Произведения Николая Гумилёва и Анны Ахматовой

Перед нами сегодня стоит задача почти невыполнимая. Речь пойдёт об акмеизме и отдельно о произведениях Николая Гумилёва и Анны Ахматовой. Я расшифрую то, что написано на доске. Краткая хроника литературных событий, как это было в прошлый раз, когда мы остановились на 1910 годе, так называемом кризисе символизма, на обсуждении того, что сделал и предощущении того, чего не удалось сделал символизму. Должна сказать, что в 1909 году, в Петербурге вышел первый номер журнала «Аполлон». Он начинался при участии и идейном вдохновительстве Инокентия Анненского, замечательного поэта, самого старшего из всех поэтов. Редактор был критик, издатель, поэт Сергей Маковский. После внезапной смерти Инокентия Анненского пересмотр символистской поэтики, который он сперва задумывал сменился и был продолжен другими и по другому. Он первоначально выступал как сторонник символизма, но вскоре стал выразителен к тенденциям, которые будут символизму противостоять. 1910 год, «Аполлон» Михаил Кузмин – известный композитор, поэт и литературный критик, напечатал статью под названием «О прекрасной ясности», которая имела подзаголовок «Заметки о позе», но многие современники поняли это как новую творческую программу и она, эта статья, оказала влияние на молодых поэтов 10х годов. Кузьмин призывал художника «быть искусным зодчим, как в мелочах, так и в целом и сдерживать свой хаос ясными формами» не важно к какому литературному течению принадлежит художник важно, чтобы он стремился к этой «прекрасной ясности». В этой статье как будто бы видно рост к символизму, похожие мысли высказывали и «в лоб», например, в письме «искусство есть только космос, творческий итог, хаос - душевный интересный мир». Я ещё раз повторю, душевный, интересный мир – это хаос, а только творческий итог способен оформить хаос в космос. Но то, что у Блока было частным размышлением, высказанным в письме другу, у Кузмина приобрело характер декларации. В то же время, Кузмин не представлял собой какую-то группу, он выступал от собственного лица. Вскоре в «Аполлоне» была напечатана статья Гумилёва «Жизнь стиха» эта статья перекликается со статьёй Кузьмина в том, что Гумилёв ставит перед поэтом задачу чисто эстетическую. Он пишет так «возникает эра эстетического пуританизма великих требований к поэту как творцу и мысли или слову – как материал искусства. Поэт должен возложить на себя вериги трудных форм…». И Кузмин и Гумилёв, как видите, ещё не считают символизм исчерпанным, но требуют, чтобы к творчеству предъявляли критерии не только философские, но и эстетические. Вы можете сказать, что за то же самое был Брюсов («искусство не должно служить обществу, оно должно иметь свои собственные задачи») – в этом нет ничего удивительного, Николай Гумилёв считал себя учеником Брюсова, но тем не менее, молодым поэтам хотелось перестать чувствовать себя учениками, они чувствовали себя не только сложившимися профессионалами, но даже чувствовали себя готовыми стать учениками других поэтов. Осенью 1911 года был создан так называемый «Цех поэтов», во главе которого стоял Николай Гумилёв и Сергей Городецкий. Это было общество любителей художественного слова, которое в обиходе называли «Академией стиха», где поэты изучали литературу под руководством Вячеслава Иванова, разбирали свои стихи. Но почему «Цех поэтов»? Это объяснил лучше всех Виктор Журавлёвский, когда филолог, академик в книге, написанной в нач 70гг «цех – возводит к профессиональным объединениям средневековых поэтов ремесленников». Это соответствует взгляду на поэзию, как на профессиональное мастерство, тем самым подчёркивает, что поэтическое творчество – это ремесло, это дело. Во главе «цеха» стояли синдики – опять же по средневековому обычаю – Гумилёв и Городецкий, то есть цеховыми старшинами. Обязанности «стряпчего» выполнял не поэт, а юрист по образованию Дмитрий Кузьмин-Караваев, который был мужем молодой поэтессы Елизаветы Кузьминой-Караваевой, участнице цеха. Анна Ахматова была секретарём и рассылала повестки на собрания. Собрания собирались попеременно в доме или на квартире участников. Последний раз это было в апреле 1913 года. Что делали на собрании «Цеха поэтов»? Читали и обсуждали стихи участников цеха. Критика была профессиональной: оценивали поэтическое мастерство автора, его достижения, недостатки, причём, существовало «железное правило»: «придаточные предложения обязательны». То есть обсуждающим мало было сказать «понравилось» или «не понравилось», нужно было обязательно сказать «почему?». О Гумилёве писали, что он играл особую роль в «Цехе поэтов», он был замечательным наставником и руководителем. Оценивая умения молодых поэтов он удивительным образом умел их направить, показать его творческий путь. Однако, в литературных кругах цех поэтов стали воспринимать как «антисимволистское направление». С другой стороны, на заседания «Цехов поэтов» приходили писатели совершенно разных школ. У «Цеха поэтов» ещё не было чётко сформулированной эстетической программы, кроме того, что «поэзия – это ремесло, это профессиональное дело». Позже Сергей Городецкий говорил, что «Цех поэтов» не сделался всеобъемлющей школой, он не объединил всё поколение поэтов. Вероятно, поэтому, следующим шагом Городецкого было создать поэтичекую школу, которая будет противостоять символизму и он назвал её «акмеисты» - от греческого слова «высшая степень чего-либо, радость, цветущая пора». Ахматова вспоминала потом: « ... Я отчётливо помню то собрание цеха поэтов (осень 1911 года, у нас в Царском), когда было решено отмежеваться от символистов... меня, всегда отличавшуюся хорошей памятью, просили запомнить этот день. (Записать никому не приходило в голову). Что, как видите я и сделала. Из свидетелей этой сцены жив один Зенкевич». Городецкий сделал шаг в поэтическом освоении мира и человека. Это было свидетельством того, что символистские идеи окончательно себя исчерпали и стали мешать развитию творчества. Последователи акмеизма появились в первом номере «Аполлона» за 1913 год. Это были статьи: Н. Гумилёв «Наследие символизма и акмеизма» и С.Городецкого «Некоторые течения в современной русской поэзии»; О. Мендельштам «Утро акмеизма» - но данная статья была опубликована уже после октябрьской революции. В этих статьях акмеисты окончательно порывают с символизмом, хотя Гумилёв отмечает, что символизм был хорошим отцом. Но тем не менее в современной литературной науке мы говорим «постсимволизм», подразумевая при этом «акмеизм» и «футуризм» потому, что обойти эстетический опыт символизма им было уже невозможно. Символизм был во многим фундаментом последующим литературным направлениям. Рассказывает об акмеизме и статья В.М. Жирмунский «Преодолевшие символизм», которая была напечатана в 1916 году. «Кажется, поэты устали от погружения в последние глубины души, от ежедневных восхождений на Голгофу мистицизма, снова захотелось быть проще, непосредственнее». Вспомните, символисты выходили за пределы – они чаяли религиозного преображения жизни – и вот эти попытки Гумилёв объявлял «нецеломудренными». Жирмунский: «Хочется быть как все, утомились чрезмерным лиризмом, эмоциональным богатством, душевной взволнованностью, неуспокоенным хаосом предшествующей эпохи. Хочется говорить о предметах простых и ясных». Акмеисты называли себя ещё «адамистами» - от «Адама», то есть первозданными, идущими от человека мужественного, сильного. Не обошлось без идей «Заратустры». Акмеизм – это был возврат к реалиям, от потустороннего к более реальному. Как соотносится «Цех поэтов» и «акмеизм»? Цех поэтов был больше, а в клуб акмеистов вошло всего шесть поэтов: Гумилёв, Городецкий, Ахматова, Мендельштам, Зенкевич, Нарухов. Это были совершенно разные поэты, их творчество имело настолько мало акмеистических черт, что критики вообще предпочли говорить об отдельных поэтах, а акмеизм как течение вообще не был принят. А в дальнейшем и Мендельштам, и Ахматова, и Гумилёв стали настолько крупными поэтами, что не приходилось говорить о их принадлежности к какой-либо школе. Все они очень быстро переросли рамки собственного же акмеизма. А само направление потом было «разгромлено» критиками. В этой ситуации Гумилёв рассчитывал на помощь Брюсова, но тот предпочёл поддержать другое направление - футуристов. Центр значимости в акмеизме смещается в саму поэзию – создание жизни в границах собственного художественного произведения. Самое главное для акмеистов, как и для футуристов, слово – его форма. Для акмеистов главное было выражение конкретного душевного опыта, это не религиозно-философская манифестация, это не вторжение в действительность, как у футуристов. Далее о Николае Гумилёве. Для людей моего поколения Гумилёв был запрещённым поэтом и мы переписывали его произведения от руки. Он продолжал жить, несмотря на то, что был расстрелян в 1921 году. Изучение его творчества всегда начиналось стихотворением «Жираф». В рецензии на книгу «Жемчуга» Брюсов называет поэзию автора «Страна Гумилёва». Первая книга «Романтические цветы», о них даже любящие Гумилёва исследователи пишут, что это ещё связь с символистами, с Брюсовым. И тем не менее уже здесь мы видим литературность, романтику. Жираф (1908) Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд И руки особенно тонки, колени обняв. Послушай: далёко, далёко, на озере Чад Изысканный бродит жираф. Ему грациозная стройность и нега дана, И шкуру его украшает волшебный узор, С которым равняться осмелится только луна, Дробясь и качаясь на влаге широких озер. Вдали он подобен цветным парусам корабля, И бег его плавен, как радостный птичий полет. Я знаю, что много чудесного видит земля, Когда на закате он прячется в мраморный грот. Я знаю веселые сказки таинственных стран Про чёрную деву, про страсть молодого вождя, Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман, Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя. И как я тебе расскажу про тропический сад, Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав. Ты плачешь? Послушай... далёко, на озере Чад Изысканный бродит жираф. Уже это стихотворение отличает поэзию от «Романтических цветов». Композиция стихотворения совсем не проста – это как будто бы рассказ в рассказе, а современные исследователи видят здесь отношения двоих людей, которые полны драматизма. Уже здесь намечается то новое, что принесли Гумилёв и Ахматова, в первую очередь это развитие любовной лирики. В дневнике одного писателя написано «Закончим поэму о любви. Закрыли тему». Как вы понимаете – эту тему закрыть нельзя, она вечная и всегда актуальная. И, вероятно, это и есть самая трудная тема. Так вот, через всю поэзию Гумилёва проходит этот драматизм. Следующий крупный этап в творчестве Гумилёва – это поэма «Капитан», написанная им к 1909 году. Гумилёв был поэтом профессионалом, он прекрасно понимал правила сложения стиха. И в одной из статей он писал как он глубоко понимает смысл каждого слова в стихотворении, размерность стиха. Он говорил, что хорей – самый певучий размер, амфибрахий – самый спокойный, самый эпический – «Жираф» написан амфибрахием и там действительно ведётся рассказ. Анапест – даёт напряжение нечеловеческой страсти, самая взволнованнаяя размерность. Именно этим размером написаны «Капитаны»: Капитаны (отрывок) На полярных морях и на южных, По изгибам зеленых зыбей, Меж базальтовых скал и жемчужных Шелестят паруса кораблей. Быстрокрылых ведут капитаны, Открыватели новых земель, Для кого не страшны ураганы, Кто изведал мальстремы и мель. Чья не пылью затерянных хартий - Солью моря пропитана грудь, Кто иглой на разорванной карте Отмечает свой дерзостный путь И, взойдя на трепещущий мостик, Вспоминает покинутый порт, Отряхая ударами трости Клочья пены с высоких ботфорт, Или, бунт на борту обнаружив, Из-за пояса рвет пистолет, Так, что сыпется золото с кружев, С розоватых брабантских манжет. С одной стороны, раскрывается романтизм героев Гумилёва, а с другой их мужественность и героизм, отсюда, конечно, и этот взволнованный анапест. Во втором стихотворении цикла, написанным амфибрахием. Вроде бы так и начинается, где перечисляются все путешественники, воспевается их храбрость. Вы все, паладины Зеленого Храма, Над пасмурным морем следившие румб, Гонзальво и Кук, Лаперуз и де Гама, Мечтатель и царь, генуэзец Колумб! Ганнон Карфагенянин, князь Сенегамбий, Синдбад-Мореход и могучий Улисс, О ваших победах гремят в дифирамбе Седые валы, набегая на мыс! А далее амфибрахий уже не такой спокойный и повествовательный, прочувствуйте какая напряжённость. А вы, королевские псы, флибустьеры, Хранившие золото в темном порту, Скитальцы-арабы, искатели веры И первые люди на первом плоту! И все, кто дерзает, кто хочет, кто ищет, Кому опостылели страны отцов, Кто дерзко хохочет, насмешливо свищет, Внимая заветам седых мудрецов! Как странно, как сладко входить в ваши грезы, Заветные ваши шептать имена И вдруг догадаться, какие наркозы Когда-то рождала для нас глубина! И Гумилёв становится как бы открывателем этих стран не только в литературе, но и на деле – он сам побывал дважды в Африке. В его книге «Шатёр» которую называют «биография в стихах», достаточно почитать вступление, что бы понять это стремление к открытиям и экзотике. Оглушенная ревом и топотом, Облеченная в пламя и дымы, О тебе, моя Африка, шёпотом В небесах говорят серафимы. Гумилёв отправился по всем адресам, которые ему оставили Брюсов и другие символисты. И выяснилось, что по этим адресам он нашёл свою жизнь. Его герой это прежде всего образ поэта и война. В его поэзии есть и другие герои конквистадор, старый конквистадор – он готов вызвать на дуэль того, кто жалуется на тоску и скуку. Герой предлагает смерти сыграть в прятки, он бросает вызов судьбе. Он бесстрашен и мужествен. Можно сказать, что Гумилёв уже был в расцвете своего таланта, когда он организовал акмеизм. Ещё больше он «расцветает» в период Первой мировой войны. Куда Гумилёв с энтузиазмом отправляется в качестве «охотника» или как мы сейчас скажем «добровольца», там пишет «Записки кавалериста» и здесь он также отличается беспримерной смелостью и беспримерным мужеством. За это он даже получает выговор от своего начальства. Дважды был награждён орденом Святого Георгия. В стихотворении «Муки» позднее он писал так: Знал он муки голода и жажды, Сон тревожный, бесконечный путь, Но святой Георгий тронул дважды Пулею не тронутую грудь А сейчас он пишет стихи, в которых описывает войну как некий трагический праздник. Можно увидеть две стороны, отметим, что никто другой не писал о войне так, как Гумилёв: так в стихотворении «Наступление», обратите внимание он отходит от классической размерности стихов, а применяет «расшатанный» стих, показывающий военное воодушевление: Наступление Та страна, что могла быть раем, Стала логовищем огня. Мы четвертый день наступаем, Мы не ели четыре дня. Но не надо яства земного В этот страшный и светлый час, Оттого, что Господне слово Лучше хлеба питает нас. И залитые кровью недели Ослепительны и легки. Надо мною рвутся шрапнели, Птиц быстрей взлетают клинки. Я кричу, и мой голос дикий. Это медь ударяет в медь. Я, носитель мысли великой, Не могу, не могу умереть. Словно молоты громовые Или волны гневных морей, Золотое сердце России Мерно бьется в груди моей. И так сладко рядить Победу, Словно девушку, в жемчуга, Проходя по дымному следу Отступающего врага. Но в другом стихотворении нечто совсем иное, оно называется «Второй год», где говориться о втором годе войны. И год второй к концу склоняется… И год второй к концу склоняется, Но так же реют знамена, И так же буйно издевается Над нашей мудростью война. Вслед за ее крылатым гением, Всегда играющим вничью, С победной музыкой и пением Войдут войска в столицу. Чью? И сосчитают ли потопленных Во время трудных переправ, Забытых на полях потоптанных, И громких в летописи слав? Иль зори будущие, ясные Увидят мир таким, как встарь, Огромные гвоздики красные И на гвоздиках спит дикарь; Чудовищ слышны ревы лирные, Вдруг хлещут бешено дожди, И всё затягивают жирные Светло-зеленые хвощи. Не всё ль равно? Пусть время катится, Мы поняли тебя, земля! Ты только хмурая привратница У входа в Божие Поля. Понимаете, да? Это стихотворение не случайно не было напечатано тогда. Эта позиция исповедовалась крайне редко, и тут Гумилёва можно сравнить только с Максимильяном Волошиным, который отказывался принимать участие в войне, который считал, что с моральной точки зрения лучше быть убитым, чем убивать, и война это в любом случае зло, победителей в войне не бывает. Также и Гумилёв рисует картину первобытного мира дикарей, поскольку война может принести разрушения мира, культур. Далее следует революция 1917 года, которую Гумилёв не мог принять как офицер, а с другой стороны не мог остаться вне России, хотя возможность у него была. Он возвращается на Север, с большой радостью принимает участие в культурной жизни Петраграда, он не считал возможным оставить свою страну. Он полагал, что каждый должен заниматься своим делом. Он написал письмо, которое обсуждали на заседании всемирного литературного издательства, можно считать это кредо Гумилёва: «В наше трудное и страшное время, спасение духовной культуры страны возможно только путём работы каждого в той области, в которой он свободно искал себя прежде». Это формулировка личной позиции Гумилёва. Эта позиция звучит в стихотворениях «Рабочий» и «Мужик». Не читайте «Рабочий» как предсказание собственного расстрела Гумилёва, здесь речь идёт о немецком рабочем. Настоящей вершиной поэзии Гумилёва стало стихотворение «Заблудившийся трамвай», оно вошло в последнюю его книгу «Огненный столп». А это название, образ отсылает нас к Библии, Ветхому Завету, где появляется Огненный столп и ведёт народ за собой. Гумилёв был арестован по обвинению в участии в антибольшевитском заговоре, которого, вероятно, не было, а расстрелян был за «недоносительство». Сохранились воспоминания одного из расстрелявших Гумилёва, они свидетельствуют, что он вёл себя с полным мужеством и самообладанием. После его гибели наступает «вторая жизнь поэта», которая также проходила в условиях непростых: он был запрещён, его стихи переписывались от руки, передавались. Поэтому поэзия жила и сохранилась, сейчас, можно сказать, наступила «третья жизнь поэта» - мы с вами свободно можем читать и любить его стихи. Несколько слов о стихотворении «Заблудившийся трамвай». В нём можно увидеть перекличку с «Капитанской дочкой» Пушкина, с поэзией Фета и с другими литературными образами. Это удивительное и до сих пор неразгаданное стихотворение. В нём лирический герой вдруг становится пассажиром трамвая, который прорывается через время и пространство. Заблудившийся трамвай Шел я по улице незнакомой И вдруг услышал вороний грай, И звоны лютни, и дальние громы, Передо мною летел трамвай. Как я вскочил на его подножку, Было загадкою для меня, В воздухе огненную дорожку Он оставлял и при свете дня. Мчался он бурей темной, крылатой, Он заблудился в бездне времен… Остановите, вагоновожатый, Остановите сейчас вагон. Поздно. Уж мы обогнули стену, Мы проскочили сквозь рощу пальм, Через Неву, через Нил и Сену Мы прогремели по трем мостам. И, промелькнув у оконной рамы, Бросил нам вслед пытливый взгляд Нищий старик, — конечно тот самый, Что умер в Бейруте год назад. Где я? Так томно и так тревожно Сердце мое стучит в ответ: Видишь вокзал, на котором можно В Индию Духа купить билет? Вывеска… кровью налитые буквы Гласят — зеленная, — знаю, тут Вместо капусты и вместо брюквы Мертвые головы продают. В красной рубашке, с лицом, как вымя, Голову срезал палач и мне, Она лежала вместе с другими Здесь, в ящике скользком, на самом дне. А в переулке забор дощатый, Дом в три окна и серый газон… Остановите, вагоновожатый, Остановите сейчас вагон! Машенька, ты здесь жила и пела, Мне, жениху, ковер ткала, Где же теперь твой голос и тело, Может ли быть, что ты умерла! Как ты стонала в своей светлице, Я же с напудренною косой Шел представляться Императрице И не увиделся вновь с тобой. Понял теперь я: наша свобода Только оттуда бьющий свет, Люди и тени стоят у входа В зоологический сад планет. И сразу ветер знакомый и сладкий, И за мостом летит на меня Всадника длань в железной перчатке И два копыта его коня. Верной твердынею православья Врезан Исакий в вышине, Там отслужу молебен о здравьи Машеньки и панихиду по мне. И всё ж навеки сердце угрюмо, И трудно дышать, и больно жить… Машенька, я никогда не думал, Что можно так любить и грустить. Герой оказывается в удивительной точке из которой видится и прошлое, и будущее, он предвидит своё будущее. И вместе с тем тут и Петербург, и Царское село и многое другое (отсылка к Пушкину, «Медному всаднику»). Прослеживается мотив маленького человека и его любви. Это стихотворение и стало самой большой загадкой Гумилёва. Далее мы переходим к другому поэту. Это Анна Ахматова. Я буду говорить только о трёх её сборниках это «Вечер»1912, «Чётки»1914 и «Белая стая»1917. Но назову ещё два «Подорожник» 1921, «Anno Domini» 1922. Произведения Ахматовой я бы назвала роман-лирика. Это действительно новое свойство, новое качество, которое нам даёт творчество Ахматовой. К Ахматовой слава пришла сразу. Первая книга «Вечер» вышел в предисловии М.Кузмина, авторитетного поэта. Вторая книга сделала её всероссийской знаменитостью, а последующие утвердили её в глазах читателя как национальный символ России. В 1925 вышла антология, где собраны стихи, обращённые к Ахматовой, в том числе и её портреты. Между 1925 и 1940 годами она не писала совсем. В тридцатые годы она пишет цикл «Черепки». А в 1940 г вышла книга под названием «Из шести книг» и Борис Пастернак писал так: «Неудивительно, что едва показавшись на горизонте вы опять победили, поразительно, что в период духовного оспаривания всего на свете, ваша победа так полна и неопровержима». Почему это так? Почему Пастернак называет это победой? И почему автор любовных стихов становится символом России? Любовные мотивы – основные в лирике Ахматовой. Можно увидеть два основных сюжета, наподобие как у Лермонтова, с одной стороны – «тебя так пылко я люблю», а с другой «я Матерь Божия ныне с молитвою» - о двух разных типах любви, о двух разных мотивах. О духовной, а также о духовной любви. Ахматову признали сразу. Некоторые записали её сразу в поэтессы. Некоторые увидели совершенно новые мотивы в лирике – драматизм, напряжение между героем и героинями произведений. «Лирические стихи – это лучшая броня. Там себя не выдашь» - говорила она. Одно из произведений «Сжала руки под темной вуалью». Она смело играет с конструкциями. Впервые появляется диалог. Спорят исследователи: кто виноват в разрыве? Другое стихотворение «Настоящую нежность не спутаешь» Настоящую нежность не спутаешь Ни с чем, и она тиха. Ты напрасно бережно кутаешь Мне плечи и грудь в меха. И напрасно слова покорные Говоришь о первой любви, Как я знаю эти упорные Несытые взгляды твои! На первый взгляд простое стихотворение. Но даже ели я задам простой вопрос Кто здесь кого любит? И любит ли вообще? Вы сразу не ответите, нужно будет перечитывать вновь и вновь. Ахматова пишет и о такой любви, которая оборачивается разлуками. Но самое главное её преимущество, как писал её современник: «В новом умении видеть и любить человека». Он говорит это перводвижущая сила её творчества. У Ахматовой также есть дар геройского изображения человека. В том числе и современников. Например, «Ты в своих путях всегда уверенный, свет узревший в шалаше» или «Прекрасных рук счастливый пленник на левом берегу Невы, мой знаменитый соплеменник, случилось как хотели вы». Современник пишет, что это возвышение Ахматовой неслучайно, это говорит о её невероятной силе. Все мы видим примерно одинаковых людей, отмечает он, но именно стихи Ахматовой наполняют нас гордостью за человечество. Ещё в умерших можно предположить что-либо высокое, но в современниках – это удаётся только ей. Стихи Ахматовой первые к постижению настоящего. И он первый отмечает, что в её стихах мы видим душу скорее жёсткую, чем слезливую. Она показывает жизнеспасительное действие поэзии. Тут можно много примеров приводить «Одной надежды меньше стало, Одною песней больше будет». Преодолеть трагедию любви – вот в этом сила Ахматовской поэзии. В её лирике впервые появляется не лирическое «Я», а «МЫ». Явление чрезвычайно редкое. Такое было только у Пушкина «Друзья! Прекрасен наш союз». И вот это «мы» возникает не случайно, а тоже в связи с Пушкиным в триптихе о Царском селе Смуглый отрок бродил по аллеям, У озерных грустил берегов, И столетие мы лелеем Еле слышный шелест шагов. Иглы сосен густо и колко Устилают низкие пни... Здесь лежала его треуголка И растрепанный том Парни. В стихах Первой мировой войны это «мы» звучит всё чаще и чаще. Она пишет стихотворение памяти 14го года Мы на сто лет состарились, и это Тогда случилось в час один: Короткое уже кончалось лето, Дымилось тело вспаханных равнин. Вдруг запестрела тихая дорога, Плач полетел, серебряно звеня. Закрыв лицо, я умоляла Бога До первой битвы умертвить меня. Из памяти, как груз отныне лишний, Исчезли тени песен и страстей. Ей — опустевшей — приказал Всевышний Стать страшной книгой грозовых вестей. И теперь это ахматовское «мы» становится голосом целого поколения, а может быть и шире – в приложении чувств целого народа. Только она могла написать стихотворение «Молитва», которое привело в негодование Гумилёва (тогда её мужа): Дай мне горькие годы недуга, Задыханья, бессонницу, жар, Отыми и ребенка, и друга, И таинственный песенный дар — Так молюсь за Твоей литургией После стольких томительных дней, Чтобы туча над темной Россией Стала облаком в славе лучей. Гумилёв говорит: «Она хочет убить нас с Лёвушкой!». Тут мы видим как сталкиваются две позиции – с одной стороны Гумилёв, который воспринял это стихотворение лично, с другой – о эпическом начале Ахматовой, которая пишет о том, что предстоит испытать всему народу. Уже в наше время Бродский показал, почему поначалу Ахматова некоторым казалась автором только лишь интимной женской лирики. Он сказал: «Язык любви самый понятный. Этим языком можно говорить со всеми». И вот Ахматова становиться «выразителем» всего народа. Поэт – это свидетель и «репортёр» того, что происходит со страной и народом – это позиция Ахматовой. Поэтому после революции Ахматова замолчала. Как писали «Революция закружила многие головы. Невскруженными остались только две женские головки – Ахматовой и Цветаевой». Для Ахматовой было совершенно ясно что придёт с революцией и также было ясно, что она останется с народом, разделите его судьбу. В связи с этим появляется стихотворение «Когда в тоске самоубийства», которое можно читать как манифест. С этим стихотворением происходит метаморфозы – во всех школьных программах есть только его вторая часть, а целиком оно звучит вот так: Когда в тоске самоубийства Народ гостей немецких ждал, И дух суровый византийства От русской церкви отлетал, Когда приневская столица, Забыв величие своё, Как опьяневшая блудница, Не знала, кто берёт ее,— Мне голос был. Он звал утешно, Он говорил: «Иди сюда, Оставь свой край, глухой и грешный, Оставь Россию навсегда. Я кровь от рук твоих отмою, Из сердца выну черный стыд, Я новым именем покрою Боль поражений и обид». Но равнодушно и спокойно Руками я замкнула слух, Чтоб этой речью недостойной Не осквернился скорбный дух. Это Ахматовское кредо. Как мы видим, Ахматовой было суждено создать новую лирику – эпическую, с характерным драматизмом, а всё творчество роман-лирика. Многие стихотворения построены как новеллы, в них есть сюжет, где можно увидеть вот эти эпические моменты. Мендельштам написал так: «В последних стихах Ахматовой произошёл перелом к гиератической важности, религиозной простоте и торжественности: я бы сказал, после женщины настал черед жены. Образ отречения крепнет всё более и более в стихах Ахматовой. И её поэзия движется к тому, чтобы стать одним из символов Величия России».