikationswissenschaftliche Probleme der Übersetzung// Grundfragen der Ubersetzungswissenschaft: Beihelte zur Zeitschrift Fremdsprachen. Leipzig, 1968. Kaplan D. ’Dthat’ - //Syntax and Semantics, v. 9. N. Y., 1978. Keenan E. Two kinds of prepositions in natural language. - // Studies in Linguistic Semantics. Ch. Fillmore, D. Langendoen (eds.), W.Y., 1971. Kiefer F. Some semantic and pragmatic properties of WH-questions and the corresponding answers. – ‘SMIL’, 1977, №3. Koller W. Einführung in die Ubersetzungswissenschaft. Heidelberg, 1972; 2. Aus. 1983. Lakoff R. The logic of politeness; or minding your p’s and q’s. - // Papers from the 9th Regional Meeting of Chicago Linguistic Society, Chicago, 1973. Lanigan R.L. Speech Act Phenomenology. The Hague, 1977. Levinson S.C. Pragmatics. Cambridge UP, 1983. Levy I. Translation as a decision process // To honour Roman Jacobson. The Hague, 1967. Vol. 2. Lyons J. Semantics. Cambridge, Cambridge UP, 1972. Neubert A. Text and translation// Übersetzungswissenschaftliche Beiträge 8. Leipzig, 1985. Nida E.A. Linguistics and ethnology in translation problems// Language in culture and society. New York, 1964. Nida E.A., Taber C. The theory and practice of translation. Leiden, 1969. Nida E.A. Language structure and translation Stanford, 1975. Quine W.O. Word and Object. Cambridge (Mass), Cambridge UP, 1960. Quine W.O. The inscrutability of reference. - // Semantics: An interdisciplinary reader in philosophy, linguistics and psychology. Cambridge, 1971. Rensky M. The systematic of paralanguage. // Traveaux linguistique de Prague, 1966, №2. Sadock J.M. Towards a linguistic theory of speech acts. New York etc., 1974.] Savory Th. The Art of Translation. Ldn., 1957. Schiebe T. On presupposition in complex sentences. - // Syntax and Semantics. v. 11. N.Y., 1979. Schmidt W. Aufgaben und Probleme einer funktional-kommunikativen Sprachbeschreibung. – In: Phonetik Sprachswissenschaft und Kommunikationsforschung. B., 1979, Bd. 32, H.2. Searle J.R. Speech acts: an essay in the philosophy of language. London, Cambridge University Press, 1969. Stalnaker R. Presupposition. – Journal of Philosophical Logic, 1973, №14. Stolze R. Grundlagen der Textübersetzung. Heidelberg, 1982. Swan M. Practical English usage. M., 1984. Tommola J. Translation as a psycholinguistic process // Translation studies in Scandinavia. Lund, 1986. Toury G. Communication in translated texts: A semiotic approach // Semiotik und Übersetzen. Tübingen, 1980. Toury G. Contrastive linguistics and translation studies towards a tripartite model. // Kontrastive Linguistik und Ubersetzungswissenschaft. München, 1981. Vendler Z. Res cogitans. IthacaßLondon, 1972. Wierzbicka A. Semantic primitives. FrankfurtßamßM., 1972. Wills W. Ubersetzungswissenschaft und Methoden. Stuttgart, 1977. Winter W. Impossibilities of translation // The craft and context of translation. Austin, 1961. Wittgenstein L. Philosophical investigations. Oxford, 1963. Содержание Введение………………………………………………………………………….......3 Часть I Общая теория перевода…………………………………………………......6 Лекция 1 Вербальная коммуникация……………………………………………6 Лекция 2 Информация и язык………………………………………………….12 Лекция 3 Становление и развитие теории перевода………………………….22 Лекция 4 Статус теории перевода……………………………………………...27 Лекция 5 Перевод как акт межъязыковой коммуникации…………………...55 Лекция 6 Языковые и внеязыковые аспекты перевода…………………….....61 Лекция 7 Эквивалентность и адекватность перевода………………………...72 Лекция 8 Семантические аспекты перевода. Значение смысл……………….86 Лекция 9 Переводимость……………………………………………………….95 Лекция 10 Переводческие трансформации…………………………………..100 Часть II Лингвистика текста и перевод………………………………………….121 Лекция 1 Текст как единица коммуникации…………………………………121 Лекция 2 Текст как продукт речевой деятельности (психологический аспект)…………………………………………..124 Лекция 3 Психолингвистические характеристики текста…………………..128 Лекция 4 Прагматические свойства текста…………………………………..137 Лекция 5 Картина мира и когнитивно-прагматические свойства текста: онтологические и прагматические логические классы в тексте………………………………………...143 Лекция 6 Общие проблемы описания функциональных стилей…………...149 Лекция 7 Функционально-стилистическая типология текстов…………….158 Лекция 8 Понятие стереотипа применительно к функциональному стилю…………………………………………163 Лекция 9 Языковые особенности текстов нежёсткого типа………………..170 Лекция 10 Тема и языковые средства её выражения………………………..174 Лекция 11 О макроструктуре текста………………………………………….183 Лекция 12 Сверхфразовое единство………………………………………….188 Лекция 13 Единицы перевода и членение текста…………………………....201 Часть III Прагматические аспекты перевода………………………………………………………..………………....206 Лекция 1 Лингвистическая прагматика: задачи, проблемы, категории………………………………………………..206 Лекция 2 Прагматическая характеристика вербальной коммуникации………………………………………………………224 Лекция 3 Пресуппозиции……………………………………………………...232 Лекция 4 Прагматические отношения в переводе…………………………..241 Лекция 5 Коммуникативная интенция отправителя………………………...245 Лекция 6 Основная прагматическая установка, характеризующая звено ТП в первичной коммуникации и Т1П2 во вторичной……………253 Лекция 7 Коммуникативная установка переводчика……………………......264 Лекция 8 Прагматические отношения в переводе: отражение в тексте социально детерминированной вариативности языка…………...273 Лекция 9 Закономерности языка межкультурного общения……………….285 Вместо заключения…………………………………………………………….....301 Словарь лингвопереводоведческих терминов………………………………......303 Темы курсовых работ…………………………………………………………......317 Темы рефератов……………………………………………………………….......318 Рекомендованная литература………………………………………………….....31 Оглавление Часть I. Общая Теория Перевода 8 Лекция 1 8 Вербальная коммуникация 8 Лекция 2 Информация и язык 14 Лекция 3 Становление и развитие теории перевода 24 Лекция 4 Статус теории перевода 29 Лекция 5 Перевод как акт межъязыковой коммуникации 57 Лекция 6 Языковые и внеязыковые аспекты перевода 63 Лекция 7 Эквивалентность и адекватность перевода 74 Лекция 8 Переводимость 89 Лекция 9 Семантические аспекты перевода 98 Лекция 10 Переводческие трансформации 103 Часть II. Лингвистика Текста и Перевод 124 Лекция 1 Текст как единица коммуникации 124 Лекция 2 Текст как продукт речевой деятельности 127 Лекция 3 Психолингвистические характеристики текста 132 Лекция 4 Прагматические свойства текста 140 Лекция 5 Картина мира и когнитивно-прагматические свойства текста: онтологические и прагматические логические классы в тексте 146 Лекция 6 Общие проблемы описания функциональных стилей 152 Лекция 7 Функционально-стилистическая типология текстов 161 Лекция 8 Понятие стереотипа применительно к ФС 166 Лекция 9 Языковые особенности текстов нежёсткого типа 174 Лекция 10 Тема и языковые средства её выражения 178 Лекция 11О макроструктуре текста 187 Лекция 12 Сверхфразовое единство 192 Лекция 13 Единицы перевода и членение текста 205 Часть III. Прагматические Аспекты Перевода 209 Лекция 1. Лингвистическая прагматика: задачи, проблемы, категории 209 Лекция 2.Прагматическая характеристика вербальной коммуникации 227 Лекция 3. Пресуппозиции 235 Лекция 4. Прагматические отношения в переводе 244 Лекция 5. Коммуникативная интенция отправителя. 248 Лекция 6 Основная прагматическая установка, характеризующая звено ТП в первичной коммуникации и Т1 П2 во вторичной 256 Лекция 7 Коммуникативная установка переводчика 268 Лекция 8 Прагматические отношения в переводе: отражение в тексте социально детерминированной вариативности языка 276 Лекция 9 Закономерности языка межкультурного общения 289 Вместо заключения 304 СЛОВАРЬ 306 Темы курсовых работ 320 Темы рефератов 321 Рекомендованная литература 322 Содержание 330