Кляйнианские предпосылки теории У. Р. Биона

Лекция 1. Кляйнианские предпосылки теории У. Р. Биона.   Если вторая половина ХХ века в истории психоанализа во многом определялась лакановской герменевтической революцией, то рубеж XX-XXI вв и начало нынешнего века ознаменованы возрастающим интересом к фигуре У. Р. Биона. Можно сказать, что рубеж веков ознаменован началом новой эпохи в психоанализе, отмеченной двумя именами – Кляйн и Бион.  Интересно, что несмотря на то, что идеи Кляйн были признаны еще при ее жизни, о чем свидетельствует возникновение мощной школы, осознание их фундаментальности все же пришло во многом благодаря Биону. Трудно сказать, что является причиной, а что следствием в этой истории влияний. Обязана ли кляйнианская теория своей актуализацией мысли Биона, либо сама теория Биона оказалась возможна благодаря влиянию Кляйн. Но фактом остается весьма существенная теоретическая сцепка, существующая между двумя этими психоаналитическими мировоззрениями. Кляйн имела много ярких и самостоятельных последователей, чьи имена перечислялись выше. Однако Уилфред Бион – это особый случай. С его работой связана принципиальная трансформация самой формы психоаналитической мысли. Кроме того, крайне важной представляется верность, которую Бион хранил в отношении мысли Фрейда. Радикально изменив технику психоаналитической работы и сам тип теоретических тематизаций, идеологию и этику психоанализа, Бион осуществил свою незаметную революцию таким образом, что мы вполне можем вообразить ситуацию, в которой эта форма психоанализа являлась бы «лучшим стихотворением его поэтического предшественника»*. / тем «лучшим стихотворением», которое мог бы написать сам Фрейд/. Однако вернемся к кляйнианским предпосылкам теории Биона.   В 1935 году М. Кляйн пишет работу «Вклад в психогенез маниакально-депрессивных состояний», где картина параноидно-шизоидной и депрессивной установок, претерпевает некоторые интонационные изменения. Кляйн делает акцент на интроективных процессах, важной чертой которых часто становится «чрезмерность каннибалистических импульсов», из-за которых «инсталляция объекта в Эго терпит неудачу»[1]. Это общее выражение постепенно конкретизируется Кляйн. Она описывает неудачу инсталляции как множественность хороших и плохих объектов, населяющих внутренний мир. При этом, и те, и другие являются источником тревоги для Я. Плохие объекты являются преследующими и разрушающими. Хорошие объекты выступают в качестве таких, которые либо необходимо любой ценой сохранить, найдя для них безопасное пространство, либо держать перед ними ответ и стремиться удовлетворять их требования, которые становятся все жестче. Говоря о значимости разделения хороших и плохих объектов, Кляйн, тем не менее, подчеркивает, что они очень тесно взаимодействуют друг с другом, превращаются друг в друга, так что совесть (которая, с точки зрения Кляйн, выходит на психическую сцену уже на этих ранних стадиях) оказывается совершенно неотделима от преследующих моментов, что хорошие объекты постоянно принимают на себя груз сомнения в их действительной «хорошести».   Если первоначально Кляйн полагала, что психическое развитие движется от дезорганизации параноидно-шизоидной позиции к единству депрессивной установки, то теперь Кляйн все больше обращает внимание на связь между тем и другим, на то обстоятельство, что «страдания, связанные с депрессивной позицией, толкают его обратно к параноидной позиции»,[2] что если на самой ранней фазе развития «преследующие» и «хорошие» объекты находились на большом расстоянии друг от друга, то интроекция целостного объекта всегда порождает ситуацию, когда они опасно сближаются. Обращая внимание на фрейдовский термин «каннибалистическое пиршество», с помощью которого он описывает механизм мании, Кляйн говорит об еще одной психической возможности – отрицания тревоги, связанной с инкорпорацией. Можно испытывать страх за хороший инкорпорированный объект (и это депрессивная тревога), а можно отрицать факт этого беспокойства, тем самым отрицая саму психическую реальность, либо же полагать, что помимо этого объекта всегда есть другие, которые можно инкорпорировать (и это маническое переживание свободы и всемогущества). Паранойя, депрессия и мания образуют треугольник, лежащий в основе всего многообразия объектных отношений. Позже Дональд Мельтцер напишет о том, что революция, совершенная Кляйн, состояла в создании феноменологической концепцией внутреннего мира. Психическая реальность перестала быть абстрактным понятием и обрела конкретность; внутренний мир есть не что иное, как дифференцированная динамическая множественность частичных объектов, взаимодействующая с реальностью и с целостными объектами.   В 1940 году Кляйн снова возвращается к этому сюжету. На этот раз ее внимание сфокусировано на фрейдовском концепте «тестирования реальности», которое является «важнейшей частью работы скорби». Кляйн сосредотачивается на, казалось бы, «проходном» моменте фрейдовского размышления – на временном факторе, на медлительности, с которой скорбь осуществляет свою работу. «Требуется время, - цитирует Кляйн, - для детального осуществления проверки реальности… по каждому из воспоминаний и ситуаций ожидания, которые показывают связанность либидо с потерянным объектом, реальность выносит свой вердикт, что объект более не существует». Кляйн полагает, что ребенок проходит через те же самые процессы и что тестирование реальности – основной способ преодоления скорби. Однако функция  тестирования реальности для Кляйн принадлежит немного иному контексту – совокупности процессов интернализации. Ребенок интернализует все внешние объекты, ситуации таким образом, что создается «двойной комплект» мира людей, вещей, происшествий. Чем более сложен двойник внешнего мира – мир внутренний, тем более он «недосягаем для внимательного наблюдения и оценки ребенка и его нельзя проверить посредством восприятия… Возникающие в результате сомнения, неуверенность и тревоги действуют для маленького ребенка как постоянный стимул к тому, чтобы налюдать и убеждаться в мире внешних объектов, из которого берет начало внутренний мир, а через это лучше понимать этот внутренний мир»[3]. Тот факт, что внутреннюю реальность можно проверить посредством внешней реальности является основным источником сопротивления многообразию защитных механизмов, которые подрывают доверие к конструктивным и репаративным переживаниям. При этом репарация может быть подорвана как бы изнутри, благодаря таким аспектам как контроль и триумф, входящих в сам «состав акта репарации» и удерживающих объекты в состоянии «приостановленного оживления». Эта мысль Кляйн положила начало теории фальсификации психической реальности, которую впоследствии будет развивать У. Бион.   И, наконец, в 1946 году, в работе «Заметки о некоторых шизоидных механизмах» Кляйн разворачивает детальную феноменологию объектных отношений, взаимосвязи расщепления, идеализации, отрицания, особенностей интроективных и проективных процессов. Кульминацией этой феноменологической реконструкции становится концепт «проективной идентификации». Кляйн высказывает гипотезу о том, что внешнее и внутрипсихическое расщепление объектов не проходит бесследно для самого Эго. «Чем больше садизм превалирует в процессе инкорпорации объекта и чем более объект ощущается разбитым на части, тем более Эго подвергается опасности быть расщепленным в отношении к фрагментам переведенного во внутренний план объекта»[4]. Восстанавливая логику защит, Кляйн предлагает такую последовательность событий. Расщепление порождает преследующие и идеализируемые объекты, обособляет их друг от друга, отрицает факт существования плохого объекта, а затем и саму ситуацию фрустрации в целом. Это момент отрицания психической реальности и оно столь сильно, что отрицаются не только объект, ситуация, но и та часть Эго, из которой исходили чувства к объекту. Теперь, когда младенец станет удалять опасные субстанции из своего внутреннего мира, помещая их внутрь тела матери, вместе с ними он будет эвакуировать и отколовшиеся части самости. Такой транспорт станет способом его проникновения в ее тело, обладания и контроля над ним. Граница тем самым исчезает, младенец лишается возможности ощущать мать как «сепарированную индивидуальность», как нечто, принадлежащее реальности, он ощущает ее как плохую самость. «Это приводит к появлению специфических форм идентификации, которые образуют прототип агрессивного объектного отношения. Я предлагаю использовать для обозначения этих процессов термин «проективная идентификация»[5].  Эта цитата знаменует перелом в психоаналитическом дискурсе. На рубеже ХХ-ХХI веков понятие проективной идентификации выйдет на первый план в клинической работе, очертив новый онтологический регион психического, независимый от процессов вытеснения и их логики. Принципиально важным понятие проективной идентификации оказалось и для Биона, образовав фундамент его теории мышления. * Теоретик литературы Гарольд Блум в своей теории страха влияния выдвигает гипотезу о том, что единство поэтической традиции основано на разрешении ситуации влияния таким образом, что произведение поэтического сына выглядит как лучшее стихотворение, написанное его поэтическом отцом. Лекция 2. Бион. Таблица. Концепция аналитического опыта. Рискнем предположить, что исходной точкой размышлений Биона является аналитическое событие. (Здесь необходимо отметить, что мысль Биона превратила в элемент психоаналитической  повседневности и саму концепцию аналитического события. Что же это такое? В широком смысле, все, что происходит в аналитическом кабинете во время встречи аналитика и анализанта. Далее можно выделить два регистра. Регистр фактичности, к которому следует отнести ситуации, жесты, произнесенные или непроизнесенные слова, пережитые состояния, которые как-то определили ход аналитической встречи; и регистр метасобытия - то, каким образом аналитик и анализант оказываются расположены друг относительно друга благодаря краткой или долгой последовательности встреч, какой вопрос они конфигурируют своим обоюдным присутствием, какая сущностная связь между ними возникает. Пересечение двух этих регистров дает возможность конкретизировать аналитическое событие и помыслить его, побуждая аналитика к использованию двойной оптики.) Бион выдвигает тезис о том, что аналитическое событие по своей природе ноуменально. Он использует этот термин в кантовском смысле, имея в виду, что происходящее в кабинете, вопреки видимости, не является непосредственно данным. Его нельзя воспринять, но можно лишь помыслить. (Здесь важно кантовское различение между познать и помыслить – функций рассудка и разума соответственно). Аналитик не знает и никогда не узнает о том, что происходит в психическом мире анализанта. Поскольку анализант не кто иной, как Другой. При этом Другого следует понимать не в русле классической концепции интерсубъективности (Гегель, Сартр, Лакан), где Другой – мое отчужденное Я, но в контексте традиции поздней феноменологии, инициированной Э. Левинасом. Здесь Другой – это Абсолютно Иной. Он отличается от меня не только теми или иными чертами, и мы не связаны с ним игрой сходств и различий. Другой – это совершенный незнакомец, чужестранец, его отличает происхождение, он всегда появляется извне, он трансцендентен моему существованию. Опираясь на такое видение интерсубъективных отношений, аналитик вряд ли может доверять своему «знанию людей», «диагностическому чутью», эмпатии и прочим инструментам профессионального и общечеловеческого взаимодействия. Бион полагает, что аналитик испытывает трудности и в оценке того, что происходит в коммуникации, поскольку развитие аналитических отношений постоянно указывает на слепоту и ошибки аналитика в оценке тех или феноменов. По прошествии времени все оказывается не совсем так, или совсем не так, как казалось в начале.  То, чем располагает аналитик, это лишь следы и знаки, проявления сущности, которую можно помыслить математически – в терминах функции, например. Любой человек, не только анализант, может быть понят не в том, что он есть (господин Х есть то-то и то-то), но в предельной индивидуализации тех или иных своих «как». Например, то, как гуляет господин Х («прогулка господина Х») может сообщить нам о нем гораздо больше, чем его предметные определения (господин Х – учитель, инженер, отец, параноик, мечтатель, игрок). Также и в случае с анализантом: помыслить человека можно лишь в индивидуальности его функций. Множество событий аналитической встречи следовало бы понять в математической перспективе, преимущество которой в том, что она позволяет одновременно формализовать и индивидуализировать. Бион полагает, что справиться с неопределенностью аналитического поля можно лишь попытавшись создать возможно более точный язык описания аналитического процесса. С этой целью он изобретает Таблицу, призванную послужить системой координат, опорой в понимании событий анализа. Пространство Таблицы несколько напоминает шахматную доску, импонируя Биону своей нелинейностью. Оно представляет собой множество дискретных мест/состояний, которые не связаны друг с другом непрерывностью перехода.  Сэмюэль Беккет, проходивший анализ у Биона и выразивший свои впечатления от этого общения в романе «Мерфи», предлагает читателю гротескное описание Тэвистокской клиники, кульминацией которого становится эпизод странной игры в шахматы между Мерфи, исполняющим обязанности санитара, и пациентом клиники, мистером Эндоном. Суть этой шахматной игры, как с удивлением обнаруживает Мерфи, состоит не в том, чтобы победить противника, а в том, чтобы уклониться от любого столкновения. Мистер Эндон в поединке с Мерфи ускользает и исчезает, научая Мерфи искусству пребывания на поле. Конец, провозглашенный в имени пациента, означает не идею достигнутого предела, как думает Мерфи, совершенство медитации и трансценденцию, но в буквальном смысле конечность, ограниченность поля, приняв которую только и можно исчезнуть по-настоящему. Каждое место (клетка таблицы) обладает внутренней бесконечностью, сохраняет свою самостоятельность и относительно изолирована. Задав вопрос о том или ином фактическом событии, произошедшем на сессии, аналитик может попытаться понять его, определив его расположение в поле таблицы. Каждая ячейка таблицы определяется перекрестной детерминацией двух осей. По вертикали расположена генетическая ось, описывающая основные этапы становления психической реальности. Она символизирует психику анализанта, вовлеченную в активный процесс становления. По горизонтали расположена ось, на которую нанесены возможные типы реакций аналитика в кабинете, они соотнесены с состояниями его психики, предположительно являющейся зрелой. Эта ось являет собой своеобразную классификацию аналитических интервенций. Каждая ячейка Таблицы – результат пересечения двух осей, то есть, аналитическое событие в своей фактичности определяется тем способом проживания ситуации, который бессознательно избрал для себя анализант и тем типом реагирования, на который способен в данный момент аналитик. Важно отметить, что как уровень функционирования психики анализанта, так и уровень реакций аналитика не являются достигнутыми раз и навсегда. Они зависят от множества внутренних и внешних факторов и находятся в состоянии флуктуации. Так что число комбинаций, какие в состоянии образовывать две психики в своем обоюдном движении, весьма велико.  Лекция 3. Бион. Таблица. Теория психического развития. Часть 1. Первая строка Таблицы, обозначенная буквой α, носит название β-элементы. Сюжет, в котором раскрывается смысл этого понятия, следующий. Во-первых, Бион полагает, что одной из первых функций, которая возникает после рождения и обеспечивает дальнейшее психическое развитие ребенка, является мышление. Во-вторых, вслед за Мелани Кляйн, он считает, что отношения с материнской грудью являются принципиальным онтологическим и аффективным опытом, в котором функция мышления и берет свое начало. На двух этих предпосылках строится собственная гипотеза Биона. Если Кляйн больше интересуют психические процессы, сопровождающие отношения с присутствующей грудью, кормление как таковое, то Биона интересуют те моменты, когда грудь по тем или иным причинам отсутствует и когда требование ребенка впервые не находит удовлетворения и завершается фрустрацией. Он полагает, что сталкиваясь с отсутствием, ребенок переживает его как встречу с особым объектом. Когда мы говорим, что в ответ на требование ребенок ничего не получил, мы не совсем правы, поскольку в действительности он получил именно НИЧЕГО, НИЧТО – NOTHING, которое Бион транскрипирует как NO-THING, Не-Вещь. Момент фрустрации – это момент, когда грудь обнаруживает себя как Не-Вещь. Встреча с таким объектом, сопровождающаяся сильными негативными аффектами, требует особого усилия, которое Бион как раз и рассматривает, как усилие мышления. Опираясь на концепцию проекции и проективной идентификации Мелани Кляйн, Бион предполагает, что наиболее экономичным защитным жестом в ситуации фрустрации может стать изоляция аффекта и связанного с ним представления и перемещение этого материала либо вовне, либо в какую-то часть собственной психики. Такая деятельность (изоляции и перемещения) приводит к созданию β-элементов, которые можно рассматривать как протоэмоции. Это сырой, необработанный психический материал, который при изменении стратегии обращения с ним, может подвергнуться обработке, а может сохранить свое качество и с учетом возрастающей дифференциации и усложнения процессов изоляции, фальсифицировать психическую жизнь, превратив ее в совокупность адаптивных реакций на требования среды. Однако важно  учесть, что проекция как процесс размещения аффекта вовне, придания ему пространственных характеристик (в буквальном смысле – опространствливание аффекта) является фундаментальным источником мышления вообще. Это означает, что мышление возникает как результат переработки аффекта и что становление мышления неотделимо от развития эмоциональной жизни ребенка. При этом нет другого способа инициировать эмоциональное развитие, нежели разместить свои аффекты в физическом и психическом пространстве другого человека.  Бион назвал этот процесс контейнированием, сделав ставку на многозначность английского глагола. В нормальной ситуации ребенок, переполняемый аффектами (страхом, тревогой) проецирует их в физическое и психическое пространство матери. В отличие от ребенка мать располагает зрелым психическим аппаратом и способна переживать эмоции так, чтобы они ее не разрушили. Проживая его страхи и тревоги, принимая их всерьез, мать возвращает их младенцу не столь опасными, что дает ему возможность не спасаться бегством от вызывающих эти аффекты ситуаций и факторов. В этом случае ребенок способен повторить переживание, или соотнести его с другими состояниями и ситуациями - контекстуализировать его. Идея Биона вполне согласуется с пониманием мышления в философской традиции (Платон, Кант). Мышление у Платона понимается как обращение с идеальными объектами, то есть, с теми, которые не присутствуют, но являются условиями того, что присутствует. Столкновение с фрустрацией, которая понимается ребенком как Не-Вещь («я не приписываю ребенку понимание того, чего ему не хватает, но я приписываю ему понимание того, от чего он хотел бы избавиться» [проверить цитату].), побуждает его к тому, чтобы найти способ вступить во взаимодействие с отсутствующим, то есть, идеальным объектом. Ему необходимо суметь помыслить Мысль, которая предстала перед ним во всей своей неотменимости. Ему нужно создать «аппарат для думания мыслей». Бион позаимствовал этот термин в шизофренических описаниях, полагая, что психотик сталкивается примерно с теми же проблемами, что и младенец, но в отличие от младенца лучше понимает и может выразить суть возникших затруднений. Создание аппарата для думания мыслей предполагает, что я могу, по крайней мере, удерживать сами эти мысли и чувства, которые они вызывают, могу длить переживание и порождать на этой основе образы, могу сновидеть. Психическую продукцию, которая возникает в результате этих процессов, Бион назвал α-элементами, а саму способность их производства выделил в отдельную функцию, также именуемую α-функцией. Строка α-элементов является второй строкой по генетической оси Таблицы. Она свидетельствует о другом типе психического функционирования, нежели тот, что представлен в первой строке и связан с β-элементами. Один из важнейших теоретических сюжетов Биона, сохраняющих смысловую связь с теорией Фрейда, и, вместе с тем, существенно развивающих его мысль – это концепция сновидения. Как и Фрейд, Бион считал, что опыт сновидения является важнейшим источником знаний о функционировании психики. Однако если Фрейд понимал сновидение как краткий эпизод, разрывающий непрерывность бодрствования, то Бион отнюдь не думал, что с утренним пробуждением сновидение прекращается. Идею Фрейда о мыслях сновидения, он транскрипировал в концепцию сновидных мыслей.  С его точки зрения, сновидение – универсальная способность, лежащая в основе работы психики вообще и, в частности, обеспечивающая эффективность «аппарата для думания мыслей».           Можно даже сказать радикальнее: любое мышление для него – сновидное мышление. Оно сплетено с фантазией и образует мифологическое измерение жизни, где встречается личный миф и другие значимые мифы, лежащие в основе человеческой драмы. Бион выделяет три мифа, которые значимы для психоаналитического исследования. Это миф об Эдипе, миф о Вавилонской башне и миф о Палинуре. То, каким образом выстраивает Бион архитектуру этих мифов, прочерчивает и проблематические линии психического развития. В мифе об Эдипе его интересует отнюдь не составляющая, связанная с инцестом и семейной драмой. В центре внимания для него – диалог между Эдипом и Тиресием о смысле происходящих событий и история непонимания между ними. Тиресий здесь – это тот, кто знает истину и кто, обращаясь к умному и справедливому человеку, пытается эту правду сообщить. С точки зрения Биона, миф посвящен проблеме непереносимости истины, он описывает ту психическую силу, которая позволяет нам уклоняться от правдивого слова и фальсифицировать знание; силу, которая производит непонимание и ложные мысли. Уже понятно, что в терминологии Биона речь идет о различии α- и β-элементов. Важно, что истина и ложь для Биона не находятся в контрадикторных отношениях, они не образуют логического противоречия. Ложные мысли изоморфны истинным, но они имеют другое онтологическое качество и другое происхождение. Они «слеплены из другого теста». Можно было бы еще сказать, что специфика ложных мыслей в их  личностной заряженности. Позже Бион скажет, что отличие ложной мысли от истинной в том, что для последней не нужен мыслитель. Она не нуждается в постоянной поддержке и отстаивании, поскольку почти равна положению дел, она наделена очевидностью. Миф о Вавилонской башне – также миф о непонимании. История об усилии совместности (совместного бытия и общего дела) и множественности языков, неизбежно порождающих непонимание. Для Биона, это миф, очерчивающий проблему и историю психоанализа, с его расколами и многоязычием направлений. Башня, лежащая в руинах – не просто наказание за индивидуальность, но специфика самого процесса созидания. Наконец, третий важный для Биона миф - миф о Палинуре, кормчем Одиссея, который должен был не смыкать глаз, пока спали все остальные и которому ночной ветер таки смежил веки, усыпив его бдительность образами сменяющих друг друга волн. Палинур уснул, полагая, что бодрствует, и именно потому, что думал, что не спит, утратив само различие сна и бодрствования, за что и поплатился смертью в волнах. Бион полагает, что это различие, по сути, и есть само различие сознания и бессознательного и потому представляется критической точкой психики. Сновидные мысли, образы фантазии, миф составляют третью строку Таблицы, которая отражает достаточно зрелый и эвристичный уровень функционирования психики. Еще раз очертим функцию сновидения и мифа, их роль в психическом функционировании. Сновидеть означает не только фактически спать и просыпаться. Это также важная метафора для описания смены состояний в течение дня, когда человек позволяет себе проваливаться в грезы и фантазии, а затем вновь возвращается к устойчивой повседневности. Важнейшим в опыте сновидения является нарративный момент. Когда сновидец рассказывает об увиденном или сфантазированном другу, он препятствует гибели и исчезновению этих образов, но, вместе с тем, рассказывая о них, он кладет предел их власти над собой. Двойной семиотический код есть то, что позволяет вновь и вновь воспроизводить само различие, транспортировать психические содержания из области бессознательного в сферу сознания и наоборот, формировать контактный барьер, являющийся подвижной границей, в отличие от β-экрана, который изолирует эти области друг от друга, способствуя непереводимости и непониманию. Можно сказать, что миф также существует в двух возможных регистрах. Всеобщий миф (в трех его аспектах – Эдипа, Башни и Палинура) конституирует психическую реальность в перспективе проблемы различия сознания и бессознательного. Психоз, который с точки зрения Биона, является психической катастрофой, представляет собой ситуацию утраты, либо фальсификации этого различия. Реальность этого различия является ценностью, определяющей этический горизонт психоанализа. Возможность быть нетождественным самому себе, предполагаемая живым различием сознания и бессознательного, открывает и перспективу другой онтологии, ориентирующейся на категории Многого и Иного, а не Единого и Тождественного. Другой регистр мифа – индивидуальный – предполагает прочтение каждого жеста, мимического движения или какого-либо поведенческого проявления в контексте ауры семейной истории. «Мне кажется, Вы злитесь сейчас также, как злились на бабушку, когда она не разрешала Вам определенные вещи». Такой взгляд позволяет придать смысл и предельно индивидуализировать любой жест, вместе с тем, открывая пространство семейного мифа как области грезы; побуждая анализанта к тому, чтобы он стал вспоминать, фантазировать, улыбаться, хмуриться, словом, сновидеть. Таким образом, строка С Таблицы, включающая в себя сновидное мышление, воспоминания, фантазии, мифы, представляет область психики, сосредотачивающую в себе максимум возможностей. Следующая строка таблицы (и следующий уровень развития), обозначенная буквой D, носит название Пре-концепции. Вообще, следует сразу выделить три строки Таблицы, образующие смысловое единство и как бы вскрывающие сам механизм мышления. Это последовательные строки : Пре-Концепция, Концепция, Концепт (Pre-Conception, Conception, Concept), они обозначены буквами D, E, F. То, что является логическим ядром (как явствует из названия) также оказывается аффективным опытом. Бион описывает Пре-Концепцию как состояние ожидания и предвосхищения желаемого объекта или события. Младенец, в нетерпении ожидающий материнскую грудь, находится в состоянии Пре-Концепции. Истиной любого планирования и предвосхищения, апперцепции, по мнению Биона, является состояние ожидания, которое есть не что иное, как открытость или закрытость в отношении будущего, которое наступает, требование, ему адресованное, пассивность, характеризующая готовность его принять или отвергнуть. Когда материнская грудь появляется (происходит событие, которого мы ожидали), она всегда появляется в совершенно другой причинной цепи, о которой младенец ничего не знает. Встреча ожидания и появляющегося объекта (наступившего события) именуется Бионом реализацией. Мое ожидание и то, как, в итоге, проживается ожидаемое событие, взаимодействуют, порождая особое знание. Именно это знание и есть Концепция. То есть, знание для Биона не есть результат, полученный в силу внутренних эмоциональных и интеллектуальных процессов (ощущение, восприятия, представления, умозаключения). Каждый из этих процессов уже содержит в себе встречу ожидания и реализации, игру согласований и несогласованностей. Знание представляет собой опыт того, как нечто есть и Концепция есть не что иное, как схематизм, позволяющий мне схватить этот опыт и его удерживать. И лишь последняя в этой группе строка (Концепт, F) указывает нам на тот уровень, где приобретенная схема артикулируется в речи, в системе представлений и памяти. Это уровень, где мы достигаем определенной свободы в обращении с нашим опытом. Две последующие строки Таблицы (Дедуктивная система, G и Алгебраическое исчисление, H) непосредственно к аналитическому процессу не относятся. В аналитическом кабинете эти формы обращения с реальностью обычно не используются. Они описывают те уровни, которых достигает психика в принципе, организуя Концепты в различные типы Целого и подвергая их всевозможным формальным манипуляциям. Аналитический кабинет для Биона остается пространством опыта, то есть, тех вещей и состояний, которые могут быть пережиты. Теория всегда остается за его порогом. Что, конечно, не означает, что теоретический интерес не связан с тем, что происходит в кабинете. Наоборот. Однако же позиция Биона достаточно категорична: психоаналитик не имеет права на занятия теорией в кабинете; выйдя из кабинета, он обязан заниматься теорией.  Часть 2. Горизонтальная ось Таблицы, или Классификация аналитических интервенций. Аналитическая интерпретация – важнейший инструмент психоаналитической техники и одна из главных ее проблем. Применение и качество интерпретаций вызывают тысячи вопросов. Крайне трудно выработать систему правил для их использования. Наиболее важные этапы в развитии психоанализа всегда сопровождались принципиальными изменениями интерпретативной техники. Так, психоанализ Фрейда был в достаточной мере интеллектуалистичен. Его общая стратегия была ориентирована на осмысление причин и артикуляцию их в речи, основная трансформация была связана с переходом от интерпретации травм к интерпретации переноса. Мелани Кляйн выработала свою технику интерпретаций, которая сложилась в детском анализе, но затем была  перенесена и в анализ взрослых. Это глубинная интерпретация, ориентированная на события догенитальной стадии, задача которой в том, чтобы инициировать процесс символизации, поскольку, с точки зрения Кляйн, недостаток символизации является основной причиной нарушений в развитии. В середине ХХ столетия в психоаналитическом сообществе сложилась оппозиция фрейдо-кляйнианской модели интерпретирования и одним из тех, кто требовал радикальных перемен в этой области, был Жак Лакан. Его требование было связано с изменением представления об анализанте и острым осознанием необходимости ввести в аналитическое поле философское понятие «субъекта». Агентом и адресатом психоанализа является не эмпирический индивид, а субъект, то есть, идеальная инстанция, то, что расщепляет, отчуждает и побуждает к диалектическому становлению. Героем психоанализа для Лакана стал субъект и его Желание. Соответственно, причинная интерпретация, равно как и интерпретация, стимулирующая символическую активность, утратила свою актуальность. Интерпретация должна была стать Словом, которое услышал бы Субъект в индивиде. Словом, которое вторгается в жизнь индивида и он уже не может жить дальше, как прежде. Лакан внимательно вслушивается в интервенции Иисуса Христа, полагая, что именно это здесь и происходит, что Иисус, обращаясь к человеку, обращается к его Желанию. В лакановском психоанализе интерпретация утратила свою герменевтическую составляющую, она стала интервенцией, вмешательством. Лакан трансформировал психоаналитическую технику, стремясь придать ей максимальную интенсивность, буквально превратить слово в дело. С этой целью он тематизировал молчание, придав ему смысл, непроизнесенного слова, того, что вместо слова, а слово замкнул в лаконической и афористичной стилистике. Что, безусловно, легендаризировало лакановский психоанализ. Психоаналитическая техника Биона явилась следствием его теории аналитического события и представлений о психической динамике. Его оптика – совершенно иная. Как мы уже пытались показать, он сосредоточен на измерении повседневного, на том множестве состояний, которые анализант проживает за аналитический час. Героем для Биона является не эмпирический индивид, как для Фрейда, не субъект фантазма, как для Кляйн и не субъект желания, как для Лакана. Для Биона, герой психоанализа – это психическая реальность, которая может быть, как живой, так и мертвой. Задача психоанализа для Биона – избежать всех возможных форм омертвения психической жизни. Поскольку он не является сторонником историзации психоанализа, герменевтическая интерпретация для него также не имеет смысла. Он очень остро осознает, что любое слово в аналитическом кабинете, прежде всего, является действием, перформативом. Но при этом он не согласен и с диалектической моделью Лакана, порождающей идею сильной интервенции. Бион формирует совершенно особую технику слабых интервенций, которые нацелены на конституирование поддерживающего пространства для чувств, грез, сновидных мыслей, на создание контейнера. Контейнер является тем пространством безопасности и свободной игры, где анализант получает возможность сформировать свой собственный аппарат для думания мыслей. Пока эта работа ведется, он использует аппарат для думания мыслей, принадлежащий аналитику. При этом все аналитическое поле обладает контейнирующими свойствами, таким образом, что в анализе аппарат для думания мыслей является как бы «общим». Позже Томас Огден введет концепцию аналитического третьего, которая будет развивать эту мысль Биона. Сильные интервенции обладают свойством насыщенности, к ним ничего уже нельзя добавить, в них слишком много смысла, который вложил туда аналитик. Слабые интервенции всегда остаются открытыми: от значения, которое нужно просто декодировать, аналитик и анализант переходят к совместному конструированию смысла. Необходимо отметить, что эта стратегия Биона коррелирует с процессами в современной философии, стремящейся отказаться от идеологем и всех форм абсолюта в мысли. Слабые интервенции открывают совершенно новую герменевтическую перспективу, связанную не с дешифровкой, объяснением и даже пониманием, но со стратегиями совместного бытия (Mitsein), возможностью выносить неопределенность и непредсказуемость жизни, способностью проживать шизопараноидные ситуации без преследования, способностью конструировать и создавать самих себя и ту реальность, которой аналитик и анализант принадлежат. Прежде чем, перейти к описанию типов интервенции по Биону, необходимо сформулировать еще одно важное убеждение этого автора. В отличие от Мелани Кляйн, он не считает, что человеческая психика проходит в своем развитии последовательные стадии – параноидно-шизоидную, депрессивную, постепенно выходя на невротический уровень. Противник историзации и непрерывности, Бион склоняется к идее постоянного колебания, которую он выражает в формуле Ps ↔D. В контексте Таблицы это означает, что, несмотря на возможную динамику и смещения в направлении зрелых психических состояний, наша психическая жизнь всегда находится в состоянии флуктуации. Покинуть параноидно-шизоидный уровень функционирования, по мнению Биона, не представляется возможным. Можно только создать такие инструменты, которые позволят чинить вновь и вновь возникающие поломки и разрывы, противодействовать распадам, восстанавливать целостность психической ткани. Итак, первая колонка на горизонтальной оси – артикуляция аналитика, обозначенная как Определение. Этот тип интервенции аналитика представляет собой нечто вроде простой констатации. «Я думаю, что сейчас Вы делаете то-то и то-то». (направлена ли она на действия? Или на чувства? Или на понимание ситуации? Уточнить) Это классическая «слабая» интервенция. Не пытаясь раскрыть смысл происходящего, она лишь очерчивает его контур, создавая возможность «общего места», как риторической фигуры и как архитектурного проекта. Много размышляя над изолированностью пространств аналитика и анализанта в кабинете, Бион выдвинул идею о том, что нечто вообще может рассматриваться как факт в аналитическом процессе, лишь если обладает протяженностью в трех измерениях – области чувства, области мифа и области страсти. Определение как интервенция прямо работает на первое из этих измерений. Нечто может считаться существующим, говорит Бион, если фиксируется более, чем двумя органами чувств (посмотреть в Элементах психоанализа) Вторая колонка на горизонтальной оси не имеет словесного наименования и обозначена лишь буквой ψ. Речь идет о таких реакциях аналитика, которые, при встрече с опасным материалом, защищают его психическую целостность. Это тип полностью бессознательных реакций, которые, сохраняя свое сходство с рационализациями и прочими направленными осмысленными действиями, тем не менее, радикально закрывают психический мир аналитика. В этом смысле они коррелятивны созданию β-экрана анализантом. Существенно, что интервенции ψ могут быть как точечными, так и определять стиль аналитической работы. Третья колонка имеет название Запись (Notation). Конститутивным моментом такой интервенции является повторение. Это замечание, которое фиксирует то, что происходящее сейчас уже имело место. Оно может иметь смысл историзации, но чаще ориентировано на проникновение в область мифа, создание индивидуального мифа. Существует и теоретическое измерение для такой формы аналитического поведения. Запись предстает в качестве двойника для торения как основного способа конституирования психической реальности. Жак Деррида указал на то, что торение есть производство следов, как форм неналичного бытия, а отнюдь не наоборот – сохранения отпечатков бытия наличного. В этом смысле повторение аналитика подобно работе нимфы Эхо. Он вторит тому, что еще не было сказано. Следуя за речью анализанта, аналитик фиксирует и исследует сходства, удвоения, складки, открывая напряжение между историей и мифом индивидуального существования, возможно, сопротивление историзации. Четвертый тип (стиль) аналитического поведения именуется Внимание (Attention). Он коррелятивен строке С (Сновидные мысли, Фантазия, Миф). Речь идет о двойственности аналитического слушания. С одной стороны, состояние внимания соответствует свободным ассоциациям анализанта. Не позволяя какой-либо мысли занять свое сознание, аналитик погружается в грезы, слушая речь пациента, свои состояния, эффекты аналитического поля. С другой стороны, его психика, оставаясь предельно пассивно восприимчивой, сохраняет и постоянную готовность в отношении того, что может произойти. Первый, третий и четвертый способы бытия аналитика в кабинете создают почву для Исследования (пятый столбец) – такой аналитической активности, где возможны связывание, соотнесение, конструктивные ходы, пробные версии, где аналитик может позволить себе ошибаться, исправлять ошибки и вместе с анализантом продвигаться в изучении психической реальности. Этот столбец Бион называл столбцом Эдипа, подчеркивая, главным образом, упорство Эдипа. Это маленькое обстоятельство указывает на важную особенность мышления Биона, для которого действующим началом всегда является аффективная интенция, то, как реализуется тот или иной опыт. В исследовании, таким образом, важна не столько когнитивная составляющая, сколько неудержимость, настойчивость, страстность, отмеченные сочетанием слепоты и прозрения. Шестой столбец – Действие – указывает на такое качество интерпретации, когда она оказывается соотносима с действием. Это зона повышенного внимания к магическим эффектам слова, отыгрыванию, но также, и, прежде всего, к преобразованию в действие, подобно тому, как мысль о бытии способна стать самим бытием. Если Вертикальная ось Таблицы представляется Биону законченной, то формы аналитического поведения предполагают новые изобретения и ось остается незавершенной. Еще раз повторим, что работа с Таблицей носит теоретический, созерцательный характер. И это означает, что попытки обращения к ней в кабинете абсолютно бессмысленны. Таблица не в состоянии помочь и тогда, когда аналитик пытается реконструировать целостное видение случая, подвести герменевтический итог. Она представляет собой инструмент самопонимания, прежде всего, и способ прояснения тех или иных неинтеллигибельных деталей, микрособытий аналитической сессии. Кроме того, Бион рассматривает работу с Таблицей как форму аналитической тренировки. То, что тренируется здесь – это способность разнообразных движений внутри аналитического поля, пластичность, позволяющая легко перемещаться с низших уровней функционирования на высшие, из ячеек, характеризующихся открытостью и сосредоточенностью, в ячейки закрытые и параноидальные. Вирджиния Вулф в эссе о рубрикациях культуры, о высоколобых и николобых, писала: мне всегда страшно интересно узнать, каково это, быть матерью десяти детей, кухаркой, разносчиком молока. (Цитату). Проект Биона – тот же самый, с тем лишь отличием, что психическое поле для него имеет логические ограничения. И это значит, что бесконечность мира, становящаяся предметом восхищения и уважения для Вулф, сменяется для Биона конечностью, что всегда означает необходимость этики и веры. Часть 3. Этика Биона. Один из самых знаменитых тезисов Биона гласит, что в аналитическом кабинете, в действительности, находится не один, а два растерянных, смущенных и испуганных человека. Можно сказать, что этот тезис – логический результат долгого пути разрушения коммуникативной модели, основанной на власти. Принципиальным на этом пути был отказ Фрейда от авторитетной позиции врача, от позиции того, кто знает и в чьих руках – ключи от жизни и смерти пациента. Однако Фрейд настаивал на фигуре нейтрального аналитика, сделав одним из важнейших инструментов этой нейтральности – молчание. Нейтральный аналитик, подобно пустой башне Паноптикона, неявным образом сосредотачивает в себе власть. Асимметрия аналитического поля сохраняется, и властные эффекты смещаются в поле переноса. Психоанализ, претендуя на то, чтобы быть опытом свободы и субъективации, превратился лишь в более тонкую и опасную игру. Возможно, пока истины оставалась основанием субъективности иначе и быть не могло. Амбивалентное отношение к психоанализу Мишеля Фуко, одного из самых проницательных критиков современности, мотивировалось именно этой сохраняющейся двусмысленностью. Для Уилфреда Биона речь не идет ни о субъективации, ни об истине, но только о психической жизни, которая должна постоянно бороться за саму себя, потому что процессы разрушения и фальсификации ее постоянно сопровождают и ставят под вопрос. Аналитик – это тот человек, который знает об этом различии и для которого жизнь является ценностью. В этом смысле, его позиция - это всегда жизнь в условиях катастрофы. Он также понимает, что единственный способ противостоять катастрофе основан на различии знать о- и быть. Можно знать о переживании любви или ненависти (и это знание является очень важным), равно как и о других состояниях, чувствах, ситуациях, которым мы принадлежим. Но возможно и быть самим переживанием, любовью, ненавистью. Бион обозначает такой способ бытия буквой О. Противостоять катастрофе можно только исходя из О. О аналитика и О анализанта являются предельными точками психоанализа. Приближение к переживанию, возможность выносить эти переживания являются той эмоциональной правдой, которая может быть достижима в психоанализе. Последняя же, в свою очередь, абсолютно питательна для жизни, является лучшей ее опорой и поддержкой. Аналитик является человеком, который более опытен в обращении со своими чувствами (что, впрочем, не означает, что они не могут быть разрушительны для него). На этом основании он входит в кабинет и пытается помочь другому в том же самом – в научении чувствовать, научении через опыт переживания. В кабинете, там, где два человека остаются лицом-к-лицу (даже в том случае, когда один из них лежит на кушетке, интенсивность взаимного присутствия сохраняет свою силу), одна из первых задач – это создание пространства, которое могла бы удерживать и перерабатывать чувства обоих. Пространства, в котором они не сливались бы, но существовали в своей отдельности, сохраняя или постепенно создавая свои формы взаимодействия. Бион полагает, что фрейдовская идея нейтральности воплощается, прежде всего, в относительной изолированности аналитика и анализанта, в их одиночестве. Одиночество это имеет разную природу и, в этом смысле, не может быть разделено. Для анализанта – это одиночество его страдания, непонятости и брошенности перед лицом Другого. Для аналитика – это одиночество ответственности, которую он не может ни с кем разделить. Изолированность необходима аналитику и для того, что его психика могла свободно и творчески работать, для анализанта она является первым условием безопасности. Еще одна знаменитая аналитическая стратагема Биона гласит: аналитик должен работать без памяти и желания. Не следует перед встречей с пациентом просматривать записи предшествующих сессий и организовывать в голове текущую ситуацию. Бион исходит из радикального предположения об отсутствии психической непрерывности – пациент, который вчера был женат, сегодня может оказаться ничем не связанным. Слушание аналитика не должно быть сковано уже сформированными идеями и вчерашним знанием о том, что представляет собой этот человек и как он реагирует на те или иные вещи. Процесс становления, в который вовлечен анализант, должен быть тем, во что верит аналитик. Верить в данном случае означает быть готовым принять становление во всей непредсказуемости его эффектов. Верность идее становления мотивирует и отказ от желания. Аналитик не должен ХОТЕТЬ излечить пациента, разрешить его проблемы, он не должен ничего ждать от анализа, даже завершения  текущей сессии. Только последовательный отказ, «заключение в скобки» собственных интенций, может позволить услышать те творческие решения, которые находит сам анализант. Как известно, вера есть то, что ни на чем не стоит, не опирается ни на прошлое, ни на настоящее, ни на расчет будущего. Вера есть уверенность в вещах невидимых и открытость наступающему наступающему. Способность давать и принимать без чувства страха и ощущения преследования. Для философствующего логика Биона, изобретающего формулы и таблицы, именно позиция веры представляется единственным разумным опытом и достойным основанием психоанализа.  Лекция 4. Психоанализ как эстетический опыт. Дональд Мельтцер. Дональд Мельтцер (1922-2004) – английский психоаналитик, родившийся в Нью-Йорке и получивший там медицинское образование. В 1954 году он переехал в Англию, вступил в БПО и кляйнианскую группу. Он проходил анализ у Мелани Кляйн, супервизировался у Ханны Сигал и Эстер Бик; его профессиональными друзьями были У. Бионо и Р. Мани-Керл. В 1985 году он покинул БПО по причине теоретических разногласий. Как и некоторым другим последователям Кляйн, ему удалось сохранить самостоятельность и создать оригинальную концепцию. Существенной для теоретического становления Мельтцера была его близость Биону, и он, прежде всего, разделял убеждение Биона в необходимости теоретической универсализации сновидческого опыта. Мельтцер также обладал высокой методологической чувствительностью, он остро ощущал происходящие в поле психоанализа незаметные теоретические сдвиги и испытывал необходимость в их осмыслении. В своей лекции «Кляйнианское расширение метапсихологии Фрейда», посвященной памяти Фрейда и прочтенной в Лондоне, в ноябре 1979 года, Мельтцер пытается сформулировать суть произошедших перемен, а также специфику фрейдовского научного мировоззрения. По мнению Мельтцера, фрейдовская модель психики соответствовала научным принципам своего времени и методологически, прежде всего, была тесно связана с нейрофизиологией. То есть, в ее основе, в качестве предрассудка и предпосылки, лежала идея о тождестве мозга и психической жизни. Понятно, что Фрейд не исповедовал ее буквально, однако она сказалась на достаточно тонких филиациях его мысли. Например, с этой формой детерминизма было связано и представление о соотношении временных модальностей. Говоря о том, что «невротики страдают воспоминаниями», Фрейд понимал это как невозможность апроприировать прошлое, выстроить единство и непрерывность модусов прошлого и настоящего и не мог допустить для человеческой психики возможности одновременной жизни в нескольких временных измерениях. Мельтцер называет фрейдовскую модель психики «гидростатической», стремясь подчеркнуть ее механистичность и связанные с этим ограничения. Эти теоретические ограничения, по мнению Мельтцера, не давали Фрейду услышать то, что говорили ему пациенты, особенно когда описывали свои фантазии. Основная ошибка Фрейда, как думает Мельтцер, состояла в том, что сам термин внутренний мир сохранял для него характер метафоры. Парадокс состоял в том, что создатель психоанализа и самой концепции психической реальности, не верил в реальность внутреннего мира. (На самом деле, этот тезис ставит очень серьезный вопрос перед современной философией: что означает «верить в реальность мира», ответы на который требуют радикального переосмысления понятий объективного и субъективного и их соотношения.) Его позиция оставалась позицией ученого, который познает, но не позицией феноменолога, который наблюдает и описывает. Третий методологический момент, который фиксирует Мельтцер, связан с пониманием роли эмоций в душевной жизни. И здесь английский психоаналитик видит во Фрейде прагматика и материалистического детерминиста, для которого эмоции могут играть лишь функциональную роль. Фрейд «как бы путал переживание эмоции с сообщением эмоции», пишет Мельтцер, «и вследствие этого трактовал эмоцию как индикатор психического функционирования, а не как самостоятельную функцию, - как нечто подобное шуму работающей машины». Мельтцер же, напротив, исходит из того, что, во-первых,  эмоции есть средоточие душевной жизни, во-вторых, внутренний мир реален и сложно организован пространственно, в-третьих, путь познания психической жизни может быть связан лишь с феноменологической перспективой. Как известно, феноменолог – это тот, кто относится к реальности внутреннего мира со всей возможной серьезностью, и все свои усилия посвящает развертыванию (конституированию) структур внутреннего. Именно с рождением феноменологической позиции в отношении душевной жизни Мельтцер связывает расширение и преобразование психоаналитической парадигмы. С точки зрения Мельтцера, достоинство Мелани Кляйн состоит как раз в том, что она сумела услышать то, что говорили ей ее пациенты, и, услышав, сумела развернуть онтологию психического мира. Основной принцип организации внутреннего мира – это пространственность, соотносимая с фантазийным и фантазматическим пониманием человеческого тела. Это пространство, или множество мест, порождается, главным образом, в сновидении. И здесь, вместе с Бионом, Мельтцер говорит о том, что в этом случае мы должны перестать понимать сновидение как то, что обеспечивает функцию сна. Создание «картин сновидческой жизни» («сновидные мысли» по Биону) происходит постоянно, но, когда мы спим, такая операция называется «сновидением», а когда бодрствуем – «бессознательной фантазией». По сути, посредством таких операций создается смысл, который сосредотачивается вокруг «образов», или «внутренних объектов». Внутренний мир и есть то пространство, где созидаются смыслы нашей жизни, которые впоследствии мы пытаемся перенести в мир внешний. Мельтцер полагает, что если теория Фрейда была сосредоточена на причинах, мысль Кляйн, по сути, оказалась направлена теологически. Она открыла, что первое, что производится в психической жизни – это ценности. Внутренние объекты выступают в качестве ценностей и структурируют психическую реальность. Описывая параноидно-шизоидную и депрессивную позиции, Кляйн «описывает психику, оперирующую со смыслом, с ценностями, колеблющуюся в своих взаимоотношениях между нарциссизмом и объектными отношениями, живущую как минимум в двух мирах - во внешнем и внутреннем». Но наиболее радикальное открытие Кляйн, по мнению Мельтцера, совершено в 1946 году. В работе «Заметки о некоторых шизоидных механизмах», описывая расщепление и проективную идентификацию, Кляйн, по сути, сказала о том, что благодаря двум этим механизмам психика способна расщеплять себя и ее обособленные части способны вести самостоятельную жизнь, взаимодействуя друг с другом и с внешним миром. Это означает, что «человек может проживать много обособленных жизней разом и что сведение воедино этих частей -  крайне трудный и болезненный процесс». Проективная идентификация также позволяет нам понять, что помимо жизни во внешнем и внутреннем мире есть еще и третья возможность жизни «внутри объекта», когда отщепленные части самости не могут быть возвращены обратно и когда они не осознаются как принадлежащие мне чувства, но предстают теми или иными, ценностно заряженными, областями материнского тела. Так что способ функционирования и тип смыслопроизводства оказывается пронизан стилистикой этих мест – садизмом прямой кишки, эротизмом вагины, идилличностью груди. Одни и те же события могут пониматься через призму фантазий о насилии, либо фантазий наслаждения, либо же будут восприниматься как наполняющие легкие воздухом мира и счастья, окрашиваясь тревогой по поводу того, что не может этого воздуха хватить всем. Одна и та же личность может существовать в трех этих измерениях таким образом, что ни одно из них не имеет связи с другими. Психическое пространство организовано как на знаменитой картине Эшера «Лестницы». Бион подхватывает эту мысль Кляйн, но продолжает ее, отказавшись от самой идеи развития, значимой для Кляйн и от представления о целостной личности, которое служило для нее ориентиром. Бион рассматривает расщепление и проективную идентификацию не в контексте душевной жизни в целом, а в связи с отдельными функциями – вниманием, памятью, мышлением. Он обнаруживает, что речь идет не только о расщеплении, но о фрагментации. В ситуации шизофренического опыта не часть личности обретает самостоятельность, но мысли обретают независимость от мышления. Психика способна изолировать мельчайшие фрагменты и проецировать их, буквально «рассеиваясь» вокруг самой себя. Она также способна атаковать себя в мельчайших частностях, разрушая связи и существующие единства. Сдвиг, который осуществлен Кляйн и Бионом, по мнению Мельтцера, прежде всего, указывает на иное, телеологическое, а не детерминистически-причинное, понимание психики. Психическая жизнь имеет цель, и она состоит в производстве смысла, борьбе за смысл. Последний же есть не что иное, как средоточие эмоционального опыта, равно как и наоборот, эмоцию можно назвать смыслом опыта. В итоге для Биона основной проблемой психического становления стал конфликт истины и ложностей, точнее, изоморфизм и фальсификация ложностями истины. О чем здесь, прежде всего, шла речь? О способе выстраивать отношения с внутренними объектами и с реальными людьми, в параноидальной или же в более открытой манере, о возможности позволять себе испытывать сильные чувства гнева, ярости, страха – без ощущения преследования и нежности, привязанности, радости – без страха утраты. Мельтцер приводит возможную классификацию отношений с точки зрения доминирования в них истины либо ложностей: близкие (intimate), договорные (contractual), спорадические (casual). Эмоциональный опыт близких отношений предстает в этой классификации наиболее конфликтным, страстным, живым и, в этом смысле, наделенным эстетической ценностью. Другими словами, именно «противостояние истины и ложностей повышает интерес к смыслу до эстетического уровня». Мельтцер вводит центральное для своей теории понятие «эстетического конфликта» в эпицентр эмоционального опыта любви и ненависти. Теорию α-функции Биона Мельтцер транскрипирует как концепцию эмоционального опыта как первичного события в развитии. Всматриваясь и вслушиваясь в то, что Бион называет мышлением и мыслью, Мельтцер предлагает использовать термин «идиосинкразический символ». Различие двух процессов – создания идиосинкразических символов и оперирование общеупотребительными знаками – определяет и различие между двумя способами конституирования внутреннего мира – нарциссическими формами идентификации (проективная и адгезивная идентификация), ответственными за адаптацию и интроективным процессом, порождающим сферу интимного. Однако индивидуальное развитие, говорит Мельтцер, сталкивается здесь с социальной проблематикой. Поскольку очень большое место в нашей жизни занимают отношения, которые не являются личными, мы вынуждены вновь и вновь воспроизводить границы между приватным и публичным. Не всем это удается и очень многие оказываются «отрезаны от интимного» (Мельтцер полагает, что такая отделенность характеризует две противоположные категории – психически больных людей, отрезанных от общества крайностью своих бредовых идей и людей искусства, травмированных красотой и жестокостью одновременно и в силу этого неспособных к адаптации). Но и для других неизбежный «выход» из области интимного в область публичного является столь пугающим, что неизбежно актуализирует необходимость «брони характера», либо других надежных защит. Таким образом, опыт близости, предполагающий открытость в отношении мира и Другого, также оказывается тем, от чего надежно защищают человека семья и социальные институции. Однако причины, побуждающие нас защищаться от близости, не сводятся только к конфликтам индивида и социума. Они укоренены гораздо глубже. Возвращаясь к метапсихологии Фрейда и теоретическому диалогу Фрейда и Кляйн, Мельтцер сосредотачивается на проблеме психической боли. Для Фрейда, боль имеет сигнальный смысл, она должна предупредить об угрозе внутренней или внешней. При этом сама психическая боль также опасна и поэтому задача состоит в том, чтобы ее преобразовать. Так, боль утраты должна быть преобразована работой скорби, человек должен вернуть свое либидо миру и объектам и жить дальше. Кляйн рассматривает психическую боль как необходимое условие развития. Отсутствие боли, равно как и ее избыток, приводят к стагнации; она признает самостоятельный смысл боли и необходимость исследования форм, в которых она переживается. При этом Мельтцер полагает, что модель Кляйн была слишком тесно связана с романтической культурой. Идеализация депрессивной позиции, неизбежность утраты как то, что определяет трагический конфликт – все это элементы романтического канона. В другом направлении двигается  Бион. Во-первых, он отказывается от однонаправленного движения – восхождения к идеалу, предполагая, что конфликт параноидно-шизоидной и депрессивной позиции является тем, что определяет каждый очередной этап развития. Во-вторых, опираясь на английскую поэтическую традицию (Китса и Вордсворта), Бион смещает саму конструкцию эмоционального конфликта. Для него это не противостояние любви и ненависти, но противостояние любви и не-любви (L и –L), ненависти и не-ненависти (Н и –Н), знания и филистерства (К и –К). При этом негативные чувства могут образовывать сложные сплетения, таким образом, что им крайне сложно противостоять. Суть конфликта сводится к борьбе истинного, то есть, реально испытываемых чувств, и ложностей (того, что замещает эти чувства). Дональд Мельтцер согласен с тем, что первичное эмоциональное событие связано не столько с амбивалентностью чувств любви и ненависти, сколько с самой возможностью их испытывать и попыткой от них уклониться. Апеллируя к поэтизации образа матери с младенцем, Мельтцер высказывает предположение, что, во многом, такая поэтизация как бы систематична. Она основана на том, что сам опыт встречи с миром и с материнским лицом для младенца является эстетическим. Рождаясь, он испытывает бомбардировку чрезвычайно сильными цветовыми, звуковыми, осязательными раздражениями и уже в этот момент каждый из младенцев обозначает свою позицию в отношении них, радуясь им или их отвергая. Материнское лицо, сосредотачивающее в себе и свойства этого мира, и сильный эмоциональный порыв, и внимание к младенцу, не может пониматься им иначе, как Прекрасное. Однако (и здесь различие с версией Кляйн), потрясенный этим зрелищем, младенец не знает, что оно означает. Оно улыбается и хмурится, по нему пробегают тени, но он не понимает, что происходит. Суть эстетического конфликта для Мельтцера в неопределенности, которую необходимо выносить. Внутренние сомнения, колебания и психическая боль – это та цена, которую приходится платить за «страстную близость с другим человеческим существом». Испытывание и переживание этого опыта возможно в опоре на мышление, порождающее идиосинкразические символы как эмоционально обнаженные мысли. Любовь для Мельтцера – это возможность принять и выносить эстетический удар мира. «Любящий беззащитен, - пишет он, - но его спасает стремление к знанию, К-связь, желание знать объект желания, а не обладать им.»[1] В этой же работе Мельтцер размышляет о психоаналитических теориях, специфика которых в том, что они всегда ретроспективны, то есть, возникают как описание того, происходит в кабинете. Однако в момент концептуализации описание приобретает вид объяснения, а институциональная среда и профессиональный жаргон довершают дело, объективизируя текст и лишая все его термины того смысла, какой они имели, рождаясь в клинической работе, теоретическом фантазировании и письме аналитика. То, что утрачивается в психоаналитической теории в результате опосредования – ее эстетический смысл, ее имманентность страстным отношениям, составляющим суть анализа. Может быть, в наименьшей степени стилистика страстности оказывается повреждена, когда аналитик описывает работу со сновидениями, совместное движение исследования и погружения в сновидческое мышление. В статье «Исследование сновидений» Мельтцер  описывает «удовольствие этой великой игры, которую изобрел и в которую так замечательно играл Фрейд». Подчеркнем, интенция статьи – не в том, чтобы изложить принципы работы со сновидением и основные технические приемы, разработанные автором, но в том, чтобы попытаться показать, как обычно Мельтцеру и его пациенту (подобно Алисе, уснувшей на берегу), удается соскользнуть в «бытие близ самого себя», а также попытаться показать, как обычно пролегают траектории их совместного движения/ складываются их партии.  С этой же целью он отказывается от термина «толкование» в пользу более герменевтически сдержанного «исследование». Отмечая, что появление сновидения в анализе активизирует переносно-контрпереносный контекст, Мельтцер также говорит о том, что оно также всегда сопровождается неким родом удовольствия. Оно связано и с тем, что возникновение сновидения уже всегда предполагает дистанцию от собственных чувств для пациента, а для аналитика – приостановку «памяти и желания». Сновидение каждый раз как бы представляет собой, с одной стороны, прояснение предшествующего, а с другой – новое начало. Выслушивая сновидение, аналитик входит в состояние «эстетического ожидания», отмеченное легким смысловым возбуждением. По мнению Мельтцера здесь следует сдержать свою готовность к интерпретативному ходу и продолжать ждать, когда сформируется интерпретативная интуиция; занять предельно пассивированную позицию (Мельтцер отмечает ее маркерами «я замечаю, что … я радуюсь, когда пациент собирается рассказать сон, что я закрываю глаза, что я испытываю тревогу»). Далее сценарий может начать развиваться двумя путями. Эстетическое ожидание завершается появлением «эстетического объекта», который подлежит переживанию и удерживанию. Речь не идет об объяснении или причинной реконструкции этого объекта, но о фиксации его, о переводе поэтического образа в прозу психоанализа. Такой попытке всегда соответствует нарастание тревоги и сопротивления пациента, поэтому задача аналитика удерживаться на допустимой дистанции в отношении переживаемого и, следуя по спирали, постепенно сплетать ткань интерпретации. Другое возможное развитие событий связано с разрешением смыслового возбуждения аналитика состоянием спутанности. Слишком плотная ассоциативная ткань, сильные образы, контрпереносный контекст мешают схватыванию эстетического объекта и установлению отношений с ним. Мельтцер постоянно напоминает о том, что когда аналитик, закрыв глаза, погружается в слушание сновидения, он в той же мере созидает собственное сновидение, которое захватывает его своей аффективной аурой. Единственным средством для восстановления дистанции по отношению к материалу, по мнению Мельтцера, является повторяющаяся дескрипция. Аналитик вновь и вновь повторяет сновидение, добиваясь его детальной артикуляции, до тех пор пока не будет открыт путь к «живому впечатлению». По сути, первый этап работы со сновидением представляет собой его распознание и признание в качестве эстетического объекта, способного объединить аналитика и анализанта в переживании эстетического опыта. Следующий этап – распознание значимости сновидения в контексте переноса, что является основанием для собственно интерпретации, или, как предпочитает выражаться Мельтцер, формулировки. Мельтцер переворачивает традиционную фрейдовскую конструкцию переноса, в рамках которой предполагается, что аналитик является экраном для проекции ранних отношений со значимыми другими. Он предпочитает «двигаться против часовой стрелки», рассматривая коммуникативный образ сновидения как конструкцию переноса, которая позволяет анализанту созидать миф своего индивидуального прошлого. Не так важно, что именно произошло (тем более, что произошедшее уже всегда воспринято в частично и аффективно), важно то, как присваивается и контекстуализируется тот или иной материал. Если благодаря сновидению анализант погружается в переживание и повторную реконструкцию какого-либо фрагмента прошлого, Мельтцер считает предпринятое исследование успешным. Он также говорит о том, что из двух этих этапов работы со сновидением – исследованием и формулировкой – наиболее ценным представляется первый. Поскольку именно он позволяет пациенту формировать свою способность к самоанализу. Ни одна, сколь бы она ни была удачной, интерпретация не обладает таким творческим ресурсом.