Этнометодология, как социологическая парадигма

Задание: 1) Дайте свой комментарий прочитанному.  Расскажите о   вопросах  и  возражениях, которые возникали у Вас в процессе работы с лекцией. 2) Проанализируйте эксперименты Гарольда  Гарфинкеля (см. Часть 3). Представьте, что Вы его студент и у Вас есть возможность поучаствовать  в проводимых им экспериментах. В каком из них Вам хотелось бы принять участие? Почему? С какой целью? (Что бы Вы  хотели таким образом  узнать, выяснить?) Обоснуйте свой выбор. Смоделируйте этот эксперимент мысленно (перенеся его в знакомую Вам среду, в свой собственный социальный контекст). Оцените  возможные (гипотетические) результаты осуществленного Вами мысленного эксперимента. Какие выводы (Вы как экспериментатор)  можете из этого  сделать? Сопоставьте гипотетические результаты и выводы Вашего мысленного эксперимента с выводами и результатами  аналогичного эксперимента, описанного Г. Гарфинкелем. Есть ли расхождения? Примечание: Вы можете выполнить это задание в формате   эссе  (сочинение-рассуждение) Часть 1. Этнометодология, как социологическая парадигма, изучает методы организации практической повседневной деятельности, характерные для определенного культурного социума. Её цель — понять социальные действия индивидов. Важно подчеркнуть, что этнометодологи не исследуют практическую деятельность, организованную осмысленно, сообразно формальной логике. Напротив, их интересует то, как люди на основе знания здравого смысла, подчас сами, не осознавая того, используют конкретные методы взаимодействия друг с другом, исходя из общепринятых в их культуре моделей поведения. Основоположником этнометодологии считается американский социолог Г. Гарфинекль, который первым ввел в научный оборот сам термин «этнометодология». Гарольд Гарфинкель (Garfinkel) родился 29 октября 1917 г. в семье бизнесмена, занимавшегося продажей домашней утвари семьям иммигрантов. Отец настаивал на том, чтобы сын включился в торговлю и продолжил его дело. Юный Г. Гарфинкель действительно стал помогать отцу, но параллельно стал учиться в экономическом колледже. Так получилось, что многие из его учителей только что окончили Колумбийский университет. У них не было практического опыта, но они были сильны в социальных теориях и сумели привить к ним такой интерес у студента Г. Гарфинкеля, что он начал посещать дополнительные курсы по социологии, предназначенные для будущих специалистов социальных наук. По окончании колледжа Г. Гарфинкель поступает в университет Северной Каролины, где продолжает заниматься социологией, особо увлекаясь теорией. В 1942 г. Г. Гарфинкель был призван на военную службу. Там он занимался подготовкой к танковым сражениям. Но реальных танков на учении задействовано не было — одни муляжи. В этих условиях приходилось вести «борьбу» с представляемой техникой противника. Возможно, здесь впервые на основе уже полученных знаний по социальным наукам и сформировавшегося социологического воображения Г. Гарфинкель обратил особое внимание на роль здравого смысла в конкретных методах действий военнослужащих в повседневной армейской жизни, на специфику не осознаваемых своими коллегами моделей взаимодействия. По окончании Второй мировой войны Г. Гарфинкель стажировался в Гарвардском университете под руководством Т. Парсонса. Однако в то время как его учитель подчеркивал важность абстрактного теоретизирования, Г. Гарфинкель все больший интерес проявлял к эмпирическим исследованиям социальных взаимодействий, особенно тем их проявлениям, которые не осознавались самими участниками. Интерес к этой проблематике подогревался ещё и тем, что в течение двух лет Г. Гарфинкель был задействован в конкретном социологическом исследовании по изучению лидерства в замкнутых социальных пространствах — на самолетах и подводных лодках. В 1967 г. Г. Гарфинкель опубликовал работу «Исследования по этнометодологии», в которой учитывались новейшие взгляды на развитие социальных систем, связанные с возможным разрушением традиционной рациональности и как следствие — «моральными эффектами» от нарушений стабильных общественных элементов (верований, ценностей, норм). У ученого появилось множество учеников и последователей. Они развивают его идеи применительно к изучению самых разных сфер — от институтов до анализа конкретных разговорных практик. Умер Г. Гарфинкель в 2011 году. Предмет и методы Г. Гарфинкеля интересует изучение глубинных, латентных пластов обыденного знания, которые, как правило, не замечаются и не осознаются самими людьми. Для него даже совместное общее знание «домашней группы» не обладает внутренней стабильностью. В этой связи социологом были предложены, по существу, новый предмет исследования и новые методы, которые позволяли анализировать спонтанные социальные изменения, вызванные латентными, неосознаваемыми механизмами социальной коммуникации между людьми. Теоретическое новаторство Г. Гарфинкеля заключалось в попытке органически соединить методологию феноменологической социологии, прежде всего, с методами этнографии. Отсюда происходит сам термин «этнометодология», что в приблизительном переводе с греческого означает методы, которые используют люди, принадлежащими к определенной культуре для описания и осмысления своих собственных действий в повседневной жизни, а также способы, с помощью которых индивиды приходят к согласию в коммуникативных процессах. По существу, этнометодология изучает методы, используемые людьми для производства узнаваемого и всеми разделяемого социального порядка. Она использует своеобразные методические приемы, как правило, в виде экспериментов, чтобы выявить то, какие методы люди задействуют, чтобы упорядочить социальную жизнь. Локальное производство социального мира В противоположность своему учителю Т. Парсонсу, известному американскому социологу, который исходил из того, что участники социальной жизни действуют согласованно благодаря общим культурно одобряемым способам, что обеспечивается институциональными структурами и принятием единых социальных норм, Г. Гарфинкель поставил под вопрос саму детерминированность действий этими факторами. По его мнению, люди на основе здравого смысла в основном совершают рутинные действия, которые не всегда осознаются и не подвергаются рефлексии самими действующими индивидами. Тогда как же индивиды осмысливают социальную жизнь? Как становится возможной их коммуникация? По мнению Г. Гарфинкеля, общее понимание индивидами социальной жизни отнюдь не только приходит извне через принятие общих культурных норм и ценностей, на чем, как известно, настаивали Э. Дюркгейм, М. Вебер и Т. Парсонс. Соответственно, они рассматривали социальный порядок в контексте социальной солидарности. Как считает Г. Гарфинкель, социальный порядок может также конструироваться изнутри. Это не означает простого субъективного толкование людьми тех или иных событий. Скорее это предполагает, что социальный порядок есть продукт собственной спонтанной активности индивидов, который получается именно таким, каким его создают сами участники социального взаимодействия в повседневной жизни, разумеется, с учетом ранее обретенных правил и знаний, полученных от их культурной группы. Иными словами, локальное производство социального порядка людьми, обладающими собственной, по мнению Г. Гарфинкеля, «практической рациональностью», — ключевой постулат этнометодологии, понимаемый как правила и знания, обретенные людьми от их первичных групп, позволяющие им осуществлять локальное производство социального порядка. По мнению Г. Гарфинкеля, социальная структура воздействует на сознание индивида через «фоновые ожидания», под которыми имеются в виду социально одобряемые установки на те или иные действия, которые могут не осознаваться и не подвергаться рефлексии самими деятелями. Фоновые ожидания представляют собой своеобразную социально-культурную квинтэссенцию социальных взаимодействий. Они «видимы, но не замечаемы», не осознаваемы участниками взаимодействия, да и другими членами общества. Однако фоновые ожидания не пассивно воспринимаются: индивиды придают им личностный, практически рациональный смысл, перерабатывают, а иногда и существенно деформируют. Иными словами, фоновые ожидания задают индивидам направление социального взаимодействия, характер коммуникации, оставляя при этом возможность для собственной творческой активности. Тем самым рядовой индивид, не осознавая того, в своей повседневной деятельности становится субъектом социального взаимодействия и творцом социальной реальности. Разумеется, люди в своих социальных действиях всегда культурно ограничены конкретными «фоновыми ожиданиями», что в итоге сказывается и на характере их социальных действий, и самой социальной реальности. Фоновые ожидания, как считает Г. Гарфинкель, являются фундаментальными латентными структурами общественной жизни, которые могут изучаться практически только с помощью предложенных им методов этносоциологии. По мнению социолога, социальная жизнь представляется упорядоченной в определенном виде только потому, что члены общества активно заняты приданием смысла всему тому, что происходит в процессе интеракций. Задача же этнометодологии заключается в том, чтобы показать механизм человеческой активности в контексте конструирования постоянно меняющейся социальной действительности, выходя в итоге на изучение фоновых ожиданий. Документальный метод Г. Гарфинкель исходит из того, что члены общества в повседневной жизни пользуются так называемым «документальным методом», которому социолог придает свой, своеобразный смысл. Он состоит из выборки определенных аспектов бесконечного множества характеристик, содержащихся в любой ситуации или контексте, определении их особым образом, а затем рассмотрении их как свидетельства наличия того или иного общественного образца, его параметров. Иными словами, документальный метод предполагает часть образца какого-либо объекта или явления (например, аплодисменты или свист аудитории во время выступления артиста, или особый язык тела самого артиста) представить, как «документ», позволяющий дать определенную интерпретацию явлению (выступлению). Социолог утверждает, что в повседневной жизни люди постоянно соотносят части образца для описания ситуации в целом, а также для осмысления социальной реальности. Так, обрывистая речь человека, звонящего в «Службу спасения», как правило, бывает правильно понята и интерпретирована профессионалами, работающими в этой службе. Или рассмотрим процесс ухаживания, предполагающий весьма сложное взаимодействие людей с учетом специфики гендерных ролей. Естественно, что в каждой культуре он будет отличаться общими «фоновыми ожиданиями», представляющими собой латентные структуры социальной жизни конкретного общества. И все же в ухаживании будет собственная творческая активность — своеобразные вербальные и невербальные проявления, подчас неосознаваемые влюбленными, которые явятся своего рода «документами», свидетельствующими, насколько «нормальными» видятся гендерные роли партнера с позиции практической рациональности каждого из участников взаимодействия. Эксперименты по разрушению повседневных взаимодействий как метод изучения фоновых ожиданий Для демонстрации сути одного из важнейших методов этнометодологии по изучению фоновых ожиданий Г. Гарфинкель провел ряд интересных экспериментов, нацеленных на сознательное разрушение нормального хода социальных взаимодействий. Среди социологов эти эксперименты получили название «гарфинкелинги». Их смысл состоял в следующем. Исходным условием эксперимента было то, что субъекты и объекты исследования были взаимосопряжены. По мнению социолога, это принципиально важно, ибо коммуникация между людьми обязательно предполагают передачу латентных смыслов, которые, будучи видимыми, но не замечаемыми и не осознаваемыми, могут быть весьма значимы. Причем их можно выявить только в ходе нарушений фоновых ожиданий. Итак, один из экспериментов состоял в следующем. Студенты университета психиатрического отделения были приглашены принять участие в том, что им было представлено, как новая форма психотерапии. Их попросили в концентрированной форме изложить свою личную проблему, для решения которой они нуждались в совете, а затем задать психотерапевту ряд вопросов. Специалист находился в соседней комнате, так что участники эксперимента не могли видеть друг друга, а сама коммуникация осуществлялась через переговорное устройство. При этом на вопросы студентов психотерапевт мог давать только одно- сложные ответы — или «да», или «нет». Студенты не знали, что человек, отвечающий на их вопросы, не был никаким психотерапевтом, а ответы «да» или «нет» были заранее пре- допределены в соответствии с таблицей случайных чисел, которые зачитывались ассистентом Г. Гарфинкеля. Несмотря на то, что ответы были произвольны и не имели никакого отношения к содержанию вопросов, студенты, ориентируясь на определенные фоновые ожидания, нашли  их полезными и осмысленными. Почти каждый студент в итоге заявил, что он разобрался в своей проблеме и знает, как поступать в будущем. Данный эксперимент позволяет пролить свет на методы, которыми пользовались студенты при конструировании социальной реальности. Г. Гарфинкель пришел к заключению, что студенты наделяли смыслом ответы, которые сами по себе были бессмысленны. Когда же ответы казались противоречивыми или удивительными, студенты полагали, что психотерапевт не был детально осведомлен обо всех фактах их конкретного проблемного случая. Фактически, не осознавая того, студенты на основе своей практической рациональности конструировали осмысленную социальную реальность. Этот эксперимент свидетельствует, что фоновые ожидания могут быть выявлены с помощью «индексации» — центральной категории, используемой Г. Гарфинкелем и другими этнометодологами. Индексация означает, что смысл любого явления или социального взаимодействия вытекает из его контекста, он является «индексированным» в конкретной ситуации. По существу любые интерпретации или объяснения членов общества в их повседневной жизни всегда осуществляются со ссылкой на конкретные обстоятельства или ситуации. Так, студенты осмысливали ответы «психотерапевта», исходя из конкретной ситуации: они находились в университете и были уверены, что имеют дело с настоящим психотерапевтом. Если бы те же ответы на те же вопросы были получены в иной ситуации, скажем, в кафе и в роли психотерапевта выступал бы их коллега, то фоновые ожидания были бы иные, соответственно, другими были бы их индексации и результаты были бы интерпретированы совсем иначе. В связи с этим Г. Гарфинкель делает вывод, что смысл любого социального действия можно понять только в определенном локальном контексте.  Другой эксперимент. Г. Гарфинкель просил своих студентов, придя домой, в течение небольшого периода времени (от пятнадцати минут до часа) вести себя так, как если бы они были квартиранты, разрушая тем самым привычные образцы взаимодействия (фоновые ожидания) со своими домочадцами. Согласно полученным инструкциям, студенты должны были вести себя сдержанно вежливо, официально, говорить лишь тогда, когда с ними заговаривали родственники. В большинстве случаев члены семьи были обескуражены подобным поведением, что, по мнению Г. Гарфинкеля, свидетельствовало об особой значимости фоновых ожиданий для формирования социального порядка. «Поведение, ориентированное на такую бессмысленную среду, — писал он, — обнаруживало свойства смущения, неуверенности, внутреннего конфликта, психосоциальной изоляции, острой и непонятной тревоги, сопровождаемые различными симптомами острой деперсонализации». Г. Гарфинкеля особенно интересовало, какие методы использовались родственниками, чтобы с позиций практической рациональности прореагировать на ломку фоновых ожиданий. Выяснилось, что члены семьи не только требовали объяснений от студентов причин столь странного поведения, но и сами наделяли смыслом новое поведение своих детей (переутомление, ссора с возлюбленным и т.д.), полагая, что устранение этих причин приведет к привычным моделям взаимодействия. Этот метод осмысливания социолог называет эккаунтом, представляющим собой рефлексивный способ, с помощью которого люди обосновывают, интерпретируют, критикуют или идеализируют специфическую ситуацию. По его мнению, эккаунты должны находится в центре этнометодологического исследования, потому что они раскрывают характер социальных отношений через представления мотивов поведения людей по отношению к друг другу. При этом акцент исследования переносится с того, что есть, на то, что делается. Социолог приводит следующий пример. Есть разница между тем, как присяжные в судебном заседании принимают решение и как они должны принимать «обоснованное» решение, т.е. важно знать используемый метод, чтобы делать решение. Необходимо учесть сложную сеть контекстов эккаунтинга, проявляющегося на разных уровнях социальной организации. Ч. Р. Миллс трактовал эккаунты как «разделяемый вокабулярий мотивов». Современные последователи Г. Гарфинкеля рассматривают эккаунт как форму осмысления, объяснения, обоснования разрывов в социальном или моральном порядке, которая может быть в виде двух подвидов: признания «неправильного» поведения; отрицания того, что действие было «неправильным». Как считает Г. Гарфинкель, по действиям в локальных контекстах можно проникнуть в суть фоновых ожиданий и тем самым действительно понять неосознаваемые стабильные культурные образцы взаимодействия людей. Вместе с тем пользоваться подобными экспериментами нужно весьма осторожно, ибо разрушение повседневных моделей взаимодействия может вызывать психологические стрессы. Социолог утверждает, что данный и ему подобные эксперименты проливают свет на то, как люди в повседневной жизни изнутри с помощью своей практической рациональности постоянно конструируют и упорядочивают социальный мир. Он также доказывают, что социальный порядок весьма локален, хрупок, подвижен и не может быть однозначно выражен через какие-либо жесткие закономерности. Основные исследовательские направления в этнометодологии К основным исследовательским направлениям в этнометодологии относятся: анализ разговорных практик и изучение институтов. Анализ разговорных практик Не удивительно, что социологи, работающие в рамках этнометодологической парадигмы, практически всегда в своих исследованиях пользуются магнитофоном и видеокамерой. Они позволяют объективно зафиксировать мельчайшие компоненты взаимодействия, имеющие место в разговоре, которые затем подвергаются очень детальному анализу, включая транскрипцию речи, с целью выявления индексаций. Последние в свою очередь интерпретируются и систематизируются, что позволяет в итоге сделать выводы о сути фоновых ожиданий в конкретной сфере взаимодействия — телефонном разговоре, публичном выступлении политика и т.д. Социологов, в частности, интересует место и роль смеха, аплодисментов, свиста и т.п. в разговорных практиках. Так, выяснилось, что ошибочно мнение, будто смех абсолютно спонтанное проявление, возникающее в разговоре. Исследования Г. Джефферсона привели к выводу, что в разговорных практиках западной культуры есть ряд общих структурных характеристик, производящие соответствующие фоновые ожидания, по существу, приглашающие к смеху. Например, в коммуникации двух говорящих одной из них является смех самого говорящего в конце произносимой фразы, что, как правило, вызывает смех у второго партнера по коммуникации. Если же в коммуникации задействовано несколько человек, то инициатором смеха, как правило, становится кто-либо из слушателей. Английские социологи Дж. Херитадж и Д. Грейтбатч изучали место аплодисментов в речах британских политиков. Они выявили семь устойчивых средств, используемых ораторами для того, чтобы заставить аудиторию аплодировать. Причем ученые пришли к выводам, что все эти семь средств имеют корни в стабильных моделях взаимодействия, встречающихся в повседневных разговорных практиках, хотя они, как правило, не осознаются говорящими. Теперь знания об аплодисментах используются специалистами по рекламе и связям с общественностью, чтобы искусственно стимулировать позитивные реакции аудитории в моменты выступления политических деятелей и других значимых персон. Весьма интересны исследования, в которых проходило совместное изучение вербальной и невербальной деятельности. Язык тела, особенность взглядов, мимики, наложенные на определенную речь, позволяют сделать заключения о типичных методах организации деловых переговоров, светских бесед и других разговорных практик, каждая из которых предполагает свои фоновые ожидания в конкретной культурной среде. Этнометодологи Ф. Манниг и Дж. Рай провели исследование стыдливости и самоуверенности в разговорных практиках, в результате  чего  появилась книга «Стыдливость, самоуверенность и социальная интеракция». Исследователи отметили, что стыдливость и самоуверенность могут быть не только проявлениями особенностей психики участников коммуникации, но устоявшимися своеобразными социальными стратегиями взаимодействия, рассчитанными на определенные фоновые ожидания собеседников. Социологи пришли к весьма неожиданным выводам: «стыдливые» («самоуверенные») люди, как правило, стыдливы (самоуверенны) лишь в определенных социокультурных ситуациях и в конкретное время. Эти выводы, несомненно, углубляют наше понимание социальных действий индивидов, участвующих в коммуникации. Изучение институтов Значительное число этнометодологических исследований посвящено изучению методов организации практической повседневной деятельности людей в различных социальных институтах. Так, например, одна группа социологов изучала методы организации деловых переговоров представителей бизнеса. Другая — как врачи ведут прием пациентов. Третья — методы организации приема посетителей в органах власти и управления. Несмотря на все своеобразие этих исследований, социологи пришли к опять-таки удивительному выводу: методы организации функционирования делового мира в принципе не отличаются от социальных практик повседневной деятельности. Разумеется, речь идет об образцах взаимодействия, характерных для конкретной культуры. В этой связи некоторые этнометодологи выявляют корреляции между микросоциальными практиками и характером социальных структур общества вообще. Основные термины и выражения Документальный метод — document method — по Г. Гарфинкелю -методологический прием, предполагающий выборку определенных аспектов бесконечного множества характеристик, содержащихся в любой ситуации или контексте, определении их особым образом, а затем рассмотрении их как свидетельства наличия того или иного общественного образца, его параметров. Индексация — indexation — по Г. Гарфинкелю — термин, выражающий специфику социальных объектов только в непосредственной связи с контекстом их использования. Индексичность — indexicality — в этнометодологии — связь значений явлений с контекстом («Огонь!» как реакция на пожар и как команда стрелять). Явления отличаются друг от друга посредством выполнения определенных функций знаков, наделенных смыслом, что позволяет осуществлять их типизацию. Практическая рациональность — practical rationality — по Г. Гарфинкелю — правила и знания, обретенные людьми от их первичных групп, позволяющие им осуществлять локальное производство социального порядка. Стыдливость — doing shyness — по Ф. Мэннигу и Дж. Рэю, представителям этнометодологии, — данное качество обусловлено не столько психологическими факторами, сколько связано с управлением диалогом в конкретной ситуации: существует определенный набор процедур, используемых в общении с незнакомыми людьми, которые реализуются в соответствующей (в данном случае «стыдливой») стратегии разговора. Фоновые ожидания — phone expectations — по Г. Гарфинкелю — формально структурируемые латентные социальные практики повседневной жизни, созданные членами социальной группы посредством общих методов, используемых для их конструирования. Они «видимы, но не замечаемы» в ходе взаимодействия людей, которые, как правило, не осознают их характер и само существование. Эккаунт — account — по Г. Гарфинкелю — рефлексивный способ, с помощью которого люди объясняют, оценивают, интерпретируют, критикуют или идеализируют специфическую ситуацию. По его мнению, эккаунты должны находится в центре этнометодологического исследования, потому что они раскрывают характер социальных отношений через представления мотивов поведения людей по отношению к друг другу. Этнометодология — ethnomethodology — социологическая парадигма, созданная Г. Гарфинкелем, которые, соответственно, предложил неологизм для ее обозначения: «этно» — члены определенной социальной группы; «метод» — рутинные действия членов группы, используемые ими, как правило, неосознанно, чтобы конструировать узнаваемые социальные практики в виде «уникальной адекватности». Данная интерпретативная парадигма исходит из постулата о локальном производстве социального мира, о конструировании его смысла в процессе общения индивидов. Этнометодология  главным образом эмпирически (в процессе экспериментов, «взламывающих» социальные практики) изучает особенности разговорных практик, включая смех, аплодисменты и т.д. Язык тела — body language — символы человеческого тела, выражающие особенности взаимодействия индивида с окружающим миром Кравченко С.А. Часть 2. ..«Заключая в скобки» все то, что он знает в силу своей физической и социальной позиции в реальном мире, этнометодолог обращается к обыденной жизни, стремясь обнаружить ее систематический рациональный характер, т. е. те ее свойства, которые как практиком, так и традиционным социологом принимаются на веру, берутся как таковые, не анализируются, «видятся, но не замечаются», являются «морально принудительными», каждому известными, естественными свойствами повседневной жизни, служащими основой практического решения и действования, Гарфинкель именует эти черты повседневной деятельности «фоновыми ожиданиями», С целью обнаружения «фоновых ожиданий» социолог должен рассмотреть обыденное поведение как «антропологически чуждое», заняв позицию отстраненного наблюдателя, став чуждым «жизни как обычно». Но как реализовать эти рекомендации на практике? С помощью студентов-добровольцев Г. Гарфинкель организовал целую серию экспериментов по выявлению «фоновых ожиданий». Применяемый нм оригинальный экспериментальный метод, называемый иногда в социологической литературе по имени его создателя «гарфинкелинг», состоял в нарушении нормального хода взаимодействия, основанного на предпосылках обыденной жизни, благодаря чему эти предпосылки (при попытках восстановить «законное положение дел») должны были выявиться в чистом виде, обнаружив себя как «фоновые ожидания», лежащие в основе актуального взаимодействия. При разработке экспериментальной процедуры Гарфинкель решил «начинать с привычных ситуаций, задаваясь вопросом: что можно сделать для их разрушения... Возникающее дезорганизованное взаимодействие должно было сказать нам кое-что о том, как привычно и рутинно возникают и поддерживаются структуры повседневной деятельности». Г. Гарфинкель ставил своей целью "вскрытие" обычно не замечаемых, принимаемых людьми на веру, или, можно сказать, латентных структур повседневности. Один из экспериментов заключался в следующем: студент-экспериментатор получал задание при встрече с приятелем, знакомым или коллегой вместо обычного ответа на приветствие поинтересоваться, что подразумевает партнер в этих приветственных словах. Услышав стандартный вопрос: "Как дела?", — студент останавливался и приступал к "допросу" приятеля, имевшего несчастье попасться ему на дороге: "Что ты имеешь в виду под делами? Как дела на факультете? Со здоровьем? Или с девушкой? Или что-то еще..?" Допрашиваемый начинал сердиться. А беседа, как правило, завершалась ссорой и криками: "Да пошел ты... Зачем мне нужны твои дела!" или какими-нибудь другими столь же бурными проявлениями чувств. Использование этого эксперимента дает возможность нарушить логику повседневности, т.е. разрушить, расшатать типологические интерпретационные схемы, лежащие в основе повседневной жизни. Кроме того, эксперименты Гарфинкеля являются яркой демонстрацией ритуализма, характерного для подавляющего большинства нормальных человеческих ситуаций и взаимодействий. Неожиданное нарушение в ходе эксперимента общепринятого и нормального хода событий позволяло выявить содержание и формы обыденных " идей" и представлений, не обнаруживающихся при нормальном течении жизни. Благодаря испытанию, провоцированию повседневности, последняя, реагируя, "выдает" сокровенные механизмы своего устройства. Возникает вопрос: зачем вообще нужно нарушать привычные устоявшиеся структуры повседневных взаимодействий? Разве именно повседневность не является ясной и прозрачной сферой жизни, не требующей рефлексивного рассмотрения? Однако эта ясность кажущаяся. Повседневность кажется ясной не потому, что отрефлексирована, а потому, что ускользает от рефлексии. "Обычную жизнь" не анализируют до тех пор, пока ее не нарушит какое-нибудь из ряда вон выходящее событие. Столкнувшись с таким нарушением, "повседневные деятели" стремятся прежде всего "нормализовать" ситуацию, ввести ее в рамки повседневности и лишь после этого приступают к исследованию нарушившего ход нормальной жизни фактора, который уже интерпретируется как нормальное, повседневное явление. Это иллюстрирует приведенный выше  пример (когда экспериментаторам была дана  инструкция: вовлечь знакомого, приятеля, друга в обычный разговор и, не показывая вида, что задаваемые ими вопросы необычны, настаивать на том, чтобы собеседник разъяснил смысл своих обыденных и в обыденности понимаемых реплик). Цель экспериментов - разрушение стандартизованной структуры взаимодействия и выявление действия «фоновых ожиданий» . Некоторые эксперименты были специально ориентированы на то, чтобы, разрушив «фоновые ожидания», сделать среду взаимодействия бессмысленной, т. е. лишить объекты и явления среды их обыденных, привычных функций. «Поведение, ориентированное на такую бессмысленную среду,— пишет Гарфинкель,— выявляло... свойства смущения, неуверенности, внутреннего конфликта, психосоциальной изоляции, острой и непонятной тревоги, сопровождаемые различными симптомами острой деперсонализации»). Такого рода признаки свидетельствуют, по мысли Гарфинкеля, о первостепенной важности «фоновых ожиданий», представляющих собой фундаментальные латентные структуры социального универсума. Гарфинкель уделяет много внимания анализу изложенных выше, а также некоторых других, зачастую гораздо более сложных и остроумных экспериментов. Если резюмировать высказанные Гарфинкелем соображения, то можно сделать некоторые выводы. Эксперименты показали: I) наличие «фоновых ожиданий», представляющих собой «видимые, но незамечаемые», постоянно реализующиеся в ходе взаимодействия, но неосознаваемые описания членами общества структур взаимодействия, в которых они участвуют; 2) существование этих описаний в форме моральных правил, санкционированных группой; 3) обусловленность описаний целями взаимодействия (описания «достаточны для практических целей»); 4) функции «фоновых ожиданий», состоящие: а) в стандартизации и категоризации всякого обыденного взаимодействия, б) в ориентации и координации взаимодействия индивида с другими членами группы, в) в обнаружении отклонений от нормального хода событий, г) в коррекции хода взаимодействия и в осуществлении успешного (санкционированного) поведения; 5) тесную связь «фоновых ожиданий» с «социальными аффектами». Проведенное Гарфинкелем экспериментальное обнаружение и теоретическая интерпретация «фоновых ожиданий» позволяют определить это понятие как конкретизацию понятия обыденного типа. Важность концепции «фонового ожидания» трудно переоценить. Ведь обыденные типы, т, е. стихийно формулируемые понятия и закономерности, представляют собой, так сказать, субстанцию обыденного сознания. Одна из ключевых проблем как раз и состоит в выяснении того, как живет и функционирует обыденное сознание в «четырех стенах своего домашнего обихода». Решение этой проблемы может дать отказ от «наукоцентрической» точки зрения и исследования обыденного сознания самого по себе. Но как исследовать обыденное сознание в его эмпирической реальности? Если методы научного постижения мира описаны в данном случае (неважно, насколько полно и совершенно) в бесчисленном множестве трудов, то о процессах, в ходе которых формируется обыденная картина мира, нам известно пока что довольно мало. Каковы составляющие ее элементы? Каковы принципы их функционирования? Как воплощаются они в практической деятельности индивидов в обычных ситуациях их повседневной жизни? Ответ именно на эти вопросы и стремится дать гарфинкелевская концепция «фоновых ожиданий» или, если воспользоваться терминологией А. Шюца, обыденных типов. Говоря о «фоновых ожиданиях», мы говорим о формах существования и функциях обыденного сознания, как оно реализуется в повседневном социальном взаимодействии. «Фоновое ожидание» есть социально одобренный и безо всякой рефлексии существующий в сознании индивида образ действия, личности, объекта и т. п., одинаковый для всех членов социальной общности, в рамках которой он сложился и функционирует. В конечном счете содержание «фоновых ожиданий»-—эта «естественная» мораль группы — определяется местом этой группы в системе объективных социальных связей. Задачу своих экспериментов Гарфинкель видит в том, чтобы «помочь ленивому воображению». Он пишет, что итоговым, фундаментальным результатом экспериментов явился тот факт, что «фоновые ожидания» «являются не просто изображением, портретом реального общества в сознании его членов, но на манер самоисполняющегося пророчества продуцируют свойства реального общества в ходе мотивированного стремления индивидов к их (фоновых ожиданий) удовлетворению». На чем основывает Гарфинкель подобное заключение? Обратимся к одному из экспериментов: в ходе нормального, самого обычного разговора экспериментатор начинает приближать свое лицо к лицу ничего не подозревающего партнера. Партнер испытывает смущение, отодвигается и, наконец, осознает, что ситуация изменилась и он участвует в каком-то ином взаимодействии, отличном от того, что он предполагал ранее. Типичную реакцию испытуемого можно сформулировать так: "Ты что, ненормальный?" Некоторые воспринимали действия экспериментатора как действия, мотивированные сексуальными побуждениями, а кто-то видел в нем больного. Эти оценки представляли собой переопределение ситуации. Будучи переопределенной, ситуация "нормализовывалась", снова становилась ситуацией повседневности, поскольку каждый из испытуемых знал, что нужно делать, если партнер болен, как вести себя с "шизиком" или с бесцеремонным ухажером. Ситуация могла показаться тяжелой, неприятной, но она исключалась из разряда непонятных и бессмысленных. Нормализация ситуации происходила благодаря приписыванию партнеру какого-то типичного мотива, т.е. благодаря типизации личности партнера-экспериментатора ("шизик", "больной", "ухажер" и т.п.), и на этой основе типизировалось "новое" взаимодействие. Оно полностью укладывалось в сферу повседневности и виделось как причинно обусловленное именно этой типической личностью. Ученый, психотерапевт, решивший подвергнуть такую ситуацию научному исследованию, естественно, "пошел бы" по цепочке причин и следствий, с тем чтобы обнаружить источник нарушения, и определил бы, что это — либо психофизиологические особенности личности нарушителя, либо особенности его воспитания в раннем возрасте, либо особенности среды и т.п. Но с полной уверенностью можно утверждать, что в поле его зрения не попал бы сам процесс переопределения ситуации, все связанные с ним проблемы: как человек осознает, что взаимодействие не соответствует собственной норме, как "новое" взаимодействие типизируется тем или иным образом, где источник и каков "репертуар" типов, которыми пользуются "повседневные деятели", каковы необходимые и достаточные признаки того или иного типа, какова логическая структура повседневной интерпретации и т.д. Ответить на эти вопросы — значит понять формальную структуру повседневности. Пока это не сделано, ясность и прозрачность повседневной жизни представляются обманчивыми. Повседневная жизнь не настолько ясна, насколько мы принимаем на веру, что она таковая. Другими словами, взаимодействие, начавшее формироваться согласно «правилу» встречи старых приятелей, трансформировалось во взаимодействие «по правилу» обращения с больным человеком. Предпоследний из перечисленных нами экспериментов показывает, как обычная «беседа» трансформируется в «сексуальное взаимодействие». Отсюда Гарфинкель делает вывод о том, что «модификация ожиданий... модифицирует реальную среду деятельности членов общества. Подобные модификации трансформируют одну реальную совокупность воспринимаемых реальных объектов в другую. Любая из возможных модификаций повседневных фоновых ожиданий обеспечивает возможности для дальнейшей деятельности. Каждая модификация сталкивается с трансформированной объективной структурой среды, порожденной этой модификацией». Прежде чем попытаться оценить теоретические следствия столь радикального суждения, посмотрим, что может означать термин «объективный» в данном контексте. Сам Гарфинкель нигде не определяет этот термин. Но объективное или реальное для него, так же как и для других в социологии, сторонников феноменологического подхода, не то, что существует вне и независимо от человеческого сознания, а то, что представляется объективным самим участникам взаимодействия. Если согласиться с Гарфинкелем в том, что «фоновые ожидания», или интерсубъективно существующие правила, определяют и направляют ход социального взаимодействия, возникает вопрос: что управляет в каждом конкретном случае выбором того или иного правила как «подходящего» к данному взаимодействию? Если индивиды «творят» свою социальную среду, то есть ли «правила» для этого творчества? Отвечая на такие вопросы, Гарфинкель осуществляет радикальный поворот, объясняя общество как «рефлексивный», т. е. конструируемый феномен, трактуя социальный процесс как процесс понимания. Действия индивидов, полагает Гарфинкель, организуются по правилам, т. е. в соответствии с «фоновыми ожиданиями», представляющими собой «объективную» социальную среду их деятельности. Эти «правила» реализуются в ходе взаимодействия, так что сам процесс взаимодействия может быть истолкован как открытие «правил» взаимосвязи актуальных явлений мира, т. е. как процесс их интерпретации. Но, интерпретируя явления, индивиды творят и собственное взаимодействие как определенного рода объективную социальную структуру. Дальнейшее развитие взаимодействия становится, таким образом, «объективно» детерминированной деятельностью. Социальные действия индивидов, утверждает Гарфинкель, организуются посредством «фоновых ожиданий», представляющих основу социальной стандартизации, но «этими же самыми действиями индивиды открывают, творят и поддерживают эту стандартизацию». Возникновение структур социального взаимодействия в ходе их «описания», интерпретации Гарфинкель именует «рефлексивностью». Рефлексивность — основополагающее свойство социального процесса. Суть этого явления, по Гарфинкелю, заключается а том, что «описание поскольку оно есть базовая часть обстоятельств, которые описывает, постольку различными путями оно неизбежно вырабатывает эти обстоятельства и вырабатывается ими». Гарфинкель иллюстрирует понятие рефлексивности, анализируя простейший обыденный разговор. Но анализ этого разговора не самоцель. Предмет анализа — элементарнейшее социальное явление, рассматриваемое в качестве модели социального процесса в целом. Муж: Дана сегодня сам опустил монету в счетчик парковки. [Сегодня утром, когда я вез Дану, нашего четырехлетнего сына, домой из детского сада, он сумел дотянуться и опустить монету в счетчик парковки, когда мы остановились в платной зоне, тогда как раньше мне всегда приходилось брать его для этого на руки.] Жена; Ты брал его с собой за пластинками? [Раз он опускал монету в счетчик, значит вы останавливались, когда он был с тобой. Я знаю, что гы останавливался у магазина грампластинок или когда ты ехал за ним, или по пути домой. Было ли это на обратном пути, когда он был с тобой, или ты заезжал за пластинками, когда ехал за ним, а с ним останавливался в другом месте?] Сначала приводится сам разговор, а в квадратных скобках — глосса, его интерпретация. Обмен репликами  противопоставляется глоссе (интерпретации) как то, о чем в действительности шел разговор, тому, что фактически было сказано. Традиционная методика интерпретации, полагает Гарфинкель, состоит в выявлении пунктов, по которым, как предполагается, существует «общее согласие» у беседующих индивидов, которое и обеспечивает взаимное понимание ими друг друга. Однако приведенная интерпретация выглядит незавершенной. В любом из пунктов можно идти глубже, выявляя все больше проблем, о которых не говорится, но которые подразумеваются в ходе разговора. Гарфинкель уделяет много внимания этой методике и показывает, что задача исчерпывающей интерпретации на этом пути не решается в принципе, поскольку самоусложняется в ходе ее решения: чем больше раскрывается пунктов, но которым имеется согласие собеседников, тем больше возникает новых пунктов, требующих разъяснения с целью достижения семантической ясности. Как бы глубоко мы ни заходили в поиске общего согласия собеседников относительно субстантивных проблем разговора, всегда останется нечто непроясненное, смутное, принимаемое на веру участниками разговора. И именно этот «остаток» обеспечивает взаимопонимание участников разговора, несмотря на случайный, непоследовательный характер высказываний и отсутствие терминологической ясности. Этот «остаток» является, согласно Гарфинкелю, основой понимания индивидами друг друга в ходе взаимодействия. Для того чтобы объяснить понимание, говорит Гарфинкель, надо обратиться не к различению того, что было сказано, и того, что было предметом беседы, а к тому, как говорили индивиды. «Осознаваемый смысл того, что индивид говорит, состоит исключительно в осознании метода его говорения, в обнаружении того, как он говорит». Гарфинкель поясняет это «как»: иронически, метафорически, иносказательно, повествовательно, шутя, дискутируя, в форме вопросов и ответов, двусмысленно и т. д. «В ходе своих повседневных дел,—пишет Гарфинкель,—индивиды принимают на веру тот факт, что сказанное ими будет расшифровано в соответствии с методами, используемыми участниками разговора для выявления в сказанном его ясного, консистентного, когерентного, понимаемого, планомерного характера, так как сказанное рассматривается как подверженное юрисдикции каких-то правил — как рациональное». Суть дела, таким образом, заключается в «говорении по правилам», понимание индивидами друг друга заключается в признании сказанного как сказанного го правилам. «Общее согласие,— заключает Гарфинкель,— относится к различным социальным методам, посредством которых участники определяют, что нечто сказано по правилу, а не является взаимной подгонкой субстантивных проблем. Соответствующий образ взаимного понимания поэтому — операция, а не... частичное совпадение пересекающихся кругов». Гарфинкель дает образец анализа операциональной структуры понимания, рассматривая последнее как процесс открытия «правила говорения» в актуальном материале взаимодействия. Анализируя приведенную выше беседу, он обнаруживает следующие ее свойства: а) в разговоре были такие моменты, когда партнеры понимали, о чем говорят, хотя сами обсуждаемые проблемы не упоминались; 6) многое из того, что партнеры поняли, было понято не только на основании сказанного, но и того, что осталось невысказанным; в) многое было понято благодаря приписыванию временной последовательности высказываний статуса данных о специфике разговора, а не вследствие строгости терминологии; г) «то, что обоими собеседниками понималось одинаково, понималось только и исключительно в процессе деятельности, заключающейся в рассмотрении актуального лингвистического факта как «свидетельства о», как «указывающего на», как выступающего от имени под-лежащей модели, явления, которое, как уже предполагалось собеседниками, было именно тем явлением, о котором партнер, высказываясь, сообщал другому, Под-лежащая модель не только вырабатывалась в ходе выявления свидетельствующих данных, но и данные, в свою очередь, интерпретировались на основе того, «что было известно» и могло быть известно заранее о под-лежащей модели. Одно служило выявлению другого» ; д) рассматривая высказывания как высказывания в разговоре, партнеры как бы ссылались на «биографию и перспективы» наличного взаимодействия, которое каждый использовал (и предполагал, что использует другой) как общую схему выражения и интерпретации; е) каждый из участников ждал последующих реплик партнера с целью уточнения смысла предыдущего взаимодействия, т. е. более явного осуществления под-лежащей модели. Этим анализом Гарфинкель показывает, как взаимное понимание вырабатывается в ходе «говорения по правилам» в соответствии с «фоновыми ожиданиями», состоящими в определенной модели разговора (повествовательной, метафорической, иронической и т. д.). Причем каждое актуальное выражение интерпретируется как свидетельство, как указание на эту модель, которая, в свою очередь, вырабатывается в ходе разговора. Но, с точки зрения Гарфинкеля, указанные черты обыденного разговора являются чертами построения любого практического действия, его формальными свойствами, проявляющимися независимо от его содержания. Они показывают, как индивиды, интерпретируя актуальный материал взаимодействия в терминах под-лежащей модели, которая сама формируется в ходе взаимодействия, конструируют  самое взаимодействие как определенную объективную социальную структуру. Организуя свои действия в соответствии с «фоновыми ожиданиями», представляющими собой средства социальной стандартизации, «этими же самыми действиями индивиды открывают, творят и поддерживают эту стандартизацию». Вот в чем суть гарфинкелевского понятия рефлексивности. Общество, согласно Гарфинкелю,— рефлексивный процесс понимания: структуры социальной деятельности существуют лишь постольку, поскольку они интерпретируются, «понимаются» (принимаются) деятельными индивидами. *** Может показаться, что на основе не очень значительного социально-психологического опыта сделаны чересчур глубокие выводы. Поэтому приведу в качестве примера еще один "эксперимент с повседневностью", но не из Гарфинкеля, а из Булгакова (ниже приводится довольно объемная цитата , которая содержит не только описание эксперимента, но и булгаковский иронический, но в основе своей точный, комментарий к нему): «Причиной приезда Максимилиана Андреевича в Москву была полученная им позавчера поздним вечером телеграмма следующего содержания: "Меня только что зарезало трамваем на Патриарших. Похороны пятницу, три часа дня. Приезжай. Берлиоз". ...И самого умного человека подобная телеграмма может поставить в тупик. Раз человек телеграфирует, что его зарезало, то ясно, что его зарезало не насмерть. Но при чем же тогда похороны? Или он очень плох и предвидит, что умрет? Это возможно, но в высшей степени странна эта точность — откуда ж он так-таки и знает, что хоронить его будут в пятницу в три часа дня? Удивительная телеграмма! Однако умные люди на то и умны, чтобы разбираться в запутанных вещах. Очень просто. Произошла ошибка, и депешу передали исковерканной. Слово "меня", без сомнения, попало сюда из другой телеграммы, вместо слова "Берлиоза", которое приняло вид "Берлиоз" и попало в конец телеграммы. С такой поправкой смысл телеграммы становился ясен, но, конечно, трагичен». Это еще один пример обыденной интерпретации — свойственного повседневности стандартного метода превращения непонятного и невозможного в понятное и возможное. Воланд, отправивший в Киев немыслимую телеграмму, выступает как экспериментатор; задача экспериментатора — нарушить нормальный ход событий и зафиксировать реакцию субъекта на это нарушение. Реакцией оказывается интерпретация: "типичная ошибка при передаче телеграммы". Цель  такой интерпретации — превращение бессмысленного и непонятного в осмысленное и само собой разумеющееся в терминах повседневной жизни. Аналогичную реакцию обнаруживал и Гарфинкель в своих экспериментах, выявлявших логику повседневности. Ионин Л.Г. Часть 3. Гарольд Гарфинкель Исследование привычных оснований повседневных действий Постановка проблемы Если у Канта нравственный закон «внутри нас» вызывал мистическое благоговение, то для социологии нравственный закон «вне нас» является технической задачей. С точки зрения социологической теории, нравственный закон воплощен в упорядоченных по некоторым правилам действиях повседневной жизни. Члены общества сталкиваются с ним и знают о нем как об обычном, по их ощущению, ходе действий: в знакомых картинах ежедневных дел, в мире повседневной жизни, который знаком им, как и всем остальным, и воспринимается как нечто само собою разумеющееся. Люди называют этот мир «естественные события жизни», которые для их участников сплошь и рядом являются и моральными фактами. Для членов общества привычные дела не просто обстоят вполне определенным образом, но обстоят они всегда либо правильно, либо неправильно. Знакомые картины повседневных занятий, к которым участники относятся как к «естественным событиям жизни», это многочисленные факты их повседневного существования, представляющие собой одновременно и сам реальный мир, и продукт деятельности людей в этом мире. Эти картины обеспечивают возможность «фиксации», узнавания («вот оно!»), к ним человека всякий раз возвращает пробуждение, они являются и отправными точками, и точками возврата для любого преобразования мира повседневной жизни, осуществляемого в игре, мечтах, экстазе, театральном перевоплощении, научном теоретизировании или торжественных ритуалах. Знакомый мир здравого смысла, мир повседневной жизни является предметом непреходящего интереса для любой дисциплины и гуманитарной, и естественнонаучной. В общественных же науках и, в особенности, в социологии он, по сути, составляет основной предмет изучения. Он определяет саму проблематику социологии, входит в самое природу социологического отношения к действительности и странным образом охраняет свой суверенитет от претензий социологов на адекватное его объяснение. Однако несмотря на центральное положение этой темы в социологии, существующая обширная литература приводит мало данных и почти совсем не содержит методов, которые позволили бы выявить сущностные черты социально признанных «знакомых картин» и соотнести их с параметрами социальной организации. Хотя социологи и принимают социально структурированные сцены повседневной жизни в качестве отправных точек своих исследований, они все же редко замечают, что сама возможность существования мира здравого смысла является для социолога исследовательской проблемой. Такая возможность либо постулируется теоретически, либо считается само собой разумеющейся. Хотя определение мира повседневной жизни, каким он представляется здравому смыслу, безусловно входит в социологическую проблематику и как самостоятельная задача, и как методологическое основание социологических исследований, до сих пор эта проблема не изучалась. В данной статье я намерен показать, что изучение действий, основанных на здравом смысле, безусловно имеет важное значение для социологии, и, рассказав о ряде наших исследований, хотел бы стимулировать обращение к этой проблематике. Как сделать обыденные сцены заметными При анализе устойчивых характеристик повседневных занятий социологи обычно выбирают знакомые испытуемым обстоятельства, такие, как домашняя обстановка или рабочее место, и ищут переменные, обеспечивающие устойчивость этих характеристик. И столь же обычно они не рассматривают некий определенный аспект этих обстоятельств: социально стандартизованные и стандартизирующие, «видимые, но не замечаемые», ожидаемые, фоновые черты повседневных событий. А члены общества как раз эти фоновые ожидания и используют в качестве схемы интерпретации реальности, благодаря чему совершающиеся здесь и теперь события становятся для них узнаваемыми и доступными пониманию как «проявления знакомых событий». Тот факт, что каждый человек ощущает этот фон, вполне очевиден, и в то же время всякий испытает большие затруднения, если его попросят рассказать точно, в чем эти ожидания состоят. Когда человека спрашивают об этом, он может рассказать очень немногое или не может рассказать вообще ничего. Чтобы эти фоновые ожидания вышли на первый план, надо либо на самом деле быть сторонним наблюдателем по отношению к «обычной жизни», либо суметь каким-то образом отстраниться от нее. Как указывал Альфред Шюц, чтобы рассмотреть сами эти ожидания в качестве проблемы, необходим «особый мотив». У социологов такой мотив есть, он заключается в создании программы рассмотрения обыденных жизненных обстоятельств членов общества как предмета теоретического интереса, а эти обстоятельства, с точки зрения членов общества, с необходимостью включают и нравственный аспект многих своих фоновых характеристик. В результате видимый, но обычно не замечаемый фон повседневных действий выявляется и описывается с точки зрения той жизни, которой они на самом деле живут: имеют таких детей, каких имеют, испытывают какие-то чувства и над чем-то размышляют, вступают в такие отношения, в которые в действительности вступают, специально для того, чтобы дать социологу возможность решить его теоретические проблемы. Практически единственный из социологов-теоретиков, Альфред Шюц в своих поздних работах из серии классических исследований по конститутивной феноменологии мира повседневной жизни, описал многие из этих видимых, но не замечаемых фоновых ожиданий. Он называл их «установками повседневной жизни» и говорил об их видимых проявлениях как о «мире, знаемом сообща и принимаемом как само собой разумеющееся». Фундаментальная работа Шюца делает возможной постановку и решение дальнейших задач прояснения природы и действия фоновых ожиданий, соотнесения их с процессами согласования действий и определения их места в любом мыслимом обществе. В исследованиях, о которых рассказывается в этой статье, делается попытка выявить некоторые из тех ожиданий, которые сообщают обыденным житейским картинам их знакомый, привычный характер, и соотнести эти ожидания с устойчивыми социальными структурами повседневных занятий. Что касается порядка изложения, то я предпочитаю начать со знакомых сцен и вопроса о том, что можно сделать, чтобы нарушить привычный ход вещей. Кое-что о том, как складываются и привычно воспроизводятся структуры повседневных действий, могли бы прояснить те действия, которые пришлось бы предпринять, чтобы внести в привычное взаимодействие недоумение, напряжение и путаницу, усилить бессмысленность происходящего, вызвать социально обусловленные переживания беспокойства, стыда, вины, негодования и тем самым дезорганизовать привычное взаимодействие. Небольшое отступление. Несмотря на подчеркнутое внимание к процедурам, мои исследования, строго говоря, не являются экспериментальными. Это демонстрации, предназначенные, как говорил Герберт Шпигельберг, «служить подспорьем вялому воображению». Я полагаю, что они наводят на размышления, позволяющие выявить «странность» столь знакомого нам мира. Некоторые существенные особенности общих пониманий Самые разные соображения указывают на то, что общность понимания едва ли можно измерить объемом взаимного согласия людей по конкретным вопросам. Даже если бы число и разнообразие этих вопросов были ограничены, а практические трудности измерения преодолимы, представление о том, что мы имеем дело с некоторым объемом взаимного согласия, остается неправильным по сути. Это можно показать следующим образом. Студентов попросили сделать сообщения о самых обычных разговорах, записывая на левой стороне листа то, что участники этих разговоров действительно произносили, а на правой стороне то, что они и их партнеры под этим подразумевали, то есть о чем на самом деле шла речь. Один из студентов сообщил о следующем разговоре между ним и его женой. [В квадратных скобках рядом с репликами дана расшифровка подтекста]. Муж: « Дана сегодня сумел просунуть пенни в парковочный счетчик, причем я его не поднимал». [Сегодня днем, когда я вез Дану, нашего четырехлетнего сына, из детского сада домой, он сумел дотянуться достаточно высоко, чтобы опустить пенни в парковочный счетчик, когда мы припарковались в парковочной зоне с повременной оплатой, а раньше мне всегда приходилось его поднимать, чтобы он мог дотянуться так высоко]. Жена: «Ты что, брал его с собой покупать пластинки?» [Раз он опустил пенс в счетчик, значит, ты останавливался, когда он уже был с тобой. Я знаю, что ты останавливался у музыкального магазина либо, когда ехал за ним, либо на обратном пути. Было ли это на обратном пути, и поэтому он был с тобой, или ты останавливался там, когда еще только ехал за ним, а потом на обратном пути останавливался где-то еще?] Муж: «Нет, в обувную мастерскую». [Нет, я останавливался у магазина, где продают пластинки, по дороге за ним, а на обратном пути, когда он уже был со мной, заезжал в обувную мастерскую]. Жена: «Зачем?» [Одна причина для заезда в обувную мастерскую мне известна, а на самом деле зачем ты туда заходил?] Муж: «Я купил себе новые шнурки для ботинок». [Как ты помнишь, я на днях порвал шнурок на одном из моих коричневых оксфордов, так что я зашел туда купить несколько новых шнурков]. Жена: «Нужно срочно поставить набойки на твои мокасины». [Ты мог бы сделать там и еще кое-что, я подумала, что ты мог бы занести туда свои черные мокасины, на которые очень нужно поставить набойки. Тебе бы надо сделать это поскорее]. Анализ этой беседы показывает следующее. (а) Партнеры понимают, о чем идет речь, хотя разговор касается ряда вещей, которые прямо не упоминаются; (б) многое из того, что партнеры понимают, понято ими не только на основе того, что реально сказано, но и того, что осталось несказанным; (в) многое понято благодаря тому, что партнеры в живом разговоре следят за последовательностью высказываний во времени, воспринимая эти высказывания скорее как подтверждение развития разговора, чем как некую связную совокупность слов; (г) то содержание, которое оба собеседника поняли одинаково, было понято только благодаря специальной работе понимания, в процессе которой они обращаются с совершающимися речевыми событиями как с некоторыми «документами», «указателями», выступающими от имени некой подразумеваемой совокупности тем обсуждения, относительно которой каждый из собеседников заранее предположил, что другой, произнося что-то, будет говорить именно об этих предметах. При этом дело не только в том, что подразумеваемая совокупность тем выводилась из последовательности отдельных «документальных» свидетельств, но и сами эти документальные свидетельства, в свою очередь, интерпретировались на основе того, что «уже известно» или в принципе могло быть известно в отношении подразумеваемой совокупности тем. Таким образом, документальные свидетельства и совокупности подразумеваемых тем обсуждения были использованы для взаимного уточнения; (д) следя за высказываниями как за событиями-в-разговоре, каждый из говорящих имел в виду как предысторию данного взаимодействия, так и возможные последующие события, используя это взаимодействие как общую схему интерпретации высказываний собеседника и выражения своих мыслей и приписывая точно такой же характер действий своему партнеру; (е) чтобы понять то, о чем говорилось прежде, каждый из говорящих ждал, чтобы было сказано что-нибудь еще, и каждый, похоже, был готов ждать. Общность представлений могла бы измеряться объемом взаимного согласия, если бы эти представления складывались из событий, последовательность которых соответствовала бы смене положений стрелок часов, то есть из событий, протекающих в реальном времени. Приведенные же результаты, полученные при рассмотрении обмена репликами как «событиями-в-разговоре», указывают на необходимость по крайней мере еще одного временного параметра: особой роли времени, которая заключается в том, что оно делает предмет разговора («то, о чем говорят») событием, разворачивающимся и развернутым в процессе создававших его действий; той роли времени, которая позволяет и процесс, и его результат воспринимать каждым участником изнутри этого развертывания, причем каждый воспринимает их как со своей стороны, так и от имени другого. Приведенная беседа обнаруживает и ряд других особенностей. (1) Многие из высказываний таковы, что воспринимающий не может определить их смысл, если он не знает или не предполагает что-то по поводу биографии и целей говорящего, обстоятельств произнесения, предшествующего хода разговора или существующих конкретных отношений в актуальном или потенциальном взаимодействиях между говорящим и слушающим. Эти высказывания не имеют смысла, который оставался бы постоянным при сменяющихся случаях их использования. (2) События, о которых шел разговор, были особенно неопределенными. Они не только не очерчивают четко ограниченный набор возможных обусловленностей, но сами описываемые события включают в качестве своих изначально предполагаемых и неотъемлемых черт некую «кайму» сопутствующих обусловленностей, открытых относительно внутренних взаимоотношений, отношений к другим событиям или отношений к прошлым и будущим возможностям. (3) Чтобы отдельное высказывание было осмысленно, после его предъявления каждый из собеседников, находясь в роли слушателя как своей, так и чужой речевой продукции, в каждый данный момент разговора должен был полагать, что реальное значение того, что уже сказано, может проясниться, если подождать, что он сам или его собеседник скажут позднее. Таким образом, многие высказывания обладали тем свойством, что собеседники понимали их и могли понять лишь в дальнейшем ходе разговора. (4) Едва ли надо специально отмечать, что смысл высказывания зависел от его места в последовательности высказываний, от выразительного характера слов, его составлявших, и от значения описываемых событий для собеседников. Эти свойства общих представлений отличаются от тех свойств, которые они имели бы, если пренебречь их временным характером, а вместо этого обращаться с ними, как с совокупностью записей на ленте памяти. С такой записью можно было бы сверяться как с определенным набором альтернативных значений, из которых надо выбирать при данных условиях, уточняющих, каким из некоторого набора альтернативных способов следует понимать ситуацию в случае, когда возникает необходимость принятия такого решения. Последние свойства это свойства строгого рационального дискурса, как они идеализированы в правилах, определяющих адекватное логическое доказательство. Ведя свои повседневные дела, люди никогда не позволяют друг другу таким способом понимать, «о чем они в действительности разговаривают». Допустимыми свойствами обыденного дискурса являются: ожидание, что люди сами поймут, что имеется в виду; случайность выбора выражений; характерная неопределенность ссылок; ретроспективное/перспективное ощущение событий настоящего; ожидание продолжения разговора, чтобы понять, что, собственно, имелось в виду раньше. Эти свойства составляют фон видимых, но не замечаемых черт обыденного дискурса, тогда как предъявляемые высказывания опознаются как события обычного, разумного, понимаемого, ясного разговора. Людям нужны эти качества дискурса как условия, при которых они берут себе и дают другим право утверждать, что они знают, о чем говорят, а то, что они говорят, доступно пониманию и должно быть понято. Коротко говоря, видимое, но не замечаемое присутствие этих правил используется, чтобы дать людям возможность, не прерываясь, вести общий разговор. Любые отклонения от такого их использования вызывают немедленные попытки восстановить правильное положение дел. Санкционированный характер этих свойств можно показать следующим образом. Студенты получили задание вовлечь кого-нибудь из своих знакомых или друзей в обычный разговор и, никак не показывая ему, что экспериментатор просит о чем-то необычном, настаивать, чтобы этот человек прояснял смысл своих обычных высказываний. 23 студента представили 25 отчетов о таких разговорах. Ниже приведены типичные выдержки из отчетов. Случай 1. Испытуемая (И) рассказывает экспериментатору (Э), члену ее автомобильного клуба, о том, что, когда она накануне ехала на работу, у нее спустило колесо. (И): “У меня спустило колесо”. (Э): “Что ты имеешь в виду, говоря, что у тебя спустило колесо?” Она прямо остолбенела. Потом ответила довольно враждебно: «Что значит что я имею в виду? Спустило колесо это значит спустило колесо, вот что я имела в виду, ничего такого особенного, что за дурацкий вопрос?!» Случай 2. (И): “Привет, Рэй! Как твоя подружка?” (Э): “Что ты имеешь в виду, спрашивая «как она?» Умственно или физически?” (И): “Я имею в виду как она себя чувствует, да что это с тобой?” (Он выглядит раздраженным.) (Э): “Ничего. Просто объясни попонятнее, что ты имеешь в виду”. (И): “Ладно, оставим это. Как продвигаются твои дела с медицинской школой?” (Э): “Что ты, собственно, имеешь в виду?” (И): “Ты знаешь, что я имею в виду”. (Э): “Нет, не знаю”. (И): “Да что с тобой случилось? Ты не заболел?” Случай 3. В пятницу вечером мы с мужем смотрели телевизор. Муж сказал, что он устал. Я спросила: «Как ты устал? Физически, умственно или тебе просто скучно?» (И): “Не знаю, думаю, что в основном физически”. (Э): “Ты имеешь в виду, что у тебя болят мышцы или кости?” (И): “Да, наверное. Не будь такой въедливой”. Посмотрев еще немного телевизор, он говорит: (И): “Во всех этих старых фильмах одна и та же старая железная кровать”. (Э): “Что ты имеешь в виду? Ты имеешь в виду все старые фильмы, только некоторые из них или только те, которые ты сам смотрел?” (И): “Да что с тобой стряслось? Ты же знаешь, что я имею в виду”. (Э): “Я хотела бы, чтобы ты уточнил”. (И): “Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Тьфу, пропасть!” Случай 4. Во время разговора со своей невестой экспериментатор задавал вопросы о значении различных слов, которые она использовала. Первые минуты полторы испытуемая отвечала на вопросы, как будто эти вопросы были вполне закономерными. Потом она спросила «Зачем ты задаешь мне такие вопросы?» и повторяла его еще дважды или трижды после следующих вопросов. Она занервничала и перепугалась. Ее лицо и руки задергались. Она запуталась, пожаловалась, что я заставляю ее нервничать, и потребовала, чтобы я прекратил это. Затем она взяла журнал и закрылась им от меня. Потом положила журнал и сделала вид, что поглощена им. Когда я спросил, почему она смотрит в журнал, она поджала губу и отказалась от дальнейшего разговора. Случай 5. Мой друг сказал мне: «Поторопись, а то мы опоздаем». Я спросил его, что он имеет в виду, говоря «опоздаем», и с какой точки зрения это имеет смысл. Его лицо приобрело цинично-недоуменное выражение: “Почему ты задаешь мне такие дурацкие вопросы? Я вовсе не должен объяснять такие выражения. Что с тобой сегодня?” Я спросил: «Почему я должен прекратить анализировать такого рода утверждения?» Он ответил: «Всем понятно, что я говорю, и ты не должен быть исключением». Случай 6. Жертва приветливо помахала рукой. (И): “Ты как?” (Э): “В каком отношении я как? В отношении здоровья, денег, учебы, расположения духа?” (И) (покраснев и внезапно выходя из себя): “Послушай, я просто хотел быть вежливым, откровенно говоря, мне совершенно наплевать, как ты!” Случай 7. Мой друг и я разговаривали о человеке, чье высокомерие нас раздражало. Мой друг выразил свои чувства. (И): “Меня от него тошнит”. (Э): “Не объяснишь ли ты, что с тобой случилось такое, что тебя тошнит?” (И): “Ты смеешься надо мной? Ты знаешь, что я имею в виду”. (Э): “Пожалуйста, объясни свое нездоровье”. (И) (он слушал меня озадаченно): “Что на тебя нашло? Мы ведь никогда так с тобой не разговариваем”. Фоновые понимания и «адекватное» опознание обыденных событий Какого рода ожидания составляют «видимый, но не замечаемый» фон взаимопонимания и как они связаны с опознанием людьми устоявшихся способов межличностных взаимодействий? Некоторую информацию об этом можно получить, если задаться вопросом, как человек будет воспринимать обычную, знакомую сцену и что он в ней увидит, если попросить его смотреть на нее как на нечто такое, в чем для него нет ничего очевидного. Студентам выпускного курса было дано задание провести у себя дома от пятнадцати минут до часа, глядя на происходящее так, как если бы они были в этом доме постояльцами. Они также получили инструкцию не признаваться, что имеют такое задание. О своем опыте сообщили тридцать три студента. В своих письменных отчетах студенты «бихевиоризировали» домашние сцены вот выдержка из одного такого отчета, чтобы проиллюстрировать, что, собственно, имеется в виду: «Невысокий плотный мужчина вошел в дом, поцеловал меня в щеку и спросил: “Как дела в школе?” Я вежливо ответил. Он прошел в кухню, младшую из двух женщин поцеловал, а другой сказал: “Привет”. Женщина помоложе спросила меня: “Что ты хочешь съесть на ужин, солнышко?” Я ответил: “Ничего”. Она пожала плечами и ничего не сказала. Женщина постарше шаркала ногами по кухне, что-то бормоча. Мужчина вымыл руки, сел за стол и взял газету. Он читал, пока женщины не закончили накрывать на стол. Все трое сели к столу. Они обменивались незначащими замечаниями по поводу событий дня. Старшая из женщин сказала на иностранном языке что-то такое, что рассмешило остальных». Люди, отношения и действия описывались без связи с их историей, с местом данной сцены в череде развивающихся жизненных обстоятельств, всей этой ткани событий, значимых для их участников. Исключались упоминания о мотивах, уместности тех или иных поступков, о субъективных переживаниях, а также о социально стандартизованном (нормальном) характере событий. Описания производили такое впечатление, как будто их составлял наблюдатель, подсматривавший в замочную скважину и специально опускавший большую часть того, что ему, как и испытуемым, известно о сценах, которые он видит, так писатель мог бы описывать сцены из жизни, если бы слегка подзабыл то, что ему по здравому смыслу известно о простых социальных структурах. Глядя со стороны, студенты с удивлением обнаружили те особенности, которые придавали обращению участников друг с другом сугубо личный характер. Дела кого-то одного касались и других, если кого-то порицали, он не мог сохранить достоинство, а другие не допускали мысли, что он может обидеться. Одну из студенток удивило то, что она имеет такой свободный доступ ко всему в доме. Люди вели себя и проявляли свои чувства, не заботясь о том, какое впечатление они производят. Манеры поведения за столом были скверными, и члены семьи не проявляли особой предупредительности друг к другу. Первой «жертвой» такого стороннего взгляда стало обсуждение семейных событий дня, которое превратилось в совершенно пустой разговор. Студенты сообщали, что им было трудно придерживаться заданного способа наблюдения. Знакомые объекты в первую очередь, конечно, люди, но также и мебель, и вся обстановка комнат сопротивлялись стараниям студентов думать о них, как о незнакомых. Многие студенты с неудовольствием замечали, что осознают, каким именно образом совершаются привычные движения: как, например, человек управляется со столовым прибором, как он открывает дверь или приветствует другого члена семьи. Многие сообщали, что это наблюдение было трудно продолжать из-за того, что становились заметными раздоры, пререкания и недружелюбное отношение друг к другу, и это огорчало. Часто, описывая впервые замеченные проблемы, студент отмечал, что этот его отчет о семейных проблемах не дает истинной картины, что на самом деле его семья очень счастливая. Были студенты, которые почувствовали себя «отчасти конформистами» и были несколько подавлены этим. Некоторые студенты попытались определить свое « Я-реальное» через поступки, управляемые определенными правилами поведения, но оставили эту задачу как безнадежную. Они сочли более убедительным думать, что их «Я-в-обычных-обстоятельствах» и есть «Я настоящее». Тем не менее один из студентов был поражен тем, насколько точно и успешно он мог предвидеть реакции других на его действия. Это чувство не вызвало у него беспокойства. Многие отчеты содержали вариации на тему: «Я был рад, когда этот час истек, и я мог снова стать самим собой». Студенты были убеждены, что картина, наблюдаемая с позиции постояльца, это не подлинная их домашняя среда. Позиция постояльца порождала картины, которые они отбрасывали как забавные, но не соответствующие истине, не имеющие практического значения и дезориентирующие. Как же были изменены их привычные способы видения домашнего окружения? Чем отличался их способ наблюдения от обычного? Из их отчетов можно выделить несколько отличий такого способа наблюдения от «обычного» и «требуемого». 1) Рассматривая свой дом глазами постояльца, они заменяли общепризнаваемый контекст событий неким правилом интерпретации, которое требовало, чтобы этот контекст временно не учитывался. 2) С этой новой позиции сам общепризнаваемый контекст становился предметом рассмотрения с целью определения его существенных структур. 3) Для этого наблюдатель вступал во взаимодействие с другими с позиции, суть и цель которой знал только он сам; которая не раскрывалась для других, но могла быть принята или отброшена самим наблюдателем, когда он этого захочет; она была предметом его собственного выбора. 4) Такая преднамеренная позиции удерживалась подчинением единственному и четкому правилу, 5) которое, как это бывает в игре, как раз и предписывало смотреть на все вокруг, руководствуясь только этим правилом. 6) Наконец, такой способ наблюдения исключал необходимость согласования поведения наблюдателя с действиями других. Все эти аспекты студенты сочли весьма странными. Когда студенты попробовали использовать эти фоновые ожидания не только для наблюдения за семейными сценами, но и как основание своего участия в них, эти сцены просто разрушались, поскольку другие члены семьи не понимали, что происходит, и начинали сердиться. В следующем эксперименте студентов попросили провести у себя дома от пятнадцати минут до часа, не только воображая себя постояльцами, но и действуя, исходя из этого предположения. Инструкция предписывала им вести себя осмотрительно и вежливо. Они должны были избегать личных выпадов, пользоваться формальными обращениями, говорить только тогда, когда к ним обратятся. В девяти из сорока девяти случаев студенты либо отказались выполнять задание (пять случаев), либо попытка выполнить его оказалась неуспешной (четыре случая). Четверо из отказавшихся студентов заявили, что побоялись его выполнять, а пятая объяснила, что предпочла не рисковать и не беспокоить мать, у которой больное сердце. В двух из «неуспешных» случаев семья с самого начала отнеслась к поведению студента, как к шутке, отвергла ее, и не изменила своей позиции, несмотря на все попытки студента продолжить выполнение задания. Третья семья решила, что за этим что-то кроется, но их не заинтересовало, что бы это могло быть. В четвертой семье отец и мать отметили, что дочь что-то «чересчур мила» и, значит, ей, несомненно, что-то нужно, а что именно, скоро выяснится. В остальных сорока случаях члены семьи были озадачены. Они явно старались как-то понять странное поведение одного из них и вернуть ситуацию в нормальное русло. Отчеты студентов полны упоминаниями о потрясении, замешательстве, шоке, беспокойстве, раздражении и гневе, а также о самых разных обвинениях, услышанных ими от членов своей семьи в нечестности, отсутствии сочувствия, эгоизме, невежливости и т.п. Члены семьи требовали объяснений: В чем дело? Что на тебя нашло? Тебя что, выгнали? Ты не заболел? Что это ты так развоображался? Почему ты злишься? Ты что, спятил или просто дурак? Один из студентов ужасно разозлил свою мать, спросив в присутствии ее друзей, не будет ли она возражать, если он возьмет чтонибудь в холодильнике перекусить. «Не буду ли я возражать? Ты тут годами перекусывал, не спрашивая у меня разрешения. Что на тебя нашло?» Одна из матерей, разъяренная тем, что дочь говорила с ней только тогда, когда к ней обращались, разразилась злыми обвинениями в ее адрес за неуважительное и непочтительное поведение и отвергла все попытки сестры студентки успокоить ее. Отец отругал дочь за недостаточную заботу о благополучии других и за то, что она ведет себя, как испорченный ребенок. В ряде случаев члены семьи поначалу приняли действия студента как призыв к совместному развлечению, но вскоре это отношение сменилось раздражением и неприкрытой злостью на студента за то, что он не знает, когда уже пора остановиться. Члены семей насмехались над «вежливостью» студентов («конечно, мистер Герцберг!») или обвиняли студента в том, что он ведет себя так, как будто он умнее других, в общем, саркастически осмеивали эту «вежливость». Они пытались найти какое-то доступное пониманию объяснение мотивам студента в предшествующих событиях: он перезанимался; заболел; произошла очередная ссора с невестой (женихом). Когда объяснения, предлагавшиеся членами семьи, не получали подтверждения, обиженный член семьи уходил, нарушителя изолировали, его ждали возмездие и осуждение. «Не спорь с ним, он опять в своем духе»; «Не обращай внимания, просто подожди, пока он попросит меня о чем-нибудь»; «Раз ты со мной так, то и я с тобой буду так, и тогда посмотрим»; «Ну почему ты всегда должен создавать трения в семье?» Во многих отчетах упоминаются различные варианты продолжения конфронтации. Отец отправляется за сыном в его спальню. «Мать права. Ты скверно выглядишь и говоришь глупости. Тебе бы надо поискать другую работу, которая не требовала бы от тебя таких поздних занятий». На это студент ответил, что он ценит сочувствие, но чувствует себя прекрасно и просто хочет немного уединения. Отец ответил в повышенном тоне: «Я больше не желаю этого от тебя слышать, и если ты не можешь обращаться с матерью по-человечески, лучше тебе съехать». Не было случая, чтобы после объяснений студента ситуация не выправилась, тем не менее, большинство семей это происшествие отнюдь не развлекло, мало кто нашел в этом опыте что-нибудь поучительное, хотя студенты и объясняли, что такая поучительность предполагалась. Выслушав объяснения, сестра одного из студентов холодно ответила от имени остальных четверых членов семьи: «Пожалуйста, не надо больше никаких экспериментов. Мы, знаешь ли, не крысы». В некоторых случаях объяснение было принято, но только добавило обиды. В ряде случаев студенты сообщали, что объяснение оставило либо их самих, либо семью, а нередко и тех, и других, в сомнении относительно того, что из сказанного студентом он действительно имел в виду, а что говорил, так сказать, по роли. Студенты нашли это задание трудным, но в своих отчетах, в отличие от отчетов чистых наблюдателей, они часто отмечали: основная трудность состояла в том, что их, так сказать, партнеры обращались с ними без учета роли, которую студенты пытались играть, а, кроме того, сталкиваясь с разными ситуациями, они не знали, как реагировал бы в подобных обстоятельствах настоящий постоялец. Были получены и некоторые совершенно неожиданные данные. 1) Хотя многие студенты сообщали о многократном проигрывании предстоявших сцен в воображении, мало кто упоминал о страхах или тревогах, испытанных перед экспериментом. 2) В то же время, хотя довольно часто случались непредвиденные и трудные ситуации, лишь один студент написал, что искренне сожалеет о происшедшем. 3) Очень немногие студенты сообщали, что испытали глубокое облегчение, когда этот час истек, гораздо чаще говорилось всего лишь о некотором частичном облегчении. Студенты часто писали, что тоже сердились в ответ на злость других и легко соскальзывали в привычные чувства и действия. В отличие от постояльцев-наблюдателей в этих ситуациях лишь очень немногие студенты «бихевиоризировали» сцены. Фоновые понимания и социальные аффекты Несмотря на огромный интерес к социальным аффектам в общественных науках и то серьезное внимание, которое проявляет к ним клиническая психиатрия, до сих пор написано на удивление мало о социально структурированных условиях их возникновения. Роль, которую фон общих пониманий играет в их возникновении, опознании их и управлении ими, остается практически terra incognita. Такой недостаток внимания со стороны прикладных исследователей тем более примечателен, что именно этим озабочены люди, желающие по своему здравому смыслу вести повседневные дела таким образом, чтобы вызывать энтузиазм и дружелюбие, а переживаний беспокойства, вины, стыда или скуки избегать. Связь социальных аффектов с общим пониманием можно показать, рассматривая процедуру со студентамипостояльцами как средство провокации замешательства и злости: «постоялец» относится к важным для всех «очевидным», «нормальным» и «реальным» обстоятельствам так, как будто для него это вовсе не так. Существование определенной и сильной связи между общим пониманием и социальными аффектами можно продемонстрировать ( и одновременно выявить некоторые черты этой связи) посредством явного проявления недоверия процедуры, дающей, на наш взгляд, достаточно стандартизованный эффект. Мы исходили из следующего. Одно из фоновых ожиданий, описанное Шюцем, касается санкционированного использования сомнения как составляющей мира, понимаемого сообща. Шюц полагал, что при осуществлении своих повседневных дел человек принимает допущение о том, что нормальное отношение между каким-то мыслимым объектом и его данными конкретными предъявлениями в данных обстоятельствах есть отношение несомненного соответствия. При этом он полагает также, что другой человек принимает те же допущения как в отношении объекта и его предъявлений, так и в отношении него самого, т.е. ждет от него таких же допущений. Для человека, ведущего свои повседневные дела, объекты именно таковы, какими они представляются, и он ожидает, что и другие думают так же. Для того, чтобы это отношение рассматривалось по правилу сомнения, требуется обосновать необходимость и мотивы использования этого правила. Мы ожидали, что различия в явном проявлении правила сомнения (недоверия) в том, что другой человек относится к принятому контексту взаимных ожиданий действительно так, как он это проявляет, должно вызвать различные переживания у того, кто сомневается, и у того, в ком сомневаются. Человек, которому не доверяют, должен требовать объяснений, и, если они не предоставляются (поскольку «любому ясно», что их и не может быть), должен испытывать гнев. Что касается экспериментатора, тут мы ожидали замешательства, поскольку он оказывается в весьма противоречивом положении: под пристальным взглядом жертвы он предстает ничтожеством, которым его выставляет недоверие к тому, что всякому ясно, и одновременно он является тем компетентным человеком, которым он себя совместно с другими знает в глубине души, но каковым по требованиям процедуры не может предстать. Как часы Сантаяны, наше предположение не оказалось ни правильным, ни неправильным. Хотя процедура и дала то, чего мы ожидали, она предоставила и нам, и экспериментаторам гораздо больше материала, чем мы ожидали. Студенты получили инструкцию вовлечь кого-либо в разговор и вообразить (а затем и действовать, исходя из этого), что за словами этого человека кроются некие скрытые мотивы, которыми он и руководствуется. Они должны были считать, что другой человек пытается их обмануть или дезориентировать. Только в двух случаях из тридцати пяти студенты попробовали выполнить это задание с посторонними людьми. Остальные, опасаясь, что такая ситуация может выйти из-под контроля, выбрали для выполнения задания друзей, соседей по общежитию или членов семьи. И даже при этих условиях они сообщали о значительном числе репетиций в воображении, серьезных раздумьях о возможных последствиях и тщательном отборе нужного человека из числа многих. Установку недоверия было трудно как принять, так и удерживать. Студенты сообщали об остром ощущении участия в «какой-то искусственно сконструированной игре», об ощущении неспособности «вжиться в роль» и о том, что часто они «совершенно не знали, что делать дальше». Слушая собеседника, экспериментаторы забывали о задании. Одна из студенток сказала то, что могли бы повторить и другие: она не смогла получить никаких результатов, поскольку удержание позиции недоверия отнимало столько сил, что невозможно было следить за разговором. Она совершенно не могла представить себе, как бы это ее друзья-собеседники могли ее обманывать, ведь они все время говорили о таких незначительных вещах. Для многих студентов предположение о том, что другой человек вовсе не тот, кем кажется, и ему не следует верить, было равносильно предположению, что этот другой злится на них и ненавидит их. С другой стороны, многие жертвы, хотя и жаловались, что у студента не было никаких причин так скверно обходиться с ними, по собственной инициативе предпринимали попытки объясниться и примириться. И лишь когда эти попытки оказывались безуспешными, следовали открытые проявления злости и «отвращения». Для двух студентов, попытавшихся провести эту процедуру с посторонними, ожидаемое раздражение испытуемого довольно быстро материализовалось в весьма острой форме. Одна студентка пристала к водителю автобуса, требуя от него заверений, что автобус действительно пройдет по улице, которая ей нужна. После того, как водитель несколько раз подтвердил, что автобус пройдет по этой улице, он вдруг вышел из себя и заорал так, что его услышали все пассажиры: «Послушайте, леди! Я ведь вам сказал уже один раз, или нет? Сколько раз я должен вам это говорить?» Она пишет: «Я кинулась в конец автобуса и забилась в самый угол сиденья. У меня похолодели ноги, горело лицо, я возненавидела свое задание». Мало кто из студентов, попытавшихся выполнить это задание с друзьями или членами семьи, сообщал, что испытал чувство стыда или замешательства. Они, равно как и мы, с удивлением обнаружили, что, как написал один из студентов, «едва начав играть роль человека, которого ненавидят, я и правда почувствовал, что меня ненавидят, и к тому времени, когда вышел из-за стола, уже как следует разозлился». К еще большему нашему удивлению, многие сообщали, что получили удовольствие от выполнения этого задания, при том, что и их партнеры, и они сами по-настоящему сердились. Хотя объяснения студентов в большинстве случаев легко выправляли ситуацию,несколько эпизодов «приняли серьезный оборот» и оставили у одной или обеих сторон ощущение беспокойства, не развеянного предложенным объяснением. Это можно проиллюстрировать отчетом одной замужней студентки, которая в конце ужина с некоторой тревогой спросила мужа о его работе поздно вечером накануне и намекнула, что сомневается, действительно ли в один из вечеров на предыдущей неделе он играл в покер, как утверждал. Она не спросила, что он делал на самом деле, но показала, что ей необходимы какие-то объяснения. Он не без сарказма поинтересовался: «Тебя, похоже, что-то беспокоит? Ты не можешь мне сказать, что именно? Наш разговор наверняка имел бы больше смысла, если бы я тоже знал это». Она обвинила его в умышленном уходе от темы, хотя никакой темы не было обозначено. Он упрямо ждал, чтобы она сама сказала ему, в чем, собственно, дело. Когда она этого не сделала, он спросил прямо: «Ну, хорошо, в чем дело?» Вместо ответа «я бросила на него долгий и тяжелый взгляд». Он явно расстроился, стал очень внимательным, мягким, убедительным. В ответ она призналась, что проводила эксперимент. Он, очевидно несчастный, гордо отошел и весь остаток вечера был сумрачен и подозрителен. Она между тем оставалась за столом. Задетая и обеспокоенная его замечаниями (которые ее же заявлениями и были вызваны) о том, что на работе к нему не пристают «со всякими инсинуациями», особенно инсинуациями по поводу того, что на работе ему не скучно, а с ней дома он скучает, она писала: «Меня действительно задели его замечания. На протяжении всего эксперимента я чувствовала себя более расстроенной и обеспокоенной, чем он, из-за того, что он казался таким невозмутимым». Ни один из них не захотел продолжить обсуждение этого вопроса. На следующий день муж признался, что был сильно расстроен и у него были следующие реакции (именно в таком порядке): решимость оставаться спокойным; потрясение в связи с «подозрительной натурой» жены; удивление, когда он обнаружил, что его подшучивание вызывает такую тяжелую ответную реакцию; решимость заставить ее сформулировать собственные ответы на ее же вопросы, ничего не отрицая и никак ей не помогая; огромное облегчение, когда обнаружилось, что это столкновение было спровоцировано экспериментально; но в конечном итоге все же сохранявшееся весь остаток вечера неприятное чувство, которое он охарактеризовал как «поколебленные представления о моей (жены) натуре». Фоновое понимание и неразбериха Выше утверждалось, что возможность общего понимания состоит не в проявляемой мере общего знания общественных структур, но целиком и полностью заключается в узаконенном характере действий в соответствии с ожиданиями повседневной жизни как морали. Здравый смысл как знание фактов общественной жизни является для членов общества институционализированным знанием реального мира. Обыденное знание не только изображает реальное общество для его членов, но сами свойства реального общества, как самореализующиеся пророчества, воспроизводятся людьми посредством мотивированного подчинения этим фоновым ожиданиям. А значит, стабильность согласованных действий должна прямо зависеть от всех и любых реальных условий общественной организации, которые обеспечивают мотивированное подчинение людей этой фоновой системе «уместностей» как узаконенному порядку представлений о жизни в обществе, как они видятся «изнутри» этого общества. Рассматриваемая же с точки зрения отдельного человека, его приверженность к мотивированному подчинению состоит в понимании и признании им «естественных фактов жизни в обществе». Из этих соображений следует, что чем более жестким является представление члена сообщества о том, что всякий-нормальный-человек-обязательно-знает, тем сильнее будет его замешательство, если при описании им своих реальных жизненных обстоятельств «естественные факты жизни» окажутся поставленными под сомнение. Процедура, призванная проверить это предположение, должна изменить объективную структуру знакомой, известной участникам среды, сделав фоновые ожидания неработающими. Это изменение, в частности, должно поставить человека перед нарушением фоновых ожиданий в отношении повседневной жизни и при этом (a) не позволять ему интерпретировать складывающуюся ситуацию как игру, эксперимент, обман, т.е. нечто иное, чем то, что в соответствии с повседневной установкой известно ему как проявление санкционированной морали и нравственного поведения; (б) заставить его реконструировать «естественные факты», но не дать достаточного времени на такое реконструирование с точки зрения необходимого овладения практическими обстоятельствами, для которых ему приходится использовать свое знание «естественных фактов»; и (c) требовать, чтобы он справился с реконструкцией естественных фактов сам и без согласованных обоснований. Предполагается, что у человека не будет другой альтернативы, кроме как попытаться нормализовать возникающие несоответствия в порядке событий повседневной жизни. Однако в результате самих этих усилий события будут все более утрачивать свой кажущийся нормальным характер. Испытуемый оказывается не в состоянии приписать происходящему статус типичного события. Ему не удается ни вынести суждения о происходящем на основе сравнения его с чем-то похожим, ни связать текущие события с похожим порядком событий, встречавшимся ему прежде. Он не может указать условия, при которых подобные события могли бы повториться, не говоря уже о способности опознать их « с первого взгляда». Он неспособен упорядочить эти события в соответствии с отношением «цели-средства». Должна быть подорвана его убежденность в том, что происходящее всегда освящено моральным авторитетом знакомого ему общества. Стабильные и «реалистичные» соответствия между намерениями и целями должны распасться здесь я имею в виду, что способы (в других обстоятельствах известные ему), которыми объективная, воспринимаемая обстановка служит мотивирующей основой эмоций и, одновременно, сама мотивируется эмоциями, направленными на нее, должны стать непонятными. Короче говоря, реально воспринимаемая участниками ситуация, утратив фон «всемизвестного», должна стать «конкретно-бессмысленной». В идеальном случае поведение участников по отношению к такой бессмысленной ситуации должно проявлять их замешательство, неопределенность, внутренние конфликты, психосоциальную изоляцию, острое и ненаправленное беспокойство, а также различные симптомы острой деперсонализации. Соответственно и структуры взаимодействия будут дезорганизованы. Все это предполагает очень сильное нарушение фоновых ожиданий. Очевидно, что на практике мы готовы были согласиться и на меньшее, лишь бы применяемая процедура дала обнадеживающие результаты в отношении справедливости этой формулировки. Оказалось же, что она обеспечивает убедительные и легко обнаруживаемые проявления смятения и беспокойства. Необходимо, однако, указать, с какими именно ожиданиями мы имели дело. Шюц пишет, что свойство сцены, «известное-мне-сообща-с-другими», является сложносоставным и включает ряд компонент. Поскольку эти компоненты уже описаны в других работах, их обсуждение здесь можно ограничить кратким перечислением. По Шюцу, всякий человек считает (полагая при этом, что и другой человек считает так же, и что, если он предполагает это в отношении другого, то и этот другой предполагает то же самое относительно него самого), что: 1. качества, которые приписываются событию свидетелями, являются необходимыми и не обусловлены личными пристрастиями или социально структурированными обстоятельствами конкретных свидетелей, т.е. эти качества обладают свойством «объективной необходимости», «природных явлений»; 2. санкционированным отношением между «наблюдаемым проявлением объекта» и «тем объектом, который намеревались предъявить в том или ином конкретном виде» является отношение несомненного соответствия; 3. событие, известное так, как оно известно, способно и реально, и потенциально воздействовать на свидетеля и само испытать влияние его действий; 4. смыслы событий являются продуктами социально стандартизированного процесса именования, реификации и идеализации потока опыта пользователей, т.е. являются продуктами языка; 5. наличествующие свойства события, какими бы они ни были, являются свойствами, подразумевавшимися в предыдущих случаях и могут точно так же подразумеваться в неограниченном числе будущих проявлений; 6. подразумеваемое событие удерживается как временно тождественное во всем потоке опыта; 7. в качестве контекста интерпретации событие имеет (a) широко распространенную схему интерпретации, состоящую из стандартизованной системы символов, и (б) «то, что всякому известно», т.е. заранее заданный корпус социально гарантированного знания; 8. наличествующие свойства, раскрывающиеся свидетелю в событии, являются потенциальными свойствами, которые раскрылись бы и другому участнику, если бы они поменялись местами; 9. каждому событию соответствуют свои свойства, источником которых служат конкретные биографии свидетеля и другого участника. С точки зрения свидетеля, эти свойства несущественны для актуальных целей обоих, и оба они отбирают и интерпретируют актуальные и потенциальные свойства событий эмпирически тождественным образом, удовлетворительным для обоих с чисто практической точки зрения; 10. существует характерное несоответствие между публично признаваемыми и личными, неафишируемыми, признаками событий, и это личное знание хранится в резерве, т.е., событие означает и для свидетеля, и для другого, больше, чем может сказать свидетель; 11. изменения этого характерного несоответствия остаются в ведении свидетеля. Неверно думать, что именно отличительные признаки, раскрывающиеся в событии, являются условием его включенности в «известную по здравому смыслу среду». Напротив, сами условия этой включенности предопределяют, что эти признаки, в чем бы они по существу не состояли, окажутся видны и другому человеку (при обмене позициями), а свойства события не являются делом личного вкуса, но очевидны всякому, т.е. именно таковы, как те, что перечислены выше. Эти и только эти перечисленные свойства независимо от любых других свойств события определяют его характер как события из области здравого смысла. Какие бы другие признаки не проявляло событие повседневной жизни будь то признаки, связанные с мотивами людей, их биографиями, уровнем доходов, родственными обязательствами, организацией промышленности или бог знает, с чем еще тогда и только тогда, когда событие имеет для свидетеля вышеназванные свойства, оно действительно является событием в среде «известной всякому сообща со всеми остальными». Подобные признаки относятся к числу тех свойств наблюдаемых событий, которые свидетель видит, но не замечает. Они имеют самое непосредственное отношение к здравому смыслу происходящего для его участников или наблюдателей. Именно они извещают свидетеля о любых проявлениях межличностной среды. Именно эти признаки информируют свидетеля о том, проявлением каких реальных объектов являются наблюдаемые им события, но при этом их вовсе не обязательно опознавать преднамеренно или осознанно. Поскольку всякое ожидание, участвующее в формировании установки повседневной жизни, приписывает какое-то ожидаемое свойство окружающей действующего среде, разрушить эти ожидания можно, намеренно изменяя происходящие события так, чтобы они обманывали ожидания человека в отношении тех или иных свойств событий. Очевидно, что такие неожиданности можно подстроить по любому из этих ожидаемых свойств. Насколько неприятной окажется подобная неожиданность, будет самым непосредственным образом зависеть от того, в какой мере человек подчинен моральной необходимости использовать их в качестве схемы для приписывания наблюдаемым явлениям статуса событий в нормальной по видимости среде. Короче говоря, реалистичное восприятие членом сообщества естественных жизненных фактов и его устойчивое отношение к знанию этих фактов как к основе для самоуважения (т.е. представления о себе как о добропорядочном и компетентном члене коллектива) являются тем условием, которое нам необходимо, чтобы максимально усилить его замешательство в том случае, когда привычные способы понимания станут источником непреодолимого несоответствия. Я разработал процедуру нарушения этих ожиданий с соблюдением трех условий, при которых их нарушение должно предположительно вызвать замешательство, а именно: участник не сможет обратить ситуацию в игру, шутку, эксперимент, розыгрыш и т.п. (по Левину не сможет «покинуть поле»); у него не будет времени на выработку нового определения своих обстоятельств; он будет лишен консенсуальной поддержки для альтернативного определения социальной реальности. В ходе эксперимента были проведены индивидуальные трехчасовые интервью с 28 учащимися (будущими средними медицинскими работниками). Легенда экспериментатора (он выступал в качестве представителя медицинской школы с Восточного побережья, который пытается понять, почему приемное собеседование в медицинские школы вызывает такой стресс) служила и оправданием для обращения к этим студентам, средством начать разговор. Мы полагали, что представив экспериментатора человеком, связанным с медицинским образованием, затрудним для учащихся «бегство с поля», когда начнется процедура разрушения ожиданий. Как выполнялись два других условия (a) переопределение обстоятельств в условиях ограничения времени и (б) невозможность рассчитывать на консесуальную поддержку в альтернативном определении социальной реальности станет очевидным из дальнейшего описания. В первый час интервью учащийся сообщал «представителю медицинской школы» различные сведения о приемном собеседовании, отвечая ему на такие вопросы как: «Из каких источников могут медицинские школы получить сведения об абитуриентах?»; «Каких людей стараются отбирать медицинские школы?»; «Как абитуриенту следует вести себя во время собеседования?»; и «Чего не следует делать?» Затем учащемуся сообщали, что исследовательские интересы экспериментатора вполне удовлетворены, и спрашивали, не хочет ли он послушать запись подлинного интервью. Все студенты выразили такое желание. Запись представляла собой специально подготовленную в целях эксперимента беседу между «представителем медицинской школы» и «абитуриентом». Абитуриент был занудой, его речь изобиловала грамматическими ошибками и жаргонными выражениями, он был уклончив, возражал собеседнику, хвастался, принижал другие школы и профессии, настаивал на том, чтобы ему тут же сказали, как он справился с этим интервью. Сразу после прослушивания записи учащихся просили дать развернутую оценку «абитуриенту». Затем учащегося знакомили с «личным делом» абитуриента сначала с его биографическими («объективными») данными, потом с характеристикой. «Объективные данные» включали сведения о занятиях абитуриента, его оценках, семье, образовании, благотворительной деятельности и т.п. Набор характеристик включал тексты, написанные « д-ром Гарднером, проводившим собеседование», «шестью членами приемной комиссии, имеющими психиатрическую подготовку и прослушавшими записанную беседу», и «другими учащимися». Эти данные специально подбирались так, чтобы они противоречили основным моментам в оценке абитуриента учащимся. Например, если учащийся говорил, что абитуриент, должно быть, из бедной семьи, ему сообщали, что отец абитуриента вице-президент компании, производящей пневматические двери для поездов и автобусов. Абитуриент показался невеждой? Тогда сообщалось, что он с превосходными результатами окончил курс типа «Поэзия Мильтона» или «Драматургия Шекспира». Если учащийся говорил, что абитуриент, по-видимому, плохо ладит с людьми, ему сообщали, что тот добровольно участвовал в сборе пожертвований для Сайденхэмской больницы в Нью-Йорк Сити и сумел получить 32 000 долларов у 30 «крупных доноров». В ответ на утверждение, что абитуриент глуп и не сможет успешно заниматься наукой, сообщалось, что у него были отличные оценки по органической и физической химии, а исследовательское задание для младшекурсников он выполнил на уровне выпускной работы. Учащиеся очень хотели узнать, что подумали об абитуриенте «другие» и был ли он принят. Им говорили, что абитуриент был принят и впоследствии вполне подтвердил зачитанную учащемуся многообещающую характеристику представителя медицинской школы и «шести психиатров», которые настоятельно рекомендовали принять абитуриента в школу ввиду его подходящего характера. Что касается мнения других учащихся, то учащемуся сообщалось (например), что из 30 других опрошенных учащихся 28 полностью согласились с оценкой представителя медицинской школы, а двое остальных поначалу слегка сомневались, но, получив первые же объективные сведения, дали абитуриенту ту же оценку, что и остальные. После этого учащемуся предлагалось еще раз послушать запись, а затем его снова просили дать оценку абитуриенту. Результаты. 25 из 28 учащихся поддались на эту мистификацию. Только трое из всех опрошенных были твердо уверены, что их обманывают. Два из этих случаев будут обсуждаться в заключительной части этого раздела. Столкнувшись с тем, что их первоначальная (и чрезвычайно негативная) оценка «абитуриента» решительно противоречит его объективным данным, учащиеся прилагали немалые усилия, чтобы привести эти данные в соответствие со своей оценкой. Так, например, поначалу многие предполагали и даже утверждали, что абитуриент выходец из низов общества. Узнав, что его отец вице-президент национальной корпорации, производящей пневматические двери для автобусов и поездов, они реагировали следующим образом: «Ему следовало бы сказать, что он не нуждается в деньгах». «Это объясняет, почему он говорит, что должен был работать. Видимо, его отец заставлял. Так что его жалобы, по большей части, неоправданны, в том смысле, что его дела не так уж плохи». «Ну и что, какое отношение это имеет к его ценностям?» Когда им сообщили, что у него были превосходные баллы по естественным наукам, учащиеся начали открыто выражать свое недоумение. «Он прошел столько разных курсов Я в недоумении. Собеседование, видимо, не слишком успешно выявило его характер». «Похоже, он и вправду изучал какие-то странные предметы. Нет, они вроде вполне нормальные. Ну, не то, что нормальные но так или иначе, это меня не удивляет». «Ого! Я думаю, это можно так проанализировать. Психологически. Видите ли может быть, например, ну, я хоть и не слишком силен в этом, но вот мой взгляд на такие вещи. У него, наверное, был комплекс неполноценности, и это гиперкомпенсация за этот комплекс неполноценности. Его замечательные оценки ... его хорошие оценки это компенсация за его неудачу в социальных контактах, может быть, не знаю». «Оп-па! Третий по рейтингу в Джорджии. (Глубокий вздох) Понятно, что он разозлился, когда его не приняли в Фи Бета». Попытки справиться с несоответствием своей характеристики оценкам, которые дали личности абитуриента преподаватель медицинской школы «Гарднер» и «шестеро других судей», встречались гораздо реже, чем попытки как-то упорядочить (нормализовать) объективные данные. Здесь открытые высказывания недоумения и беспокойства характерно перемежались молчаливыми раздумьями: «(Смешок) Подумать только! (Тишина) Я думал все будет наоборот. (Очень подавленно) Может, я и не прав вовсе. Я совершенно сбит с толку. Я в полном недоумении». «Да не вежливый он. Он, конечно, самоуверенный. Но не вежливый. Не знаю. Или этот преподаватель слегка с приветом, или я. (Долгая пауза) Просто поразительно! Поневоле засомневаешься в собственных оценках. Может быть, мои жизненные ценности неверны, не знаю». «(Присвистывает) Я нет, я не думаю, что он производит впечатление хоть как-то воспитанного человека. Да этот его тон!! Я ... хотя, Вы заметили, может, когда он там первый раз сказал: Раньше надо было говорить! он (преподаватель в записанном на пленку собеседовании) отнесся к этому с юмором. Ну да и все равно! Не-е-ет, я даже не могу себе представить Раньше надо было говорить! Может он, конечно, шутил. Пытался Нет! Все-таки это нахальство!» «Э-э Ну, это заставляет меня совершенно иначе взглянуть на собеседование. . . Гмэто ну это меня совсем запутало». Ну (смешок) Мм-м! Э-э-э! Ну, возможно он выглядел очень прилично. Ему удалось ... удалось объяснить. Может быть если видишь своими глазами, все выглядит по-другому. А может, из меня не вышел бы хороший интервьюер. (Задумчиво и еле слышно) У них вообще ничего нет из того, что я отметил. (Экспериментатор: Что-что?) (Испытуемый громче): Они не упоминают ничего из того, что я отметил, похоже, я совершенно провалился». Слегка оправившись от первого изумления, вызванного предъявлением «объективных» данных, испытуемые иногда спрашивали, что по этому поводу говорили другие учащиеся. Однако их сначала знакомили с характеристикой, данной «д-ром Гарднером», и лишь после того, как они высказывали свое отношение к ней, им сообщали мнения «других учащихся». Кому-то из испытуемых говорили при этом, что так высказались «34 из 35 студентов, опрошенных до Вас», кому-то 44 из 45, 19 из 20 или 50 из 52. Числа всякий раз были большими. Высказывания 18 из 25 учащихся были чрезвычайно близки к приводимым ниже отрывкам из наших протоколов: (34 из 35) «Ну не знаю ... Я все-таки уверен в своем впечатлении. Я ...я ... А скажите мне, пожалуйста, что ... я увидел неверно. Может, я ... может, у меня ... с самого начала было неправильное представление, точнее, неправильное отношение. (Вы можете мне сказать? Мне ужасно интересно, как могло получиться такое расхождение). Определенно ... я думаю я полагаю, что все должно было быть с точностью до наоборот. Не могу понять. Правда, я совершенно сбит с толку. Я ... нет, я не понимаю, как я мог так ошибиться. Может, я вообще неверно оцениваю людей. Я хочу сказать, может, я неправильно может, у меня другие критерии ... или... не такие, как у тех тридцати трех. Нет, я не думаю, что это так . . . потому что... при всей своей скромности я могу так сказать ... я ... обычно правильно сужу о людях. Я имею в виду: в школе, в разных группах, в которых я участвовал ... я обычно правильно их оценивал. Так что я совершенно не понимаю, как это я так ошибся. Не похоже, чтобы я был в напряжении или волновался... сегодня нет, не понимаю». (43 из 45) «(смешок) Даже не знаю, что и сказать. Меня тревожит, что я оказался неспособен как следует оценить этого парня. (Подавленно) Не настолько, конечно, чтобы я сегодня не заснул, (очень подавленно) но это меня очень растревожило. Простите, что я не... но все-таки возникает один вопрос ... может, я ошибаюсь ... (Экспериментатор: Попробуйте представить себе, каким они его видели.) Нет. Нет, не могу я этого представить, нет. Конечно, со всем этим биографическим материалом да, но я не понимаю, как Гарднер справился без него. Ну, да, я понимаю, именно поэтому, Гарднер это Гарднер, а я это я. (Сообщается, что и остальные 45 учащихся не располагали этим биографическим материалом.) Да-да, да, конечно. Я вовсе не имел в виду, что я тут все отвергаю. Я хочу сказать, что, на мой взгляд совершенно бессмысленно говорить... Ну конечно! С такими данными его просто должны были принять, тем более, что он мужчина, господи! Ну ладно, чтонибудь еще?» (36 из 37) «Может, я бы и отступил от своего первого суждения, но не слишком сильно. Просто я этого не вижу. Почему у меня должны быть другие критерии? Разве мое мнение не соответствует другим более или менее? (Экспериментатор: Нет.) Надо подумать. Забавно. Если только Вам не попались 36 очень необычных людей. Нет, не понимаю. Может, дело во мне. (Экспериментатор: Какая разница?) Большая, если предположить, что они правы. То, что я считаю правильным, они считают неправильным. Я думаю все же . . . все-таки человек такого типа мне бы не показался своим, эдакий умник, от которого лучше держаться подальше. Можно, конечно, так разговаривать с другими ребятами, ...но на собеседовании?! Теперь я совсем запутался, еще хуже, чем в начале этого разговора. Думаю, надо пойти домой и посмотреть в зеркало, поговорить с самим собой. Как Вы думаете? (Экспериментатор: Почему? Вас это беспокоит?) Да, это меня беспокоит! Вся эта история заставляет меня думать, что я сужу о людях и ценностях не так, как нормальные люди. Скверное дело! (Экспериментатор: Какая разница?) Если я так действую всегда, значит, я просто сую голову в пасть льву. У меня были кое-какие убеждения, но они все пошли к черту. Остается только удивляться почему у меня совершенно другие критерии. Нет-нет, все показывает, что дело тут во мне». Из 25 обманутых испытуемых семь так и не смогли примириться с тем, что они ошиблись в таком простом деле, и не сумели «увидеть» противоположное. Они тяжело и безутешно переживали происшедшее. Еще пять участников разрешили для себя проблему, заявив, что медицинская школа приняла хорошего человека; другие пять решив, что приняли зануду. Несколько изменив свое первоначальное мнение, они все же не совсем отказались от него. Они полагали, что точку зрения Гарднера «в целом» понять можно, но этому пониманию не хватало убежденности. Как только им указывали на конкретные детали, понимание улетучивалось. Эти испытуемые готовы были согласиться с «общей» картиной, но странные подробности того же портрета, попадая им на глаза, вызывали у них настоящие мучения. Согласие с «общей» картиной сопровождалось новыми характеристиками, которые не просто противоречили прежним суждениям испытуемого, но изобиловали сверхположительными определениями: так, если сначала речь абитуриента сочли неуклюжей, то теперь она оказывалась чрезвычайно «гладкой»; он был уже не грубым, а «очень» естественным; не истеричным, а «совершенно» спокойным; а кроме того, испытуемые обнаруживали у абитуриента и новые качества благодаря новому представлению о том, как именно слушал его экзаменатор медицинской школы. Они увидели, например, что экзаменатор улыбнулся, когда абитуриент забыл предложить ему сигарету. Трое испытуемых были убеждены в том, что их обманывают, и соответствующим образом вели себя на протяжении всего интервью. У них не было никакого замешательства. Двое из них ужасно переживали, когда выяснилось, что собеседование окончено, они могут быть свободны, но никто не собирается признавать обмана. Поведение еще троих испытуемых, страдавших молча, поставило экспериментатора в тупик. Никак не показывая этого экспериментатору, они рассматривали ситуацию как экспериментальную, требующую от них решения неких проблем, и поэтому считали, что должны справиться с этим как можно лучше и не вносить каких-либо поправок в высказанные суждения, поскольку только так они действительно помогут исследованию. На протяжении всего интервью экспериментатору было очень трудно с ними они были явно встревожены, но их высказывания были неизменно вежливы и не давали возможности обратиться к источнику их беспокойства. И наконец, еще трое испытуемых, сильно отличавшиеся от всех остальных. Один из них утверждал, что представленные характеристики «семантически неоднозначны» и, поскольку информации было недостаточно, они не могли быть «достаточно точными». Другой испытуемый, единственный из всей выборки, счел второй портрет не менее убедительным, чем первый. Когда мистификация раскрылась, он очень расстроился, что мог так обмануться. Третьего испытуемого все предъявляемые материалы если и смущали, то не сильно и не надолго. Из всей выборки, однако, только он уже прошел собеседование в медицинской школе и имел там прекрасные связи. Несмотря на то, что его успеваемость была не более чем удовлетворительной, он считал свои шансы на поступление довольно высокими, говоря при этом, что дипломатическая карьера предпочтительнее медицинской. И последнее наблюдение - 22 из 28 испытуемых выразили явное облегчение (10 из них весьма эмоционально), когда обман раскрылся. Они единодушно отметили, что сообщение об обмане позволяет им вернуться к своим прежним взглядам. Семерых пришлось убеждать в самом факте обмана. Когда им рассказали об обмане, они стали спрашивать, чему же они должны верить. Может быть, экспериментатор говорит об обмане, чтобы они не чувствовали себя так скверно? Тогда, не считаясь с временем и усилиями, экспериментаторы разъяснили им все правды и неправды, окончательно убедив их в том, что обман все-таки имел место. Поскольку, с точки зрения отдельного человека, его готовность соответствовать ожиданиям, составляющим установки его повседневной жизни, обусловлена его пониманием и принятием «естественных жизненных фактов», вариации в организационных условиях проявления такой готовности разными членами коллектива должны выражаться их различиями в понимании и принятии «естественных жизненных фактов». Следовательно, выраженность описанных выше эффектов должна прямо зависеть от степени приверженности испытуемого своему пониманию естественных жизненных фактов. Кроме того, вследствие объективного характера воспринимаемого и общего для участников нравственного порядка фактов коллективной жизни, выраженность этих эффектов должна зависеть и от сложившегося у них понимания этих естественных жизненных фактов, и независимо от их «личностных характеристик». Под личностными характеристиками я понимаю все свойства личности, используемые в экспериментальных методиках для объяснения действий человека посредством соотнесения этих действий с более или менее систематически наблюдаемыми переменными его мотивации и «внутренней жизни», когда не учитываются социальные и социокультурные воздействия. Этому условию отвечают результаты большинства распространенных методик оценки личности и клинических психиатрических процедур. Таким образом, должно обнаруживаться следующее явление. Представим себе, что существует процедура, позволяющая убедительно оценить степень приверженности данного человека своему пониманию «естественных фактов социальной жизни». Вообразим также, что имеется и другая процедура позволяющая оценить степень растерянности человека в широком спектре интенсивности и сочетаний описанного выше поведения. Тогда для совокупности произвольно выбранных личностей и независимо от способа определения личности первоначальное соотношение между приверженностью «пониманию естественных фактов» и «растерянностью» должно быть случайным. Когда ожидания повседневной жизни нарушаются (при условии, что такие нарушения создаются оптимальным образом), люди будут различаться по проявляемой ими растерянности на величину, коррелирующую с их исходной приверженностью своему пониманию «естественных фактов жизни». Явление, которое, как я полагаю, должно обнаруживаться, показано на рис. 1 и 2, отражающих результаты описанного выше обследования 28 учащихся медицинской школы. До предъявления несогласующегося материала корреляция между приверженностью учащихся общему моральному порядку фактов жизни медицинской школа и их тревожностью составляла 0,026. После предъявления несогласующегося материала и безуспешных попыток его «нормализации», но прежде, чем обман был раскрыт, корреляция составила 0,751. Поскольку процедуры оценки были очень грубы, а также вследствие серьезных ошибок, допущенных при разработке и проведении экспериментов, и аргументации post hoc, эти данные не более чем иллюстрация того, о чем я здесь говорю. Ни при каких обстоятельствах их не следует считать открытием. Общие понимания и тот факт, что модели человека в обществе изображают его «здравомыслящим дураком» Множество исследований подтверждает, что социальная стандартизация общих пониманий, независимо от того, что именно стандартизуется, ориентирует действия личности на наблюдаемые события и обеспечивает ей основания для опознания отклонений от предположительно нормального хода вещей и его восстановления, а затем и для активного действия. Теоретики в области общественных наук особенно специалисты по социальной психиатрии и социальной психологии, антропологи и социологи используют явление стандартизации в своих предположениях о характере и последствиях действий, согласующихся со стандартизованными ожиданиями. В целом они признают тот факт (но в конкретных случаях пренебрегают им), что люди открывают для себя эту стандартизацию, осуществляют и поддерживают ее посредством одних и тех же действий. Наиважнейшим следствием такого пренебрежения является заблуждение относительно природы и условий устойчивых действий. Это случается в результате того, что члена общества считают здравомыслящим дураком в культурном или психологическом отношении, или и в том и в другом, и потому за рамками всякого завершенного исследования связей между действиями людей и стандартизованными ожиданиями неизменно остается немало неопубликованного и достаточно противоречивого материала, взывающего к существенной ревизии опубликованных данных. Говоря о «культурном дураке», я имею в виду человека-в-обществе сконструированном-социологом, который воспроизводит устойчивые свойства сообщества, действуя в соответствии с предустановленными и легитимными альтернативами поведения, предоставляемыми ему общей культурой. Тогда «психологический дурак» это человек-в-обществе-сконструированном-психологом, воспроизводящий устойчивые свойства сообщества посредством выбора между альтернативными способами поведения, обусловленными его психиатрической биографией, историей воспитания и переменными функционирования психики. Общим в использовании этих «моделей человека» является тот факт, что здравомысленные основания суждений, т.е. использование человеком знания общественных структур на уровне здравого смысла вместо временной последовательности ситуаций «здесь и теперь», считаются эпифеноменами. Дезориентирующий характер использования «здравомыслящего дурака» для описания взаимосвязи между стандартизованными ожиданиями и ходом действия связан с проблемой адекватного объяснения довода, которым руководствуется исследователь, когда принимает решение либо рассматривать, либо отбросить соображения здравого смысла при определении необходимых связей между различными процессами действия, с учетом таких проблематичных соображений как выбор между возможными перспективами, субъективность и внутреннее время. Излюбленное решение этой проблемы изобразить, к чему должны привести действия члена коллектива, использующего устойчивые структуры (т.е. к чему они привели). Это изображение служит отправным пунктом в теории, с которого начинают изображать далее, что пути достижения конечного результата имеют характер необходимости. Предпочтительными приспособлениями, позволяющими справиться с проблемой обоснованности выводов, хотя бы и ценой превращения человека-в-обществе в здравомыслящего дурака, являются навязанные правила, действия и иерархии установок и потребностей, общая для людей культура. Что же делает исследователь, чтобы превратить члена общества в здравомыслящего дурака? Приведу несколько конкретных примеров и их следствия. Я дал учащимся задание поторговаться с продавцами из-за обычных товаров, имеющих твердо установленную цену. Стандартизованное ожидание в данном случае состоит в «институционализированном правиле единой цены», которое, согласно Парсонсу, является составляющей института контракта. Будучи «интериоризованным», это ожидание должно было заставить студентов-покупателей испытать страх и стыд перед выполнением задания, и стыд после его выполнения. Соответственно, продавцы должны были, как правило, проявлять беспокойство и раздражение. В выполнении задания участвовали две группы студентов. Члены первой группы (68 студентов) должны были совершить лишь по одной такой попытке в отношении товара, стоимость которого не превышала двух долларов, предлагая заплатить гораздо меньше запрашиваемой цены. Члены другой группы (67 студентов) должны были выполнить серию попыток (6): три с товарами стоимостью два доллара или меньше и еще три с товарами по 50 и более долларов. Результаты: (а) Продавцов можно вообще не рассматривать они либо вели себя как дураки не того типа, который описан в современных теориях стандартизованных ожиданий, либо они были не совсем дураками. Очень немногие проявили некоторое беспокойство; и только один разозлился. (б) Из тех, что должны были сделать всего одну попытку, 21 % вообще отказались от нее или остановились на полпути, во второй группе так повели себя лишь 3 %. (в) При поэтапном анализе эпизода ожидание попытки, обращение к продавцу, предложение более низкой цены, последующее взаимодействие, завершение эпизода, и то, что было после обнаружилось, что опасения с наибольшей частотой проявлялись в обеих группах на этапах ожидания исполнения и обращения к продавцу при первой попытке. Среди тех, кто сделал только одну попытку, число участников, сообщавших о пережитом дискомфорте, уменьшалось с каждым следующим этапом. Большинство студентов, выполнивших две и более попыток, рассказывали, что к третьему эпизоду они уже начали получать удовольствие от задания. (г) Большинство учащихся отметили, что им было комфортнее торговаться из-за дорогого, а не дешевого товара. (д) Многие из тех, кто прошел через шесть эпизодов, обнаружили, к собственному «удивлению», что даже в условиях стандартных цен можно торговаться с весьма реалистичными шансами на успех; они собирались поступать так и в будущем, особенно в отношении дорогих товаров. Эти результаты показывают, что члена общества можно выставить «культурным дураком», если: (а) изображать его человеком, который действует по правилам, когда в действительности он говорит о тревоге ожидания, мешающей ему не только пустить дело на самотек, но и, тем более, справиться с ситуацией, оставляющей ему выбор действовать или не действовать по правилу; или ( б) не замечать практическую и теоретическую важность преодоления страха. (в) Если при возникновении беспокойства человек старается избежать столкновения с некими «стандартизованными» ожиданиями, то такая стандартизация, по-видимому, является приписываемой, что и подтверждается тем фактом, что люди избегают самих ситуаций, в которых они могли бы узнать о такого рода ожиданиях. И обыденное, и профессиональное знание о природе действий, управляемых правилами, и о последствиях нарушения этих правил по сути основано как раз на такой процедуре. Действительно, чем важнее правило, тем больше вероятность того, что знание не основано на собственных проверках. Всякого, кто попробует исследовать ожидания, составляющие обычный фон повседневной деятельности, наверняка поджидают удивительные находки, поскольку эти ожидания редко подвергались исследователями даже такой проверке, какая может быть осуществлена путем их воображаемого нарушения. Другой способ выставить члена общества здравомыслящим дураком взять любую из существующих теорий формальных свойств знаков и символов и использовать ее для описания того, как люди интерпретируют проявления среды, придавая им ту или иную значимость. Есть несколько способов получить дурака. Я приведу два. (а) Как правило, формальные исследования либо были связаны с разработкой нормативных теорий использования символов, либо, будучи предприняты ради создания описательных теорий, примирялись с нормативными. В любом случае испытуемого-интерпретатора необходимо было проинструктировать он должен был действовать в точном соответствии с инструкциями исследователя, чтобы исследователь затем мог изучать его действия именно как проявления того, что исследователь имел в виду. Однако, по Витгенштейну, действительное использование тех или иных знаков (символов) это их рациональное использование в контексте определенной «языковой игры». В чем же состоит его игра? Пока этим важнейшим вопросом пренебрегают, конкретные применения символов человеком неизбежно обманывают надежды исследователей. И чем более справедливо сказанное, тем в большей мере интересы испытуемых при использовании символов определяются практическими соображениями, отличными от соображений исследователя. (б) Имеющиеся в настоящее время теории могут сказать немало важного о таких функциях знаков как метки и обозначения, но хранят молчание о таких неизмеримо более общих функциях знаков как толкование, синекдоха, фиксированное обозначение, эвфемизм, ирония и двойственность. Можно спокойно не обращаться к знанию об обычных делах на уровне здравого смысла при обнаружении и анализе меток и обозначений в качестве знаковых функций, поскольку пользователи этого тоже не делают. Однако анализ иронии, двойственности, произвольного толкования и т.п. требует совершенно иного. Любая попытка рассмотреть взаимосвязь высказываний, смыслов, перспектив и тенденций непременно требует обращения к знанию о повседневных делах на уровне здравого смысла. Хотя исследователи и пренебрегают обычно этими «сложными» функциями, они все же не могут вполне уклониться от связанных с ними трудностей. Поэтому они прибегают к толкованию: объясняют, что использование членом языковой общности того или иного символа обусловлено либо культурой, либо потребностями; интерпретируют пары внешних проявлений и подразумеваемых объектов т.е. сочетания «знака» и «обозначаемого» как ассоциацию. И всегда добросовестному описанию такого использования символов мешает пренебрежение суждениями пользователя. Именно эта работа суждения в сочетании с ее опорой на знание общественных структур на уровне здравого смысла и обращениями к нему настойчиво привлекала наше внимание в каждом случае нарушения привычного хода вещей, поскольку нашим испытуемым приходилось сражаться именно с собственной деятельностью рассуждения и с собственным знанием на уровне здравого смысла как практическими проблемами, встававшими пред ними вследствие этих нарушений. Каждый случай отклонения от ожидаемо привычного хода обыденных дел, сколь бы значительным это отклонение ни было, требовал от испытуемого распознавания того факта, что экспериментатор использует двойное истолкование, иронию, приукрашивание, эвфемизм или ложь. Это многократно повторялось при отклонениях от обычных правил игры. Студентам было поручено поиграть в крестики-нолики с разными людьми (по возрасту, полу и близости знакомства). Нарисовав таблицу, студент должен был предложить партнеру (испытуемому) сделать первый ход. После того как испытуемый делал свой ход, студент стирал поставленную им метку, перемещал ее в другой квадратик и ставил собственную метку, делая вид, что ничего необычного не происходит. По рассказам студентов, в половине случаев (из 247 попыток) их партнеры считали, что происходящее имеет некий скрытый, но вполне определенный смысл. Испытуемые были убеждены, что экспериментатор (студент) «чего-то добивается», хоть и не говорит, чего именно, и то, что он «на самом деле» делает, не имеет никакого отношения к игре в крестики-нолики, т.е. он, например, кокетничает (с представителем противоположного пола); намекает на глупость испытуемого; пытается его как-то задеть или даже оскорбить. Аналогичные эффекты наблюдались и в тех случаях, когда студенты торговались по поводу товаров, имеющих твердо установленную цену; просили собеседников пояснить смысл совершенно тривиальных высказываний; присоединялись без приглашения к незнакомой группе собеседников или во время обычной беседы «рассеянно бродили взглядом» по окружающим предметам. Еще один способ выставить человека культурным дураком это упростить коммуникативную ткань его поведенческой среды. Например, придав особое значение физическим аспектам среды, можно теоретически вынести за экзистенциальные рамки тот факт, что среда, в которой человек находится, будучи сплетением потенциальных и реальных событий, содержит не только видимые объекты и приписываемые им свойства, но и его собственные яркие внутренние состояния. Мы наблюдали это в следующих опытах. Студентам предложили выбрать кого-то не из членов своей семьи и в ходе обычной беседы, ничем не показывая, что происходит что-то необычное, приблизить лицо к лицу собеседника так, чтобы чуть ли не соприкоснуться с ним носами. Получено 79 отчетов. В большинстве из них, независимо от соотношения полов собеседников (однополые или разнополые пары), от близости собеседников друг другу (просто знакомые или близкие друзья, с незнакомыми людьми экспериментировать не разрешалось), от разницы в возрасте (за исключением случаев с детьми), такое поведение вызывало у обоих ( и у экспериментатора, и у испытуемого) атрибуцию сексуального намерения со стороны партнера, хотя какое бы то ни было подтверждение такого намерения исключалось самих характером процедуры. Приписывание подобных намерений другому сопровождались собственными импульсами данного человека, которые в свою очередь становились частью происходящего человек не только чувствовал себя желаемым, но и сам испытывал желание. Неподтвержденное приглашение к выбору сопровождалось неуверенностью и относительно собственного выбора, и относительно своей выбранности партнером. Характерными были попытки избегания, смятение, острое замешательство и, более всего, ощущение неопределенности всех этих состояний, наряду с неопределенными страхами, надеждами и гневом. Эти эффекты особенно заметно проявлялись между мужчинами. Как правило, студентам-экспериментаторам не удавалось нормализовать ситуацию. Испытуемые лишь отчасти принимали их объяснение, что это было сделано «в порядке эксперимента по курсу социологии». Нередко они с упреком говорили: «Ну ладно, это был эксперимент, но почему ты выбрал меня?» Обычно и испытуемому, и экспериментатору хотелось продолжить разрешение ситуации за рамками такого объяснения, но ни один, ни другой не знали, в чем бы оно могло или должно было состоять. И наконец, члена общества можно выставить здравомыслящим дураком, если представить дело так, как будто обычные, рутинные действия управляются ранее достигнутым соглашением, и считать при этом вероятным, что человек признает отклонение от обычного хода вещей обусловленным такого рода соглашениями. То, что это чисто академическое допущение, позволяющее, однако, вывести за экзистенциальные рамки чрезвычайно важное явление, подтверждается рассмотрением того общеизвестного факта, что люди постоянно заставляют друг друга придерживаться соглашений, условия которых они никогда не обсуждали. Это упускаемое свойство общих пониманий ведет к далеко идущим последствиям, когда явно применяется для описания природы подобных «соглашений». По-видимому, как бы ни были конкретны условия общего понимания их прототипом может считаться контракт, они имеют для людей статус соглашения лишь постольку, поскольку сформулированные условия влекут за собой хоть и невысказанное, но совместно понимаемое условие et cetera12. Все конкретные соглашения формулируются под управлением общего соглашения, подпадая под юрисдикцию условия et cetera. Это происходит не раз и навсегда, а существенно связано с течением внутренних и внешних событий во времени и, тем самым, с последовательным развитием обстоятельств и их непредвиденными изменениями. А следовательно, было бы и неверно, и неконструктивно считать подобное соглашение своего рода страховкой, обеспечивающей людям способность в любой момент взаимодействия надежно предсказать будущие действия партнера. Точнее говоря, общее понимание, сформулированное по принципу соглашения, используется людьми для того, чтобы упорядочивать любые последствия своих реальных действий. Непредвиденные обстоятельства не просто случаются люди всегда и везде знают, что непредвиденные обстоятельства могут появиться или быть придуманы в любой момент, когда приходится решать, соответствовали ли реальные действия сторон принятому соглашению. Условие et cetera обеспечивает уверенность человека в том, что неизвестные условия встречаются на каждом шагу и в любой момент могут потребовать от него ретроспективного возвращения к условиям соглашения, чтобы выяснить в свете происходящих событий, в чем же «на самом деле» состояло это соглашение « в первую очередь» и «всегда». Тот факт, что работа по приведению текущих обстоятельств под правила ранее оговоренной деятельности иногда приводит к неверным результатам, не должен закрывать от нас ее всепроникающий и рутинный характер как постоянное и существенное свойство «действий в соответствии с общим пониманием». Этот процесс, который я назвал бы методом обнаружения соглашений посредством выявления или навязывания уважения к правилу практических обстоятельств, является одной из версий практической этики. И хотя он пока еще не привлек должного внимания исследователей в области социальных наук, он является предметом неизменной и общей заботы как в повседневных делах, так и в обыденных представлениях о них на уровне здравого смысла. Умелое и явное использование принципа et cetera для достижения успеха в конкретных обстоятельствах профессиональное качество юристов, этому специально обучают студентов юридических вузов. Не следует, однако, считать, что, будучи профессиональным качеством юристов, оно только им и доступно, или что этим занимаются только те, кто делает это преднамеренно. Этот метод является общим для общества в целом как системы взаимодействий, управляемых правилами. Он является одним из механизмов, посредством которого человек, с одной стороны, управляет своими потенциальными и реальными успехами, равно как и неожиданными удачами, а с другой справляется с разочарованиями, фрустрациями и провалами (и те и другие неизбежно поджидают его в его попытках соблюдать подобные соглашения), сохраняя при этом ощущение разумности реальных социально организованных взаимодействий. Частный, но точный пример существования этого явления был многократно получен в результате применения следующего приема: экспериментатор вовлекал людей в разговор, имея скрытый под верхней одеждой микрофон для записи происходящего на магнитную ленту. В процессе беседы экспериментатор неожиданно распахивал пиджак и показывал собеседнику передатчик со словами «Смотри-ка, что у меня есть». За первоначальной паузой почти всегда следовал вопрос: «Что ты собираешься с этим делать?» По мнению испытуемых, было нарушено их ожидание, что это разговор «между нами». Когда выяснилось, что беседа записывается, ситуация изменилась, это обстоятельство порождало новые возможности, которые оба участника затем попытались подвести под юрисдикцию соглашения, о котором они прежде не упоминали и которого фактически не существовало. Разговор, который, как теперь оказалось, был записан, приобретал тем самым совершенно иной и проблематичный характер, учитывая, что в дальнейшем он мог быть использован совершенно неизвестным образом. До этого считалось, таким образом, что условие конфиденциальности соблюдается автоматически. Заключительные замечания Я постарался показать, что интерес к природе, происхождению и распознаванию разумных, реалистичных и поддающихся анализу действий не является монополией философов и профессиональных социологов. Все члены общества естественно и по необходимости интересуются этими вещами и самими по себе, и в связи с социально регулируемым выполнением своих повседневных дел. Чтобы исследовать здравосмысленные представления и здравосмысленные действия, надо увидеть проблему в тех способах, посредством которых все члены общества, на каком бы уровне они не занимались социологией бытовом или профессиональном, делают видимыми социальные структуры повседневных действий. «Переоткрытие» здравого смысла представляется, однако, возможным, поскольку профессиональные социологи, как и другие члены общества, просто привыкли уделять слишком много внимания здравосмысленным представлениям о социальных структурах в качестве темы и ресурсной базы своих исследований, недооценивая их роль как единственной и исключительной программной социологической тематики.