Перевод как коммуникация: кто? для кого? зачем?

Лекция 4. Перевод как коммуникация: кто? для кого? зачем? Представление об идеальном переводе. Поворот к коммуникативному взгляду на перевод в XX веке. Противопоставление формальной и динамической (или функциональной) эквивалентности (Ю. Найда). Цели и средства в переводе, теория скопоса (К. Райс и Х. Фермер). Влияния, испытываемы переводчиком (А. Лефевр). Место перевода в литературном процессе – теория полисистем (Итамар Ивен-Зохар). Оппозиция очуждающего и осваивающего перевода (форенизации/доместикации), предложенная Лоренсом Венути. Перевод в современном мире. Тот поворот, который произошел в XX веке во взглядах на перевод, во многом похож на революцию в литературоведении. Перевод стал восприниматься как коммуникативный процесс, в котором участвуют живые люди со своими противоречивыми желаниями, целями, потребностями. Неподвижный и непогрешимый оригинал перестал быть центром внимания – теперь исследователей стал интересовать получатель перевода, заказчик перевода, и – самое главное – исполнитель, т.е. переводчик. Кто заказал перевод? Кому он предназначается? Какие задачи решает? Как реагирует на него читатель? Какие цели ставил перед собой переводчик? Все эти вопросы шли вразрез с традиционным взглядом на перевод, сформировавшимся за два тысячелетия в Западной Европе. 1. Идеальный перевод: мечта о прозрачном переводчике Размышления о переводе в западно-европейской культуре всегда прежде всего концентрировались на переводе художественных и священных текстов, поскольку повседневный, практический перевод (письменный и устный), связанный с торговлей, переговорами, путешествиями, казался деятельностью гораздо более примитивной, понятной, находящейся ближе к ремеслу, чем к искусству. О переводе писали в первую очередь мыслители, философы, богословы, поэты – и наблюдения их чаще всего относились к собственной переводческой деятельности. Переводческое предисловие можно назвать самым ранним жанром переводоведения. Первые труды о переводе дошли до нас из античности – уже в них поднимается вопрос, который стал основной дихотомией перевода: дух или буква? форма или смысл? Что важнее, передать каждое слово оригинала или же смысл сказанного (переводчики с древности знали, что эти задачи часто не удается совместить и приходится выбирать одно из двух). Цицерон писал о своих переводах речей Эсхила и Демосфена: «… Я полагал, что читатель будет требовать от меня точности не по счету, а – если можно так выразиться – по весу <… > Их речи я решил перевести так, чтобы все их достоинства были воспроизведены в переводе, т.е. все их мысли, как по форме, так и по содержанию и чередованию, слова же лишь постольку, поскольку это дозволяют условия нашего языка». Гораций же утверждал, что основная цель переводчика заключается в том, чтобы угодить заказчику. Тем не менее, в античные времена практиковались и дословные переводы древнегреческих оригиналов. Конфликт между духом и буквой чрезвычайно обострился в случае перевода Библии. Так случилось, что центральным текстом европейской культуры стал переводной текст, который в силу своего статуса требовал от переводчика полного подчинения и не позволял выбрать букву в ущерб духу или дух в ущерб букве. То и другое было бы святотатством. Перевод священного текста должен был быть безупречно-точным – так родилась мечта об идеальном, полном переводе, об абсолютной переводимости. Может быть, ярче всего эта мечта воплотилась в легенде о том, как создавалась Септуагинта1 – первый перевод библии с древнееврейского на древнегреческий. Эта легенда повествует о том, как семьдесят два ученых книжника, по шесть от каждого из двенадцати колен Израилевых, взялись за перевод библии для Александрийской библиотеки по заказу царя Птолемея II (285-246 гг. до Р.X.). Эти семьдесят два мужа — каждый из которых работал в отдельной келье — закончили переводы в одно и то же время, и все полученные тексты звучали абсолютно одинаково. То есть перевод был совершенным, истинным, ни один из переводчиков не привнес ничего своего – ведь он совпал дословно у семидесяти человек! Так, конечно, быть не могло. Но эта иллюзия позволяла считать, что Септуагинта заменяет оригинал, сама становится оригиналом. Следующим переводом Библии, который Европа стала воспринимать как оригинал, была Вульгата, перевод на латынь, сделанный Св. Иеронимом в IV веке. Его переводческое кредо - одно из самых цитируемых высказываний в переводоведении. «…В переводе с греческого, кроме Св. Писания, в котором и расположение слов есть тайна, необходимо передавать не слово в слово, а мысль в мысль». Заметьте эту оговорку: «кроме Священного Писания». Здесь нельзя поменять даже «расположение слов», но нельзя упустить и крупицу смысла. Переводчик – заложник заведомо невыполнимой задачи – мог лишь полностью положиться на свое смирение и трудолюбие. Библейский канон во многом распространился и на перевод других текстов «повышенной важности» - художественных, философских, богословских. Автор обладал абсолютным авторитетом, переводчик же воспринимался как инструмент, зеркало (чем меньше дефектов, тем отражение точнее). Так сформировались основные принципы западно-европейского взгляда на перевод: • приоритет оригинала • идеал абсолютной переводимости • статичное представление о переводе • «прозрачность», инструментальность переводчика • прескриптивность (предписательность) переводческой теории 2. Цели и средства Интересно, что «функциональный», «коммуникативный» взгляд на перевод возник в XX веке также на почве библейских переводов. В шестидесятые годы стали публиковаться труды Юджина Найды, который с начала сороковых годов работал в библеистских обществах над «миссионерскими» переводами Библии. Именно Найда впервые предложил стройную теорию, которая обсуждала не вопрос «как лучше сохранить верность оригиналу», а вопрос «как вернее произвести нужное впечатление на читателя»? Найда предложил различать «формальную» и «динамическую» эквивалентность. Понятно, что это был некоторый аналог старого противостояния дословного и смыслового перевода, «буквы и духа», однако «динамическая эквивалентность» была связана именно с конкретным контекстом, конкретной целевой аудиторией и конкретной целью перевода. Найда и Тэйбер в книге «Теория и практика перевода» 1969 г. прямо говорят, что переводить нужно по-разному в зависимости от того, кому предназначается перевод. Критерием успешности такого перевода является отклик аудитории. Позднее Найда усовершенствовал и видоизменил свою теорию, и в книге 1986 года, написанной в соавторстве с Я. де Варда он отказывается от понятия «динамическая эквивалентность» и теперь называет предпочтительный, по его мнению, метод перевода «функциональной» эквивалентностью. Во главу угла была поставлена коммуникативная ситуация – Найда отмечал важность контекста, особенности принимающей культуры. Найда во многом опирался на лингвистические теории перевода, которые бурные развивались в XX веке. Эти теории часто шли по пути сравнения пары языков и устанавливали соответствие между теми или иными синтаксическими конструкциями и языковыми единицами. Найда шагнул за пределы языковых соответствий, указал на то, что истинное соответствие зависит от ситуации; однако остался в рамках прескриптивного подхода, который подразумевает наличие одного правильного перевода для каждой конкретной ситуации. В середине 1980-х годов разработки Найды получили развитие в так называемой теории скопоса («скопос» по-гречески «цель»), которую выдвинули Катарина Райс и Ханс Фермеер. Согласно этой теории, перевод следует судить по тому, насколько успешно он достигает поставленной цели. Эта, казалось бы, несложная мысль, стала своего рода открытием – вопрос о цели перевода долго казался самоочевидным. Казалось бы: как можно ставить вопрос о цели перевода священного текста? Конечно же, максимальная верность, точность, полнота. Однако и верность, и точность и полнота могут быть поняты совершенно по-разному. Различные цели перевода глубоко влияли на понимание верности, что хорошо видно в том числе на примере переводов Библии. Католическая церковь, сопротивляясь переводам Библии, выдвигала различного рода «филологические» препятствия (например, отсутствие в национальных языках нужной лексики), но на самом деле старалась сохранить монополию на понимание библейского текста – и, тем самым, собственное господствующее положение. Начавшаяся в XVI веке Реформация сделала переводы Библии на национальные языки основным инструментом освобождения от католической церкви. Вождь Реформации в Германии Мартин Лютер, который перевел Библию на немецкий, заложив основы немецкого литературного языка, тоже, казалось бы, приводил чисто лингвистические доводы в спорах с «ослами-папистами», как он именовал своих оппонентов: «…Нет нужды спрашивать у букв латинских, как по-немецки говорить надлежит, как эти ослы делают, а спрашивать о том у матери в доме, у детей на улице, у простого человека на рынке надобно, и примечать, что у них с уст слетает, да в согласии с этим и переводить, тогда и они поймут да заметят, что с ними по-немецки говорят»2 - писал Лютер. Легко заметить, что Лютер – как позже Найда – ориентируется на коммуникативную ситуацию и вполне конкретную целевую аудиторию: «мать в доме и простого человека на рынке». Таким образом он противостоит католической монополии на понимание священного текста. Должна ли Библия быть понятной? Загадочной и возвышенной? Будут ли перевод читать вслух в церкви, или же он предназначается для вдумчивого чтения дома? Все эти обстоятельства влияют на выбор переводческой стратегии. И всегда – всегда! – какая-то особенность текста оказывается потеряна в переводе. Теория скопоса заявила о том, что конкретная цель перевода, влияющая на выбор переводческой стратегии – норма, а не досадная помеха на пути к оригиналу. Это чрезвычайно важный тезис, который позволяет признать, что один и тот же текст может быть переведен по-разному в разных обстоятельствах, что «правильных» переводов может быть бесконечно много. Это одновременно поворот переводческому релятивизму и к дескриптивной (описательной) теории перевода, которая в основном и развивалась на Западе во второй половине XX века. 3. Что влияет на переводчика? Признавшись себе, что перевод – не попытка достигнуть идеала, а живая коммуникация, где правила игры постоянно меняются, поскольку меняются собеседники и их отношения, переводоведы стали изучать контекст, задаваться вопросом, что делают в процессе перевода живые люди, чего они хотят друг от друга, как воздействуют друг на друга. Американский исследователь Андре Лефевр выделил основные влияния, которым подвергается переводчик художественной литературы и которые так или иначе заставляют его определенным образом формулировать свою цель: 1. Профессионалы внутри литературной системы: критики, рецензенты, филологи, сами переводчики, которые выбирают, что переводить, а что нет, а также формируют переводческие нормы; 2. «Патронаж» вне собственно литературной системы – этот термин Лефевр употребляет очень широко, он включает как возможного заказчика перевода (того, кто за него платит), так и, например, цензуру. Патронаж может иметь идеологический, экономический и статусный компонент. 3. Доминирующая поэтика: роль литературы в обществе, литературные нормы и пр. Интересно, что утратив статус «прозрачного стекла» переводчик одновременно лишился и «презумпции невиновности», т.е. предполагаемой беспристрастности. Многие современные теории перевода исполнены подозрительности: не навязывает ли переводчик гендерные стереотипы? Не старается ли принизить другую культуру? Не исполняет ли чей-то заказ? Разумеется, переводчик и прежде был подозрительной фигурой (чего только стоит итальянское «traduttore traditore» – «переводчик предатель»), но можно было надеяться, что хороший «честный» переводчик хотя бы старается не искажать текст. Теперь же стало ясно, что искажение текста неизбежно и можно лишь рассуждать, как именно искажается текст в определенных обстоятельствах. Теория полисистем, разработанная в семидесятых годах XX века израильским ученым Итамаром Ивен-Зохаром, рассматривает художественный перевод внутри литературной системы. В норме переводная литература находится на периферии литературного процесса. Но в некоторых случая она занимает центральное место. Это может быть вызвано одним из трех факторов: 1. когда происходит становление молодой литературы, которая ищет готовые модели у литератур более старых; 2. когда речь идет о «периферийной», слабой литературе, например, литературе малых народов, находящейся под влиянием более сильной культуры; 3. в критические моменты истории, когда имеющиеся модели больше не годятся и возникает некий литературный вакуум, требующий заполнения. Понятно, что соотношение сил может меняться в разные исторические эпохи – соответственно, перевод, увиденный в коммуникативном контексте – это динамический процесс, функция от многих сложных процессов и отношений, существующих в данное время в данном месте. Взгляд исследователя XX века прикован уже не к оригиналу, а к переводу, и, соответственно, меняется основная переводческая дихотомия. Один из самых авторитетных современных исследователей Лоренс Венутти ввел термины domestication (одомашнивание, освоение) и foreignization (очуждение, форенизация), которыми сегодня принято обозначать противоположные переводческие тенденции. Одомашнивание служит созданию гладкого, прозрачного, «иллюзионистского» перевода, который «как будто написан на родном языке читателя». Очуждающий перевод намеренно оставляет след чужого мира, не дает читателю забыть, что перед ним перевод, заставляет осознавать, что другая культура отлична от нашей собственной. Разумеется, это все то же старое противостояние духа/буквы, формальной/динамической эквивалентности, вольности/ буквализма (в советской переводческой теории) и т.д. Такой появляется уже в XIX веке, но не был принят повсеместно. «Существует два принципа перевода, – писал Гёте, – один из них требует переселения иностранного автора к нам, – так, чтобы мы могли бы увидеть в нём соотечественника; другой, напротив, предъявляет нам требование, чтобы мы отправились к этому чужеземцу и применились к его условиям жизни, складу его языка, его особенностям».3 Венути (а также целый ряд других исследователей) обвиняет Западную культуру в том, что она как раз не желает «примениться» к особенностям других культур, выступает по отношению к ним как захватчик, бесцеремонно перекраивая их ценности и особенности на свой лад. Венути видит непосредственное отражение исторических и социальных процессов в переводческом методе. 4. Перевод в меняющемся мире Венути во многом опирается на немецких романтиков, которые широко использовали метафору общения в своих размышлениях о переводе и особенно большое внимание уделяли намеренному сохранению «инаковости» в переводном тексте, видя в этом возможность, с одной стороны, глубже понять другую культуру в ее непохожести, а с другой - развивать собственный язык и собственную восприимчивость. «Подобно тому, как многократные посадки чужих растений делают нашу почву богаче и плодородней, а климат – мягче и приятнее, так и наш язык, о подвижности которого мы мало заботимся по своей северной лености, расцветает и входит в полную силу в многообразных соприкосновениях с чужим»4, - говорит Фридрих Шлейермахер в своей знменитой лекции «О разных методах перевода» (1823 г.). Для переводческих теорий XX века это направление исследования становится магистральным. Как меняется культура под воздействием переводов? Чего одна культура хочет от другой? Какую недостачу она восполняет, обращаясь к чужим богатствам? Для того, чтобы ответить на эти вопросы, нужно обращаться к широкому контексту – языковому, культурному, социальному, историческому. М. Л. Гаспаров писал: «…Цивилизация с цивилизацией знакомится так же, как человек с человеком: для того, чтобы знакомство состоялось, они должны увидеть друг в друге что-то общее; для того, чтобы знакомство продолжалось (а не наскучило с первых же дней), они должны увидеть друг в друге что-то необщее. Вот такой формой знакомства цивилизации с цивилизацией и является художественный перевод»5. Метафора знакомства заставляет понять, что перевод находится в постоянном движении. То, что сегодня является эталоном, завтра безнадежно устареет. То, что с сегодня приходится объяснять, завтра окажется понятным читателю без всяких сносок. Могла ли думать Рита Райт-Ковалева, переводя «гамбургер» как «бутерброд с котлетой», что через через полвека гамбургер в Москве можно будет купить на каждом углу? Сегодня динамическая природа переводческой деятельности особенно очевидна: глобализация, Интернет, небывалая интенсивность межкультурного общения заставляют изучать перевод в постоянно изменяющейся коммуникативной ситуации. Особенно остро в постколониальном мире встают вопросы иерархии во взаимоотношении языков и культур, которые, несомненно, влияют на выбор переводческих целей и решений. Так, переводчик Дэвид Беллос предлагает термины «перевод вверх» и «перевод вниз» (в сегодняшней культурной ситуации можно сказать, что перевод с любого языка на английский – это перевод «»вверх», а перевод с английского на любой другой язык – «вниз»). При переводе «вверх» и «вниз» часто ставятся разные задачи и действуют разные закономерности. Очевидным недостатком постколониального дискурса является его идеологический уклон: как правило, исследователям не удается сохранить объективность перед лицом социальной несправедливости. В целом можно сказать, что переводоведение XX века изменило приоритеты. • В центре внимания исследователя – не оригинал, а перевод • Мечта о единственном абсолютном переводе на все времена уступила место представлению о бесконечном количестве возможных переводов, зависящих от коммуникативной ситуации • Перевод представляется динамическим процессом • Переводчик считается не прозрачным стеклом и не инструментом, а активным участником процесса коммуникации • Дескриптивная теория стала гораздо популярнее прескриптивной Все эти изменения не отменили, однако индивидуального переводческого идеализма: здесь и сейчас, в своем собственном контексте, каждый переводчик по-прежнему стремится создать идеальный перевод.