Межкультурная коммуникация: обеспечение контактности сообществ

Лекция 1. «Свое» и «чужое»: конструирование и разрушение границ Разбиение на свое и чужое. Естественность/сконструированность культурных границ. Языковая политика. Полифония внутри одной лингвокульутры. Попытка влиять на реальность через язык. Юрий Лотман писал: «Всякая культура начинается с разбиения мира на внутреннее («свое») пространство и внешнее («их»). Это разбиение принадлежит к универсалиям, хотя трактоваться может по-разному». При этом всякая культура стремится к тому, чтобы как можно убедительнее внедрить ощущение своей однородности и естественности. При этом чужой культуре также приписывается однородность – то есть создаются обобщения, стереотипы. Именно благодаря таким обобщениям удается провести четкие границы, облегчить самоидентификацию. Воображаемые сообщества формируются на основе общих контекстов, объединяющих признаков: одно и то же географическое место жительства, один язык, одна религия, одна профессия и пр. (Культурный) контекст – (от лат. contextus — «соединение», «связь») — в широком значении: среда, в которой существует объект. Применительно к тексту – та культура, в которой создан текст и которая создает базу для понимания этого текста. Есть и более узко-лингвистическое значение слова «контекст»: отрывок письменной или устной речи (текста), общий смысл которого позволяет уточнить значение отдельных входящих в него слов, предложений, и т. п. Это условия конкретного употребления языковой единицы в речи (письменной или устной), её языковое окружение, ситуация речевого общения. Эти же контексты используются для самоидентификации и для отделения от чужих (тех, кто живет в другом месте, говорит на другом языке, ест другую пищу, верит в другого бога). При этом вольно или невольно преуменьшаются индивидуальные различия между людьми и возникает то, что М.Л. Гаспаров называет «иллюзией единомыслия». Каждый человек по отношению ко мне – «другой», тем не менее, у меня может быть доступ к нему через какую-то «общность». Национальный язык – явный, очевидный фактор такой общности или разобщенности, поэтому так актуальна тема «лингво-культурных», «национально-культурных» сообществ. Заметим, что два разных «национально-культурных» сообщества могут иметь общий язык (Америка пи Англия, Португалия и Бразилия и пр.) – в этом случае они будут подчеркивать различие вариантов языка («Американцы и англичане – две нации, разъединенных языком»). В одном национально-культурном сообществе могут использоваться два и более языка: как например в России высшее общество использовало французский как язык салонной беседы, во многом – язык чтения и письма, а русский оставался бытовым и простонародным. Точно такая же ситуация была в средние века в Англии – французский «утонченный» язык знати, английский – простой, бытовой язык. Латынь использовалась как единый религиозный язык католиками и как единый научный язык в университетах Европы. Как обеспечивается единство Однако возьмем лингвокультурное сообщество в чистом виде: группа людей проживает в одном и том же географическом пространстве, говорит на одном языке, имеет общий культурный капитал, культурную память, национальный миф и пр. Значит ли это, что такой богатый общий контекст автоматически обеспечивает понимание? Можно ли сказать, что он не нуждается в посредничестве и сознательных усилиях, связанных с его поддержанием? Несмотря на обилие красивых метафор - «это у меня в крови», «это я впитал с молоком матери» (эти метафоры подчеркивают естественную природу объединения) - можно вскрыть целый ряд стратегий и механизмов, которые работают на конструирование этого общего контекста, на охрану его границ. Например, чрезвычайно важную роль в конструировании национально-культурной идентичности играет школьный, образовательный дискурс. Другой явный источник «общей культурной памяти» – телевизор (медийный дискурс). Нетрудно увидеть, однако, что национально-культурное сообщество неоднородно. Внутри большого сообщества меньшие точно так же работают на свое обособление: есть молодежная субкультура со своим сленгом, профессиональные субкультуры со своей терминологией (жаргоном), есть социальные и региональные речевые маркеры и так далее. Все эти границы подвижны и проницаемы, они часто становятся ареной борьбы. Так, старшему поколению всегда кажется, что молодежь «портит язык», поскольку изменения в языке ощущаются как разрушение культуры и, значит, угроза самоидентификации. Как обеспечивается отделение Противопоставление другим культурам тоже не происходит «естественно», как и объединение, оно может требовать сознательного усилия. Неверно думать, что взаимопонимание всегда воспринимается как абсолютная ценность и культивируется – напротив, часто усилия направлены на затруднение диалога, на то, чтобы сделать «другими» тех, кто еще вчера воспринимался как «мы». Языковая политика – мощный инструмент, позволяющий менять границы сообществ. Национальный язык, например, может стать объектом сознательного конструирования, причем осуществляться такое конструирование может в достаточно короткий исторический период. Зачастую можно назвать имя конкретного человека, изменившего границы сообществ. Очень наглядный пример пересмотра культурных (и политических) границ дает бывшая Югославия. До середины XIX века на территории Сербии, Хорватии, Боснии, развивались отдельные литературы на базе разных диалектов. Основы единого сербохорватского языка были заложены в начале XIX века сербским просветителем, грамматистом, лексикографом и писателем Вуком Караджичем, а затем решение о создании единого литературного языка утверждено «Венским литературным соглашением» 1850 года между сербскими и хорватскими интеллектуалами. Во второй половине XIX в. произошла дополнительная кодификация сербохорватского языка на базе стандарта Караджича. При этом сербо-хорватский язык существовал в двух алфавитах: православная сербская традиция опиралась на кириллицу, католическая хорватская – на латиницу. После распада Югославии вновь образовались отдельные языки: хорватский, сербский, боснийский. В Черногории существует движение за создание особого Черногорского языка. Конечно, пока что носители этих «разных языков» прекрасно друг друга понимают, но со временем будут понимать все хуже. В то же время Украина считает себя единой нацией, с единым языком, хотя западный и восточный варианты Украинского достаточно сильно разнятся. Намеренное неиспользование русского языка требует отдельных усилий (приглашение переводчика на переговоры русских и украинских политиков, при том что украинские политики прекрасно говорят по-русски - часто лучше, чем по-украински; показ фильмов в кинотеатрах только в английском дубляже, который население южной части Украины плохо понимает). Но следующее поколение политиков и зрителей при таком подходе уже действительно не будет понимать по-русски, языковое конструирование очень эффективно. Показателен также пример восстановления в Израиле языка иврит, который был мертвым языком в течение семнадцати столетий. Он использовался как религиозный язык (язык Книги и религиозных практик), как язык сочинения серьезной литературы, но не существовал как устный и бытовой. Как и в случае с сербо-хорватским, можно назвать конкретный исторический момент, когда иврит возродился как живой язык общения и конкретного человека, который первым осуществил идею возрождения иврита как живого обиходного языка. Элиэзер Бен-Иехуда говорил со своим сыном только на иврите, и его сын стал первым за почти две тысячи лет носителем иврита как естественного языка. Разумеется, этот эксперимент остался бы просто лингвистическим курьезом, если бы образование государства Израиль не актуализировало проблему национального языка, способного объединить ашкеназов и сефардов и реализовать национальную идею. Ульта-религиозные евреи Израиля, вообще не разделяющие идею создания еврейского государства, отделились – они продолжают использовать в качестве бытового языка только идиш, а иврит остается языком религии. Пример из другой области – воровской жаргон, затрудняющий понимание «чувствительной» информации чужими; rhyming slang, придуманный английскими кокни, чтобы дразнить ирландцев, работавших с ними бок о бок на верфях Лондона, а также профессиональный жаргон, который служит двойной цели: взаимопониманию в ученом сообществе и подтверждением статуса, внешним атрибутом учености. С этой точки зрения особенно эффективным и одновременно уязвимым оказался нарочито-усложненный язык пост-структуралистского дискурса. Известен случай, когда в научный журнал Social Text была подана статья физика Алана Сокала, которая была называлась «Пересекая границы: К вопросу о трансформативной герменевтике квантовой гравитации» и состояла целые куски откровенно бессмысленного текста, написанного на постструктуралистском жаргоне. Статья была принята и напечатана, после чего автор разоблачил мистификацию. Редколлегия журнала не заметила, что статья не имеет смысла (сказка о голом короле может многое объяснить в этом странном происшествии). Впоследствии Алан Сокал в соавторстве с Джин Брикмон написал книгу Fashionable Nonsense («Модный нонсенс») о шарлатанстве в гуманитарных науках. Неязыковые способы разграничения сообществ Однако отмежевание от других (суб)культур может достигаться не только с помощью языка. Есть теория, согласно которой строгие и сложные пищевые ограничения, налагаемые иудаизмом, изначально служили для того, чтобы затруднить смешанные браки. Пищевые привычки – вообще заметная и важная часть культурной идентификации и их изучение всегда играло большую роль в знакомстве с чужой культурой. Как и в любой межкультурной коммуникации здесь действовали те же разнонаправленные силы: неприятие непривычного – слишком острого, слишком пряного, сырого и интерес к новым вкусовым ощущениям (а иногда и необходимость питаться так, как аборигены – большинство гастрономических принципов возникло не на пустом месте). В заимствовании кухни происходят те же процесс, что и при переводе литературы: здесь есть и своя адаптация (в Лондоне в некоторых китайских ресторанах совершенно разное меню для китайцев и всех остальных), и постепенное усвоение (индийская кухня глубоко вошла в английскую культуру, но произошло это далеко не сразу). Сейчас много культурологических исследований, изучающих культуру сквозь призму ее кулинарии – например, блестящая книга переводчика Елены Костюкович «Еда – итальянское счастье». Есть и кулинарные книги, посвященные давно ушедшим эпохам (например, кулинарная книга Британского музея – там приводятся рецепты вплоть до древнеримских, но с вынужденной адаптацией к современным продуктам и способам приготовления). Манера одеваться служит разграничению разных национальных культур, но также проводит и внутрикультурные границы. Молодежные субкультуры (эмо, готы, хиппи), «белые воротнички, новые русские). «Среди взрослых англичанок количество обнаженной кожи тоже может быть классовым индикатором. Как правило, величина декольте обратно пропорциональна социальному положению -- чем глубже декольте, тем ниже на социальной лестнице стоит его обладательница (речь, разумеется, о дневной одежде. Вечерние туалеты и подобные наряды могут быть более открытыми.). То же правило относится к предплечьям женщин среднего и далее возраста. Короткая и тесная одежда, облепляющая жировые складки -- еще один низкоклассовый признак. У высших классов тоже бывают неидеальные фигуры, но они маскируют, а не подчеркивают их при помощи одежды». (Kate Fox Watching the English, перевод Елены Карталяну). Очень часто первые сведения о том, как живут, одеваются, питаются в далеких странах, исходили от путешественников. Эти сведения могли быть неполны и/или не точны, но часто они закладывали представление о конкретной стране и ее обитателях, которое потом преодолевалось с чрезвычайным трудом. Потому что для того, чтобы воспринимать совершенно незнакомую культуру, необходимо найти в ней что-то понятное, сделать обобщение, создать хотя бы какую-то мерку, с которой можно было бы к ней подойти. И только потом можно начинать процесс уточнения. М. Л. Гаспаров говорит об этом так: «Все события, все явления человеческой культуры имеют в себе нечто общее и нечто индивидуальное: общее - потому что все они творятся человеком, индивидуальное - потому что они различны по времени и месту, по эпохе и цивилизации <…> цивилизация с цивилизацией знакомится так же, как человек с человеком: для того, чтобы знакомство состоялось, они должны увидеть друг в друге что-то общее; для того, чтобы знакомство продолжалось (а не наскучило с первых же дней), они должны увидеть друг в друге что-то необщее». Искусственность границ, полифония Итак, мы видим, что есть две противоположные тенденции: общение и взаимопонимание с «другим» и отделение от «чужого». Возможности противопоставления условного «мы» условному «они» - безграничны и потребность в этом разделении очень велика, но помимо потребности в определении себя через противопоставление чужому существует не менее насущная потребность в другом – в том, с кем мы можем вступить в диалог, в общение, от кого можем получить то, чего нам не хватает, научиться тому, чего не знаем, увидеть себя самих другими глазами и измениться. И это общение тоже требует своего рода конструирования, Это относится и к людям и к сообществам – в отсутствие другого невозможно развитие. Как уже было сказано, и свою и чужую/другую культуру удобнее (в целях конструирования) воспринимать как некий монолит. ВСЕ русские любят быструю езду, ВСЕ англичане чопорные, ВСЕ американцы ездят на больших машинах. Это отличие от «нас всех» всегда позволит распознать чужого – на этом построено множество сюжетов о шпионах. В то же время через – почти мистическую – имитацию действий другого можно овладеть тем, чего не хватает тебе самому. Это – другой чрезвычайно популярный в современной культуре сюжет. Обнажение сконструированности привычных понятий и границ – сквозная тема гуманитарных штудий XX века. При ближайшем рассмотрении «конструктом» оказывается все – нация, гендер, раса. Это не значит, что не существует мужчин и женщин или людей с разным цветом кожи – но те социальные черты и отношения, которые приписываются «мужественности», «женственности», «белому человеку» и пр. – сконструированы. Так, в древнеримских источниках практически невозможно выяснить, какого цвета была кожа того или иного упоминаемого человека, поскольку цвет кожи не тематизировался, гораздо важнее было гражданство. Так же очевидно, что отношение у юноши и зрелого мужчины могли быть разные гендерные роли, весьма отличные от сегодняшнего понимания «мужественности» или «гомосексуальности» (бисексуальность была нормой и опять-таки не тематизировалась, понятия сексуальной ориентации попросту не существовало). В средние века не было наций в современном смысле, язык не служил национальным признаком. Гораздо более важным было религиозное разделение. Затем начались национально-освободительные движение, и язык оказался в центре формирования нации, национальные языки стали использоваться для государственных и общественных нужд, общий язык и литература оказались важным элементов объединения (и разъединения). Концепция детства – довольно поздний культурный конструкт и так далее. В этом ощущении зыбкости и ненадежности всех опор и границ любое объединение и разъединение – условно, а понимание – всегда неполно, и взаимное непонимание двух лингвокультур – только частный случай непонимания вообще. Внутри любой лингвокультуры можно выделить сколько угодно «воображаемых сообществ», в языке постоянно существует множество языков: разных социальных групп, разных поколений и так далее. При этом язык такого сообщества ощущается не только как важный признак принадлежности к группе, но и как мощный инструмент изменения реальности. Мы помним, что в пьесе «Пигмалион» цветочнице было достаточно научиться говорить как леди, чтобы ее образ мысли, характер и судьба полностью переменились. Современный феминистический дискурс настаивает на употреблении женских местоимений по умолчанию, а также на введении новых слов вроде “chairperson”. Политкорректные словоупотребления призваны менять отношение общества к национальным и сексуальным меньшинствам, инвалидам и пр. Положение осложняется еще и тем, что и язык и контекст постоянно меняются, находятся в постоянном движении. Двадцать лет назад я поняла бы фразу «Мальчик склеил в клубе модель» вот так (картинка), сегодня – вот так (картинка). Более того, если мы говорим не о языке как о системе, а о речи как актуализации этой системы, то понимание оказывается еще более зависимым от контекста. Поэт и журналист Юлия Идлис однажды ужаснулась, увидев расшифровку взятого ею интервью: «…На 11-й странице расшифровки взятого мною интервью читаем следующий сформулированный мною вопрос: Есть интересные люди, и ты их как-то. пунктуация авторская. то есть моя. то есть та, с которой я все это произнесла. на 21-й странице: Я тебя первый раз забыла спросить, чтобы ты еще раз повторил, почему. А то я у всех спрашиваю, почему они, то есть, это.» По всей видимости, интервьюируемый прекрасно понимал ее и отвечал на заданные вопросы. Одна из новых черт современной языковой реальности – это возникновение гибридных форм речи. Google Talk представляет собой такой гибрид: это письменная речь, обладающая спонтанностью, недосказанностью, небрежностью устной речи. То же – смс-сообщения и другие способы быстрой письменной коммуникации. Такие новые явления изучаются лингвистами и заслуживают внимания культурологов, поскольку именно они представляют особую трудность при попытке понимания извне. В современном мире понятие культурных границ особенно сложное и болезненное. В пост-колониальном мире образовались обширные «пограничные зоны»: гибридные языки (в Великобритании – один английский, в Америке – другой, в Индии –третий, на Ямайке – четвертый и так далее); двуязычные люди, живущие на две культуры и так далее. Миграция приводит к возникновению «маленького Китая» в Лондоне, «маленькой Японии» в Сан-Франциско; дети эмигрантов совмещают в себе две языковые культуры, что может как мешать, так и помогать им в социальной адаптации. Принятая в западном мире концепция мультикультурализма часто оказывается внутренне противоречивой и непоследовательной