Пророк против машинерии власти: фильм «Страсти Жанны д’Арк»

Лекция 7 ПРОРОК ПРОТИВ МАШИНЕРИИ ВЛАСТИ Война, Чума и Инквизиция – бич Божий миру. а Святая Жанна – свет Божий миру. О фильмах Война, чума и инквизиция – вот три ужасных героини сегодняшнего обзора. Все три знакомы нам не понаслышке. Просто сейчас горячая война перешла в холодную; чер­ная чума превратилась в коричневую, нацистскую; а инквизиция и охота на ведьм трансформировались теперь в борьбу с инакомыслием. Средневековье по-прежнему дышит нам в затылок. Вот почему мы будем обсуждать сегодня сразу три замечатель­ных фильма, которые об этих бедствиях повествуют: «Страсти Жанны д’Арк» – шедевр великого датского режиссера Карла Теодора Дрейера 1928 года с умопомрачительной Рене Фальконети в роли Жанны и с молодым гением – актером, поэтом, философом и пророком XX века – Антоненом Арто в роли монаха Жана Масьё. В фильме также снялся молодой Мишель Симон, который потом блистал у Жана Ренуара в ленте «Бодю, спасенный из воды» и у Марселя Карне в «Странной драме». Вся легендарная жизнь Жанны д’Арк спрессована в этой мистерии Дрейера до крайней степени эмоциональной концентрации и повествует только о последних месяцах её заключения, тщательно восстановленных по сохранившимся протоколам церковного суда. Поэтому советую вам, когда будете смотреть фильм, внимательно читать субтитры, в них есть прямые цитаты из этих документов. В списке пятидесяти величайших фильмов, отобранных по итогам опроса восьмисот сорока шести профессиональных кинокритиков журналом «Sight / Sound» («Свет/Звук») есть целых три фильма Дрейера - больше только у Люка Годара. Кстати, сам Люк Годар очень ценил «Страсти». В одном из своих интервью по случаю выхода его фильма «Жить своей жизнью» режиссер так определил фабулу ленты: эта картина о девушке, которая хотела стать продавщицей, но посмотрела фильм Дрейера «Стра­сти Жанны д’Арк» и пошла на панель. А если серьезно, то и наш Сергей Эйзенштейн называл эту ленту одной из прекраснейших в мире. Через десять лет фильму «Страсти Жанны д’Арк» исполнится век. За это вре­мя в кино появились звук, цвет, комбинированные съемки, компьютер, цифра, 3D. Но это кино навсегда останется одним из лучших, опровергая привычное мнение о том, что кино – быстро устаревающее искусство из-за его технического несовершенства. Чтобы не испортить вам удовольствие от просмотра фильма и не раскрывать все кар­ты, я не буду подробно останавливаться на киноэстетике Дрейера. Вторым номером в нашем списке идет шведская философская притча 1957 года «Седьмая печать» не менее легендарного Ингмара Бергмана с Максом фон Сюдовым. Лента была номинирована на «Золотую пальмовую ветвь», получила особый приз жюри Каннского МКФ, а также итальянский приз «Серебряная лента» и испанский приз за лучший зарубежный фильм. Скромная по внешним затратам «Седьмая печать» сделала тридцативосьмилетнего Бергмана знаменитым, хотя в его активе уже были «Лето с Мо­никой» и «Вечер Шутов». По сути это авторское, почти артхаусное кино, снятое им по собственной небольшой пьесе, написанной когда-то для студентов театральной студии, где он преподавал. А сам фильм был сделан на одном дыхании всего за тридцать пять дней, словно мимоходом. Для нас это будет печальная трансформация романтического образа «Странствующего христианского рыцаря» красавца Орланда Блума из «Царствия Небесного» в изможденного скитаниями крестоносца Макса фон Сюдова, чей Антониус Блок уже стоит на границе обители Смерти и общается с ней как с равной. И третьим, не по значимости, а по хронологии, я выбрала философско-мисти­ческий детектив «Имя розы» Жан-Жака Анно 1986 года с Шоном Коннери и юным, семнадцатилетним Кристианом Слэйтером. Этот фильм Жан-Жак Анно снял по мо­тивам одноименного романа Умберто Эко. Вы помните его «Баудолино» из нашего первого эпизода? Я не буду сейчас углубляться в споры, насколько роман лучше фильма. Кто сможет, пусть прочтет и оценит сам. И насладится обоими. Хотя работа над сценарием шла почти пять лет, что очень долго, и авторами фильма было сделано аж семнадцать вариантов сюжета, но ни один из них самого Умберто Эко не устроил. Кстати, сценарий «Имя розы» написал Эндрю Биркин – брат Джейн Биркин и шурин Сержа Генсбура. Он также снялся сам в роли монаха-францисканца. На мой взгляд дилетанта, лента «Имя розы» замечательно передает дух Сред­невековья, но самому Умберто Эко фильм настолько не понравился, что он остроумно попросил написать в титрах, что это «палимпсест». То есть, что фильм снят не по ро­ману или по мотивам романа, а по затертому, вернее по «соскобленному», тексту Ум­берто Эко. И следом в сердцах запретил экранизацию своих произведений кому бы то ни было. Даже Стэнли Кубрику отказал, когда тот хотел снять фильм по его «Маятнику Фуко». Конечно, фильм Анно – это «облегченный» вариант интеллектуальной прозы Эко. Но все-таки многое, что пишет Юрий Лотман о романе в своей статье «Выход из лабиринта», вы найдете и в картине: «…Внимательный читатель обнаружит и проблему наркомании, и споры о гомосексуализме, и размышления над природой левого и правого экстремизма, и рассуждения о бессознательном партнерстве жертвы и палача, а также о психологии пытки – все это в равной мере принадле­жит как XIV, так и XX веку. Не только западный, но и советский читатель (что уж, наверняка, не входило в расчеты автора) испытывает исторический интерес к проблемам книгохранилищ, созданных с целью не допустить читателя к «вредной» книге. Или к конфронтации науки, ос­нованной на сомнении, и богословия, теоретики которого никогда не находят правильных от­ветов, а только «единственно верные», разумеется всегда ошибочные, но зато «крепко держатся за свои ошибки»...». Кстати, по версии Умберто Эко, сама рукопись романа подобно «Рукописи, найденной в Сарагосе» Яна Потоцкого, была найдена в 1968 году в Праге, после того, как советские танки разворотили какое-то старое книгохранилище. Мы ворошим про­шлое и находим там осколки нашего будущего. В отличие от автора романа кинокритикам лента «Имя розы» приглянулась. Фильм получил две премии английской киноакадемии (BAFT), премию «Сезар», а так­же ворох более мелких итальянских и немецких премий. Кстати, Жан-Жак Анно снял, по крайней мере, еще два исключительно удачных фильма «Семь лет в Тибете» с Брэ­дом Питтом и «Враг у ворот» о битве за Сталинград с Джудом Лоу и Эдом Харрисом. Итак, 1327 год. Монахи затерянного в горах северной Италии монастыря на стыке Швейцарии, Германии и Франции ждут важных гостей на теологический диспут: братья-францисканцы, нестяжатели по своей природе, собирались поспорить о «свя­щенстве» права частной собственности с посланцами официального Рима, которые на­деялись притянуть Царство Божие к «миру сему» как можно ближе. Кстати, диспуты о достоинстве бедной церкви, провозглашенные предыдущим Папой Николаем IV, были в то время действительно горячи. И совсем скоро новый Папа Иоанн XXII разрешит эти споры указом, позволяющим монахам иметь личное имущество. А для францисканцев он найдет лазейку, объявив все их богатства имуществом церкви, которое они взяли у неё на время. Но собравшиеся на научный диспут теологи неожиданно оказываются оче­видцами череды таинственных убийств, которые пытается разгадать «францисканский Шерлок Холмс» Вильям Баскервильский (Шон Коннери) со своим Ватсоном – юным по­слушником, благородным Адсоном из Мелька (Кристиан Слэйтер). Адсон – третий сын немецкого барона. Вы помните, что по закону майората третий сын отправлялся или в монастырь, или в казарму? Широкий исторический контекст Друзья, мы добрели по средневековым дебрям до XIV века. И хотя «Mappa Mundi», которая служит нам ментальной картой, осталась в прошлом XIII веке, но она по- прежнему отражает мировоззрение большинства средневековых европейцев. И мы вместе с ними попробуем объять необъятную столетнюю войну (1337–1453), чуму и инквизицию в придачу. Весь XIV век неустойчивость чувствовалась не только в климате, но и в обще­ственной жизни. В разрозненной и разобщенной Италии продолжали враждовать приверженцы и противники Папы и императора (гвельфы и гибеллины), хотя поро­дивший эту вражду род Гогенштауфенов был давно истреблен. В Германии и Испании тянулись бесконечные кровавые междоусобицы. А часть Восточной Европы еще с конца XIII века оказалась под пятой монголо-татар. Судьбо­носных исторических событий было не так уж и много. В Германии на фоне непрекра­щающихся кровавых разборок в Нюрнберге началось массовое производство иголок. Да, еще в Италии родились такие разные и такие замечательные Петрарка и Боккаччо. Франция – флагман средневековой Европы Пожалуй, самыми важными для судеб Европы оказались деяния короля Филиппа IV Красивого (1268–1314) – отца нашей «французской волчицы» из «Храброго сердца». Ему мы и посвятим наш первый флешбэк. В самом начале XIV века он выманил ос­лабевших в борьбе с Гогенштауфенами римских Пап из Рима в Авиньон. И францу­зы удерживали их там под своим крылом аж семьдесят лет. Поэтому в фильме «Имя розы» главный инквизитор отсылает провинившегося Вильяма Баскервильского на ковер к Папе не в Рим, а в Авиньон. Кстати, главного инквизитора там играет уже знакомый нам по «Барбароссе» Мюррей Абрахам. Итак, пленение первосвященников церкви помогло жадному Филиппу IV Кра­сивому ограбить и погубить богатейший орден тамплиеров, но не помогло избежать их проклятия. После многолетнего заточения и пыток по обвинению в ереси при мол­чаливом согласии понтифика на костер взошел последний магистр могущественного ордена тамплиеров Жак де Моле (1244-1314). Рассчитывать на большие барыши коро­левской казне не приходилось, потому что основные деньги тамплиеров были вложе­ны в дороги, банки и различные производства. Это всё равно, что убить миллионера в надежде, что все его деньги хранятся в сейфе, а не вложены в акции и другие ценные бумаги. Но поиздержавшемуся Филиппу IV было не до экономической целесообраз­ности. Говорят, что на костре Жак де Моле проклял всех приложивших к этому костру руку и позвал их на скорый Божий Суд. Табличку об этом вы можете и сейчас отыскать на месте костра на мысочке острова Сите в Париже. Она притаилась на узкой крутой лестнице, по которой обычно вереницы туристов снуют на речной трамвайчик и об­ратно, не особо оглядываясь по сторонам. И, правда, не прошло и месяца, как умер от вульгарной дизентерии Папа Климент V (1264–1314), давший добро на разгром ордена. Чуть позже в расцвете лет скончался и король Филипп IV Красивый, а следом сошли в могилу трое его сыно­вей и новорожденный внук. И хотя Гийом де Ногарэ (ок.1260–1313) – прото-премьер министр Филиппа и хранитель королевской печати, яростный следователь по делу тамплиеров, умер за несколько месяцев до памятного костра, но сила мифа такова, что его всегда приписывают к жертвам «проклятия тамплиеров». Будем считать, что Жак де Моле нанес ему превентивный удар. Говорят, при казни Людовика XVI в XIX веке кто-то в толпе крикнул: «Де Моле! Ты отомщен!». Тем более, что самого Людовика XVI революционеры заточили в Тампль – бывший оплот тамплиеров. В проклятии де Моле лежит и начало изнурительной и затяжной войны с Ан­глией, снова, как во времена Генриха II Плантагенета, не только за земли, но и за саму французскую корону. Как сейчас бы сказали, за французскую государственность. Во­йны, которую как мину замедленного действия подложил под свою страну Филипп IV Красивый вместе со своими невестками, публично уличенными в неверности. Еще раз отсылаю вас к трилогии Мориса Дрюона «Проклятые короли» и заклинаю не смотреть ужасный одноименный французский мини-сериал, снятый плохим режиссером Жозе Дайан. Может, Умберто Эко все-таки прав, запрещая снимать кино по своим романам? На месте Дрюона я бы тоже запретила, по крайней мере, Жозе Дайан. Кстати, про нашу историю она сняла убогого «Распутина» с Жераром Депардье. Итак, невестки короля Филиппа Красивого были уличены в неверности. А зна­чит, они поставили под сомнения законность своих уже рожденных престолонаслед­ников, вернее престолонаследниц. Частная королевская измена привела к принятию салического закона – праву передачи короны только по мужской линии, чтобы отсечь сомнительных на тот момент наследниц, а затем и к пресечению прямой мужской ли­нии династии Капетингов на французском престоле. Подобное пресечение рода казалось невозможным при троекратном запасе королевичей. Но после смерти Филиппа IV его сыновья Людовик X Сварливый (1289- 1316), Филипп V Длинный (1291–1317) и Карл IV Красивый (1298–1328) промелькнули, как тени, не оставив не только наследников, но даже внятных портретов. А един­ственный младенец мужеского пола Иоанн Посмертный (1316) – сын Людовика X, ро­дившийся уже после смерти отца, сразу последовал за ним, оставив в истории только надгробие. После пресечения мужской линии Капетингов корона перешла к ветви Ка­петингов-Валуа – к младшему брату злополучного Филиппа IV, и королем стал Фи­липп VI Валуа (1293–1350). Но в Англии осталась дочь Филиппа IV королева Изабелла (ок.1295–1358) – та самая «французская волчица» из «Храброго сердца», выданная двенадцатилетней девушкой замуж за мрачнейшего типа, английского короля Эдуар­да II (1284–1327). Семейная жизнь их была ужасающей, хотя бы потому, что Эдуард считается фактически единственным истинным гомосексуалистом на европейском престоле. Его «порочные связи» с ненавистными фаворитами вкупе с дрянным прав­лением привели к смуте, гражданской войне, а впоследствии и к страшной смерти самого монарха. Мы рассказывали об этом, когда разбирали мрачную и стильную дра­му авангардиста Дерека Джармена «Эдуард II». Хотя фильм и подкупает свободной современной трактовкой, в которой многие диалоги и реплики Марлоу звучат очень актуально, само это кинематографическое действо не для слабонервных. В государ­ственном и семейном аду, так жутко переданном Дереком, у королевской четы все- таки родились дети и в первую очередь сын Эдуард III (1312–1377). Именно с ним связан наш второй флешбэк. Война Срезая все углы, скажу, что после свержения своего отца Эдуарда II молодой монарх в Генте (Фландрия), на родине преданной жены принцессы Филиппы Геннегау (1314– 1369), дерзко продемонстрировал свой новый герб: на щите, разделенном на четыре части, три английских леопарда чередовались с французскими королевскими лили­ями. Так началась война между Англией и Францией, которую впоследствии назовут столетней. Вы помните историю храброго и хозяйственного рыцаря Уильяма Маршала из «Льва зимой»? В средние века, как и сейчас, война была не только государственным, но и частным бизнесом. Малым и Средним. Но то, что мы сейчас называем мародер­ством или грабежом, в средние века считалось законной добычей, не облагаемой на­логом. Вот почему, когда английский король Эдуард III в союзе с фламандцами вторг­ся на территорию Франции в надежде вернуть себе корону деда, то отправился не по прямой захватывать Париж, а по кривой. Он начал с весьма продуктивных налетов на северо-восток Франции, где было чем поживиться. В 1346-м он разгромил армию своего двоюродного брата французского коро­ля Филиппа VI в знаменитой битве при Креси, где впервые на арену истории выдви­нулись знаменитые английские лучники. И это был полный разгром: на пятнадцать тысяч погибших французов, включая одиннадцать принцев, тысячу двести рыцарей и раненного Филиппа VI, пришлось всего около трехсот убитых англичан. Невероятно. В этом сражении при Креси погиб и знаменитый союзник французов король Боге­мии Иоанн Люксембургский, отец императора Священной Римской империи Карла IV. Будучи уже слепым, старый рыцарь повелел привязать свою лошадь к лошадям двух своих оруженосцев, чтобы участвовать в атаке. Затем английские войска, сладко гра­бя и разоряя страну, продолжили беспрепятственное продвижение на северо-запад Франции и осадили Кале – опорную крепость французов. Этот эпизод не имеет пря­мого отношения к нашим фильмам, но психологически с ними перекликается. Вы помните знаменитую скульптуру Огюста Родена «Граждане Кале»? Изну­рительная осада Кале продолжалась почти год. И когда голод и эпидемии принудили горожан к сдаче, Эдуард III жестко потребовал выдать ему шестерых наиболее знат­ных граждан Кале, намереваясь казнить их в назидание остальным за столь долгое сопротивление. Первым вызвался отдать свою жизнь ради спасения города один из главных богачей Кале Юсташ де Сен-Пьер. Его благородному примеру последовали и другие. По требованию короля босые и изможденные добровольные мученики с за­вязанными вокруг шеи верёвками вынесли монарху ключи от Кале. В 2012 году в Петропавловской крепости Санкт-Петербурга проходила вы­ставка Родена, где можно было увидеть и «Граждан Кале». Как выяснилось после вы­ставки, многие зрители считали, что эти добровольцы были казнены. Но, к счастью, беременная английская королева Филиппа во имя своего еще не рождённого ребёнка вымолила у супруга прощение для них. Побежденные, но не униженные они впервые ясно показали, что поражения тоже бывают героическими. В этом смысле граждане Кале были предтечами Жанны д’Арк (1412–1431). Святая дева еще не появилась в этом мире, но тьма перед рассветом её рождения уже сгустилась над Европой. Уродство внешнее и внутреннее XIV век – это определенный рубеж или даже надлом в истории Европы. Наступило длительное похолодание, малый ледниковый период. Все стало хуже расти и созре­вать. Первое десятилетие XIV века выдалось холодным и засушливым, второе – хо­лодным и влажным. Ливневые дожди сгубили на корню несколько урожаев подряд, и начался великий голод пятнадцатого – семнадцатого годов. Постоянное недоедание и авитаминоз, ослаблявшие иммунитет европейцев, с неизбежностью вылились в повальные эпидемии. Стало рождаться много уродов. И самое страшное: в уродов стали перерождаться взрослые, от рождения нормальные люди. Проснулась натуральная оспа и к ней вскоре присоединилась проказа, при ко­торой человек начинал гнить заживо. Города заполонили человекоподобные существа, которых позже изобразят на своих полотнах Иероним Босх (1450–1516) и Питер Брей­гель (1525–1569). Антропологически это были люди, но де-факто – гуманоиды с руками и ногами, словно эволюция обратилась вспять и начался регресс человеческой расы. Эти средневековые типажи точно схвачены в «Имени розы», взять хотя бы Рона Перлмана в роли брата Сальваторе. (Вы, наверное, помните его Хеллбоя?) Вгля­дитесь внимательно и в лица французских судий и английских тюремщиков Жанны д‘Арк у Дрейера, они тоже словно сошли с полотен Босха, хотя его во времена Дрейера еще не переоткрыли. Это тоже полуфабрикаты людей, существа во власти наживы, зависти, вожделения, то есть живущие самыми низменными животными инстинкта­ми. Это булгаковские Шариковы. В Англии даже запретили «Страсти Жанны д’Арк» к показу, обидевшись на безобразные образы соотечественников. Ясные человеческие черты только у Жанны (Рене Фальконети) и молодого монаха Антонена Арто. Роберто Росселлини в своей киномистерии «Жанна д’Арк на костре» пошел по этому же пути, превратив судей Жанны вообще в свиноподобных тварей. А у Жан-Жака Анно в «Имени розы» с человеческими лицами только Вильям Баскервильский, его ученик Адсон, да безымянная нищенка из деревни, ведь, возмож­но, именно её имя было «имя розы». Словно на картине Иеронима Босха «Несение Креста», где человеческий облик сохранил один Иисус. Или на полотне «Корабль ду­раков», где печатью уродства не отмечен только печальный шут. Эта потеря челове­ком образа Божьего страшна в любые времена, ведь тогда его тварная, животная часть поглощает несчастного целиком. Бергман такой же мастер крупных планов, как и Дрейер, дает нам целую га­лерею этих существ в долгой панораме крестного хода бичующихся. Он оставляет людьми только Антониуса Блока с оруженосцем и молодую чету бродячих артистов. И все три таких разных режиссера показывают, насколько тонка грань, отделяющая людей от нелюди, и насколько быстро средневековое физическое уродство срастается с нынешним нравственным уродством, тоже видимым глазу. В фильме Бергмана «Седьмая печать» оруженосец рыцаря Антониуса Блока случайно спасает девушку от насильника, которым оказывается бывший семинарист, когда-то уговоривший Антониуса своими пламенными речами отправиться в кресто­вый поход. Но что взять с отступившегося от Христа семинариста, если и в самом храме у Антониуса исповедь принимает Смерть. Горечь разочарования церковью, которая должна была хранить веру как единственную жемчужину, как зеницу ока, но не уберегла её, и надежда, что эта вера все же существует, крепко связывают полного скорби рыцаря XIV века и полного ми­стических раздумий художника века XVI с режиссером -философом из века XX, вы­ходцем из строгой церковной среды. При просмотре всех трех кинолент вам придется ответить самим себе на вопрос: что есть вера? Нужна ли она? С одной стороны, герой Бергмана рыцарь Антониус восклицает: «Вера — это такая мука, все равно, что любить того, кто во мраке и не являет лица». С другой, мы – жители XXI века, уже наученные горьким опытом, – знаем, что атеизм, при всем своем позитивизме технического прогресса, не смог утешить человечество. «С при­ходом радио, – писали в записных книжках Ильф и Петров, – ожидался приход всеоб­щего счастья. И вот радио есть, а счастья почему-то нет». Так было ли жертвоприно­шение Жанны оправданно, или прав все-таки оруженосец Антониуса Йонс, который, глядя, как его хозяин приклонил в молитве колени перед смертью, дерзко бросает в лицо подступающей пустоте: «Черта с два я встану на колени». В свободную минуту посмотрите телеэссе Паолы Волковой «Мост над без­дной» про полотно Иеронима Босха «Корабль дураков» и одноименный фильм заме­чательного Стенли Крамера, который через пятьсот лет после Босха снял свою ленту по пронзительному роману о предвоенной, но уже пропитанной нацизмом Европе. Кстати, это последняя лента, где снималась Вивьен Ли. Мы много веков с горечью и надеждой вглядываемся в этот корабль-церковь, который уже врос в землю и никуда не плывет, сквозь который проросло дерево, а вместо креста на верхушке мачты торчит жареный поросенок. А там, где должен быть проповедник, сидит в ветвях грустный шут, почти юродивый. А на корабле монахи, монашки, миряне – все выпивают и закусывают и не замечают, что корабль стоит. Да и как они могут заметить? Ведь они уже потеряли образ Божий. Но потеряли этот образ пока еще не все. И герой «Седьмой печати», десять лет проведший на чужбине в крестовых походах, уже осознал то, над чем император Фридрих II Штауфен только раздумывал: убийство не может быть священным. Для нас сегодняшних, вплотную столкнувшихся с исламским терроризмом, эти раздумья более чем актуальны. Бергман, словно предвидя нынешнее метафизическое ощущение, что чело­вечество зашло в тупик, подчеркнул его темной, монохромной палитрой. Впрочем, сумрачностью бытия дышат и ленты Дрейера и Анно. Но если у Дрейера в 1928 году выбора не было, то Бергман предпочел черно-белую пленку не случайно. Жизнь как движение души можно выявить только на контрасте со смертью и сердечным окаме­нением, как белое лучше всего проступает на черном. Фильм балансирует именно на этой границе, которую так любили изучать Жан-Поль Сартр и Альбер Камю, чьи пьесы Бергман часто ставил в театре. Анно из похожих соображений перенес действие филь­ма «Имя Розы» в лютую зиму с пронизывающим до костей ветром, снятую в мрачной, почти черной гамме. Цвет приходит только вместе с кровью и огнем. Вглядитесь в эти беспросветные просторы, холодные и безжизненные, словно после Апокалипсиса. И обратите внимание, насколько радикальная космическая тьма фильма Де­река Джармена «Эдуард II» разнится с ночной, полной жизни и дыхания земли мглой лент Дрейера, Бергмана и Анно. У Джармена она беспросветна и бесповоротна, как полотна с отрубленными головами Голиафа его любимого Караваджо, и сам фильм снят в такой же манере «драматического, театрализованного реализма». А у нашей замечательной троицы сквозь тьму всегда мерцает звезда надежды и ожидание хотя бы луны из-за туч. Но зрители никогда не знают наверняка, закончится ли ночь, взой­дет ли солнце. А пока надо стараться не потерять человеческий облик, несмотря на то, что Бергман приводит нам с экрана саму Смерть, которая, словно коршун за добычей, пикирует на землю за человеческими душами. Впрочем, его герой Антониус настолько разочаровался в жизни и так хочет узнать, есть ли какой-нибудь смысл в его и вселенском существовании, что заинтри­гованная его бесстрашием Смерть затевает с ним игру в шахматы, пусть это и игра в кошки-мышки. Разве можно переиграть Смерть? Но пока игра идет, Антониус живет и вопрошает. Это своеобразный вариант сделки доктора Фауста. Бергман писал где- то, что идея игры со Смертью пришла ему в голову, когда он разглядывал фреску в средневековой церкви Тёбю в Швеции «Смерть, играющая в шахматы». Вы помните, какую огромную роль играла Смерть в жизни средневекового человека? Страх смерти, хоть и сильно подретушированный сегодня, никуда не делся. Высокоинтеллектуальные специалисты по творчеству Бергмана считают, что в уста рыцаря Антониуса вложен основной концепт экзистенциальной философии: от Кьер­кегоровского антагонизма веры и разума до умения и даже искусства по Мартину Хайдеггеру задавать вопросы о самом сущем. Черно-белый экран помогает зрителю, отбросив все цветные мелочи жизни, сосредоточиться на главном; что такое смерть? Что такое Бог и его промысел? Ради чего стоит жить, когда ты чувствуешь себя уже мертвым? Для меня же происходящее на экране вполне корреспондирует с тем, что я вынесла «для себя» у Сёрена Кьеркегора: до того, как требовать свободы слова, давай­те вычерпаем все возможности свободы мысли. Рыцарь Антониус действует именно в этой парадигме. Биографы Бергмана считают, что эта картина имела такой оглушительный успех, несмотря на некоторую притчевую отстраненность, потому что режиссер уло­вил тревоги и страхи того времени, когда весь западный мир в конце 1950-х страшил­ся новой, теперь уже ядерной войны. Но разве сейчас, через шестьдесят лет, ситуация изменилась к лучшему? Разве сейчас Европа не переживает очередной глубокий кри­зис самоидентификации? Вот почему и через тридцать лет после «Седьмой печати», в 1986-м, герои ленты «Имя розы» испуганно плутают в чреве монастыря по бесконеч­ному лабиринту лестниц, так похожему на современные лабиринты Эшера, и никак не могут вырваться на свободу, к истине. Монастыри Съемки «Имени розы» действительно проходили в одном из старейших цистерци­анских обителей Германии – Эбербахе. Съемочная группа «перепробовала» около трехсот монастырей, прежде чем остановилась на этом. Убранство келий, скрипто­рий, закрома келаря, показанные в фильме, – всё настоящее. Большую часть доходов реального монастыря Эбербах давало виноделие, основатели общины привезли в эти земли виноградную лозу из Бургундии и так преуспели, что со временем даже обза­велись собственным речным флотом для доставки вина по Рейну в Кельн. Есть легенда, что именно вид тамошних гигантских прессов натолкнул Ио­ганна Гутенберга (1397-1468) на идею книгопечатания. Ведь его печатный станок это деревянный винтовой пресс, то есть вариация давильного. Жаль, что с реализацией этой блестящей идеи, монастырь во многом утратил свою значимость крупнейшего культурного центра, где переводились и переписывались рукописи с древнегрече­ского и арабского. Ведь средневековое монашество не только обжиралось и обпи­валось втихомолку, как келарь и помощник библиотекаря в «Имени розы», да и во многих других фильмах. Монахи фактически подняли на своем хребте европейскую цивилизацию. Ци­стерцианцы, например, следуя своему уставу, обживясь на одном месте, отправляли передовой отряд основывать обители в других диких краях. Каждая такая община отстраивала новый монастырь, вокруг которого наращивалась потихоньку жизнь. Тот же Эбербах, обитель, где сначала пытались прижиться августинцы, а потом бе­недиктинцы, в результате освоили переселенцы из Бургундии во главе с Бернаром Клервосским, ныне святым (1090–1153). Они неустанно трудились, возводили камен­ные корпуса, прокладывали мощенные дороги по примеру римских. Они хранили и умножали культуру, изучая языки, переводя и переписывая книги. От монахов пошли огородничество, виноделие, пчеловодство, пивоварение и почти вся гастрономия, а также лечение травами и медицинские справочники. Долгое время лечебницы были только в монастырях. И монастырь Эбербах с его насельниками не был исключением. День и ночь монахи переписывали книги, умножая свои сокровища, потому что книга была настоящим сокровищем Средневековья. Именно поэтому зловещий смотритель библиотеки Хорхе из Бургоса мог пожертвовать людьми, но не мог пожертвовать кни­гой. Да и самого Вильяма Баскервильского юный послушник упрекает в том, что тот любит книги больше, чем людей. Думаю, нам невозможно сейчас понять всю силу этого благоговения перед книгами в средние века. Для многих из нас книга сегодня – бумага, где «слишком много букв». А для благоговения перед компьютером, где со­браны все книги мира, мы уже стали слишком циничны. В историческом Эбербахе действительно была когда-то большая библиотека. Разумеется, не такая роскошная, как в романе и фильме, где ею руководит неистовый слепой старец Хорхе. Когда вижу его полное страсти лицо, всегда думаю, что девя­носточетырехлетний венецианский дож Энрике Дандоло, поведший крестоносцев на штурм Константинополя, наверное, выглядел так же. Хорхе из Бургоса сыграл Федор Шаляпин младший, а в романе его прообразом послужил Луис Борхес. Последние двадцать лет жизни великий аргентинский писатель возглавлял национальную би­блиотеку своей страны. Как видите, Умберто Эко любит поиграть с читателем, пожон­глировать смыслами. Так в уста вольнодумца Вильяма Баскервильского он вложил идеи Рене Декарта (1596–1650) и Людвига Витгенштейна (1889–1951). А рассуждения Ибн Сины Авицен­ны (980–1037) о вреде любовных утех, которые юный Адсон зачитывает вслух настав­нику, готовы отбить охоту заниматься сексом у любого неофита. Не пропустите этой славной шутки. Анно в фильме удалось вслед за Умберто Эко передать атмосферу XIV века и одновременно соткать тысячи нитей, привязывающих к нему нас сегодняшних. Чума А пока европейцы, удрученные неудачами крестовых походов, повсеместным похо­лоданием и неурожаями, а также начавшейся войной Франции и Англии, боролись с пеллагрой и проказой – считая их наказанием Божьим за оставленный иноверцам Иерусалим. Но настоящий Бич Божий Господь над Европой только еще заносил. Сегодня историки считают, что чума – Черная Смерть – пришла в Европу из Азии по великому шёлковому пути, ведь он проходил через пустыню Гоби, где был очаг за­ражения. Сначала чума ударила по Китаю, где в 30-е годы XIV века, согласно китайским источникам, в некоторых провинциях умерло до девяноста процентов жителей. Потом зараза устремилась на ближний Восток, а оттуда на кораблях генуэзских торговцев в 1347 году вместе с чумными крысами приплыла в самые крупные и оживленные сре­диземноморские порты Европы: Венецию, Марсель, Геную, Пизу. А толпы беженцев, ни­щих, бродяг и увечных, которыми были полны дороги из-за затяжных междоусобиц и неурожаев, вместе с крысами понесли чуму дальше в центр и на северо-запад Европы. Но виноваты были не сами крысы, а чумные блохи, которых они на себе несли. Но и блохи не виноваты, такими их создал Господь. Теперь мы знаем, что у этих блох с труднопроизносимым латинским названием была странная особенность в системе пи­щеварения. Перед самым желудком пищевод этой блохи образует утолщение типа зоба. Если такая блоха кусала зараженного чумой суслика, чтобы полакомиться его кровью, то чумные бактерии оседали в этом зобу перед пищеводом и так быстро размножались, что перекрывали ей пищевод. Пища (кровь) переставала попадать в желудок, блоха испытывала адский голод и начинала метаться с одного грызуна на другого, в тщетной надежде хоть где-то насытиться. Так, перекусав всех, до кого допрыгнет, она сама уми­рала от голода, корчась в страшных муках. В общем, тоже мученица. Мы также знаем теперь, что возбудитель чумы устойчив к холоду и влаге, но погибает при температуре всего лишь в пятьдесят пять градусов в течение каких-то десяти-пятнадцати минут. А при кипячении – практически мгновенно. Но, к сожа­лению, и это мы тоже знаем, средневековые люди считали мытье делом греховным. Кипятить воду значило попусту переводить дрова, а про кипячение одежды и гово­рить нечего. Обратите внимание на монашеский быт в «Имени розы», насколько он привлекательнее условий жизни «местного населения», а по сути человекообразных существ, как будто выживших после ядерной войны, которых обычно показывают в фантастических фильмах о жизни после конца света. Недаром, когда у Эйнштейна спросили, какое оружие будет употребляться в третьей мировой войне, он ответил, что про третью мировую ничего не знает, но в четвертой будут рубиться каменными топорами. Когда смотришь «Имя розы», тебя не оставляет странное чувство, что это воспоминания о будущем. Да, крысам было где разгуляться в средневековых жилищах, контакт с ними был таким тесным, что в одном из «чумных сочинений» того времени приводится спе­циальный рецепт, что делать в случае, если кому-то крыса ущипнет лицо. Встреча с новой напастью была «культурным шоком» для европейцев. Заболевший чумой вел себя ошеломляюще безобразно. Больные бились в бреду и бесновались, бешено орали и творили Бог знает что, потому что инфекция поражала не только тело, но и дух – цен­тральную нервную систему. (Отсюда и присказка: «что мечешься, как чумной».) До сих пор, уже шестьсот лет спустя, в наших жилах кровь стынет от ужаса при слове чума. Поэтому для описания чумы я взяла отрывки не из сочинений XIV века, а из сочинений наших современников. Вот отрывок из трактата «Театр и чума» великого и странного Антонена Арто, сыгравшего в фильме «Страсти Жанны д’Арк» единственного молодого монаха, симпатизирующего Жанне: «…тело покрывают красные пятна, но больной их замечает не сразу, а только когда они начи­нают чернеть. Тут ему некогда даже испугаться, голова начинает пылать, становится огромной от своей тяжести, и он падает. Тогда им завладевает страшная усталость, усталость от срединно­го магнетического дыхания, когда молекулы раскалываются пополам и близки к распаду. Ему кажется, что его жизненные соки, потеряв направление и сбившись в кучу, мечутся как попало по всему телу. Желудок поднимается, он чувствует, что внутренности вот-вот выскочат наружу. Пульс то замедляется, оставаясь лишь слабым напоминанием о самой возможности пульса, то скачет, повинуясь клокотанию его внутреннего жара, растущему помрачению его разума. Этот пульс, стучащий в такт скорым ударам его сердца, полный, сильный и громкий; эти красные, воспаленные, быстро стекленеющие глаза; этот огромный, толстый, западающий язык, сначала белый, потом красный, потом черный, растрескавшийся и как бы обуглившийся, — все пред­вещает небывалую органическую бурю. Вскоре жизненные соки, как земля под ударом молнии, как вулкан под давлением лавы, начинают искать выход наружу. В центре пятен образуются более воспаленные точки, вокруг этих точек кожа вздувается, как пузыри воздуха под тонким слоем лавы, эти пузыри опоясываются кольцами, последнее из которых, подобно кольцу Сатур­на вокруг раскаленной планеты, указывает предельную границу бубона. Они покрывают тело. Но как и вулканы, имеющие свои избранные места на земле, бубоны тоже находят свои любимые места на человеческом теле. В двух-трех дюймах от паха, под мышками, в интимных местах, где активные железы продолжают четко выполнять свои функции…» Жуть! Одни историки говорят, что именно из-за этих черных бубонов чуму назвали черной смертью. Другие считают, что это неправильный перевод, калька с арабского, а имелась в виду не черная – а многочисленная смерть, как у нас «тьма тьмущая», «тьма народу». Про средневековых врачей мы уже знаем, поэтому не будем удивляться, что самым верным средством спасения было бежать без оглядки из заражённого места в глушь и дожидаться конца эпидемии. Что и сделали герои «Декамерона» Боккаччо. Иными словами: спасайся, кто может! Одинокий монастырь в горах из «Имени розы» тоже мог стать таким оазисом. А мог и ловушкой. Вторым по значимости средством считалось очищение от заразы воздуха. У заболевших было чрезвычайно зловонное дыхание, которое представлялось зараз­ным. Тела умерших тоже страшно смердели. Пытаясь развеять заразу, через город гнали стада, чтобы дыхание животных очистило атмосферу. Один из «специалистов» того времени приписывал подобную способность лошадям и потому настоятельно со­ветовал своим пациентам на время эпидемии перебираться в конюшни. Люди также ставили блюдечки с молоком в комнату умершего, чтобы таким образом поглотить заразу. Или разводили пауков, способных, по убеждению того вре­мени, абсорбировать яд. Наверное, ловить его паутиной, как сетью. Для того, чтобы разогнать заражённый воздух, звонили в колокола и палили из пушек. В комнатах с той же целью выпускали летать небольших пичужек, чтобы они взмахами крылышек проветривали помещение. Природные вентиляторы! Здоровым советовали наглухо закрывать двери, а окна завешивать пропитанной воском тканью, чтобы не допустить проникновения в дом заражённого воздуха. Но все эти рецепты ничто по сравнению с идеей забивать чумное зловоние ещё большей вонью. Мы помним советы стомато­логов нюхать дерьмо, чтобы зубной червь задохся и выполз из зуба продышаться. Так вот, чтобы заглушить чумное зловоние, крымские татары, например, раз­брасывали по улицам собачьи трупы, а европейские врачи советовали держать в до­мах козлов. Давались даже рекомендации подолгу задерживаться в отхожем месте, вдыхая тамошние миазмы, поскольку заметили, что чистильщики отхожих мест мень­ше страдают от эпидемии. Некоторые врачи пробовали вскрывать бубоны и прижигать их раскалённой кочергой. К бубонам также прикладывали высушенные шкурки жаб и ящериц, спо­собных, по распространённому в те времена убеждению, вытягивать из крови яд. С той же целью употребляли драгоценные камни, в частности, размолотый в порошок изум­руд, ведь в XIV веке наука ещё тесно переплеталась с магией и оккультизмом. Да и сами чумные доктора были похожи на чудовищ с картин Босха в своих масках со стеклышками глаз и с клювами, где была спрятана трава – верное средство от чумных «миазмов». Противогаз XIV века. Поверх одежды врач надевал тёмный длин­ный плащ из льняной или вощёной материи, из-за чего походил на зловещую птицу, а в руке держал специальную палку — чтобы не прикасаться к зачумлённому руками. Надо ли говорить, что заболевших такими методами вылечить было невозможно, поэто­му почти все заразившиеся умирали, и была их, действительно, тьма тьмущая. Тема чумы, как и тема крестовых походов, возникает в очень многих фильмах, но есть ленты, в которых она становится главенствующей. Например, приключенче­ский боевик «Плоть и кровь» Пола Верховена с молодым бесподобным Рутгером Ха­уэром или «Черная смерть» Кристофера Смита с Шоном Бином. В обеих картинах с чумой сталкиваются монахи, быстро деградирующие в разбойников. Но в реальной жизни священники, принимавшие последнюю исповедь умирающих, часто умирали вслед за исповедавшимися, поэтому в разгар эпидемии в городах уже невозможно было сыскать священника. Боясь заражения, оставшиеся перестали даже заходить к страждущим, а просовывали в специальную «чумную щель» в двери хлеб для прича­стия на ложке с длинной ручкой или соборовали с помощью палки с концом, смочен­ным в елее. Конечно, как всегда, рядом с ужасом смерти появлялось и чудо жизни и веры, подвижники. Например, ставший святым отшельник по имени Рох, самоотвер­женно ухаживавший за больными. Церковь сильно разбогатела от множества пожертвований испуганных при­хожан, но на место умерших священников ей приходилось брать молодых, неопытных и часто невежественных школяров, поэтому сам институт церкви тоже сильно покач­нулся. Духовные силы священства оскудели, ведь в любой беде или войне первыми погибают самые лучшие. Мне из всех фильмов о чуме нравится мистический амери­канский боевик «Интервью с вампиром» Нила Джордана с Бредом Питом и Томом Кру­зом. В нем все ужасы чумы показаны глазами бессмертного, глазами вампира, и эта отстраненность делает страдания людей более впечатляющими и пронзительными. Идея страшной эпидемии, все сметающей на своем пути, оказалась так притя­гательна для современной культуры, что можно припомнить еще множество фильмов уже о современной, генномодифицированной чуме: от американской «Эпидемии» до «Обители зла» или «Выживших». И все вариации на тему «ходячих мертвецов» – это отзвуки вселенской эпидемии чумы. Антониус Блок у Бергмана вместе со своим оруженосцем тоже проходит обезлюдевшие, полностью вымершие деревни. Там, где еще недавно бурлила жизнь, легла тень запустения и смерти. Европа умирала. Сильнее всего от пандемии пострадали Центральная Италия и Южная Франция, Восточная Англия и Скандинавия. Чума унес­ла треть населения Европы. По разным подсчетам от двадцати пяти до пятидесяти миллионов. Наполовину вымерла Англия, на шестьдесят процентов Норвегия и Ис­ландия, погибли до семидесяти пяти процентов жителей Парижа и Венеции. Чуть ли не вполовину сократилось население Германии и на треть Испании и Италии. Даже через двести лет, в XVI веке, Европа не вполне еще оправилась и не везде вернулась по численности населения к «дочумовому». Война и чума рука об руку Но французам и англичанам этого ужаса было мало. Больше ада! Больше смертей! Какой-то триумф смерти! Мы будем еще и воевать! Прокатившаяся первая волна чумы ослабила на время обе армии, но мир был очень шатким, и 1356 году уже старший сын Эдуарда III – Эдуард Черный Принц (1330–1376) – снова начал терзать теперь уже юго-запад Франции. Вы помните, он нанес сокрушительное поражение французам в битве при Пуатье, где погиб цвет французского дворянства, почти две с половиной тысячи рыцарей. Одной из причин этого разгрома был устав французского «Ордена Звезды», по которому рыцари ордена не имели права сдаваться или спасаться бег­ством. Всего было убито восемь тысяч французов и еще пять тысяч перебито во время бегства. В Луару было сброшено так много трупов, что англичане шутили: если бы рыба могла научиться говорить, она бы заговорила по-французски. Но самое ужасное, что в битве при Пуатье англичане взяли в плен француз­ского короля Иоанна II Доброго (1319–1364), сына Филиппа VI, и отвезли его после подписания позорного мира в Лондон как заложника. Страна была обезглавлена. Согласно лондонскому договору Англия получила Аквитанию, а Иоанн II был отпу­щен на свободу в обмен на своего сына Людовика. Королевство Франция стало раз­валиваться на части. Начались восстания черни, жакерия. Отчаяние, голод, смерть. Между тем войска англичан в третий раз вторглись во Францию и на этот раз дошли до самого Парижа, хозяйничая в центре страны как у себя дома. Принц Людо­вик тем временем бежал из английского плена, и его отец Иоанн Добрый сделал неве­роятный по благородству и глупости жест – вернулся обратно в плен вместо сына, раз тот нарушил побегом слово короля. Поэтому в 1360 году наследному принцу, будуще­му королю Карлу V, пришлось заключить с англичанами еще один унизительный мир. Итак, за англичанами остались большая часть Бретани, Аквитания, Кале, Пуатье – около половины вассальных владений Франции. Всё, что с таким трудом собрал Фи­липп-Август, пошло прахом. Французы были уверены, что настали последние времена. Ведь всё это время им в затылок дышала своим зловонным дыханием чума. Народ находился на грани коллективной гибели. Конечно, глубокий ужас перед неминуемой и жуткой смертью изменял сознание людей, рождал психопатию, оставившую генетический след в умах и душах европейцев. Вернемся к Антонену Арто и его «Театру и чуме»: «…Через все это проглядывает духовный лик зла, законы которого невозможно определить на­учно... Никто не скажет, почему чума поражает труса, скрывающегося бегством, и щадит раз­вратника, который ищет удовлетворения на трупах. Почему уединение, целомудрие, одиноче­ство не действенны против ударов чумы, но почему группа весельчаков, удалившись за город, как Боккаччо в обществе двух богатых спутников и семи сластолюбивых поклонниц, может спокойно ждать лучших дней, когда чума начнет отступать; почему в соседнем замке, превра­щенном в военную крепость, с кордоном вооруженных людей, преграждающих вход, чума уби­вает весь гарнизон и всех обитателей, но щадит воинов, открыто подвергавшихся опасности… Из такого рода странностей, тайн, противоречий и характерных признаков следует построить для себя духовный облик зла, доводящего человеческий организм до разрывов и судорог, по­добно тому как чувство боли, постепенно нарастая и углубляясь, умножает свои ходы и заво­еванные области во всех сферах наших чувств…». К ужасу оставшихся в живых, черная смерть, чередуясь с войной, возвраща­лась снова и снова. Чума пришла вновь в 1360 году и поразила преимущественно детей, потому что взрослые, пережившие первую пандемию, уже обладали иммуни­тетом. А спустя десять лет, в 1370-м, вернулась снова. И все это время Англия с Фран­цией не оставляли войну. Множество французских деревень опустело после смерти или бегства жите­лей. А городское население уменьшилось почти вдвое, а где и больше. Пашни пришли в запустение. Волки, расплодившись в огромных количествах, клацали зубами даже в пригородах Парижа. Малочисленность и психическая шаткость оставшихся в живых привели к шаткости общества, к шаткости незыблемых вековых традиций. Все здание европей­ской цивилизации пошатнулось. В этом были и некоторые плюсы: пресеклись многие роды, и в аристократию хлынула молодая кровь боковых ветвей. Юная буржуазия тоже обновилась. Многие ремесленные цехи, бывшие практически закрытыми корпо­рациями, где ремесло передавалось от отца к сыну, теперь вынуждены были принять учеников со стороны. Подобным же способом вынуждено было пополнять свои ряды духовенство, значительно поредевшее за время эпидемии и потерявшее высокий образовательный уровень. Во врачебном сословии за недостатком мужчин в сферу фармацевтики потянулись женщины. Крестьян стало меньше, и их труд стал лучше оплачиваться. Работники были на вес золота. Но глубокое потрясение перед неминуемой и ужасной смертью, эмоциональ­ная неустойчивость, бессилие перед карой Господней вылились в повседневную исте­рию. Эта бытовая истерия приняла разные диковинные формы, в том числе возникно­вение сект флагеллантов, занимающихся самобичеванием, чтобы вымолить пощаду у Господа. Члены секты, а вслед за ними все психически неустойчивые люди, сбивались в толпы до нескольких тысяч человек и странствовали из города в город, нещадно бичуя и истязая себя. Особенно много их оказалось в Германии. Хронисты описывали, как похожие на монахов мученики в чёрных плащах и капюшонах, с низко надвину­тыми на глаза войлочными шапками, шли нескончаемой вереницей, согнув спины «в рубцах и струпьях запёкшейся крови». Остановить чуму флагелланты, конечно, не могли. Более того, именно би­чующиеся и были её переносчиками, например, принесли с собой чуму в Страсбург, до того времени ещё не затронутый мором. Эта атмосфера всеобщей подавленности, психоза и остервенения отлично, до мурашек по коже, передана в «Седьмой печати», где герой Макса фон Сюдова с ужасом наблюдает, как балагурящих странствующих комедиантов вытесняет со сцены жизни жуткий, угрожающий, истовый крестный ход флагеллантов. Но если у этих бичующихся грешников сохранилась хотя бы искра мрачного разума, то у одержимых пляской разума уже совсем не осталось. В результате массового психоза, которому были и без всякой чумы подвержены люди Средневековья, страж­дущие без всякой видимой причины начинали прыгать, кричать и совершать нелепые движения, действительно напоминавшие собой некий неистовый танец. Одержимые сбивались в толпы до нескольких тысяч человек. Представляете, какое чудовищное и завораживающее зрелище! Бывало, что зеваки, сначала просто глазевшие на проис­ходящее, не в силах противиться магии психоза, присоединялись к пляшущей толпе. Самостоятельно прекратить пляску одержимые не могли и зачастую покрывали рассто­яние до соседнего города или села, вопя и беснуясь, а потом падали на землю в полном изнеможении и засыпали или умирали прямо на обочинах в страшных конвульсиях. В этой психопатической атмосфере отчаяния и жути должен был возникнуть «удерживающий» – церковь. Но новый «удерживающий» скоро сам стал одержимым. Я говорю о еще одной пандемии, еще об одной чуме XIV века – Святой инквизиции. Узкий исторический контекст. Инквизиция В XIII веке инквизиция родилась как богоугодная религиозная служба сыска, при­званная выявлять вероотступников и еретиков, то есть сподвижников дьявола – врага рода человеческого, для их исправления и наставления. Но уже к XIV веку она пре­вратилась в чудовищную пыточную машину, истреблявшую любое инакомыслие или вольнодумство, читай «диссидентство». Недаром в фильме «Имя розы» придуманный Умберто Эко Вильям Баскервильский (бывший инквизитор) называет себя ветера­ном инквизиции старой формации (менее кровожадной) в отличие от исторически существующего Бернарда Ги (1261/62–1331) – представителя уже нового безжалост­ного отряда полиции христианских нравов. Кстати, Папа Иоанн XXII действительно несколько раз посылал своего инквизитора с «миротворческими» миссиями тоталь­ной зачистки в верхнюю Италию, как это описано у Умберто Эко. Поредевшая после чумы церковная паства разбрелась по темной средневе­ковой чащобе. Овцы стада Христова жалобно блеяли и, с одной стороны, жались к церкви, как к единственному прибежищу от свалившихся на них бед, с другой – упре­кали её в отступлении от заповедей Христа и даже сомневались, не потому ли Господь наслал Чуму, что сама Церковь его прогневила? К сожалению, на тот момент церковь была в таком нравственном упадке, что ничего не смогла противопоставить этим горьким вольным думам, кроме объявления, что думы эти навеяны дьяволом. То есть нашла внешнего коварного врага, на которо­го можно все свалить, а его приспешников, еретиков, наказать. В фильме «Имя розы» показано начало этого гибельного процесса: на теологическом диспуте францискан­цы-спиритуалы (наиболее аскетически настроенная часть ордена) спорят с предста­вителями Иоанна XXII, выясняя, имел ли Христос одежду и кошелек в личной соб­ственности. И это насущный политический спор, потому что предшественник Папы Иоанна, Папа Николай IV, опрометчиво напомнил европейскому клиру, что церковь «не от мира сего» и должна быть бедна, а император Людовик Баварский попытался под этим благочестивым лозунгом потеснить папских ставленников в Германии. Но по существу это спор вечный. Имеет ли моральное право современный священник ездить на «навороченном» мерседесе, даже если его подарил благодарный прихожа­нин? Не должен ли он продать его, купить более скромную машину, а разницу потра­тить на богоугодные дела? А что делать с часами за десять тысяч евро? Спокойно но­сить? Или все-таки не спокойно? Или спрятать? Хотя бы от телекамер? Это дискуссия из нашей сегодняшней жизни, хотя она и происходила в XIV веке. Решенный в пользу обогащения, этот спор незаметно перешел в репрессии против несогласных, в гонения уже не только против канонических еретиков, но и против нестяжателей. Как в жизни, так и в фильме. Но чем больше врагов рода человеческого уничтожалось, тем больше надо было их изловить. Парадигма идеологического террора всегда одинакова, что в XIV, что в XX веке. Для любой «удерживающей» структуры от школы до государства самое трудное найти баланс между свободой и дисциплиной и держать гайки слегка при­крученными. Если равновесие нарушено, структура движется или к анархии или к деспотии. Инквизиция пошла по пути завинчивания гаек. В церкви началась «чистка нестяжателей». В той же ленте «Имя розы» в монастыре находят двух укрывшихся от властей братьев-апостолов, бывших приверженцев ереси брата Дольчино, сожжен­ного за двадцать лет до этого в Верчелли. Причем, горячо любимый мною юродивый брат Сальваторе (Рон Перлман) отсылает нас к Герардо Сегарелли – тоже юродивому (возможно, Христа ради) основателю секты братьев-апостолов, казнь которого выдви­нула на первые роли нового лидера – бывшего францисканца брата Дольчино. Мы мало что знаем о таинственных нестяжателях, апостольских братьях, ду­ховных последователях не менее таинственного Иоахима Флорского. Конечно, они не могли вписаться со своей проповедью нищеты в церковный мир, настолько погряз­ший в корыстолюбии, что приехавшие на диспут впечатлительные францисканцы в романе Умберто Эко в ужасе рассказывали о нравах Авиньонского Папы, утверждая, что у того во дворце висит распятие, где у Христа пригвождена только одна рука, а другой Спаситель держит кошель с деньгами. Понятно, что при таком положении дел церковники отшатнулись как черт от ладана от доктрины Дольчино, который пропове­довал аскетизм, всеобщее равенство, отказ от собственности и женское равноправие в такой неподъемной для этого века мере, что женщины у братьев-апостолов могли про­поведовать и воевать наравне с мужчинами. До нас дошли только пересказы посланий Дольчино в интерпретации инквизитора Бернарда Ги, а это равносильно тому, чтобы оценивать, допустим, Николая Бухарина по обвинительной речи Андрея Вышинского. Но, очевидно, для итальянцев XIV века речи Дольчино, уроженца Новары – ма­ленького городка возле Милана, были чрезвычайно притягательны, раз он смог при­влечь столько горячих сторонников, включая благородную красавицу Маргариту, и они не побоялись с оружием в руках отбиваться от солдат Папы Климента V, объявившего против Дольчино крестовый поход. А потом провести со своим отрядом единомыш­ленников лютую зиму в горах, об опасностях которой его предупреждал через Данте Алигьери пророк Мухамед, если верить «Божественной комедии». В честь победы над братьями-апостолами на месте их разгрома на горе Рубелло в предгорье Альп был вы­строен храм в честь святого Бернара Монтонского, по странному совпадению одного из небесных покровителей инквизитора Бернарда Ги. Казалось бы, все осталось в средневековом прошлом, но в конце XIX века в Италии впервые к власти в этом регионе пришли социалисты и оживили историю века XIV. В 1907 году они поднялись на гору Рубелло и установили брату Дольчи­но как прото-социалисту пышный двенадцатиметровый обелиск с цитатой из Данте. А во времена Муссолини итальянские нацисты не поленились вскарабкаться следом и взорвать монумент, потому что засевшие в горах партизаны называли себя доль­чинистами. А еще через тридцать лет, в 1974 году, итальянцы на этом месте крест восстановили. И когда мы с друзьями разыскивали этот крест, карабкаясь вслед за апостоликами по крутым склонам альпийских перевалов, то даже в безлюдном и снежном декабре мы оказались не единственными сумасшедшими любителями исто­рии. С нами по извилистой горной тропке, занесенной по колено снегом, брели еще несколько приезжих итальянцев и швейцарцев. Как прото-социалиста привечали Дольчино и в СССР, даже выпускали о его жиз­ни и подвигах детские книжки. И всегда помнили, что «видный австрийский марксист и социал-демократ» Карл Каутский называл сопротивление дольчинистов первой попыт­кой вооруженного восстания коммунистов на Западе. Это тот самый Каутский, перепи­ску которого с Энгельсом профессор Преображенский у Булгакова в «Собачьем сердце» приказал бросить в печку, чтобы не засорять неокрепшие собачьи мозги товарища Ша­рикова. Вот такая неожиданная связка получилась у нас с фильмом «Имя розы». Кстати, совсем недавно «левые» в Верчелли (чуть севернее Новары), где Дольчино принял долгую и мучительную смерть (его провезли по улицам, на каждом перекрестке отрывая по куску плоти), весь год будоражили общественность планами поставить ему в центре города памятник. Поэтому тайный дольчинист, брат Сальва­торе из «Имени розы», гораздо ближе к современности, чем нам может показаться. Кстати, в жизни, а не в кино, инквизитор Бернард Ги не погибает, растерзанный тол­пой, хотя такие расправы над инквизиторами и бывали. Нет, Бернард Ги проживет еще как минимум лет пять и опубликует даже должностную инструкцию, знаменитые «Наставление инквизиторам». Ученый инквизитор описал в этом наставлении секты: манихеев (катаров или альбигойцев), вальденсов, братьев-апостолов и бегинов. Он и лично приложил руку к «зачистке» от альбигойской ереси. Нельзя сказать, что все инквизиторы были патологические душегубы. Даже тот же Бернард Ги, подписавший за пятнадцать лет около девятисот обвинительных приговоров, не всех грешников передал светскому суду для сожжения. Большинство отделались легким испугом: пытками, публичным покаянием, галерами, ссылкой. Кстати, и сжечь под горячую руку провинившихся в монастыре он не мог. Осужден­ных церковным судом отдавали светским властям, и те уже выносили смертные при­говоры. Но режиссера поджимал хронометраж. У инквизиторов, как у всяких удерживающих, было много причин закручи­вать гайки. Чума всех подтолкнула к последней черте, за которой виделись всполохи конца света. Ожили старинные суеверия: вера в заговоры, вмешательство дьявола в повседневную жизнь и ведьмины чары. Само понятие «шабаш» окончательно закре­пилось в сознании средневекового человека именно в годы Чёрной смерти. Психоз был настолько быстро воспламеняем, что многие женщины взахлеб рассказывали, как они летали на Шабаш, пировали с Дьяволом, рыли тоннель к центру земли, в ад. А по­том, очнувшись в пыточной, смотрели растерянно по сторонам, не понимая, как такое могло с ними случиться. Как дико и потерянно озирается по сторонам молоденькая ведьма, привязанная к «столбу позора» в «Седьмой печати». И когда Антониус спра­шивает, видела ли она дьявола, то в глазах её отражается только пугающая пустота. На карте мира («Mappa Mundi») человека XIV века перед самым рассветом Возрожде­ния и Нового времени сгустилась мистическая тьма, рай на ней сильно сократился, а ад невероятно разбух и детализировался. Вольное или невольное соитие с дьяволом и обременение от него гибельным потомством, как антитеза рождеству Христову, настолько для нас до сих пор захваты­вающая и ужасная фантазия, что, несмотря на всю рациональность XX и XXI веков, мы по-прежнему, затаив дыхание, смотрим психологический триллер «Ребенок Розмари» Романа Полански с Миа Ферроу или нервно хихикаем над злыми шутками зловещего Дэрила ван Хорна (Джека Николсона) в «Иствикских ведьмах». Разумом мы понимаем, что все это «чушь собачья», но перепуганная душа шепчет, что не все так просто. Труд­но даже представить, как велик был ужас человека Средневековья, когда рядом с ним то и дело оказывались женщины, якшающиеся с нечистой силой; шмыгали черные кошки, оборачивающиеся ведьмами; крались полуденные бесы, нагоняющие на смущенную душу христианина страх, тоску и хворь даже при свете дня. Зазеваешься – и ты сам уже не христианин, а еретик, потому что в тебя проник бес, а то и сам дьявол. Бесы в человеческом обличье чудились испуганным христианам повсюду. Как чудились они монахам в фильме «Имя розы». Спасти Мир мог только очистительный, (по иронии судьбы языческий) огонь Инквизиции. Очень далеко уже ушло человечество от христианской любви, определенной апостолом Павлом в послании к Коринфянам: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы». Не думайте, что я очень далеко увела вас от фильма про Жанну д‘Арк. Ведь он повествует о последнем годе её жизни и о тяжком церковном суде инквизиции, приго­ворившем её к сожжению как ведьму и еретичку. Действие фильма ограничивается по­следними месяцами жизни Жанны, восстановленными по сохранившимся протоколам церковного суда над ней. Перед нами проходит обвинение Жанны в связи с дьяволом, её покаяние в этом под страхом пытки и надеждой на милосердие палачей. А потом героическое отречение от этого покаяния с полным осознанием, что этим отказом она подписывает себе смертный приговор. Это фильм не о плоти, а о духе. Могучем духе, который, как и любой человеческий дух, боится смерти и мук и молит Господа пронести мимо эту горькую чашу. Но все-таки находит в себе силу испить её до дна. Вот почему Инквизиция – согероиня нашей сегодняшней беседы. Исступленность веры, помноженная на естественный азарт охотников-сыска­рей, заставляли инквизиторов придумывать самые немыслимые обвинения. В том же «Наставлении Инквизиторам» Бернард Ги пишет, что не следует сразу говорить, в чем обвиняют подозреваемого. Иначе он, убоявшись пыток, сразу признается. А надо вы­жать своими туманными вопросами как можно больше страха, а значит, и признаний. В основном жертвы инквизиции попадали под статью о тайном сговоре с не­чистой силой. Тут в первую очередь страдали умники всех мастей. Те, кто выращивали целебные травы или мылись в бане. А в революционное время в России – знали ино­странные языки или ели с вилкой и ножом, утирая рот салфеткой, а не рукавом. А во времена эпидемии маккартизма в США под подозрением была фрондирующая интелли­генция, читающая слишком много подозрительных книг. В это трудно поверить, но из университетов не только были уволены слишком вольнодумные профессора, но и сами книги были приговорены к сожжению. По мнению инквизиторов, простые (честные) люди Средневековья могли знать о рецептах настоев из трав только по подсказке нечистой силы. Другим грехом было ко­щунство всех мастей: тот же шабаш, непочтительное отношение к иконам. А во времена сталинской инквизиции под расстрел или в лагерь можно было загреметь за селедку, неудачно завернутую в газету «Правда» и испачкавшую рассолом статью или фотогра­фию товарища Сталина. То есть изображение вождя обожествлялось и почиталось как изображения Христа. Задумывались ли три Папы, приложившие руку к созданию рели­гиозной сыскной полиции, какое антихристианское дитя, какого монстра сотворили? Или, как и наши следователи, пламенные революционеры, искренне верили, что пыта­ют и расстреливают настоящих врагов народа? Ведь те сознавались – неважно, что под пытками, – что рыли туннели под Кремлем или прокалывали иголками фото товарища Сталина, чтобы навести на него порчу. Вот в какой мрачный и ужасный мир должна была прийти наша Жанна. Её деревня на северо-востоке Франции не раз подвергалась разграблению, чума дыша­ла на них зловонием от каждого нищего на дороге. И чуть ли не каждую женщину ее родной деревни на границе Шампани и Лотарингии подозревали в колдовстве. Поэтому совершенно невероятно, как Жанна, слышавшая голоса Архангела Михаила, Святых Екатерины и Маргариты, не попала на костер еще девочкой. И совершенно невероятно, что в этой деревне еще кто-то оставался в живых, ведь она то и дело под­вергалась набегам англичан и бургундцев. Если вы хотите увидеть жизнь Жанны д‘Арк «целиком», посмотрите недавнюю ленту Люка Бессона с Милой Йовович. Она снята в какой-то истошной манере сверх­реализма, доведенной до предела, за которым этот сверхреализм переворачивается и превращается в свою противоположность – потусторонний мистицизм ошеломляю­щего внутреннего мира главной героини. В начале фильма очень ярко показано, как столетняя война все тянула и тяну­ла свою кровавую лямку. После смерти Иоанна II Доброго Франции, наконец, повезло. Королем стал его сын Карл V Мудрый (1338–1380), а его главным военачальником славный генерал Бертран Дюгеклен (1320–1380). На счастье французов, их основной гонитель Черный Принц, сын Эдуарда III, умер. А впавший в ничтожество его престарелый отец, некогда доблестный Эдуард III, последовал за ним через год. На шатком английском престоле оказался его юный внук Ричард II (1367–1400), о горькой судьбе которого у нас уже был киноочерк по сериалу «Пустая корона». Воспользовавшись внутренним неустройством в Англии, французы смогли отбить часть своих земель. Но, к сожалению, Карл V рано умер, а его малолетний сын и тезка Карл VI (1368–1422) так и не возмужал, оставшись беспомощным в делах госу­дарства, вплоть до тяжкого душевного недуга. Он был не в силах не только противо­стоять англичанам, но даже удерживать в узде собственных подданных и супругу- королеву Изабеллу Баварскую (1370–1435). Карл мог месяцами находиться в буйном полубеспамятстве, пугая окружающих, или, наоборот, прятаться в затворе, считая себя стеклянным. А мог часами кормить монетками рыбок в королевском пруду. В это время в Англии у Ричарда II отобрал корону его двоюродный брат Ген­рих Болингброк, и трон перешел к нему как к Генриху IV (1366–1413). Пока шла борь­ба за престол, англичане занимались своими внутренними разборками, дав Франции счастливую передышку, и Карл VI мог спокойно побезумствовать. С ним Франция перевалила в XV столетие. Но вскоре сын Генриха IV английского, молодой король Генрих V (1386–1422) из нашего прежнего очерка, снова навалился на старого, безум­ного короля Карла VI. Молодой Генрих V блестяще подтвердил свое королевское зва­ние в битве при Азенкуре в 1415 году. Он полностью разгромил и уничтожил армию Карла VI. Вошел вместе со своими союзниками бургундцами в Париж, а дофин Карл, сын безумного короля Франции Карла VI и любимец Жанны, едва спасся бегством из Лувра, «скользя по лужам крови», как писал хронист. Во время битвы при Азенкуре Жанне было всего три года. Вы помните, что она родилась в Домреми на северо-западе Франции, как некоторые считают, в семье обедневших дворян. Впрочем, большинство историков уверены, что она из крестьян. Грабежи, насилие, голод, смерть, страшные знамения, ведьмы, наводящие порчу, ожи­дание конца света, который должен положить конец и всему этому кошмару, – вот фон, на котором англичане продолжали упорно биться с французами. Война. Чума. Инквизиция Мог ли в такое время простой народ осуждать инквизицию? Разумеется, нет. Ведь это была генеральная линия партии. Более того, в моду вошли пытки. Казнь стала праздником. Не обязательно над еретиками. Прилюдные казни и пытки ждали как всенародный праздник. Хейзинга в «Осени Средневековья» упоминает, например, что горожане Монса выкупили у суда главаря банды, чтобы перед смертью помучить его всласть. Ожесточение сердец было настолько велико, что часто публика даже не пу­скала священника отпустить грехи осужденному. Один разъяренный вельможа полез драться с палачом, когда тот напомнил жертве о спасении души. Французские короли Карл V, а потом Карл VII вынуждены были даже издавать специальные ордонансы, ограничивающие пытки, так что Жанне повезло родиться уже после смягчения пы­точных правил. Вот как описывает ликование толпы Морис Дрюон в романе «Железный ко­роль» во время казни братьев д’Онэ – любовников королевских невесток, невольно заваривших кровавую кашу столетней войны. Отрывок длинноват, но он того стоит: «...За ночь на площади успели возвести помост, и две виселицы, стоявшие по оба его конца, привлекали к себе жадные взгляды. Еще издали толпа приметила двух палачей в красных ка­пюшонах и того же цвета плащах: они, не торопясь, пробирались к помосту. За ними следовали подручные, каждый тащил большой черный ящик, в котором хранилась палаческая снасть. Заплечных дел мастера взошли на помост, и площадь внезапно утихла. Палач взялся за колесо, повернул его, и оно пронзительно завизжало. Этот визг толпа встретила веселым смехом, будто ей показали новый, очень занятный фокус. Посыпались веселые шуточки, сосед подталкивал локтем соседа, кто-то пустил по рукам кувшин с вином, и его под дружные рукоплескания торжественно поднесли палачам. В конце улицы появилась повозка, ее приветствовали оглушительным улюлюканьем, которое стало еще громче, когда присутствующие узнали братьев д’Онэ. Ни Готье, ни Филипп не пошевелились. Веревки, привязанные к драбинам повозки, придерживали их, иначе они не устояли бы на ногах. Измученные, дрожащие, отупевшие от пыток, они не сопротивлялись – вряд ли уже не угас их разум, – и желали они лишь одного: чтобы поскорее кончился этот кошмар, скорее наступило блаженное небытие. Палачи столкнули их на помост и раздели донага. Ярмарочное веселье охватило толпу, когда перед ней на помосте предстали два брата д’Онэ, голые, огромные, похожие на двух розовых паяцев неестественной величины. А когда палачи привязали двух молодых дворян к колесам, когда их повернули лицом вверх, площадь всколыхнулась и ответила градом грубых шуток и непристойных замечаний... Палачи уже взмахнули палицами, готовые обрушить их на свои жертвы, переломать им ко­сти. Палицы опустились; послышался глухой треск, и небеса навсегда померкли для братьев д’Онэ. Палачи железными крючьями содрали кожу с двух уже бесчувственных тел; весь помост был залит кровью. Истерическое возбуждение толпы достигло высшего предела, когда палачи длинными ножами, наподобие тех, которыми орудуют мясники, оскопили двух юных прелюбо­деев и оба одновременно подбросили в воздух рассчитанно ловким, жонглерским движением то, что ввергло братьев д’Онэ в смертный грех». Да, виселица и пыточное колесо стали непременным компонентом ландшаф­та в жизни и на полотнах художников Средневековья. Толпа аккумулировала эту ри­туальную жестокость, пока она не вылилась в человеконенавистнические оргии, без­умие и сладость Варфоломеевской ночи. Почему люди пытают друг друга? Ведь пытки инквизиции, пытки «палачей Франко» времен гражданской войны в Испании, пытки в нацистских концлагерях, пыт­ки в подвалах НКВД, нравственные пытки диссидентов в психушках в 70-е годы про­шлого века в СССР, по сути, просто пытки. И человечеству понадобилось много времени, чтобы осудить саму идею пыток. Акты пыток, совершенные во время войны, стали счи­таться военным преступлением и были запрещены Женевскими конвенциями только в 1949 году. А конвенция против пыток и других жестоких, бесчеловечных или уни­жающих достоинство видов обращения и наказания была принята аж в 1984 году. По историческим меркам – пять минут назад. Что происходит между пытаемым и палачом? Какая невидимая, но прочная психологическая связь возникает между террористом и заложниками? Убийцей и жертвой? Этот вопрос терзает и Умберто Эко, не поленитесь, откройте после просмотра фильма его главу «День третий» и прочтите, что он думает об их горестной связи. Неужели тяга к пыткам – жуткое свойство человеческой природы? Такое же, как фашизм – античеловеческая идеология XX века, получивший название «корич­невой чумы» по цвету рубашек нацистской партии. Или как борьба с инакомыслием, названная «охотой на ведьм», с которой мы сталкиваемся вновь и вновь. В сталинское время в СССР охотились на «врагов народа». Американцы, пусть и не в такой людо­едской форме, во времена маккартизма охотились на коммунистических ведьм. Во время этой охоты «ведьмой» оказался даже Чарли Чаплин. Получается, что борьба с «врагами народа» не так уж далеко ушла от борьбы с «врагами рода человеческого». Как тут не вспомнить, что и во Франции после Второй мировой бойцы со­противления, которых вдруг стало после победы очень много, охотились на «немец­ких коллаборационистов». Они с наслаждением хватали заподозренных в связях с немцами француженок и брили им наголо головы. А другим рисовали свастику на лицах, раздевали и публично закидывали гнилыми овощами и обливали помоями или даже судили и отправляли в тюрьмы и лагеря как «национально недостойных». Такой горькой участи подверглась и символ Франции – прекрасная Арлетти, у кото­рой приключился роковой роман с немецким летчиком в оккупированном Париже. Четыре месяца провела она за это в концлагере Дарси, а затем в тюрьме Френа. Из лагеря ее возили на доозвучку легендарных «Детей райка», где она играла главную роль. И даже когда ее потом перевели под домашний арест, то все равно не пустили на премьеру фильма. Многие считали, что этот истеричный, уличный самосуд «активных француз­ских граждан», которые при немцах чаще всего сидели тише воды ниже травы, был несправедлив. Жан Кокто писал тогда, что немцы ушли, «но они отравили наши ко­лодцы, мы стали такими же». Если любопытно, посмотрите недавний французский фильм «Арлетти. Преступная страсть» Арно Селиньяка с Летицией Каста. Но, может, отрава, о которой говорил Кокто, таится на дне самого колодца, из которого черпают воду все народы? Ведь тот же фашизм возрос в просвещенной Германии – сердцевине европейской цивилизации, родине книгопечатания, отчизне Гёте и Баха. Значит, не застрахован никто? Значит, у человечества очень тонкий слой человечности, кото­рый чуть поскребешь, а там уже дикий зверь? Неужели прав и другой замечательный французский писатель и историк, Аль­бер Камю, получивший еще при жизни прозвище «Совесть Запада», лауреат Нобелев­ской премии по литературе 1957 года, который говорил, что «микроб чумы никогда не умирает, он десятилетиями способен дремать». Может, поэтому идея чумы как эпидемии зла так волнует нас до сих пор? Если вы сами не доберетесь до Камю, то прочтите отрывок из его антифашист­ского романа «Чума» об эпидемии, неожиданно захватившей целый европейский го­род во вполне цивилизованном 1942 году: «… Когда разражается война, люди обычно говорят: «Ну, это не может продлиться долго, слиш­ком это глупо». И действительно, война – это и впрямь слишком глупо, что, впрочем, не меша­ет ей длиться долго. Вообще-то глупость – вещь чрезвычайно стойкая, это нетрудно заметить, если не думать все время только о себе. В этом отношении наши сограждане вели себя, как и все люди, – они думали о себе, то есть были в этом смысле гуманистами: они не верили в бич Божий. Стихийное бедствие не по мерке человеку, потому-то и считается, что бедствие – это нечто ирре­альное, что оно-де дурной сон, который скоро пройдет. Но не сон кончается, а от одного дурного сна к другому кончаются люди… …Поскольку мертвый человек приобретает в твоих глазах весомость, только если ты видел его мертвым, то сто миллионов трупов, рассеянных по всей истории человечества, в сущности, дым­ка, застилающая воображение. Доктор припомнил, что, по утверждению Прокопия, чума в Кон­стантинополе уносила ежедневно десять тысяч человек. Десять тысяч мертвецов – это в пять раз больше, чем, скажем, зрителей крупного кинотеатра. Вот что следовало бы сделать. Собрать людей при выходе из пяти кинотеатров, свести их на городскую площадь и умертвить всех разом – тогда можно было бы себе все это яснее предста­вить, можно было бы различить в этой безликой толпе знакомые лица... Да, в конце концов, все мы висим на ниточке, и как много людей спешат сделать то самое незначительное движение, которое её и оборвет. Доктор все еще смотрел в окно… …мирное и такое равнодушное ко всему спокойствие одним росчерком, без особого труда зачеркивало давно известные картины бедствий: зачумленные и покинутые птицами Афины, китайские города, забитые безгласными умирающими… построй­ку великой провансальской стены, долженствующей остановить яростный вихрь чумы… кар­навал врачей в масках во время Черной чумы, соитие живых на погостах Милана, повозки для мертвецов в сраженном ужасом Лондоне и все ночи, все дни, звенящие нескончаемым людским воплем...» Что ж, друзья, когда вы будете смотреть фильм «Страсти Жанны д’Арк», помни­те, что мы все в этой жизни висим на тонких ниточках, на тонких ниточках человечно­сти, разума, доброты, милосердия к падшим. И не спешите обрывать их как ненужные. Если вам интересно, посмотрите драму «Чума» аргентинца Луиса Пуэнко с Уильямом Хёртом и Сандрин Боннэр по одноименному роману Камю. Действие филь­ма перенесено в Южную Америку 90-х годов прошлого века. Но экзистенциальная история журналистки, пытающейся вырваться из чумного карантина, её водителя-не­годяя, врача-подвижника и писателя, равнодушного ко всему, кроме статистики умер­ших, – остается такой же наполненной вопросами, на которые так трудно дать ответ. В первую очередь, почему сам человек жаждет зла? И по сути это те же вопросы, которые задает Бергман в «Седьмой печати». Посмотрите и байопик «Альбер Камю» Лорана Жауи, который прояснит вам не только суть кризиса во французском Алжире, но и суть кризиса во французской философии: раскол между Камю и Сартром. Явление святой Жанны Итак, победитель и красавец Генрих V Английский получил в жены дочь Карла VI Ека­терину и будущий трон Франции, который Карл VI обещал передать ему после своей смерти. Все это герои нашего предыдущего эпизода «Пустая корона», рассказываю­щего об экранизации шекспировских исторических хроник. А дофин Карл бежал на юг в город Бурж, став карликовым буржским король­ком с немногочисленными приверженцами. Даже собственная мать пренебрегла им, перекинувшись в стан врага к англичанам и бургиньонцам, и дерзко объявила дофина незаконнорожденным. Какой сокрушительный удар в спину! Казалось бы, участь не­счастного дофина – милого дофина Карла, как называла его Жанна, – была предре­шена. Дряхлый и безумный отец и не думал за него заступаться. Своим наследником он объявил зятя Генриха V Английского. Парламент ратифицировал договор королей в Труа и заочно осудил дофина Карла, приговорив к вечному изгнанию из Франции и навеки отстранив от престола за «ужасные преступления». Когда роковой договор в Труа о переходе власти в 1420-м был подписан, Жанне исполнилось восемь лет. Все эти бурные события начала и середины столетней войны остаются за бор­том фильма «Страсти Жанны д’Арк». Нам важно только знать, что к моменту её появ­ления Англия выиграла почти все крупные битвы этой войны, оккупировав большую часть территории Франции. А у дофина Карла была слишком маломощная армия, что­бы эффективно сопротивляться Генриху V. Так что судьба Франции как самостоятель­ного государства, её суверенитет и территориальная целостность висели на волоске. Сумей англичане взять Орлеан, а за ним и Бурж, и Франция могла бы стать континен­тальной провинцией Англии. Чтобы полностью подчинить Францию, англичанам достаточно было со­единить оккупированную северную часть страны с давно контролируемыми Гие­нью и Аквитанией на юге. Ключевым городом, мешавшим им это сделать, был Орлеан, на который они навалились всей своей мощью в 1428 году. И хотя защитники Орлеа­на оборонялись храбро, но исход осады казался предрешённым, как и участь дофина Карла. Орлеан – это французский Сталинград столетней войны. От полного краха Францию как государство спасли два невероятных собы­тия: смерть Генриха V и рождение Орлеанской девы. Внезапно умер в походе молодой и здоровый тридцатичетырехлетний король Англии Генрих V, так и не дождавшись французской короны. Так у англичан на руках вместо цветущего, молодого короля остался только девятимесячный младенец Генрих VI (1421–1471) Английский. Фор­мально после скорой кончины Карла VI он был признан наследником обеих корон, Англии и Франции, и даже коронован в Париже, но фактически удержать вместе оба государства стало значительно сложнее. И тут на сцену истории судьба вывела Орлеанскую деву Жанну д’Арк. С её истовой верой в легитимность милого дофина, с могучей уверенностью, что её ведет Господь, что именно его голос вместе с голосами архангела Михаила и св. Екатери­ны зовет её на защиту дофина, Франции и Орлеана. И народ, и войска, и сам дофин настолько прониклись этой могучей верой, что преодолели невозможное, отстояли Орлеан и психологически сломили англичан. Образ Жанны д’Арк включает в себя два почти взаимоисключающих мифа. Не поддающееся рацио преображение безграмотной деревенской пастушки в мощного ха­ризматичного лидера нарождающейся нации. И мученичество невинной девы, стойкой в вере и чести, которую Господь вел на спасение молодого короля и самой Франции и которую сами французы принесли в жертву на костре. Этот сплав двух базовых ле­генд оказался невероятно притягательным для всей европейской культуры, включая кинематограф. Жанна – всезападное «место культурной памяти». Источник, к которо­му творческие люди приникают снова и снова вот уже шесть столетий. И даже такой далекий от веры и церкви насмешливый скептик с юга США, как Марк Твен, настолько воодушевился духовной мощью образа Жанны, что после двенадцати лет «созревания» и подготовки издал в 1896 роман «Личные воспоминания о Жанне д’Арк сьера Луи де Конта, её пажа и секретаря». Причем издал анонимно, чтобы читатели не искали в ро­мане пародийную фэнтези, подобную «Янкам из Коннектикута при дворе короля Арту­ра». В предисловии переводчика, за которого Марк Твен себя выдавал, он уточняет, что старинная рукопись была найдена случайно. Прием, который потом использует Умбер­то Эко с «Именем розы». Но посмотрите, какую потрясающую характеристику Жанне дает этот «скромный переводчик»: «…Жанна д’Арк — личность исключительная. Её смело можно мерить меркой любых времён. Согласно любому критерию и всем им взятым вместе, она остается безупречной, остаётся идеа­лом совершенства и вечно будет стоять на высоте, недосягаемой ни для кого из смертных. Если вспомнить, что её век известен в истории как самый грубый, самый жестокий и развра­щённый со времён варварства, приходится удивляться чуду, вырастившему подобный цветок на подобной почве. Она и её время противоположны друг другу, как день и ночь. Она была правдива, когда ложь не сходила у людей с языка; она была честна, когда понятие о честности было утрачено… она была скромна и деликатна среди всеобщего бесстыдства и грубости; она была полна сострадания, когда вокруг царила величайшая жестокость; она была стойкой там, где стойкость была неизвестна, и дорожила честью, когда честь была позабыта; она была не­поколебима в своей вере, как скала, когда люди ни во что не верили и над всем глумились; она была верна, когда вокруг царило предательство… она была незапятнанно чиста душой и телом, когда общество, даже в верхах, было развращено до мозга костей, — вот какие качества сочетались в ней в эпоху, когда преступление было привычным делом вельмож и государей, а столпы христианской религии ужасали даже развращённых современников своей чёрной жиз­нью, полной неописуемых предательств, жестокостей и мерзостей…» Одним словом, царствие её было не от мира сего. Надо ли удивляться, что жизнь и смерть Жанны – один из самых распространенных сюжетов западного исторического кино. О Жанне снято более десятка фильмов, начиная с десятиминутного немого роли­ка 1899 (!) года легендарного классика французского кино Жоржа Мельеса, про которо­го Мартин Скорсезе недавно снял фильм-сказку «Хранитель времени» или «Хранитель памяти». Есть отличный, призёрный, но провалившийся в прокате из-за «излишнего интеллектуализма» фильм Виктора Флеминга 1948 года с Ингрид Бергман. (Вы помни­те, что Флеминг – автор восьмикратно оскароносных «Унесенных ветром»?) В 1954 году о Жанне д’Арк снял мрачную и величественную музыкальную ми­стерию «Жанна д’Арк на костре» итальянец Роберто Росселлини, с той же Ингрид Бер­гман, на музыку Артюра Оннегера, вернее его одноименной оратории 1935 года. Кста­ти, для музыкального сопровождения современной версии фильма Дрейера «Страсти Жанны д’Арк» американский композитор Ричард Эйнхорн написал ораторию с гово­рящим названием – «Видение света». Поэтому при просмотре обратите внимание на саундтрек. Есть еще мощная лента, призер каннского МКФ 1962 года, «Процесс Жанны д’Арк», снятая Робером Брессоном в скупой, документальной манере по стенограмме суда над Жанной. Отметьте себе, что Робер Брессон автор замечательного «устано­вочного» фильма о Средневековье «Ланселот Озерный» и режиссер, больше всех по­влиявший на творчество Андрея Тарковского. И наконец, о Жанне в 1999 году, через сто лет после первого фильма, Люк Бессон сделал яростный мистический боевик с неистовой Милой Йовович. А канадец Кристиан Дюге – канонический и старомодный, полужитийный байопик с нежной Лили Собески. Россияне тоже отметились отличным кино. Глеб Панфилов снял в 1970 году фильм «Начало» с молодой Инной Чуриковой в главной роли. Не без благотворного влияния ленты Дрейера. Глебу Панфилову не позволили снять фильм о Жанне д’Арк, и он снял её отражение – судьбу актрисы, играющей Жанну. Панфилов – талантливый режиссер и упорный боец, и его лента до сих пор несет огромный нравственный и эмоциональный заряд. Все знают, что французская армия под командованием Жанны не только от­стояла Орлеан. Не дав англичанам опомниться, Жанна совершила марш-бросок по вражеской территории в Реймс и там короновала Карла, по всем правилам, с таин­ством миропомазания елеем древнего короля Хлодвига. Елеем, явленным Хлодвигу самим Господом. Кстати, возможно, этот чудотворный елей так благотворно подей­ствовал на нового короля Карла VII (1403–1461), что из довольно слабого дофина он впоследствии преобразился во вполне толкового государя. А вот невероятное преображение, которое случилось с Жанной, так же как с Томасом Бекетом или Саладином, нельзя объяснить никаким миропомазанием. Вне­человеческая природа этого преображения мастерски подчеркивается в, казалось бы, очень материальной, грубо-телесной ленте Люка Бессона. Жанне не место среди мужчин, ей не место среди знати, ей не место на поле боя, – но она там, потому что исходящая от неё странная сила не от мира сего. У Люка Бессона чувствуется, что Жанна находится все время в странном завораживающем зрителя трансе. Все время на связи с горним миром. Для самого же дофина божественная природа «голосов» Жанны была очень важным подтверждением божественности его собственных прав на корону. Ведь это единственное, что можно было противопоставить утверждениям его собственной ма­тери, что он не сын Карла VI, а плод блуда. Это очень важно запомнить, потому что именно желание дофина Карла получить божественное подтверждение своей леги­тимности – ключ к гибели Жанны, которую мы увидим в фильме Дрейера. Конечно, англичане поспешили тоже короновать своего юного наследника, английского принца Генриха VI, в Париже, но пропагандистская война была про­играна. Ведь на стороне Карла VII была Жанна д’Арк вместе с архангелом Михаилом, св. Екатериной и елеем св. Хлодвига. Здесь бы Жанне и остановиться, ведь небесные покровители благословляли её именно на спасение Орлеана и коронование дофи­на. Но Жанна не захотела удовлетвориться этим. А пошла на Париж, где засели бургундцы с англичанами, была ранена, отступила с небольшим отрядом, хотела взять соседний Компьень и в результате предательства попала в руки бургундцев. А те выгодно продали её англичанам. Бургундцы Тут надо сделать небольшой пит-стоп и пояснить, кто такие бургундцы времен Жан­ны д’Арк и почему они её пленили. Вы помните рассказ о нескончаемой гражданской войне между бургиньонами (сторонниками герцогов Бургундских) и арманьяками (сторонниками герцогов Орлеанских, а впоследствии и дофина Карла), которые не могли поделить влияние на безумного короля Карла VI? Ко времени битвы при Азен­куре арманьяки скооперировались с «милым дофином» Карлом и выступали против англичан. Поэтому бургиньонцы, или по-простому бургундцы, отошли в противопо­ложный лагерь его матери Изабеллы, а вслед за этим скооперировались в пику «ар­маньякам» с англичанами. Ведь «милый дофин» в 1419 году во время мирных пере­говоров на мосту Монтеро раскроил череп своего дяди герцога Иоанна Бесстрашного Бургундского. И хотя это было якобы сделано «в ответ» на убийство самим герцогом своего кузена Людовика Орлеанского несколькими годами ранее, но для сына убиен­ного нового герцога Филиппа III Доброго (1396–1467) это объяснение не сработало. Именно отрядом Филиппа III Бургундского была схвачена и перепродана англичанам Жанна. Напомню, с точки зрения средневекового человека это не было гнусным национал-предательством, как думаем мы сейчас, а всего лишь удачной сдел­кой, прибыльным бизнесом. «Ничего личного. Только бизнес». Англичане созвали на оккупированной территории французский церковный суд, чтобы осудить её чужими руками, умыли руки, как Понтий Пилат. А французские церковники заглотнули эту наживку и продемонстрировали Жанне и всему миру инквизицию в действии, клас­сику фарисейства и малодушия. Англичанам, используя суд французских церковни­ков, было важно опровергнуть её божественную сущность, а значит, и божественную легитимность её ставленника Карла VII. Если Жанна – ведьма, значит Карлу помогал стать королем не Господь, а Дьявол. Но для суда было очень важно получить признание в ереси от самой Жанны. Вот почему он длился так долго, целый год, и был таким изнурительным. Вы почув­ствуете эту изнуренность на грани нервного истощения Жанны в фильме Дрейера. Вот почему с ней так плохо обращались, издевались, устрашали пытками. Вот почему её минутная слабость и отречение от божественных голосов так страстно обрадо­вали суд. Судьи даже пошли на прямой подлог: бумага с текстом, зачитанным не­грамотной девушке, была подменена другой, со словами о полном её отречении от всех своих «заблуждений», на которой доверчивая Жанна поставила свою подпись. В Инквизиции, если верить инструкции Бернарда Ги из «Имени розы», при­менялось несколько ступеней наказания тех, кого подозревали в ереси. Первая сту- пень – демонстрация инструментов пытки и, если требуется, раздевание жертвы до­гола в преддверии будущей пытки. Именно эту стадию вы увидите в нашем фильме. Жанне показывают, чем и как её будут пытать, чтобы испуганное воображение не­счастной жертвы дорисовало ей ужасы этих истязаний. Вторая стадия – пытка, длящаяся столько времени, сколько потребуется инкви­зитору для прочтения «Аве Мария» («Богородица, Дево, Радуйся!»). Несчастная Бого­родица, думала ли она, какой дьявольской насмешкой станет ее имя! Именно эта стадия показана в фильме «Имя розы». Третья ступень – пытки без учета времени. Четвертая – причинение жертве увечий: ломание костей и т.п. Я не буду прибегать к акциям устра­шения и подробно описывать чудовищные пытки Средневековья. Просто посмотрите многочисленные гравюры в интернете: «пытка водой», «колыбель Иуды» и т.д. Кстати, во времена Святой Инквизиции за «ведьмачество» не судили женщин, которые весили более пятидесяти килограммов. В распоряжении дознавателей были даже специальные весы для взвешивания ведьм. Считалось, что пятьдесят килограм­мов – это максимальная грузоподъёмностью метлы, на которой летали ведьмы. А вы не задумывались, почему в Средневековье в почете были женские телеса? Пышные формы были знаком не только благоденствия, но и благочестия. Я заговорила про ведьм, потому что Жанну сначала пытались обвинить в кол­довстве, и лишь после долгих консультаций с Парижским университетом ей «пере­квалифицировали статью» на ересь. А значит, заменились и орудия устрашения. Для еретиков полагались дыба, железные башмаки с острым шипом под пяткой и испан­ский сапог для медленного переламывания костей ног. А также «вилка еретика»: че­тыре шипа, два из которых впивались в подбородок, а два – в грудину, не давая жерт­ве возможности шевелить головой. Легко представить, что люди от одного вида этих орудий признавались в чем угодно. Можем ли мы осудить юную деву Жанну, которая устрашилась на миг этих жутких орудий и отреклась от своих ангельских голосов? Казалось, Жанну сломили. Сломили ее веру, столь сильную, что ее не могли сломить ни ранения, ни возможная смерть в бою, столь пугающая для простой, юной, деревенской девушки. В сталинских застенках под пытками советские люди, еще недавно доблест­ные военные, прошедшие гражданскую и Великую Отечественную, признавались в том, что они немецко-японско-китайско-английские шпионы одновременно, и даже в том, что они колдовали, чтобы навести порчу на товарища Сталина, и рыли туннель под Кремлем. Но ведь и апостол Петр трижды отрекся от Христа, хотя был уверен накануне, что это невозможно. Отрекся, но нашел в себе силы побороть страх наказа­ния, пыток и смерти. Так многие, оговорившие себя и других под пытками, у послед­ней черты отказывались от своих наветов. Вот почему «Страсти Жанны д’Арк» – это фильм не столько о столетней войне или о религиозном самопожертвовании, сколько о глубокой внутренней драме че­ловеческой души на грани миров. Надеюсь, вы оцените поражающую простоту игры Рене Фальконетти (1892–1946) и громадную силу её темперамента. Актриса настоль­ко вжилась в личность своей героини, что в кадрах истязаний Жанны д’Арк Рене впа­дала в обморочное состояние, а во время съемок допроса плакала горькими слезами без всяких указаний со стороны режиссера. Дрейер – признанный мастер долгого крупного плана, который может вы­держать только очень мощный исполнитель. Причем, у него на съёмках никого из актёров даже не гримировали, что было в те времена «киноэкспрессии» совершенно невозможным. А Рене Фальконетти Дрейер заставил обрить голову и носить настоя­щие цепи и кандалы. Мучительные полуторагодовые съемки привели к тому, что Рене так надорвала нервную систему, что больше уже не играла в кино. Этот прорыв режиссера за грань дозволенной кинореальности словно прорвал и настоящую реальность вокруг этого фильма. Почти сразу после премьеры негатив оригинальной версии ленты сгорел при пожаре на студии в Берлине. Дрейеру удалось заново смонтировать вторую версию из дублей, которые были им прежде забракованы. Однако рок продолжал нависать над картиной, и уже через год, в 1929 году, и эта работа погибла в лабораторном пожаре, как раз когда монтажер делал её копию! Словно даже память об этом непростительном фиьме судьба хотела выжечь! С 1951 года существовала третья версия фирма, собранная киношниками-эн­тузиастами буквально по сусекам, но сам Дрейер считал её нежизнеспособной. И вот почти через полвека после съемок, в 1981 году, в Осло, не где-нибудь в кинотеке, а в кладовке психиатрической больницы – как и полагается для нагнетания драматизма – была обнаружена отлично сохранившаяся практически полная копия оригиналь­ного фильма, которая и стала основой для нынешней ленты. По странному стечению обстоятельств в 1948 году закончил жизнь в психиатрической лечеб­нице и Антонен Арто (1896–1948) – писатель, художник, режиссер, актер, театральный новатор и философ. А вот их ровесник великий датчанин Карл Теодор Дрейер (1889– 1968) прожил долгую жизнь и снял в 1943 году во время фашистской оккупации еще один знаменитый фильм о Средневековье «День гнева» – о процессе над ведьмой в маленькой скандинавской деревушке в 1623 году. Изменение образа Жанны Мы до сих пор не знаем наверняка, была ли Жанна психопаткой, рожденной нездо­ровой атмосферой чумы, или посланницей Бога, ведь только благодаря её эмоцио­нальному подъему удалось отстоять Орлеан, последнюю крепость на пути англичан на юг Франции. И лишь рукой провидения можно назвать то, что юной деве удалось провести будущего короля Карла VII по вражеской территории и короновать в Рейм­се. Господь говорил с людьми напрямую только во времена Ветхого Завета, поэто­му, если именно его слышала Жанна, то вся её жизнь обретает могучий сакральный смысл. За эту версию говорит то, что Жанна ничего не потребовала за свои заслуги, ни титула, ни земель, ни родовитого жениха. В эпоху, когда понятие патриотизма было весьма условно и нации еще не сформировались окончательно, Жанна явилась миру как чистый, незамутненный корыстью свет. В этом смысле она была истинной дочерью Христа и поэтому закончила так же, как он. И так же, как Господь провоз­гласил миру весть любви, так и Жанна своим служением провозгласила Европе но­вую весть – любви к отчизне. Именно поэтому исторический образ Жанны не мерк в веках, а лишь претерпевал изменения вместе с изменениями нашего человеческого мировоззрения. В хрониках XV–начала XVI веков подробно рассказывается о чудесах Жанны: как она распознала в толпе придворных переодетого дофина Карла; как объявила, что ей было видение и в церкви св. Екатерины находится старинный меч, которым ей суждено изгнать англичан из Франции – чистый воды рыцарский эпос с поисками священного Экскалибура. Подробно описывается осада Орлеана и коронация дофина Карла в Реймсе, а потом повествование сворачивается. И её годовому заточению и мученичеству в Руане посвящены только пара строк, о том, что англичане отвезли её в Руан, где жестоко с ней обращались, затем приговорили к смерти и сожгли при большом стечении народа. В самом народе при этом ходили упорные слухи, что Жанна была внебрачным ребенком беспутной королевы Изабеллы Баварской от деверя Людовика Орлеанского, то есть королевским бастардом. В такой наэлектризованной обстановке, конечно, по­явилась и чудом спасшаяся лже-Жанна (Жанна дез Армуаз), которая не постеснялась даже отправиться в Орлеан, чтобы принять почетное вознаграждение от граждан за свой патриотический труд. Но с появлением гугенотов сформировалась протестант­ская версия событий, возмутительная для слуха не только католиков, но и умеренных атеистов-патриотов. По ней самого короля Карла VII считают бастардом Орлеанским, а Жанну – просто притворщицей и мошенницей. Французский историк-гугенот Бернар де Жирар (1531–1610) замечает, что народ в силу суеверия воодушевился историей Жанны, хотя многие считали её по­таскушкой то ли Жана де Дюнуа, настоящего бастарда Орлеанского (1402–1468), то ли маршала Франции Робера де Бодрикура (1400–1454). «А так как оба они были людь­ми умными и дальновидными, – цитирую по памяти, – то видя, что король пребыва­ет в замешательстве, а народ в унынии, решили прибегнуть к чуду, основанному на ложной вере, которая воодушевляет сердца и заставляет людей, в особенности простых, верить тому, чего нет». Со временем, в конце XVI – начале XVII века, когда идеи патриотизма укорени­лись в сознании французской нации, значение чудес Жанны микшировалось, а значение её гибели возросло. Описание суда и казни стало более подробным и эмоциональным. Жанна погибает, как писали в то время хронисты, оставив после себя бесчисленные сожаления всех современников, ибо она явилась полезным и необходимым орудием ос­вобождения своей Родины. Что касается позиции противников Жанны – англичан, то она оставалась очень долго неизменной. Шовинизм застилал глаза даже таким великим писателям, как Уильям Шекспир, когда в «Генрихе VI» он обзывает Жанну д’Арк ведь- мой – не от имени солдат английской армии, а от имени автора. «Трусливый враг! Он посрамил себя, Когда, в оружии своем изверясь, В союз вступил он с ведьмою и адом!» (Генрих VI, часть 1, перевод Е. Бирюковой) Шекспир далее утверждал вопреки истории, что англичане во главе с Джоном Толботом или Тальботом (1384–1453) взяли Орлеан и Руан, а дофину Карлу пришлось вместе с Жанной среди ночи бежать в исподнем, спасаясь от доблестных воинов-ан­гличан. Больше того, по Шекспиру выходит, что англичане подписывают с дофином Карлом мирный договор, по которому тот признает, что он подданный Генриха VI Ланкастера. Пройдет еще несколько десятилетий, и в уста Жанны на костре историки вло­жат уже целую речь, обращенную к Иисусу Христу. А кардинал Арман де Ришелье (1585–1642) закажет пространные трактаты о её святости и героизме. О «неканонич­ном» факте ее отступничества, когда, испугавшись пыток, она призналась в ереси, а потом одумалась, и уже зная, что костер неизбежен, забрала признание назад, авторы теперь умалчивали. Слишком сильно этот эпизод их смущал. Герой «чистой воды» не может оступаться. Он сам икона. Словно не трижды отрекшемуся апостолу Петру были доверены ключи от Царствия Небесного. В конце XVII века, при Людовике XIV, авторы начинают осторожничать с опи­санием чудес Жанны д’Арк, чтобы не выглядеть чересчур наивными в эпоху просве­щения. И весьма рационально определяют и саму причину гибели Жанны: она не остановилась после того, как исполнила Господню волю (т.е. после освобождения Орлеана и коронации дофина в Реймсе), и тем самым превысила свои божественные полномочия. А Вольтер (1694–1778) в своей насмешливой и фривольной «Орлеанской девственнице» (любимой А.С. Пушкиным) сильно сбил пафос с привычного изображе­ния Жанны и глубоко оскорбил чувства истинно верующих того времени. Хотя се­годня его уморительное повествование о том, как враги охотятся за девственностью Жанны, католики образца XXI века толерантно считают скорее эстетическими, чем нравственными расхождениями с великим просветителем. В XVIII веке с приходом научного видения мира литераторы и историки стали впервые подробно описывать душевные терзания Орлеанской девы. К истории Жанны прибавились всякие психо­физические рассуждения, типа, не была ли она гермафродитом. И только к XIX веку в историю включили, наконец, стенограммы допросов Жанны, которые сохранились и которые лучше любых других доказательств свиде­тельствуют о необычайной чистоте и мощи её личности. Теперь всё сверхъестествен­ное в её жизни стали объяснять магнетическим всплеском патриотизма, и знаменитый французский историк Жюль Мишле (1798-1874), которого никто не мог заподозрить в излишней религиозности, примирительно воскликнул, что с точки зрения отчизны Жанна д’Арк была действительно святой. Что ж, многое кануло в темную Лету, а небесный свет миру остался. Свет Жан­ны. Именно поэтому Карл Теодор Дрейер назвал свой фильм «Страсти Жанны д’Арк» по аналогии со страстями Господними. А ее смерть, как и смерть Христа, ассоцииру­ется у режиссера с кончиной одного мира и началом другого. Посмотрите на тени шарахающихся собак, отраженные в лужах, на горестно плачущих младенцев! Кстати, исторический палач после её смерти, не ожидая трансформации обще­человеческого сознания, сразу побежал исповедоваться, потому что боялся, что он за­губил святую, какой она и стала в 1920 году. Так что фильм Дрейера был сделан по её свежим «святым» следам. Но сначала её оправдал повторный церковный суд Карла VII в том же Руане. Король не помог ей при жизни, но восстановил её и свою репутацию после смерти Жанны. Мертвый герой всегда лучше живого героя, особенно, если он уже сделал своё геройское дело. В Руане, кстати, кроме обилия старинных, мало где сохранившихся, фахвер­ковых домов и знаменитого старого собора, так любимого Клодом Моне, есть еще мо­лодой, 1979 года, «соборчик» св. Жанны д’Арк. Правда, с прекрасными витражами XVI века, оставшимися от снесенного предшественника, стоявшего на той самой рыноч­ной площади, где Жанну сожгли. Когда вы будите в Париже, потраться один день на Руан, не пожалеете. Он недалеко, час на поезде. Образ Жанны продолжает витать в мире, рождая все новые сюжеты. Иногда шутливые. В дневниках Жана Кокто есть забавный эпизод, где он вспоминает, что перед высадкой союзников в Нормандии в 1944 году некоторые местные жители Ру­ана срезали в своих палисадниках цветы и возложили их к памятнику Жанны д’Арк, попросив святую, чтобы она позволила англичанам вернуться. Любовь, надежда и умение радоваться оставляют нас на плаву. Именно поэто­му разуверившийся во всем рыцарь Бергмана Антониус находит душевное спасении в том, что спасает, заслоняя от грозного взгляда смерти, молодую чету бродячих акте­ров с младенчиком, «святое семейство» Юфа и Мию, то есть Иосифа и Марию. Фильм Анно, как и проза Эко, тоже полны нежного и печального юмора. Вильям Баскервильский с Адсоном из Мелька, помимо поисков убийцы монахов, ищут и ответ на вопрос: смеялся ли Христос. Ведь «запрещенная» страшная древняя книга, которая становится причиной всех несчастий, посвящена смеху. Смех убивает страх, а без страха нет веры. Или есть? Это вопрос и нам с вами. Держится ли сила ислама только на джихаде? И если основной доминантой христианской веры является страх Божий, то куда делась Божья любовь, без которой всё теряет силу, даже страх? В том же «Выходе из лабиринта» Юрий Лотман писал: «Истина вне сомнения, мир без сме­ха, вера без иронии – это не только идеал средневекового аскетизма, это и про­грамма современного тоталитаризма». Недаром на полях старинных Библий и часословов нет-нет и попадется лис в архиепископском облачении, разглагольствующий перед наивными гусями, или бла­гочестивые монахини, собирающие в лесу фаллосы. Звериная серьезность незаметно ведет нас к обратному преображению из людей в полуфабрикатов-Шариковых. Не­даром говорят, что дьявол начинается с пены на губах у ангела. Краткое содержание следующих серий После гибели Жанны столетняя война тянулась по убывающей еще целых пятнадцать лет. Но благодаря принесенной в жертву Жанне, вернее благодаря её искупительной жертве и начавшейся распре внутри Англии, британцы стали медленно сдавать пози­ции. Помогло и примирение Карла VII c бургундцами, смягчившимися после того, как по Аррасскому договору 1435 года Филиппу Бесстрашному перешла Пикардия. И к се­редине XV века у англичан из французских материковых земель остался только Кале, ибо их поразила та же пагуба, что раньше французов, – гражданская война. Страшная напасть, которая съедает страну изнутри, пусть даже эта напасть и носит пышное романтическое название «Война Алой и Белой роз», и которой у нас посвящена вся вторая часть очерка по сериалу «Пустая корона». Оправданная церковью, людьми и историей золотая Жанна гордо сидит те­перь в золотом седле, на золотом коне, блестя золотом развевающегося знамени на пересечении улиц Риволи и Пирамид в Париже. Кстати, этот памятник в Париже, как и его многочисленные копии в провинции, установили в 70-х годах XIX века для под­нятия духа нации после позорного поражения Франции в 1870 году от Бисмарка и утраты ею Лотарингии, откуда Жанна д’Арк была родом. И когда вы, друзья, будете в Париже гулять по набережной Сены, то, видя зо­лотую победоносную Жанну, помните о страждущей Жанне Рене Фальконетти. О том, как трудно нам противостоять страху смерти, насилия и идеологического неистов­ства, как трудно противостоять гражданину Шарикову внутри нас, и о том, как трудно быть милостивым к падшим, особенно если это падшие ангелы с бешеной пеной на губах.