Поэзия Осипа Мандельштама

Лекция 9 Поэзия Осипа Мандельштама Поэтика раннего Мандельштама. Особенности структуры книги стихов «Камень» «Айя-София» и «Нотр-Дам» как центральные тексты книги. Античность в восприятии Мандельштама. Ссылка в Воронеж. Особенности поздней поэзии Мандельштама – герметичность и суггестивность. Ролик 1 Детство Здравствуйте. В этом блоке мы будем изучать поэзию Осипа Мандельштама. В первом ролике мы рассмотрим его детство, а также чуть-чуть поговорим о Петербурге поэта. Итак, Осип (Иосиф) Эмильевич Мандельштам родился второго января 1891 года в Варшаве. Позже, намного позже, в своих страшных и гениальных «Стихах о неизвестном солдате» он напишет: И, в кулак зажимая истёртый Год рожденья с гурьбой и гуртом, Я шепчу обескровленным ртом: – Я рождён в ночь с второго на третье Января в девяносто одном. Ненадёжном году, и столетья Окружают меня огнём. Его отец, Эмилий Вениаминович Мандельштам был купцом первой гильдии, что давало ему право жить вне черты оседлости, несмотря на его еврейское происхождение. К сожалению, в Российской Империи существовали дискриминационные законы, носившие названия Черта постоянной еврейской оседлости, по которым выделялись территории, за пределами которых запрещалось проживание иудеям, за исключением нескольких категорий, в одну из которых и входил отец поэта. Отчасти именно существованием таких законов объясняется антисемитизм, довольно распространенный в то время в стране. Поэту, к сожалению, приходилось сталкиваться с его проявлениями на протяжении всей своей жизни и даже отношение к его поэзии со стороны многих представителей петербургской богемы было отчасти окрашено этим неприятием. И все же ему повезло найти друзей -Николая Гумилева, Анну Ахматову, Михаила Лозинского. И даже Лев Гумилев, сын поэтов, успел подружиться со старшим товарищем и вспоминал о нем с большой теплотой, хотя из-за арестов их дружба была недолгой. В 1897 году семья переехала в Петербург. Этот город становится определяющим в его жизни и поэзии. Он проходит через все его творчество, от первых стихов и до последних. В его воспоминаниях о детстве значительная часть отведена именно Петербургу: С миром державным я был лишь ребячески связан, Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья, И ни крупицей души я ему не обязан, Как я ни мучил себя по чужому подобью. С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой Я не стоял под египетским портиком банка, И над лимонной Невою под хруст сторублевый Мне никогда, никогда не плясала цыганка. Несколько важных ключевых этапов. В одном из своих прозаических текстов, который называется «Шум времени», в частности в главе «Ребяческий империализм» (отсюда «с миром державным я был лишь ребячески связан»), он даст более расширенное описание образов своего детства. Вот, например гвардеец: «Конный памятник Николаю Первому против Государственного Совета неизменно, по кругу, обхаживал замшенный от старости гренадер, зиму и лето в нахлобученной мохнатой бараньей шапке. Головной убор, похожий на митру, величиной чуть ли не с целого барана. Мы, дети, заговаривали с дряхлым часовым. Он нас разочаровывал, что он не двенадцатого года, как мы думали. Зато о дедушках сообщал, что они -караульные, последние из николаевской службы и во всей роте их не то шесть, не то пять человек». Или вот еще о детском милитаризме: «Так незаметно подходили мы к Крюкову каналу, голландскому Петербургу эллингов и нептуновых арок с морскими эмблемами, к казармам гвардейскогоэкипажа. Тут, на зеленой, никогда не езженной мостовой муштровали морских гвардейцев, и медные литавры и барабаны потрясали тихую воду канала. Мне нравился физический отбор людей: все ростом были выше обыкновенного». Вообще, один из лучших вариантов того, как можно гулять по Петербургу – это взять и выписать все эти цитаты из Мандельштама, Ахматовой, Гумилева, Бродского и идти, сверяясь с их стихами и прозой. Это и будет настоящим столкновением с петербургским текстом. Главу «Ребяческий империализм» Осип Мандельштам завершает следующим образом: «Весь этот ворох военщины и даже какой-то полицейской эстетики пристал какому-нибудь сынку корпусного командира с соответствующими семейными традициями и очень плохо вязался с кухонным чадом средне-мещанской квартиры, с отцовским кабинетом, пропахшим кожами, лайками и опойками, с еврейскими деловыми разговорами». Эти, домашние обстоятельства своего детства он опишет в другой главе - «Хаос Иудейский», представляющей собой интересное повествование о быте еврейской общины в Петербурге. В 1907 году Мандельшам закончил Тенишевское училище, которое было открыто в 1898 году и поэт был одним из первых его выпускников. Училище было, в основном сконцентрировано на естественных науках, что кажется не самым типичным выбором для будущего поэта, однако, помимо Мандельштама, училище в 1908 году закончил филолог, литературный критик и переводчик Виктор Максимович Жирмунский, в 1917 году писатель Владимир Владимирович Набоков. Познания в точных науках оказались очень полезными для будущих литераторов. В главе «Тенишевское училище» Мандельштам напишет: «В Тенишевском были хорошие мальчики. Из того же мяса, из той же кости, что дети на портретах Серова». Египет, присутствующий и в процитированном выше стихотворении, и в заглавии биографической книги «Египетская марка» тоже неслучаен – он возникает и из архитектуры Санкт-Петербурга, его сфинксов и обелисков и из памяти об Александрии – греческом городе, возвышающимся над Египтом, призрачном двойнике Петербурга, европейской столицы азиатской страны, как его многие тогда воспринимали. Вот, например, как сплетены ампир, рококо и Египет в воспоминаниях поэта: «Места, в которых петербуржцы назначают друг другу свидания, не столь разнообразны. Они освящены давностью, морской зеленью неба и Невой. Их бы можно отметить на плане города крестиками посреди тяжелорунных садов и картонажных улиц. Может быть, они и меняются на протяжении истории, но перед концом, когда температура эпохи вскочила на тридцать семь и три и жизнь пронеслась по обманному вызову, как грохочущий ночью пожарный обоз по белому Невскому, они были наперечет: Во-первых, ампирный павильон в Инженерном саду, куда даже совестно было заглянуть постороннему человеку, чтобы не влипнуть в чужие дела и не быть вынужденным пропеть ни с того ни с сего итальянскую арию; во-вторых, фиванские сфинксы напротив здания Университета; в-третьих — невзрачная арка в устье Галерной улицы, даже не способная дать приют от дождя; в-четвертых — одна боковая дорожка в Летнем саду, положение которой я запамятовал, но которую без труда укажет всякий знающий человек. Вот и все. Только сумасшедшие набивались на рандеву у Медного всадника или у Александровской колонны». Теперь вы знаете, где назначать свидания, если вдруг окажетесь в Петербурге. И кажется, что именно отсюда - из эклектичной архитектуры Петербурга идет значительная часть поэзии Мандельштама, сочетающая в себе античность, классицизм, рассудочность и безумие, «египетскую мощь и христианства робость». Ролик 2 Тенишевское училище и эсеровская юность Здравствуйте. В этом видео мы поговорим о тех литературных связях, которые возникли у поэта в его Осипа Мандельштама в его юности и как это повлияло на все его последующее творчество. Тенишевское училище одарило Осипа Мандельштама рядом очень важных знакомств. Одним из таких стал его преподаватель словесности Владимир Васильевич Гиппиус. Однокурсник главного русского декадента Александра Добролюбова, родственники поэтессы Зинаиды Гиппиус. Что интересно и Осип Мандельштам, и Владимир Набоков отдавали своему учителю предпочтение перед сестрой. Мандельштам дает ему еще и очень интересную характеристику, что он преподавал им «литературную злость»: «От прочих свидетелей литературы, ее понятЫх, он отличался именно этим злобным удивлением. У него было звериное отношение к литературе, как к единственному источнику животного тепла. Он грелся о литературу, терся о нее шерстью, рыжей щетиной волос и небритых щек. Он был Ромулом, ненавидящим свою волчицу, и, ненавидя, учил других любить ее». И далее, уже о влиянии Гиппиуса на него: « Как хорошо, что вместо лампадного жреческого огня я успел полюбить рыжий огонек литературной злости»! И именно его учитель словесности становится его первым проводником в мир первых символистов -Валерия Брюсова, Федора Сологуба, журналов «Весы» и «Скорпионов», бывшими тогда главными проводниками новой поэзии. В Тенишевском же произошло и его первое знакомство с марксизмом, работами Каутского, Плеханова, людьми, связанными с революционным движением. Главную силу революционного движения составляла тогда Партия социал-революционеров или эсеры. Этот опыт в жизни Осипа Мандельштама связан с именем его друга по училищу - Бориса Синани, чья семья было тесна связана с социал-революционерами (эсерами) и социал-демократами (эсдеками). Среди молодежи того времени вообще было сильно увлечение революцией, многие шли в нее ради какого-то почти любовного восторга: «Вообще революционная накипь времен моей молодости, невинная "периферия" вся кишела романами. Мальчики девятьсот пятого года шли в революцию с тем же чувством, с каким Николенька Ростов шел в гусары: то был вопрос влюбленности и чести. И тем и другим казалось невозможным жить несогретыми славой своего века, и те и другие считали невозможным дышать без доблести». Борис Синани сочетал в себе романтическое и в тоже время трезвое отношение к революции, лишенное этого экзальтизма, однако, когда Мандельштам описывает его смерть, он опять же сравнивает ее со знаменитым фрагментом «Войны и мира», описывающим небо Аустерлица: «Намокшие крылья славы бьются в стекло: и честолюбие, и та же жажда чести! Ночное солнце в ослепшей от дождя Финляндии, конспиративное солнце нового Аустерлица! Умирая, Борис бредил Финляндией, переездом в Райволу и какими-то веревками для упаковки клади. Здесь мы играли в городки, и, лежа на финских покосах, он любил глядеть на простые небеса холодно удивленными глазами князя Андрея». Здесь Синани-Болконский как бы противопоставляется прочим экзальтированным мальчикам-Ростовым. Эсерство Мандельштама – увлечение его юности, однако без него нельзя понять многое его дальнейшей жизни – и восхищение Александром Федоровичем Керенским, и отношение к Февральской и Октябрьской революциям – поэт считал, что большевики украли его революцию, их революцию - героев его детства, его учителей, приятелей по училищу, революцию его друга Бориса Сиани. Отсюда, из борьбы за народное дело вырастает еще и увлечение Некрасовым, Надсоном. Более того, Мандельштам отмечая новую поэзию Блока, говорит, что он им не противоречил, что Блок сам вырос из этого. Еще в большей степени это относится и к самому Мандельштаму. Отчасти это объясняет и его гражданскую поэзию, и гражданскую позицию периода репрессий. Неслучайно в стихах о веке-волкодаве возвращается некрасовско-надсоновский анапест: За гремучую доблесть грядущих веков, За высокое племя людей Я лишился и чаши на пире отцов, И веселья, и чести своей. Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей, Запихай меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей. И ритмика этого текста, и само обращение к гражданской теме в поэзии, и образ шубы-России (смотри описание Владимира Гиппиуса, например) - все это сложно понять без учета ранней эсеровской юности поэта. Закончив Тенишевское училище, в1908-1910 годы Мандельштам учился в Сорбонне и Гейдельбергском университете. Именно к периоду обучения в Сорбонне и относится его знакомство с Николаем Гумилевым. К этому же периоду принадлежит его становление, как поэта – он много пишет, между поездками бывает в «Башне» Вячеслава Иванова, хотя и начинает тяготиться высокомерным отношением к себе. В 1911 году он поступает на романо-германское отделение историко-филологического факультета Петербургского университета. К этому же времени относится и его участие в Цехе Поэтов и первые «акмеистические» стихотворения. Степень их принадлежности этому течению всегда вызывала некоторые споры, однако, хотя бы на уровне деклараций Мандельштам этого периода ведет себя, как последовательный акмеист. Даже название его первой книги стихов – «Камень» выдержано в духе программы акмеизма, равно, как и композиция этой книги. Все это мы рассмотрим в следующем видео. Ролик 3 Книга стихов «Камень» Здравствуйте. В этом видео мы поговорим о ключевых моментах книги стихов «Камень», которая вышла в1913 году. А в 1919 году в манифесте «Утро акмеизма», написанном вероятно несколько раньше, он отчасти объясняет ключевые моменты первой книги, прежде всего, выбор заглавия: «И, если у футуристов слово как таковое еще ползает на четвереньках, в акмеизме оно впервые принимает более достойное вертикальное положение и вступает в каменный век своего существования». Отсюда, от слова-камня, наделенного материей и тяжестью идет движение к архитектуре, архитектурным принципам организации поэтического текста: «Акмеизм — для тех, кто, обуянный духом строительства, не отказывается малодушно от своей тяжести, а радостно принимает ее, чтобы разбудить и использовать архитектурно спящие в ней силы. Зодчий говорит: я строю, — значит я прав. Сознание своей правоты нам дороже всего в поэзии, и, с презрением отбрасывая бирюльки футуристов, для которых нет высшего наслаждения, как зацепить вязальной спицей трудное слово, мы вводим готику в отношения слов, подобно тому как Себастьян Бах утвердил ее в музыке». И далее: «Акмеисты с благоговением поднимают таинственный тютчевский камень и кладут его в основу своего здания. Камень как бы возжаждал иного бытия. Он сам обнаружил скрытую в нем потенциально способность динамики — как бы попросился в «крестовый свод» — участвовать в радостном взаимодействии себе подобных». Именно поэтому в центре композиции книги стихов «Камень» находятся два важных текстах «Айя-София» и «Notre Dam». Более того, они расположены буквально в центре книги – как тот самый камень крестового свода. Первым идет «Айя-София». Приведу текст полностью, это очень важно: Айя-София — здесь остановиться Судил Господь народам и царям! Ведь купол твой, по слову очевидца, Как на цепи, подвешен к небесам. И всем векам — пример Юстиниана, Когда похитить для чужих богов Позволила эфесская Диана Сто семь зеленых мраморных столбов. Но что же думал твой строитель щедрый, Когда, душой и помыслом высок, Расположил апсиды и экседры, Им указав на запад и восток? Прекрасен храм, купающийся в мире, И сорок окон — света торжество; На парусах, под куполом, четыре Архангела прекраснее всего. И мудрое сферическое зданье Народы и века переживет, И серафимов гулкое рыданье Не покоробит темных позолот. Айя-София - это храм Святой Софии в Константинополе, потом мечеть в Стамбуле, после того, как турки захватили Константинополь. В тексте Мандельшьтама описание этого храма ближе скорее, к символистскому пониманию творчества. София – храм не от мира сего, она опускается в мир, но не принадлежит ему. Это храм божественного Откровения, безразличный к внешнему обстоятельству – именно поэтому храм как бы безразлично переживает и падение народа, который его возвел и приход нового племени. Однако здесь есть еще один важный момент – Святая София построена с использованием мраморных колонн храма Артемиды Эфесской и это в понимании Мандельштама становится примером традиции. Как архитектор возводит христианский храм из материала храма языческого, так и поэт использует традицию, опыт предшествующих эпох для создания своего текста. Традиция составляет важную основу поэтики Осипа Мандельштама. Не случайно он охарактеризует акмеизм как «тоску по мировой культуре». Эта вовлеченность в культурную полифонию, вплетенность в нее очень важная для него. И все же Замысел строителя Айя-Софии недоступен наблюдателю, что резко отличает его от Собора Парижской Богоматери, где этот замысел постигаем. Перейдём, собственно, ко второму тексту, к Notre Dame Где римский судия судил чужой народ, Стоит базилика, и — радостный и первый — Как некогда Адам, распластывая нервы, Играет мышцами крестовый легкий свод. Но выдает себя снаружи тайный план, Здесь позаботилась подпружных арок сила, Чтоб масса грузная стены не сокрушила, И свода дерзкого бездействует таран. Стихийный лабиринт, непостижимый лес, Души готической рассудочная пропасть, Египетская мощь и христианства робость, С тростинкой рядом — дуб, и всюду царь — отвес. Но чем внимательней, твердыня Notre Dame, Я изучал твои чудовищные ребра, — Тем чаще думал я: из тяжести недоброй И я когда-нибудь прекрасное создам... Прежде всего, и здесь обнаруживается понимание творчества как преемственности, традиции. Notre Dame, собор Парижской Богоматери построен на месте римского форума, то есть возникает неслучайно, как продолжение единого движения европейской культуры. Этаже мысль выражена и через сопряжение готики, Египта и христианства. В другом тексте книги «Камень», «Я не слыхал рассказов Оссиана» поэт напишет в последней строфе: «И снова скальд чужую песню сложит И как свою ее произнесет» - это продолжение традиции как присвоение очень характерная черта поэтики Мандельштама. Далее, собор антопоцентричен, он подобен не божеству, а человеку – мышцы и ребра Адама, первочеловека и человека вообще. Он обладает животным, органичным, телесным началом, что противопоставляет его Софии, созданной из божественного света. Кроме того, он разумен, его замысел постигаем и оставляет надежду на повторение, на создание подобного. Если замысел можно постигнуть, значит его можно повторить. Именно эта архитектура, строгость, сумрачность готического собора собирает вокруг себя книгу. Например, в тексте «Я ненавижу свет» этот мотив повторяется. Однако, если в Notre Dame Мандельштам больше описывает внутреннее устройство собора, то здесь в центре его доминанта – шпиль, устремленный вверх: «Здравствуй, мой давний бред, —Башни стрельчатый рост!». Это устремление вверх, таран свода и игла шпиля, связанные с собственно метафизическими устремлениями самого поэта - проникнуть сквозь и дальше, дальше, чем доступно человеческому опыту, желание сделать «чужие звезды» своими. Если отмечать другие магистральные темы книги стихов «Камень» я бы выделил следующие. Прежде всего, переживание искусства и отклик на чужое слово – это «Я не слыхал рассказов Оссиана», «Валькирии» (связанно с Вагнером), «Ода Бетховену», «Домби и сын», «Бах» («Здесь прихожане – дети праха»), «Я не увижу знаменитой Федры» и так далее. Отдельно я бы отметил тексты, связанные с античностью, которая очень много значила для поэта. Удивительная деталь, вообще, характерная для акмеистов – античность оказывается чем-то современным, существующем и проживаемым здесь и сейчас. Собственно, как и искусство вообще. Так, в стихотворении «О временам простых и грубых» описываются события словно бы современные: О временах простых и грубых Копыта конские твердят. И дворники в тяжелых шубах На деревянных лавках спят. Однако эта тяжесть шуб и меха, холод, само движение карет по мостовой все это подводит нас к воспоминаниям об Овидии, возникающим в конце: Когда с дряхлеющей любовью Мешая в песнях Рим и снег, Овидий пел арбу воловью В походе варварских телег. Овидий вообще очень важный персонаж для поэта. Неслучайно вторая его книга, вышедная в1922 году, куда войдут стихи 1916—192) будет называться «Tristia» («книга скорбей»), и это заглавие будет восходить к Овидию. Более того, опыт ссылки Овидия как бы готовит Мандельштама к его собственным ссылкам. Но в общем можно сказать, что вот это переживание прошлого в современности, традиции в модерновом сознании – это отличительная черта поэзии Мандельштама. Не только книги «Камень». Поэтому так важно знать предтексты к которым нас отправляет его поэзия. Например, обстоятельства ссылки Овидия (на территорию современной Румынии), его попытку привыкнуть к варварскому наречию и так далее. Точно так же устроены и стихи Мандельштама о Петербурге. Например, «Петербургские строфы» с посвящением Гумилеву открываются типичным для Мандельштама зимним имперским пейзажем – сочетанием величия, тяжести и грубости. То, что вы к чему вы уже должны были привыкнуть, когда читали его воспоминания. И тут же этот пейзажный набор оборачивается живым ощущением традиции, петербургского текста: Тяжка обуза северного сноба — Онегина старинная тоска; На площади Сената — вал сугроба, Дымок костра и холодок штыка... Так в тексте появляется Александр Сергеевич Пушкин и его герой – Евгений Онегин. Сенатская площадь здесь тоже неслучайна – прежде всего, своими ассоциациями с декабристами, которым поэт сочувствовал и которые связаны с тем же Пушкиным. Наконец, именно на Сенатской площади стоит памятник Петру Первому – знаменитый Медный Всадник, вызывающий еще одного персонажа классического текста: Летит в туман моторов вереница; Самолюбивый, скромный пешеход — Чудак Евгений — бедности стыдится, Бензин вдыхает и судьбу клянет! Этот Евгений – не Онегин, а герой поэмы «Медный всадник», известной, в том числе, и размышлениями Пушкина о природе власти, о свободе и тирании. Таким образом, стихотворение, начинающееся, как описание имперского Петербурга и размышляющее о Империи приводит на к главному тексту о Петре Первом, основавшем Петербург и выстроившим здание Российской Империи. Но это и есть частное выражение главной идеи поэта- о непрерывности культуры, о единстве времен, связь между которыми и создает культура. В результате образуется очень сложный, плотный текст. Однако эта сложность, сопровождающая поэзию Осипа Мандельштама на раннем этапе, сложность еще рассудочная, ее можно интерпретировать, обладая знанием контекста, поздняя же поэзия, с ее герметичностью и сукцессивностью, представляет для интерпретатора гораздо боле сложную задачу. Ее мы обсудим в следующем видео. Ролик 4 Время большого террора в стихах Осипа Мандельштама Здравствуйте, вообще о поэзии Осипа Мандельштама можно и нужно говорить долго и сложно. Необходимо было бы разобрать «Тристию» (Tristia), вообще всю его поэзию 20-х годов с характерной для него ассоциативностью. Но мне самым важным кажется сказать о его поздней поэзии, поэзии тридцатых, с ее фрагментарностью, отрывистостью, фиксирующей это страшное время. Время сталинских репрессий. И прежде того, мне кажется важном сказать о таком качестве человека, как смелость. В 1919 году Осип Мандельштам познакомился в Киеве с Надеждой Яковлевной Хазиной. В 1922 году они поженились. Отражая их жизнь, наполненную скитаниями и бедностью. поэт напишет Еще не умер ты, еще ты не один, Покуда с нищенкой-подругой Ты наслаждаешься величием равнин И мглой, и холодом, и вьюгой. Кажется, если судить по воспоминаниям амплуа «нищенки-подруги», которое отвел ей в своих стихах поэт, не вполне нравилось Надежде Яковлевне. Кажется, она несколько ревновала его к прочим его влюбленностям, которым достались более романтичные амплуа. Однако любовь и верность к мужу она пронесла через всю свою жизнь. Она пережила арест, первую ссылку, второй арест, гибель мужа, о которой она даже узнала не сразу, продолжая надеяться. Все это время она боролась за его освобождение, писала письма советским чиновникам, дела все возможное, чтобы спасти его, а в то время, когда они были вместе как-то обеспечить быт довольно капризного и мало приспособленного к жизни поэта. После смерти она боролась за его наследие, реабилитацию, публикацию его произведений. При этом сама ее фамилия – Мандельштам автоматически ставила ее под удар. Но это была невероятно смелая женщина. Когда-то ее муж на вопрос о расстрелянном Николае Гумилеве и акмеизме ответил: «я не отрекаюсь ни от мертвых, ни от живых» -эти слова в полной мере могла бы о нем самом сказать и его жена, Надежда Яковлевна. И есть смелость самого Осипа Эмильевича Мандельштама. Он понимал свое время, понимал, чем ему могут грозить его стихи и его поведение, он очень боялся, если судить по его стихам, однако поступить иначе не могу. Кажется, это и есть самое подлинное проявление смелости. Именно поэтому в ноябре 1933 года он пишет эпиграмму «Мы живём, под собою не чуя страны…», направленную против Сталина. Борис Леонидович Пастернак, которому он попытается прочесть это стихотворение откажется его слушать и назовет это «актом самоубийства». Тем не менее, он продолжит читать стихотворение своим друзьям и знакомым. Один из них напишет на него донос. За эпиграмму его арестовывают и отправляют в ссылку в Чердынь (Пермский край). Следователь требует от них выбрать город для высылки прямо при нем и Мандельштамы выбирают Воронеж. Воронежская ссылка продлится с 1934 по 1937 год. Она станет темой для стихов собранных в так называемые воронежские тетради, страшных и интересных своей речевой плотностью: Пусти меня, отдай меня, Воронеж: Уронишь ты меня иль проворонишь, Ты выронишь меня или вернешь, – Воронеж – блажь, Воронеж – ворон, нож... Или можете посмотреть текст «Чернозем». Там впечатление от распаханных полей становится поводом для разворачивания ряда сложно связанных друг с другом образов. Вот, например строка: «Вся рассыпаючись, вся образуя хор, Комочки влажные моей земли и воли...». Это сочетание «земли и воли» может показаться читателю абсолютно произвольным. Знание контекста все же подсказывает связь: «земля и воля» - название русской революционной организации. Связь здесь ассоциативна и все же из этой ассоциации рождается художественный образ -как земля под плугом, так и воля рассыпается на комочки. Вообще, чернозем в этом стихотворении – явлении амбивалентное. Он жуткий: «Гниющей флейтою настраживает слух» и в тоже время он в чем-то родственен недоброй, но плодотворной тяжести, из которой возникает Notre Dame. В мае 1937 года поэт получил разрешение выехать из Воронежа. Спустя год его арестовали вторично и отправили по этапу в лагерь на Дальний Восток. Мандельштам скончался 27 декабря 1938 года от тифа в пересыльном лагере Владперпункт (Владивосток). Поздняя поэзия Мандельштама – это удивительное переживание и преодоление страха, через проговаривание его. Вот, как разворачивается сюжет «Щелкунчика» Гофмана в его поэзии: Куда как страшно нам с тобой, Товарищ большеротый мой! Ох, как крошится наш табак, Щелкунчик, дружок, дурак! А мог бы жизнь просвистать скворцом, Заесть ореховым пирогом, Да, видно, нельзя никак... Как вы помните – Щелкунчик борется с крысиным королем и борьба эта тяжела и изначально практически безнадежная. И в тоже время от этой борьбы нельзя отказаться – именно об этом последняя строка. Из этого же чувства рождается и два связанных друг с другом образа - «века-волкодава» и «века раненного зверя». При это последний отчасти к знаменитому рассуждению Гамлета о распавшейся связи времен, веке, вывихнувшем сустав (английский текст : The time is out of joint — O cursed spite, That ever I was born to set it right!). Так возникает осознание и переживание собственной трагедии, как подобной трагедии датского принца – как необходимость хранить ту самую мировую культуру, соединять распавшуюся связь времен, разрушившуюся традицию. И одновременно осознание своей несоразмерности трагедии распадающегося времени, цели, которая тебе выпала. Несоразмерность, соседствующая с необходимостью. Невероятная плотность образов, их нагнетание превращает в жуткий даже внешне самый невинный текст, создавая особый, урбанистический ужас. Ужас опасного города, где каждую ночь проживаешь в ожидании ареста: Мы с тобой на кухне посидим, Сладко пахнет белый керосин; И отсюда возникает желание сбежать, спрятаться. Затеряться: Чтобы нам уехать на вокзал, Где бы нас никто не отыскал. Но отсюда же и понимание невозможности — это осуществить. И как последнее завещание, обращенное, в том числе и к нам, звучит стихотворение «Сохрани мою речь навсегда…»: Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма, За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда. Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима, Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда. На этом стихотворении стоит посвящение Ахматовой, потому что по воспоминаниям Мандельштама, кроме него только Анна Ахматова смогла бы подобрать эпитет «совестный» к словосочетанию «деготь труда». Вот еще один пример того, о чем Ахматова говорила «на воздушных путях двух голосов перекличка».