Материалы к лекциям по общей теории культуры и культуре античного Рима

Г.С.КНАБЕ МАТЕРИАЛЫ К ЛЕКЦИЯМ ПО ОБЩЕЙ ТЕОРИИ КУЛЬТУРЫ И КУЛЬТУРЕ АНТИЧНОГО РИМА НАУЧНАЯ БИБЛИОТЕКА СТУДЕНТА ТЕОРИЯ КУЛЬТУРЫ Редакционная коллегия серии П. Д. Белый у Л/. Л. Гасиаров (председатель), С. Г. Гршоренко, Вяч. Вс. Иванову £. В. Микаэлян, Е. С. Новик (ученый секретарь) Ответственный редактор серии Д. Я . Бак Г. С. КНАБЕ МАТЕРИАЛЫ К ЛЕКЦИЯМ ПО ОБЩЕЙ ТЕОРИИ КУЛЬТУРЫ И КУЛЬТУРЕ АНТИЧНОГО РИМА *У ИДАЛТЕАЬСШ) «ИНДРИК> Москва 1993 ББК 63.3(0)4 К 53 К 53 Кнабе Г. С. Материалы к лекциям по общей теории культуры и культуре античного Рима. — М.: Издательство «Индрик», 1994. — 528 с. (Серия «Научная библиотека студента»). ISBN 5-85759-005-1 В книге профессора Российского Государственного Гуманитарного университета, док­ тора исторических наук Г. С. Кнабе собраны статьи, написанные в 1966—1993 гг., в боль­ шинстве своем ранее опубликованные, посвященные некоторым узловым вопросам тео­ рии и истории культуры. Не являясь в прямом смысле ни учебником, ни учебным посо­ бием по курсу теории и истории культуры, в настоящее время введенному во всех вузах России, книга окажется полезной преподавателем и студентам в трактовке и освоении многих сложных проблем курса. ББК 6 3 . 3 ( 0 ) 4 Издание серии «Научная библиотека студент» осуществляется при финансовой поддержке П. А. Белого ISBN5-85759-005-1 © Г. С. Кнабе, 1994 ОГЛАВЛЕНИЕ От редколлегии 7 ПРЕДИСЛОВИЕ 9 Раздел I ВВЕДЕНИЕ В ОБЩУЮ ТЕОРИЮ КУЛЬТУРЫ. КУЛЬТУРА И СОВРЕМЕННОСТЬ Двуединство культуры 17 Диалектика повседневности 29 Проблема контркультуры 57 Знак и его свойства 87 Воображение знака 99 Понятие архетипа и архетип внутреннего пространства .. 113 Внутренние формы культуры 127 Энтелехия культуры 139 Общественно-историческое познание второй половины XX века и наука о культуре 157 Раздел II АНТИЧНЫЙ ТИП КУЛЬТУРЫ Исторические предпосылки и главные черты античного типа культуры 171 Личность и индивидуальность 181 Человек и группа в античности 199 Жизнь в Риме 221 6 Раздел III ДРЕВНИЙ РИМ. КАРТИНА МИРА И КУЛЬТУРА ПОВСЕДНЕВНОСТИ Историческое пространство Древнего Рима . 253 Историческое время в Древнем Риме 279 Римский о б е д . . . 299 Семантика одежды 323 Престижность в жизни и культуре 343 Городская теснота как факт культуры 365 Раздел IV ДРЕВНИЙ РИМ. НА ВЕРШИНАХ ДУХОВНОЙ КУЛЬТУРЫ Проблема Цицерона 381 Цицерон и искусство красноречия в Риме 395 Цицерон. Эстетика идеала и высокой нормы 409 Историческое сочинение Тита Ливия и Рим его времени 423 Образ Рима в сочинении Тита Ливия 444 Ливии и исторический миф 456 Римский гражданин Корнелий Тацит . 467 Рубеж веков и «История» Тацита . 479 «Анналы» Тацита и конец античного Рима 501 Тематический указатель 523 Список сокращений 525 От редколлегии Рождение серии « Научная библиотека студента» было отме­ чено изданием монографии А. Я. Гуревича «Исторический синтез и Школа „Анналов"». Ныне выходит в свет вторая книга нашей серии, задуманной в переломный для отече­ ственного книгоиздания момент. Из многих долговременнъих академических издательских проектов, снискавших заслу­ женное одобрение читателей и специалистов, некоторые, к сожалению, безвременно сходят со сцены, редкие счастливо обретают второе дыхание (лучший пример — возрожденные ^Литературные памятники»), В неодинаковом положении находятся и те издания, которые наиболее близки по исход­ ным установкам предпринимаемой «Научной библиотеке студента», — серии, выходящие в «Издательстве Московского университета» и в «Высшей школе». Но в ситуации ката­ строфической нехватки классических и современных учебных пособии, научной и справочной литературы между колпегами, решающими общие, насущнейшие для отечественного высшего образования задачи, не может быть и речи о жест­ кой борьбе за выживание. За последние десятилетия наша культурная жизнь стра­ дала от многих естественных и надуманных препятствий, затрудняющих путь учебной и научной литературы в сту­ денческие библиотеки и аудитории. Здесь и почти полное от­ сутствие переизданий классических трудов ученых прошло­ го; и запрещение, малотиражность или вынужденное издание за границей огромного массива работ современных отече­ ственных исследователей; и давнее равнодушие к переводу xopouuuv книг зарубежных специалистов-гуманитариев. Все эти обстоятельства предопределили контуры будущей серии, ее предполагаемую структуру и жанровый диапазон. Тематика ^Научной библиотеки студента* охватывает все основные обчисти гуманитарного знания. Какие именно— это указывается в подзаголовках после общего заглавия серии на титульных листах каждой вновь издаваемой книги: история, литературоведение, теория культуры, лингвистика и т. д. 8 От редколлегии К изданию предполагаются: — учебники и учебные пособия для студентов, аспирантов и абитуриентов; — спецкурсы и курсы лекций; — хрестоматии и сборники учебных материалов; — монографии отечественных и зарубежных ученых, внес­ ших крупный вклад в фундаментальную науку и развитие университетского образования; — реконструированные по сохранившимся записям лекции классиков гуманитарной науки, научные переиздания учебных монографий и пособий XIX - первой половины XX в.; — воспроизведение этапных изданий классических источ­ ников и художественных текстов, необходимых для универ­ ситетского обучения. Мы отдаем себе отчет в том, сколько усилий предстоит приложить для реализации хотя бы малой доли наших замыс­ лов. Понимаем, что любое из препятствий может оказаться для новорожденной «Научной библиотеки студента» роковым. Однако, несмотря на все возможные трудности, редколлегия и издательство «Нндрик» надеются вскоре выпустить в свет очередной том серии *НБС» - книгу В. II. Топорова «„Бедная Лиза" Николая Карамзина: опыт прочтения». 1904 г., январь ПРЕДИСЛОВИЕ Книга, предлагаемая вниманию читателя, — не учебник и не учебное пособие в обычном смысле этого слова. Она представляет собой собра­ ние статей, предназначавшихся для печати и в подавляющем боль­ шинстве опубликованных между 1970-м и 1990 годами, посвященных различным вопросам истории и теории культуры — дисциплины, курс которой автор читает, начиная с 1986 г., в различных вузах Москвы. Статьи расположены в соответствии с авторской программой данного курса и охватывают три ее раздела: общетеоретическое введение; ан­ тичный тип культуры; культура Древнего Рима. Публикация книги в таком ее виде обусловлена существующим сегодня положением с пре­ подаванием теории и истории культуры в учебных заведениях России. Дисциплина эта введена в настоящее время в качестве обязатель­ ной во всех вузах страны и в порядке местной инициативы все чаще преподается также в средних школах, особенно в гимназиях и лицеях. Предмет этот, как показало, в частности, Всероссийское совещание педагогов, его преподающих, в июне 1991 г., прочно вошел в практи­ ку учебной работы и вызывает повышенный интерес студентов, а ка­ федры, им ведающие, нередко становятся центрами широкой культур­ ной деятельности в масштабах города и области. Курсы теории и исто­ рии культуры заменили в основном былой цикл общественно-полити­ ческих дисциплин с их крайней и односторонней идеологичностью, в то же время продолжив од1гу из лучших традиций российских универ­ ситетов — сочетание специальной подготовки с широким общим обра­ зованием. Поддержка этого нововведения и его совершенствование — важная и актуальная задача. На пути ее решения немало трудностей, и одна из главных — поч­ ти полное отсутствие учебной литературы. Между тем именно при преподавании теории и истории культуры обилие и разнообразие лите­ ратуры по курсу становится одним из главных условий и приобретает особое значение, что связано с двумя обстоятельствами. Во-первых, в отличие от любого другого предмета учебного плана, данная дисципли­ на как таковая ранее никогда и нигде не преподавалась и не имеет сколько-нибудь прочных, общепризнанных традиций, так что педагог, которому поручен данный курс, не имеет возможности опереться при подготовке лекций хотя бы даже на свои аспирантские или студенчес­ кие записи. Он всецело зависит от опубликованных материалов по 10 Г. С. Кнабе. Материалы к лекциям... курсу, и эти материалы ему надо дать возможно скорей, не дожида­ ясь, пока будут написаны, обсуждены, апробированы и изданы учеб­ ники и пособия, планируемые министерствами и ведомствами. Второе обстоятельство заключается в том, что этот курс и по природе своей, и по условиям преподавания не может быть единым, не может читать­ ся по общей для всех вузов обязательной программе и иметь стерео­ типную структуру. Советам вузов предоставлено право утверждать свою программу данного курса, представленную специальными кафед­ рами и наиболее полно соответствующую местным потребностям. В этих условиях кафедра и преподаватель должны иметь перед собой множество комплектов учебных материалов, основанных на различ­ ных концепциях предмета, с тем чтобы иметь возможность выбрать среди них наиболее подходящий. Такого множества комплектов в на­ стоящее время не существует, и в качестве их временной замены мы предлагаем один из возможных вариантов курса и тематический мате­ риал по некоторым его разделам. В общем курсе теории и истории мировой культуры перечисленные разделы программы и материалы, их иллюстрирующие, занимают свое вполне определенное и ограниченное место. В идеале и в принципе та­ кой курс должен включать по крайней мере семь частных, специали­ зированных разделов, посвященных соответственно: отечественной культуре; культуре Западной Европы; дальневосточно-азиатскому культурному кругу, включая Китай и Индию; культуре древнего Пе­ реднего Востока и сменившей ее здесь культуре исламского мира; Чер­ ной Африке; доколумбовой Америке; региональной культуре по месту расположения вуза. На практике, однако, трудно предположить су­ ществование вуза, располагающего такими универсальными препода­ вательскими кадрами высокой квалификации и такими резервами учебного времени, которые могли бы уже сейчас обеспечить выполне­ ние этой схемы. В реальных условиях большинство вузов знакомит студентов с общей характеристикой культуры как категорией общест­ венного бытия и с основными явлениями традиционной истории куль­ туры, т. е. с социокультурными эпохами, идеями, образами, художест­ венными стилями, сменявшими друг друга в истории Европы, и Рос­ сии в том числе, от античности до наших дней. Материалы предлагае­ мой книги покрывают, как указывалось, два или три раздела такого обычного курса: общее введение, античный тип культуры и — для тех аудиторий, которые заинтересованы в более глубоком изучении антич­ ности, — культура Древнего Рима. В материалах, связанных с вводным разделом, развивается общая концепция, лежащая в основе курса. Говоря вкратце, она состоит в следующем. Культура как форма общественного сознания отражает Предисловие И характер и структуру общества всегда состоящего из индивидов, само­ воспроизводящих себя в процессе повседневной практики, и из надын­ дивидуальных норм и представлений, основанных на обобщении этой практики и регулирующих поведение этих индивидов в процессе той же практики. Культура охватывает обе эти сферы и, соответственно, знает как бы два движения — «вверх», к отвлечению от повседневнобытовых забот и обобщению жизненной практики в идеях и образах, в науке, искусстве и просвещении, в теоретическом познании, и «вниз» — к самой этой практике, к регуляторам повседневного сущест­ вования и деятельности — привычкам, вкусам, стереотипам поведе­ ния, отношениям в пределах социальных групп, быту и т. д. В пределах первого из указанных типов культура воспринимает се­ бя и воспринимается обществом как Культура «с большой буквы». Отвлеченная от эмпирии повседневного существования и бесконечнос­ ти индивидуального многообразия, типизирующая и обобщающая свой материал, она тяготеет к закреплению в традиции и к официал изации, к респектабельности, к профессионализации деятелей, ее создаю­ щих, к восприятию более или менее подготовленной аудиторией и в этом смысле — к элитарности. В пределах второго из указанных типов культура растворена в повседневном существовании и его эмпирии, в материально-пространственной и предметной среде, как правило, не воспринимает себя как Культуру в первом, респектабельном смысле и тяготеет к тому представлению о ней, в соответствии с которым упот­ ребляют это слово археологи, т. е. имея в виду совокупность характе­ ристик практической, производственной и бытовой жизни данного об­ щества в данную эпоху. В своем бытии и в своей истории культура двуедина, тяготея, с одной стороны, к -духу и Культуре, с другой — к жизни, повседневности и быту. В вводный раздел книги включены две статьи, обосновывающие и раскрывающие эту внутреннюю диалектику культуры, — «Диалектика повседневности» и «Проблема контркультуры». Другие статьи, относя­ щиеся к «Введению», преимущественно развивают тему «второй», «низовой» культуры, культуры повседневности. Предполагается, что явления и проблемы «первой», высокой, культуры входят, скорее, в сферу истории искусства и литературы, науки и просвещения и могут быть с большим успехом освещены специалистами соответствующих кафедр, тогда как рассмотрение культуры в ее жизненных опосредованиях и контекстах есть специфическое дело культуролога. Первый вопрос, при этом возникающий, состоит в том, на каком языке выряжают повседневность и быт свои культурные смыслы: культурное содержание «Евгения Онегина» или Сикстинской мадонны понятны без специальных разъяснений, но как относятся к культуре 12 Г. С. Инабе. Материалы к лекциям... покрой брюк или обеденное меню, формы досуга или времяпрепро­ вождение в дружеском кружке и относятся ли они к культуре вообще, а если да, то в чем именно их культурный смысл и на каком «языке» он выражается, — все это без специального анализа остается непонят­ ным. Разъяснению и анализу такого рода «языков» посвящены статьи о семиотическом языке бытовых вещей, о «воображении знака», о по­ нятии архетипа в связи с категориями внутреннего пространства дома или города. Материалом здесь в большинстве случаев служат явления повседневной действительности, знакомые студенту из собственного опыта, или произведения искусства, памятники которого широко из­ вестны и доступны каждому либо в оригинале, либо в распространен­ ных репродукциях. Если лектор сочтет нужным познакомить студентов также с другими сторонами культуры повседневности, сказывающими­ ся на общественном поведении личностей и масс — такими, как соци­ ально-исторические мифы, малые социальные группы, престиж и мо­ да, — материал этот он найдет в соответствующих статьях античного и древнеримского отделов книги. Работа над перечисленными выше культурными явлениями показы­ вает, что бытие культуры регулируется особыми механизмами, подчас ускользающими от прямого и простого рационально-логического ана­ лиза и требующими иных подходов. Таким особым механизмам посвя­ щены статьи о внутренних формах культуры и об энтелехии, а тем подходам к изучению культуры, которых эти механизмы требуют, — статья о путях, перспективах и проблемах современного общественноисторического познания. Материалы по античности и Древнему Риму исходят из того же представления о двуединетве культуры, которое было обосновано в первом разделе книги, и как бы развивают его на конкретном матери­ але. Отсюда такие статьи, как «Римский обед», «Семантика одежды», «Городская теснота», «Жизнь в Риме в эпоху Ранней империи». В то же время в этой части сборника в плане теории и истории культуры (а не с литературоведческих или историографических позиций) под­ робно рассматриваются жи;шь и творчество самых значительных пред­ ставителей и высокой духовной культуры Древнего Рима — Цицерона, Тита Ливия и Тацита. Соединение в одной книге современной культурюлогии и античного Рима только на первый взгляд может показаться искусственным или случайным. Мы смотрим на прошлое сегодняшни­ ми глазами и можем задать ему лишь те вопросы, которые порождены общественным и культурным опытом, нами пережитым. Наш подход к культуре прошлого может ока:*аться научно актуальным и, главное, ноным, только если он отражает этот взгляд и этот опыт. Поэтому разбор социокультурной ситуации конца XX века и специфического Предисловие 13 языка культур, читать который мы в этой ситуации научились, есть естественная и необходимая предпосылка всякого содержательного анализа культуры любого исторического периода. Статьи, вошедшие в сборник, писались в разное время и предназ­ начались для изданий, различных по характеру и уровню. Они не пе­ рерабатывались для настоящего издания и сохраняют все особенности и все реалии времени своего создания или первой публикации. Наряду с текстами научно-популярного характера, вполне доступными студен­ ту-первокурснику, вроде литературного портрета Корнелия Тацита, вроде того, что посвящен жизни в Риме в эпоху Ранней империи или рассказывает о современных методах исследования истории общества, в книге содержатся теоретические статьи из академических изданий; они требуют специальной подготовки и, естественно, предназначены не для студента, а для преподавателя. Напомним, что книга задумана не как учебник, а лишь как собрание тематических материалов в по­ мощь лектору и студенту и потому предполагает выборочное их ис­ пользование. С этим последним обстоятельством связано сохранение в материалах книги многочисленных повторов: используя тот или иной очерк, читатель должен получить весь объем нужных ему сведений по данной теме, и частичное повторение их в соседнем очерке вряд ли будет для него важно. Наконец, несколько слов об одной из самых трудных методических проблем, связанных с данным курсом, - проблеме материала для ана­ лиза. Дело в том, что, как всякая наука, культурология имеет дело с определенными обобщениями, категориями, закономерностями и не может сводиться только к занимательным рассказам о жизни и худо­ жественной культуре былых эпох (хотя в отдельных случаях именно такое -построение курса бывает наиболее целесообразным). Но обоб­ щения и закономерности должны опираться на конкретный материал, возникать из фактов и образов истории искусства, науки, общества в целом. Между тем именно этот материал, эти факты и образы во мно­ гих случаях студентам известны недостаточно или даже неизвестны вовсе, и преподавателю опереться более или менее не на что. Труд­ ность эта связана с самой природой данного учебного курса и возника­ ет повсеместно и постоянно. На гуманитарных факультетах ее обьшно обходят таким образом, что курс теории и истории культуры распола­ гается в учебном плане после курсов гражданской истории, истории литературы и искусства. На естественно-научных факультетах и в тех­ нических вузах в основу курса теории и истории культуры нередко кладутся материалы истории' естествознания, техники, дизайна, из­ вестные студенту из лекций по предметам его будущей специальности. (Заметим в скобках, что такое построение предполагает у преподава- 14 Предисловие телей профилирующих технических и естественно-научных дисциплин хорошее знание проблем и методов истории и теории культуры, что имеет место далеко не всегда.) В других случаях кафедры становятся на упомянутый выше путь «занимательных рассказов». Все эти подхо­ ды имеют свои достоинства и свои недостатки и в зависимости от ус­ ловий оказываются более илч менее возможными и целесообразными. Невозможно и нецелесообразно только одно — превращение теории и ис­ тории культуры в набор мертвых и скучных абстракций, назидательных прописей. Курс может выполнить свое назначение, лишь если он учиты­ вает личный, культурный, общественный опыт студентов, опирается на него, раскрывает культурный смысл — положительный или отрицатель­ ный — процессов реальной жизни, воспитывает убеждение в том, что культура в разных своих формах пронизывает окружающую действи­ тельность, былую и современную, и составляет одну из основных ее цен­ ностей, — все дело в том, чтобы научиться слышать ее голоса и читать ее тексты. Из этого убеждения исходил автор настоящей книги. Раздел I ВВЕДЕНИЕ В ОБЩУЮ ТЕОРИЮ КУЛЬТУРЫ. КУЛЬТУРА И СОВРЕМЕННОСТЬ \ = ДВУЕДИНСТВО КУЛЬТУРЫ Культура есть характеристика человеческого общества, его людей и его истории; природа как таковая, природа без человека, лежит вне культу­ ры и ее не знает. Как характеристика человеческого общества, культура обусловлена фундаментальным свойством этого общества — диалектиче­ ским противоречием отдельного, индивидуального, личного — словом, че­ ловека, и родового, коллективного, совокупного — словом, общественно­ го целого. Каждый из нас— неповторимая индивидуальность, каждый живет в мире своих вкусов, симпатий и антипатий, обеспечивает условия своего существования, создает в меру сил свое материальное окружение, свою микросреду. В то же время все, что мы делаем, знаем, говорим, ду­ маем, мы делаем и знаем, говорим и думаем как члены общества, на ос­ нове того, что дало нам оно; на языке общества, которому мы принадле­ жим, формулируем мы наши мысли и обмениваемся ими, в ходе взаимо­ действия с обществом растем и взрослеем, от него черпаем наши пред­ ставления о мире, в нем реализуем себя в труде. Лишь вместе, во взаимо­ опосредовании и взаимообусловленности, составляют оба эти начала об­ щественную реальность, лишь вместе, в непрестанном взаимодействии составляют они жизнь человечества. В единой полифонии истории, одна­ ко, каждое из них ведет свой голос, каждое обладает своей ценностью и ни одно не может полностью заменить другое. Культура как форма обще­ ственного сознания отражает это двуединство общества — всегда состоя­ щего из индлвидов, самовоспроизводящих себя в процессе повседневной практики, и из норм и представлений, основанных на обобщении этой практики и регулирующих поведение этих индивидов в процессе той же практики. Охватывая обе эти сферы, культура знает как бы два движе­ ния — движение «вверх», к отвлечению от повседневных забот каждого, к обобщению жизненной практики людей в идеях и образах, в науке, ис­ кусстве и просвещении, в теоретическом познании, и движение «вниз» — к самой этой практике, к регуляторам повседневного существования и деятельности — привычкам, вкусам, стереотипам поведения, отношени­ ям в пределах социальных микрогрупп, быту и т. д. В пределах первого из указанных типов культура воспринимает се­ бя и воспринимается обществом как Культура «с большой буквы». От­ влеченная от эмпирии повседневного существования и бесконечности индивидуального многообразия, она тяготеет к закреплению в тради­ ции и к pecneKt^u^Ml№HJj*. Кд^^^^ю^ал^защи! деятелей, ее созда- 18 /. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность ющих, к восприятию более или менее подготовленной аудиторией и в этом смысле к элитарности. В пределах второго из указанных типов культура растворена в повседневном существовании и его эмпирии, в материально-пространственной и предметной среде, как правило, не воспринимает себя как Культуру в первом, респектабельном, смысле и тяготеет к тому представлению о себе, в соответствии с которым упо­ требляют слово «культура» в археологии, то есть имея в виду совокуп­ ность характеристик практической, производственной и бытовой жиз­ ни людей данного общества в данную эпоху. Есть (или, вернее, все-таки была) очень широкая полоса историче­ ского развития, где описанные два регистра культуры еще не раздели лись, и их нераздельность выражалась в определенных типах общест­ венного поведения. Эту полосу исторического развития составляли так называемые архаические общества и, соответственно, архаические культуры, а этими типами общественного поведения были ритуалы и обряды. Суть архаического мировосприятия состоит в том, что любые существенные действия из тех, что составляют и заполняют человече­ скую жизнь — рождение, брак, смерть, основание города, дома или храма, освоение новой территории, запашка земли, повторяющиеся празднества, прием пиши и т. д., — обладают значением и ценностью не сами по себе, а как повторение мифологического, идеального об­ разца, как воспроизведение некоторого прадействия, средством же та­ кого повторения и доказательством его реальности служит ритуал. В результате между основными моментами трудового и повседневно-бы­ тового обихода, с одной стороны, и образами коллективно-трудовой и космически-мировой жизни, с другой, то есть между двумя намечен­ ными выше регистрами культуры, устанавливались отношения парал­ лелизма, внутренней связи и взаимообусловленности. В большинстве мифологий, например, существует представление об отделении богами тверди от хляби и о выделении организованного, упорядоченного пространства из первозданного хаоса как об изначаль­ ном акте творения. Поэтому овладение новой землей, будь то на осно­ ве военного ее захвата, будь то в результате открытия, становилось подлинно реальным, реальным в переживании каждого, только если с помощью точно исполненного ритуала в нем обнаруживалось повторе­ ние изначального мифологического акта творения. Так, в частности, объяснялись обряды закладки городов у древних римлян еще в эпоху Ранней империи. Проведя ночь у костра, основатели будущего города втыкали в землю шест (или копье), следя за тем, чтобы он стоял строго вертикально, и когда шест, озаренный первым лучом восходя­ щего солнца, отбрасывал на землю длинную тень, по ней поспешно проводили плугом борозду, определявшую направление первой главной Двуединство культуры 19 улицы — декумануса; к ней восстанавливался перпендикуляр, стано­ вившийся второй главной улицей — карданом, и у скреста их возни­ кало ядро города, центр, одновременно деловой, общественный и сак­ ральный, с сосредоточенными здесь храмами, базиликой, рынком. Происходило как бы заклятие неупорядоченной первозданной приро­ ды; на ее хаотическую пустоту, повторив первичный акт творения, оказывалась наложенной четкая геометрия порядка и воли. Точно так же в качестве повторения божественного исходного образца мысли­ лось изготовление вещей. В 25-й главе библейской Книги Исхода рас­ сказывается, как Бог давал Моисею на горе Синай повеления о пост­ ройке святилища, скинии, ковчега, стола, светильника, непременно добавляя: «Все, как я показываю тебе, и образец скинии, и образец всех составов ее, так и сделайте», или: «Смотри, сделай их по тому образцу, какой показан тебе на горе». Из такой двуединой природы своего труда, в котором вполне земное, практическое личное масте­ рство при изготовлении данной вещи соединялось с сакральным актом воспроизводства божественного образца, исходил и средневековый ре­ месленник. Об этом подробно рассказал немецкий ювелир и мастер по металлу, а впоследствии монах Теофил в своем сочинении «Краткое изложение различных искусств» (конец XI — начало XII в.). Его рас­ суждения вполне соответствовали взглядам на тот же предмет таких знаменитых философов и богословов его эпохи, как блаженный Ав­ густин (354—430 гг.; см. его «Исповедь», кн. XI, гл. 4—5) или Фома Аквинский (1226—1274). То же, в сущности, представление, согласно которому мастер воссоздает божественный оригинал и труд его в той мере успешен, в какой зритель приобщается через созданное изобра­ жение к сакральному смыслу изображенного, лежало в средневековой Руси в основе деятельности иконописца. Кое-что из этого строя мыслей и чувств сохраняется в подсознании культуры вплоть до наших дней, но типологически архаическое един­ ство обоих регистров оказалось изжитым вместе с образованием клас­ сов и государства. Именно тогда происходит отделение интересов об­ щественного целого и его идеологической санкции от интересов и бы­ та, труда и жизни простых людей. Первые тяготеют к обособлению от повседневности, к величию и официализации, вторые ищут себе форм более непосредственно жизненных, переживаемых каждым, более со­ ответствующих его повседневным чувствам и интересам, его духовно­ му горизонту. Так возникает ряд характеристик культурного процесса, устойчиво сохранявшихся на всем протяжении огромной эпохи вплоть до XIX столетия. К их числу относится, например, стремление высокой Культуры за­ мкнуться в социально ограниченном кругу и выражать себя на особом 20 L Введение в общую теорию культуры. Культура и современность языке, доступном этому кругу, но непонятном остальным. Так, шу­ мерский язык, на котором в III тысячелетии до н. э. говорило населе­ ние юга Месопотамии, исчез как живое средство народного общения в первой четверти II тысячелетия, но как мертвый письменный язык культа и культуры, доступный лишь жречеству и узкому кругу специ­ ально подготовленных лиц, он прожил еще более тысячи лет в Вави­ лоне и некоторых других государствах этого региона. В известной ме­ ре сходную роль играл греческий язык в Древнем Риме в первые века нашей эры и французский — в русском дворянском обществе пушкин­ ской поры. Но наиболее показательна судьба латинского языка. Перед рубежом новой эры обнаруживаются признаки углубляющегося рас­ хождения между живым латинским языком как средством общения в среде римского населения и тем же языком, как бы остановленным в своем развитии, пр!гуроченным к определенным литературным жанрам и обслуживавшим художественную литературу, государственную доку­ ментацию, право и культы. Уже Цицерон говорил, что он пользуется одним латинским языком в суде или в сенате и совсем другим у себя дома. Дальнейшее развитие народного латинского языка привело к об­ разованию национальных романских языков (французский, итальян­ ский, испанский и др.), в других случаях народ продолжал пользо­ ваться своими исконными языками, с латинским не связанными, но над всем этим пестрым многообразием местных и повседневных средств общения от Лисабона до Кракова и от Стокгольма до Сицилии царил единый и неизменный, грамматически упорядоченный, искус­ ственно восстановленный и сохраняемый язык, ценный в глазах носи­ телей его — юриегов и священников, врачей и философов — именно тем, что в своей отвлеченности от всего местного, частного, непосред­ ственно жизненного он соответствовал величию и характеру Культу­ ры. Ни для чего «слишком человеческого» здесь места не оставалось. В одном из самых значительных романов нашего времени — в «Имени розы» Умберто Эко (действие его происходит в Италии в начале XIV века), есть сцена, в которой суд инквизиции приговаривает к смерти ни в чем не повинную крестьянскую девушку. Она кричит о своей не­ виновности, объясняет, что случилось, но ни судьи, ни монахи не реа­ гируют — привыкшие к своей латыни, они не воспринимают местный крестьянский говор, ц а котором только и может объясшггься несчаст­ ная, — для них *»то набор звуков. Из той же внутренней потребности Культуры замкнуться в высокой сфере всеобще10 Р°Ждается ее тяготение к этало!гу, то есть к выработ­ ке определенных норм и форм, способных отразить бытие обществен­ ного целого, его идеалы и потому не спускающихся до всего частного, отдельного, личного и в этом смысле случайного. Великий мыслитель Двуединство культуры 21 античной эпохи Аристотель (384—322 гг. до н. э.) оставил теоретиче­ ский трактат «Об искусстве поэзии» (иногда его называют также «Поэтика»), где в полном соответствии с убеждениями своего времени доказывал, что «поэзия философичнее и серьезнее истории: поэзия го­ ворит более об общем, история — о единичном». На этом основании он делил все жанры словесного искусства на высокие и низкие, проти­ вопоставляя эпос, трагедию, героическую поэму комедии, сатире, лег­ кой поэзии, и деление это сохранилось на долгие века, вплоть до XVII—XVIII столетий. Еще одним проявлением потребности высокой Культуры в эталоне явилась выработка тогда же, в античную эпоху, той трактовки языкового материала, которая получила название рито­ рики. Цицерон определял ее как «особый вид искусного красноре­ чия», выражая смысл подчеркнутого нами прилагательного датинским словом, которое соединяло в себе значения «искусный» и «искусствен­ ный». И в античную эпоху, и на протяжении последующих столетий риторика означала, во-первых, расчленение и организацию мысли по пунктам, по разделам, с выделением главного, с четкой постановкой вопроса и четкими выводами, во-вторых — использование для выра­ жения мыслей и чувств некогда уже удачно найденных, более или ме­ нее клишированных словесных блоков. В обоих случаях культурный смысл риторики — во всяком случае, один из культурных смыслов — состоит в создании текста, обеспечивающего яркость, силу и эстетиче­ скую убедительность выражения путем апелляции к логике, к истори­ ческой и образной памяти несравненно больше, чем к непосредствен­ ному индивидуальному переживанию. В этих условиях очень многое в частной повседневной жизни лю­ дей, равно кйк в их верованиях, надеждах, взглядах, чувствах, не на­ ходило себе ни выражения, ни удовлетворения в сфере высокой Куль­ туры. Такие взгляды, чувства и чаяния искали самостоятельную воз­ можность выразить себя и порождали особый модус общественного со­ знания, альтернативный по отношению к высокой Культуре. Он су­ ществовал на протяжении истории в двух основных формах. Одна из них характерна дня развитых классовых обществ от античности до, в широком смысле слова, нашего времени. Она представлена так назы­ ваемой низовой культурой народных масс и соотнесена с так называе­ мым плебейским протестом против Культуры. Другая форма своеоб­ разного противостояния высокой Культуре складывалась в несравнен­ но более глубоких слоях исторического бытия и характерна для архаи­ ческих обществ. К ней относится все связанное с принципом пережи­ вания жизни и культуры «наизнанку». В древних преданиях многих народов центральную роль играет ге­ роический персонаж, который ценой жертв и подвигов одолевает пер- 22 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность вичный хаос, побеждает и изгоняет ранее владевших миром чудовищ и добывает для народа блага цивилизации. Таков у древних греков Проме­ тей, доставший людям с неба огонь и страшно наказанный за это ревни­ выми богами, «первокузнец» Гефест или победители чудищ Геракл и Пер­ сей, таков у германцев Тор — бог плодородия и грозы, орошающей зем­ лю, защитник богов порядка и людей, их чтущих, от великанов, что не­ сут разрушение и хаос, и многие другие. Персонажи такого рода точно и справедливо получили в науке наименование «культурный герой». Они действительно «устраивают» мир, вносят в жизнь знания и труд, ответ­ ственность и справедливую кару, строй и порядок, то есть закладывают основы культуры. Но самое удивительное и самое примечательное состо­ ит в том, что знания и труд, строй и порядок, воспринимаемые с самого начала как безусловное благо, тут же раскрываются как нечто односто­ роннее и потому уязвимое. В тех же мифах и преданиях обнаруживается потребность человека периодически освобождаться от цивилизации и культуры, от строя и порядка. В качестве носителя этого странного, словно бы незаконного про­ теста рядом с культурным героем встает его диалектически отрица­ тельная ипостась, ему враждебная и от него неотделимая. В науке та­ кой «антигерой» получил название трикстера (англ. trickster — 'обман­ щик, ловкач', от слова народно-латинского происхождения trick — 'фокус, трюк, ловкий прием'). Типичным примером может служить один из богов древней, дохристианской, скандинавской мифологии по имени Локи. Локи, по некоторым версиям мифа, брат верховного бо­ га мудрого Одина и спутник упомянутого выше Тора, изобретатель рыболовной сети, то есть он явно входит в круг культуры как двойник культурного героя. Но место его в культуре — особое; он переживает бесконечные превращения, то в сокола, то в лосося, его стихия — об­ ман, воровство и какой-то демонический комизм, жалкий и дерзкий вместе. Кончает он скандалом: на пиру богов поносит их всех, разоб­ лачает их трусость и распутство, как бы выворачивая наизнанку их устоявшиеся величественные образы, и претерпевает за это от них му­ чительное наказание. Локи не одинок; такие плуты и озорники, демо­ нически-комические дублеры культурного героя, отмечаются в мифо­ логии самых разных племен и народов не только Европы, но также Африки и Америки. Очевидно, потребность увидеть в культуре и орга­ низованном миропорядке не только благо, но и стеснение, принужде­ ние каждого во имя целого и, соответственно, ощутить необходимость, привлекательность и важность противоположного, как бы самоотрица­ ющего начала культуры — одна из универсальных характеристик об­ щественного сознания, по крайней мере архаического. В позднейшие, уже исторические, эпохи роль трикстера берут на себя шуты, «дура- Двуединство культуры 23 ки», столь распространенные на Руси скоморохи и многие другие «от­ рицатели» того же плана. Принцип «наизнанку» продолжает жить во всей так называемой смеховой культуре, впервые подробно исследо­ ванной русским ученым М. М. Бахтиным. Потребность дать свободу силам жизни, не получающим выхода в мироупорядочивающей и гармонизующей Культуре, проявляется также в присущих многим народам обрядах и празднествах карнавального типа и в некоторых сторонах не менее широко распространенных мифов о «зо­ лотом веке». Суть карнавала, отчасти и кое-где проявляющаяся до сих пор, изначально состояла в том, что в определенные моменты года (обыч­ но летом, после сбора урожая, или в декабре — январе, при открытии кладовых с новым урожаем) на несколько дней социальная структура, культурные нормы и моральные заповеди как бы переворачивались вверх дном. В древнем Вавилоне на место царя на несколько дней избирался раб, как в Средние века в Европе избирался карнавальный король шутов; в конце карнавала его судили, приговаривали к смертной казни и тор­ жественно сжигали его чучело, но до того он оглашал завещание, в котором красноречиво разоблачал грехи «приличного общества». В ан­ тичной Греции по завершении сбора урожая отмечались Кронии — праздник, аналогичный римским Сатурналиям. Последние, пожалуй, выражали «культурно-разоблачительную» сущность карнавала полнее всего. Неделя с 17 по 23 декабря посвящалась Сатурну — богу обиль­ ных урожаев и олицетворению «золотых» — доцивилизованных и докультурньь. — времен. В память о нем хозяева усаживали рабов за свой стол, угощали их и сами им прислуживали, женщины надевали мужскую тогу — знак гражданства, которого они в Риме были прак­ тически лишены, и которая в этих обстоятельствах становилась симво­ лом распущенности и продажности, табуировались все виды деятель­ ности, связанные с насилием, принуждением, организацией: судопро­ изводство и исполнение приговоров, проведение собраний и военных наборов, установление границ земельных участков и огораживание их, подведение быков под ярмо, стрижка овец. Неделя проходила в весе­ лых застольях, во время которых люди делали друг другу подарки. Смысл этих празднеств состоял в том, что «золотой век», олицетворен­ ный Сатурном, воспринимался народом как «время до времени», не знавшее благ, но зато и в первую очередь не знавшее тягот общест­ венной организации, цивилизации и культуры. Это народное представление о «золотом веке» нашло широкое отра­ жение в римской литературе. Овидий перечисляет его признаки с пре­ дельной четкостью: отсутствие судов и письменных законов, войн, тру­ да, мореплавания и неотделимого от него общения с иноземцами. Важнейшей чертой этого состояния является то, что оно не меняется, 24 /. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность а пребывает, выключено из времени, включено в неподвижную веч­ ность до-истории и до-культуры и именно потому так прекрасно. Вечно стояла весна; приятный, прохладный, дыханьем Ласково нежил зефир цветы, не знавшие сева... Не отдыхая, поля золотились в тяжелых колосьях. (Овидий. Метаморфозы, I, 107—110.) Все те же признаки «золотого века» перечислены у Тибулла и в «Георгиках» Вергилия. Сенека допускает для «золотого века» существование власти, но такой, которая заботилась лишь об общем достатке, защища­ ла слабейших от сильных, действовала не силой, а убеждением. Многое из этого и сходных представлений не трудно обнаружить и в карнавальных празднествах других народов, в славянской масленице, святках и др. Иная реакция на описанные выше особенности высокой Культуры за­ ключена в так называемом плебейском протесте против нее. Особенно ярко проявился он, например, во многих ересях средневековья. Незави­ симо от конкретного содержания каждой почти все они противопостав­ ляли регламентированной вере, которую насаждала и которую жестко контролировала церковь, непосредственное общение с Богом, служение ему душой и образом жизни, а не непонятными обрядами. Поскольку же церковь ко времени развитого средневековья (то есть к XII—XIV вв.) на­ копила огромные богатства и в немалой доле расходовала их на украше­ ние церквей, покровительство искусству, собирание и переписку старин­ ных рукописей, то протест еретиков принимал форму критики именно этой деятельности церкви, выражался в требовании простоты веры и об­ раза жизни, в апелляции к религиозному переживанию больше, чем к знанию священных текстов, в требовании братских отношений между верующими и их равенства во Христе вместо общественной иерархии, в основе которой лежало признание благополучных и прикосновенных к учености лучшими христианами, нежели «простецы», то есть нищие, не­ благополучные и неученые. При этом «простецы» доказывали, что имен­ но они самые последовательные и верные христиане, и во многих случаях до последней возможности старались сохранить послушание официаль­ ной церкви, но в конце концов обычно приходили в конфликт с нею и ее культурой, противопоставляя ей свою, где нравственное начало было важнее интеллектуального и эстетического. Одним из наиболее извесгных деятелей этого типа был, например, святой Франциск Ассизский (1182—1226), организовавший из своих последователей нищенствую­ щий орден францисканцев. Отравляя их в мир для проповеди покая­ ния и возвращения к чистому евангельскому христианству, он настав- Двуединство культуры 25 лял уходящих так: «Не опасайтесь, что мы кажемся малыми и неуче­ ными, но без опасений и попросту возвещайте покаяние. Бог, поко­ ривший мир, да вложит вам в душу уверенность, что в вас и через вас раздается его голос». Такое направление мыслей и чувств было характерно для большин­ ства плебейских ересей средневековья и в Западной Европе, и на во­ стоке ее. Ведущие их проповедники пользовались огромной популяр­ ностью в широких слоях обездоленных, так как выражали, по-види­ мому, общее их мироощущение. Церковь, однако, не могла упустить монополию в области веры и религиозного поведения, не могла разде­ лить свой авторитет с кем бы то ни было, и уж меньше всего с «про­ стецами». Как правило, ей удавалось привлечь на свою сторону опре­ деленную часть еретиков, они принимали более мягкие формы протес­ та, находили постепенно общий язык с официальной церковью и не­ редко, подобно францисканцам, превращались в один из ее орденов. Зато другая часть не соглашалась на уступки и компромиссы, и ру­ беж, отделявший ее от церкви, превращался в подлинную пропасть. Францисканцы проделали именно такую эволюцию. Сам Франциск до конца оставался верным сыном католической церкви и умел осущест­ влять свое учение в рамках, приемлемых для папы и кардиналов. По­ сле его смерти орден францисканцев сохранил многое из заповедей ос­ нователя, но и пожертвовал многим из его наследия — презрением к земным благам и той особой культурной атмосферой, которая окружа­ ла учителя, — восторженной открытостью красоте природы, нравст­ венной чистотой и простотой человеческих отношений. Но едва ли не более тяжкой была цена, которую пришлось заплатить последователям Франциска, признавшим главным и, в сущности, единственным содер­ жанием его учения прославление нищеты, а следовательно, добавляли они, ненависть к тем, кто накопил ценности, материальные или ду­ ховные, и требовавшим уничтожения последних «к вящей славе Гос­ пода». Под этими лозунгами, в частности, развернулось в начале XIV века в Северной Италии движение, которое возглавил некий Дольчино. Борьба принимала все более кровавые формы, ищейки церкви свирепствовали и злодействовали, еретики-дольчинианцы тоже не ос­ тавались в долгу, и костры инквизиции отражались в реках, красных от крови жертв бушующей толпы «нищенствующих во Христе». Такого рода плебейский протест мог быть вполне понятным в свете требований социальной справедливости и потому мог обладать опреде­ ленным положительным историческим содержанием. При последова­ тельном проведении его в жизнь, однако, культура начинала воспри­ ниматься исключительно как «дело сытых», искусство — как легко­ мысленная «суета сует», и та и другое становились знаком греховного 26 7. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность отпадения от простоты веры. Движение принимало антикультурный характер, и, как во всех антикультурных движениях, в нем — незави­ симо от чистоты помыслов инициаторов и многих участников — обна­ руживались, а потом и реализовывались разрушительные потенции. Именно такую эволюцию проделало там же в Италии в 1490-е годы движение, возглавленное доминиканским монахом Джироламо Саво­ наролой (1452—1498). Пример этот тем более показателен, что сам Савонарола отнюдь не был мракобесом. Он писал стихи, ценил живо­ пись, содействовал спасению библиотеки, содержавшей множество ценных рукописей. Во всем дальнейшем сказалась не столько его лич­ ность, сколько то отношение к культуре, которое он воплощал. Саво­ нарола был убежден, что духовлость — самое прекрасное, на что спо­ собен человек, но есть лишь один вид подлинной духовности — «пост, молитва, милостыня, духовные подвиги и т. п.». Все же другие прояв­ ления культуры и особенно искусства требуют специальных познаний вне религии, сопряжены с изучением философии, увлечением поэзией и материальной красотой, с привлечением и оплатой художников и архитекторов, следовательно, с духовной утонченностью, с роскошью и пышностью, непомерными тратами, а значит, с забвением простоты, скромности, бедности — словом, с гордыней и злом. Отсюда его требо­ вание к каждому христианину «постоянно стремиться к устранению всего того, что он находит несоответственным славе горячо им люби­ мого Господа». Деятельность Савонаролы завершилась, в частности, тем, что во время карнавала 1497 г., а затем повторно и 1498-го под его руководством было устроено «сожжение сует». В огромном костре, разложенном на площади Синьории во Флоренции, сгорели произведе­ ния искусства, сочтенные «соблазнительными» (в том числе, по неко­ торым сведениям, одно из полотен Леонардо), кодексы с произведени­ ями писателей Древних Греции и Рима и даже, как рассказывает сви­ детель событий, портрет некоего венецианского купца, пытавшегося спасти сжигаемые произведения и предложившего за них выкуп. Проведенный обзор позволяет сделать несколько существенных вы­ водов, как суммирующих то, что было сказано выше, так и намечаю­ щих то, что предстотгг развить в дальнейшем. 1. Культура двуедина. Она представляет собой систему диалектиче­ ских противоречий, производных от одного, центрального — от противо­ речия индивида и рода. В основе ее — непрестанное взаимодействие обоб­ щающих тенденций и форм с тенденциями и формами, направленными на самовыражение индивида в его неповторимости. Эт тенденции нераз­ дельны и неслиянны: нельзя выразить себя, не обращаясь к обществу и не пользуясь его языком, то есть, другими словами, не отвлекшись от себя и собственной неповторимости, как нельзя построить общество, которое Двуединство культуры 27 бы не состояло из индивидов, то есть не выражало бы себя через от­ дельных людей, и обращаясь к отдельному человеку, которое сущест­ вовало бы только как целое вне образующих его личностей. Плоть культуры состоит из бесконечного многообразия и бесконечного дви­ жения конкретно-исторических проявлений этого противоречия. От­ крытая и разработанная великими физиками XVI—XVII веков система законов небесной механики не зависит от воли и желаний отдельного человека и представляет собой результат предельного обобщения чело­ веческого опыта. Из этого обобщения родилось представление о том, что упорядоченная Вселенная, с ее небесными телами, движущимися по вечным, непреложным, логически постигаемым и, следовательно, разумным законам, не может не быть созданием разумной воли, то есть порождением и воплощением Бога. Бог же мог быть воспринят либо как для всех единая самая общая сущность (на чем всегда наста­ ивала католическая церковь), либо, как в позднейшей протестантской идеологии, в виде сущности, переживаемой в душе каждого и лишь в ней реально и существующей. Все эти контроверзы безусловно связа­ ны между собой, безусловно движутся в противоположности объектив­ но познанного и субъективно пережитого и столь же объективно обра­ зуют одно из содержаний культуры определенного общества в опреде­ ленный период. 2. Культура существует в жизни и в истории, но им не тож­ дественна. Она реализует себя в означенных выше противоречиях, длится, меняется и живет в них. В истории постоянно рождаются им­ пульсы к преодолению этих противоречий силовым путем за счет уничто­ жения одного из полюсов. Такие импульсы бесконечно реализовывались и реализуются в истории, образуя значительную долю ее содержания, но культура здесь прекращается. Описанные выше противоречия в истолко­ вании роли божественного начала в строении Вселенной и в духовной жизни человека, напряженные споры вокруг этих вопросов — факты культуры, но ни сожжение Джордано Бруно, ни Варфоломеевская ночь фактами культуры не являются, хотя они вполне очевидно представляют собой факты истории. Они имеют целью разрушить диалектически про­ тиворечивую структуру духовного бытия, прагматически, жизненно и материально утвердить одну цельную всеобщую и непротиворечивую ис­ тину и именно поэтому оказались вне культуры, ибо ее смысл не в разру­ шении жизненных противоречий и не в пассивном признании их, а в «снятии» противоречий жизни и истории в познании, в духе и слове. Культура выступает по отношению к исторической жизни как ее сущ­ ностная сублимация, то есть как величайшая ценность, залог духовной преемственности и тем самым — содержательной длительности в беско­ нечном развитии человечества. 28 /. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность 3. Культура диалогична. Оглянемся на факты и обстоятельства, описанные выше. Идеальный образец — это не изготовленный ремес­ ленником предмет, но он как бы моделирует последний и потому, принципиально отличаясь от него, в особой форме участвует в его из­ готовлении. Латинский язык противостоит национальным диалектам, но в каждом языке Европы огромный лексический массив восходит к латыни, а любой средневековый клирик, юрист или ученый жил в ат­ мосфере реального двуязычия, пользуясь латынью в одних ситуациях и диалектом в других. Трикстер — антагонист, но и двойник культур­ ного героя, он разоблачает богов, но не уничтожает их. Ересиархи враждуют с церковью, ибо считают, что последняя забыла и исказила христианское вероучение, которое и они, и она равно исповедуют. Культура не разрывает ткань диалога, а несет ее в себе. Диалог воп­ лощает диалектику развития, диалектику, раскрытую в будущее и в этом смысле исторически положительную, — положительную как в объективном, философском и историческом смысле, так и в смысле субъективно-человеческом, нравственном. Первый состоит в том, что каждое из столкнувшихся начал представляет одну из возможных пер­ спектив развития, тем самым — одну из сторон истины, и только в ди­ алоге может совершиться переход к новому ее содержанию. Второй предполагает сознательное или подсознательное убеждение антагонис­ тов в существовании объективной истины и в своей ответственности перед ней, что заставляет каждого в конечном счете слышать против­ ника, участвовать в воссоздании диалектической истины целого и тем самым — в культуре. 4. Культура существует во времени и, тем самым, в развитии, в ходе которого разворачивается и видоизменяется все то же ее исход­ ное противоречие. Не случайно в ходе этой лекции мы имели дело в основном с материалом архаических культур, античности и средневе­ ковья. В нем отразились в первоначальном и потому наиболее нагляд­ ном, четком виде конструктивные и в этом смысле постоянные анти­ номии культуры. Для понимания ее как живой, движущейся истори­ ческой материи, однако, необходимо представить себе, что с ними ста­ ло в ходе дальнейшего развития. 1993 ДИАЛЕКТИКА ПОВСЕДНЕВНОСТИ Тридцать лет назад существовало свыше 250 определений культуры ! , и за истекшие годы число их, по-видимому, еще возросло2. За внешним многообразием, однако, отчетливо обнаруживаются всего две смысловые доминанты. Одни определения варьируют традиционное понимание культуры как совокупности созданных человеком в ходе его истории ма­ териальных и духовных ценностей, прежде всего его достижений в облас­ ти искусства, науки и просвещения. Другие тяготеют к более широкому пониманию культуры как совокупности исторически обусловленных форм отношения человека к природе, обществу и самому себе. Первая группа определений утверждает как основу культуры создаваемые чело­ веком обобщенные отражения действительности в виде знаний о ней и о методах ее изменения, в виде научных теорий и художественных обра­ зов, рассматриваемых в их исторической преемственности. Во второй группе определений главное — стремление уловить и зафиксировать не­ посредственно-жизненное взаимодействие человека с действительнос­ тью, общественно-исторически детерминированное отражение форм и способов такого взаимодействия во внутреннем мире людей, в их по­ ведении, отношениях друг к другу, повседневном быту. Значение подобной дифференциации двух образов культуры выходит далеко за рамки споров о научных определениях. В самом существовании этих образов и сложных отношениях между ними обнаруживаются некото­ рые коренные социокультурные процессы второй половины XX столе­ тня, в которые стоит вглядеться. Начнем с рассмотрения некоторых из этих процессов в их простейших проявлениях. I Предметы бытового обихода всегда обладали знаковым содержа­ нием и потому характеризовали социокультурную принадлежность чело­ века, ими пользовавшегося. Тога так же представляла комплекс духов­ ных и социально-правовых характеристик римского гражданина, как зи­ пун — мир и положение русского крестьянина XIX века. Такая связь между предметами повседневной жизни и культурной принадлежностью была малоизбирательной и внеиндивидуалыюй. Благодаря зипуну два од­ носельчанина характеризовались как крестьяне, но психологическое, че­ ловеческое свое отличие от другого ни один из них с помощью зипуна вы- 30 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность разить не мог. В последние десятилетия положение изменилось в корне. Комбинируя в произвольных сочетаниях берет, кепку или шляпу с гим­ настеркой, пиджаком или свитером, с сапогами, кроссовками или мока­ синами, импортные предметы одежды с отечественными, человек полу­ чил возможность выразить сколь угодно тонкие оттенки своего индивиду­ ального культурного самоощущения и эмоционального отношения к дей­ ствительности3. Состав и организация бытового интерьера, дизайн до­ машней звукотехники с успехом служат той же цели. Повседневная жизнь и ее инвентарь взяли на себя во второй половине XX века функ­ цию эмоционального общественного самовыражения, которая так долго была монополией идеологии, слова, высокого искусства. Эстетика костюма вот уже несколько десятилетий развивается ь сторону преодоления противоположности бытового и официального. В предшествующую пору парадная, праздничная или деловая одежда прин­ ципиально отличались от домашней. Надевая последнюю, человек «давал себе волю», надевая первую, отказывался от «воли» ради пусть стесняю­ щего и неудобного, но импозантного внешнего вида, соответствовавшего официальным представлениям о приличном и красивом как противопо­ ложном повседневному. Литература XIX в. и частные письма людей этой эпохи пестрят жалобами на невозможность пойти в театр или к некото­ рым знакомым из-за отсутствия фрака. И. А. Бунин специально упоми­ нал в своих мемуарах, очевидно, видя в этом совершенно индивидуаль­ ное отступление от общих нравов времени, что Чехов не знал деления одежды на домашнюю и выходную — «одет был всегда так, что хоть в незнакомый дом в гости»4. Сегодня основная масса населения — осо­ бенно мужчин — считает подлинно современной только многофункцио­ нальную одежду: свитеры, вельветовые, джинсовые или «вареные» брюки, кожаные (еще не так давно замшевые) куртки, спортивную обувь — и избегает всего напоминающего официальность, что еще дватри поколения назад считалось обязательным, — крахмальных ворот­ ничков, галстуков, однотонных костюмов и т. д. Оппозиция «прикровенность — откровенность» характеризует тот же контраст между былой и современной системами социокультурных координат и ту же тенденцию в их соотношении. На протяжении очень долгого времени быт рассматривался как изнанка бытия, т. е. как непри­ метная и непривлекательная противоположность высоким формам чело­ веческого самовыражения — общественным, государственно-политиче­ ским, художественным, светским. В Древнем Риме дом делился на атриумную, официально-парадную половину, где принимали клиентов, вы­ ставляли маски предков, держали сундук с семейными, а иногда и госу­ дарственными документами, и перистилыгую — там играли дети, хозяйка отдавала распоряжения рабам и слугам, хозяин принимал близких дру- Диалектика повседневности 31 зей. Этот принцип полностью сохранялся и в Новое время — сначала во дворцах, потом в особняках и, наконец, в распространенном в конце прошлого и начале нынешнего века типе квартир, — принцип, выражав­ шийся в том, что в главной анфиладе, окнами на улицу, располагались парадные комнаты и жила хозяйская чета, а подальше от глаз, во внут­ ренней анфиладе, окнами во двор, либо на антресолях и в полуподвале, помещались дети с няньками и гувернантками, спали слуги. Архитектур­ ная организация могла быть иной, принцип оставался неизменным, и ес­ ли сейчас от него отказались, то вовсе не только из-за нехватки жил­ площади, а прежде всего из-за изменившегося отношения к повседнев­ ности, из-за того, что отпала сама психологическая потребность в де­ лении существования на открытую и закрытую сферы. Функциональ­ ная дифференциация жилого пространства строится на совершенно иной основе, предполагающей все то же определяющее для современ­ ной цивилизации взаимопроникновение общественно-деловой, худо­ жественно-культурной и повседневно-житейской сфер: функциональ­ ное зонирование, «перетекание» одного помещения в другое без две­ рей, с помощью широких проемов и не доходящих до верха внутрен­ них перегородок, использование кухни как места дружеских встреч и семейного общения, нередко включающего просмотр телефильмов и слушание концертов по радио или пластинок 5. С изживанием противоположности «прикровенность — откровен­ ность» отчетливо связаны все проявления так называемой сексуальной революции 1970-х гг, — ослабление грани между официально оформ­ ленным браком и свободным сожительством, обсуждение в прессе и в произведениях искусства самых сокровенных сторон семейных отно­ шений, немыслимое в прежнюю пору по своей откровенности изобра­ жение обнаженных фигур и любовных сцен в театре и кино, миниодежда, вообще выход эротической стихии в повседневную жизнь, за пределы той интимной сферы, в которой она пребывала при прежних поколениях. Жизненная среда в не меньшей мере, чем само по себе худоясественное произведение, становится постепенно реальной формой сущест­ вования искусства 6 . Единицей традиционного искусства является произ­ ведение— симфония, скульптура, картина, поэма, роман, драма и т. д., то есть продуманная и рассчитанная конструкция, именно в силу своей внутренней структурности противостоящая неупорядоченной стихии повседневного самовыражения. Преодоление хаоса неорганизованной эмпирической действительности, внесение в него строя и гармонии не­ однократно рассматривалось как главное дело искусства7. В XX веке вообще и в послевоенные десятилетия в частности произведение, при сохранении им, разумеется, всей его традиционной роли, все чаще ут- 32 /. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность рачивает автономию и либо само начинает жить как сгусток окружа­ ющей жизненной среды, либо раскрывается ей навстречу и впускает ее в себя, делает своим элементом. Процесс этот представлен особенно ясно, например, в столь популярной сегодня средовой архитектуре. Если на протяжении веков архитектор видел смысл своей деятельнос­ ти в создании прекрасного сооружения, то ныне главная задача все чаще усматривается в создании не до конца организованной, текучей и изменчивой материально-пространственной среды обитания (или, точнее, пребывания), призванной породить не столько эстетическое наслаждение как таковое, сколько чувство удовлетворения от свобод­ ного и естественного включения человека в жизнь и историю8. От­ дельное произведение архитектурного искусства если и воспринимает­ ся, то оценивается не по соответствию канону, а по органичности включения — но не в ансамбль, а в жизненную среду. На молодежных рок-концертах 1960—1970-х годов, так же как в средовой архитектуре, источником эмоционально-эстетического на­ слаждения являлось переживание среды не в меньшей степени, чем переживание произведения. Вернее, произведение здесь неотделимо от поведения воспринимающих, искусство от жизни. В очень многих слу­ чаях публика свободно перемещается во время исполнения по залу, где почти нет сидений; люди стоят, ходят, сидят на полу, и эта раско­ ванность индуцирует особую эмоцию, в которой переживание музы­ кального произведения неотделимо от радости общения, от чувства со­ циокультурной и возрастной солидарности. Уже в 1960-х годах, писал один из исследователей рок-культуры, «молодежь больше не шла слу­ шать музыку; она шла принять участие в некотором массовом пере­ живании — в ритуале юности» 9. Тот же принцип — раскрытие смысла художественного произведения через среду, которая его окутывает, или материально, или актуализуясь в воспринимающем сознании, — обнаруживается в основе все шире распространяющейся сегодня мно­ гофигурной сюжетной и как бы «рассказывающей» скульптуры (Д. Митлянского, например), многих видов конкретного искусства, в эстетике хепенинга, в прямом вторжении документа или других «кус­ ков жизни» в ткань художественного произведения. Общение с искусством в прошлом веке и в начале нынешнего в городах происходило, как правило, в специализированных учреждени­ ях — картинных галереях, музеях, театрах, консерваториях, концерт­ ных залах. Такие формы, как домами нее музицирование и домашние любительские спектакли, были привилегией тонкого слоя интеллиген­ ции. Для послевоенной эры, при сохранении, развитии и распростра­ нении специализированных учреждений традиционного типа, харак­ терно неспециализированное, растворенное в повседневной жизни об- Диалектика повседневности 33 щение с искусством, осуществляемое благодаря телевидению, радио, другим видам домашней звуко- и видеотехники, репродукциям и слай­ дам. Одним из следствий не-институционализированного общения с искусством является рост массовых и непрофессиональных его форм — самодеятельных вокально-инструментальных ансамблей и групп, авторской песни и песенных клубов, выставок и выставок-про­ даж произведений художников с неудостоверенной профессиональной квалификацией. В определенном смысле сюда же примыкает теат­ рально-студийное движение. Широкое репродутцфование произведений живописи перестало быть монополией издательств и содержанием только дорогих альбомов. В отдельные периоды (в конце 1960-х — на­ чале 1970-х годов, например) такие произведения широко воспроизво­ дились на предметах бытового обихода — майках, рубашках или курт­ ках, даже на хозяйственных сумках. Круг потребителей искусства вообще и непрофессионального ис­ кусства в частности беспримерно расширился. Первый концерт П. И. Чайковского в США в апреле 1891 г. происходил в Карнеги-холл в Нью-Йорке, где его слушали находившиеся в зале немногим более двух тысяч человек; первое в США выступление рок-группы «Битлз», проис­ ходившее в том же зале в феврале 1964 г., смотрели и слушали, благода­ ря телевидению, 73 миллиона 10. В последнее время известны концерты, которые по спутниковой связи становятся доступны почти двум миллиар­ дам — половине населения Земли. Непрофессиональное искусство, мас­ совые зрелища, эстрада при этом резко повысили свой престижный ста­ тус, стали успешно конкурировать по популярности с элитарным искус­ ством и превзошли его. Примеры здесь вряд ли стоит приводить — они из­ вестны каждому из собственного опыта, из бесчисленных газетных и журнальных публикаций. Можно, впрочем, напомнить о высшем ордене Британской империи, которым были награждены члены той же рокгруппы «Битлз» (никогда и нигде музыке не учившиеся и так и не освоив­ шие нотное письмо), или о московских гастролях начинавшего Ива Мон­ тана, проходивших в переполненных Лужниках в присутствии членов дипкорпуса и звезд артистического мира. He-институциональные формы распространения знаний также приняли в послевоенном мире масштаб и характер, более ранним ис­ торическим периодам неизвестный. Чтобы стать образованным, чело­ век в прошлом веке должен был пройти систематический курс средне­ го учебного заведения лицейско-гимназического типа и университета. Существовали ясная черта и ясные критерии, отделявшие образован­ ных от необразованных, культурных от некультурных. «Для чего нуж­ на буква „ять"?» — спросил, говорят, однажды Николай I Уварова. — «А для того, В. в., — отвечал министр просвещения, — чтобы отличать 2-799 34 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность грамотных от неграмотных». Если это и анекдот, то весьма характер­ ный. Послевоенная действительность впервые на таком огромном ма­ териале доказала непроизводительность любого вида узкоспециализи­ рованной деятельности, лишенной широкой культурно-гуманитарной основы. На преодоление разрыва между ними были направлены школьные реформы 1950— 1960-х гг., затронувшие большинство стран Европы; о путях достижения той же цели шла речь на одной из по­ следних Пагуошских конференций; тот же процесс породил в самое последнее время повсеместное введение курса истории мировой и оте­ чественной культуры в вузах России; он же обусловил расширение эстетическэго образования в производственно-заводском ученичестве. Дело, однако, не в этих, хотя и весьма показательных, изменениях в системе образования самих по себе. Общий тираж научно-популяр­ ных журналов перевалил только в нашей стране за 10 миллионов эк­ земпляров, а аудитория образовательных передач радио и телевидения достигла многих миллионов человек. Научные сессии, доклады, чита­ тельские конференции, лекции, проводимые музеями и библиотеками, читают ныне самые известные ученые и собирают небывало обширные аудитории, состоящие из людей разного уровня и разных профессий. Примечательно, что на таких встречах из зала нередко поступают за­ писки, обнаруживающие начитанность слушателей в весьма специаль­ ной литературе по проблемам теории и истории культуры и искусства. За рубежом сходную роль играют летние школы и университеты осо­ бого типа, рассчитанные больше на пропаганду знаний, чем на подго­ товку специалистов. Насыщенность общества знаниями, самостоягельно почерпнутыми из самых разных источников, проявилась особенно ярко в массовом интересе к истории своей страны, охватившем в по­ следние годы большинство государств и породившем бесчисленные му­ зеи на общественных началах и движения по охране памягников. Ан­ тичные амфитеатры ожили после почти двух тысяч лет безмолвия — в них проводятся театральные фестивали, исполняются древние траге­ дии и современные пьесы. Все эти факты, столь характерные для по­ слевоенной реальности, по крайней мере в Европе и Америке, стали одновременно и выражением, и стимулом определенных общественных процессов, знаменуя насыщение не-институционализованным, как бы «разлитым» знанием всей жизненной среды. II Что перед нами — набор случайных фактов или характеристика эпохи? Есть по крайней мере два обстоятельства, заставляющих ду­ мать, что верно последнее. Диалектика повседневности 35 Внимание современной исторической (в самом широком смысле слова) науки в растущей мере привлекают как раз те стороны общест­ венно-исторической жизни, которые связаны с явлениями, охаракте­ ризованными выше: семиотика вещей и повседневности, восприятие характерной для той или иной эпохи картины мира обыденным созна­ нием, внеправовые и внеэкономические регуляторы общественного по­ ведения — архетипы массового сознания и этикет, престиж и мода, реклама и имидж, такие аспекты художественной жизни, как дизайн, организация и культурный смысл материально-пространственной сре­ ды и т. д. п . Все они еще несколько десятилетий назад либо вообще оставались вне научно-исторического рассмотрения, либо изучались несравненно меньше. Но ведь каждая эпоха открывает в прошлом прежде всего то, что резонирует в тон с ее общественным и культурным опытом и потому было скрыто от прежних поколений — у них был другой опыт, и они задавали прошлому другие вопросы. Соответственно, если, как все ча­ ще говорят, одна из горячих точек сегодняшней исторической науки связана с социально-психологическим прочтением исторического про­ цесса, если традиционное понимание культуры как совокупности до­ стижений в области искусства, науки и просвещения все чаще уступа­ ет место более широким определениям, вводящим в понятие культуры обыденное сознание, повседневность и быт, технические формы циви­ лизации, если для изучения культуры в таком широком ее виде возни­ кает и растет фактически новая научная дисциплина — культурология, то мы, по-видимому, вправе констатировать и на аналитическом уров­ не положение, которое задано общественной интуицией: сближение и контрастное взаимодействие традиционных, «высоких», над- и внебы­ товых форм культуры и обиходной жизни потому привлекает столь широкий интерес и порождает особенно быстро развивающиеся науч­ ные направления, что такое их сближение и контрастное взаимодей­ ствие воплощают одну из коренных, глубинных тенденций цивилиза­ ции и массового сознания второй половины XX столетия. Второе обстоятельство, убеждающее в том, что перечисленные вы­ ше явления культурной действительности второй половины XX века обладают определенным единством, состоит в следующем. Все они в той или иной форме и степени основаны на нескольких общих прин­ ципах: приобретаемое™, тиражируемоети, связи с техникой, создании и (или) потреблении коллективом. Общность этих принципов, во-пер­ вых, подтверждает мысль о том, что перед нами не ряд разнородных фактов, а определенная система; во-вторых, ставит эту систему в осо­ бое положение по отношению к дихотомии «культура — цивилизация». Связь приобретаемое™, тиражируемоети, техницизма и массовости со г* 36 /. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность сферой цивилизации вполне очевидна, столь же очевидно, однако, что связь эта далека от тождества. Многие стороны цивилизации, такие, как совершенствование производства средств производства, промыш­ ленная экспансия, сфера управления, остаются за пределами слоя су­ ществования, описанного выше. Цивилизация в нем, другими слова­ ми, представлена не во всем объеме этого понятия, а лишь в аспекте повседневности. Точно так же меняется в анализируемой системе и понятие культуры. Вряд ли может вызвать сомнение, что перечислен­ ные в начале настоящей статьи формы жизни обладают культурным смыслом. Использование материальной среды для выражения духовно­ го самоощущения личности и масс, насыщение жизненного простра­ нства знаниями и искусством, распространение эстетических пережи­ ваний и научной информации среди огромных масс населения — все это, бесспорно, факты культуры, но культуры, которая именно в силу своей тиражируемости и приобретаемости, соотнесенности с техникой и ориентации на коллективное — групповое или массовое — пережива­ ние отлична от высокой культуры, воплощенной в великих созданиях искусства и науки прошлого, неотделимой от тех глубоко личных оза­ рений, которыми ознаменовано рождение этих созданий и их восприя­ тие. Перечисленные явления современной действительности объединя­ ются своей принадлежностью к культуре, растворенной в повседнев­ ности, и внеположенностью традиционной Культуре «с большой бук­ вы». В этих явлениях дихотомия культуры и цивилизации, с одной стороны, как бы нейтрализуется, слагаемые ее доходят до неразличе­ ния, до тождества, а с другой — та же дихотомия приобретает форму резкой антиномии культурной традиции и повседневности. Подтверждением сказанному являются многие выдающиеся произ­ ведения искусства послевоенной эры, отражающие характерные для нее мироощущение и проблемы. Остановимся кратко на двух. Фильм А. Тарковского «Солярис» (1973) строится на отношениях между, с одной стороны, культурой, воплощенной в науке (техническое совер­ шенство космической станции), искусстве (сокровища литературы, живописи, скульптуры, заполняющие библиотеку станции), традиции (весь эпизод с Гибаряном), и с другой стороны — потенциями жизнен­ ного развития, воплощенными в Океане, который непрерывно создает новых и новых как бы людей — пока еще искусственных и несовер­ шенных, но постепенно совершенствующихся, а главное — рождаю­ щихся из потребности компенсировать провалы в совести носителей культуры. Напряженный конфликт обоих начал находит себе разре­ шение в финале фильма, где Океан, спокойно и благодарно приняв энцефалограмму Кельвина, одного из ученых, перестает преследовать их своими порождениями, а исполненный духа традиции и культуры Диалектика повседневности 37 дом Кельвина, на пороге которого герой преклоняет колена перед от­ цом и застывает в иероглифической позе рембрандтовского Блудного сына, оказывается всего лишь островком в Океане, где катятся волны пока еще бесформенной загадочной будущей жизни. Тот же конфликт, но очерченный гораздо жестче и не находящий себе разрешения, а кончающийся полной катастрофой и всеуничтожающим пожаром, лежит в основе исторического романа У. Эко •Имя розы» (1980), который не случайно завоевал широкую международную попу­ лярность и на несколько лет стал мировым бестселлером. Место действия романа — монастырь, время действия — XIV век, но критики и читатели единодушны в том, что отразившиеся здесь проблемы принадлежат не столько прошлому, сколько самой жгучей современности12. Одна из этих проблем — проблема мертвой культуры. Сосредоточенная в мо­ настырской библиотеке, вобравшая в себя всю мудрость Древнего ми­ ра, она навсегда спрятана в пыльных кодексах, охраняемых слепым библиотекарем и не выдаваемых почти никому: •эта библиотека воз­ никла, чтобы спасать заключенные в ней книги, но теперь она су­ ществует лишь для того, чтобы их хранить; именно поэтому она стала очагом греха» 13. Если культура в романе мертва, то жизнь, ей проти­ востоящая, воплощенная в вечно голодных крестьянах деревни, лежа­ щей под монастырским холмом, в погромном разгуле еретиков-дольчинианцев, нища, кровава и разрушительна. Разрыв культуры и жизни для Эко универсален, и попытки героя произведения найти пути их примирения не разрешаются ничем, кроме пронизывающей книгу уни­ версальной иронии. Можно назвать еще ряд глубоких, важных и ши­ роко популярных произведений искусства, в специфической художест­ венно обобщенной форме варьирующих ту же тему, — фильм Ф. Фел­ лини «Рим» (1972), роман М. Фриша «Homo faber» (1957) или М. Юрсенар «Философский камень» (1968) и др. Проблема взаимоот­ ношений традиционной, высокой культуры и низовой, текущей жиз­ ни — жизни с растворенными в ней своими особыми, ею модифициро­ ванными культурными смыслами — остается кардинальной проблемой эпохи, которая, по словам одного из первых исследователей этого про­ цесса, «оказывает безграничное влияние как на теоретическую мысль, так и на характерное для нашего времени мироощущение»; факт вы­ сокой духовной культуры ныне «выходит из своей скорлупы», «утрачи­ вает присущую ему ауру» и «растворяется в массовом восприятии» м . На глазах одного-двух поколений рядом с Культурой «с большой бук­ вы» создалось особое культурное состояние, альтернативное по отношению к традиционному. Сегодняшняя социокультурная ситуа­ ция может быть понята, по-видимому, лишь через взаимодействие этих двух регистров духовной жизни. 38 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность Откуда и когда возник этот альтернативный компонент культуры? Какова его генеалогия? Если на относительно ранних стадиях общественного развития чело­ век постоянно «выступает несамостоятельным, принадлежащим к более обширному целому» ,5, как бы растворен в нем, и культура общества поэ­ тому удовлетворяет запросы личности, то по мере неуклонного усложне­ ния общественных структур целостные формы национально-государ­ ственного бытия обособляются от существования и прямых интересов каждого, замыкаются в самостоятельную сферу, в результате чего и тра­ диционная культура более или менее официализируется господствующи­ ми социальными слоями и властью, приобретает наджизненный, офици­ ально-императивный характер, вызывая все более страстную критику во имя возвращения культуре ее изначального смысла и подлинно человече­ ской духовности. Именно этот процесс, составляющий один из внутрен­ них импульсов движения культуры вообще, в обостренном виде выступа­ ет, например, в раннехристианской критике античной культуры и ерети­ ческой — прежде всего францисканской — критике ортодоксальной куль­ туры католического средневековья. К философскому самосознанию эта коллизия, как известно, приходит в XIX веке, когда романтики и Кьеркегор, в какой-то мере поздний Шеллинг, а вслед за ними многие мысли­ тели и писатели в противовес ширящейся конформистской культуре гим­ назий, чиновников и профессоров, все более окостеневавшей в своей ор­ тодоксальной правильности, все более мертвевшей и абстрактной, выд­ винули понятие Жизни как философской категории и реальной ценнос­ ти, выражавшей непосредственные духовные стремления и запросы лю­ дей. На протяжении первого столетия своего существования открытая таким образом «Жизнь» выступала в философских построениях и худо­ жественной практике чаще всего как величина умозрительная, скорее как призыв и заклинание, лозунг и требование, нежели как подлинное содержание 16. Воплощением ее была противостоящая филистерству и прозе окружающей действительности одинокая художественная натура, как у романтиков, а потом, например, у Гамсуна; «проклятые поэты», искавшие спасения от благонамеренной буржуазной скуки кто в париж­ ских кабачках, кто на далеких островах Тихого океана; буйный носитель жизненной силы, которого Ницше придумал у себя в кабинете и от кото­ рого в ужасе отпрянул, столкнувшись с ним в действительности; живо­ писно-экзотические варианты этого «носителя», которыми Джек Лондон населил Аляску, а Киплинг— страны «на восток от Суэца»; в парадок­ сальном родстве с этими странными персонажами оказывался и патриар­ хальный русский крестьянин, которого Толстой и Достоевский, а вслед за ними Рильке и Барлах, бесконечно и не слишком считаясь с реальным со­ стоянием русской деревни и эмпирическим жизненным опытом, «доводи- Диалектика повседневности 39 ли» до нужного им идеала, воплощавшего «народ» в отличие от «публи­ ки». Сама чистота «жизни», воплощенной в таких людях и образах, была возможна потому, что рассматривалась эта «жизнь» вне конкретных ре­ альных условий, вне настоящей повседневности, вне быта, лишь как пришцш и тезис, как Жизнь «с большой буквы». Не случайно Ницше в «Сумерках божков» посвятил гневный пассаж вещам и материальнобытовому окружению, которые составляли в его глазах стихию нена­ вистного ему современного филистера17. Вся эта идеализация была важным слагаемым эпохи, могла порождать значительные художест­ венные достижения, поскольку в конечном счете отражала реальные исторические тенденции, но оставалась в своей умозрительности этим тенденциям далеко не адекватной. Культурный переворот, наступивший после второй мировой войны, состоял, в частности, в том, что обнаруженная мыслителями XIX века «Жизнь» перестала быть императивом и тезисом и воплотилась в матери­ альной, осязаемой технико-экономической и политико-демографической реальности, в практическом повседневном существовании миллионов людей из плоти и крови. Безграничные технические возможности после­ военного мира, его способность репродущпювать и популяризировать ис­ кусство, создавать непрофессиональные и в то же время художественно значительные его формы, насыщать культурой среду обитания убеждали, казалось, в том, что в конкретной действительной повседневности зало­ жено сильнейшее тяготение к своеобразному особому культурному состо­ янию, таящему в себе огромные резервы самовыражения каждого на простом языке простых вещей, резервы втягивания в свою орбиту всех, кто открыт элементарным и очевидным их духовным смыслам. Возника­ ло впечатление, что тут-то и снималось наконец противоречие экзистен­ ции и макроистории, переживания и знания, злобы дня и традиции, лич­ ной свободы и общественной ответственности — словом, противоречие между обоими главными действующими лицами европейской философ­ ской драмы прошлого столетия — Жизни и Культуры, что это противоре­ чие растворялось в обновленной культуре — культуре «с маленькой бук­ вы», т. е. человечной и демократичной. Во всех странах, принимавших участие во второй мировой войне, первые годы после установления мира и демобилизации отмечены небы­ вало высокой рождаемостью. Происшедший «демографический взрыв» привел к тому, что на рубеже 1950—1960-х годов необычно большая часть общества оказалась состоящей из подростков и молодежи тринад­ цати—девятнадцати лет. Множество обстоятельств способствовало прев­ ращению ихз самостоятельную общественную, духовную и даже материалыгую силу. Их объединяло разочарование в организованно-коллекти­ вистских ценностях довоенной эры, в соответствующих им нравственных 40 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность постулатах, в возвышенных — а подчас и напыщенных — словесно-идео­ логических формах их выражения, объединяло стремление выразить свое разочарование и свой протест на гфинципиально новом языке, без скомпрометировавших себя штампов — на языке бытового поведения, вкусов, вещей, способов организации досуга и материально-гфостранственной среды. Фирмы быстро осознали, какой огромный рынок сбыта представляла собой эта масса, и стали всячески расширять про­ изводство и сбыт жадно потребляемых ею специфических товаров ,8 . Умелое манипулирование рекламой, расширение экспортно-импортных связей и международная мода довершили остальное. Цивилизация на глазах стала приобретать новый облик. Молодежный демоцшфический взрыв 1950-х годов, однако, был все­ го-навсего взрывом-детонатором, обнаружившим несравненно более ши­ рокие и глубокие общественные процессы. Превращение молодежного рынка в самостоятельный социокультурный феномен стало возможным во многом благодаря открытию синтетических материалов, саздавших дешевый, легко сменяемый бытовой инвентарь, способный взять на себя функцию передачи с помощью заложенных в нем знаковых смыслов са­ мых изменчивых и тонких культурных и общественных умонастроений. И химия полимеров, и создание столь же существенной для складывав­ шейся культурной среды звукотехники неизвестного ранее типа, совер­ шенства и портативности были, в свою очередь, частными проявлениями общего подт>ема производительных сил в ходе послевоенного восстанов­ ления народного хозяйства. Впервые за свою историю Европа стала бо­ лее или менее универсально сытой, что породило новое отношение к тру­ ду — он оставался, разумеется, необходимым, но для значительных масс населения (в том числе и для части молодежи) перестал быть принуди телыю неизбежным и постоянным. Хозяйственные изменения неотдели мы от политических— в 1960-х годах в большинстве стран Европы к власти пришли социал-демократические правительства, проведшие ря;| более или менее прогрессивных реформ (прежде всего в области социаль ного обеспечения и народного образования), — и от изменений в области так сказать, культурной демографии. Описанные процессы привели прежде в таквгх масштабах неизвестному усилению вертикальной соцп альной подвижности, а распад колониальной системы— к наводненш стран старой европейской культуры выходцами из бывших колоний, o-i части усваивавших эту культуру, отчасти питавших силы протеста пр< тив нее, отчасти налагавших на нее новый специфический отпечаток. I этому надо добавить невиданное распространение всех иных видов миг раций — туризма, импорта рабочей сшил, интернационализации студен чества, и мы сможем предетавигь себе ту атмосферу, в которой зарожда­ лись и складывались формы существования, отношения между культурен 41 Диалектика повседневности и повседневностью, описанные в первой части этого очерка. Социологам, однако, давно известно, что если молодежь определяла генезис этих про­ цессов, то она давно уже не составляет их движущую силу. Сегодня прои­ зошло размывание этого понятия, и речь идет скорее о социальной, неже­ ли о возрастной категории. Перед нами не просто возрастное, социокуль­ турное явление, а одна из характеристик цивилизации XX столетия. III Как соотносился изначально такой массовый модус общественного бытия с традиционной Культурой «с большой буквы»? Первый ответ состоял в том, что он был, бесспорно, связан с этой культурой, обра­ зовывал этап и разновидность ее развития. Вынесем за скобки все то, что было сказано выше о генезисе альтернативного культурного состо­ яния и что прямо указывает на такую связь: облегчение доступа к культурным ценностям самым широким слоям населения; проникнове­ ние культурных ценностей в повседневный жизненный обиход; проти­ востояние тоталитаристским и милитаристским жизненным програм­ мам. Помимо всех этих общих признаков, знаковая выразительность бытовых вещей и среды представляет собой особый язык — язык куль­ туры: не только потому, что здесь находит себе выражение в матери­ альных формах духовное содержание, но и потому еще, что текст на этом языке читается лишь на основе культурно-исторических ассоциа­ ций. Одно из господствующих сейчас в архитектуре направлений — так называемый постмодерн — строится на свободном сочетании эле­ ментов, заимствованных из архитектурных сооружений разных эпох и стилей, причем эстетический эффект извлекается именно из того, что каждый такой элемент историко-культурно узнаваем, и тем более ос­ тро выглядит их парадоксальная, нарушающая всякую историческую логику группировка. Весь ретро-стиль и все то, что на жаргоне люби­ телей броских импортных, не лучшего вкуса носильных вещей называ­ ется «фирма», работают в той мере, в какой каждая вещь источает социокультурную ауру, внятную окружающим. Язык альтернативной цивилизации состоит из символов культуры и истории. Свидетельством своеобразного синтеза традиционной культуры и альтернативных ей процессов являются не только разобранные выше характерные черты послевоенного быта в целом, но и многие более частные явления той же эпохи 1950—1960-х годов: музейный бум, вы­ званный не столько старшим поколением, сколько молодежью той по­ ры; слияние туризма с паломничеством к «святым местам» истории и культуры — с этой точки зрения заслуживает внимания тяготение пер­ вых хиппи разбивать свои кочевья в местах, окруженных особенно 42 /. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность плотными и значительными историко-культурными ассоциациями: на Трафальгар-сквер в Лондоне, на площади Испании в Риме, у ансамб­ ля Дубровник в Югославии; бесчисленные имена деятелей культуры всех времен и народов и цитаты из их произведений, которыми по­ крылись в майские дни 1968 г. стены Сорбонны, Нантерра, Венсенна ,9; старорусская культовая символика, после многолетнего запрета заполонившая полотна бородатых художников в джинсах на молодеж­ ных выставках в Москве; широкая поддержка, которую в самых раз­ ных странах получали молодежные движения со стороны обществен­ ных групп иного возраста и иных культурных традиций; распростране­ ние в авангардистской музыке коллажа, рассчитанного на то, что аудитория, слушая ультрасовременное произведение, мгновенно узнает введенные в него цитаты из сочинений, подчас весьма изысканных и редких, старых композиторов20; произведения искусства, где синтез традиционной и альтернативной культур либо заложен объективно в самой ткани, как в песнях Б. Окуджавы, либо составляет предмет ху­ дожественного изображения, как у Л. Висконти или А. Тарковскогс. Наконец, альтернативная сфера породила за послевоенные годы и немалое количество произведений, которые сами по себе, по своей ху­ дожественной значительности составляют звенья единой преемствен­ ной цепи культуры. Вряд ли найдется сегодня человек, чуткий к свое­ му времени и искусству — если только он движим непосредственной художественной интуицией, а не априорными идеологическими уста­ новками или реакциями отталкивания подкоркового происхожде­ ния, — который не ощутил бы на себе воздействия музыкального со­ вершенства некоторых рок-произведений (как «Оркестр „Клуба оди­ ноких сердец сержанта Пеппера"», например), пластического — неко­ торых форм современного дизайна (вроде пишущих машинок Оливетти или посуды Сарпаневы), современного монументального искусства (мозаик Л. Полищука и С. Щербининой) или литературных, как в некоторых (ранних) романах Ф. Саган. Таков первый ответ на поставленный вопрос. Послевоенная куль­ тура воспринималась в первый период своего существования с полны­ ми объективными основаниями как амальгама традиционных, «высо­ ких», и не1трофеесионально-массовых, повседневно-бытовых форм, как своего рода коррекция первых вторыми. IV Сложившись в описанном выше виде во второй половине 1950-х годов, альтернативное культурное состояние с самого начала предста­ вало как явление в высшей степени неоднозначное. Развитие его во Диалектика повседневности 43 времени чем дальше, тем больше опровергало найденные было и ка­ завшиеся поначалу столь заманчивыми решения основных противоре­ чий, характеризовавших отношения культуры и жизни, — противоре­ чий между традицией и обновлением, между индивидом и обществом, между повседневностью как формой культуры и повседневностью как ее противоположностью. В основе альтернативного культурного состояния лежит понятие неотчужденной духовности — повседневности, воспринятой как цен­ ность. Соответственно, традиционная культура, оперирующая обоб­ щенными художественными образами и научными идеями и потому всегда возвышающаяся над эмпирической действительностью, с самого начала рисковала быть воспринятой в системе альтернативной культу­ ры как противоположность непосредственно данному повседневно-ре­ альному существованию каждого, следовательно, как часть отчужден­ ной действительности, и в частности того общественного состояния, которое особенно интенсивно, особенно критически переживалось по­ слевоенной Европой и которое обозначается английским, но давно уже ставшим международным словом истеблишмент. Понятие это носит для всего разбираемого круга явлений фундаментальный характер: альтернативное культурное состояние, по сути дела, существует лишь через свою противоположность истеблишменту. Истеблишмент не столько понятие и, уж во всяком случае, не термин, сколько эмоцио­ нально окрашенное представление о социальной среде, в котором сли­ ты воедино жесткая государственность, послушная вписанность граж­ дан в существующий порядок, «правильный», определяемый школьны­ ми программами образ национальной истории и культурной традиции, официальный патриотизм и государственно регламентируемая идеоло­ гия, респектабельность как критерий человеческой ценности, этика преуспеяния и бодрой деловой энергии, умение жить, «как все, так и я» и «все нормально». В сущности, экспрессивное, оценочное по своему характеру поня­ тие истеблишмента в устах людей альтернативной культуры продолжа­ ет древнее представление об общественной действительности как о сфере низменного практицизма, потому бездуховной, исполненной постоянных нарушений нравственных заповедей и, следовательно, гре­ ховной. Но на протяжении долгих столетий, от раннего манихейства до позднего романтизма, альтернативой этому греховному, нечистому практицизму были либо уход от общества, либо его переустройство на более чистых, духовных и нравственных началах. Когда же во второй половине XX века в виде 'альтернативы выступили те формы общест­ венного поведения, о которых у нас до сих пор шла речь, обе эти перспективы отпали. Как могло описанное выше альтернативное куль- 44 1. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность турное состояние предполагать реальный практический уход от об­ щества, если все оно целиком строится на его технических достижени­ ях, на его цивилизации, на им созданном и им обеспечиваемом высо­ ком уровне жизни? И как могло оно внутренне и подлинно принять за смысл своего существования планомерное, целенаправленное переус­ тройство общества, если оно все целиком строится на недоверии к ор­ ганизованному коллективному действию и идеологическим програм­ мам? Если содержанием альтернативы становится повседневное су­ ществование, то она начинает говорить на том же языке, что и отри­ цаемый ею мир практицизма. Первые христиане могли отрицать «ис­ теблишмент» Римской империи, поскольку он реализовался в сборе налогов, военных мобилизациях, действиях префектов, располагался над повседневной трудовой реальностью «малых сил», давил и топтал ее. Кьеркегор или Толстой могли отрицать «истеблишмент» своего вре­ мени — мир «чистой публики», приличий и условных ценностей — «плодов просвещения», не имеющий ничего общего с реальной, глу­ бинной повседневной жизнью народа. Во второй половине XX века истеблишмент заговорил на языке повседневности, пронизанной тех­ ническими достижениями, интернационал изован ной, расцвеченной знаковыми смыслами всего и вся, на языке цивилизации, которая уже так плохо стала отделима от культуры. И лишь тот же самый язык знает и альтернатива истеблишменту — альтернатива, сама целиком растворенная в цивилизации, амальгамировавшей культуру. Истеб­ лишмент в этих условиях в несравненно большей мере, чем раньше, вбирает в себя повседневную жизнь, пропитывается ею, и альтернати­ ва ему в той мере, в какой она говорит на его же языке, отрицая его, превращается в отрицание собственного содержания. Приравнивание общества к истеблишменту незаметно, мало-помалу, но неизбежно приводило людей альтернативной культуры либо, если они оставались верны своим началам, к выпадению из общества, а в тенденции и из жизни, либо, если они хотели участвовать в жизни и действовать в ее пределах, в ее материале, — к возвращению в отрицаемую действи­ тельность. Наиболее проницательные увидели эту cTopoiry дела очень рано. В рассказе Г. Грина «Прогулка за город» (1956) героиня-подросток бе­ жит от мещанского, погруженного в материальные заботы существо­ вания своего отца-клерка в мир «альтернативной» молодежи, но наут­ ро возвращается в дом, скудный уют которого создан трудом — посто­ янным, тихим и упорным трудом ее неприметного, растворенного в истеблишменте отца, ибо там, в мире отрицания, она не нашла ниче­ го, кроме распада и смерти. В 1968 г. появился роман Ф. Саган «Страж сердца»; ценности альтернативной культуры и альтернативной Диалектика повседневности 45 жизненной позиции, столь ярко и эпатажно представленные предшест­ вующим творчеством писательницы, здесь как бы диссоциируются, об­ реченные колебаться между бегством от «нормального» существования и растворением в нем, между терроризмом и конформизмом, равно чуждыми героине, но внутреннюю потенциальную связь с которыми она несет в себе. Сорбоннские события 1968 г. начинались под лозунгами21, полно и точно выражавшими исходные принципы альтернативного мироощу­ щения: «Жить сегодня»; «Творчество. Непосредственность. Жизнь». Альтернативное мироощущение порождало альтернативное понимание культуры: «Может быть, она и не прекрасна, но как же она очарова­ тельна — жизнь, жизнь, а не наследие»; «Забудьте все, что вы выучи­ ли. Начинайте с мечты»; «Да здравствует массовое творчество, «нет» буржуазному бескультурью»; «Искусства не существует, искусство — это вы». Отсюда рождается ненависть к истеблишменту во всей сово­ купности его проявлений: «Все вы в конце концов сдохнете от ком­ форта»; «Товары — мы их сожжем»; «Свобода — благо, которым нам не дали воспользоваться с помощью законов, правил, предрассудков, невежества и т. д.»; «Плевал я на границы и на всех привилегирован­ ных»; «У государства дслгая история, залитая кровью». Через двадцать лет главный пропагандист этих лозунгов и кумир Сорбонны тех май­ ских дней Даниель Кон-Бендит был владельцем книжного магазина в ФРГ и объяснял в интервью журналистам, почему не стал террорис­ том, если многие люди во Франции и особенно в ФРГ, начинавшие, как он, ими стали 22. Факты такого рода могут варьироваться до бесконечности — про­ цесс был универсален. Если нужен еще один пример, это подтвержда­ ющий, можно назвать фильм М. Формана «Взлет» (1971) — рассказ о девочке-подростке, ушедшей, подобно героине рассказа Грина, из се­ мьи в анархистски-хиппианскую среду и в конце концов тоже вернув­ шейся домой, но ведя за собой найденного в этой среде жениха. Пер­ вое его свидание с родителями девочки, заурядными мелкими дельца­ ми, — ключевая сцена фильма. Жених — антипод родителей, шокиру­ ющий их всем, — он нелепо и вызывающе одет, чуть ли не босой, объясняется невнятными звуками, которые перемежаются сленговыми словечками; главное его занятие — сочинение рок-песен. Через полча­ са разговора выясняется, однако, что песни очень выгодно продаются и что жених прекрасно умеет это делать. Не связанное с традицион­ ными устойчивыми идейными и художественными ценностями и отме­ тающее их как монополию ненавистного истеблишмента альтернатив­ ное сопротивление ему оказывается с ним соотнесенным, ибо внутрен­ нее безразличие к этим ценностям, как хорошо показано в фильме, 46 /. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность пронизывает также мироощущение и поведение людей, принадлежа­ щих тому же истеблишменту. В лишенном глубины и тяжести поверх­ ностном мире сиюминутных, легко и непрестанно сменяемых знако­ вых манифестаций противостояние становится внешней формой — имиджем. В характеристике альтернативного культурного состояния имидж — одно из ключевых понятий, которое связано с фувдаментальным свой­ ством этого состояния — семиотическим отчуждением. Как мы неод­ нократно убеждались, в культуре 1950—1970-х годов ищут и находят себе выражение потребность освободиться от принудительно коллекти­ вистских императивов довоенной эры, обострившееся чувство челове­ ческой независимости, индивидуальности. Мы видели также, что ин­ дивидуальность такого рода чурается словесно-идеологических форм самовыражения как слишком общих, отчужденных и скомпрометиро­ ванных, предпочитая им знаковый язык повседневно-бытовой среды, прямо и непосредственно продолжающей человека. Как всякий язык, он характеризуется соприсутствием экспрессии и коммуникации, субъ­ ективно пережитого импульса к самовыражению и объективного, об­ щественно опосредованного осмысления выраженного содержания; из­ реченная мысль внятна окружающим и тем самым делает мое чув­ ство, содержание, мной в нее вложенное, принадлежащим уже не только мне, но и им. Этот естественный механизм всякого языкового общения приобретает неожиданный смысл там, где средством самовы­ ражения становится знаковая семантика материально-пространствен­ ной повседневно-бытовой среды. Среда эта состоит из вещей, изготовляемых, производимых на ры­ нок, неограниченно тиражируемых. Мой выбор индивидуален, но са­ ми вещи индивидуальности лишены, могут быть куплены или изготов­ лены каждым независимо от того, пережил ли другой человек то со­ держание, ради которого я впервые подобрал и приобрел эти вещи. Призванные выразить личный вкус и тем самым личное мироощуще­ ние, они начинают использоваться и распространяться независимо от меня, их для себя избравшего, по законам моды, в которой по самой ее природе все личное изначально опосредовано безличным и стано­ вится безличным уже в момент возникновения. Молодежное рок-дви­ жение в Англии конца 1950-х - начала 1960-х годов родилось из чув­ ства альтернативности, из стремления быть самими собой и не раство­ риться в истеблишменте: «Люди нам объясняли, что надо слиться и раствориться, но мы никогда им не верили»; «Дело становится совсем скверно, когда вы нормально развиваетесь, а они начинают загонять вас в члены общества» * Одной из форм выражения этого умонастро­ ения были обращающая на себя внимание «альтернативная» одежда: Диалектика повседневности 47 «Ходить в вызывающей одежде (flash clothes) или, если нет денег, просто немного отличаться от других было частью нашего бунтар­ ства» 24. Ту же роль призвана была играть необычная прическа; музы­ ка битлзов объясняла, по уверению газеты «Геральд трибюн» (12 фев­ раля 1964 г.), их популярность на 5%, реклама - на 75% и причес­ ка — на 20%. Подражать музыке трудно, подражать манерам, костю­ му или прическе легко, они и распространились стремительно, размно­ жая имидж битлов по странам и континентам, став одним из элемен­ тов той «многолетней шелухи» 25, которая покрыла их облик, сделала его невыносимым для них самих и от которой они стали убегать кто в индийскую философию, кто в уединенную семейную жизнь. Подобная эволюция — удел отнюдь не только одних эстрадных звезд. Потребность во внутреннем уединении и предпочтение музыки в качестве духовной пищи словесно-идеологическим формам привели примерно в те же годы к созданию портативных и малоформатных магнитофонов. Первоначальный их смысл состоял в том, что они бы­ ли средством остаться наедине с собой и с музыкой даже в 1уще самой «назойливой толпы» — madding crowd. Но средство — покупаемое и потому доступное, ультрасовременное и потому престижное — вскоре сделалось важнее цели. Аппараты эти стали модой, они гремели в метро и на улицах, в поездах и на пляжах; у них появился новый, вторичный, знаковый смысл — эпатирование пожилых энтузиастов об­ щественного порядка. Но и этот смысл реализовался не в индивиду­ альном, а только в групповом поведении. Ни о каком Л1гчном, моем, пережитом стремлении уединиться, освободиться от окружающей тол­ пы и ее разговоров, замкнуться, ни о каком «наедине с музыкой» уже не могло быть и речи. Положение это выходит далеко за рамки музыки и механических способов ее воспроизведения. Ориентация альтернативной культуры в целом на бытовую повседневность делает знак универсальным языком этой культуры, а промышленное .происхождение современной бытовой среды и, следовательно, ее приобретаемость, продажность, стремитель­ ная сменяемость, ее вездесущность, обусловленная непрестанными ее отражениями на экранах телевизоров и кино, на видеокассетах и в журнальных иллюстрациях, ее способность экспортировать и импорти­ ровать все свои элементы и потому становиться независимой от мест­ ной почвы и традиции, от исторических корней культуры, делает ее знаковый язык неадекватным тому прямому, непосредственному и личному переживанию культурных ценностей, к которому стремился человек первых послевоенных десятилетий и о котором так много бы­ ло уже сказано выше. В знаке отражается сегодня лишь то, что мо­ жет быть воспринято в своей условности и изменчивости, то есть в 48 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность отвлечении от самости предмета, и лишь то, что обращается к про­ грессивно растущей массе людей, то есть отвлечено от собственного содержания воспринимающего Я. Свое неповторимо-личное, интимно переживаемое культурное содержание Я на семиотическом языке вы­ сказать не может и вынуждено либо его постепенно утрачивать, либо хранить это содержание в невысказываемых глубинах личности, про­ являться же вовне оно обречено лишь в знаковом и потому заведомо неадекватном обозначении самого себя — в имидже. Все это не теоретические выкладки, а самоощущение эпохи. «Каждый из нас, — признается известный и крупный советский скульптор, — при­ шел в этот мир, чтобы не упустить свой шанс в грандиозном спектакле жизни. Все отравлено заботой об эффекте позы. Мы не живем, а лице­ действуем» 2в. Чем известнее человек, чем полнее включен он в альтерна­ тивное культурное состояние, тем больше вытесняется он своим имиджем и тем меньше может выказать себя таким, каков он есть. «Наш имидж — лишь ничтожная часть нас. Он был создан прессой и создан нами самими. Он по необходимости был неверным, потому что, каков ты на самом де­ ле, обнаружить нельзя» 27. Ощущением, здесь высказанным, Джон Леннон жил постоянно; «я чувствую, когда надо сменить роли, в этом, воз­ можно, секрет моего выживания...»28; на то же указывают признания людей, ему близких 29. Семнадцатилетняя советская девушка Марина Л. не имеет никакого касательства к Леннону или Маккартни, но она напи­ сала в газету поразительной силы и искренности письмо, где высказы­ вает точно те же чувства: «„Престиж", „модно"... Как приелись эти слова, но ничего не могу поделать»30. Ситуация существует не только на уровне личного эмпирического переживания, но и в художествен­ ном обобщении. Едва ли не главная тема упоминавшегося выше рома­ на Умберто Эко «Имя розы» — то же семиотическое отчуждение, та же невозможность пробиться к внутренней сути явлений и действий сквозь пеструю и случайную игру их знаковых обозначений. Книга за­ вершается ключевой латинской фразой: stat rosa pristina nomine, noniina nuda tenemus. Эту многосмысленную и неясную строку из поэмы XII века, скорее всего, следует переводить все-таки так: роза попрежнему остается [всего лишь] именем, имена — единственное, чем нам дано обладать31. В середине прошлого века Маркс подверг научному анализу отчуж­ дение человека в капиталистическом производстве. В начале нынеш­ него Фрейд попытался обнаружить и описать отчуждение человека в цивилизации. Нам, во второй половине столетия, по-видимому, сужде­ но задуматься над отчуждением человека в знаке. Противоречие между альтернативным культурным состоянием и традиционными ценностями преемственного культурного развития на- Диалектика повседневности 49 ходит себе выражение не только в понятии истеблишмента и не толь­ ко в феномене семиотического отчуждения, но также в постепенном распаде внутреннего единства повседневного существования и его культурной санкции. Изначально само непосредственное содержание феномена повес дневности состояло в воспроизводстве человеческой жизни — в продол­ жении рода, обеспечении его выживания трудом и борьбой с приро­ дой, с врагами, в создании, сохранении и совершенствовании защит­ ной материально-пространственной среды. Но такое воспроизводство всегда коллективно, в процессе его между людьми возникают опреде­ ленные отношения, а вместе с ними нормы и убеждения, принципы и идеи, вкусы и верования, которые, вполне очевидно, составляют ду­ ховную сферу, сферу культуры, и в этом смысле нетождественны из­ начальному непосредственному содержанию повседневного самово­ спроизводства, обособлены от него, но в то же время, и столь же оче­ видно, от этого непосредственного содержания неотделимы и в нем растворены. Когда в былые времена крестьянин садился с семьей за трапезу, он утолял голод и совершал тем самым акт простейшего био­ логического самовоспроизводства, но крестное знамение, которое предваряло трапезу и было ее естественной, каждому сотрапезнику не­ обходимой составной частью, свидетельствовало, что насыщением дело не исчерпывается, говорило о связи насыщения и поддержания жизни с духовным единением людей, включенных в коллективный труд, с традицией, их объединяющей, с верой в высший, сакральный смысл человеческого бытия. Когда в прошлом веке бытовая повседневность в качестве самостоя­ тельной категории исторической действительности впервые стала прив­ лекать внимание исследователей, это единство первичных и идеализованных нравственно-культурных смыслов воспринималось как самоочевид­ ное и постоянное ее свойство, а возможность противоречия между ними даже не обсуждалась. В истории России, писал в 1862 г. И. Е. Забелин, «домашний быт народа составляет основной узел; по крайней мере в его уставах, порядках, в его нравственных началах кроются основы всего об­ щественного строя земли»32. Поколением позже ему вторил В. И. Вер­ надский: «Вдумываясь в окружающую будничную жизнь, мы можем... видеть постоянное стремление человеческой мысли покорить и порабо­ тить себе факты совершенно стихийного на вид характера. На этой буд­ ничной жизни строится и растет главным образом основная сторона че­ ловеческой мысли» 33. Даже еще в годы второй мировой войны известный немецкий культуролог Эрих Ауэрбах не сомневался, что «в духовных и экономических отношениях повседневной жизни открываются силы, ле­ жащие в основе исторических движений»34. 50 /. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность Сомнения в единстве утилитарной и духовной сторон существова­ ния людей стали возникать довольно рано, по мере насыщения повсед­ невно-бытовой сферы продуктами стандартизованного рыночного про­ изводства. Как угроза культуре в целом этот разрыв был осознан на рубеже прошлого и нынешнего веков, породив многочисленные попыт­ ки английских прерафаэлитов, русских художников, условно говоря, «талашкинского» направления, мастеров немецкого Баухауза вернуть бытовому инвентарю (а в связи с ним и всей атмосфере повседневной жизни) если не собственно сакральный, то по крайней мере традици­ онный духовно-культурный смысл. Общественно значимых результатов эти попытки не дали и дать не могли, так как диктовались утопиче­ ским стремлением обратить вспять развитие производства и истории, противоречили ходу и объективной логике этого развития. С середины нашего века в прослеживаемом процессе обозначились решающие сдвиги. В результате послевоенной реконструкции производ­ ства и общего обновления народного хозяйства во многих районах земно­ го шара и для многих слоев населения изменились цели и смысл труда. Из средства обеспечения главной, самой реальной и в конечном счете сак­ ральной ценности — сохранения и воспроизводства личной и родовой че­ ловеческой жизни труд стал средством заработка, предназначенного во все большей части на обеспечение ценностей условных: комфорта, пре­ стижности и развлечений. «Мы живем в обществе, — писал в конце 1950-х годов Джордж Нельсон, крупнейший в ту эпоху практик и теоре­ тик дизайна в США, — которое, по-видимому, увлечено погоней за тем, что лучше всего назвать «сверхкомфортом». В таком обществе все, что облегчает жизнь, немедленно встречает полное и единодушное одобре­ ние. В сущности, само это понятие приобрело ореол святости. Эта тен­ денция, возникшая после второй мировой войны, распространяясь со скоростью реактивного самолета, давно уже тревожит многих... Налицо все убыстряющаяся тенденция к сверхкомфорту, тревога по поводу упад­ ка и расслабления в обществе и одновременно молчаливое, но вполне яв­ ное одобрение этого процесса в целом» 35. При этом важно, что условные ценности сегодняшнего существования во многих случаях перестают быть вторичными, дополнительными величинами, надстраивающимися над основными, первичными потребностями и становящимися привлека­ тельными лишь после того, как эти последние удовлетворены, а превра­ щаются в их замену, обретая самостоятельную, как бы трансцендентную ценность. В 1960-х годах в США участники негритянских бунтов против расовой сегрегации разрушали и жгли богатые магазины, но чаще всего захватывали там не продукты питания или вещи, ежедневно и насущно необходимые, а роскошные ультрамодные свитеры, дорогую звукотехнику и подобные престижные товары. Та же жажда престижного и Диалектика повседневности 51 комфортного, как отмечают испанские авторы, во многом толкала ис­ панских рабочих на заработки в ФРГ, где им приходилось терпеть и дискриминацию, и лишения, хотя они вполне могли сводить концы с концами, занимаясь обычным трудом дома зв. В этих условиях абсолютизация повседневности как ценности превра­ щается в абсолютизацию ее практицистской стороны. Духовность, при­ сущую повседневному существованию как целому в единстве его трудо­ вых, семейных, общественных сторон, престижно и комфортно ориенти­ рованный современный быт начинает монополизировать, уплощать, себе подчинять, начинает судить все явления духовной жизни по своим крите­ риям, а те, которые втянуть и подчинить не удается, воспринимает как неадекватные ценностям простого человеческого существования, как слишком над ним возвышающиеся или от него отклоняющиеся, а потому ненужные, «заумные», раздражающие. Постепенно раздражение начина­ ет вызывать все несводимое к жизненной эмпирии и повседневному инте­ ресу. В ориентации на бытие как быт, на немудрящую непреложность повседневного существования как главную ценность раскрывается по­ тенциально деструктивный и антикультурный смысл. Раздражение обра­ щается прежде всего против самой альтернативной культуры. В совет­ ском прокате проходил в свое время фильм С. Крамера «Благослови зве­ рей и детей», где показана реакция осуждения и насилия, которую вы­ звали в США в 1960-е годы самые разные, подчас вполне невинные проявления альтернативного стиля жизни. Неосторожное упоминание в одном из радиоинтервью Джона Леннона о том, что «рок ныне более популярен, чем Христос», привело к массовому уничтожению пласти­ нок битлов в американской глубинке и обещаниям линчевать членов группы, если они там появятся. В 1970-х годах в Европе были стра­ ны, где подросток, оказавшийся без родителей вне места постоянного проживания, автоматически препровождался в полицию на предмет проверки. За примерами подобного рода не надо, впрочем, ехать в дальние страны. Людям, вступавшим в жизнь в конце 1950-х годов, памятны и охота за любителями узких брюк и длинных волос, и гро­ мы и молнии против ныне знаменитых, а тогда лишь начинавших магнитофонных бардов, и обошедшее часть прессы сообщение о моло­ дой учительнице в подмосковном поселке, которую затравили потому, что она ходила в брюках и делала по утрам зарядку с обручем хулахуп, и знаменитое постановление начала 1970-х годов, запрещавшее исполнять музыку «непрофессиональных авторов», то есть практически каждого, кто не является членом Союза композиторов. Принято считать, что такая критика альтернативной культуры представляет собой форму признания и защиты культуры традицион­ ной. Это иллюзия. Повседневность, сведенная к постоянной борьбе за 52 /• Введение в общую теорию культуры. Культура и современность конкретное овладение вещами, престижем и комфортом, телесным и ду­ ховным, не всегда явно, но всегда внутренне отталкивает от себя любые подлинные ценности культуры и тогда, когда они растворены в обиходе молодежного общения, и тогда, когда они сосредоточены в консерватори­ ях, музеях, произведениях искусства. «Стена памяти» в Киеве была зали­ та бетоном на том основании, что ее изображения, по мнению руково­ дства города, искажали натуру и разрушали традиции классического ис­ кусства. Но в Москве люди той же формации заливали черной краской гипсовую голову Афродиты37, по части классицизма безупречную. Гоне­ ние на рок-музыку шло параллельно с гонением на старинное церковное пение и исходило из тех же слоев. Соблазнительно либерально и столь же поверхностно сводить все это к проискам «представителей руководства культурой»38. Бюрократия может находить методы, импульсы идут из несравненно более широкой среды. ...Лектор-искусствовед, стремясь объяснить неподготовленной ауди­ тории разницу между хорошим и плохим искусством, показывает по­ сле слайда с Моной Лизой слайд с одним из сюжетов Семирадского и говорит, что последний не выдержал испытания временем, что, нес­ мотря на поверхностный успех в свою эпоху, серьезные ценители, спе­ циалисты, всегда относились к нему скептически; в ответ раздается: «А плевать нам на специалистов, нам это нравится»39. Лектор, посто­ янно выступающий перед массовой аудиторией, пишет о неприятии ею публикаций вроде «Доктора Живаго» или «Мы» не на основании их идейной направленности или художественного качества, а априори, исходя из того, что эти книги не укладываются в стереотипы повсед­ невного чтения, в набор привычных репутаций и имен, то есть духов­ но некомфортны40. Сопротивление духовной активности — этому пер­ вичному элементу всякой культуры, принятие за норму облегченного, привычного, налаженного, рассмотрение культуры с позиций повсед­ невно-бытового здравого смысла и материальной выгоды предшеству­ ют формированию отношения к культуре как к содержанию, выбору того или иного из ее регистров. «Режиссеру платят большие деньги как раз за то, чтобы он нам, зрителям, все объяснил. Чтобы нам все стало понятно, а не чтобы мы сами до всего догадывались... и как же нам понимать, что режиссер имел в виду? Может, он ничего в виду и не имел, а ты за него думай... Надоело. Заумничались очень»41. Автор этого письма — десятиклассник; четыреста зрителей, от имени кото­ рых был направлен протест в ту же газету после просмотра фильма Л. Бунюэля «Скромное обаяние буржуазии», — далеко не десятиклас­ сники, но эмоциональная основа восприятия искусства у них та же. Примечательно, что основное обвинение, предъявляемое авторами протеста Бунюэлю - одному из самых яростно антибуржуазных ху- Диалектика повседневности 53 дожников XX века, — это обвинение в буржуазности: реакция оттал­ кивания формируется до восприятия идейного содержания и независи­ мо от него; отталкивает сам факт духовного напряжения, перспектива погружения в сферу, не тождественную повседневному опыту. Примеры такого рода можно приводить бесконечно. Драки в про­ винциальных дискотеках, террористические и сексуально извращенные пантомимы панк-маскарадов играют в них не большую и не меньшую роль, чем избиения любителей рок-музыки, требования запретить сце­ нические парафразы произведений классиков или уничтожить искус­ ство авангарда. Демаркационная линия между живым и мертвым от­ деляет не традиционную культуру от альтернативной, а культуру как духовность от не-культуры и бездухэвности. «Над жизнью нет судьи», — утверждал некогда Ницше. «Так ли? — пи­ шет по этому поводу Томас Манн. — Ведь как-никак в человеке природа и жизнь перерастают сами себя, в нем они утрачивают «невинность» и об­ ретают дух, а дух есть критическое суждение жизни о себе самой» 42. ЭТИ слова справедливы для оппозиции «культура» — «жизнь»; они тем более справедливы для оппозиции «культура» — «бытовая повседневность». Повседневный опыт второй половины двадцатого столетия остается ка­ питальным фактором культуры в той мере, в какой он «перерастает сам себя» и расценивается по отношению к собственному духовному содержа­ нию, по своим беспрецедентным возможностям распространения культу­ ры, ее демократизации, сближения ее с жизнью, насыщения ею сущест­ вования самых широких масс. Но в условиях технизированной и тира­ жируемой цивилизации эти культурные потенции изначально отягоще­ ны своей отрицательной противоположностью — потенциями бездухов­ ности, имманентной такому быту, в котором главное — облегчение жизни за счет комфорта, то есть за счет снятия напряжения — физи­ ческого, а затем и духовного, и в котором, соответственно открывае­ мые каждый раз для себя, индивидуально пережитые трудные ценнос­ ти культуры неприметно перерастают в условные и внеинднвидуальные ценности престижа и моды. Там, где эти потенции реализуются, повседневность переживает диалектическое обращение, становясь из особого модуса культуры ее отрицанием. 1989 ПРИМЕЧАНИЯ 'См.: Моль А. Социодинамика культуры. М., 1973, с. 35. См.: Вейнберг И. II. Человек в культуре древнего Ближнего Востока. М., 1986, с. 8. 2 54 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность *Кнабе Г. С. Язык бытовых вещей // ДИ, 1981, № 1, с. 39. 4 Бунин И. А. Из записной книжки // Чехов в воспоминаниях совре­ менников. М., 1954, с. 493. 5 Подробный, в основном до сих пор сохраняющий свое зна чение раз­ бор проблемы см. в диссертации: Кондратьева К. А. Основы худо­ жественного конструирования комплексного электрооборудования кухни /Автореферат канд. дисс. М., 1973, с. 6—7. 6 Литература по этой теме необозрима. Хорошим введением в нее (в том числе и справочно-библиографическим) могут служить статьи, ей посвященные, в первую очередь см.: Раппопорт А. Стиль и среда// ДИ, 1983, № 5; Генисаретский О. Образ жизни — образ среды // ДИ, 1984, № 9; Боков А. «Средовой подход» десять лет спустя // ДИ, 1986, № 4 ; и особенно опубликованная там же статья: СтуруаР. «Мне Тифлис горбатый снится», а также другие материалы этого номера, целиком посвященного проблеме «Город — среда — человек». 7 В классической форме — в статье А. Блока «О назначении поэта», см.: Блок А. Собр. соч. в 8-ми томах, т. VI. М.; Л., 1962, с. 161 и след. 8 Город и среда. Город как среда // Техническая эстетика, 1980, ЛЬ 6. 9 Connolly R. John Lennon. 1940—1980. A Biography. London; New York, 1981, p. 61. 10 См.: DaviesH. The Beatles. The Authorized Biography. London, 1968 (reprint 1979), p. 207. 11 См. ССЫЛКИ на литературу в работе автора в сб.: «Вещь в искусстве». М., 1986, с. 2 9 3 - 2 9 4 . 12 Об этом говорят материалы книги: Saggi sull «Nome della Rosa». А си­ га di Renato Giovannoli. Milano, 1985, где собраны все наиболее значительные отзывы мировой прессы о романе Эко. l3 Eco U. И Nome della Rosa. Milano, 1980, p. 399. 14 Benjamin W. Das Kunstwerk im Zeitalter seiner technischen Reproduzierbarkeit (1936) // Allegorien Kultureller Erfahrung. Leipzig, 1984, S. 413—414. 15 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 46, ч. 1, с. 18. 16 Неизбежность такого положения в системе классического философ­ ского мышления хорошо показана в кн.: Риккерт Г. Философия жизни. Пг., 1922, гл. IV: Форма жизни и содержание жизни. 17 См.: Nietzsche F. Ootzen-Dammerung. Werke in zwei Banden, Bd II. Leipzig, 1930, S. 187. 18 Анализ этого процесса, произведенный его участником и свидетелем, см.: Якокка Ли. Я — Якокка: автобиография // Иностранная лите­ ратура, 1988, № 12, с. 184—185. 19 См.: Les murs ont la parole... Paris, 1968, p. 21, 24, 28, 31, 34, 52, 58, 63, 68, 70, 73 etc. Диалектика повседневности 55 20 «Примеры сознательного использования элементов „чужого" стиля композиторами самых разных школ и направлений бесчисленны»; благодаря «коллажной волне современной музыкальной моды» раз­ рушается «самая устойчивая условность — понятие стиля как сте­ рильно чистого явления», говорил А. Шнитке на конгрессе Между­ народного музыкального Совета в октябре 1971 г. В опубликованный текст («Музыка в СССР», 1968, апрель—июнь, с. 22) внесены неболь­ шие изменения, не меняющие существа авторской мысли. См. так­ же: Валькова В. Б. Тематические функции стилевых цитат в произ­ ведениях советских композиторов // Советская музыка 70—80-х го­ дов. Стиль и стилевые диалоги. М., 1986, и другие материалы этого сборника. 21 См. примеч. 19. Приводимые ниже свидетельства представляют со­ бой надписи на стенах университетских зданий в Париже, заим­ ствованные из того же источника. 22 Изложение этого интервью см.: Литературная газета, 1987, 15 июля. 23 Dauies H. The Beatles..., p. 40, 330. 24 Там же, с. 41. 25 Выражение Дж. Леннона. См.: Ровесник, 1984, № 5, с. 27. 26 Бурганов А, Я один среди этих бесчисленных статуй// ДИ, 1988, № 2, с. 6. Davies H. The Beatles..., p. 196. 28 Из последнего интервью. См.: Ровесник, 1984, № 5, с. 27. 29 Пол Маккартни сказал в одном из интервью, что Леннон «перепро­ бовал уже все возможные роли, кроме одной — быть самим собой». В ответ Леннон точно так же характеризовал своего многолетнего сотрудника и друга: «Я мог бы говорить о Поле до бесконечности, потому что знаю о нем все. Но сказать-то, собственно, нечего». См. там же, с. 27. 27 30 Правда, 1987, 23 ноября. 31 Предлагаемый перевод согласуется с мнением самого Эко, говорив­ шего о «подразумеваемых номиналистских толкованиях последней фразы». См.: Эко У. Заметки на полях «Имени розы» // Иностран­ ная литература, 1988, № 10, с. 90. 32 Забелин И. Е. Домашний быт русских царей в XVI—XVII столетиях. М., 1990, с. 41. 33 Вернадский В. И. Основою жизни — искание истины // Новый мир, 1988, № 3, с. 217. ЪА Ауэрбах Э. Мимесис. М., 1976, с. 53. 35 Нельсон Дж. Проблемы дизайна. М., 1971, с. 36—37. 36 Обстоятельный разговор на эту тему ведут, например, герои нашу­ мевшего романа Хуана Гойтисоло «Поверка». См.: Гойтисоло X. Поверка. М., 1980, с. 362 и ел. 56 37 38 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность См. Известия, 1971, 30 ноября. Выражение из весьма типичной статьи: Якнмович А. Как быть с авангардизмом? // ДИ, 1988, № 7, с. 8. 39 Загянская Г. С этим мириться нельзя // ДИ, 1987, № 4, с. 19. 40 Литературная газета, 1987, 18 ноября. 41 Советская культура, 1988, 16 января. 42 Манн Т. Ницше в свете нашего опыта // Манн Т. Собр. соч., т. X. М., 1961, с. 371. ПРОБЛЕМА КОНТРКУЛЬТУРЫ Это было не так уж давно для тех, кто умеет пом­ нить, и не так уж далеко для тех, кто не боится дороги. Дж. Р. Р. Толкиен Материалом для анализа проблемы, обозначенной в заглавии статьи, мы изберем рок-музыку — не столько феномен рок-музыки как тако­ вой, сколько общественные, культурные, художественные процессы, с ней связанные, в их эволюции. Для такого выбора есть много основа­ ний, главных из которых три. Во-первых, рок-музыка — одно из по­ следних по времени и самых ярких проявлений особого модуса культу­ ры — того, который сегодня принято называть контркультурой, а он в свою очередь порождается определенными структурными свойствами общества. Рок-музыка — контркультура — культура — общество — ис­ тория представляют собой члены единого ряда, и понять первые два из них можно только на фоне двух последних (как, впрочем, и наобо­ рот). Во-вторых, рок никогда не был только музыкой, но прежде все­ го стилем жизни и общественной позицией — социокультурный смысл этой позиции можно понять лишь из связи ее с остальными сторонами явления. Наконец, в-третьих и главных: до недавнего времени, в ретроепекции, и чем дальше, тем ясней культура послевоенного мира приобретала форму контрапункта: 1960-е и 1980-е годы представали не только как два отрезка времени, а как «два голоса» — две конт­ растные системы ценностей, общественных, художественных, жизнен­ ных ориентации, и рок оказывался в центре этой коллизии, которая выступала в нем в осязаемой, пластической, человеческой форме. «Мы стали голосом поколения», — сказал некогда Пол Маккартни ', и очень многих волновал вопрос о том, что стало, а главное, что станет с этим поколением и с его ценностями дальше. В последние годы века вопрос этот предстает в новом свете. Обра­ щает на себя внимание, что для характеристики общественно-истори­ ч е с к и , социокультурных и художественных процессов в научной и публицистической литературе все чаще используются определения с префиксом «пост-»: постиндустриальные технологии, постколониальная эра, посткоммуниетические режимы, постсц:>уктуралистская методоло­ гия научного исследования, постгугенберговская эпоха в информати­ ке, пост-панк-рок, иостиерестроечная Россия — и, как всеобъемлющая черта и знамение времени, как угроза или заклинание: постмодерн. В подобном словоупотреблении сказывается научно, может быть, и не­ проясненное, но интуитивно данное каждому чувство завершенности эры, которая выражала себя в намеченной выше дихотомии. Шести- 58 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность десятническая контркультура и восьмидесятнический традиционализм как бы погасили друг друга, система культурных координат исчерпала себя, и мы получаем возможность выяснить природу того и другого, следя за судьбой феномена рока, столь ярко и глубоко вьфазившего эту систему. Перед тем как начать— два необходимых пояснения. Речь пойдет главным образом о западном роке; выводы, на нем основанные, могут иногда находить, а иногда и не находить себе подтверждение в роке со­ ветском. И еще: предметом рассмотрения явится творчество групп либо стадиально совсем ранних, вроде «Битлз», либо стадиально совсем позд­ них, вроде «Ю-2»; изощренный, сложный, высокопрофессиональный рок, расцветший на Западе в 1970-е годы, а в «постгребенщиковскую» эру также и у нас, с нижеследующим культурологическим анализом свя­ зей почти не обнаруживает. • * • «...Прежде року было присуще определенное моральное содержа­ ние, — говорил в сравнительно недавнем интервью один из известных на Западе рок-музыкантов. — Сегодня такое впечатление, что группы единственно, к чему стремятся, — это добиться хита. Тут все нормаль­ но, нет ничего плохого, но только этого недостаточно. Что-то исчезло, что-то неуловимое, неписаный кодекс чести, устанавливавший, что «они» противостоят «нам». Я не очень знаю ни кто такие «они», ни, по правде говоря, кто такие «мы», но я уверен, что есть «они» и есть «мы» и что я против них, кто бы они ни были»2. Что здесь, собственно, сказано? Что музыка — не главное и, во всяком случае, не единственное содержание рока, ее самой по себе и успеха, на ней основанного, «недостаточно»; что главное в роке — 1фавственная позиция и тип существования, «неписаный кодекс чес­ ти»; что основой этого кодекса является противостояние: «я против них, кто бы они ни были», и чувство среды: «есть они и есть мы»; что противостояние это nocirr не социальный или политический, да­ же скорее не идеологический, а экзистенциальный характер: «я не очень знаю ни кто такие „они", ни, по правде говоря, кто такие „мы"»; что все эти свойства рока относятся к раннему его этапу, к «прежде», ныне же он отходит от былого своего облика, и выражается эта эволюция главным образом в переориентации от «морального со­ держания» к музыке как таковой и к коммерческому успеху — «до­ биться хита». Здесь уловлены едва ли не самые существенные характе­ ристики рока как многозначного, но целостного явления и его истори­ ческой эволюции. Проблема контркультуры 59 1 Один из законов демографии состоит в том, что после опустошитель­ ных войн и катастроф рождаемость резко повышается: человечество за­ лизывает раны и его коллективный организм ощущает прилив новых сил. Волна послевоенной рождаемости в Европе была особенно высока, и на рубеже 1950— 1960-х годов необычно большая часть общества оказалась состоящей из молодежи 13— 19 лет. Множество обстоятельств способство­ вало превращению их в самостоятельную обществешгую, духовною и да­ же материалыгую силу. Их объединяло разочарование в организационноколлективистских ценностях довоенной эры, в соответствовавших им щжвственных постулатах, в возвышенных, а подчас и напыщенных сло­ весно- идеолопгческих формах их выражения, объединяло ожидание де­ мократизации жизни, простоты, свободы и равенства, обещанных пра­ вительствами в ходе борьбы против гитлеровского тоталитаризма, но те­ перь не спешившими платить по векселям; объединяло стремление выра­ зить свой протест, свое разочарование и свои ожидания на принципиаль­ но новом, еще не изолгавшемся языке — на языке бытового поведения, вкусов, вещей, способов организации досуга и материально-простра­ нственной среды; объединяла потребность вырваться за пределы этики спускаемых сверху и внутренне ни на чем не основанных диктатов и за­ претов, за пределы культуры, монополизированной и регулируемой госу­ дарством, вернуть этике и культуре прямое и простое, непосредствен­ но человеческое содержание. Короче, их объединяла с небывалой ос­ тротой пережитая ситуация отчуждения от государства, традиционной общественной структуры и культуры и страстная потребность нащу­ пать из этой ситуащш выход. Рок — если не касаться некоторых его пра-форм — родился в эти годы. 1954-й — песенка Билла Хейли «Rock round the clock», давшая название начинавшемуся музыкальному стилю; тот же год — первая коммерческая пластинка Элвиса Пресли; 1956—1962-й — мания рока захлестывает города Северной Англии, и прежде всего Ливерпуль; 1960-й — гамбургские гастроли «Битлз», ознаменовавшие фактпгческое рождение этой легендарной группы и распространение увлечения ро­ ком на континент; на протяжении 1963—1968 годов складываются почти все основные и наиболее знаменитые группы классического рокн-ролла. Связь с эпохой своего рождения эта музыка сохранила нав­ сегда. «Когда будущие поколения захотят уловить дух шестидесятых годов, — писал американский композитор А. Коплэнд, — единствен­ ное, что им надо будет сделать, — проиграть пластинки „Битлз"»3. Советский рок начал складываться десятилетием позже, но стадиально и по ощущению примерно в той же ситуации. 60 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность Рок родился не только в эту эпоху, но и из этой эпохи. В основе и жизненной позиции, и музыки ясно ощущалась «горчинка противосто­ яния» 4 . Чему? Той только что описанной общественной ситуации, ко­ торая именно в ту пору стала называться английским, а ныне став­ шим международным словом «истеблишмент». Словом этим обычно обозначаются охраняемые законом и полицией привилегии одной час­ ти общества за счет другой, респектабельный конформизм, энергия карьеры и стяжательства, престижная культура, благонамеренный шо­ винизм, который не столько любит свое, сколько ненавидит чужое, и официально принятые приличия, которые привычно уживаются с уме­ нием ловко обделывать свои дела или даже делишки. Истеблишмент — не политическая система и не государственный строй, не идеология. Это состояние общественной жизни, усложнившейся настолько, что официальные нормы утратили прямую, очевидную и общепринятую связь с внутренними, лично пережитыми моральными представления­ ми каждого, увиденное глазами людей, переживающих подобное со­ стояние особенно остро и болезненно, — людей с развитой индивиду­ альностью и потребностью в демократизме — таком, который захотел бы эту индивидуальность учитывать. «Меня зовут улитка Сольми. ^го моя философия и ощущение меня в мироздании. Я хочу жить в том самом мире, который я рисую. Я рисую то, чего нету, но что очень и очень хочется. Это мой побег от коррозии, трещин на асфальте, от безликих домов. Я просто убежал, потому что я рожден не для этого мира, где надо бороться. Я не приспособен к борьбе, ну не приспособлен, как меня ни крути. Я не хочу ничего делать, я не хочу лгать, не хочу обманывать, не хочу проби­ вать себе дорогу куда-то. Не хочу, потому что не вижу смысла. Я счастлив тем, что живу для себя и для своих друзей, потому что я та­ кой же, как они» 5 . Музыка в роке изначально была неотделима от всей этой стихии и была призвана выразить ее. Музыканты в большинстве своем никогда и нигде музыке не учились, а в ряде случаев не кончали даже и обыч­ ных средних школ. «Они стали символом стремлений и разочарований впервые выходивших на арену социальных сил, всех деклассирован­ ных, живших под сенью Бомбы, всех подростков, ненавидевших по­ казуху и заботы о хлебе», — вспоминал современник и исследователь ранних рок-групп. «Среди исполнителей и слушателей преобладали электромонтеры и разнорабочие» 6 . Это общественное положение было вполне осознано участниками, подчеркивалось ими и во внешнем облике, и в манере речи, и в атмосфере концертов, и, как их непосредственное продол­ жение, в самой музыке, очень простой, варьировавшей мотивы город- Проблема контркультуры 61 ского фольклора, популярных блюзов и шлягеров, а в текстах — в ог­ рубленной редакции — извечную тему «парень — девушка». В соответ­ ствии с этой же общественной установкой в эту музыку вносились и эпатажные элементы, хотя в ту пору еще достаточно умеренные — усиленная громкость, бьющий по нервам ритм, настойчивое повторе­ ние одного и того же музыкального элемента. В эстетику такого рода исполнений входило постоянное общение с залом, раскованность пове­ дения музыкантов и слушателей. Обаяние рок-песен тех лет основано на этом сочетании музыки и через нее воспринимаемой атмосферы молодости, ощущения круга, человеческой солидарности и простоты, ветра свободы. Кто не испытал их тогда, слушая «Don't be cruel» Эл­ виса Пресли, «Rock'n'roll Music» Чака Берри или «Yellow Submarine» Леннона—Маккартни? До тех пор пока протестантство, атмосфера и музыка сохраняли свое неустойчивое равновесие, явление в целом обнаруживало цен­ тростремительные потенции, а созданная тогдашним рок-н-роллом, созданная всем шестидесятническим протестантством альтернатива ос­ тавалась в рамках культуры, внося в художественную и общественную жизнь столь важный в тех условиях молодой, живой и острый контртон. «Да здравствует массовое творчество, нет буржуазному бескульту­ рью!» — размашисто написал кто-то из студентов на стене Сорбонны в мае 1968 года 7 . Пик этого относительно равновесного состояния при­ ходился, по-видимому, на 1967 год — знаменательный год выхода в свет таких вещей, как «Мы делали это лишь ради денег» Ф. Заппы, «Волынщика у врат рассвета» группы «Пинк Флойд» и несравненного «Сержанта Пеппера» Леннона—Маккартни; перед этим появилось «Мое поколение» группы «Ху», некоторое время спустя — эпохальный «Христос — суперзвезда» Раиса и Уэббера 8 . Выразившиеся таким образом свойства рок-музыки конститутивны, определяют исходный, исторический и человеческий смысл всего явле­ ния. Поэтому рок постоянно оглядывается на свои первые, уже став­ шие легендарными годы; не уменьшается число обществ, культивиру­ ющих память «Битлз» и «Роллинг стоунз», и групп, им подражающих; в итоговых сводках, ежегодно составляемых журналом «Роллинг сто­ ун», за 1987 и 1988 годы отмечается новый взлет популярности «от­ цов» рока — Дж. Харрисона и музыкантов его поколения, таких групп, как «Пинк Флойд» или «Дип Перпл», а героем лучшего фильма года признан даже не отец рока, а его дедушка — Чак Берри. В сентябре 1989 г. 60 тысяч зрителей, собравшихся на стадионе в Филадельфии, были захвачены переживанием почти мистическим: пе­ ред ними стояли — как будто не было последних двадцати лет — все так же выглядящие «Роллинг стоунз», и все тот же Мик Джеггер пел 62 /. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность все то же «Satisfaction», впервые пронесшееся над страной в 1965 г., ког­ да большей части нынешних зрителей еще не было на свете. «Время не властно над Музыкой, — взволнованно сообщал корреспондент советской газеты. — Америка сходит с ума. В Нью-Йорке 300 тысяч билетов (по 30 долларов каждый) на два концерта в «Ши Стэдиум» проданы за 6 ча­ сов!»9 В октябре 1988 г. в день рождения Джона Леннона общенацио­ нальное телевидение США посвятило этому событию специальные про­ граммы, а радиостанции от Тихого океана до Атлантики по нескольку раз в день передавали монтаж частных нестудийных записей, отрывков му­ зыки и разговоров «первого битла». «Ненадолго, может быть на час или два, «Сержант Пеппер» пробуждает в нас былых идеалистов, — писал в 1987 г. в связи с двадцатилетием пластинки американский музыковед, — оттаивают сердца железобетонных политиков, добреют суровые лица дельцов. «Итс геттинг беттер», — поет Пол, и мы вместе с ним надеемся, что все станет иначе, лучше» 10. Если в шестидесятые годы эти черты рока были очевидными и гос­ подствующими, то в изменившейся атмосфере непосредственно после­ довавших за ними лет они сохранились в глубине, вынесенными за скобки, а в реальной жизни на первый план стали выходить другие черты, не менее органичные для рока, но вступавшие с первыми во все более явное противоречие. Противоречие это сказывалось особенно ясно в трактовке трех проблем, для рока основополагающих, — тира­ жируемой культуры, эстетики имиджа, этики протеста. II Практически рок-музыка ни в одной своей форме не существует вне сложного технического воплощения, причем техника представляет собой не средство оформления вне ее созданного и вне ее существую­ щего произведения, а внутренне необходимый компонент как бытия произведения в виде тиражируемых звукокопий, так и самого творче­ ского процесса. Первая из этих сторон была разобрана применительно к искусству XX века в целом уже давно в замечательном исследовании Вальтера Беньямина «Произведение искусства в век его технической репродуцируемости» п и, конкретно применительно к року, в. продол­ жающей это исследование и также очень важной статье Петера Викке «Об ауре звукового образа, создаваемого техническими средствами» 12. Нам остается лишь кратко изложить и прокомментировать их основ­ ные положения. Независимо от степени совершенства копии оригинальное произве­ дение искусства и тиражное его воспроизведение составляют две вели­ чины разной природы и разного смысла. Суть оригинала или, как вы- Проблема контркультуры 63 ражается В. Беньямин, его «аура» неотделима от его подлинности, ко­ торая образует самую внутреннюю и самую коренную характеристику художественного предмета: в ней навсегда запечатлена неповторимая индивидуальность творческого акта; оригинал возникает в своей под­ линности в некоторый единственный момент, «сейчас», пребывает в некотором каждый раз единственном месте, «здесь», и лишь в этой своей уникальности выступает как порождение, сгусток и активный свидетель времени и истории, io есть принадлежит традиции и живет в ней. При техническом репродуцировании эти свойства вполне оче­ видно исчезают, и тем самым исчезает аура художественного произве­ дения — «событие весьма знаменательное, масштабы которого выходят за рамки искусства» 13. В 1930-е годы Беньямин не мог предвидеть, какие следствия при­ несет тиражирование к кошту века и какую роль оно станет играть. Но он с поразительной интуицией почувствовал, чем этот процесс чре­ ват и какая двусмысленность заложена в самом понятии тиражируе­ мой культуры: «Высвобождение вещи из пелен традиции и однократ­ ности, разрушение ее ауры, знаменует тип восприятия, при котором чувство равнокачественности всего в мире развилось настолько, что с помощью репродукции можно и уникальное сделать равным всем дру­ гим» 14. Эстетическая программа рок-музыки в принципе может быть реа­ лизована без всякого обращения к технике репродуцирования; боль­ шинство ныне знаменитых групп, западных и советских, начинали в подвальчиках, клубах и школах и создавали там вполне роковые ве­ щи, даже не помышляя о студиях и записях. Но подлинным «входом и пропуском за порог» рок-мира тем не менее стало техническое тира­ жирование, что и раскрывает внутреннюю сращенность этого мира со всей стихией современной технической цивилизации и, главное, с са­ мим принципом ре1фодуцируемости. Бесконечная репродуцируемость, с одной стороны, делает накопленные ценности доступными самым широким слоям населения, извлекает эти ценности из сумрака и бла­ гоговейной тишины музейных хранилищ и консерваторий, вводит в быт миллионов, лишает восприятие искусства бывшего ему столь дол­ го свойственным оттенка элитарности, а с другой — как бы размени­ вает в повседневной фамильярности подлинность и уникальность худо­ жественного предмета. Облегчение и упрощение восприятия — не только преимущество, но и беда, поскольку индивидуальность, внутренняя подготовленность и отрадная трудность переживания культуры есгь, по-видимому, неотъемлемая составная часть ее ценности. В роке двойственность эта проникает глубже, чем в других искус­ ствах, имеющих дело с техникой, в святая святых художественного 64 /. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность творчества — в сам процесс создания произведения. Пластинка не воспроизводит изначально существующий вне ее оригинал, как при репродуцировании произведений традиционного искусства, а сама яв­ ляется «оригиналом»: музыка на ней не может ни при каких условиях быть точно исполнена «лайв», ибо возникает лишь как результат бес­ численных записей наложений и микширования, перемещений источ­ ников звука в пространстве студии, модификаций звукозаписывающих аппаратов. В итоге создается принципиально отличная от традицион­ ной модель художественного творчества. «Если под введенным В. Беньямином понятием ауры художественного произведения понимать способность воплощать в образах результаты постепенного самовыяв­ ления смыслов, овеществлять субъективность и индивидуальность, то при описанном технизированном создании произведения эта неповто­ римая индивидуальность исчезнет» ,5. В качестве примера художест­ венного творчества такого рода нередко приводится работа по созда­ нию уже упоминавшейся пластинки группы «Битлз» «Оркестр „Клуба одиноких сердец сержанта Пеппера"». Она длилась полгода, заняла 700 часов записи, в ней участвовали симфонический оркестр из 42 музыкантов и целый штат техников, не говоря уже о Джордже Мар­ тине, звукоинженере и композиторе, относительно которого никогда так и не удается установить, в каком из этих двух своих качеств он участвовал в работе группы в большей мере. Но при этом тот же «Сержант Пеппер», со всей машинерией тех­ нически созидаемой музыки, остается одним из самых глубоких, са­ мых пронзительных произведений музыкального искусства нашего вре­ мени; именно по его поводу было замечено, что «дефицит души в об­ ществе компенсируется в волшебной стране по имени „Битлз"»,6. Сказанное выше об обезличивающем значении техники, очевидно, справедливо, но та же техника обеспечивает возможность сохранить и острую индивидуальность восприятия. Коллективный «средовой» ха­ рактер эстетического переживания — важный элемент рок-культуры. Разговоры, хождение, гомон и грохот, царящие в зале во время кон­ церта, неизбежны и необходимы. Разобрать в этой атмосфере текст, да и структуру музыкальной ткани практически невозможно. Люди, присутствовавшие на концертах «Битлз» в США, рассказывают, что с момента появления музыка!Ггов на эстраде и на протяжении всех тридцати минут их там пребывания над стадионом стоял рев, заглу­ шавший даже грохочущий аккомпанемент. И тем не менее восприятие и переживание музыки на таких концертах не только происходит, но и носит совершенно индивидуальный характер, а впечатление от них остается у каждого на всю жизнь. Дело в том, что происходящее на эстраде — в большой степени лишь подсказка, обостряющая и усили- Проблема контркультуры 65 вающая впечатление от внутреннего, каждым для себя, проговаривания слов и эмоционального припоминания музыки и текста, которые каждый знает наизусть. Но в зале находятся отнюдь не профессиональные музы­ канты, и если они знают все это наизусть, то лишь благодаря той же технике: бесконечно звучащие, по большей части одни и те же магни­ тофонные записи — черта быта этой молодежи, атмосфера, постоянно их окружающая дома, в компании, за городом. Эстетика рока обнаруживает такую же двойственность. Появляясь на сцене, актер всегда что-то или кого-то представляет. Но актер тра­ диционного типа заведомо отличен от своего персонажа, действует в условной сфере искусства и изображает жизнь; мироощущение же рок-н-ролла, каким оно возникло изначально, требовало тождества с создаваемым образом, ибо вся его эстетика строилась на реальной жизненности как главной ценности. Кит Ричард из «Роллинг Стоунз» рассказывает в одном из интервью о неприглядных отношениях внут­ ри групп - конкуренции, подсиживании, ссорах, чуть не драках и го­ ворит, что это неизбежно, ибо таковы законы жизни, их окружаю­ щей. Но тогда какую же жизнь воспроизводит на эстраде он сам? Именно эту жизнь, по-видимому, раз отвлекаться, создавать что-то особое «ради искусства» он, как подлинный рок-артист старой форма­ ции, не может и не хочет: «Я слишком страстно отношусь к тому, что делаю» п . Но в то же время, разумеется, не эту, данную ему в Непос­ редственном опыте жизнь воспроизводит он, ибо «у тебя есть имидж, и ты играешь его до упора, хотя в частном существовании ты вовсе не таков». Поэтому образ, создаваемый «Роллинг Стоунз», крутой, жест­ кий, энергичный, веселый и обаятельный, одновременно и принадле­ жит полностью, как должно быть в роке — или по крайней мере должно было быть, — самой доподлинной, простой, эмпирической «жизни, их окружающей», и противоречит ей. Чтобы быть жизнью как таковой, образ этот ее как таковую отрицает. Противоречие это обнаруживается в основе целого ряда специфических видов современ­ ной художественной деятельности — хотя оба слова приходится упот­ реблять весьма условно, — таких, как хепенинг, конкретная скульпту­ ра, конкретная музыка, дизайн хай-тек и т. д. Все они строятся на сознательном разрушении того, что составляло извечную основу старо­ го искусства, — образа, типизирующего жизнь и потому подобного ре­ альности, но никогда не тождественного эмпирическому жизненному факту. Здесь же типизирующий образный смысл возникает post factum — крайне разреженный и зыбкий, в виде некоторого обертона, который общественный опыт слушателя либо зрителя накладывает на предъявленный ему эмпирический, единичный предмет или ситуацию. В роке ту же роль играет имидж, который представляет собой форму 5-799 66 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность реального жизненного поведения и в то же время результат стилиза­ ции, коррекции самого себя по некоторому стандарту, которому ты внутренне не соответствуешь. Противоречие искусства и жизни, при котором ни искусство не остается собственно искусством, ни жизнь — собственно жизнью, оказывается перенесенным внутрь субъекта и дей­ ствует на него, по всему судя, разрушительно. Как часто настоящие талантливые музыканты, едва достигнув успеха, тут же начинают чув­ ствовать, что в них исчезает то непосредственное самоощущение, ко­ торое этот успех принесло, придало ему лирический смысл, и либо бросают все, начинают ходить на футбол или часами «глядеть на коле­ са» проезжающих машин, либо не выдерживают и спиваются. Рокжурналы заполнены признаниями такого рода. Совершенно необычное даже для нашего времени количество самоубийств и неожиданных ранних смертей в рок-среде тоже не посторонне этой коллизии. Неразрешимое противоречие жизни и искусства, пронизывающее весь рок, проявляется не только в трагедии имиджа и не только в конфликте экзистенциального и художественного переживаний, но и в эстетике рок-зрелищ. Рок-концерт всегда предполагает известное отв­ лечение от повседневных условий существования, забвение их, погру­ жение в особую эмоционально насыщенную атмосферу. По первона­ чально эта атмосфера создавалась методами, в которых главным был эпатаж, «мы» против «них», то есть методами отчетливо социально мо­ тивированными, постепенно же сама такая атмосфера становилась во все большей мере самодовлеющей. Этому способствовали приемы, ни ранних стадиях отсутствовавшие или выраженные слабо, — предель­ ная громкость, как бы выключающая весь внешний мир, инкантацня ритма, подсветка, дым, фантаепгческая одежда музыкантов, их все шире рас1фостраниющийся грим. Очень долго тем не менее связь с эс­ тетикой простой солидарности, с социальным фоном, с «горчинкой противостояния» на рок-концертах не обрывалась. Причудливость рокзрел ища вплоть до середины семидесятых годов, несмотря ни на что, чаще всего оставалась особой сублимацией раскованности и простоты. По мере же эволюции рок-мира щючь от своих исходных начал вес яснее реализовалась другая потенция, на первых порах глубоко скры­ тая в недрах этой эстетики: связь с шестидесятническими простотой и естественностью, с верностью непосредственно переживаемой жн;шп истончалась, а эмоциональное возбуждение во все большей мере пре­ вращалось в самодовлеющую цель концерта, пока наконец в крайних формах «панка» или «металла» эта связь не обрывается, а концерт не превращается в радение, где социальные мотивировки и ответствен­ ности утрачены и преемственность по отношению к изначальному этосу рок-н-ролла исчезает полностью. Проблема контркультуры 67 Описанное положение приводит нас к вопросу об этическом смысле эволюции рока. Нельзя не видеть, что исходная этическая заповедь рока — «мы» против «них» — со второй половины шестидесятых и на­ чала семидесятых годов толкала рок-движение на борьбу с милитариз­ мом и реакцией и сыграла большую роль в массовом движении про­ грессивной молодежи США против войны во Вьетнаме, что и в по­ зднейшие годы рок-группы неоднократно принимали участие и прини­ мают его до сих пор в профессивных и филантропических акциях. Но нельзя не видеть и того, что антибуржуазное в этих движениях внут­ ренне, а нередко и внешне осложнено антиобщественным, а лозунг «долой их мораль» не случайно легко оборачивается просто аморализ­ мом. Злоупотребление наркотиками, половые излишества, пьянство — вообще любование разгулом всегда входило в своего рода «правила приличия» западной рок-среды. Сами рокеры никогда не делали секре­ та из этой стороны своей жизни. Другое дело, что консервативная критика усиленно и далеко не всегда с чистыми целями эксплуатиро­ вала факты такого рода, но само их существование отрицать невоз­ можно. С середины 1970-х годов на рок-эстраде появились молодые люди следующего поколения, к «празднику жизни» шестидесятых опоздав­ шие. Они вскоре приняли имя панков от английского слова punk, в котором соединяются значения прогнилости, продажности и злобного аморализма, ставшего доминирующей тональностью их речей, музыки и поведения на эстраде. Первая их фуппа, назвавшаяся «Секс Пистолз», появилась в зале Лондонской Художественной школы Св. Мартина 6 ноября 1975 года, вызвав хаос в зале и скандал в дирекции, которая выдержала не боль­ ше десяти минут, после чего отключила в здании свет. Но не прошло и года, как в самом центре Лондона состоялся уже целый панк-фести­ валь, где среди других были представлены фуипы, вскоре обретшие немалую известность, — те же «Секс Пистолз», «Демнд», «Клэш» и не­ которые другие. По фешенебельной Оксфорт-стрит очередь за билета­ ми растянулась на несколько сот метров. Вид ее приводил прохожих в оцепенение, что явно входило в планы тех, кто в ней стоял: они были облачены в обрывки старых мундиров и дамского белья, скрепленные английскими булавками, увешаны велосипедными цепями и цепями от клозетных бачков, бритвенными лезвиями; волосы окрашены в зеле­ ный, красный, лиловый цвета, щеки размалеваны и проткнуты офомными булавками. Обещанной на фестивале «антимузыке» соответство­ вало «антиповедение»: подростки нападали на прохожих, блокировали движение, с удовольствием проделывая все это перед камерами сбе­ жавшихся репортеров. Свою ярость и ненависть нанки выразили в 3* 68 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность особом имидже — нарочито устрашающем, демошгческом и инфер­ нальном, в текстах, исполненных жестокости и непристойностей, в об­ щей атмосфере извращения и шокинга, которую они пытались устано­ вить во время своих выступлений. Примером может служить хотя бы скандальный хит «Боже, спаси королеву». Маскарад? Пфа? Все та же модуляция из жизненной стихии в игровую? В какой-то мере бесспор­ но было и это, но главное, что почувствовали все, заключалось в дру­ гом: если непосредственный общественный контекст, в котором разви­ вался рок-н-ролл шестидесятых годов, составляло хиппианство, то объективным фоном панка стал терроризм семидесятых. Ярость панков была направлена не только против истеблишмента, но и против рока шестидесятых, целиком представлявшегося им неким «вельветовым андерфаундом», скопищем удачливых бунтарей на коле­ нях, которые добились успеха, тем самым денег, заелись и продались, смирились и вписались. Отталкивание от синдрома предшествующей эпохи и сознательная преемственность по отношению к панку окрасили многое в роке последующих лет и, в частности, у металлистов ,8. Важнее уловить, однако, не только то, что противопоставляет панк классическому рок-н-роллу, а и черты, присущие, по-видимому, явле­ нию в целом и здесь, в панке, получившие лишь гипертрофированное внешнее выражение. Панк-ориентированные фуппы возникали уже в шестидесятые годы и, насколько можно судить, не представлялись в той системе аномалией. Такова, например, фуппа «Кинкс» с ее хита­ ми 1964 и 1966 годов «Глубокоуважаемый человек», «Тупик» и др. или деятельность в начале семидесятых Игги Попа, горячо поддержан­ ная одним из корифеев рока предшествующей поры Дэвидом Боуи. Установка на шокинг в разной мере была в роке всегда. Эстетизнрованные в панке разгул энергии и энергия разгула могли находить или не находить себе воплощение за пределами концертов, но там, где они окрашивали личное поведение музыкантов и воздействовали на их имидж, это происходило во всех разновидностях рока и на всем про­ тяжении его истории начиная от художеств Джона Леннона, описан­ ных им самим ,9. Как бы ни отличались панки от «старого» рока, кри­ терием качества на эстраде и для них остается сила и яркость общей коренной характеристики всякого рок-события — драйва; между тем драйв в панке достигается виртуозно, едва ли не чаще, чем в класси­ ческом рок-н-ролле, и хотя у панков он то и дело перехлестывает, создает на концерте атмосферу почти безумия (как, например, судя по записям, при исполнении знаменитой «Анархии в Соединенном Ко­ ролевстве»), в основе своей это все тот же драйв, которым некогда сводил с ума тинэйджеров еще Элвис Пресли — разница скорее коли­ чественная, чем качественная. В принципе так же обстоит дело с Проблема котпркцлътуры 69 громкостью. Во всем панк- и постпанк-роке она играет огромную и принципиальную роль. Именно оглушительная, за сто децибел перева­ лившая громкость снимает нюансы, растворяет музыкальную форму и останавливает время, делает каждый момент абсолютным, а «здесь» и «сейчас» единственными формами реальности, непосредственно пере­ ходящими в вечность. Но разве не громкость поражала людей в роке с самых первых его дней? Разве эффект остановленного времени не входит в рок-переживание начиная еще со времен Чака Берри? Раз­ ница, по-видимому, не в принципе, а в беспредельно расширившихся возможностях электронного звучания. Наконец, непристойная откро­ венность и бруталыюсть действительно отличают тексты панков и не­ которые их мизансцены. Но такое ли уж это их открытие? Не нужно быть большим музыковедом, чтобы уловить, например, на какие ассо­ циации рассчитан задыхающийся ритм «All you need is love» и многих других песен этой давней поры. Здесь тоже отличие скорее количест­ венное, чем качественное. То обстоятельство, что доминанта рока лежит не в сфере музыки, а в сфере культурно-истор1гческой экзистенции, делает возможным су­ ществование рок-феноменов, которые по формальным характеристи­ кам музыки воспринимаются как роковые, тогда как по существу, по внутреннему пафосу, лежат уже за пределами культурного поля рока. Сказанным объясняется то странное, парадоксальное и требующее объяснения положение, при котором от панка или в определенном смысле сменившего его металла идут нити к эстетизации насилия, ко­ торым изначальный рок, да и рок в целом, с его ненавистью к кон­ формному приятию зла, с его демократичностью и отвращением ко всем видам насилия, прямо противоположен. Дело в том, что кризис культуры противостояния имеет очень глу­ бокие корни. Само восприятие относительно налаженной жизни, по­ груженной в заботы о самовоспроизводстве и обогащении, подчинен­ ной пассивно принимаемым нормам, как жизни бездуховной, терпи­ мой ко злу и потому это зло поощряющей, а следовательно, грешной, порочной и, значит, требующей разоблачения и осуждения, — само это восприятие старо как Miq>; оно одушевляло еще проповедь ветхо­ заветных пророков. Но во всех случаях на протяжении веков этот старый строй мыслей и чувств предполагал выход за пределы отрицае­ мой действительности, будь то в виде удаления от мира, будь то в ви­ де деятельности по радикальному его переустройству, будь то, нако­ нец, в виде участия в действительности при терпеливом повседневном воздействии на нее и внесении в нее иного начала, представляющегося более высоким и духовным. Закономерное появление панка и металла из недр рок-культуры показало, что все эти формы, первоначально и 70 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность ней в той или иной мере представленные, по мере ее развития во вре­ мени оказываются с ее исходными основами несовместимыми. Рок не может всерьез считаться с перспективой ухода от общества, поскольку сам живет на эстраде и для публики, живет техническими достижени­ ями и высоким материальным уровнем, создаваемым современной ци­ вилизацией. И он не может ни реализовать свой духовный потенциал через участие в общепринятых формах повседневного труда в рамках отрицаемого истеблишмента, ни принять за смысл своего существова­ ния планомерное, целенаправленное переустройство общества, раз он весь целиком строится на недоверии к организованному коллективно­ му действию и к идеологическим программам, ^го особый вид нрав­ ственного протеста, в котором сам факт и процесс, сама атмосфера протеста важнее результата. Поэтому в перспективе и в тенденции та­ кой протест либо чреват выходом за пределы нравственной и культур­ ной общественной нормы вообще, либо кончается возвращением в ло­ но отрицаемой реальной общественной структуры. Залогом такого возвращения была характерная для рока с самого начала ориентация на массовый успех. На долю панка он выпал сра­ зу. Истеблишмент продолжал существовать и даже укрепляться, и, со­ ответственно, продолжала существовать энергия противостояния ему. Она на первых порах и питала интерес к панкам, несравненно более узкий, чем интерес к их предшественникам в свое время, но тем не менее ясно выраженный и значительный. Успех же вводит любое яв­ ление в сферу престижа и денег, а престиж и деньги нейтрализуют и перемалывают любые формы противостояния: «Когда модельеры дела­ ют одежду а-ля панк — это, конечно, уже обыкновенные деньги» 20. Попробуем подвести предварительные итоги. После двадцати с лишним лет развития в роке обнаружилась глубокая двойственность отношений с культурной традицией и культурой в целом. С одной сто­ роны, он органически вырастал из культуры послевоенного мира, от­ ражал потребности послевоенного общества и воплощал обретенные им принципы и ценности, которые бесспорно и очевидно лежали в об­ щем русле развития культуры. О них было много сказано ранее, по­ пытаемся теперь свести их воедино. Простота и демократичность; не­ доверие ко всякого рода этатизму, особенно принимающему тотали­ тарный или милитаристский уклон, ко всякого рода элитарности — об­ разовательной, интеллектуальной, основанной на консерватизме или изысканности художественных вкусов; своеобразный индивидуалисти­ ческий коллективизм, при котором каждый остро и по-своему пере­ живает собственное несоответствие традиционным условностям «да­ вильного», жестко организованного общества, но выход ищет только за рамками наличных коллективно-обязательных политике-идеологи- Проблема контркультуры 71 ческих программ и объединяется с другими носителями тех же чувств в нонконформистские социально-психологические группы; предпочте­ ние прежде всего музыки, а также знакового языка материально-про­ странственной среды и бытового поведения словесно-идеологическим формам самовыражения; восприятие техники как естественного слага­ емого современной жизни и упразднение тем самым старинной анти­ номии высокой гуманитарной культуры и низменного технического практицизма. Но на той же основе в роке, каким он стал к восьмидесятым го­ дам, явно обнаружились стороны, противоречившие фундаментальным ценностям^ культурной традиции. Высвобождение личности из-под вла­ сти социальных условностей там, где оно не уравновешено другими, более высокими формами ответственности, создает предпосылки для апологетики асоциального поведения. В тех направлениях рока, где эти предпосылки реализуются, общественный протест либо выходит за рамки культуры вообще, либо сводится к внешней эксцентричности, эпатажу и игре. В результате отрицание истеблишмента в роке — прежде всего западном - оборачивается связью с ним, принятием та­ ких его категорий и форм, как успех, вкус к богатству, ориентация на имидж. Сам демократизм рок-движения нередко превращается в повседневной жизни в своеобразную стайность, а в искусстве — в при­ вычку «преодолевать уникальность любого явления и иметь дело с его бесконечными воспроизведениями». Совокупность этих признаков со­ общала року на всем протяжении его истории трудно характеризуе­ мый словами, но явственно ощущаемый колорит: странно сочетаемую с трагизмом игровую облегченность (включающую и нарочитую брутальность), внеположенность субстанциальным силам истории, ограни­ ченность космополитически-урбанистическим регистром существова­ ния. Рок выражает не просто определенную значительную фазу евро­ пейской культуры, но именно фазу кризисную. В этих двух сторонах рока находят себе отражение некоторые об­ щие и наиболее глубокие свойства культуры. Рок возник из сознания невыносимой отчужденности всех традиционных форм общественнос­ ти, науки, религии, искусства от жизни, от повседневного существова­ ния обычного простого человека. «Проповедники и поэты все равно сами ничего не знают, храмы и статуи не покажут тебе дорогу, учите­ ля и священники продадут тебя за милую душу», — пелось в одной эс­ традной песенке, распрюстраненной в Англии в конце шестидесятых годов (и известной нашему кинозрителю по прокатному фильму «О, счастливчик!»). Между тем протест против отчуждения культуры со­ ставляет одну из фундаментальных ее черт, сопутствующих ей на про­ тяжении веков и тысячелетий. В античном мире рядом с классической 72 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность религией олимпийских богов Греции, рядом с Капитолийской триадой покровителей Римского государства всегда жили боги малых и плот­ ных человеческих коллективов, а в Риме в году специально выделя­ лись особые дни как бы свободы и отдыха от правильной обществен­ ной организации. В средние века зажатая духовной аскезой церковно­ го христианства, Жизнь искала выход и либо порождала радикальные еретические движения, направленные против главной силы тогдашней общественной организации — церкви и ее латинизированной культуры, либо, не в силах избавиться от постоянного страха перед призраками церковной ортодоксии, придавала своему протесту странно извращен­ ные формы. О так называемой смеховой стихии западноевропейского и русского средневековья после всего о ней за последнее время напи­ санного можно не напоминать. Со второй половины прошлого века складывается специфическая «третья культура» — культура городских низов, народных цирков и первых «синематографов», шарманщиков и шансонье, кича и мещанского романса, частушек и негритянского джаза. Постоянное ощущение текущей рядом простой, незначительной и неорганизованной жизни, ощущение внутренней связи с ней, антаго­ нистической и неразрывной, необходимости преодолевать свою высо­ кую замкнутость и открываться страданиям и радостям «человека с улицы» всегда было глубинным инстинктом культуры, в той мере вы­ сокой и подлинной, в какой она осознавала свою ответственность пе­ ред жизнью в ее эмпир!гческой простоте, естественности и непредска­ зуемости. Связь рока с «третьей культурой», с голосом низов, с ярмарочно-скоморошеской традицией очевидна21. Он возник как очередная попытка преодолеть отчуждение Культуры «с большой буквы», возник из всего только что описанного пласта культурного развития, и все ис­ торически положительные его стороны объясняются отсюда. Откуда же происходят все исторически отрицательные стороны ро­ ка? Все из той же структуры культуры, из той же диалектики культу­ ры и жизни. Потребность в снятии нормативности престижно обяза­ тельной культуры, в преодолении ее отчужденности, в погружении ее в жизнь — не более властный, не более самоспасительный инстинкт человечества,-чем обратная потребность: корректировать жизнь по вы­ сокой норме, ощущать человечность и привлекательность идеала — не только связь идеала с повседневным существованием, но и ответствен­ ность повседневного существования перед идеалом, моего личного ин­ тереса — перед общественной и в этом смысле внеличной нормой, а всего частного и эмпирического — перед интересом рода, облеченным в формы, внятные всем его членам и потому отвлеченные от отдельнокаждого и, значит, всегда в какой-то мере отчужденные, — в формы общеобязательной нравственной заповеди, закона и права, теорегиче- 73 Проблема контркультуры ского обобщения, художественного образа. Отчуждение от неповтори­ мости каждого, от малой прозы его повседневного существования, от неупорядоченности эмпирии — в такой же мере враг культуры, как условие ее бытия. Дело не в том, чтобы пытаться выбрать в качестве привлекатель­ ной и близкой, «хорошей», одну из этих сторон и отбросить другую, признав ее опасной и вредной, «плохой», а в том, чтобы установить, в каких конкретных общественно-исторических, культурных или худо­ жественных формах в данных конкретных условиях обнаружатся диа­ лектика и внутренне противоречивое единство указанных полюсов. III .„Десятилетия в истории, как известно, не совпадают с десятиле­ тиями в календаре. Шестидесятые годы длились со второй половины 1950-х до примерно середины 1970-х, когда тенденции к отказу от их наследия и обоснованию иной системы воззрений и ценностей начали нарастать, чтобы к середине 1980-х определиться окончательно. Бур­ ные миграции населения стали грозить размыванием национальных традиций и в виде реакции вызвали к жизни общественные течения, поставившие своей целью борьбу за национальную чистоту. Если сво­ бода от традиционных норм оборачивалась «сексуальной революцией» и легкомысленным нравственным нигилизмом, то по контрасту стали расти в цене традиция, почва и корни. Академическая шкала худо­ жественных ценностей, еще недавно вызывавшая иронию, все чаще представала как залог социальной стабильности. Индустриально-техни­ ческое развитие, обеспечивавшее невиданное распространение ком­ форта и потому воспринимавшееся как знак и залог избавления от нужды и материального принуждения, обернулось совсем иной своей стороной, предстало как утрою самой среде обитания и по контрасту привело к требованию поц*>узиться в первозданную патриархальность. С определенного момента в суммарных характеристиках шестидесят­ ничества начали обнаруживаться как бы необходимо дополнявшие их признаки иного культурного комплекса, первому альтернативного. «Выяснилось, что в веселой атмосфере праздника забыли про нацио­ нальные корни, про заветы предков... Один ренессанс сменился дру­ гим. На этот раз путь лежал не вовне государственных границ, а вглубь их, к смутным, но дорогам» 22. Резко изменившееся общественное мнение Западной Европы и США ясно показало, что ему действительно стали небезразличны «на­ циональные корни и заветы предков». В начале восьмидесятых засви­ детельствован приход к власти в крупнейших странах Запада — ФРГ. 74 I. Введение н общую теорию культуры. Культура и современность Великобритании, США — консервативных правых правительств. Наи­ более вьфазителен был пример Соединенных Штатов, где президент Дж. Картер, выдвинувший главной целью своей политики разрядку и соблюдение прав человека, в 1980 г. потерпел провал на выборах, а победила линия республиканцев, представленная Р. Рейганом, кото­ рый поставил во главу угла национальные интересы и государственную безопасность США. Были газеты и журналы, склонные придавать сим­ волический смысл тому, что приход к власти Рейгана почти совпал с гибелью Джона Леннона: смена эпох воплощалась в смене ведущих по популярности фигур. Вскоре массовую поддержку получила молние­ носная война Маргарет Тэтчер против Аргентины, единственный ре­ альный смысл которой состоял в том, чтобы напомнить о былой воен­ ной мощи «Британии — владычицы морей» и сплотить нацию вокруг этих воспоминаний. Дело не исчерпывалось политической поверхностью жизни. Сфор­ мировались и обретали вес многообразные течения философской пуб­ лицистики неоконсервативного толка, придававшие описанным на­ строениям характер осознанного мировоззрения и общественной цен­ ности 23. Исследованию данного аспекта неоконсерватизма посвящена важная и интересная книга М. Винера о зависимости промышленного развития современной Англии от традиций ее общественного мышле­ ния и культурного мировосприятия24, в частности от массового стрем­ ления «уберечься от прогресса». В ФРГ (как, впрочем, и во многих других странах) объединяли эти умонастроения «две центральные идеи: подчинения индивида государству и обеспечения политической и духовной общности нации» 25. Художественная литература редко вдох­ новлялась такими идеями прямо, но все чаще отдавала им дань, пока­ зывая тоску и смятение, овладевающие людьми, которые не могут найти свои корни, утратили чувство тождества с нацией и ее истори­ ей. Укажем в подтверждение хотя бы на такое яркое явление фран­ цузской Л1ггературы 1970-х годов, как повести Патрика Модиано. В этих условиях у альтернативной контркультуры вообще и у рокдвнженин в частности стала исчезать питательная среда, начал разре­ жаться вокруг нее воздух и размываться та основа, на которой она прожила четверть века. Реакции ее на эти сдвиги были многообразны. Нам надо в них вдуматься и их проанализировать, дабы нащупать от­ вет на вопрос, с точки зрения общей теории культуры наиболее су­ щественный: возможно ли вообще и, в частности, в условиях конца XX века сколько-нибудь гармоническое сочетание Культуры и контр­ культуры, их синтез, или они действительно гасят друг друга, исчер­ пывают систему, и мы оказываемся между завершенным прошлым и неясным, из других элементов сгущающимся будущим? Проблема коитркультуры 75 Попробуем ответить на этот вопрос — но пока что не на сегодняш­ нем уровне, а исходя из перспективы, которая открывалась, как дума­ ли многие, в конце 80-х. Перенесемся в те годы, поставим все глаго­ лы в настоящее время. Выживают те, кто оказался способен сохра­ нить верность контркультуре, черпая энергию противостояния в но­ вом, своем, на всем опыте рока основанном осмыслении высокой ху­ дожественной традиции и народно-национального начала. Тех, кто со­ средоточен на высокой традиции — их принято объединять термином арт-рок, — нам сейчас лучше оставить в стороне, их творчество требу­ ет слишком специального музыковедческого анализа. Заметим лишь, что здесь категории преемственности, наследия, эстафеты культуры выступают особенно отчетливо, поскольку в лучших образцах этого стиля слияние музыкальной классики с роком абсолютно органично. Сомневающиеся могут внимательно послушать «Картинки с выставки> Эмерсона, Лейка и Пал мера или произведения некоторых композито­ ров современной Прибалтики. Нам важнее завершить весь проведен­ ный анализ краткой характеристикой того направления, для которого подлинной сферой ]юка стало наследие народно-национальной культу­ ры. Таких музыкантов (их творчество часто называют фолк-рок) 2Ь сравнительно немного, но они привлекают все больше внимания, за­ нимают первые места в списках «лучших из лучших». В фолк-роке наиболее ясно и актуально выразилось главное противоречие, которым отмечено все исследуемое явление: с одной стороны, верность шестндесятн1Р1еству, «неписаному кодексу чести — „мы" против „них"»; вер­ ность нигилизму по отношению к респектабельным традициям, оттал­ кивание от конформного коллективизма — все, без чего нет рока; и, с другой стороны, невозможность больше игнорировать изменившиеся зовы времени — потребность в серьезности и глубине, в народно-наци­ ональной традиции, в простых общественных ценностях — все, без че­ го сегодня нет культуры. Диск Алана Халла из фол к-группы «Линдисфярн* называется «Пайпдрим» (1973). Слово pipedreain непосредствен но означает как бы грезу, поднимающуюся с дымком из трубки, которую куришь: но в более узком смысле — видение курильщика опиума, и за ним сразу встанут ассоциации, связанные со стилем жизни рок-среды тех бурных лет; однако в этом своем значении слово pipedreain принадлежит анг­ лийскому языку не Англии, а лишь США, где у фолка есть база в ви­ де сельских «комьюннтиз» и где американский акцент этого слова сра­ зу настраивает восприятие на патриархально-фольклорный лад. Па пластинке Халла первая песня называется «Money Game». Некто ироде бомжа, выпавший, наверное, сначала из комьюнпти, а потом, навер­ ное, и из города, попадает в деревню, и в жестком роковом ритме ду- 76 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность ша его что-то вспоминает и тает. Все это в мглодии; в сюжете — про­ сто незатейливая, традиционная для фольклора история вроде нашего «Хасбулата удалого». Во второй песне «Жена сельского джентльмена» стилистика та же, но с подчеркнутой двусторонней иронией. Противо­ речивое сочетание тех же двух импульсов образует устойчивую, прин­ ципиальную характеристику фолк-рока — в поразительной «Their ans­ wer, my friend, is blowing in the wind» Боба Дилана, в его же «Positi­ vely 4th Street», в «Liege and Leaf» группы «Фэйрпорт Конвеншн» и многом другом. Во второй половине 1970-х годов фолк-рок стал было просто совокупностью приемов, отработанной техникой, лишенной элемента открытия. Но тем показательнее, что в восьмидесятые он опять наполняется жизнью и расправляет крылья. Интонации его на­ чинают слышаться в несколько неожиданных местах — например, на дисках «Бумтаун Рэтс»; в университетах США открывается специали­ зация по року в контексте народной культуры, народных зрелищ и развлечений; советская рок-звезда Ж. Агузарова на вопрос «Каков твой прогноз в рок-музыке?» отвечает журналистам, что «слагаемые нынешней музыкальной речи — традиции национальных культур»27; щшандский университетский оркестр привозит в Москву программу, в которой фольклор и рок становятся уже совсем неразличимы. «По­ следние двадцать лет, — говорит ведущий, — ирландская молодежь очень увлекается фольклорной музыкой». Тот факт, что это Ирлан­ дия, не случаен. Первое место по популярности в мировом роке занимает ирланд­ ская q>ynna «IO-2», все чаще признаваемая «лучшей рок-группой свое­ го поколения» и «великой планетарной группой 80-х годов» 28. На чем ее популярность основана? О чем она говорит? «Мы прежде всего рок-н-ролл-группа, но в варианте 1985 г., — отвечает ведущий ее му­ зыкант Боно Вокс. — Мы из плоти и крови. Мы человеческие сущест­ ва, люди. Мы играем до пота. Мы не маскируемся своими прическа­ ми. На эстраде мы дома». Борьба со всей эстетикой имиджа для них играет первостепенную роль: «У „Ю-2" нет маски. Мы ничего не изображаем. Наша цель — создавать музыку, которая бы просто отра­ жала, что происходит в нашей жизни, отражала так верно и честно, как мы только можем» 29. Поэтому «Ю-2» всячески подчеркивают, что они ирландская группа, а не английская: «У нас в Ирландии мода не является такой силой, как в Англии. Я ничего не имею против стиля, но за модой всегда стоит промышленность». Стремление выбиться из имиджа к исторической конкретности и общенациональным ценностям толкает группу к религиозности. При этом примечательным образом — неконфессионнлыюй, к «духовному корню обоих вероисповеданий» — тому, что Ьоно называет spirit, «дух», и что составляет для него глав- Проблема контркцльпщры 77 ный, «очистительный» смысл рок-н-ролла, — очистительный потому, что он дает возможность высказать себя до конца, минуя идеологи­ ческие, И1т\!1лек'гуализированные формы, обращаясь «к голове, серд­ цу и ногам»; потому что он роднит группу с аудиторией, из которой «исходит несказанное тепло»; потому, наконец, что в песнях «Ю-2» присутствует «путающая красота» |юдных мест — северных побере­ жий Ирландии и Шотландии, то в виде демонстрируемых на концер­ тах слайдов, то в самой атмосфере песен. Надо сказать, что музыка группы вполне соответствует этим признаниям — не тем лишь, что за­ ключено в словах и в мелодии, а и чем-то третьим и главным, что не просто слова и не только мелодия и что, очевидно, и есть spirit, дух рок-н-ролла сегодня. Млн, может быть, также и завтра? Когда с 1090-ми годами это «завтра» наступило, выяснилось, что упования бы­ ли напрасны. Отчуждение переусложненного, раздираемого противоречиями, принявшими ныне глобальный характер, бюрократизированного, вы­ ламывающегося из природных рамок строя жизни никуда не делось. Соответственно мысли, чувства и чаяния, некогда вызвавшие к жиз­ ни рок-движение, остаются, придают ему ценность и смысл, перио­ дически возрождают массовый интерес к исходным его формам. Поэ­ тому в «восьмидесятнической» рокофобии так часто ощущается q>yбый консерватизм, идеализация застоя, стремление давить по живо­ му. Для такой оценки есть объективные основания; она подтвержда­ ется многочисленными фактами от сожжения ку-клукс-кланом пла­ стинок «Битлз» и изображений самих музыкантов30 до скандала, вы­ званного осенью 1988 г. появлением книги А. Голдмэна «Жизни Джо­ на Леннона»31, или нередкого сегодня в США любого другого «декла­ ративного документа культурного консерватизма, рокофобия которого представляет собой чуть более элегантную вариацию на темы Голдмэ­ на» 32; от отмеченной английской прессой в конце 1970-х годов «псо­ вой охоты» на панков, — «охоты до полного ушгчтожения» 33 до избие­ ния любителей рок-музыки на центральной улице Воронежа в том же 1988 году34 и т. д. «Воеьмидесятническчй» комплекс представлений и идей был и оста­ ется в высшей степени двойственным. Послевоенные процессы крупные перемещения населения из деревни в город, из отсталых быв­ ших колоний в метрополии, всегда чреватые на первых порах массо­ вой деклассацпей; резкое усиление вертикальной социальной подвиж­ ности, сопровождаемое разрушением традиционной социокультурной стратификации; бурное распространение массовой и технически реп­ родуцируемой культуры с ее тенденцией к замене неповторимого ка­ чества художественного предмета количеством его копий, а реальных 78 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность ценностей престижными и т. д. — все это было и есть, вошло в плоть и кровь современного общества, и призывы к национальной чистоте, к восстановлению традиций и исконных святынь, презрение к массовой культуре исходят от людей, несущих в себе деструктивный опыт этого общества. Как давно уже было сказано, различные прояв­ ления сегодняшнего почвенничества — это «тоска инкубаторной кури­ цы по курятнику» 35. Курицы* прибавим от себя, которая никогда ку­ рятника не видела и стремится навязать всем свое инкубаторное о нем представление 36. Типологически так же обстоит дело с и1естидесятнической рок- (а вслед за ней и всей контр-) культурой. Есть группы и есть издания, считающие, что классический рок-нролл сохраняет всю свою привлекательность и, следовательно, вошел в золотой фонд музыки и культуры. Это важно, ибо свидетельствуег о сохранении в контра пункте времени шестидесятнической мелодии: по-видимому, просто отбросить все то, что тогда вошло в жизнь Ев­ ропы, нельзя и сейчас. Но нельзя ведь и отождествлять радость эле­ гических воспоминаний и чувство сегодняшней живой жизни, далеко и невозвратно — хорошо это или плохо — ушедшей от тех лет, мыслен и чувств. Другой подход к проблеме состоит в демонстративно-программном сочетании рока «встык» с явлениями культуры, завоевывающими в 80-е годы новое влияние в общественном сознании. Но когда, напри­ мер, q>ynna из Лос-Анджелеса «Страйперз» насыщает рок-тексты евангельскими реминисценциями, выступая под лозунгом «Господь хо­ чет, чтобы мы играли тяжелый металл», или когда роковая музыка!ьная ткань насыщается интонационными, да и мелодическими элемен­ тами то из Высоцкого, то из хора Пятницкого, а рассказ о русских богатырях оправлен в раму из хард-рока, трудно избавиться от впе­ чатления искусственности и двустороннего неуважения. Чаще всего объяснения той ситуации, в которой оказался рок, со­ стоят в отделении рока как типа поведения и жизненной позиции от рок-музыки. Жизненная позиция признается целиком принадлежащей прошлому и оценивается более или менее отрицательно, а собственно музыка, очистившись от эпатирующего люб1ггельства, от простоватос­ ти и эксцессов шестидесятнической поры, развивает сегодня достиже­ ния сложного высокопрофессионального западного рока 70-х годов, возвращается в лоно высокой художественной традиции. Взгляд этот начал складываться давно. Уже сам Леннон в послед­ нем своем шггернью говорил, что самое сильное его желание — «осво­ бодиться от всего лишнего, от „Битлз" в том числе»37; контекст не ос­ тавляет сомнения в том, что «лишним» для него было все, кроме чув- Проблема контркультуры 79 ства природы и творчества. «Битл № 2», Пол Маккартни, отправляет­ ся в гастрольное турне вокруг света с целью «предложить людям хоро­ шую музыку»38. Мысль о том, что шестидесятнический стиль жизни принадлежит забытому прошлому, а музыка, созданная ведущими рок-композиторам и, — будущему, оказалась основным выводом из всей ожесточенной полемики вокруг упоминавшейся выше книги Голдмэна: «Правда — в музыке. Ты хочешь узнать правду — иди и слушай его песни»; это — из «Роллннг стоун» 39. А вот рецензия на вы­ пущенный в связи с этой же полемикой двойной альбом «„Имэджин": Джон Леннон» в итальянском «Рок мэгэзин»40: «Бывший битл был прежде всего музыкантом и именно таковым останется в памяти поко­ лений, chxyr двойной диск представляет собой запись фонограммы фильма, который привлекателен прежде всего тем, что возвращает об­ раз Леннона в ту сферу, которая была для него основной, — в сферу музыки и которая полнее отражает его ценность человека и художни­ ка (художника прежде всего) вопреки попыткам последнего времени перенести акцент на леность». Такой же в принципе подход отмечается в некоторых советских изданиях. Наиболее последовательное и отчетливое выражение он по­ лучил в статье такого серьезного знатока рока, как С. Левин 41 . Суть ее сводится к делению истории рока на период андерграунда (1960-е годы на Западе, 1970-е в СССР) и период рок-музыки как искусства (1970-е на Западе, после 1985 г. в СССР): если первый был временем контркультуры, то во втором она превратилась «просто в новую куль­ туру нового времени», то есть стала восприниматься «не как образ жизни, а как предмет искусства», доказав, что «на смену року 60-х пришел другой вид рока, как правило, требующий новой ступени му­ зыкального мастерства». Статья озаглавлена «Продался ли Боб?». За­ головок этот представляет собой невежливо сформулированный воп­ рос, связанный с успехом и знаками официального внимания, которы­ ми пользовался Б. Гребенщиков. Несмотря на свою некрасивую фор му, вопрос очень глубок: остается ли в принципе музыкант в сфере рок-культуры, если он представляет свои новые работы в пресс-центре Министерства иностранных дел, как Б. Гребенщиков, или получает почетную степень доктора наук за «выдающийся вклад в музыкальную культуру», как Пол Маккартни, — короче, если он стал частью истеб­ лишмента? Рок, как мы убедились, возник из обострившейся в послевоенные годы ситуации отчуждения и потребности в ее преодолении. Его суть и плоть поэтому связана с устойчивыми, веками существовавшими реак­ циями на отчуждение от человека общественных институтов, культу­ ры, морали, норм поведения, — реакциями, соединившимися в единое 80 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность целое и принявшими современный облик, но не изменившимися от этого по существу. В число их входят, например, маргинальность, то есть стремление уйти из зоны повышенного напряжения общественной и государственной жизни на ее периферию: древние народы долго не принимали линейного представления о времени как о постоянно стре­ мящемся вперед потоке, который ежедневно ставит человека перед новыми испытаниями, и предпочитали оставаться в циклическом вре­ мени, вечно повторяющемся и потому как бы стоячем, то есть жить не столько в истории, сколько в природе; следуя той же потребности, римляне много раз в году табуировали все виды деятельности, связан­ ные с трудом или войной, с силовым воздействием на окружающую природу и общество, как бы упраздняя на краткий миг общественные противоречия, суды, законы и приговоры, контрасты бедности и бо­ гатства; современный хиппи, сказавший: «я не хочу ничего делать, я не хочу лгать, не хочу пробивать себе дорогу куда-то», ничего нового не придумал. Другой традицией, унаследованной роком, является пле­ бейский протест против официализированной культуры как дела сы­ тых и благополучных; так относились ранние христиане к античным храмам и греко-римской философии, францисканцы-минориты, а поз­ же Савонарола к роскоши дворцов и церквей и к произведениям ис­ кусства, их украшавшим, участники стихийных крестьянских бунтов к порядкам и ценностям помещичьего дома — нигилизм панков, как видно, возник не на голом месте. Само отношение к музыке не столько как к самоценному искус­ ству, сколько как к форме коллективного напряженно эмоционально­ го опыта тоже уходит корнями очень глубоко и отнюдь не родилось с Элвисом Пресли. В высоком искусстве традиционного типа жизнь воспринимается, в образной форме особо чуткими художественными натурами, принимает в их творчестве вид произведения, которое по­ том предъявляется зрителю, слушателю или читателю, вызывая в нем реакцию чувств, мыслей, особое эстепгческое переживание. Но исто­ рии известен и другой путь, при котором исходной точкой является особое эмоциональное состояние группы, творчество носит коллектив­ ный характер, и цель его — не в создании произведения, а в опреде­ ленном экзистенциальном переживании, и исполняемые при этом му­ зыка или танец, в том числе и когда они авторские, оцениваются по своей способности обострять и усиливать это переживание. Творчество здесь не монополизировано художником, к нему приобщен весь кол­ лектив, а эстетическое переживание растворено в жизненном и духов­ ном. Таковы были мистерии античной поры; таковы сегодня макумбы и кандомбле индейцев и негров Вест-Индии и Латинской Америки; между одними и другими существовали многие явления, типологнче- Проблема контркультуры 81 ски сходные. Рок стоит в том же ряду: «...от усилителей, работающих на полную мощность, дрожит все внутри. Голубоватый столб дыма поднима­ ется к небу, у каждого в руке горит зажигалка в знак братства. Эмерсон, Лейк и Палмер в энный раз исполняют на бис песни, и ты (речь идет о В. Высоцком. — Г. К.) вдруг принимаешься петь во все горло. Наши обалдевшие соседи привстают посмотреть, откуда исходит этот громыха­ ющий голос, подхватывающий темы рока, и, заразившись твоим энтузи­ азмом, все начинают орать. На стадионе мы почти оглохли, и еще дол­ го потом болела голова, зато отвели душу»42. Наконец, важнейшей частью того наследия, которым живет рок, является молодежная тра­ диция. За ней всегда стоял не столько возраст — многим зачинателям рока, все еще активным и пользующимся широкой популярностью, се­ годня под пятьдесят, — сколько положение неполной включенности в истеблишмент и свое, часто альтернативное, отношение к культуре. На этой стороне дела не стоит останавливаться — отчасти она освеще­ на выше, отчасти дана каждому в повседневном опыте, общие же ис­ торические основы после ряда класагческих работ на эту тему, зару­ бежных и советских, более или менее очевидны43. В связи с разбором наследия, которым — обычно неосознанно — живет рок, на новом витке анализа мы приходим все к той же фунда­ ментальной проблеме: культура не существует без нормы в морали, без образа в искусстве, без цивилизации в жизни, то есть без отвлече­ ния от непосредственности, от эмпирической индивидуальности, от всей неуследимо пестрой майи повседневного существования; она не может, другими словами, не тяготеть к Культуре «с большой буквы». Но тем менее может она жить растворенной во всеобщей норме, отв­ леченной от непосредственности, эмпирической индивидуальности, повседневное"!!, жить в виде отчужденной Культуры «с большой бук­ вы». Нет эллинства без светлых олимпийских богов и высокой Ноликлето вой классики, но она становится назидательной олеографией под взглядом человека, который не различает в нем элевсинский тон. Her Рима без римского права, но нот его и без Сатурналий. Франциска нство перестало быть таким бесконечно волнующим и бесконечно привлекательным фактом культуры, когда кардинал Уголино (буду­ щий папа Григорий IX) превратил его в правильный церковный ор­ ден. Культура растворилась бы в оргнастических культах, в распаде государственности и права, в нищенстве Христа ради и перестала бы существовать, если бы альтернативные ее контрформы восторжество­ вали полностью, но без контртона иссякает сама ее мелодия. Рок, как мы убедились, входит в ряд таких контрформ, и он не может «просто превратиться в новую культуру» ценой утраты своего контркачества, «горчинки противостояния», «мы» против «них»; без них он становится 82 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность либс материалом для дискотек, либо основанием для присуждения по­ четных званий. Но бытие в актуальном противоречии невыносимо и сколько-ни­ будь долго невозможно. Родившись в контррегистре, любое явление требует модуляции в более устойчивую тональность, оставаясь при этом в силу всего сказанного фактом подлинной культуры, лишь если (и до тех пор, пока) ему удается сохранить живительное напряжение противостояния. Можно ли, однако, быть в одном регистре культуры, сохраняя в то же время импульсы другого, альтернативного? Возмож­ но ли это вообще и, в частности, сегодня? Общие модели культуры в каждую эпоху создавали не столько ху­ дожники и поэты, историки или философы, сколько естествоиспытате­ ли, когда и если им удавалось проникнуть в те глубины, где противо­ речие природы и духа упраздняется и полюса его выявляют свое един­ ство. Милетские натурфилософы обнаружили дихотомию единой «первоматерии» жизни и ее частных проявлений, легшую в основу той классической диалектики идеальной нормы и эмпирической действи­ тельности, в которой еще Гегель видел суть античного искусства и все­ го античного строя существования. Герои классицистической трагедии XVII—XVIII вв. и правители бесконечно враждующих бесчисленных герцогств и княжеств этой поры равно ведут себя наподобие «неукро­ тимых корпускул»>, открытых Лейбницем, или его «монад». И разве не к Максвеллу восходит то представление о самоценности поля — не тел как таковых, а значимого, насыщенного энергией и смыслом простра­ нства между ними, без которого не было бы ни живописи импрессио­ нистов, ни драматургии Ибсена или Чехова? и Противоречие культуры и контркультуры во второй половине на­ шего века — динамичное, подвижное, неустойчивое, как неустойчивы, каждый в себе, и оба его полюса, постоянно колеблющиеся между мертвой стабильностью целого и разрушительным хаосом атомарности, также раскрывается как одно из отражений общей модели действи­ тельности, разрабатываемой сегодняшним естествознанием. С 1950-х годов стремительно растет число исследований в области физики, физикохимни, биофизики, математики, посвященных разным аспектам проблемы «порядок — хаос». При этом исследователи отдают себе полный отчет в том, что проблема эта едина, что в антиномии, в ней сформулированной, отражается общая модель действительности. Проблема взаимоотношений порядка и хаоса обусловлена предшеству­ ющими открытиями в естествознании, но сами эти открытия возникли Проблема контркультуры 83 не без неосознанного воздействия общественной и культурной среды сегодняшнего мира, а потому отражают ее и выявляют ее глубинную проблематику. Суть дела сводится к следующему. В природе отмечается ряд про­ цессов — таких, например, как вращение Земли вокруг Солнца или колебание маятника без трения, — которые строго детерминированы, протекают в, так сказать, регулярно повторяющемся, то есть обрати­ мом, времени и потому не знают энтропии, дезорганизации и случай­ ности. Именно эти процессы рассматривались классической физикой от Ньютона до Эйнштейна. Сегодня наука накопила огромное число фактов, неопровержимо свидетельствующих о том, что «обратимость и жесткий детерминизм в окружающем нас мире применимы только в простых предельных случаях. Необратимость и случайность отныне рассматриваются не как исключение, а как общее правило». «Лишь искусственное может быть детерминированным и обратимым. Естест­ венное же непременно содержит случайности и необратимости» 45. По антиномии «порядок — хаос» выстраиваются сегодня глобаль­ ные процессы в обществе и культуре: государственная организация — и массовые, в таких масштабах никогда ранее не виданные преступ­ ность, терроризм, наркомания, СПИД; отовсюду раздающаяся нрав­ ственная проповедь, обращение идеологии к твердым заповедям, к традиционным устоям — и разлитый в атмосфере массовый, бытовой аморализм. Антиномия существует не только в своих предосудитель­ ных общественных проявлениях. По всему миру идут поиски экономи­ ческих моделей, которые бы позволили преодолеть противоречие сти хии рынка и жесткого планирования; происходит отчетливая переори­ ентация социального познания от изучения общества как упорядочен­ ной системы общих категорий к проникновению в неупорядоченную конкретность повседневной жизни, общественных эмоций, социальной психологии личностей и масс. Перечень может быть легко продолжен. Три вывода из исследования проблемы «порядок — хаос» обладают с общей точки зрения особенной актуальностью. Первый вывод состо­ ит в том, что логическому ряду: обратимость — детерминирован­ ность — логика — закон — порядок противостоит более адекватный се годняшней реальности ряд: необратимость — асимметрия — энтро­ пия — хаос. Второй вывод связан с тем, что оба члена антиномии не только противостоят друг другу, но и постоянно взаимодействуют, причем таким образом, что хаотические процессы во всех сферах об­ наруживают потенциалыгую способность к самоорганизации, к созда­ нию как бы вторично упорядоченных «диссипативных» структур. Тре­ тий вывод дополняет второй. Подобные потенции реализуются не ав­ томатически и не всегда, а лишь в некоторых заранее непредсказуе- 84 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность мых «точках бифуркации», вблизи которых системы начинают вести себя особенно неупорядоченно, как бы колеблются перед выбором од­ ного из нескольких путей эволюции, после чего в силу неустановимых причин движение начинает идти либо в cropoiry дальнейшего нараста­ ния неупорядоченности, либо все поведение системы резко меняется и необратимость становится источником порядка, когерентности, орга­ низации. «Неизбежно напрашивается аналогия с социальными явлени­ ями и даже с историей» 46. Понимание проблем рок музыки, контркультуры, частью которой рок является, общей культурной ситуации, стоящего за этой ситуацией исторического соотношения двух эпох — шестидесятых и восьмидеся­ тых годов, во многом определяется различными модификациями уни­ версальной для нашей эпохи антиномии «хаос — порядок». Мы нахо­ димся в «точке бифуркации». 1989 ПРИМЕЧАНИЯ 1 Green J. Facing Масса // Time Out, No. 947, oct. 12—19, 1989, p. 9. 2 Trois etoilcs // Rock and Folk, juillet — aoiit, 1987, p. 47. 3 Connolly R. John Lennon. 1940-1980. Л Biography. London; New York, 1981, p. 16. 4 Pemuan В. Кайф // Нева, 1988, № 3, с. 121. 5 Взято из монолога московского «рок-художника» и документальном фильме II. Хворовой «Тетина» (1985). Davies //. The Beatles. The Authorized Biography. London, 1908, p. 195. 6 7 Les iiiurs out la parole. Journal mural niai 08. Sorhonne. Odeon, Nanterre etc... Citations recueuillies par Julicn Besanc.on. Paris: Tchou editeur, 1908, p. 128. 8 Подробный перечень событий, приходящихся на 1907 год и делаю­ щих его своеобразным пиком ранней рок-культуры, см.: Полина 1\\ Не для всех и не для каждого // Сельская молодежь, 1989, ЛР 9, с. 2 8 - 2 9 . 9 Советская культура, 30.IX. 1989. Лодер Н. Это было двадцать лет назад сегодня// Ровесник, 1988, № 3, с. 20. 10 11 Benjamin \V. Das Kunstwerk ini Zeitaiter seiner technischen Reproduzierharkert. Zweile Fassung (1930) // Benjamin W. Allcgorien kultureller Enfahrung. Ausgewahlte Schriften 1920- 1940. Leipzig: Reclam, 1984. Проблема контркультуры 85 12 Wicke P. Von der Aura der technisch produzierten Klanggestalt. Zur Asthetik des Pop // Wegzeichen. Studien zur Musikwissenschaft. Berlin: Verlag Neue Musik, 1985. 13 Benjamin W. Das Kunstwerk..., S. 411. 14 Ibid., S. 4 1 1 - 4 1 3 . 15 Wicke P. Von der Aura der technisch produzierten Klanggestalt. S. 279. 16 Лодер К. Это было двадцать лет назад сегодня, с. 21. 17 Rolling Stone, oct., 1988, p. 60. Итальянский журнал «Рок мэгэзин» в ноябре 1988 г. писал о том, как музыканты популярной сегодня на Западном побережье США груп­ пы «Металлика» «вышли за пределы традиционного рока и создали новую его разновидность — по имиджу, отношению к жизни, духу, антикоммерческой направленности нечто подобное панку 70-х годов, но усиленному за счет опыта 80-х с их ясным пониманием того, что время революций кончилось... Они представляют новое поколение рока, сохраняя по-прежнему его яркость, противостояние, разобла­ чение». Как явствует из контекста, слова «сохраняя по-прежнему» в последней фразе естественней было бы заменить словами «всячески усиливая». ,! * Rolling Stone, Jan., 1971. Наркотики и алкоголь, половые излишест­ ва, жизнь на износ и сжигание себя к 70-м годам образовали осо­ бый этос всего рока хиппианской эпохи. Примечательно, что позже, уйдя во многом из жизни, этот этос остался и даже усилился в имидже — прежде всего у металлистов; да и самые страшные пан­ ки позже, говорят, пили уже только пиво. 18 20 21 22 25 24 25 2h Карр Р. Спокойно... Спокойно... Еще спокойнее. Интервью с Элто­ ном Джоном // Ровесник, 1979, № 2, с. 30. См.: Смирнов И. Фольклор новый и старый// Знание — сила, 1987, № 3. Ваиль П., Генис А. Шестидесятые. Мир советского человека // Иностранная литература, 1991, № 2. См. обзоры философски-публицистической литературы данного на правления: преимущественно в Англии — Неоконсерватизм в стра­ нах Запада, ч. 2. Социально-культурные и философские аспекты // Реферативный сборник ИНИОН. М., 1982; в Германии — Френ кии А. А. Феномен неоконсерватизма// Вопросы философии, 1991, № 5. Wiener M. J. English Culture and the Decline of industrial Spirit. 1850—1980. Cambridge, 1981. Френкин А. А. Феномен неоконсерватизма, с. 67. Здесь и далее обозначение «фолк-рок» употребляется, как станет яс­ но из приводимых примеров, в узком, прямом и терминологичном, смысле слова. Такие нередко с ним ассоциируемые явления, как кантри-рок и ритм-блюзы, не рассматриваются и не подразумева­ ются, хотя и входят в общекультурный контекст фолк-рока. 86 27 28 29 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность Советская культура, 6.Х.1989. Rock and Folk, juillet — aout, 1987, p. 11. U-2. Interview by Jeff Spurrier // Spin, may, 1985, p. 21. 30 Davies H. The Beatles. The Authorized Biography, p. 221. 31 Goldman A. The Lives of John Lennon. 1988, 719 p. Newsweek, 17.X.1988. Мюррей Ч. Ш. Музыка с тонущего корабля // Ровесник, 1978, № 2, с. 20. Правда, 21.1.1988. Самойлов Д. Дневники // Огонек, 1990, № 23, с. 13. См. подтверждение и развитие этой мысли: Шушарин Д. Культура посада: перед зеркалом как перед иконой // ДИ, 1989, № 4. 32 33 34 35 36 37 Гростарк Б. Последнее интервью // Ровесник, 1984, № 5, с. 27. 38 Московские новости, 13.Х.1989. 39 Newsweek, 17.X.1988. 40 Imagine: John Lennon // Rock Magazine, 1988, No. 11. 41 См.: Левин С. Продался ли Боб? // Культурно-просветительная рабо­ та, 1989, № 5. Влади Л/. Владимир, или Прерванный полет. М., 1989, с. 83—84. Для предварительного знакомства можно рекомендовать: Мапп heim К. The Diagnosis of our Time. London, 1943, p. 31—53; Чайков ский Ю. В. Молодежь в разнообразном мире // Социологические ис­ следования, 1986, № 1. См. более подробно: Кнабе Г. С. Внутренние формы культуры // ДИ, 1981, № 1. 42 43 44 45 Пригожий # . , Стенгерс И. Порядок из хаоса. М., 1986, с. 48, 50. 46 Там же, с. 56. Ср.: Лопшан Ю. М. Клио на распутье // Наше насле­ дие, 1988, № 5. ЗНАК И ЕГО СВОЙСТВА Связи между бытом и историей одновременно и непреложны, и сом­ нительны, они есть, и их как бы нет. Они, другими словами, сущест­ вуют не как данность, а как проблема. Откуда возникает эта проблема? В чем ее суть? Как она решается? Люди сами делают свою историю. Они делают ее в повседневном труде и борьбе, создавая материальные и духовные ценности, совер­ шенствуя общественное производство, вырабатывая формы обществен­ ной организации, культуры, искусства. Иногда, однако, забывают, что при этом они обязательно что-то едят, пьют, как-то одеваются, живут в домах, окружены вещами, руководствуются в своем поведении при­ вычками и традициями и что это повседневное бытие не может не оказать влияния на их общественное поведение, а тем самым и на то, как именно они делают свою историю. С этой точки зрения, наверное, все-таки прав крупный немецкий филолог и историк Эрих Ауорбах, писавший: «Именно в духовных и экономически отношениях повсе­ дневной жизни открываются силы, лежащие в основе исторических движений; эти последние, будь то война, дипломатия или В1гутреннее развитие государстве иного устройства, — лишь итог, конечный резуль­ тат изменений, происходящих в глубинах повседневного». Не менее справедливо, однако, и другое. Люди делают свою исто­ рию сами, но на основе уже существующих условий, уже действую­ щих сил, подчиняясь определенным закономерностям — социальноэкономическим, затем политическим и идеологическим. Непосред­ ственные мотивы повседневной деятельности и ее конечный общест­ венный смысл, бытовое поведение и историческое нетождественны, а подчас и не связаны друг с другом. Так, римский император Флавий Веспасиан был скуп и в быту неприхотлив, его сын Тит, сменивший Веепаснана у власти, был щедр и любил горячие ванны. Что это дает для понимания римского принципата? Более или менее ничего — как руководители государства, воплощавшие в своей деятельности объек­ тивно заданную закономерность социально-политического развития Римской империи, они вели себя совершенно одинаково. Любое научное познание состоит, в частности, в том, что в много­ образии окружающих явлений мы обнаруживаем общее, открываем внутренние связи и формулируем законы, ими управляющие. В силу своей отвлеченности от жизненной полноты и конкретности такие за- 88 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность коны узки, приблизительны и улавливают лишь обобщенные законо­ мерности реальной жизни. Такова цена, которую приходится платить за раскрытие неочевидных связей между явлениями, за проникнове­ ние в их сущность. Познание, однако, не стоит на месте. Вечно и упорно преодолевает оно узость и неполноту им же открытых законов, вечно и упорно стремится наполнить их все более конкретным жиз­ ненным содержанием. Общие закономерности, управляющие познанием истор1гческого прошлого, открытые и открываемые исторической наукой, познаются глубже, если рассматриваются, во-первых, во все более тесной связи с их реальным субъектом — живым человеком и, во-вторых, рассматри­ ваются через его повседневную деятельность, во всем многообразии и осязаемости окружающих условий. Вне обстоятельств, плотно и неп­ риметно окружающих исторического человека, то есть прежде всего вне традиций повседневного существования и жизненной среды, не удается понять внутренние стимулы его общественного поведения. Ис­ следование закономерностей исторического развития общества через повседневную жизнь личностей и масс — необходимый очередной шаг к тому, чтобы уловить в этом развитии все богатство индивидуального и отдельного. Если в основе исторических событий — войн, революций, народных движений, переворотов в производстве и социальной структуре - лежит поведение действующ1гх в них людей, если, далее, поведение это зависит в конечном счете от расстановки и движения социально-эко­ номических, а затем и политических, культурно-идеологических сил, непосредственно же определяется тем. как эти силы, их требования и лозунги преломились в повседневной жизни и труде людей, в их ми­ роощущении, психологии и эмоциях, то задача, следовательно, состоит в том, чтобы выяснить, как именно реализуются экономические и иные объективные условия в деятельности людей, как они становятся историей, найти в реалиях народного существования отражение общих исторических процессов и закономерностей и проследить эти процессы и закономерности до их проявления в повседневной жизни. Такая тенденция обнаруживается в последнее время в историче­ ской науке вполне очевидно, в многочисленных и разнообразных ((юрмах. Явственно растет удельный вес исследований, посвященных тео­ рии и истории культуры, причем особое внимание обращается на спе­ цифические для каждой эпохи особенности мировосприятия, формы жизни, нормы мышления и традиции поведения. Сложилась в самос­ тоятельное направление историческая социальная психология. Широ­ кое использование семиотических идей и методов позволило раскрыть общественно-историческое содержание в самых обиходных проявленп- Знак и его свойства 89 ях человеческой жизни. Идет единый процесс насыщения научно-исто­ рических построений жизненной конкретностью. Каждая эпоха создает свои, характерные для нее вещи, и потому много лет или даже столетий спустя они могут немало рассказать о породившем их времени. Вещи — своеобразный язык, на котором вре­ мя говорит о себе. Специалисты разных областей науки вычитывают из вещи каждый раз свою, особую информацию: искусствовед — ха­ рактерное для каждой эпохи, стиля, направления соотношение в вещи функционального и эстетического начал; этнограф и археолог — отра­ зившийся в ней уровень развития производительных сил, имуществен­ ную дифференциацию, ареал брачных, торговых, культурных связей, идеологические представления и художественные традиции; современ­ ный историк, поставивший перед собой очерченную выше задачу, — зашифрованную в вещи характеристику в!гутреннего мира и эмоцио­ нально-психического склада исторического человека. Но дабы понять, что может рассказать историку вещь — и прежде всею связанная с повседневным существованием вещь бытовая, — необходимо выяснить, как, благодаря каким свойствам она в состоянии это сделать. Талих свойств несколько. Во-первых, у любого бытового факта, помимо его практического смысла, есть еще и другой, этим практическим смыслом не покрывае­ мый. Когда герой шуточного стихотворения Пушкина <<„Женись" — „На ком?" — „На Вере Чацкой"» отказывается жениться на девушке потому, что в ее семье «...орехи подают. Они в театре пиво пьют», то он полностью игнорирует прямое назначение орехов или пива быть продуктом питания, лакомством, средством утоления жажды и восп­ ринимает их только с точки зрения, никак с этим прямым назначени­ ем не связанной, — они приняты в социальном кругу, герою посторон­ нем и его шокирующем, несут на себе печать, по его представлениям, невоспитанности и мещанства. По своей прямой функции предмет бы­ та относится к сфере удовлетворения жизненных потребностей; своим же непокрываемым этой функцией остатком принадлежит обществен­ ной сфере и выражает принятые в ней нормы. Такой остаток, как из­ вестно, принято называть знаком, а его общественное содержание — знаковым, смысл, который при этом приобретает вещь, — семиотиче­ ским, наука же, исследующая относящиеся сюда явления и процессы, носит название семиотики. Фрак и крахмальная манишка, гимнастер­ ка и сапоги, джинсы и свитер — все они представляют собой разно­ видности одежды и предназначены укрывать человеческое тело от воз­ действий окружающей среды. По знаковому же своему смыслу они не имеют между собой ничего общего. Эти три комплекта одежды, сме­ нившие друг друга во времени, отражают эволюцию ценностных ори- 90 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность ентаций, идеологических позиций, общественного самоощущения, то есть повседневно переживаемую историю. Источником познания внут­ реннего мира и эмоционально-психического склада человека бытовая вещь служит для нас потому, что ей присуще знаковое содержание. Второе семиотическое свойство бытовых вещей связано с тем, что знаковая, то есть общественно-историческая и культурная, социальнопсихологически переживаемая характеристика вещи располагается в иной плоскости, чем ее характеристика техническая, материальная, а иногда даже и прямо противоречит последней. Чтобы убедиться в этом, давайте вспомним известный, наверное, каждому портрет Сер­ гея Тимофеевича Аксакова, писанный в 1878 году И. Н. Крамским по прижизненной фотографии, находящийся ныне в Третьяковской гале­ рее и бесконечно воспроизводимый в журналах и учебниках. Все во внешности писателя — не полагавшаяся дворянам борода, куртка, сшитая как крестьянский зипун, палка вместо трости — носит отчет­ ливо, подчеркнуто знаковый характер, призвано показать верность русскому крестьянскому корню, враждебность оформлению жизни, принятому в сановном обществе николаевской поры. Но как же соче­ тается с такой целью непосредственный облик воспроизведенных на изображении деталей — форма бороды, какая-то уж очень шкипер­ ская, англо-скандинавская, покрой и материал куртки, явно имеющий мало общего с реальным крестьянским зипуном? Действительно, одежда, в которой на картине изображен С. Т. Ак­ саков, носила в семье название «святославки» и шилась по специаль­ ному заказу, по некоторым сведениям даже у французского портного. Но это странным образом не мешало ни современникам, ни опираю­ щимся на них комментаторам постоянно называть ее зипуном. Так — в письме Шевырева Гоголю от 4.10.1845 г.: «Ты знаешь, что он ре­ шительно бородой и зипуном отгородил себя от общества» !; так в от­ вете Гоголя от 20.11 того же года: «Меня смутило также известие твое о Константине Аксакове. Борода, зипун и проч.»; так в наиболее пол­ ном исследовании всего этого эпизода — у С. А. Венгерова: «Платье же свое, вроде зипуна, С. Т. по болезненности своей продолжал но­ сить всю жизнь» 2; так в современном комментарии, опирающемся, по всему судя, на семейную традицию: «Святославка — так Аксаковы на­ зывали верхнее платье, которое было пошито по их заказу, покроем оно напоминало старинный зипун» 3. Почему же это платье, если оно действительно в частностях и деталях отличалось от реальных зипу­ нов, которые носили реальные крестьяне, все называли зипуном? Да потому, что и сами Аксаковы, и их друзья и противники исходили не из технологии костюма, а из его общественного, знакового смысла, из того образа, который он призван был создать, который — именно как Знак и его свойства 91 образ — ассоциировался для них всех с наиболее распространенным видом крестьянской одежды — зипуном и обозначался этим словом. Свою привычку к ней С. Т. Аксаков объяснял (в письме к сыну Ива­ ну от 27.04.1849 г.) как «желание, потребность русского сердца но­ сить свою родную, народную одежду». Точно так же обстоит дело с бородой. Если положить в ряд много портретов бородатых скандинавов или англичан середины прошлого века с одной стороны и русских крестьян той же поры с другой, то борода на разбираемой картине, наверное, окажется ближе к первым. Но и царь, и начальник III отделения граф Орлов, и министр внут­ ренних дел именно в это время настойчиво запрещали русским дворя­ нам носить эту, казалось бы, никакого к ним отношения не имеющую англо-скандинавскую бороду. И именно имея в виду облик отца, Кон­ стантин Аксаков писал, что «борода есть часть русской одежды; восп­ рещением бороды воспрещается и русское платье». Аксаковы протес­ товали против приказа министра внутренних дел на том основании, что, выполняя приказ, «вместо нечестивой западной бороды сбреем русскую, православную бороду». Почему, говоря о бороде, явно схо­ жей по форме со скандинавской, Аксаковы называют ее «православ­ ной» и фактам вопреки отрицают ее связь с бородой западноевропей­ ского типа? И Аксаковы, и тем более петербургские сановники, разу­ меется, видели во множестве шкиперские бороды заезжих европейцев, но видели их только, так сказать, физическим зрением. В русском культурном сознании эта аналогия нейтрализовалась, и актуальность сохраняла лишь противоположность бороды и народной одежды, с од­ ной стороны, мундирной внешности и бритым лицам служителей им­ перии, созданной Петром, — с другой. Борода Аксаковых характери­ зовалась не формой, а принципом — короче, была знаком. В апреле 1849 года А. Ф. Орлов так и мотивировал запрещение бород: «Боро­ ды — знак, вывеска известного образа мыслей». То, что этим знако­ вым смыслом не обладало, просто зрением не воспринималось. Для культурологического анализа первостепенное значение имеет эта раз­ ница между знаком или семиотическим образом вещи — величиной ду­ ховной, фактом общественного сознания, и ее устройством — величи­ ной материальной и фактом техническим. Третье свойство бытовой вещи, важное для разбираемой темы, со­ стоит в том, что знак воспринимается лишь ограниченной социокуль­ турной группой, объединенной совместно пережитым общественным опытом. Так, русское платье московских славянофилов 1840-х годов за пределами их узкого круга, по-видимому, принималось за чудачест­ во и было лишено своего демонстративно-принципиального, то есть знакового смысла. «К. Аксаков, — писал Герцен (воспроизводя слова 92 7. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность П. Я. Чаадаева), — оделся так национально, что народ на улицах принимал его за персианина». Еще точнее и полнее высказывал ту же мысль другой современник, Б. Н. Чичерин: К. Аксаков «первый в 40-х гг. надел терлик и мурмолку и в высоких мужицких сапогах разъезжал по московским гостиным, очаровывая дам своим патриоти­ ческим красноречием... Вле литературного круга на них смотрели как на чудаков, которые хотят играть маленькую роль и отличаться от других оригинальными костюмами». Перестройка в Западной Европе всей системы мужской одежды на рубеже XVIII и XIX веков началась с того, что короткие, за колено, штаны, так называемые culottes, бывшие на протяжении всей предшествующей эпохи непременной час­ тью мужского туалета у дворян, а под их влиянием, с определенными модификациями, и у третьего сословия, уступили место длинным пан­ талонам. Но первые импульсы этого процесса родились в относительно узком и социально относительно однородном конкретном коллективе. Изначально только среди ремесленного люда революционного Парижа, носившего длинные брюки, вызывавшие насмешки аристократии, про­ тивопоставление длинных штанов коротким приобрело внятный де­ монстративно-вызывающий знаковый смысл. В дальнейшем этот про­ цесс развивался уже по своей логике, каждый раз определявшейся конкретными общественно-историческими обстоятельствами, но исток и его самого, и его значения был здесь. Вспомним также смешливое недоумение, с которым попавшие в помещичий дом крестьяне в «Плодах просвещения» Л. Н. Толстого во­ спринимают детали аристократического быта, и многие другие приме­ ры. Знаковое содержание бытовой вещи рождается как средство коди­ рования социокультурной информации, характерной для относительно ограниченной социальной группы или социального слоя. Наконец, четвертое свойство знака, заложенного в бытовых ве­ щах, вытекает из только что сформулированного тезиса «знак — всег­ да метафора». В области быта в таком знаке всегда есть нечто, не ис­ черпывающееся рациональной логикой, нечто, не до конца формули­ руемое, восприятие его предполагает оживление таких обертонов па­ мяти, которые коренятся в социальном подсознании и самим воспри­ нимающим далеко не всегда осознаются. Среди современных головных уборов берет не слишком отличается по цене и по удобству от шляпы или вязаного колпачка. Что именно купит тот или иной человек? Берет стал теперь признаком либо пожи­ лого интеллигента, либо рабочего при исполнении своих обязанностей, шляпа — человека упорно и сознательно старомодного, а колпачок — молодости и молодечества. Выбор тут свободен и зависит не только и не прямо от общего знакового содержания вещи, но в первую голо- Знак и его свойства 93 ву — от того образа, в котором человек видит эту вещь и себя в ней, то есть от некой суммы эмоционально окрашенных представлений об общественной структуре, о своем месте в ней, о системе ценностей — «своих» и «не своих», зависит от лирически пережитого и ставшего частью «я» общественно-культурного опыта. «Педагогическая поэма» А. С. Макаренко и в книге, и в жизни на­ чалась с того, что, явившись в один из губнаробразов двадцатых го­ дов, он стал добиваться от заведующего здания и оборудования для создававшейся воспитательной колонии. Ни здания, ни оборудования у заведующего не было, и требования Макаренко показались ему чрез­ мерными, доказывающими неспособность работать в соответствии с велениями времени, героически и с энтузиазмом. «Нету у вас этого самого вот... огня, знаешь, такого — революци­ онного. Штаны у вас навыпуск. — У меня как раз не навыпуск. — Ну, у тебя не навыпуск... Интеллигенты паршивые». При чем здесь «штаны навыпуск» и что они означают, тем более в связи с «револю­ ционным огнем»? Завгубнаробразом только что демобилизовался после гражданской войны; революция, решительность, самоотвержение на­ крепко связались у него именно и только с вооруженной борьбой и ее главным участником — «человеком в шинели». Шинель, сапоги, посолдатски заправленные в них брюки стали для него центром ассоциа­ ций, метафорой привычного и ценного стиля поведения, и вот всю эту гамму эмоционально окрашенных воспоминаний завгубнаробразом вы­ разил загадочными словами «штаны у вас навыпуск», столь ясными обоим собеседникам, но невнятными для всех, кто не прошел через те годы и потому не слышит здесь метафоры. Это свойство знака особенно важно для исследования былых эпох через повседневную психологию и быт людей. Человек — атом исто­ рии, все собственно человеческое обусловлено в нем социально и куль­ турно. И его вкусы, его подчас немотивированные выборы и поступки обусловлены той же заложенной в нем историей, тем же социокуль­ турным опытом, но только история, социология и культура выступают здесь преломленными во внутренних, самых интимных и не всегда проясненных механизмах сознания. Потому-то вещи и могут расска­ зать на своем языке о всей сфере, где бытовой поступок — еще пов­ седневное, ничем не примечательное проявление полуосознанных вку­ сов и привычек и в то же время уже порождение и выражение исто­ рии, могут уловить момент, когда текучая магма Жизни только-толь­ ко «схватывается» и начинает застывать, становясь Историей. Обладающие такими знаковыми свойствами явления и вещи, одна­ ко, могут послужить для реконструкции внутреннего мира и эмоцио­ нально-психического склада исторического человека лишь при одном 94 7. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность существенном условии: если они даны историку в составе определенно­ го текста — так принято сейчас в науке называть любую последова­ тельность знаков, образующую сообщение, причем, разумеется, не только словесное. Дело в том, что, взятая сама по себе, изолированно, как единичный материальный факт, вещь не несет сколько-нибудь со­ держательной информации о духовном мире людей, ее изготовивших, ею пользовавшихся, ее приобретавших. Она расскажет об их духов­ ном мире нечто содержательное и важное лишь тогда, когда станет внятным их к ней отношение. Так, если современный молодой чело­ век когда-нибудь и видел то, что называется завалинкой — низкую земляную насыпь вокруг стен крестьянской избы, — она для него один из элементов строительной техники, распространенной в старых рус­ ских деревнях и кое-где сохранившейся до наших дней. Только со слов людей старшего поколения, из произведений писателей-класси­ ков, из рассказа, заключенного в живописи передвижников, сможег он узнать, что на завалинке очень удобно сидеть, привалясь к бревен­ чатой стене, что поэтому крестьяне любили собираться здесь после долгого рабочего дня поговорить и отдохнуть, а поскольку так делали и дед и отец, то завалинка становилась воплощением образа жизни, напоминанием о хороших ее минутах, о людях, здесь собиравшихся, обращалась в средоточие чувств, которые все это вызвало, в лириче­ ски окрашенную характеристику уклада существования. Восстанавли­ вая его, историк может по такой завалинке реконструировать и эту эмоционально-психологическую сторону дела, но раскроется она не из промеров высоты и ширины подсыпки, не из изучения формы колыш­ ков, ее придерживающих, или анализа ее теплоизоляционных возмож­ ностей, как бы существенно и необходимо все это ни было, вообще не из объективных свойств единичного факта, а из лирического рассказа. Историческое исследование на этой основе может вестись как бы с двух концов — от социально-политической истории к быту и от быта к социально-политической истории. Правление Николая I, например, — годы крайнего правительствен­ ного консерватизма в области развития производительных сил, в поли­ тике, в официально насаждаемой идеологии, Это подтверждается бес­ численными фактами и документами, составляет историческую харак­ теристику времени. Но в ту же характеристику входят и прорывавше­ еся бунтами отчаяние солдат или крепостных, и свободная мысль Гер­ цена или Петрашевского, и нравственное одушевление Белинского или Грановского, равно как, на противостоявшем им полюсе, тупое гонительство левашевых и дибичей, злобное самодурство пеночкиных и негровых. Картина эпохи, включающая все это, будет полнее, ближе к жизни и потому вернее. Знак и его свойства 95 Но в том же направлении можно сделать и еще один важный шаг. Принцип сохранения любой ценой раз навсегда заведенного порядка не ограничивался в те годы областью политики и хозяйства, идеологии и морали. Насаждавшийся сверху консерватизм порождал недоверие ко всему растущему и новому — следовательно, к индивидуальному и своеобычному, — создавал эстетику всеобщего единообразия, прояв­ лявшуюся повсеместно и повседневно. Первым свидетельством граж­ данской полноценности каждого был мундир, который полагалось но­ сить всем: военным и чиновникам, студентам и землемерам, судьям и школьникам. Лишенный мундира человек переставал быть частью го­ сударственной структуры, становился частицей массы, заполнявшей ее поры, вызывая, по официальной мерке, недоверие, смешанное с на­ стороженной враждебностью. Николай часто употреблял труднопере­ водимое выражение «cette canaille en frac» («эта чернь, мелюзга, лю­ дишки во фраках»). Известен случай, когда он целый вечер издевался над посетителем, явившимся на придворный прием в только-только начавшем тогда распространяться peadjacket (пиджаке). Известно, че­ го стоило художнику П. А. Федотову избавиться от офицерского мун­ дира и отдаться занятиям живописью. Та же установка отражалась и в других сферах повседневной жизни. Сейчас, в частности, трудно представить себе, насколько древнеримски выглядела вся официально организуемая материально-пространственная среда этой эпохи, особен­ но в столице. Победа отмечалась колонной, как при Траяне или Мар­ ке Аврелии; распространились триумфальные арки, воспроизводившие арки Тита или Септимия Севера; парковые ограды украшались эмбле­ мами из римских мечей и шлемов; нормы типовой застройки предпо­ лагали uiupdKoe использование ордера и арки; по некоторым сведени­ ям, излюбленным маскарадным костюмом Николая I был костюм римского воина; «всё римляне, народ задорный», — характеризовал Н. П. Огарев облик столичных генералов и офицеров. Все это не имело никакой прямой связи с социально-экономиче­ скими процессами, с политическими принципами как таковыми, под­ час даже с официальной идеологией. Страна жила производительным трудом людей, не носивших мундиров; военно-политическое положе­ ние не требовало такой армии, которую создал и бесконечно пестовал царь; греко-римский классицизм, сыгравший такую роль в формиро­ вании революционной идеологии предшествующей эпохи, был неодоб­ ряем и официально гоним. В мундирах и римских фасадах вырисовы­ валось нечто несравненно более внешнее и в то же время нечто в сво­ ей непосредственности очень глубокое — образ времени. Разделение действительности на сферу монументальной, однообразно упорядочен­ ной неподвижности и сферу низменной живой изметивости было 96 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность следствием и выражением все той же социально-политической про­ граммы царского правительства, но следствием, коренившимся в под­ сознании эпохи, эмоционально-психологическим и повседневно-быто­ вым. Непосредственно люди воспринимали именно его, и именно оно порождало ряд особенностей их поведения, мышления, творчества. Официальный антично-римский архитектурно-бытовой маскарад вы­ зывал к жизни реакцию, явственно ощущаемую в литературе и искус­ стве 1830—1850 годов: разоблачение Римской империи как царства бездуховности и грубой силы и защиту ранних христиан как ее жертв, пр!гчем этот ход мысли обнаруживается в сочинениях писателей, весь­ ма далеких от религии и церкви, — Лермонтова, Белинского, Герцена. К полноте восприятия времени, как говорилось, можно идти и противоположным путем. В начале 1830-х годов Монферран проекти­ ровал для Зимнего дворца мебельный гарнитур, выполненный П. Гамбсом и впоследствии, после пожара 1837 года, составивший часть убранства так называемой Малахитовой гостиной. В качестве декора архитектор широко использовал аппликации из золоченой бронзы с античными сюжетами, перекликавшиеся с другими античны­ ми мотивами в оформлении гостиной. Декоративные накладки такого рода были отл1гчительной особенностью мебели Древнего Рима. В эпо­ ху позднего классицизма и ампира они были возрождены и получили очень широкое распространение именно из-за античных ассоциаций, которые вызывали, вполне органично входивших в общую атмосферу революции 1789—1794 годов, Консульства и Империи. Но уже с нача­ ла 1810-х и эта атмосфера, и эти приемы быстро исчезают. Во всех своих вариантах вкус времени явно и быстро развивался в crropoiry, противоположную вкусам предшествующей эпохи. Почему же Монферран выбрал явно устарелый декоративный при­ ем, а главное, почему царь одобрил его? Ведь отвращение Николая к «античной» атмосфере 1800—1810 годов и ее идеям было очевидно и общеизвестно, и он всячески с ними боролся, в частности в школьном образовании. Дело, вероятно, было в том, что искоренение отдававше­ го республиканизмом античного духа проводилось им вполне созна­ тельно, Монферран же очень точно угадал, что подсознательно, в бе­ зотчетных своих реакциях, Николай не выносил вообще ничего ново­ го, соответствующего складывающимся формам жизни, ничего идуще­ го в русле времени, вообще ничего, включенного в историческое дви­ жение, и что повседневные вкусы царя должны были отражать эту подоснову его мышления, ориентироваться на прошлое, привычное, неподвижное (чем, в частности, и объяснялся официально насаждав­ шийся римский маскарад). В инциденте с мебельным гарнитуром для Зимнего дворца отчетливо выявились те особенности царя и его режи- Знак и его свойства 97 ма, которые при одностороннем социально-экономическом и социаль­ но-политическом подходе могли бы от историка и ускользнуть. Однако с исторической интерпретацией бытовых явлений связаны и опасности — как субъективные, так и объективные. Наиболее оче­ видный из субъективно обусловленных недостатков состоит в вульгар­ но прямолинейном отождествлении бытового факта с проявлением об­ щеисторической закономерности: во Франции эпохи абсолютизма ог­ ромные могучие парики XVII века уступают место типичным для XVIII века малым пудреным парикам со скудной косицей. Значило ли это, что дворянство поначалу еще ощущало свою силу и боролось с абсолютной властью королей, а в конце периода попало в полную и приниженную зависимость от двора? Сложнее обстоит дело с недостатками объективными, коренящими­ ся в самом существе описанного подхода. Исследователь быта обнару­ живает связь между явлениями, в жизни далеко разобщенными, и связывает исторические процессы с настроениями, вкусами, психоло­ гией, то есть вещами нематериальными, неоднозначными и трудноуло­ вимыми. Поэтому в принципе всегда остается не до конца ясным, раскрывает он эту связь или устанавливает и что, соответственно, получается в результате — строгий, научно доказательный вывод или более или менее произвольная эффектная метафора. Устав декабрист­ ского Союза благоденствия есть документ, факт идеологии и, следова­ тельно, истории. Возникновение его связано с другим бесспорным фактом истории — Отечественной -войной 1812 года, связь их доку­ ментируется и тем самым может быть объективно доказана. Но вот в те же годы в России распространяется фрак. Этот факт тоже принад­ лежит общественно-политической истории времени или замкнут в рам­ ках частного быта и случаен? Если принадлежит, то чем доказывается их связь — связь общественно-политической эволюции послевоенных лет и фрака? Где гарантии того, что такое парадоксальное сближение не целиком произвольно? Ведь то, что ощущал конкретный человек, надевая фрак, прямо не документированох и тем самым общественный смысл, обнаруживаемый нами в этом акте, строго не подтверждается. Трудности такого рода могут быть существенно ограничены, а под­ час и практически устранены за счет системного подхода к изучаемым явлениям, характерного для современной науки в целом. Фрак Пущи­ на или Чацкого входит в два ряда связей — в «вертикальную» систему исторических преемственностей и в «горизонтальную» систему синх­ ронных однородных явлений. Объективно документированными фак­ тами русской истории остаются рост дворянского свободомыслия после Отечественной войны, выход его в последующие годы за пределы уз­ кого круга столичного офицерства, появление «витийством резким га скачка по крутой скале — вот сюжет, данный мне Петром Великим. При­ рода и люди противопоставляли ему самые отпугивающие трудности. Си­ лой упорства своего гения он преодолел их» 8. Этот замысел был одобрен Дидро и в известном смысле подсказан им. «Покажите, — обращался он в одном из писем к скульптору, — как ваш герой на горячем коне поднима­ ется на служащую ему основанием крутую скалу и гонит перед собой вар­ варство» 9. На протяжении ряда лет Фальконе реализовывал в Петербур­ ге задуманную статую и получал за нее плату, из чего явствует, что имен­ но этот образ заслужил одобрение Екатерины. В тех же категориях вос­ принимали памятник просвещенные зрители: «Крутизна горы суть пре­ пятствия, кои Петр имел, производя в действо свои намерения; ...про­ стой убор коня и всадника суть простые и грубые нравы и непросвеще­ ние, кои Петр нашел в народе, которые он преобразовать вознамерил­ ся» 10. Смысл монумента, таким образом, на всех уровнях соответствовал культурным и эстетическим воззрениям эпохи в целом. Противопостав­ ление просвещения и варварства в соответствии с господствующим мировоззрением воспринималось также и как часть более широкой оп­ позиции: цивилизации и дикой природы. Скала-постамент, как все ожидали, должна была символизировать именно последнюю. Вот этот-то образ и оказался нарушенным изменением формы и размеров скалы, это-то расхождение между априорно ожидаемым и реально видимым породило критику, в нем раскрылся ее смысл. «Я представлял себе гораздо более крупный камень, как бы оторвавшийся от большой горы и оформленный дикой природой», — писал автор из­ вестных записок о путешествии по России Бернулли; «Мы видим гра­ нитную глыбу, обтесанную, отполированную, наклон которой так не­ велик, что коню не нужно больших усилий, чтобы достичь ее верши­ ны», — вторил ему другой современник п . Так обнаруживается причина общего невнимания к удалению боль­ шого переднего верхнего выступа постамента: он не делал скалу ни более, ни менее «дикой», следовательно, не имел отношения к образу просве­ щенного монарха, а потому и не представлял никакой важности — он не был знаком определенного общественно-философского содержания, и культура времени его не видела. Запомним этот первый вывод из предше­ ствующих рассуждений: зрение культуры отличается от физического зре­ ния; оно видит лишь то, что представляет собой знак в указанном выше смысле этого слова, и не воспринимает того, что знаком не является. Миновалось два поколения; отшумели события, потрясшие Россию, Европу, мир — Фран1гузская революция, наполеоновская эпопея, «гроза двенадцатого года», Венский конгресс и Священный союз, восстание на 102 /. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность Сенатской; в корне изменились идеи, образы, вся атмосфера литературы, искусства, философии, культуры в целом — уходил в прошлое классиче­ ский канон со своими античными богами и героями, расцвел, чтобы тут же начать увядать, бунтарский романтизм, все большую роль в самосоз­ нании времени и культуры стали играть величины, которые дотоле лишь вырисовывались в глубине, — труд, народ, нация. Соответственно изме­ нилось и представление об идее и практике самодержавного государства, об империи, созданной Петром, а значит, и о художественном и общест­ венно-философском смысле памятника тому, «чьей волей роковой над морем город основался». Наиболее яркое и глубокое выражение это но­ вое представление нашло себе в поэме Пушкина «Медный всадник». Представление, о котором идет речь, сложно и многогранно. Оно включает в себя в их единстве и противоречивый образ державно-им­ ператорской государственности, созданной Петром и воплощенной в Петербурге, — великой, «строгой и стройной», «неколебимой, как Рос­ сия» и в то же время уже отчужденной от обычного человека, пресле­ дующей его «с тяжелым грохотом» и в конце концов несущей ему ги­ бель; и тему стихии, которая должна забыть свою «тщетную злобу», но пока разбойно мстит городу и «играя» убивает маленького чиновни­ ка Евгения, его мечты и надежды; и роковые сдвиги в историческом значении родовой аристократии, исчезновение гордых носителей име­ ни, что «под пером Карамзина в родных преданиях прозвучало», а ны­ не навсегда погружается в Лету - «светом и молвой оно забыто». Необходимой составной частью этого многогранного образа, органически связанной с остальными, является мотив, выраженный в об­ щеизвестных строках поэмы: ...А в сем коне какой огонь! Куда ты скачешь, гордый конь, II где опустишь ты копыта? О мощный властелин судьбы! fie так ли ты над самой бездной, На высоте, уздой железной Россию поднял на дыбы? Образ принадлежал времени. Он привлек внимание Николая, ко­ торый, читая рукопись поэмы, отчерк!гул четыре последних стиха, снабдив их значком NB, но не вопросительным знаком и не волнис­ тым подчеркиванием, как он делал в местах, вызывавших у него нео­ добрение. Так же видел монумент Адам Мицкевич. Подробно об этом - ниже, но обратим внимание уже здесь на примечание Пушки­ на к приведенным строкам: «Смотри описание памятника в Мицкеви- Воображение знака 103 че...» Нельзя не учитывать и того, что в те годы, в которые обдумывалась и создавалась поэма, исподволь формировалось мировоззрение славянофилов, многие из которых, по-видимому, охотно подписались бы под такой характеристикой Петра и его дела. Ссылка на Мицкевича не случайна. Имя его фигурирует в трех примечаниях к поэме из пяти имеющихся. Роль Мицкевича в трактов­ ке темы, заключенной в приведенных строках и в тех реальных жиз­ ненных обстоятельствах, которые обусловили многое в форме ее выра­ жения, неоднократно исследовалась и может считаться выясненной 12. Образ коня, вздыбившегося над бездной, со всеми заключенными в нем национально-историческими и общественно-философскими ассо­ циациями, бесспорно пушкинский, но навеян он знаменитыми строка­ ми Мицкевича из стихотворения «Памятник Петру Великому» из тре­ тьей части «Дзяд», где говорится, что конь Петра Одним прыжком на край скалы взлетел, Вот-вот он рухнет вниз и разобьется. Далее прямо предвосхищается пушкинский образ: подобный этому коню оледеневший водопад «висит над бездной», и как неизвестно у Пушкина, где конь «опустит копыта», так же неизвестно у Мицкевича, «что станет с водопадом тирании», когда пригреет весеннее «солнце вольности». Помимо глубинных творческих и философских мотивировок образ, о котором здесь идет речь, имеет мотивировку реально бытовую: он возник из разговора обоих поэтов (в котором участвовал также П. А. Вязем­ ский) в то время, когда они шли по Сенатской площади 13, то есть непос редственно в виду памятника. Бездна, разверзшаяся под копытами коня, была дана им очевидно и наглядно, в самой конфигурации скалы-поста­ мента: они увидели тот обрыв камня, который существовал здесь уже полвека назад, но которого тогда не увидел никто. Вернемся теперь к рассуждению, которым мы завершили разговор о восприятии памятника Фальконе его современниками. Зрение куль­ туры видит лишь те формы, за которыми раскрывается духовное, об­ щественное, историческое содержание, непосредственно, на языке идеологии в предмете не представленное, — видит, другими словами, лишь формы, обладающие знаковым смыслом, формы-знаки: зрение культуры семиотично. Культура Просвещения XVIII века в целом не несла в себе осо знанной идеи губительной и гибельной перспективы, открывающейся перед цивилизующей волей, и, соответственно, не ощущала исчезнове­ ния каменной опоры из-под ног императорского коня как знак и именно потому его не видела: «знака» или «означающего» нет там, где 104 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность нет «означаемого» или «денотата». На вторую четверть XIX столетия приходится величайшее открытие и глубочайший рубеж в духовной истории Европы. За пределами художественно организованной, рито­ рически выраженной, на античность опирающейся, профессиональной и элитарной, респектабельной и возвышенной Культуры «с большой буквы», замкнутой в силовом поле структурированного бытия, госу­ дарства, церкви или сословия, обнаружилась грандиозная сфера жиз­ ни, этой Культуре внеположенной, в тенденции посторонней, а в по­ тенции и враждебной. В силу своей внеположенности Культуре «с большой буквы», Культуре канона и нормы, эта сфера заключала в себе и неприметные человеческие ценности повседневного существова­ ния «простых душ», и в то же время — угрозу раскрепощения сил, за­ ложенных в этой повседневности, возвышенной Культуры действитель­ но не знающих, организации, структуре и ответственности перед ними посторонних, но именно потому чреватых разнузданием и стихией. В сущности, диалектика этих двух начал и образует содержание «Медно­ го всадника». С возникновением «означаемого» возникло «означаю­ щее». Отпиленные «два фута с половиною» стали знаком, за которым обнаружилась вся головокружительная глубина открывавшихся исто­ рических перемен. Запомним и второй вывод из всего сказанного выше: смена знаковых смыслов материально неизменных объектов — один из магистральных пу­ тей развития культуры. Смена знаковых смыслов материально неизменных объектов наибо­ лее очевидно предстает как форма развития культуры при сопоставле­ нии двух разных стадий существования определенного памятника. Проведенное сопоставление фальконетовской и пушкинской стадий су­ ществования памятника Петру является достаточно убедительным примером. При таком сопоставлении, однако, выявляются зафиксиро­ ванные в источниках исторические рубежи эволюции, ее последова­ тельные, относительно завершенные этапы, и остается в стороне нечто не менее важное, а в некотором смысле и более интересное: внутрен­ нее накопление нового качества в пределах данного знакового состоя­ ния, само движение знака под влиянием постепенных, подчас непри­ метных и неуловимых сдвигов в подсознании культуры, — движение, в котором эти сдвиги себя обнаруживают и становятся доступны позна­ нию. Теоретические основы такого анализа заложены в замечательной маленькой статье Ролана Барта «Воображение знака» (1963). Перечи­ таем ключевой пассаж. Он, однако, несколько импрессионистичен и в то же время абстрактен, терминологически не всегда последователен, а потому требует комментариев и пояснений. Мы позволили себе вве­ сти их прямо в текст, заключив такие свои дополнения в угловые Воображение знака 105 скобки. <Семиотическое сознание> «переживает мир как отношение формы, лежащей на поверхности <т. е. материально закрепленной, потому существующей объективно и, следовательно, относительно ста­ бильной^ и некоей многоликой, могучей, бездонной пучины <в виде которой выступают непрерывно меняющиеся во времени и колеблю­ щиеся по личностям и группам, текучие и зыбкие представления об общественной действительности, о ее смыслах и ценностях>. возни­ кающий из их взаимного отношения двуединый> образ существует в ярко выраженной динамике, ибо благодаря течению времени (<а вер­ нее, движению> истории) отношение между содержанием и формой <здесь> непрерывно обновляется. Инфраструктура <как переживаемое содержание исторической действительности> <непрестанно> перепол­ няет края суперструктуры < т. е. данного знакового кода>, так что са­ ма структура при этом остается неуловимой» м . Основанный на этих принципах анализ знаковых величии дает воз­ можность превращения внешнего знания истории как последователь­ ности событий в историю становления культурных смыслов, т. е. чело­ вечески насыщенных и воспринятых в их непрестанном развитии. Оба обнаруженных выше среза темы Медного всадника, фальконетовский и пушкинский, становятся сопоставимы также как два переживания единого объективно-исторического процесса — исчерпания античного канона европейской культуры. Отношение Фальконе к античному канону противоречиво и произво­ дит при внешнем знакомстве странное впечатление. По всему опыту ра­ боты, предшествующему его появлению в Петербурге, он узнается как скульптор либо барочный (скульпторы святых в церкви святого Роха в Париже, 1755—1762 гг.), либо сентиментально-рокайный («Амур», «Ку­ пальщица», 1757г.). Теоретической основой его конфликта с Ив. Ив. Бецким было категорическое требование последнего жестко сле­ довать античным образцам, и в частности статуе римского императора Марка Аврелия, — требование, упорно отклонявшееся Фальконе. В Рос­ сии Фальконе ассоциировался с вольным отношением к античному кано­ ну: герой «Прогулки в Академию художеств» К. Н. Батюшкова отказыва­ ется обсуждать Фальконетову скульптуру коня, «боясь, чтобы меня не подслушали некоторые упрямые любители древности» ,5. И в то же время Фальконе еще мыслит вполне в духе традиционного отношения к антич­ ности и готов в ряде отношений признавать ее канонический смысл. Он получил профессуру за статую Милона Кротонского (гипс 1745 г., бронза 1754 г.). Он теоретически отстаивал нормативную роль греческой скульптуры: «Благодаря простоте средств были созданы совершенные творения Греции, как бы для того, чтобы вечно служить образцом для ху­ дожников» ,6. Едва обосновавшись в Петербурге, он выписывает матери- 100 I. Вощение в общую теорию культуры. Культура и современность алы, необходимые ему для работы, — в первую очередь слепки детален с фигуры Марка Аврелия. Примирение этого противоречия Фальконе видел в эстетике Дидро, античность не догма, а совершенное изображение жизни; там, где она этой роли не выполняет, следовать ей нет оснований. о>го гармоническое решение обрисованного выше противоречия жило в сознании времени, подсознание же культуры упорно его подтачивало, готовя «переполнение краев сутюретруктуры». Монумент Фальконе, как и эстетика Дидро, знаменовал новую фазу в вековом к этому времени «споре древних и новых». «Древние» отста­ ивали в нем императивную ценность высокой нормы и непреложность нравственного долга, их превосходство над всегда чреватой компро­ миссами современностью и повседневностью, а следовательно — ту культурную традицию, которая воплощала эту норму, этот долг и это превосходство, традицию античной классики, традицию Культуры «с большой буквы». «Новые», напротив того, убежденно говорили о цен­ ности и обаянии живой жизни, о преимуществах ее перед величест­ венно застылым и импозантно мертвым античным прошлым. Ко вре­ мени Дидро и Фальконе позиции определились окончательно, акценты оказались расставлены, и речь шла теперь о ценности жизни как са­ мостоятельной категории, не поверяемой каноном вообще и античным в частности 17. Жизнь начинает восприниматься как естественность, т. е. как осво­ бождение от искусственности, следовательно — от внешней организации, следовательно — от подчинения авторитету и посторонней власти, т. е. как субстанция самостоятельности, свободы и блага. Но благо это, вы­ свобождаясь из пут внешней организации и ответственносги, тут же гото­ во выступить как разрушение норм, а значит— пока еще глубоко потен­ циально, — перейти в свою 1фотивоположность и нести в себе истоки раз­ рушения, патологии и разбоя. Норма — а тем самым и античный канон — уже начинает ощущаться как стеснение, но заложенные в протесте про­ тив этого стеснения разрушительные потенции время и культура еще мо­ гут не видеть или сознательно их игнорировать. Обуздание индивидуаль­ но своевольного, подчинение целому, восхождение к общезначимому, а тем самым к нормативному и риторическому, остаются законом настоль­ ко естественным, что он не всегда осознан. Закон этот соприсутствует в атмосфере времени с тенденцией, себе противоположной, смутно чув­ ствует заложенную в ней угрозу, но пока еще над ней господствует. Фальконе не случайно был дружен с Дидро, не случайно обсуждал с ним первоначальный замысел монумента: описанная коллизия нашла себе на­ иболее открытое, драматичное и глубокое выражение именно у Дидро, в его диалоге «Племянник Рамо», написанном в годы иаиболылей близости Воображение знака 107 философа и скульптора, когда вынашивались идея и пластический образ Медного всадника. В этой идее и в этом образе оказались заложены но­ сившиеся в воздухе мысли и чувства, порожденные центральным проти­ воречием времени — противоречием, для которого, однако, Фальконе на шел свое особое решение. Гениальность Фальконе и монумента, им созданного, в том, что оба обрисованных выше начала уже осознаны и разведены, но еще образу­ ют внутренне противоречивую и потому бесконечно живую гармонию. Перед нами император и повелитель, но державная воля, в нем воп­ лощенная, свободна от наджизненной деспотичности. Движение, в ко­ тором находятся конь и всадник, задумано как стремление и порыв, но такие, что вполне укладывались еще в винкельмановский канон «благородной простоты и спокойного величия». Чтобы в этом убедиться, достаточно всмотреться в выражение лица императора, во всю его позу. Скульптор увидел в нем выражение энергии воли, борьбы и жизни, как бы довлеющих себе и потому не ведающих — не должен­ ствующих ведать — ощущения черты, срыва и обрыва. Но жить— значит принадлежать, времени прежде всего, и опасно варварские обертоны, которыми начинает окутываться в эти годы поня­ тие жизни, высвобождающейся из еще эстетически значимых, но уже жестких и давящих скреп классической традиции, не могли не прони­ кать, подчас вопреки замыслу, из самой атмосферы времени и в произве­ дение Фальконе. Отсюда — отсутствие стремян: конь не до конца обуз­ дан, и всадник не до конца устойчив; замена седла шкурой; нарочито ар­ хаически-варварская рукоять меча; рубаха, которой скульптор придавал особое значение, видя в ней прямую и принципиальную противополож­ ность панцирю или paludamentum у римских императоров. Но отсюда же и нечто несравненно более важное. Если жизнь дана здесь через движе­ ние, а движение по природе своей направлено за пределы ограниченного пространства монумента, то в нем — что бы ни думал скульптор — не мог­ ло не проступать то самое, игнорируемое, ощущение черты, срыва и об­ рыва, не мог не таиться гул отдаленной катастрофы. «Он еще раздавался глухо, Он почти не касался слуха / И в сугробах невских тонул». Совре­ менники его не слышали. В пушкинской поэме катастрофа уже произошла. Обрыв под копыта­ ми коня стал знаком, и автор предупреждает: «Печален будет мой рас­ сказ»; один из героев поэмы — «безумец», другой — «истукан». Но чувство, владеющее автором и нами, читателями, растет из той же основы, из тех же объективных исторических обстоятельств, что и первые смутные предощущения Фальконе, — из того, что, несмотря на все и вопреки об­ стоятельствам, норма, неотделимая от античного канона и от русско-ев­ ропейского классицизма, все же по-прежнему остается — должна остать- 108 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность ся — фундаментом Культуры и всего строя существования, с ней связан­ ного. Поэма начинается с «Вступления» — гимна государственности, им­ перии, городу Святого Петра (т. е. новому Риму), гимна воле и культуре, созданного в одической эстетике XVIII века. С этого вступления-гимна поэма начинается во всех авторских рукописях 18, не оставляя никакого сомнения в том, что исходный замысел состоял именно в прославлении победы организации и воли над природой («Где прежде финский рыбо­ лов...» и весь пассаж, продолжающий эту строку), вхождения России в европейский мир («Самой судьбой нам суждено В Европу прорубить ок­ но...») , торжества эстетического строя существования над стихией («гро­ мады стройные», «строгий, стройный вид», «...в их стройно зыблемом строю»). Словом: Красуйся, град Петров, и стой Неколебимо, как Россия, Да умирится оке с тобой И побежденная стихия. Поэма написана в конце 1833 года; с этого же года начинается новый, самый интенсивный, период обращения Пушкина к античности. Каждое четвертое стихотворение, возникшее в эти годы, связано с античной те­ мой (в предыдущие пять лет, 1827—1831, — каждое сотое). В августе 1836-го он пишет поэтическое завещание, где говорит о роковом расхож­ дении своем со временем, и предпосылает ему перевод двух строф Гора­ ция, ибо в расхождении этом время остается на одной стороне, а он, Пушкин — вместе с Горацием, на другой. За «Памятником» непосред­ ственно следуют два антологических стихотворения в элегических дисти­ хах и две неоконченные пьесы, связанные с переводом Ювенала. Без ан­ тично-классического канона жить нельзя. Но и с ним жить нельзя, и в «Медном всаднике» впервые осознано, сколь губительно непреложно-во­ левое обуздание живой, непосредственной, неприметной человеческой жизни. Сама эта жизнь, однако, еще не существует спокойно и самоцен­ но, в-себе и для-себя, но лишь как отпадение от всеобщего, от канона и нормы, а потому и оборачивается не-нормальностью: безумием Евгения и разбоем мечущейся Невы. Евгений — не просто «безумец», как Петр — не просто «истукан»; первый становится безумцем, по мере того как вто­ рой вместе со своим городом и всем своим миром становится истуканом «с медною главой». Петр Фальконе не знает ничего о бездне, открываю­ щейся под копытами коня; не знает о ней ничего и сам скульптор, но в иго подсознание просачивается ток истории, и он облекает монумент в ве­ щи-знаки: отпиливает кусок скалы, отказывается от античного paludaMientum'a, от стремян, появляется шкура... Пушкин начинает поэму об Воображение знака 109 императоре, который стоял на берегу пустьшных волн, и о его городе, призванном стоять на том же берегу неколебимо, но что-то — а точнее, гул истории и вибрирующий вокруг воздух ее — движет рассказ в другую сторону, волны становятся злы и разбойны, монумент не стоит, а скачет, бездна открывается под копытами коня, и безумие — единственное, что остается в удел человеку. «Образ существует в ярко выраженной динами­ ке, ибо благодаря течению времени отношение между содержанием и формой непрерывно обновляется». Оба разбираемых варианта Медного всадника дают возможность не­ посредственно ощутить, как «многоликая, могучая, бездонная стихия» непрестанно текущей исторической жизни меняет переживание знака, т. е. его денотат, а тем самым и смысл, позволяет предощутить в нем ход истории и уловить ее даже не in statu, a ante statum nascendi. В монументе, созданном Фальконе, воздействие исторического под­ сознания на воображение знака обнаруживается во многих случаях. Основные могут быть перечислены. — Описанное выше сокращение выступа скалы, которое сам скуль­ птор мотивировал — и, по-видимому, вполне искренне — необходимос­ тью устранить древнюю трещину от молнии. Но если ее можно было прекрасно заделать позднее, когда она образовалась в нижней части постамента, после того как сюда оказался перенесенным отпиленный сверху выступ, то почему нельзя было с тем же успехом заделать ее наверху? Очевидно, дело было не столько в трещине, сколько в опи­ санных выше сдвигах в подсознании культуры. — Придание скале, а отчасти и всему монументу, силуэта и ритма волны путем дополнения постамента двумя приставками — спереди внизу (на нее и пошел кусок скалы, отпиленный из-под копыт коня) и внизу сзади. Ни Фальконе, ни завершавший монумент Фельтен не сомневались в том, что тем сохраняется и дополняется образ «дикой горы» 19. В кон­ тексте мифологии Петербурга, однако, где тема воды, потопа, водной стихии, мстящей городу и императору-насильнику, занимает централь­ ное место, эти «приставки» и появление мотива волны, из которой вырас­ тает статуя, вносили новую, пророческую ноту в денотат, а тем самым и в знаковый смысл образа, — пророческую потому, что тема эта возникла и стала постоянной в послепушкинскую эпоху, у В. С. Печерина, В. Ф. Одоевского, М. А. Дмитриева, в известном смысле у М. Ю. Лер­ монтова, — во время Фальконе она практически не существовала. — Разнонаправленность взглядов коня и всадника. Взгляд Петра исполнен спокойствия, уверенности и обращен поверх окружающего городского пейзажа как бы к великому будущему России. Конь смот­ рит значительно левее и видит нечто совсем иное. Выкаченные глаза, оскаленный рот (при том, что узда не затянута — рука Петра держит UO /. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность ее совершенно спокойно), раздутые ноздри, чутко вставшие уши — все показывает, что там, за бездной и за водой, конь видит или чует чтото ужасное. Нет оснований думать, что мастер это осознавал. У Дидро контраст этот толкуется совсем по-другому. «Герой и конь в вашей статуе сливаются в прекрасного кентавра, человеческая, мыслящая часть которого составляет своим спокойствием чудесный контраст с животной, вздыбленной частью» 20. - Восприятие монумента как непостоянного, могущего в любой мо­ мент исчез1гуть. Многотонная статуя, остановившаяся на вершине при­ жатого к земле всей своей тяжестью Гром-камня, все чаще начинает ви­ деться как подвижная, готовая сорваться с места. Пушкинский сюжет был подготовлен ходившими на сей счет весьма многочисленными анек­ дотами. Могут быть упомя!гуты следующие. Анекдоте Потемкиным, при­ ставившим обедневшего дьячка, своего бывшего учителя, к памятнику следить, «благополучно ли он стоит на месте» и «крепко ли», и проверять это «каждое утро»; дьячок исполнял эту обязанность «до самой смерти»21. Анекдоте комендантом Зимнего дворца Башуцким, которого Александр I в виде первоапрельской шутки отправил на Сенатскую площадь посмот­ реть, не делся ли куда Медный всадник 22. Анекдот, рассказывающий о возникшем в 1812 году в связи с наполеоновской угрозой проекте эвакуа­ ции памятника; бронзовый Петр был настолько возмущен этим замыс­ лом, что, дабы выразить свое возмущение, въехал к обер-прокурору си­ нода А. Н. Голицыну (по другому варианту— в Каменноостровский дво­ рец к государю) 23. Во всех перечисленных случаях денотат движется прочь от своих «фальконетовских» значений и, вплетаясь в ткань отече­ ственной истории, обнаруживает все новые и новые грани. «Благодаря течению времени (истории) инфраструктура как бы переполняет края суперструктуры». Но если так, то возможен ли вообще вопрос: «В чем смысл памятника Петру I, созданного Фальконе?» или: «Какова идея поэмы Пушкина „Медный всадник*'?» Если денотат течет непрерывно, если столь стре­ мительно меняется мое прошлое, тем самым — мой культурно-истори­ ческий опыт, а тем самым и смысл знака, то можно ли, даже найдя ответы на поставленные вопросы, обосновать их истинность? И как вообще быть с истиной научного исследования, вне которой оно утра­ чивает смысл, а обрести которую как же, если «сама структура оста­ ется неуловимой»? Оставим эти вопросы до другого раза и попытаемся сформулиро­ вать, хотя и чужими словами — словами все того же первоисследователя головокружительно глубокой и мучительно трудной проблемы «воображения знака», — более скромный вывод, суммирующий прове­ денный анализ. Человек «вслушивается в естественный голос культуры и все время слышит в ней не столько звучание устойчивых, закошен­ ных, „истинных" смыслов, сколько вибрацию той гигантской маши­ ны, каковую являет собой человечество, находящееся в процессе неус­ танного созидания смысла» 24. Слушать — и слышать - неустанное со­ зидание смысла — это, право же, совсем не так мало. 1992 ПРИМЕЧАНИЯ 1 Каганович А. Л. Антон Лосенко и русское искусство середины XVIII столетия. М., 1963, рис. 104; он же. «Медный всадник». Ис­ тория создания монумента. Л., 1975, с. 55, 165, 169. 2 Пыляев М. И. Старый Петербург. Рассказы из былой жизни столи­ цы, изд. 2-е. СПб, 1989, с. 277. 3 В настоящее время рисунок находится в музее города Нанси. «При отделывании камня на месте Фальконет велел от передней вы­ соты убавить два фута с половиною. Это произвольное уменьшение камня вызвало неудовольствие со стороны Ив. Ив. Бецкого». Пыля ев М. И. Старый Петербург..., с. 277. 4 5 [> Каганович А. Л. Антон Лосенко и русское искусство..., с. 1 2 6 - 1 3 0 , 179. См. примеч. 4. 7 «Доставленный на Сенатскую площадь, „гром-камень" был умень­ шен до размеров, предусмотренных моделью памятника. Прежде всего была сколота излишняя высота камня: вместо первоначаль­ ных 22 футов она была уменьшена до 17 футов; далее камень был сужен с 21 фута до 11 футов. Что же часается длины, то она оказа­ лась недостаточной (37 футов вместо 50 по модели), в связи с чем пришлось приставить к монолиту второй камень 13-футовой дли­ ны». Аркин Д. Е. Медный всадник. М.; Л., 1958, с. 53. н Письмо Д. Дидро, 1777 г. См.: Мастера искусства об искусстве, т. III. М., 1967, с. 362. 9 Oeuvres d'Eticnne Falconet, statuaire, vol. II. L.M: wiie 1781. p. 183. 10 Радищев А. 11. Письмо к другу, жительствующему в Тобольске, но долгу звания своего // Радищев А. //. Избранные сочинения. М.; Л. 1949, с. 1 2 - 1 3 . 11 Цит. но: Каганович А. Л. Антон Лосенко и русское искусство..., 12 В последний, кажется, раз она была обстоятельно и убедительно ха­ рактеризована в докладе П. Я. Эйдельмана (в Музее Пушкина 25.10 1983 г.), а затем в его статье «Пушкин и Мицкевич», см: Эйдельман //. Я. Пушкин. Из биографии и творчества. 1826—1837. М., 1987, гл. VI. с. 127. 13 Прогулка эта должна быть датировала весной или летом 1828 i. См.: Осповат А. Л., Тименчик Р. Д. «Печальну повесть сохранить...», изд. 2-е. М., 1987, с. 28. 4 См.: Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1989, с. 251. 15 Батюшков К. Избранная проза. М., 1987, с. 102. 6 Фальконе Э. М. Размышления о скульптуре // Мастера искусства об искусстве, т. III. M., 1967, с. 346—347. 17 Общая характеристика спора древних и новых — в статье: Бахмутский В. Я. На рубеже двух веков // Спор о древних и новых. М., 1985. 18 Как обычно у Пушкина, произведение представлено тремя рукопи­ сями: первоначальной, очень черновой, созданной в Болдине в ок­ тябре 1833 г. (тетрадь № 845 по нумерации Пушкинского дома); так называемой «Болдинской беловой» ( № 964), приближенной к ныне публикуемому тексту, но содержащей ряд мест, в окончатель­ ном варианте переработанных; и авторской беловой ( № 966), пе­ реписанной рукой Пушкина для Николая I и содержащей его поме­ ты на полях. «Вступление» открывает поэму не только в этих трех авторских текстах, но и в писарской рукописи, изготовленной по заказу поэта в августе 1836 г., которую Пушкин начал было пра­ вить наново, не изменив, однако, и в этом случае первоначальную последовательность частей. 19 Выражение из докладной записки Фельтена 1784 года. См.: Кагано­ вич А. Л. Антон Лосенко и русское искусство..., с. 158. 10 Цит. в книге: Аркин Д. Е. Медный всадник, с. 42. 11 Русский литературный анекдот конца XVIII — начала XIX века. М., 1990, с. 5 6 - 5 7 . 12 Там же, с. 107. i3 См.: Осповат А. Л., Тименчик Р. Д. «Печальну повесть сохранить...», с. 118—124; там же — идущие в том же направлении шутливые (с. 10), мистические (с. 13) или полусерьезно-поэтические (с. 56) за­ мечания современников. Ср. также отзыв иностранца, сказавшего, что конь на монументе «скачет, как Россия», приведенный* К. Н. Батюшковым в его «Прогулке в Академию художеств» — со­ чинении, оказавшем бесспорное и прямое воздействие на поэму Пушкина. 14 Барт Р. Структурализм как деятельность // Барт Р. Избранные ра­ боты..., с. 260. ПОНЯТИЕ АРХЕТИПА И АРХЕТИП ВНУТРЕННЕГО ПРОСТРАНСТВА Непосредственно история дана нам как совокупность человеческих поступков, и поэтому для понимания ее первостепенно важны стиму­ лы этих поступков — регуляторы общественного поведения. Они могут быть двух родов; назовем их регуляторами первого и второго порядка. Регуляторы первого порядка — те, что прямо связаны с выживанием человека и действуют на него извне, как некоторые объективные си­ лы. Таковы регуляторы экономические или правовые. Что бы человек ни думал и кем бы ни был, ему надо есть, где-то прятаться от непого­ ды, что-то носить на теле, и, чтобы такие свои потребности удовлетво­ рять, он должен что-то производить, приобретать, добывать, регули­ руя при этом свое поведение по нормам, которые в данном обществе приняты. Точно так же обстоит дело и в государственно-правовой сфере: жизнь человека в обществе регулируется нормами и законами, и хотя в идеале гражданин, как член общества, участвует в их созда­ нии, непосредственно они даны ему как нечто внешнее, чему он дол­ жен подчиниться. Именно этим «внешним» своим характером регуля­ торы общественно-исторического поведения первого порядка в корне отличаются от регуляторов второго порядка. Последние основаны на интериоризации общественных процессов и выступают не столько как проявления внешнего принуждения, сколько как содержание созна­ ния. Так, каждая эпоха представляет себе категории времени, про­ странства, собственности, власти, права, семьи, дружбы по-своему, в отличие от того, как представляли их себе люди других эпох, и эта особенная, лишь данному обществу присущая система представлений, или, как иногда принято ее называть, «картина мира», оказывает су­ щественное влияние на мировосприятие, на сознание и, следователь­ но, на поведение людей. Время, например, издавна существовало в человеческом сознании в двух обликах — циклическом и линейном; и нам сейчас трудно себе представить, какой трагический слом в созна­ нии и культуре, какой ужас был сопряжен с переходом от уютного, размеренно и спокойно возвращающегося ненапряженного цикличе­ ского времени к времени линейному. «Циклический человек» жил в Mifpe возвращающихся приливов и отливов; каждую весну с пробуж­ дением природы он закладывал основы урожая, который должен был спасти его на следующий год; каждую осень собирал плоды трудов своих, каждую зиму вместе с природой как бы погружался в сон. Цикл этот перебивался некоторыми событиями личной жизни,, т^же, впрочем, обычно вписанной в нерушимый природный ход вещей. Ли­ нейное время — это время истории, которая, неуклонно разбиваясь, стремясь вперед, каждый день ставит человека перед чем-то новым и неожиданным, перед необходимостью бороться, защищать свое достоя­ ние, свое племя, идти что-то открывать, от кого-то обороняться или кого-то завоевывать и потому требует постоянного колоссального со­ средоточения духовных и материальных сил. Бессознательным сопро­ тивлением этике линейного времени объясняется низкий уровень про­ изводительных сил некоторых древних обществ, восприятие труда как тяготы, которой надо по возможности избегать. Поэтому же у древних народов столь щедро выделялись в году дни, в которые запрещалась производственная, военная, государственная деятельность, другими словами — периодически табуировалась цивилизация и обнаружива­ лось стремление вернуться в исходное природное бытие — в до-линей­ ное циклическое время. Отсюда же, по-видимому, вообще возник та­ кой институт, как праздник — форма отдыха от перенапряжения, пришедшего с линейным временем. В наши дни в качестве таких ин териоризированных и потому далеко не всегда осознаваемых регулято­ ров общественного поведения второго порядка выступают социальная мифология, имидж лидеров, престиж, мода и, в частности, архетипы массового сознания. Попытаемся сосредоточиться на одном из HIDC — на архетипе в!гутреннего пространства в его опосредованности про­ странством внешним. Термин «архетип» был если не предложен, то насыщен новым со­ держанием швейцарским психологом и культурологом Карлом Густа­ вом Юнгом в начале нашего века. Архетип для Юнга — это структур­ ный элемент психики, который возник в примитивном мире первобыт­ ного человека и изначально нашел свое выражение в его мифологии. Юнг был убежден, что такого рода архетипы живут в каждом из нас до сих пор, «являются неоспоримым общим наследием всего человече­ ства» и что основу человеческой психики, следовательно, составляют некоторые древние образы, с которыми мы знакомы по мифологемам и отчасти по сновидениям. «То, что мы называем психикой, — писал Юнг, — ни в коем случае не тождественно сознанию и его содержа­ нию»: сознание опирается на реальный жизненный материал, тем са­ мым принадлежит сфере так называемой дневной логики и допускает непосредственную верификацию, то есть проверку истинности каждого представления с точки зрения соответствия его опыту; архетипы же живут в глубинах коллективного подсознания и опираются на беско­ нечно архаический и примитивный, а не на актуальный общественный и культурный опыт. В качестве примера Юнг приводил так называе- 11рняпше архетипа и архетип внутреннего пространства ///> мьШ Mutterkomplex, то есть странные отношения человека, особенно сына, с матерью, которые пронизаны и властной потребностью стать самим собой, обрести независимость, отпочковаться от матери, и в то же время невозможностью это сделать, обусловленной какими-то смутными ощущениями непреодолимой внутренней связи. Сохранение, вопреки нормам современного цивилизованного существования, власти и влияния матери обусловлено продолжающим жить в недрах шчгхикн архетипом. Идущие от него импульсы не соответствуют нормам созна­ ния, вступают в конфликт с ними и деформируют психику человека. Существует точка зрения, согласно которой большинство неврозов и даже психозов так или иначе связаны с неспособностью вовремя отде­ литься от связи с матерью. Кроме специального значения, которое ассоциировал со словом «ар­ хетип» сам К. Г. Юнг, термин этот приобрел сегодня и более широкий ис­ торико-культурный смысл. Дело в том, что на основе примитивно-архстипических связей или в дополнение к ним (а иногда и вне прямой связи с ними) В сознании коллектива и в сознании личности образуется некото­ рый фонд представлений, которые опираются нагенетическуюпамять и не соответствуют актуальному эмпир!Гческому опыту или даже прямо противоречат ему. Ограничимся двумя примерами. В Древнем Риме в начале Империи на одного жителя приходилось 600—900 литров воды в сутки (в Москве и в Нью-Йорке сейчас около 500, в Петербурге начала века — 200), так что обеспечение ею граж­ дан не представляло никакой проблемы. Тем не менее разрешение на проведение воды в дом было сложнейшей процедурой, всячески за­ трудненной: следовало обращаться к императору, император передавал просьбу отпущеннику, который ведал этим участком хозяйства, отпу­ щенник советовался с распорядителем водопроводов, а это был сена­ тор, вельможа, по положению — член Совета иринцепса, и тогда, учи­ тывая все, давалось, а чаще и не давалось, разрешение. Такой харак­ тер процедуры объясняется чисто архетипическими навыками мышле­ ния. Снабжение водой искони было условием существования самодо­ статочного сельского хозяйства, того, что в Риме называлось «вилла», а в городах — способности общины сохранить запасы питьевой воды в случае осады. В начале Империи семейный особняк в Риме, так назы­ ваемый домус, не имел уже с виллой ничего общего, его хозяин, разу­ меется, не вел в городе никакой обработки земли, а о вероятности осады Рима врагами и говорить не приходилось — ближайшая граница проходила за сотни миль. Но водоснабжение мыслилось не как часть окружающей эмпирической реальности, а в категориях архаической стилизации, на основе архетипов «гражданин — всегда землевладелец», «город — всегда община, противостоящая остальному, враждебному 116 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность миру». Исходя из них и надо было беречь воду, хотя решительно ни­ каких практических причин для этого не было. Еще один пример из совсем другой области. Герой стихотворения Пушкина «Полководец» («У русского царя в чертогах есть палата...») Барклай-де-Толли. Он продумал гениальный план кампании 1812 го­ да, принял все меры к его осуществлению, проявил себя как полково­ дец, бесконечно преданный порученному делу - спасению России в борьбе с Наполеоном. Но не может, по-видимому, быть народным ге­ роем человек, которого зовут шотландским именем. И, в имени твоем звук чуждый не взлюбя, Своими криками преследуя тебя, Народ, таинственно спасаемый тобою, Ругался над твоей священной сединою. Барклая отставили и лишили тех почестей, что заслужил он своей деятельностью полководца. Где-то в глубинах национального сознания живет очень древний архетип деления всего мира на «мы» и «они», на «своих» и «не своих», и не только по существу, но даже и во внешних формах: имя должно звучать привычно, на своем языке. В рамках ра­ циональной логики это объяснения себе не находит, почему решение об отставке и явилось источником трагедии: Барклай, по-видимому, не мог понять, за что он отставлен; в Бородинской битве он «как рат­ ник молодой» проявш чудеса храбрости, явно искал смерти (этой кол­ лизии, в сущности, и посвящено пушкинское стихотворение) — под ним было убито пять коней. Все происшедшее получает свое объясне­ ние лишь на уровне глубинных структур, в связи с архетипами народ­ ного сознания. В число таких глубинных архетипов входит и образ внутреннего пространства. Если подопытное животное выпустить в новое для него закрытое помещение, оно прежде всего обежит его по периметру, об­ нюхивая все, что в нем есть. Биологи называют такое поведение ис­ следовательским инстинктом: у любого живого существа есть потреб­ ность убедиться в том, что закрытый объем, в котором оно оказалось, не таит опасности и представляет собой «спокойное» внутреннее про­ странство. В ряде языков существуют разные слова (а следовательно, и раздельные понятия) для обозначения дома как строения и дома как обжитого внутреннего пространства. Есть, например, английская по­ словица «men make houses and women make homes», 'мужчины строят дома, а женщины создают очаг'. В Древнем Риме была распростране­ на старинная формула, согласно которой магистрат должен был про­ водить службу domi et militiae. Здесь ясно противопоставлены про- Понятие архетипа и архетип внутреннего пространства 117 странственные представления с их характерными обертонами: militiae значит 'в легионах, на границах, вне Рима', то есть в сфере напряже­ ния и опасности; domi — дома, 'у себя', не выезжая за пределы род­ ной общины и за пределы священной ограды города, внутри которой гражданин находился под покровительством богов. Иногда такое раз­ личение приобретает очень тонкий характер, как, например, при про­ тивопоставлении во французском языке вьфажений a la maison и chez soi (или chez lui). II est a la maison означает лишь, что он находится внутри того дома и той квартиры, в которой живет; ici il est chez lui — он находится у себя, то есть в некотором привычном обжитом пространстве; для французского сознания это не одно и то же. В истории искусства внутреннее пространство нередко противопо­ ставляется внешнему как культурно обжитое, генерирующее сложный спектр комфортных эмоций. Если в живописи Ренессанса, например, интерьер обычно не акцентирован, за широкими оконными проемами видны улицы города или фантастический пейзаж или просто голубчк* небо и в мышлении художника оппозиция внутреннего и внешнего во­ обще мало ощущается, в голландской живописи XVII века обжитой, бытовой, человеческий характер интерьера чаще всего подчеркнут, выступает как ценность и в имплицитном противостоянии внешнему миру определенным образом структурирует восприятие действительнос­ ти. Можно сослаться и на более близкие по времени примеры. Зрелое творчество А. Тарковского образует как бы единую эпопею, и един­ ство ей придает мотив дома как лирически переживаемого внутренне­ го культурного пространства, в которое — благотворно или разруши­ тельно — вторгается пространство внешнее — большой, чужой и новый М1ф. Отсюда — пожар дома как некоторый архетип культурной ката­ строфы — мотив, проходящий через творчество режиссера от «Зерка­ ла» до «Жертвоприношения», затопление дома в последних кадрах «Соляриса», двусмысленность образа дома в «Зеркале». Само воздей­ ствие фильмов Тарковского основано на том, что архетипы дома, ог­ ня, воды дремлют в подсознании зрителя и оживают в художествен­ ной ткани картины. Язык архетипов отчетливо выступает здесь как язык искусства, а тем самым и как язык культуры. Последнее положение действительно не только для сферы худо­ жественного вымысла, но и для вполне реальных исторических ситуа­ ций. «Наше национальное возрождение в прошлом веке началось со сбора фольклора, — говорил эстонский социолог в интервью, опубли­ кованном в журнале «Дружба народов» (1991, № 2), — можно ска­ зать, что наша вера — в нашем языке, и потому для эстонца защита языка — это защита святого места. Все это во многом подсознательно связано с таким понятием, как kodu, дом, — не „дом" в смысле пост- US I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность ройка, нет, это — все, чем ты живешь». — «По-русски, — задает воп­ рос интервьюер, — есть еще и слова: Отечество, отчизна -• земля от­ цов, Родина — место, где родился... Они не точнее выражают смысл?» — «Нет, нет. Это больше похоже на слово „очаг". Что-то бо­ лее интимное, что не может быть от края и до края. Когда эстонские социологи в 1974 году исследовали отношение к koduy мы долго не могли решить, как точнее перевести это слово для анкеты. Туг, навер­ ное, какое-то основное различие в типе культуры. Наша культура, как и у многих северных народов, сконцентрирована вокруг домашне­ го очага, и мы очень болезненно переживаем все, что нарушает его целостность. Это иначе, чем у народов, живущих на больших просто­ рах, — просторов у нас просто нет... И мы строили свой очаг внутрь: в песни, в культуру, в язык». Как понятие культурное, архетип внутреннего пространства обла­ дает двумя коренными свойствами: он многозначен и он существует лишь через свою противоречивую и неразрывную связь с внешним пространством, причем оба эти свойства постоянно взаимодействуют между собой. На ранних стадиях исторического развития ограниченные, этниче­ ски относительно однородные коллективы обычно воспринимают про­ тивостоящие им иные коллективы и все вообще лежащее за пределами освоенной ими территории географическое пространство как нечто не­ изведанное и потому опасное, как угрозу своему существованию и це­ лостности, как царство враждебных сил. Это отразилось в греческих легендах о разного рода чудовищах, с которыми сталкивается человек, вышедший за пределы эллинской ойкумены, но особенно выразительно эта картина мира оказалась представлена у германцев. Для древнего германца мир, им освоенный, простирается во все стороны до горизонта, а может быть, и далее горизонта на расстояние четырех-пяти дней пути и носит название «митгард» — срединное селе­ ние, срединная усадьба. За его пределами лежит внешний мир — «утгард». Он бесконечен, почти лишен света, там дует ледяной ветер и текут реки, полные яда; повсюду сидят чудища, полулюди, полузвери, глаза которых излучают противоестественный свет, а дыхание режет как ножом. Локализация утгарда двойственна. В определенном смыс­ ле он всегда «там» в противоположность «здесь», вдали, неотделим от представления о пути, о человеке, ушедшем из дому и либо сгибшем в безднах утгарда, либо вернувшемся неузнаваемо преображенным. Ми­ фы о нисхождении в ад есть у очень многих народов, но именно у германцев они отчетливо связаны с уходом из дома, странствием, со страхом перед далью и пространством. В другом смысле, однако, утгард не предполагает никакого отдаления, ибо лежит не только вдали Понятие архетипа и архетип внутреннего пространства ПО от дома, но и под ним. Поэтому любая пещера, дыра в земле, глухой овраг могут быть ходом в утгард или даже им самим. Его непосред­ ственная близость к дому становится особенно очевидной по ночам, когда чудища, в принципе живущие где-то за горизонтом, могут под­ жидать человека прямо у крыльца. При такой двойственности утгарда двойственным оказывается и митгард. С одной стороны, он действительно простирается до горизонта и за него; он везде, где светит солнце и люди пашут землю. Но в той мере, в какой чудища утгарда угрожают непосредственно моему дому, именно он воспринимается как единственное защищенное от них место, а митгард сокращается до размеров моей усадьбы. Поэтому самое страшное в утгарде — не чудища, ледяной ветер и ядовитые реки, а то, что его действи­ тельность абсолютно чужда моему мирку, подчинена другим, не нашим законам. Вода в реке живет, обладает волей и губит вступившего в нее человека, скала расступается, чтобы открыть проход в логово дракона, мертвые вещи при прикосновении оживают. Соответственно и в митгарде главным становится то, что все в нем свое, понятное, привычное, соот­ ветствующее обычаю и здесь заведенному порядку. По замечанию старо­ го проницательного исследователя, «люди здесь стоят на своей земле, ок­ руженные дружиной своих. Деревья и камни, животные, оружие, даже земля и природа существуют для них. Все, что их окружает, им известно, является тем, чем кажется, они знают, что здесь царит порядок, на кото­ рый они могут положиться». Иногда отношения между так понятыми внутренним и внешним пространством становятся противоречивыми. Утгард ужасен, однако именно в силу своей противоположности тому, что «здесь», он может выступать также как иная, блаженная форма существования; уйдя из митгарда, человек попадает во многих случаях на острова блаженных: раз нет «здесь», то нет и бед, которые так нередки дома. Архетипы внутреннего и внешнего гпюстранства специфичны для каждой эпохи и потому соотношение их образует ее содержательную характеристику. Уникальным, эталонным образцом воздействия диа­ лектики внешнего и внутреннего гггкктранства на всю систему культу­ ры до сих пор остается Древний Рим. Суждение это основано на ана­ лизе основополагающих явлений его исторической жизни — дома, со­ циальной микрогруппы и города-государства. Дом, domiiSi в Риме есть пространство сакрально замкнутое, внут­ реннее пространство по преимуществу. Семья, здесь живущая, имеет свой культ, положение ее зависит от благосклонности домашних богов и, соответственно, от обрядов, которые выполняются в их честь. Так, в каждом доме живут пенаты. Имя их происходит от слова penus, кладовая — не только как помещение, но и как совокупность запасов 120 7. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность продовольствия в доме и тем самым как источник сытости, довольства и самостоятельности. Семья, которая живет в доме, разумеется, ячей­ ка общества, но ячейка замкнутая, имеющая не только свои культы, своих пенатов, но и свою внутреннюю организацию. Во главе ее стоит paterfamilias, отец семьи, располагающий над членами ее неограничен­ ной властью. Всевластие вышестоящего в государстве смягчено и огра­ ничено законами, во «внутреннем пространстве» дома оно сохраняется полностью. Сохраняются, например, семейные суды — нарушения не­ которых норм поведения, особенно нравственных, подлежали разбору, осуждению и наказанию в пределах семейной юрисдикции. Дом самодостаточен, в нем есть запасы не только еды в кладовой, охраняемой пенатами, но и воды, потому что имплювий — квадратное углубление в полу атрия, в которое через отверстие в крыше собирает­ ся дождевая вода, обеспечивает возможность держаться против внеш­ ней осады достаточно долго. Никакой осады нет и быть не может, но запас воды и продовольствия дому необходим, потому что актуальна не эмпирически данная реальность, а архетип сознания: дом — модель самодостаточного замкнутого внутреннего пространства со своим уп­ равлением и нормами, своим населением, своей обжитостью. Но дом — резиденция семьи, семья же органически входит в город­ скую общину, принадлежит к ней и потому живет как бы на границе закрытого и открытого пространства. С архитектурной точки зрения положение это было связано с тем, что внутренние помещения домуса выходили на перистиль и на парадный зал — атрий и почти не имели окон; между стенами этих помещений и внешними стенами дома оста­ валось 1фостранство, глубина которого доходила до четырех-пяти мет­ ров; оно делилось на части, так называемые таберны, — самостоя­ тельные помещения с выходом на улшгу, которые уже с конца Респуб­ лики сдавались под ремесленные мастерские или под склады. Ремес­ ленник, который снял таберну, поселялся в ней чаще всего со своей семьей, использовал ее как производственное помещение, а в верхней части надстраивал деревянные антресоли, где и жил с женой и деть­ ми. Такова же была внутренняя архитектурная организация нередко располагавшихся в табернах лупанаров (публичных домов): внизу по­ мещения для посетителей, для еды и питья, то есть «таверна» в позд­ нейшем смысле слова, наверху — интимные комнаты. У домуса, как i фа в ил о, имелся аттик, то есть как бы второй этаж; там проходила часть жизни семьи, там находились летние столовые* использовавшие­ ся повседневно, тогда как пиршественный зал в первом этаже исполь­ зовался только изредка для приема гостей. Эти летние столовые тоже могли быть сданы, причем вход в них в таких случаях устраивался обычно не из атрия, а из таберны или с внешнего балкона, который Понятие архетипа и архетип внутреннего пространства 121 продолжался и на соседний дом. Если отдельные помещения в аттике сдавались внаем и при этом еще соединялись с табернами, от замкну­ той независимости и самостоятельности и самой семьи, и ее резиден­ ции, которая в идеализированном историко-архитектурном представ­ лении составляла сущность римского домуса, не оставалось и следа. Попробуем вообразить себе, например, как жилось в Помпеях в доме № 1 8 12-го участка VII района, часть которого занимала одна семья, в табернах расположился публичный дом, а в аттике ряд помещений принадлежали каждое отдельной семье, и члены их проходили домой по балкону, имевшему выход через соседний дом № 20. Строение, в принципе бывшее резиденцией семьи, в реальной жизни превращалось в своего рода жилой муравейник. Принцип муравейника окончательно торжествует в I веке н. э. в так называемой инсуле. По историко-архитектурным работам мы при­ выкли к тому, что инсула — это многоквартирный дом, противостоя­ щий домусу как резиденции одной семьи. Но само слово инсула озна­ чает 'остров'. Вторичное его значение — застроенный квартал, учас­ ток, независимо от того, чем он застроен — многоквартирными дома­ ми или домусами, самостоятельными или соединенными между собой. Поэтому в римской реальности I века инсула не просто многоквартир­ ный дом; это, скорее, именно жилой муравейник с бесчисленными пе­ реходами, обиталище, где на каждом шагу и в любое время можно наткнуться на кого-либо из соседей. При этом теснота воспринималась не как неудобство, а как ценность. Она давала ощущение демократи­ ческой сплоченности, равенства и обжитости и как бы противопостав­ ляла хороших людей, правильную жизнь жизни в изоляции, в отдель­ ных резиденциях. В них живут те, кому есть что прятать от соотече­ ственников. Тиберий, «плохой» принцепс, проводит последние годы на Капри, где творит неправый суд и жестокую расправу; на Альбанской вилле прячется император Домициан — извращенное чудовище, чье времяпрепровождение описано в IV сатире Ювенала; в Тиволи живет странный, ни на кого не похожий император Адриан — как будто бы обычный римлянин и в то же время человек загадочный, грек и кос­ мополит. Отдельно живут, таким образом, люди странные или сквер­ ные, нормальный же обычный римлянин живет в тесной бесконечной путанице жилых помещений, переходов и тупиков. Теснота на улицах и жилища-ульи в описываемую эпоху были еще двумя слагаемыми единого ощущения жилой среды, воспринимавшегося императивно: быть всегда на людях, принадлежать к плотной живой массе сограж­ дан, смешиваться со своими и растворяться в них. Положение paterfamilias'a, самостоятельного и самодостаточного хозяина, все время опосредовано его же положением члена общины, и 122 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность он только тогда по-настоящему у себя дома, когда он и вне своего до­ ма. Поэтому утро с восхода солнца примерно до двенадцати часов, до часа бани, римлянин проводит на форуме, в городе. Он делает дела, беседует, участвует в сходках, то есть в политической жизни города; он — гражданин. Но и как гражданин на форуме он полноценен лишь в той мере, в какой он самостоятельный, ни от кого не зависящий хо­ зяин, то есть в той мере, в какой он имеет возможность вернуться к себе, в свой замкнутый самодостаточный мирок — дом. Однако и там он остается во власти той же двойственности: он уважаем и уважает себя как самостоятельный хозяин, но самостоятельность его как хозя­ ина полностью реализуется так, что он в то же время глава клана. Вот почему, завтракая ранним утром и днем в одиночестве, обедать он должен непременно в обществе. Обед (после половины второго зи­ мой, после двух или половины третьего летом) никогда не проход1гг наедине. Обедать одному — для римлянина величайшее несчастье. Только когда человек у себя дома окружен друзьями и членами семьи, когда проводит с ними вместе время, играет в игры, слушает деклама­ цию или музыку, беседует об общественных делах, то есть только тог­ да, когда «внешнее пространство» жизни проникло во внутреннее, жи­ вет через него и в постоянном с ним взаимодействии, такой человек чувствует себя полноценным римлянином. Точно так же обстоит дело с другой разновидностью «внутреннего пространства» — с социальной микрогруппой. Социальная микрогруппа — это малый коллектив, соседская или дружеская, производствен­ ная, родственная или возрастная ячейка, в которой человек чувствует себя как бы в митгарде. Ход простой повседневной жизни замедлен и долго остается неизменным в этих ячейках общества, где осуществля­ ются непосредственные социальные контакты микросреды. Римлянин на всех этажах общества жил так — в семье с примыкающими к ней традиционными друзьями дома, в землячествах и похоронных сооб­ ществах, в коллегиях, посвященных культам неофициальных богов, и в коллегиях ремесленников. Человек никогда не оставался один на один с государством. Он всегда сначала члец внутренней структуры микрогруппы. Соседская, семейно-родовая, дружеская («амикальная») община выражает здесь единый архетип внутреннего пространства, обжитой ячейки существования. Императоры в Риме долго не знали, как относиться к микросообществам. С одной стороны, они выража­ ли глубинную потребность народа, исторически обусловленные формы его жизни; с другой — по мере отчуждения государства и отделения его интересов как целого от непосредственной жизнедеятельности на­ селения такие сообщества становились подозрительны: о чем люди мо­ гут там говорить? нет ли там какого злоумышления на власть? И мне- Понятие архетипа и архетип внутреннего пространства 123 раторы то разрешали их, то засылали туда своих соглядатаев; Нерон вдруг объявил себя патроном вообще всех микросообществ в Римской империи; к концу II века они были окончательно поделены на офици­ ально разрешенные и неразрешенные, но, в общем и целом, сообщест­ ва существовали в Риме на протяжении всей его истории, постоянно возрождая в человеке ощущение того, что он защищен и может быть спокоен, ибо живет в обжитом маленьком микропространстве. Однако и микрогруппы в Риме, так же как домусы, были постоян­ но опосредованы макроструктурами и государства, и общества в це­ лом. Цицерон в пятой главе второй книги «О законах» развивает дав­ нее учение греческих стоиков о «двух родинах». У римлянина, разъяс­ няет Цицерон, всегда две родины: обжитая, пережитая, основанная на дружеских связях — община, где он появился на свет, его «малая родина»; и бескрайняя республика римлян, перед которой он ответ­ ствен как гражданин, для которой должен жертвовать жизнью, слу­ жить ей как воин или как магистрат, — его «великая родина». Первая существует лишь через вторую, вторая не существует реально без пер­ вой. Постоянное взаимопроникновение непосредственно продолжаю­ щего человека контактного микромирка и более или менее отчужден­ ного большого мира государства, другими словами — взаимопроникно­ вение внутреннего и внешнего пространства, и в этом случае остается одной из постоянных и самых разительных черт антично-римской ци­ вилизации. Командует армией или руководит уже покоренной провин­ цией один из высших магистратов. Он назначается сенатом, но весь его штаб подбирается им самим — с учетом общеочевидных деловых качеств привлекаемых сотрудников, но прежде всего на основе их {принадлежности к семейному окружению командующего или намест­ ника. Первые императоры создали особый орган государственного уп­ равления, который не имел официального наименования и лишь впос­ ледствии стал называться Советом прннцепса. Он выполнял важней­ шие государственные функции и в конце концов стал составляться из руководителей ключевых ведомств, но на протяжении первого столе­ тия своего существования, пока были живы еще исконно римские тра­ диции политической жизни, представлял собой перенесенный в госу­ дарственную структуру кружок друзей и родственников императора или его семьи. Таких примеров очень много. Наконец, на диалектике и взаимопроникновении внутреннего и внешнего пространства основано и бытие римского города-государства в окружающем мире. Исконно и изначально город-государство проти­ востоит своему окружению. Рим — единственное и неповторимое мес­ то на земле, отличное от всей остальной ойкумены. Здесь Ромул кри­ вым жреческим посохом обвел в небе священный квадрат, в гкгом 124 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность квадрате, как доброе предзнаменование, появились посланные богами двенадцать коршунов, и тогда Ромул спроецировал квадрат на землю, тем обнаружив единственное во вселенной место, которое должно стать Римом. Плуг провел фаницу города, священную борозду, отвал из нее образовал первую офаду Рима, его сакральную фаницу — померий. Вне священной фаницы померия римлянин дает волю самым низменным своим инстинктам, он фабит, он жесток и кровав. Когда же возвращается в священную фаницу померия, он должен очистить­ ся. Ни один народ не знает такого количества обрядов очищения и ис­ купления, сколько их есть у римлян, в основном при возвращении во внутреннее пространство — в фаницы города. Храмы чужих богов, впоследствии столь в Риме распространенные, изначально располага­ лись только по фанице померия, а не внутри его. Город долго воспри­ нимался и ценился его фажданами как неповторимо-данное и в этом смысле абсолютно замкнутое пространство. Но то была, однако, лишь одна сторона дела. Провиденциальная миссия Рима, по убеждению тех же фаждан, состояла в постепенном втягивании всего остального Miq>a в эту уникальную сферу законнос­ ти, богопочитания и цивилизации, которая была изначально сосредо­ точена в пределах померия. Вся история Рима есть история его экс­ пансии. В этом процессе принято подчеркивать его военно-фабительские мотивы. Для такого взгляда есть все основания. В эпоху Респуб­ лики Рим вел войны постоянно, решение об объявлении войны прини­ малось народным собранием, и если фаждане голосовали за войну, значит, они рассчитывали, что она принесет им выгоду, то есть в пер­ вую очередь их обогатит. Из покоренных стран вывозились материаль­ ные ценности и сокровища искусства, значительная часть земли кон­ фисковывалась в пользу римлян, военнопленные обращались в рабов. Но в конечном историческом итоге главное все же оказывалось в дру­ гом. Рано или поздно (в основном уже при Империи, то есть в I—III вв. н. э.) поселения на завоеванных территориях — давние или отстроенные после покорения — получали статус римского города, а жители рано или поздно становились римскими фажданами. Органи­ зация местного управления, характер и расположение общественных зданий, формы быта и досуга копировали порядки, существовавшие в городе на Тибре, а сам Рим впитывал постепенно новшества, возни­ кавшие за его пределами, в городах империи. «Ты сделал городом то, что прежде было миром», — писал, обращаясь к Риму, поздний антич­ ный поэт. К середине II века н. э. Рим действительно, казалось бы, обрел идеальное равновесие между внутренним и внешним пространством; противоречие между ними было устранено и тем осуществлена мечта Понятие архетипа и архетип внутреннего пространства 125 всей поздней античности — их живое взаимопроникновение. В так на­ зываемый «золотой век» Антонинов (второй век христианского летоис­ числения) империя достигает солнечной полноты бытия: города стали частью единой империи, но сохраняют облик автаркии, Рим правит империей, но с опорой на провинции и с учетом их интересов, грече­ ская и римская культуры сливаются, дополняя друг друга. Но еще несколько десятилетий, и наступает 167 год, Маркоманская война — первое грандиозное столкновение с варварами, в котором Рим факти­ чески не смог добиться решающей победы, военный кризис империи, распространяющийся на остальные сферы жизни, и в кризисе этом обнаруживается, что под покровом цивилизации, казалось бы, упразд­ нившей древнюю противоположность «мы» и «они», неизбывно живет все тот же архетип внутреннего пространства: как только сняли внеш­ ние скрепы, ослаб военно-бюрократический и правовой контроль, в провинциях — в первую очередь в Галлии, в Малой Азии — появляет­ ся исконная местная керамика, которой почти не видно было здесь триста или четыреста лет, но которая, оказывается, жила подспудно; в давно уже, казалось бы, единой космополитической армии разреша­ ют составление завещаний на местных языках, и совершенно неожи­ данно появляются документы на пунийском, галльском; у императоров «золотого века» — у Адриана, у Антонина Пия, даже еще у Марка Ав­ релия была иллюзия, что таких языков вообще давно нет в природе, что есть единый Рим, преодолевший оппозицию внутреннего и внеш­ него. Оказалось не так, ибо противоречие не просто философская ка­ тегория, а основа бытия и развития, трагедия — не просто литератур­ ный жанр, а выражение того, что жизнь есть столкновение, борьба и гибель начал, каждое из которых имеет свою правоту, и культура предполагает постоянное преодоление вечной противоположности свое­ го, внутреннего, и чужого, внешнего, и постоянное возвращение к ней — ради нового ее преодоления. 1990 126 1. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА В соответствии с логикой лекционного курса теории и истории культуры после статьи об архетипах естественно должен следовать ма­ териал об общественно-исторических (социаль­ ных) мифах и их роли в культуре. Поскольку, однако, в настоящей книге общественно-исто­ рический миф рассматривается в связи с ис­ торией Древнего Рима, статья, ему посвящен­ ная, вошла в раздел IV. В вузах, где культура Древнего Рима изучается лишь в обзорном по­ рядке, материал <Ливий и исторический миф» должен быть изъят из раздела IV и перенесен в настоящее место. ВНУТРЕННИЕ ФОРМЫ КУЛЬТУРЫ Культура существует во времени. Она меняется, развивается, и, что­ бы в ней ориентироваться, мы стремимся уловить в этом развитии пе­ реломные моменты, внутренние фаницы. Процессы, заключенные между такими фаницами, и образуют то, что принято называть куль­ турными эпохами: античность, Средние века, Возрождение, класси­ цизм. Каждое из таких обозначений вызывает у нас крут достаточно устойчивых представлений и ассоциаций. Мы никогда не сомневаемся в том, например, что Возрождение было, что все многообразие его проявлений сводится к некоторому единству и что такое единство в принципе отлично от всякого другого — скажем, от Средних веков или барокко. И все же, как только мы пытаемся сделать следующий шаг и определить, на чем же именно основано это единство каждой эпохи, возникают большие сложности. Факты культуры так разнообразны, любая эпоха таким бесконечным числом переходов связана с преды­ дущей и последующей, что, как выясняется, единство ее мы улавли­ ваем в таких вел!гчинах (например, «дух эпохи», «картина мира», «общий духовный фонд» и т. п.), которые каждому очевидны, но носят полуинтуитивный характер и едва ли могут быть расшифрованы однозначно, на чисто логической основе, в результате простого перебо­ ра признаков. Интуитивный элемент в восприятии культуры и отдельных ее эпох, однако, должен быть обусловлен не просто особенностями или несо­ вершенством нашего подхода и вообще зависит не только от нас, но отражает свойства самого познаваемого объекта — самой культуры. В ней, в частности, приходится предположить существование пластов, которые, не исчерпываясь своей принадлежностью к материальной об­ ласти или своим прямым научным, художественным, этическим содер­ жанием, представляют некоторую трудноуловимую субстанцию, выхо­ дящую за пределы этих сфер, хотя и проявляющуюся в каждой из них. Цель нижеследующих заметок — проверить это предположение путем конкретно-исторического анализа. Материалом нам послужит предметный мир Древнего Рима. Самые разные категории древнеримских вещей и сооружений обна­ руживают один общий конструктивный принцип. Римские колодцы, заменившие в эпоху Ранней республики естест­ венные источники водоснабжения, представляли собой шахту, сверху 128 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность скрытую оградой, сперва в виде прямоугольного деревянного сруба, позже — в виде каменного ящика. Но и тогда, когда с течением вре­ мени римское водоснабжение изменилось и семь грандиозных водопро­ водов (если упоминать только главные) стали ежедневно доставлять в город почти сто миллионов тонн воды, которая в значительной мере шла в уличные водоразборные колонки, — в наземной своей части эти колонки полностью сохранили облик колодцев. Те же четыре камен­ ные плоскости, сходясь под прямыми углами, образовывали невысо­ кий каменный ящик. Вода, однако, поступала теперь в него не снизу, из земли, а подводилась по трубам, и на один из бортов ящика (обыч­ но на длинный) стали ставить поэтому небольшую каменную стелу, внутри которой проходила труба, соединявшаяся с водопроводной се­ тью и изливавшая воду непрерывно — точно так же, как изливал ее некогда источник или родник. Внешняя сторона стелы была украшена рельефом, и вода лилась прямо из какой-либо его детали, наиболее для этого подходившей по сюжету, — из горла кувшина, который оп­ рокинул тут же изображенный петух, или из пасти зайца, изо рта ос­ лика и т. д. В сущности, только этими рельефами уличные колонки и отличались друг от друга. Перед нами особый тип отношений между устройством сооружения и развитием той сферы действительности, к которой оно относится. В позднереспубликанскую и раннеимператорскую эпоху условия жизни граждан и их быт изменились до неузнаваемости. Источники уступили место деревянным колодцам, деревянные — каменным, колодцы — во­ допроводным колонкам. Но на устройстве наземных водоразборных сооружений эта многовековая эволюция почти не отразилась. В ре­ зультате длительного опыта оказалась отобрана и закреплена некото­ рая оптимальная конструкция, которая в дальнейшем не реагировала как конструкция на изменение окружающих условий. Оно сказалось лишь во внешнем добавлении к исконной основе некоторой пристав­ ки, «аппликации» — декорированной каменной стелы, наглядно выра­ жавшей и изменение технических условий, и рост эстетических по­ требностей. Римская мебель, как известно, была обильно украшена наклад­ ным декором. Он не только характеризовал юблик мебели, но выра­ жал также принцип и тенденции ее развития. Переломные моменты в истории Рима всегда совпадали с распространением богатства и ус­ ложнением быта. Первый такой перелом приходится на начало II ве­ ка до н. э., второй — на эпоху Юлиев — Клавдиев, и оба были време­ нем резкого обогащения и изощрения предметной среды, что, однако, непосредственно выражалось в распространении, разнообразии и удо­ рожании накладок и аппликаций. «Вернувшееся из Азии войско (в Внутренние формы культуры 129 187 г. до н. э.) занесло в Рим первые ростки чужеземной роскоши; тогда-то в столице появились ложа, обитые медью или бронзой, и по­ крывавшие их дорогие декоративные ткани» '. Ход времени отражался в накладном декоре, конструкция же вещей тяготела к полной ста­ бильности, к закреплению в их неизменности раз навсегда найденных, веками отработанных схем. С III века до н. э. Рим знал два вида лож — i^ctus, каменный лежак, и grabatus, кровать с рамой, затяну­ той ременной или веревочной сеткой. Прошло три самых бурных века римской истории, перевернувших вверх дном весь античный мир, и мы обнаруживаем точно те же два вида лож: помпейский кабатчик Ситий вывешивает объявление о сдаче внаем своей харчевни cum tribus lectis, а Марциал сообщает, что на его кровати «и оборвавшись, и сгнив все перетяжки висят» 2. Ни конструктивные изменения этих ти­ пов, ни какой-либо третий, новый вид лож (если говорить о реально распространенных) в источниках не отмечаются — Цицерон рассказы­ вал о каком-то скряге, который «свозил отовсюду не только lectos, но и grabatos»3. Если изделие менялось, в подавляющем большинстве случаев это лишь значило, что менялись накладки. В XI сатире Ювенал описывает, как изменилась жизнь римлян в его дни сравнительно с республиканской стариной: ложа стали облицовывать черепахой, и именно это сделало их отличными от лож предков, ибо «медное в те времена изголовие скромной кровати лишь головою осла в веночке ук­ рашено было» 4; конская сбруя, продолжает поэт, прежде тоже была иной, поскольку иными, не такими, как сейчас, были наложенные на нее украшения — ее обкладывали бляхами, выломанными из трофей­ ных кубков. В области бытовых вещей смена времен была сменой не конструкций и не принципов, а декора. Меняясь почти исключительно благодаря декору и за его счет, ме­ бель отражала в своей эволюции не столько сдвиги в реальной жизни, сколько внешнюю и на поверхности произволыгую игру престижа и моды. С определенного времени, например, кровати начинают делать целиком из бронзы, хотя при этом они почти не отличаются от оби­ тых бронзой. Облицовочный материал обрабатывается так, чтобы со­ здавать впечатление облицовки иной природы — черепаха «под дерево» или стукко «под мрамор»; «дорогим деревом одевают как корой деше­ вое» 5. Примитивная и архаичная в своей основе вещь — ложе, шка­ тулка, дверь — становится «престижной» и «современной» за счет на­ кладок, инкрустаций, филенок из неожиданных и странных дорогих материалов. В подобных приемах обычно видят отличительную черту мебели Ранней империи. Это очень неточно. В I веке накладной де­ кор, действительно, усложняется и удорожается, становится капризнее и произвольнее, но сам принцип развития за счет разного рода аппли- 5-799 130 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность каций при сохранении неизменной конструктивной основы характери­ зует римский предмегный мир в целом 6. Архитектура римлян представляет собой ту область, в которой ^-аппликация» выступает как универсальный принцип технологии, ху­ дожественной практики и эстетического мышления. Многоцветные стукковые покрытия обволакивали в Помпеях все элементы здания — стены, колонны, капители, своды. С начала Империи в этой функции распространяется также мрамор. Ступени, на которых рассаживались зрители в большом театре в Помпеях, были построены во II веке до и. э. из туфа; в начале нашей эры театр обновили — практически это вы­ разилось в том, что туф обложили мрамором. Кроме стукко и мрамо­ ра, использовалась терракота — дгже в скромных помпейских домах ею чаще всего были отделаны края комплювиума. Архитектура здания воспринималась как стилистически нейтраль­ ная; актуальная эстетическая программа и заложенная в здании се­ мантика находили свое выражение в облицовках. Огромный дворец Нерона, отстроенный им с вызывающей роскошью в самом центре Ри­ ма в 64—68 годах, с точки зрения собственно архитектурной бьш по­ разительно незатейлив и традиционен, воспроизводя в увеличенном виде обычную римскую виллу с портиком. Недаром унаследовавший дворец император Вителлий, транжира и фат, счел его бедным, неэле­ гантным и плохо построенным. Но для Нерона и его архитекторов суть дела заключалась в том, что фасад главного здания бьш закрыт позолотой, и именно это покрытие выражало символический смысл сооружения. «Золотой», aureus, было официальной характеристикой «Неронова века», повторявшейся на монетах, в стихотворных славо­ словиях, в льстивых речах ораторов. 4Годы златые на нас веселой гря­ дут чередою», — писал Сенека при вступлении Нерона на престол7. Представление о празднике и блеске никак не было воплощено в ар­ хитектуре дворца, но оно целиком обусловливало наложенный на ар­ хитектуру декор. Строения виллы тонули под покровом позолоты, пер­ ламутра, драгоценных аппликаций; в триклиний главного здания по­ толок состоял из пластин слоновой кости; в залах правого крыла сте­ ны были выложены мрамором. Внутренние, непарадные комнаты ар­ хитектурно ничем от них не отличались; их бытовой, утилитарный ха­ рактер выражался в смене облицовок — место позолоты и мрамора за­ няло стукко. Можно было бы показать, что воплощенное в «Золотом доме» соотношение архитектуры и накладного декора не составляло частной его особенности, а выражало общий принцип архитектурного мышления эпохи. Сочетание консервативных строительных форм с облицовкой, под­ верженной колебаниям моды и экономики, было внутренним, нации Внутренние формы культуры 131 нальным принципом римского зодчества. Когда римский поэт хотел рассказать, например, о египетской архитектуре и объяснить своим соотечественникам, чем она отличалась от привычной им римской, он писал так: Не облицован был дом блестящим, распиленным в плиты Мрамором: высился там агат массивный, чредуясь С камнем порфирнъш; везде, во всех дворцовых палатах Был под ногами оникс, и обшит Мареотии черным Деревом не был косяк: оно вместо дуба простого Не украшеньем дворца, но опорой служило,.. 8 Представление о том, что в других странах здание строится из мо­ нолитов дерева или камня, которые в Риме распиливаются на пласти­ ны и используются как облицовка, опиралось на многовековой опыт. Уже крыша и колонны Капитолийского храма, датируемого по тради­ ции 509 годом до н. э., были из дерева, обшитого расписанными тер­ ракотовыми пластинами, а целла и цоколь - из облицованного камня. Сколько-нибудь значительные здания республиканского периода имели облицовку из туфа или травертина, реже из кирпича и снаружи еще были покрыты стукко. Как и в мебели, ход времени отражался преж­ де всего в смене облицовок. Известные слова императора Августа о том, что он «принял Рим кирпичным, а оставляет его мраморным»9, в обоих случаях имеют в виду не строительный материал, а облицовку. Один из героев «Диалога об ораторах» Тацита Марк Аир говорит о преимуществе современных ему храмов, которые «сияют мрамором и блестят золотом», перед древними, «обложенными необработанным камнем и безобразным кирпичом» ,0. Роль облицовки становится непосредственно очевидной в связи с основной и главной, всемирно-исторического значения, особенностью римской архитектуры — с массовым использованием в ней так назы­ ваемого «римского бетона». Как известно, римляне первыми стали применять эту смесь извести, особого «путеоланского» песка и запол­ нителя не в качестве связующего раствора, а в качестве самостоятель­ ного строительного материала: залитый в пустое пространство между двумя стенками из кирпича или тесаного камня, он вскоре соединялся с ними в монолит несокрушимой прочности. Своего рода облицовка предполагалась, таким образом, самим существом этого строительного метода, поскольку стены, внутренней стороной сливаясь с раствором, внешней были обращены в помещение или на улицу и требовали не­ которого эстетического оформления. Между концом И века до н. э. и I веком н. э. вырабатываются определенные схемы этого оформления, 5* 132 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность отличавшегося высокой степенью технического совершенства и худо­ жественной изощренности. Но будучи частью конструктивного косяка здания, оформленная таким образом стена не воспринималась как за­ конченная, а ее внешний облик — как эстетически или идеологически значимый. Сейчас очень трудно себе представить, что полностью обра­ ботанная, заглаженная, покрытая изящными архитектурными релье­ фами северная внутренняя стена форумной базилики в Помпеях, на­ пример, или столь же совершенные и законченные внешние стены храма Веспасиана там же создавались для того, чтобы их никто ни­ когда не видел, поскольку они были навечно скрыты под накладным декором. Нужно вспомнить весь размах строительства в Римской им­ перии, все бесчисленные города, покрывавшие ее территорию от Пальмиры до Мериды и от Британии до Сахары, вспомнить, что стро­ ительство в них велось в основном «на бетоне» и неизбежно предпола­ гало последующую облицовку, дабы представить себе весь масштаб и историческое значение этого метода: «декоративное и конструктивное решения в римской архитектуре стали почти независимыми друг от друга; в своем развитии и упадке они подчинялись разным, а подчас и противоположным законам» п . Острое ощущение разницы между внешним подвижно-многоразлич­ ным обликом и внутренне устойчивой основой обнаруживается в Риме также и в других сферах, от дизайна, казалось бы, предельно дале­ ких, — в философии, историографии, в общественном самосознании. Философия римлян неотделима от греческой и образует вместе с ней единую антич1гую философию, главное содержание которой уже Аристотель полагал в диалектике многообразия и единства ,2. За внеш­ ним многообразием мира античные мыслители, действительно, посто­ янно стремились различить его общую первооснову. Она могла пред­ ставляться разным философам по-разному: мыслителям милетской школы — в виде исходной для всего сущего материальной субстанции, воды, огня или не поддающегося чувственному восприятию «апейрона»; мудрецы-элеаты воображали себе ее в виде единственной подлин­ ной реальности, пребывающей по ту сторону вещей и имеющей абсо­ лютно совершенную форму — шара; она была воплощена для Эмпедокла в вечном ритме сменяющих друг друга жизненных фаз — Люб­ ви и Вражды, а для пифагорейцев — в числе; по учению Платона, ее составляла совокупность неизменных прообразов тленных и преходя­ щих вещей. Сам факт ее существования, однако, не вызывал сомне­ ния ни у кого. В полной силе дожило это убеждение до времен Рим­ ской империи, и еще Сенека учил, что «не может быть субстанцией то, что преходит и живет, дабы погибнуть» ,3. Независимо от школ и Внутренние формы культуры 133 направлений субстанция бытия всегда обладала обязательной чертой — постоянством. Именно как постоянная она была противоречиво слита с непосредственно данным чувственным миром — всегда и очевидно изменчивым, дробным, состоящим из вещей и явлений, которые пред­ ставлялись извне наложенными на эту первооснову и, облекая ее сво­ ей пестрой сменой, снижали, огрубляли, но и расцвечивали ее. История, по убеждению римлян, обладала той же двуединой структурой, что и бытие: реальные обстоятельства общественной жиз­ ни, изменчивые и во многом случайные, составляли в их глазах внеш­ нюю, часто произвольного рисунка оболочку — «аппликацию», которая скрывала внутреннюю неизменную суть исторического процесса. Кон­ кретный образ этой глубинной первоосновы, как и в философии, мог быть разным. Так, историк Полибий (ок. 202 — 120 гг. до н. э.) постоянно и настойчиво подчеркивал, что исход событий, происходя­ щих в данное время и в данном месте, непосредственно зависит от людей. Их долг — каждый раз понять положение, оценить и взвесить его, думать, бороться и действовать. Жизнь, однако, не исчерпывается тем, что происходит здесь и сейчас. Последовательные события скла­ дываются в бесконечные цепи, время каждого сливается с временем предыдущего и последующего, и местная, частная, и именно в силу этого человекосоразмерная история оказывается лишь случайным фрагментом иной, которую Полибий называет «историей всемирной и всеобщей». Она составляет историческую реальность иного порядка, которая в своей безграничности и вечности регулируется не человече­ скими действиями, всегда ориентированными на «здесь» и «сейчас», а соотносительной с ними, но в принципе иной силой — Судьбой. «По­ нять общий тсод событий из отдельных историй невозможно» N , и по­ тому каждому отдельному человеку действия Судьбы, «капризные и неотвратимые», представляются иррациональными. Лишь в общем те­ чении мировых событий раскрывается их глубокий и постоянный смысл: дело Судьбы — отделить людей серьезных, мужественных и верных долгу от легкомысленных и слабых; последних она предостав­ ляет самим себе, а в жизни и трудах первых реализует свои предна­ чертания , 5 . Тем самым она вносит в историю нравственное начало, подчиняет ее божественной справедливости, включает в разумно ус­ троенный миропорядок и образует всеобщую и единую первооснову исторической жизни, скрытую в каждый данный момент за яркой за­ весой частных и отдельных событий, поступков и страстей. Полибнево учение о судьбе, несмотря на свое греческое происхождение, отражает чисто римское восприятие общественной действительности. Свойства существования в полисе вообще, в Риме в частности, оставались теми же из столетия в столетие: земля как основа собственности и общест- 134 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность венного положения, преобладание натурального хозяйства над денеж­ ным и всяческого консерватизма над динамикой, община, семья и род, вообще принадлежность к целому как условие человеческой пол­ ноценности. Значительное историческое развитие не могло вместиться в такую общественную форму, разлагало ее, ввергало периодически в жесточайшие кризисы, порождало войны, внешние и гражданские, со­ здавало огромные и рыхлые монархии, вызывало к жизни чудеса пат­ риотизма или злодейства, самоотвержение и алчность, подвиги и пре­ ступления. Но ограниченность производительных сил общества и соот­ ветствовавший им характер полиса определялись самой природой ан­ тичного мира, его местом в истории человечества, и потому полис вгчно погибал и вечно возрождался с теми же своими неизменными свой­ ствами. Легионер, отшагавший тысячи миль, повидавший десятки го­ родов и стран, награбивший кучу золота, добивался от полководца всегда одного и того же — демобилизоваться, пока жив, получить на­ дел, осесть на землю, влиться в местную общину, зажить так, как жи­ ли прадеды, и какие бы разные страны ни покорила армия императо­ ров, демобилизованные ветераны основывали свои города — всегда те же, в Африке или в Британии, с теми же магистралями север — юг и запад — восток, с тем же форумом, храмом и базиликой у их скреста, с той же системой управления, копировавшей единый для всех, не­ подвластный времени эталон — систему управления города Рима. За мельканием жизненных перемен действительно ощущались глубинные и недвижные пласты бытия. Принципы дизайна, категории теоретической мысли и отложив­ шийся в народном сознании образ общественной действительности об­ наруживают в Древнем Риме определенную изоморфность. Их объеди­ няет общее представление об изменчивой поверхности, облекающей постоянную основу, — полупонятие, полуобраз, который, однако, имел бесспорные основания в объективной действительности и реализовался в ней. Является ли принцип восприятия различных сторон жизни через некоторый общий образ-понятие единичным, чисто римским явлением или в нем открывается какая-то более универсальная тенденция куль­ туры? Есть основания думать, что последнее из этих предположений правильно, а первое — нет. ...XVII век в Европе был временем бурного развития атомистики. «Все состоит из атомов или неделимых», — говорилось в одном из на­ учных манифестов начала века 16. Природа элементарных частиц и ис­ точник их движения могли мыслиться различно, но само убеждение в том, что мир и жизнь дискретны, то есть представляют собой поле Внутренние формы культуры 135 взаимодействия разобщенных единиц, обладающих индивидуальностью и энергией — «неукротимых корпускул», по выражению Лейбни­ ца 17, — было всеобщим. Столкновение и борьба, гибель и выживание «неукротимых корпускул» составляли содержание далеко не только физико-теоретической картины мира. Тот же образ лежит в основе определяющего художественного явления эпохи — французской клас­ сицистической трагедии, где герои, заряженные страстью и одушев­ ленные стремлением к собственной цели, гибнут в борьбе друг с дру­ гом и с гармонизующей надличной силой исторически закономерного и потому представляющегося разумным миропорядка — точно так же, как частицы материн у Декарта, первоначально «склонные двигаться или не двигаться, и притом всячески и по всем шигравлениям», посте­ пенно обивают свои острые углы друг о друга, располагаются «в хоро­ шем порядке» и, наконец, принимают «весьма совершенную форму Мира» 18. Тот же тип мировосприятия отчетливо обнаруживается в те­ ории естественного права — главном направлении этико-правового мышления времени. Людям от природы присущи страсти, учил Спино­ за, сталкивающие их друг с другом и «выражающие ту естествешгую силу, которой каждый человек стремится утвердиться в своем бытии»; чтобы не погибнуть в хаотическом движении, сталкивающем всех со всеми, люди образуют государство и подчиняются верховной власти — «право же верховной власти есть не что иное, как естественное право, но определяемое не мощью каждого в отдельности, а мощью народа, руководимого как бы единым духом» ,9 . Вряд ли можно отделить это мироощущение и от политической практики эпохи — от бесконечных комбинаций, перегруппировок и войн между составлявшими Европу небольшими, тянущими каждое в свою сторону государствами и от стремления политических мыслителей найти силу, которая могла бы гармонизовать этот хаос. XVII век есть классическая пора трактатов о мире, от Декарта до Гуго Гроция. «Корпускулярная философия», как можно было бы обозначить на языке времени совокупность этих воз­ зрений, была не просто общим принципом художественного и теорети­ ческого мышления; она была и массовым мироощущением. «Робинзон Крузо» Дефо — рассказ об изолированном человеке-атоме, своей энер­ гией воссоздающем вокруг себя свой мир, или монадология Лейбни­ ца — учение о заполняющих жизнь «зернах субстанции», каждое из которых «есть живое зеркало, наделенное В1гутренней деятельностью, способное представлять вселенную сообразно своей особой точке зре­ ния и столь же упорядоченное, как сама вселенная» 20, — пользовались таким массовым, таким ошеломляющим успехом, который вряд ли выпадал на долю художественных или теоретических построений ког­ да-либо раньше или позже. Можно ли избежать вывода, что образ 136 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность корпускулы ифает для XVII века ту же роль, что образ изменчивого покрова, облекающего неизменную основу, для античного Рима? Другой пример. В последней трети прошлого века складывается и быстро приобретает универсальный характер представление, согласно которому мир состоит не только из предметов, людей, фактов, ато­ мов, вообще не только дискретен, но может быть более глубоко и адекватно описан как своеобразное поле напряжения; что самое важ­ ное и интересное в нем — не событие или предмет, вообще не замкну­ тая единичность, а заполняющая пространство между ними, их связы­ вающая и приводящая в движение среда, которая ощущается теперь не как пустота, а как энергия, поле, свет, воля, настроение. Пред­ ставление это обнаруживается в основе столь далеких друг от друга явлений, как импрессионизм в живописи или поэзии, Максвеллова те­ ория поля, драматургия Ибсена или Чехова или возникающая в те же годы теория «фонемы» — языковой единицы, которая реализуется в звуках речи, но сама по себе существует лишь как некоторый идеаль­ ный тип, за пределами своих конкретных и разнообразных вариантов. Такие представления не исчерпываются своей логической структу­ рой и носят в большей или меньшей степени образный характер. Они близки в этом смысле тому, что в языкознании называется внутрен­ ней формой — образу, лежащему в основе значения слова, ясно восп­ ринимающемуся в своем единстве, но плохо поддающемуся логическо­ му анализу. Так, слова «расторгать», «восторг» и «терзать»» имеют об­ щую внутреннюю форму, которая строится на сильно окрашенном эмоционально и трудноопределимом ощущении разъединения, слома, разрыва с непосредственно существующим. Разобранные представле­ ния в области культуры можно, по-видимому, по аналогии обозначить как ее внутренние формы 2'. Механизм формирования и передачи так!гх внутренних форм со­ вершенно неясен. Очевидно, что объяснять их совпадение в разных областях науки или искусства как осознанное заимствование нельзя. Полибий едва ли задумывался над тем, обладает ли философски-исто­ рическим смыслом декор на его мебели, Дефо не читал Спинозу, Мак­ свелл не размышлял над категориями звукового строя языка. Если такое знакомство и имело место — Расин, по всему судя, знал работы Декарта, — все же нет оснований думать, что художник или ученый мог воспринять его как имеющее отношение к его творческой работе. Вряд ли можно также, не впадая в крайнюю вульгарность, видеть во внутренней форме культуры прямое отражение экономиче­ ских процессов и полагать, будто монадология Лейбница порождена без дальнейших околичностей развитием конкуренции в торговле и промышленности. Дело обстоит гораздо сложнее, оно требует разду- Внутренние формы культуры 137 мий и конкретных исследований. Пока что приходится просто при­ знать, что в отдельные периоды истории культуры различные формы общественного сознания и весьма удаленные друг от друга направле­ ния в науке, искусстве, материальном производетве подчас обнаружи­ вают очевидную связь с некоторым единым для них образов действи­ тельности и что такой образ составляет малоизвестную характеристику целостного культурного бытия данного народа и данной эпохи. 1980 ПРИМЕЧАНИЯ I Тит Ливии, 39, 6. 2 Марциал, 5, 62. 3 Цитата приведена в авторитетном словаре латинского языка Штовассера (1900) под словом grabatus. Установить, из какого именно со­ чинения Цицерона она заимствована, мне не удалось. Данное сло­ воупотребление подтверждается одним пассажем в сочинении Ци­ церона «О претварении» (LXIII, 129), где говорится, что не боги насылают сновидения, ибо «ведь не могут бессмертные владыки, превосходящие своим совершенством все в мире, обегать по ночам смертных, храпящих не только на своих ложах (lectos), но и на простых кроватях (grabatos)>>. 4 Ювенал, II, 93 ел. Как явствует из латинского текста, речь идет об изголовье, обитом медью, а не сделанном из нее. 5 Плиний Старший, 16, 232. Цит. по: Сергеенко М. Е. Жизнь Древнего Рима. М ; Л., 1964, с. 93. 6 См. точную характеристику этого положения в кн.: А. Коереп, С. Вгеиег. Geschichte des Mobels. Berlin; New York, 1904, c. 169. 7 Сенека. Отыквление, 4, 9. *Лукан. Фарсалия, 10, 114—119. 9 Светоний. Божественный Август, 28, 3. 10 Тацит. Диалог об ораторах, 20, 11. Опубликованные русские перево­ ды в этом месте неточны, так как не принимают во внимание ос­ новного значения глагола exstnio — 'накладывать сверху, насти­ лать'. II Шуази О. Строительное искусство древних римлян. М., 1938, с. 137. 12 Аристотель. Метафизика, гл. 3, 983 Ь. Сенека. О блаженной жизни, 7. 14 Полибий. Всеобщая история, VIII, 4, 2. 15 Там же, XV 34—35, ср. VIII, 4. 13 138 1 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность Цит. по кн.: Зубов В. П. Развитие атомистических представлений до начала XIX в. М., 1965, с. 181. Письмо Ремону от июля 1714 г. Декарт Р. О мире //Декарт Р. Избр. произв. М., 1950, с. 205. Спиноза Б. Политический трактат// Спиноза Б. Избр. произв., т. II. М., 1957, с. 291; 2 9 9 - 3 0 0 . 'Цит. по кн.: Зубов В. 77. Развитие атомистических представлений..., с. 274—275. Ср.: Лейбниц. Монадология, § 56. Более подробно о внутренней форме слова см.: Гумбольдт В. О раз­ личии строения человеческих языков // Хрестоматия по истории языкознания XIX—XX вв. М., 1956, с. 76; Потебня А. Мысль и язык. 3-е изд. Харьков, 1913, с. 84; он же. Из записок по русской грамматике, т. I—II. М., 1958, с. 13—20; Виноградов В. В. Русский язык. М., 1947, с. 17 и след. ЭНТЕЛЕХИЯ КУЛЬТУРЫ Обсуждение проблемы энтелехии культуры целесообразно начать с не­ скольких выписок из известной статьи П. А. Флоренского «Троице-Сергиева лавра и Россия» (1921). «Лавра и есть осуществление или явление русской идеи — энтелехия, скажем с Аристотелем. Вот откуда это неизъ­ яснимое притяжение к Лавре! Ведь только тут, у ноуменального центра России, живешь в столице русской культуры, тогда как все осталь­ ное — ее провинция и окраина... Отходя от этой точки равновесия русской жизни, от этой точки взаимоопоры различных сил русской жизни, начинаешь терять равновесие, и гармоническому развитию личности начинает грозить специализация и техничность. Я почти под­ хожу к тому слову о местности, пронизанной духовной энергией пре­ подобного Сергия, к тому слову, которому пока еще все никак не уда­ ется найти себе выражение. Это слово — античность (курсив авто­ ра. — Г. К.). Вжившийся в это сердце России, единственной закон­ ной наследницы Византии, а через посредство ее, но также — и непос­ редственно — Древней Эллады, вжившийся в это сердце, говорю, здесь, в Лавре, неутомимо пронизывается мыслью о перекликах, в са­ мых сокровенных недрах культуры, того, что он видит перед собою, с эллинской античностью. Не о внешнем, а потому поверхностно-слу­ чайном подражании античности идет речь, даже не об исторических воздействиях,, впрочем бесспорных и многочисленных, а о самом духе культуры, о том веянии музыки ее, которое уподобить можно сходству родового склада, включительно иногда до мельчайших своеобразностей и до интонации и тембра голосов, которое может быть у членов фами­ лии и при отсутствии поражающего глаз внешнего сходства»1. «В стремлении понять и познать душу России мы не можем не собрать своей мысли на этом Ангеле земли Русской — Сергии, а ведь народ­ ная, церковная мысль об ангелах-хранителях весьма близко подходит к философским понятиям: платоновской идее, аристотелевской фор­ ме, или, скорее, энтелехии, к позднейшему, хотя и искаженному, по­ нятию идеала как сверхэмпирической, выше-умной духовной сущнос­ ти, которую подвигом художественного творчества всей жизни надле­ жит воплотить, делая тем из жизни — культуру» 2. Мысль, заключенная в этом тексте, сводится к следующему. Наследуя духовную культуру Византии, а через нее — эллинской античности, Рос­ сия «перекликается» с ними, т. е. находится в отношениях диалога3; та- 140 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность кой диалог реализуется на разных уровнях — в подражании, в историче­ ских воздействиях и «в самом духе культуры»; отношения между этими уровнями иерарх ичны — подражания носят характер поверхностно-слу­ чайный, исторические воздействия— реально-содержательный, но под­ линно глубокая связь, «священнейшие воздыхания наших собственных глубин», происходит в акте энтелехии — там, где дух эллинской античнос­ ти «осуществляется» в ноуменальном центре России, воплощающем ее идею, — в Лавре; энтелехия такого рода не столько эксплицируется, сколько непосредственно внятна «вжившимся в нее». Энтелехия — одно из самых глубоких философских прозрений в единую сущность бытия и познания. Она происходит везде, где мате­ рия, физическая или духовная, принимает облик и форму, где потен­ ция становится воплощенной реальностью, а общее обретает индиви­ дуальность, где происходит — вспомним — «осуществление или явле­ ние» идеи, принципа, общего свойства. Так, сила тяжести, присущая любому предмету, и воздействие ее на опору, препятствующую паде­ нию предмета, представляют собой общие свойства материи, и каж­ дый знает их из собственного опыта и из школьного курса физики. Энтелехия этих свойств материи наступает там, где такое знание, кон­ кретно воплощается и становится переживанием, где, например, воз­ никает архитектурный ордер, и данная, вот эта колонна, слегка рас­ севшись, держит огромную тяжесть данного, вот этого перекрытия. Сила тяжести и сопротивление ей из потенции стали формой; мы воо­ чию постигаем воплощенную в камне силу человеческой воли, поста­ вившей препятствие закону природы и застывшей в напряжении не­ разрешимой борьбы с ним, причем постигаем это не только в единич­ ности туг происходящего, но и как реализованный пластически самый принцип воплощения и формы. Первоисточники философской мысли, в которых обосновывается, анализируется и разъясняется понятие энтелехии, редки, коротки и странно расплывчаты. Суть замечаний, которые посвятил этой теме Аристотель, состоит в выявлении внутренней энергии, заложенной в бытии, побуждающей его к обретению формы4 и тем самым к реали­ зации своей сущности и смысла. «Материя есть возможность, сущность же - энтелехия»5 точно так же, как душа есть энтелехия тела, ибо в ней ело, «одушевляясь»», обретает смысл и выражает сущность6. Для дальнейших рассуждений нам важно обратить внимание и на еще од­ ну CTopoiry энтелехии, выделенную и подчеркнутую Аристотелем: «Ког­ да же нечто, благодаря тому, что оно имеет начало в самом себе, ока­ зывается способным перейти в действительность, оно уже таково в возможности» 7. В Новое время понятие энтелехии составило предмет одного из самых темных и трудных рассуждений Лейбница в его на Энтелехия культуры 141 редкость трудной 4Монадологии» (§ 18 и 19). В отличие от Аристоте­ ля Лейбниц четко различает «душу» и «энтелехию». Последняя для не­ го не столько обретенное состояние бытия и результат воплощения бе­ сформенного (или, скорее, до-форменного) начала, сколько самостоя­ тельно существующая дискретная реальность. Энтелехия здесь, таким образом, обретает исчисляемость, их становится много. Души более сложны, обладают памятью и имеют свое содержание в виде вполне отчетливых представлений, в то время как энтелехии несут в себе со­ вокупность лишь самых простых «восприятий и стремлений», достаточ­ ных, однако, чтобы обеспечить каждой энтелехии «известную совер­ шенную полноту» и «самодовление». Последняя по времени интерпретация понятия энтелехии в рамках значительной философской системы содержится в корпусе поздних сочи­ нений Эдмунда Гуссерля, которые принято рассматривать как часть его «Кризиса европейских наук». Построение автора носит исторический ха­ рактер. В Греции VII—VI веков до н. э. «складывается неизвестная ра­ нее установка индивида по отношению к действительности»8. Эта ус­ тановка — постижение действительности на основе философии и нау­ ки, философии как науки, и именно она образует «прафеномен духов­ ной Европы». С тех пор вся история европейской культуры представ­ ляет собой разворачивающуюся во времени энтелехию открытых в Греции идей и принципа: в духовном смысле Европа есть энтелехия идеи философии как науки. В отличие от всех предшественников Гус­ серль рассматривает энтелехию не как акт или его результат, а как процесс, не как воплощенную идею, а как бесконечно разворачиваю­ щуюся энергию ее воплощения. «Духовный телос9 европейского чело­ вечества, заключающий в себе самостоятельный телос каждой отдель­ ной нации и отдельной личности, имеет характер бесконечности; он представляет собой бесконечную идею, в которую стремится облечься таящийся в глубине общий им всем дух становления» 10. Из этих основополагающих интерпретаций следуют по крайней ме­ ре два примечательных вывода. В энтелехии осуществляется принцип диалога: более общее, исходное и как бы рассеянное начало обретаег пластическую завершенность и самодостаточную самостоятельную дан­ ность таким образом, что исходное начало в акте энтелехии не исчер­ пывается, оно продолжает действовать, и между ним и его воплоще­ нием устанавливается определенное двуголосие. Оно выступает вполне отчетливо, например, в гуссерлианском взаимодействии эллинской ис­ ходной материи европейской мысли и ее исторически конкретных про­ явлений. Кроме того — и в этом состоит второй вывод, — с энтелехией связана некая неполная проясненность, ускользание от логической яс­ ности и четкой однозначности, ставящие восприятие этого феномена 142 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность на грань аналитического познания и внутреннего переживанияи и придающие диалогу между изначально всеобщим и воплощенно кон­ кретным особые черты. Эти черты вызваны определенными свойствами человеческого по­ знания в их неразрывной связи со свойствами самой действительности. Ясность в познании появляется там, где обнажена структурно логиче­ ская и потому адекватная аналитическому восприятию сторона самого явления. Существуют, однако, и другие тональности восприятия, в ко­ торых обнаруживаются другие стороны и более глубокие горизонты действительности. В познающем переживании эпохе, коллективу, от­ дельной личности здесь открывается та же объективность бытия, но выступившая в своих аналитически неочевидных и рационально до конца неразложимых чертах. Нет, по-видимому, оснований объяснять в этом случае текучую зыбкость возникающей в процессе познания картины недостаточностью интеллектуального усилия познающего, якобы просто не сумевшего или оказавшегося неспособным довести эту картину до необходимой очевидности. Некоторая «ноосферическая туманность» 12 заложена здесь в самой природе познаваемого, и задача состоит не в наложении на него рационально-аналитической сетки, ему в принципе неадекватной, а в обнаружении таких форм научного познания, которые были бы соизмеримы с этой многоликой текучей глубиной. Она раскрывается, например, в так называемой «картине мира» — том образе, в котором видит мир каждая эпоха 13, во внут ренней форме, объединяющей разнородные культурные представления определенного времени |4 , в знаке, объективный общественный смысл которого реализуется в никогда до конца неисчерпаемом герменевти­ ческом фонде личности и коллектива 15, в экзистенциальном срезе об­ щественно-исторического процесса 16. Здесь не приходится говорить о четко проведенном разделении объективного бытия и познающего соз­ нания; известный афоризм: 4Быть — значит быть для сознания» — ха­ рактеризует в данном случае ситуацию наиболее полно и точно. Энте­ лехия как приоткрывшаяся сознанию энергия тяготения сущего к форме входит в тот же ряд. На протяжении двенадцати лет, с 1766-го по 1778 год, в Петер­ бурге работал над памятником Петру Первому скульптор 1>гьен Морис Фальконе. Мало какое произведение искусства той эпохи имеет столь полно документированную творческую историю, как этот монумент. Переписка скульптора с Дидро и с Екатериной II, разъяснения по по­ воду замысла памятника, представлявшиеся автором русскому прави­ тельству, сочинения Фальконе с изложением его общих эстетических поззрений, документированные реакции первых зрителей дают нам возможность отчетливо представить себе движение мысли скульптора Энтелехия культуры 143 и в этом смысле процесс его творчества. Но только до определенного момента. С весны 1770 года Фальконе начинает обтачивать грандиоз­ ный валун, доставленный ему из окрестностей столицы, для будущего постамента. Ни одно из действий скульптора ни до, ни после этого времени, ни в процессе работы, ни, особенно, впоследствии при оцен­ ке ее результатов не вызывало столько ожесточенной критики. Во многом именно сокращение размеров постамента явилось последней каплей, переполнившей чашу терпения русского 1фавительства и вы­ нудившей художника оставить накануне завершения работу, с которой были связаны все его расчеты на общеевропейскую славу, почет, бо­ гатство и имя в потомстве. Упорно, не слушая никого и ничего, как бы подчиняясь внутреннему, ему одному внятному голосу, он сокра­ щал высоту и ширину постамента, наращивая за этот счет его ддшгу. Куски скалы, отпиленные от верхней части, приставлялись к основа­ нию спереди и сзади, отчетливо придавая камню силуэт волны. Гре бень ее, на котором высилась конная статуя императора, устремлялся вперед - туда, где «река неслася». Мифология Петербурга, в основе которой лежало пророчество о грядущей гибели преступного, вопреки природе и совести, на костях и трупах основанного города под натис­ ком взбунтовавшейся против гранитного ига водной стихии, в эту по­ ру еще не существовала. Возникшие сразу после создания города обра­ зы ее жили до поры, до времени лишь в подсознании культуры и если материализовались, то в глухом полуподпольном старообрядческом фольклоре 17. Фальконе они, безусловно, известны не были, а если бы даже каким-нибудь чудом и стали известны, у него просто не было ор­ гана для восприятия информации такого рода, как не было его и у всей культуры Просвещения. Ни в одном из документов времени об этой теме, насколько можно судить, нет ни слова 18. Как, чтобы стать явным фактом культуры, эта стихия, потаенно ждавшая, пока ей от­ кроют путь Пушкин, Лермонтов 19, В. Ф. Одоевский, М. А. Дмитри­ ев, Достоевский, Андрей Белый20, реально в эту пору в культуре еще не существовавшая, проникла в сознание — или, точнее, в подсозна­ ние — французского скульптора, автора рокайных «Амура и Психеи» или страстно католических изображений святых в парижской церкви святого Рока, совершенно неясно. Как вообще неясен механизм реа­ лизации того внутреннего, сокрытого импульса, который, по Аристоте­ лю 21, заложен в бытии и в культуре и «оказывается способным переи ти в действительность» в акте энтелехии. Сказанного мало. Царь, опоясанный мечом, «верный конь, копы­ том топчущий змею» и сам змей, издыхающий под копытами, совер­ шенно ясно воплощают образ богатыря-змееборца, образ, известный из мифологии и фольклора многих стран, но известный нам после но 144 /. Введение в общую теорию культуры. Культур* и современность лутора веков интенсивной работы географов, этнографов, антрополо­ гов, специалистов по религии и мифам или древним народам, непо­ средственно этот миф пережившим, но, по всему судя, решительно не могший быть известным французскому скульптору эпохи Просве­ щения. Если только не приписать слову «известный» некоторого до­ полнительного значения — что-то вроде: «ощущаемый художником через те глубины культурного подсознания, к которым человек, повидимому, всегда прикосновенен и которые ведут непрерывный диа­ лог с конкретными и явными вполне «дневными» и «здешними* по­ рождениями его духа»22. Идя по той же линии, в связи с Медным всадником можно сказать и еще больше. Тема водной стихии, неожиданно возникшая у скульп­ тора без опоры на актуальный культурный опыт, внутренне законо­ мерно увязывается с темой змея, но увязывается опять-таки не в иде­ ологическом горизонте — здесь змей был лишь эмблемой «ненависти и злобы, противодействующих предприятиям великих мужей»23, — а на основе архаического представления, распространенного у самых раз­ ных народов мира, о связи змея с дождем, потопом, разделением тверди и хляби. Даже если Фальконе знал об этой связи (по некото­ рым античным или ветхозаветным текстам), и переписка его на эту тему с Екатериной II, и общий характер культуры Просвещения, и личный склад мышления и таланта скульптора полностью исключают версию о сознательном введении им в памятник этого мотива. Перед нами все та же странная энтелехия мирового архаического видения, обретшего специфический смысл, форму, образное воплощение в кон­ кретных исторических условиях, но так, что за непосредственно дан­ ными смыслом и формой, за дневным горизонтом современной культу­ ры угадывается ноосферическая глубина. Такого рода объяснения соблазнительно отвести, сказав, что перед нами очередная универсалия — явление, давным-давно известное эт­ нографам и никаких новых дополнительных толкований не требую­ щее. Под универсалиями в этнографии (в отличие от философии) по­ нимаются, как известно, образно-мифологические структуры, возника­ ющие в сходном виде в различных этносах в силу их стадиальной бли­ зости и потому не предполагающие ни контактной и никакой иной связи — вроде мифа об умирающем и воскресающем боге или мифа о мировом потопе. В ответ можно было бы сказать, что и универсалии сами по себе представляют весьма непростую проблему, но главное со­ стоит даже не в этом, а в том, что явление энтелехии культуры высту­ пает в разных сферах, и если одна из них, вроде обнаружившейся вы­ ше в связи с Медным всадником, действительно имеет отношение к реализации в духовных структурах Нового времени архетипического Энтелехия культуры 145 содержания, то другая, не менее очевидная, связана с рецепциями вы­ соких письменных культур в позднейшем историческом развитии, с проблемой наследия и в первую очередь с функционированием антич­ ной классической традиции в культуре Европы. Это все тот же меха­ низм энтелехии культуры, но к архаике, к архетипам сознания и уни­ версалиям если и имеющий, то, скорее всего, лишь весьма опосредо­ ванное касательство. Примеры, связанные с этой стороной дела, со­ ставляют заключительную часть настоящей работы, и к ним нам вско­ ре предстоит перейти. Если приведенные выше соображения в определенной мере убеди­ тельны, то, по-видимому, имеются основания 1) признать существова­ ние такого явления, как энтелехия культуры; 2) убедиться в распрост­ ранении его на разные сферы духовной жизни, среди которых обра­ щают на себя внимание по крайней мере две — «архетипическая» и, как мы вскоре надеемся подтвердить, «античная»; 3) констатировать, что явление энтелехии культуры не только выражает установку восп­ ринимающего сознания, но и отражает определенные объективные свойства самой исходной материи — заложенную в ней «возможность перейти в действительность», по Аристотелю; 4) отметить «музыкаль­ ный», логико-аналитически и объективно-рационально не полностью объяснимый характер разбираемого явления. Последнее обстоятельство не только не исключает необходимости научного уяснения энтелехии этого типа, но, напротив, предполагает его и делает такое объяснение особенно актуальным. Дело в том, что происходящая на наших глазах переориентация общественно-истори­ ческого познания от исследования закономерностей общественного развития в их преимущественно социально-экономических и политикоидеологических основаниях и, главное, в их отвлеченности от неупо­ рядоченного гула жизни, в их непреложности и чистоте к познанию тех же закономерностей в их реальном воплощении в бесконечно мно­ гообразной подвижности жизни, людей, привычек, навыков мышле­ ния и поведения привела к тому, что история и культура предстали перед исследователем в ином свете — в виде «истории неявного, им гглицитного... истории диффузного и размытого, истории, хроноло­ гические рамки которой неопределенны» (курсив автора. — Г. К.) 24 . Положение это нередко воспринимается как основание для отказа от научной строгости исследования, поскольку неявное и имплицитное, диффузное и размытое неадекватно традиционным методам научного познания, основанным на логике и анализе. Такой вывод неверен пре­ жде всего потому, что сама наука даже в своих наиболее строгих ес­ тественно-научных формах столкнулась с той же проблемой и все ак­ тивнее и успешнее вырабатывает сегодня собственно научные — хотя 146 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность далеко не традиционные — методы ее решения25. Если они в принци­ пе возможны, то почему не в интересующей нас сфере? Такой вывод недопустим, далее, потому, что верификация как обязательная черта науки есть единственный путь к утверждению общезначимости исти­ ны, а без этого принципа человеческое общество перестает функцио­ нировать как общество и познание лишается смысла, утрачивает кри­ терии и ориентиры. Наука, наконец, как известно, была и остается основой европейского типа культуры и важнейшим отличительным признаком этой культурной традиции. Нигилизм по отношению к ней есть «пораженчество гуманизма»26 и равносилен духовному самоубий­ ству. Разбор избранной нами темы предполагает поиск путей рас­ пространения на проблему энтелехии культуры научных, верифициру­ емых, методов исследования, хотя бы пока что на уровне предвари­ тельной классификации и анализа примеров. Для начала обратим внимание на то, как конкретно-исторически входит энтелехия культуры в трехчастную классификацию культурных взаимодействий («диалогов культур»), содержащуюся в исходной для нашего анализа статье П. Флоренского: «поверхностно-случайное под­ ражание» — «исторические взаимодействия» — «дух культуры» и ч«веяние музыки ее». Примером может послужить одно существенное об­ стоятельство жизни и творчества Пушкина. 29 или 30 сентября 1836 г. поэт вместе с женой посетил петербургскую Академию худо­ жеств. Знакомясь со студенческими работами, он обратил внимание на скульптуры Н. С. Пименова «Юноша, играющий в бабки» и А. В. Логановского «Юноша, играющий в свайку», воскликнув: «Сла­ ва Богу! Наконец и скульптура в России явилась народная». Свое впе­ чатление Пушкин отразил в двух известных четверостишиях. Оба они написаны в элегических дистихах, что сообщает им (вместе с некото­ рыми лексическими и образными особенностями) античный колорит, на уровне восприятия времени никак не сочетавшийся с колоритом народно-русским, выглядевший как дань многочисленным античным стилизациям, столь характерным для литературы начала XIX в., и в этом смысле — как «случайное подражание». За ним, однако, легко угадывается уг^тубляющее и дополняющее его «историческое взаимодействие» — следующая ступень в Движении культурных смыслов. В последние годы жизни Пушкин так глубоко, как никогда ранее, погружается в атмосферу античности. Если за пять лет с 1827-го по 1831-й из 185 написанных им в эти годы тек­ стов с античностью связаны 4, т. е. 2%, то за следующее, последнее, пятилетие 1832—1836-го процент этот возрастает более чем десятик­ ратно и составляет 25% (21 текст из 87). В их числе такие жизненно важные для Пушкина стихотворения, как «Я памятник себе воз- Энтелехия культуры 147 двиг...» с двумя первыми строфами, варьирующими оду Горация III, 30, и «Из Пиндемонти»27. Это погружение в античность происходит на фоне общеевропейского процесса переориентации художественного творчества и общественно-философской мысли от антично-риториче­ ской, наднациональной и «надэкзистенциальной» тональности, столь характерной для двух-трех предшествующих столетий, к художествен­ ному, философскому и научному исследованию народно-национальных начал исторического процесса, жизни и труда простых людей. Пуш­ кин, как известно, был целиком включен и в этот процесс, так что противоречие между народно-национальным содержанием обоих чет­ веростиший и их антично-антологической формой начинает выражать «историческое взаимодействие» между двумя кардинальными тенденци­ ями культуры времени, в зримой психологически и человечески кон­ кретной форме воплощенное в творчестве Пушкина 30-х годов и объ­ ясняющее в нем очень многое. Возможно, однако, и дальнейшее углубление рассматриваемой си­ туации. Р. Якобсон в своей известной работе о статуях у Пушкина28 убедительно показал, что в последние годы жизни у поэта начинает явственно проступать отношение к статуе как к идолу, своеобразному истукану, соотнесенному с колдовскими потусторонними силами, враждебному живому человеку и в конечном счете губящему его. Та­ ков Каменный гость, таковы Медный всадник и, в известном смысле, Золотой петушок. Подобное отношение к статуе росло из православ­ ной традиции. «Именно православная традиция, которая сурово осуж­ дала искусство скульптуры, не допускала его в храмы и понимала его как языческий или сатанинский порок (эти два понятия для церкви были равнозначны), внушила Пушкину прочную ассоциацию статуй с идолопоклонством, с сатанинскими силами, с колдовством»29. В неко­ торых отношениях суждение это требует ограничений: «сатанинская сила» Золотого петушка воспринимается поэтом с явной иронией, а в «Медном всаднике» Петр живет не только в финальных сценах, но и во введении, представляющем собой подлинный светлый и живопис­ ный гимн Петербургу и его создателю. Но в самом своем существе приведенное наблюдение справедливо. Только важно понять, что им­ пульсы отношения к скульптуре в духе ортодоксального православия возникали не из конкретных влияний конкретных произведений или событий, не представляли собой сознательно выработанную стройную теорию — для такого заключения как будто нет документальных осно­ ваний: античные увлечения Пушкина, о которых упомянуто выше, его связи с мировой культурой вообще («Маленькие трагедии», терцины, «Сцены из рыцарских времен») и с «безбожным» XVIII веком в част­ ности («К вельможе»), его тонкая ирония по отношению к мистиче- 148 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность ским веяниям всякого рода (эпиграфы к «Пиковой даме») не только оставались свойствами его таланта и творчества, но кое в чем, как мы видели, и усилились, — а как бы сгущались из духовной атмосо^еры этих лет, в которой вызревал новый язык нескольких грядущих поко­ лений: религиозный православный пафос ранних славянофилов, Гого­ ля и Достоевского, религиозно-философского ренессанса рубежа века. Перед нами третья форма диалога культур — энтелехия духовно-исто­ рической субстанции, как бы зримо осуществляющаяся в творческом подсознании поэта. Кроме способности занимать определенное место в градации форм культурного взаимодействия энтелехии культуры присуще еще по крайней мере три свойства, дающие, по-видимому, возможность опи­ сать ее как более или менее устойчивую объективную структуру. Первое состоит в том, что культурный импульс, поступающий изв­ не в духовную субстанцию времени и обретающий в ней конкретно историческую форму, не имеет определенного, точно выявляемого ис­ точника (в отличие от первых двух форм культурного взаимодействия, от подражаний и «исторических воздействий», где такой источник, как правило, есть). Вернее, такой источник (или такие источники) может иногда быть указан, но сохраняется явственное ощущение, что суть дела не в нем. Так, неоклассицизм, образующий тонкую пряную суб­ станцию русского модерна в первый период его существования, может быть, разумеется, связан, если речь идет об архитектуре, с определен­ ной линией в эклектике 1860—1880-х годов, если речь идет о музы­ ке—с определенными тенденциями, выявившимися уже в рамках ро­ мантизма у Франка и постромантизма — хотя бы у Дебюсси, если речь идет о поэзии — с французским Парнасом. Но вполне очевидно, что существо возникающего явления несравненно шире, лежит в ка­ кой-то другой плоскости и такого рода генетикой удовлетворительно объяснено быть не может. Здесь приходится иметь дело, скорее, с «чувством античности», жившим всегда в недрах европейской культу­ ры, которое, сгустившись в умонастроение времени и обретя в нем конкретно-историческую форму, переживает свою очередную энтеле­ хию. Возвести это чувство в его общекультурной значимости непосред­ ственно и прямо к Парфенону или Колизею, Поликлету или Скопасу, к Цицерону или Горацию не представляется возможным. «Широкий путь аполлонизма, — писал в эти годы Н. Гумилев, — не может сов­ пасть с легкой, утоптанной школьными учителями всех веков дорож­ кой, ведущей к Парнасу и в холодные академические кумирни»»30. Вторая отличительная черта культурных феноменов, возникаю­ щих из энтелехии более широких и длительных культурных состояний, заключается в том, что они характеризуют не столько мировоззрение Энтелехия культуры 149 и творчество художника, мыслителя, общественного деятеля, сколько мироощущение круга, социума, времени, настроение и тон, сквозящие в фактах культуры, скорее, чем сами эти факты. То же «чувство ан­ тичности», ожившее в России на рубеже XIX—XX вв., отлилось в яв­ ления, в реальной жизни мало друг с другом связанные или не связан­ ные совсем, не образующие общего идеологического течения, а как бы просвечивающие в единой ткани культуры. Новое открытие екатеринински-александровско-пушкинского антично-классического Петербур­ га в статьях А. Бенуа или в книгах Г. Лукомского — и мемуары близ­ кой к кругу Бердяева Е. К. Герцык, озаглавленные «Мой Рим»; «Ка­ мень» О. Мандельштама, в котором пресса сразу различила «медь тор­ жественной латыни» и «идею Вечно х> города, цезарского и папского Рима»31, — и стилизованно «античные» усадебные постройки И. Фо­ мина, московские особняки И. Желтовского или братьев Весниных; оживление старинной контроверзы «классический Петербург — правос­ лавная Москва» — и античные ассоциации у сергиев-посадских авто­ ров от В. Эрна32 до, как мы видели, П. Флоренского — все это явле­ ния, на уровне формо- или даже стилеобразования не имеющие меж­ ду собой почти шгчего общего, глубоко различные по типу людей, сфе­ рам их общения, их происхождению, социально-политическим ориентациям — и тем не менее равно соотнесенные с реминисцентно элеги­ ческим, антично-классическим и классицистическим веянием, разлив­ шимся в эти годы по русской культуре. Характер этих веяний выступает особенно отчетливо при сопостав­ лении с явлениями иного плана, также связанными с античностью, также распространенными в те годы и также существенными для ат­ мосферы времени, но основанными на специальных познаниях, возво­ димыми к определенным источникам и в принципе допускающими ве­ рификацию — такими, как посвященные дионисийскон теме работы Внч. Иванова или «Кризис искусства» Н. Бердяева, а в области искус­ ства — полотна К. Богаевского или «Киммерийские сумерки» М. Воло­ шина. Здесь перед нами форма отражения и познании прошлого, на­ учная или художественная, тогда как энтелехия античного начала в духовной жизни эпохи есгь форма переживания настоящего, которое впитало в себя, по себе ее модифицировав, античную субстанцию культуры, окрасилось ею и сделало ее собой. Для понимания такой природы культурной и художественной энте­ лехии много дает посвященное этой теме и написанное в те же годы письмо известного австрийского композитора Густава Малера33. В произведениях искусства автор различает их рационально постижи­ мый, могущий быть описанным и словесно выраженным, элемент, ко­ торый при этом «почти всегда не основное, но, скорее, лишь покров, 150 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и сов}>еменностъ окутывающий их подлинный облик», ЭТОТ элемент может составить — и обычно составляет — предмет разъяснений, комментариев и толко­ ваний, ибо здесь «рациональное преобладает над художественно-бес­ сознательным», и художник «не достиг еще ясности или, вернее, пол ноты постижения» (курсив Малера. — Г. К.). Между тем эта полно­ та есть то ядро, та сущность и конечная цель художественного произ­ ведения, которая раскрывается после «освобождения от плоти земной приблизительности» как «непреходящее, что пребывает за всеми явле­ ниями... но чего описать нельзя», и достигается она, эта полнота, «че­ рез многочисленные энтелехии низшего и высшего порядка». Сущность искусства, таким образом, представляет собой конечную энтелехию постепенно ведущих к ней энтелехий низшего порядка, в которых все рациональное, словесно выразимое и тем самым «приблизительное» мало-помалу переплавляется в некую «полноту», переживаемую, неп­ реложную и невыговариваемую, и в ней обретает форму, которая, вопреки привычным ассоциациям, что связываются у нас с этим сло­ вом, живет не в рационально-конечном, а в художественном и потому «неописуемом» спектре сознания 34 . Наконец, третья особенность, которая отличает феномены куль­ туры, возникшие из энтелехии более широких и как бы разреженных культурных субстанций, состоит в том, что эти феномены очень скоро перестают восприниматься в качестве изначально инородных, полнос­ тью усваиваются данной национальной традицией и становятся ее ор­ ганической составной частью, в противном же случае утрачивают чер­ ты и характер энтелехии и не могут рассматриваться в качестве тако­ вой. Так, дальнейшая эволюция антично-классициспгческого начала, столь глубоко, полно и ярко жившего в русском искусстве на самом рубеже веков и еще несколько лет спустя, вскоре приводит к утрате живой связи русской культуры с собственно античной или антично-пе­ тербургской тональностью как целым и к превращению ее элементов в некоторый художественный инвентарь времени — выразительный, точ­ ный, научно обоснованный, но используемый для создания произведе­ ний, с былой энтелехией античной атмосферы имеющий мало общего. Особенно отчетливо предстает этот процесс в области архитектуры. Специалисты давно уже пришли к необходимости различать в истории архитектурного неоклассицизма Серебряного века два по внутреннему смыслу совсем разных периода 35 . Граница между ними ощущается где-то около 1908—1910 гг. 36 , хотя, как всегда в искусстве, она не может быть абсолютно жесткой. Элементов ордера, арок, своим по­ вторением создающих определенный ритм, классических фронтонов после этой границы становится не меньше, а, пожалуй, даже и боль­ ше; ассоциации с конкретными мотивами древнеримских или палладп- Энтелехия культуры 151 евских сооружений выступают отчетливее. Перед нами определенный стиль — стиль времени, живущего в своих ритмах, своими образами и масштабами и внутренне, в культурной глубине не испытывающего потребности в новом переживании античной простоты, человекоразмерности и эстетической ясности. И «классикой» (или «неокласси­ кой», «неоклассицизмом») этот стиль называется лишь потому и лишь в той мере, в какой он использует элементы классической ар­ хитектурной традиции для своих целей. Если ограничиться только Москвой, то сказанное хорошо иллюстрируют такие, например, зда­ ния, как торговый дом на Кузнецком мосту ( № 1 2 , арх. А. Эрихсон, 1912 г.), дом товарищества «Треугольник» на Маросейке ( № 1 2 , арх. М. Лелявич, 1916 г.) или Киевский вокзал (арх. И. Рерберг и pp., 1917 г.). Ни о какой энтелехии античного чувства формы здесь гово­ рить не приходится. Напротив того, в системе раннего модерна, с его романтизацией былых эпох, элегическим переживанием утонченной и духовно арис­ тократической русской старины, с ее особым эстетизмом, античные мотивы получают живой, ясный и историко-культурно актуальный смысл. В атмосфере все громче заявляющего о себе купечески-капита­ листического стиля существования, на фоне распада и ухода в ретрос­ пекции все поэтичнее выглядевшего дворянски-усадебного быта антич­ ная форма, полностью внеположенная всему буржуазному и промыш­ ленному, всему хищно напряженному или духовно переусложненному, пронизанная отлившимися в пластику воспоминаниями о ее былых эн­ телехиях — палладиевских, россиевских, казаковских, — становилась отчетливым и внутренне мотивированным выражением наступавшего Серебряного века в самой ранней и самой интеллигентски утонченной его фазе. Здесь еще нет «неоклассического стиля»; есть стилизация — зримое, почти физически ощутимое вхождение одной культурной сущ­ ности — традиции а1ггичности, в другую — в исторически определен­ ный образ времени, сущностей, наглядно переживающих энтелехию — одна через другую и одна в другой. С этой точки зрения очень показателен характерный для архитек­ туры данного типа мотив ротонды — угловой, но нередко отмечающей также центр фасада. Косвенно восходя к круглым храмам и некото­ рым надгробным сооружениям Древнего Рима, такие ротонды ассоци­ ировались не столько с самой ангичностью либо с ее ренессансными или классицистическими отражениями, сколько с ее образом, перера­ ботанным в национальной традиции, — «с русской античностью» и 1Ц>едставленным в таких сооружениях, как дом Шереметьевых на Воздвиженке в Москве, казаковский Архиерейский дом в Кремле или так называемая «Уткина дача» на Малой Охте в Петербурге. Особый 152 7. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность колорит придавало этому образу то обстоятельство, что в ту же арис­ тократически-усадебную эру ротонды особенно широко использовались в парковых и расположенных на лоне природы загородных сооруже­ ниях (павильоны Аничкова дворца или Елагина дворца в Петербурге, Нескучного, Горок или Быкова под Москвой). В результате просвечи­ вавшая сквозь такую архитектуру античность оказывалась осложнен­ ной не только ассоциациями с историей западноевропейской культуры, но, прежде всего, с элегически пережитыми воспоминаниями о рус­ ской классике как о воплощении гармонии, спокойствия, человекосоразмерной красоты и культуры. Таковы хрестоматийные произведения «антикизирующего модерна» в Москве: особняк Миндовского на углу Мертвого и Староконюшенного переулков (арх. Н. Лазарев, 1906 г.), замечательная городская усадьба Второвых за Спасопесковским скве­ ром (арх. В. Адамович и В. Маят, 1913 г.), поднятая над первым этажом угловая ротонда Высших женских курсов на Малой Пирогов­ ской улице (арх. С. Соловьев, 1913 г.) и даже миниатюрная ротонда, наложенная братьями Весниными на фасад особняка, построенного ими все в том же 1913 году в начале Первой Мещанской улицы. Яв­ ление органически вошло в национальную традицию и культурный контекст времени, стало модификацией античности без воспроизведе­ ния чего бы то ни было буквально античного, что и заставляет видеть в нем нечто иное, чем заимствование или результат непосредственных исторических контактов, — заставляет видеть в нем собственно энтеле­ хию культуры. Тем более показательно дальнейшее развитие этого мотива. Во вто­ ром десятилетии двадцатого века, как отмечалось выше, культурное умонастроение общества меняется, на первый план выходят такие ценности, как созидательная мощь миронреобразующей деятельности, рациональная ясность, энергия и воля. Архитектурно-строительный опыт отобрал и закрепил ряд приемов и мотивов, в числе которых оказались и античные реминисценции. Но в изменившейся атмосфере они уграчивают былой денотат, не обретая нового, то есть перестают быть знаком и становятся приемом. Фасад здания Азовско-Донского банка, например, построенного в 1908—1909 гг. на Большой Морской улице в Петербурге таким выдающимся мастером, как Ф. Лидваль, представляет собой подлинный каталог приемов и форм античной (и антикизирующей) архитектуры. По никакого «переживания античнос­ ти» этот фасад не вызывает и, по замыслу архитектора, явно и не должен вызывать. Соответственно и ротонда полностью утрачивает свой былой знаковый смысл, поднимается на верхние этажи огромных доходных домов и, несмотря на сохранение ордерных полуколонн, мо­ дул ьоно в и других античных аксессуаров, превращается в обыкновен- Энтелехия культуры 153 ный, культурно-исторически нейтральный эркер. Примеры такого рода сооружений бесчисленны — хотя бы дом в конце Большой Дмитровки напротив Университетской типографии, построенный в 1911 г. архи­ тектором Барковым. Такого рода энтелехии, полностью амальгамированные местной культурной традицией, встречаются в истории неоднократно. Значение их для культуры и для ее познания состоит между прочим в том, что они позволяют ограничить поле так называемых заимствований, уточ­ нить их характер и не преувеличивать их роль в диалоге культур. В энтелехии мировое непосредственно обретается в национальном; мате­ риальный контакт того и друтго на уровне влияний и заимствований возможен, но не является ни обязательным, ни главным; диалог куль тур оказывается здесь снятым — он есть, раз происходит взаимодей­ ствие разнородных сущностей, и его уже нет, поскольку их разнород­ ность уступает место единству. 1993 ПРИМЕЧАНИЯ 1 Флоренский П. Троице-Сергиева лавра и Россия // Жизнь и житие Сергия Радонежского. М., 1991, с. 275. 2 Там же, с. 276. Понятие диалога, «вечной безмолвной беседы», распространяется ав­ тором также на икону Троицы Андрея Рублева и вообще является одним из ключевых понятий разбираемой статьи. 3 4 См.: Аристотель. Метафизика, IX, 2. 5 Он же. О душе, II, I, 412 а. 6 Там же. 7 Он же. Метафизика, IX, 7, 1049 а. Husserl Е. Die Krisis der europaisehen Wissenschaften und die transcendentale Phanomenologie // Husserliana, Bd VI. Haag, 1954, S. 321. 9 Телос ( г р е ч . теАюс;) — цель как предмет и предел стремлений, как свершение и завершение. "HusserlE. Die Krisis..., S. 321. 11 У Аристотеля не до конца ясными остаются отношения между энте­ лехией и энергией (Метафизика, IX, 3, 1047 а). Лейбниц явно и не ставит своей задачей перевод обсуждаемых им в «Монадологии» ве­ личин в рационально-логическую очевидность. Гуссерль, некогда сказавший: «Мы никогда не допустим, что психологически возмож­ но то, что логически или геометрически является нелепым» (см.: н 154 /. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность Шестов Л. Памяти великого философа. Эдмунд Гуссерль //Вопро­ сы философии, 1989, № 1, с 149), обосновывает свое понимание энтелехии ссылками на чисто психологическое переживание — на «чувство» и к тому же «смутное» (Husserl E. Die Krisis..., S. 320). Особенно остро ощущал «музыкальную» природу энтелехии П. А. Флоренский, определивший ее, в частности (в цитированном выше тексте), как «сверхэмпирическую, выше-умную духовную сущность». 12 Выражение В. Н. Топорова. 13 «Метафизика обосновывает эпоху определенным истолкованием су­ щего и определенной концепцией истины, подводя основание под ее сущностный образ» (курсив мой. — Г. К . ) . М. Хайдеггер. Вре­ мя картины мира // Новая технократическая волна на Западе. АН СССР, Ин-т философии. М., 1986, с. 93. 14 Ннабе Г. С. Внутренние формы культуры // ДИ, 1980, № 1. хъ Барт Р. Воображение знака// Барт Р. Избранные работы. Семио­ тика. Поэтика. М., 1989. 16 Marcel G. Essai dc philosophic concrete. Paris, 1967. 17 См. ОДИН ИЗ рассказов у М. И. Пыляева («Старый Петербург». СПб., 1889, с. 1 1 0 - 1 1 1 ) . 18 Дидро предлагал скульптору соорудить постамент так, чтобы из его «трещин изливалась прозрачная вода», но смысл этого предложе­ ния не имел ничего общего с «бунтом стихий»; Фальконе его сразу же отверг и никогда больше к этой идее не возвращался. 19 Имеется в виду рассказ В. А. Соллогуба о том, что Лермонтов неод­ нократно рисовал вид бушующих морских волн, из которых подни­ мается ангел, венчающий Александровскую колонну. См.: М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1964, с. 277. 20 Материал этот суммирован в «Душе Петербурга» Н. П. Анциферова. См.: Анциферов II. П. Непостижимый город... [Л.]: Лениздат, 1991, с. 64 и след. 21 См. примеч. 7. 22 Нет оснований воспринимать это положение в духе Юнга — как до­ казательство сосуществования «сознания» и «архетипических» сло­ ев психики, поскольку для Юнга архетип всегда связан с разруши­ тельным антикультурным началом, демоническую сущность кото­ рого призван вуалировать миф как феномен культуры (см., напри­ мер, его программную работу «Об архетипах коллективного бессоз­ нательного» (1934) в кн.: Юнг К. Г. Архетип и символ. М., 1991, с. 97—128). К проблеме, обсуждаемой на данных страницах, такая постановка вопроса явно никакого отношения не имеет. Если уж нужны указания на прецеденты, то их роль, скорее, может сыграть известная работа Ю. М. Лотмана и Б. А. Успенского «Миф — имя — культура»: «Именно гетерогенный характер нашего мышле- Энтелехия культуры 23 24 155 ния помогает нам в конструировании мифологического сознания опереться на наш внутренний опыт. В некотором смысле понима­ ние мифологии равносильно припоминанию» (Труды по знаковым системам, вып. VI. Тарту, 1973, с. 293). Из современного отзыва. См.: Каганович А. «Медный всадник». Исто­ рия создания монумента. Л., 1975, с. 90. Из программной статьи Ж. Ле Гоффа «С небес на землю». См.: Одиссей. — Человек в истории. Культурно-антропологическая исто­ рия сегодня. М., 1991, с. 30. Этот выпуск «Одиссея» в целом посвя­ щен описанному нами современному направлению исторической науки и содержит ряд программных материалов, его касающихся. Необходимость научной «строгой верификации всех действий исто­ рика» в рамках этого направления подчеркнута в материалах сбор­ ника, и в частности в передовой статье: Ю. Л. Бессмертный. «Ан­ налы»: переломный этап // там же, с. 12. 25 См. Пригожий И. Новый союз науки и культуры // Курьер ЮНЕСКО, 1988, № 6; Пригожий И., Стенгерс И. Порядок из хао­ са. М., 1986, с. 11—66. 26 Этим выражением — ein Defaitist der Humanitat — Томас Манн оха­ рактеризовал Освальда Шпенглера, познакомившись с его «Закатом Европы». См.: Манн Т. Собр. соч. т. IX. М., 1960, с. 613. Гораздо выразительнее — в немецком подлиннике: Мапп 77г. Gesammelte Werke, Bd XI. Berlin, 1955, S. 168. 27 О связи этого стихотворения с одой Горация I, 1 см.: Кибальник С. А. О стихотворении «Из Пиндемонти» (Пушкин и Гораций) // Вре­ менник Пушкинской комиссии 1979. Л., 1982, с. 147—156. 28 Якобсон Р. Статуя в поэтической мифологии Пушкина (1937) // Ро­ ман Якобсон. Работы по поэтике. М., 1987, с. 145—180. 29 Якобсон Р. Статуя в поэтической мифологии..., с. 173. 30 Аполлон, 1909, № 1, с. 3. Цит. по кн.: Левая Т. Русская музыка на­ чала XX века в художественном контексте эпохи. М., 1991, с. 74. 31 Рецензии на издание «Камня» 1915 г. собраны в кн.: Осип Мандель штам. Камень. Л., 1990, с. 218—240. См. с. 219, 222. 32 Имеются в виду «Письма о христианском Риме» В. Эрна, печатав­ шиеся в 1912—1913 гг. в сергиево-посадском «Богословском вестни­ ке». Некоторые из них были недавно воспроизведены в журнале «Наше наследие», 1991, № 2, с. 117—135. 33 Альме Малер, июнь 1909 г. Малер Г. Письма. Воспоминания. М., 1964, с. 300—303. Указанием на это письмо я обязан известному исследователю творчества Малера И. А. Барсовой. 34 Надо сказать, что это понимание интересующего нас термина, вы­ сказанное Малером в связи с толкованием заключительных стихов «Фауста» и потому как бы в виде комментария к гётевскому пони­ манию энтелехии, с восприятием энтелехии самим Гёте ничего об- 156 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность щего не имеет. См. Эккермцн И. П. Разговоры с Гёте в последние годы его жизни. М.; Л., 1934, с. 474, 503, 759 и классический ком­ ментарий А. Бельшовского: Bielschowsky A. Goethe. Sein Leben und seine Werke, Bd 2. Munchen, 1907, S. 91. Противоположность раннего, «романтического», и позднего, «класси­ цистического» («индустриального», «авангардистского»), этапов в культуре модерна самоочевидна. Ср. статьи А. Блока «О современ­ ном состоянии русского символизма» и «Без божества, без вдохно­ венья»— Турков А. Александр Блок. М., 1969, с. 177—183; Ле вал Т. Русская музыка..., с. 3—14 и мн. др. Нижеследующий анализ исходит из той же противоположности. Недавно она была еще раз обстоятельно проанализирована в книге: Ревзин Г. И. Неокласси­ цизм в русской архитектуре начала XX века. М., 1992, с. 69 и след. Из этой работы заимствованы многие приводимые ниже примеры. См., в частности: Борисова Е. А., Каждан Т. П. Русская архитектура конца XIX — начала XX века. М., 1971. ОБЩЕСТВЕННО-ИСТОРИЧЕСКОЕ ПОЗНАНИЕ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XX ВЕКА И НАУКА О КУЛЬТУРЕ Проблемы, перспективы и трудности В первые послевоенные десятилетия в изучении общественной и истори­ ческой жизни сложились многочисленные направления, принципиально отличные от тех, что определяли практику исторических исследований и теорию исторического процесса на протяжении предшествующего столе­ тия. Направления эти взаимосвязаны, дополняют друг друга и имеют об­ щий исток, что дает основания рассматривать их как части единой систе­ мы — специфической системы общественно-исторического познания вто­ рой половины XX века. Примечательная черта этой системы состоит, в частности, в том, что познание истории в большой степени превращается здесь в познание культуры в особом, необычно широком значении этого последнего слова — значении, о котором подробно чуть ниже. Как любая система научных взглядов, данная система — двойственного происхожде­ ния: диахронного, ибо порождена предшествующим развитием знаний в данной специальной области, и синхронного, поскольку обусловлена сво­ им культурным и жизненным контекстом. Проблема, составившая основу диахронного развития обществен­ но-исторического познания, начиная примерно с 1850 г. вплоть до при­ мерно 1950 г., и переданная нашему времени, когда она приобрела осо­ бые контуры и особую актуальность, впервые обозначилась во второй четверти прошлого столетия. Она состояла, как известно, в том, чтобы сделать предметом научного, философского, художественного исследова­ ния не одни лишь крупномасштабные события, войны и революции, дея­ тельность правителей и героев, а в первую очередь — жизнь обществен­ ных классов, групп, отдельных обычных людей — их социально-истори­ ческое поведение и утверждение собственных ценностей (от историков Реставрации до социологов школы Э. Дюркгейма), их хозяйственную и производственную деятельность (от К. Маркса до С. Булгакова), условия труда и быта (от И. Забелина до Ю. Кучинского), их экзистенцию и от­ ношения с Богом (от С. Кьеркегора до Г. Марселя). Не случайно XIX столетие заканчивается распространением в обществе и в науке особой духовной атмосферы, неточно, но выразительно обозначаемой обычно как философия жизни (или даже «философия Жизни»). Независимо от научной ценности каждого из указанных направлений и весомости достипгутых результатов в этом движении в целом реализо­ валось главное содержание поступательного развития науки — неуклон­ ное приближение познающего мышления к объекту, рассмотрение дейст- 158 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность вительности во все большей ее конкретности, дифференцированности, индивидуальности. Эволюция общественно-исторического познания, на­ чавшаяся во второй четверти прошлого века и приведшая в конечном счете к особым, трансформированным формам этого познания, харак­ терным для нашей современности, порождена поступательным развити­ ем науки, принадлежит ему и подлежит оценке по его критериям. В определенных выше хронологических рамках, однако, эта эволю­ ция не могла развернуть все заложенные в ней возможности: человече­ ская деятельность во всех ее разновидностях и жизнь народов, личностей и масс стала предметом внимания, интереса и изучения, но рассматрива­ лась она в ее экономических, политических, духовных результатах и обобщениях и описывалась в широких социально-классовых, идеологи­ ческих, культурно-национальных категориях, человек же как таковой либо растворялся в этих категориях, либо, взятый вне их, представал в художественном сознании времени как аутсайдер и одиночка, романти­ ческий чудак или непонятый художник, бунтарь и бродяга. Описанная выше эволюция смогла дойти до своего логического конца, породить но­ вое состояние культуры и новые формы общественного познания лишь в атмосфере послевоенного мира XX века. Эта атмосфера, образующая синхронный контекст современного общественно-исторического познания, сложилась в 1950-е и главным об­ разом в 1960-е годы, когда в ходе послецоенной реконструкции народно­ го хозяйства был достигнут неслыханный ранее уровень производитель­ ных сил, позволивший создать новые формы жизни ч культуры: легко сменяемую и знаково выразительную среду обитания, во многом автома­ тизированный труд, технически тиражируемое искусство, повышенную социальную подвижность — вертикальную и горизонтальную. Непосред­ ственные импульсы к возникновению новой культурной атмосферы пришли из среды молодежи, составившей к этому времени небывало многочисленную часть общества и сознательно противопоставившей себя нормам жизни, ценностям и культуре «отцов». Противопоставление это, вскоре утратившее свой возрастной смысл и приобретшее смысл социо­ культурный, шло по многим линиям, но все они объединялись одной ко ренной глубинной дихотомией — Культуры и повседневности. Обнаруженная мыслителями XIX века «Жизнь» перестала быть импе­ ративом и тезисом и воплотилась в материальной, осязаемой техникоэкономической и политико-демографической реальности миллионов лю­ дей из плоти и крови, короче — стала жизнью «как она есть», еще коро­ че — повседневностью. Соответственно, традиционная культура, всегда оперирующая обобщенными художественными образами и научными идеями и потому всегда возвышающаяся над эмпирической действительностью, была воспринята теперь как абстракция и результат отчужде- Общественно историческое познание 2-й половины XIX века... 159 ния, как часть истеблишмента и, следовательно, как противоположность главной ценностной сфере — неотчужденной духовности, воплощенной в повседневном существовании личностей и масс с растворенными в нем человекосоразмерными, простыми бытовыми культурными смыслами. Эти перемены означали реабилитацию огромной области историче­ ской действительности, бывшей и раньше частью этой действительнос­ ти, но в эпоху монополизации культуры аристократическими кружка­ ми и респектабельными учеными, университетами и гимназиями, му­ зеями и консерваториями в качестве таковой не осознававшейся, — реабилитацию повседневности для культуры. Выяснилось, что она то­ же обладает духовным содержанием, тоже влияет на общественно-ис­ торическое поведение людей, что в этом смысле она тоже культура, хотя и не тождественная высокой культуре университетов и гимназий, музеев и консерваторий, но и неотделимая от нее. Грань между куль­ турой и повседневностью, а тем самым между культурой общества и его текущей, «низовой» историей стала расплываться. Понадобилась наука о культуре как об особом модусе общественно-исторического бытия, охватывающем в их взаимопереплетении высокую Культуру, научную и художественную, с одной стороны, повседневность, при­ вычки и верования, вкусы и убеждения, мифы и стереотипы, ее регу­ лирующие, — с другой, во всей их противоречивости и нераздельности. И такая наука сложилась. Основы ее в американских университетах стали преподавать в виде особой учебной дисциплины, названной «сов­ ременная цивилизация», в европейских ее чаще всего принято обозна­ чать как культурную антропологию, у нас она получила наименование теории и истории культуры или культурологии. Содержание этой науки и частные направления знания, ее образу­ ющие, во многом обусловлены ее выше отмеченным происхождением. Дело в том, что шестидесятнический па(|юс неотчужденной культуры сосредоточил внимание общества на неотчужденных сторонах и прояв­ лениях истории и породила науку, направленную на описание и объ­ яснение именно таких сторон и проявлений. Теоретические первонача­ ла такой науки начали складываться еще в первой половине века в публикациях французского журнала «Анналы социальной и экономи­ ческой истории», в теоретических разработках и конкретных исследо­ ваниях Л. П. Карсавина, у социологов, развивавших мысли Э. Гуссер­ ля, переданные им потомству в предсмертных работах, объединяемых вокруг его «Кризиса европейских наук», в сочинениях упоминавшегося выше французского христианского экзистенциалиста Габриэля Марсе­ ля. Однако подлинный расцвет общественно-исторического и, соответ­ ственно, культуролопгческого познания нового типа смог наступить лишь в описанной выше атмосфере шестидесятых годов. 160 /. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность Вначале — о школе «Анналов». Сегодня она представляет одно из са­ мых влиятельных направлений в области теории исторического процесса и культуры. Fie так давно в Москве состоялась международная конфе­ ренция, ей посвященная. Первоначально несколько талантливых фран­ цузских историков (преимущественно медиевистов), сгруппировавших­ ся вокруг журнала с этим названием: «Анналы: экономика—общест­ ва—цивилизации», видели свою задачу прежде всего в интердисципли­ нарном подходе к историческому материалу. Они хотели по-прежнему изучать историю с точки зрения социальной структуры общества, но от­ ныне понимая эту структуру сквозь психологию участников событий; попрежнему — с точки зрения экономики, но теперь неотрывно от влияния промышленного и технического развития на жизнь людей; семейные от­ ношения и нравы — как и раньше, с учетом отражения исторического ма­ териала в культуре и искусстве, однако по-новому, через преломление его не столько в книгах, научных теориях, картинах или симфониях, сколь­ ко в массовом обыденном восприятии. Интердисциплинарность с необхо­ димостью порождала принцип, который можно назвать «антропологиче­ ским». Целью становилось познание исторического процесса не извне, путем наложения сетки выработанных научных категорий на жизнь бы­ лых эпох, а изнутри — через человека, через проникновение в самосозна­ ние изучаемого времени, в его непосредственную фактуру, в повседнев­ ные условия существования. «Ныне в центре исследовательской деятельности „Анналов", — го­ ворил один из участников московской конференции, — человек, его ментальность, повседневность, малые социально-психологические груп­ пы, причем все это рассматривается в историческом движении, в „смене парадигм"». Необходимость взглянуть на мир былых эпох не только через совре­ менные научные теории, но и представить себе его в том виде, в каком он реально жил в сознании человека прошлого, породил понятие историче­ ски изменчивой «картины мира». Рассмотрение такой «картины мира», то есть категорий времени, пространства, собственности, власти, права, семьи, дружбы, какими они существовали для людей определенной эпо­ хи, посвящена теперь огромная литература. В силу же общей «антропологической» тенденции возник и вопрос об изучении истории через реалии быта. Но легко было сказать: исследовать общественно-исторический процесс в его бытовой повседневности. А как? На основе каких источников? Быт — это вещи, привычки, пестрый сор повседневного существования. Что могут сказать стол и ботинки, обе­ денное меню или карточная игра в компании вечерком о великих и гроз­ ных сдвигах в истории мира? Да и на каком языке они это скажут? Из необходимости обнаружить их «язык» родилась и наука о знаковой об- Общественно-историческое познание 2 и половины XIX века... 161 щественно-исторической семантике бытовых реалий — семиотика мате­ риально-пространственной, предметной среды. Если пытаться исследовать историю в человеке и через человека, то нельзя обойтись и без социальной психологии, без учета того, какую роль играли и до сих пор играют малые социальные коллективы, в которых живет человек. Именно они обусловливают его психологический тонус и тем самым формируют его общественные реакции; некогда то были об­ щина, цех, приход, сегодня — производственный коллектив, приятель­ ский круг, семья, соседское окружение... Классовые, социальные им­ пульсы— вовсе не абстракции, они становятся привычками, вкусами, полуосознанными притяжениями и отталкиваниями, нормами и тради­ циями, вошедшими в плоть и кровь, становятся, другими словами, исто­ рическим поведением, лишь преломившись в непосредственно окружаю­ щей людей микросреде. «Антропологический» подход принимает сегодня всё новые формы. Стремительный взлет переживает историческая демография, и в первую очередь — наука о демографическом поведении, то есть о том, как непри­ метно складываются в узоры «большой истории» интимнейшие детали се­ мейного быта — интенсивность супружеских отношений, ограничение рождаемости, детская смертность, разводы и измены. Все в большем чис­ ле возникают центры «устной истории»: из рассказов людей складывается стереоскопический образ времени, в котором случившееся предстает од­ новременно и как объективное событие, и как субъективное пережива­ ние каждого, дополняя и объясняя друг друга. Вот вкратце комплекс идей и представлений, совершивших подлин­ ный переворот в исторической науке. Если на протяжении веков культура рассматривалась только как со­ вокупность достижений в области искусства, науки и просвещения и, со­ ответственно, виделась как бы написанной с большой буквы, то теперь, в охарактеризованном выше контексте, слово «культура» стало видеться «с маленькой буквы», означать пеструю совокупность перечисленных сто­ рон повседневной действительности, переживание этих сторон отдельны­ ми людьми, коллективами и социальными группами, общественно-исто­ рическое же познание все явственнее превращается в науку об историче­ ской жизни «как она есть», включающей в себя культуру как ее порожде­ ние, ее язык и форму. В описанных условиях новую актуальность приобретает то принципи­ альное противоречие между жизнью как объектом познания и наукой как средством познания, которое знали уже античные философы, над ко­ торым так долго билась философская мысль Нового времени от Декарта до Канта, а в более актуальной ныне форме — со времен Бергсона, Гус6-799 162 /. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность серля, Хайдеггера. Если употреблять слова не произвольно, а терминоло­ гически, под наукой приходится понимать вид познавательной деятель­ ности, удовлетворяющий вполне определенным условиям. К ним отно­ сится, в частности, рассмотрение познаваемых объектов в их ряду, ибо только повторяемость позволяет выделить объединяющую их закономер­ ность и проверить приложимость полученных выводов к новым случаям, т. е. эти выводы верифицировать; к ним относится, далее, упорядочен­ ность объектов и рассмотрение их в системе, ибо логика, дискурсия и анализ как средства науки принципиально неадекватны самопроизволь­ но изменчивому, в каждое мгновение иному и потому неуловимому тече­ нию действительности; к ним относится, наконец, целевая установка на обнаружение истины, т. е. на объективную значимость выводов: момент ценности и, следовательно, субъективности исследователя здесь, по-ви­ димому, неизбежен, но наука остается наукой до тех пор, пока забота о самовыражении и ценности отсггупает перед стремлением к объективнос­ ти и истине. Вполне очевидно, что там, где предметом познания становится инди­ вид в его неповторимости, общественный человек во всей бесконечности его связей с окружающим, среда обитания и культуры в irx непрестанной изменчивости — короче, «жизнь как она есть», выполнение означенных условий делается невозможным. Мыслители конца прошлого и начала нынешнего века, связанные с «философией жизни», могли справляться с этим противоречием потому, что «жпзнь>> была для них особой внебыто­ вой сферой эмоционального самочувствия и художественной интуиции и неспособность науки адекватно познать эту сферу не мешала самой науке выполнять свои функции по обслуживанию реальной жизни общества. В послевоенном мире положение иное. Познанию подлежит та жизнь, ко­ торую реально ведут миллионы (если не миллиарды) людей, и результаты познания могут сказываться на этой жизни самым непосредственным, са­ мым радикальным образом. Практическая обращенность современной социологии очевидна и общеизвестна; от проникновения в семиотические механизмы материально-пространственной среды зависит облик огром­ ных городов, мемориальных зон и зон отдыха, прямо влияющих на само­ чувствие масс, а от адекватного понимания культурного смысла среды обитания — современная архитектура; культурное самочувствие целых народов и их политическое поведение связаны с тем, объективная истина или субъективная ценность преобладают в исследовании родной истории, не говоря уже о той роли, которую играют в век телевидения и видео кон­ струируемые в соответствии с выводами научных исследований престиж, мода и имидж лидеров. Наука, другими словами, подчиняясь В1гутренней логике своего раз­ вития от абстракции и обобщения к непосредственности и конкретности, Общественно-историческое познание 2-й половины XIX века... 163 ощущает необходимость в ходе осуществления своих же задач признать ограниченность своих возможностей, выйти за собственные пределы, из верности самой себе отказываться от своих традиционных основоположе­ ний. Противоречие между наукой как средством исследования и «жизнью как она есть» как объектом исследования образует коренную апорию со­ временного общественно-исторического и культурологического позна­ ния. Предощутив ее, Гегель тем не менее еще исходил из возможности разрешения ее в пределах «лишь разума», т. е. рационально-теоретиче­ ским путем: «Сама скука наук... — нисал он в 1802 году, — должна была бы сделать невыносимой поверхностную экспансию и пробудить тоску мертвого богатства по капле живого огня, по сгустку живого созерцание и после того, как все мертвое давным-давно познано, тоску по познанию живого, доступного лишь разуму» 1. В наши дни в силу отмеченных выше причин положение в корне изменилось, и, говоря о необходимости иссле­ дования жизни как потока и разомкнутой системы, о неуловимости эк­ зистенции, самые значительные мыслители послевоенной эры откровен­ но или внутренне признают существование этой апории и исходят из нее. «То, чем является человек, лежит за пределами всякого исследования... Человек находит в себе то, что он нигде в мире не находит, нечто непоз­ наваемое, недоказуемое, непредметное, нечто ускользающее от исследу­ ющих наук: свободу и все, что с ней связано» 2. Наука об обществе и ее работники сплошь да рядом оказываются пе­ ред выбором — либо отказываться от попыток соединения научного по­ знания и реальной, текучей и зыбкой, повседневной жизни в качестве ее объекта, причем отказываться в пользу то одного, то другого из указан­ ных полюсов, либо нащупать все-таки возможность их соединения, неиз­ бежно жертвуя при этом целостностью и строгостью научного познания, но сохраняя верность его основам — прежде всего ответственности перед объективностью истины. Первый, альтернативный, подход к указанной апории проявляется сегодня трояко. В одном случае выход обнаруживается в том, чтобы из верности жиз­ ни в ее неуловимости и индивиду в его неповторимости в принципе отка­ заться от верифицируемости полученных выводов, а тем самым и вообще от критерия объективной истины. Роль теоретического обоснования и ис­ ходного тезиса при этом играет известное положение философии жизни: «истину нельзя доказать, истину можно только пережить». Результатом является особый тип научной активности, iq>n котором процесс самовы­ ражения и стилистическая убед1ггельность становятся важнее аргумента­ ции и который обозначается иногда как «эстрадная наука». Недооцени­ вать его не следует: обращаясь к широчайшим аудиториям, опираясь на их очень сильный сегодня интерес к теоретическим проблемам, такой ь* 164 I. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность лектор восстанавливает давно утраченную академическими кругами пря­ мую связь научной деятельности с состоянием общества, с его заботами и чаяниями, хотя жертвует при этом очень многим — незаинтересованнос­ тью в успехе и внутренней свободой ученого, спокойной самодостаточ­ ностью научных выводов, вообще серьезной научностью как таковой. Один из крупнейших теоретиков описанного выше нового подхода к изучению культуры, с которым нам еще неоднократно придется встре­ титься в последующих материалах этой книги, X. Г. Гадамер писал об этом так: «Насколько безусловно и однозначно владеет идея истины жиз­ нью исследователя, настолько же ограничена и многозначна откровен­ ность его выступлений. Исследователь обязан знать о воздействии своих слов и отвечать за него. Но демоническая оборотная сторона этой связи состоит в том, что, оглядываясь на воздействие своих слов, он впадает в искушение говорить и даже внушать самому себе как истину то, что в действительности диктует ему общественное мнение или интересы госу­ дарственной власти»3. В другом случае жизнь определяет научную деятельность таким обра­ зом, что постановка проблемы и подходы к ее решению целиком обуслов­ лены прямой включенностью автора в непосредственные идеологические конфликты действительности в форме, ему субъективно наиболее близ­ кой. В этом случае исследование (если его можно так назвать) начинает­ ся с установления исходного тезиса и состоит далее в подборе фактов, способных его подтвердить. Проблема верификации, а тем самым и на­ учности здесь просто упраздняется, хотя у автора может сохраняться ил­ люзия, что упразднения здесь нет, а есть граждански достойное подчине­ ние отвлеченной академической науки требованиям жизни. Оба указанных подхода никак не решают основную апорию совре­ менного культурологического и— шире — общественно-исторического познания, поскольку означают, в сущности, отказ от принципа науки. Отказ же от него во имя погружения «в живую жизнь», выглядящий столь естественным и соблазнительным, категорически и абсолютно не­ допустим ни с какой точки зрения. Прежде всего — с точки зрения позна­ ния как определенной общественной потребности: указанная апория воз­ никла из закономерного прогресса самой науки, составляет сегодня одно из его движущих противоречий, и отказ от принципа объективной науки, от объективности и обоснованности выводов, просто игнорирует пробле­ му, вместо того чтобы ее решать. Отказ от верификации и тем самым от доказательности формулируемых положений недопустим, далее, с об­ щественной точки зрения, так как делает любое объяснение обществен­ ных процессов, а следовательно, и основанные на таком объяснении нор­ мы, эти процессы регулирующие, субъективными, произвольными и по­ тому необязательными. Легкомысленно-нигилистическое отношение к Общественно историческое познание 2-й половины XIX века... 165 научной истине, наконец, убеждение в допустимости производить с ней любые манипуляции ради придания ей повышенной оригинальности, ос­ троты и интереса, не говоря уже об извлечении из нее практической или идеологической выгоды, делает бесполезным и развращающим само су­ ществование научного сообщества и em структур, проведение обсужде­ ний, дискуссий, вынесение заключений и оценок и т. д. Не намного лучше, однако, и еще один, последний, из альтернатив­ ных подходов к проблеме апории. Он как бы противоположен первым двум и состоит в устранении из исследования всего, что не допускает пря­ мой и четкой верификации, следовательно, всего определяющего столь многое, но трудно уловимого «воздуха» истории — чувств людей, атмос­ феры времени, подсознательных стимулов общественного поведения и т. д. Это — вариант позитивизма XIX века, который, однако, в поле со­ временной культуры приобретает особый смысл: демонстративная вер­ ность прямым и очевидно доказуемым научным констатациям оплачива­ ется отказом от выполнения задачи, диктуемой ходом развития самой на­ уки, — отказом от проникновения в живую жизнь истории. Кроме эпгх альтернативных подходов, которые, по-видимому, спо­ собны лишь подтвердить принципиальную неразрешимость описанной апории, современное общественно-историческое познание, в той мере, в какой оно представляет собой движение науки, не может не нащупывать свои выходы: апория действительно неразрешима, совмещение ее полю­ сов действительно невозможно, но возможно их сближение и превраще­ ние апории в одно из тех противоречий, без которых, как известно, нет вообще никакого развития. Таких нащупываемых выходов можно ука­ зать четыре. Не исключено, правда, что можно указать и гораздо больше. 1. Историческая проза. Прошлое дано нашему сознанию в виде очень редкого пунктира, где каждый штрих — событие или обстоятельст­ во, зафиксированное в источниках, а промежутки между ними — та не­ посредственная повседневная жизнь, в которой реализуются наши мыс­ ли, чувства, реакции подсознания и которая сливает эти события и обсто­ ятельства в единую непрерывную человеческую историю. Восстановле­ ние ее в виде точного слепка прошлого невозможно из-за сиюминутности этой «соединяющей» жизни и, значит, ее неуловимости. Можно попы­ таться найти такой HcropipiecKiifi источник, в котором нашли бы себе от­ ражение не только события, не только действия, поступки, высказыва­ ния персонажей, но сквозь них также запечатлевшаяся в этих действиях, поступках и высказываниях атмосфера исторической жизни, те внутрен­ ние ее параметры, которые связаны с переживанием социальной дей­ ствительности или с моделями мировосприятии. О таком типе историче­ ского исследования фактически идет речь в работе Б. Н. Миронова «Ис­ торик и социологии» (Л., 1984), так написана одна из самых широко из- 166 /. Введение в общую теорию культуры. Культура и современность вестных книг, вышедших из школы «Анналов», — «Монтайу» Эмманюэля Леруа-Ладюри, очерк жизни средневековой французской деревни. Необходимые для такого исследования источники, однако, обнаружи­ ваются чрезвычайно редко, только как исключение, и поиски выхода из апории направляются иногда в другую сторону. В силу той же неизбеж­ ной необходимости дополнять данные источников, «вчитывать» в них ин­ формацию, прямо и непосредственно в них не выраженную, в деятель­ ности историка всегда есть не только реконструкция, но и частичное кон­ струирование прошлого, а в его работе неизбежно присутствует элемент интуиции и воображения. Там, где этот элемент становится осознанным и приобретает самостоятельную ценность, результаты проделанной рабо­ ты начинают тяготеть к форме исторического романа. Сегодняшняя уста­ новка на воссоздание повседневности и растворенных в ней культурных смыслов актуализует эту тягу, и наверное не случайно мы присутствуем при расцвете исторического романа, со времен Вальтера Скотта невидан­ ном. Тенденция эта реализуется, однако, не столько в историческом ро­ мане как таковом, но прежде всего в особом виде научной исторической реконструкции, все шире распространяющемся и обозначаемом обычно как «историческая проза». Автор, глубоко и по-настоящему переживший общественный и культурный опыт второй половины XX века, несет в се­ бе потребность видеть историю в ее человекосоразмерной повседневнос­ ти, и потребность эта при тщательной, квалифицированной и добросо­ вестной работе над источниками позволяет найти в них многое ранее не­ замеченное, проливающее свет на эту повседневность, и экстраполиро­ вать их данные на те сферы, куда свет не доходит. Грань между худо­ жественно создаваемой пластикой истории и научно воссоздаваемой ее структурой становится расплывчатой, а познание приближается к синте­ зу аналитического знания и целостного переживания. Так написано не­ давно изданное по-русски исследование американского историка Н. Дэвис «Возвращение Мартина Герра», так написаны страницы о морозном дне на Сенатской площади в художественном исследовании Н. Эйдельмана, посвященном И. И. Пущину, страницы о Нечаеве в романе Ю. Давы­ дова «Две связки писем». 2. Метафора как прием исследования. Та же «пунктирная» приро­ да исторического материала неизменно ставит историка перед необходи­ мостью характеризовать целое по весьма ограниченной его части. Счита­ ется, что это противоречие можно устранить, делая такую часть более объемной. Так, в жизни Древнего Рима на первую половину I в. до н. э. приходится культурный переворот, состоявший в переходе от старорим­ ской системы ценностей к общеантичной классике, окрашенной в элли­ нистические тона. Его можно характеризовать на основе сочинений Ци­ церона. Такая характеристика, однако, будет воспринята и самим иссле- Общественно-историческое познание 2-й половины XIX века... 167 дователем, и критикой как слишком выборочная, односторонняя и пото­ му недостаточная. Надо расширить круг источников, сделать «пунктир» более частым. Это можно (и нужно) сделать. Число источников можно довести до нескольких десятков. Но ведь людей, втянутых в этот перево­ рот, видевших его на свой лад и раскрывавших определенные его сторо­ ны, были тысячи и десятки тысяч, то есть в основе научного построения все равно всегда остается метафора, логически необоснованная, — эк­ страполяция нескольких частных случаев на целое. В системе категори­ ального знания этим живым многообразием можно было пренебречь и исходить из некоторой усредненно-равнодействующей общей закономер­ ности. Но если жизнь, пережитая нами, направляет наш взгляд на жизнь, пережитую этими тысячами и десятками тысяч римских граждан, и в соответствии с ней строим мы свои исследовательские приемы, то не лучше ли, не естественнее ли, скажем прямо: не честнее ли выбрать одно­ го человека, одну судьбу, одно происшествие, достаточно емкое, чтобы отразить суть времени, и, описавши, разработавши его во всей его жиз­ ненности, во всей доступной пластической непосредственности и полно­ те, представить его как метафорическое выражение сути эпохи? Так од­ на из самых общих проблем средневековой культуры рассмотрена через отношения Абеляра и Элоизы в работе Л. М. Баткина «Письма Элоиз*1 к Абеляру. Личное чувство и его культурное опосредование» (сборник «Че­ ловек и культура». М., 1990), а одна из самых важных переломных эпох ранней Римской империи — через судьбу и облик Нерона в монографии, которую посвятил ему румынский историк Э. Чизек. 3. Изучение демографического поведения рассматривается специ­ алистами в данной области как ключевое и сегодня наиболее перспектив­ ное направление исторической демографии. Такое положение объясня­ ется не в последнюю очередь тем, что демографическое поведение — это в большой степени сексуальное поведение, сексуальное же поведение свя­ зано, с одной стороны, с самыми внутренними, самыми интимными и в этом смысле неповторимо индивидуальными проявлениями личности, а с другой — отражается на общих исторических процессах — стабилизации или дестабилизации семьи, перенаселения, миграций, на нравственных воззрениях и системе ценностей, на характеристических особенностях значительных персонажей, влияя через них на некоторые, подчас ключе­ вые, исторические ситуации. Противоречие между интимным пережива­ нием и объективным ходом истории неустранимо и, естественно, сохра­ няется и здесь, но между его полюсами устанавливаются те сложные от­ ношения притяжения и отталкивания, которые историку, может быть, и не всегда удается уловить, но которые раскрывают в былых обществах многое, от его предшественников в предыдущих поколениях скрытое. И удачи на этом пути, и подстерегающие здесь опасности хорошо видны на 168 7. Введение в общую теорию культуры- Культура и современность примере книги принстонского профессора П. Брауна о сексуальном воз­ держании в поздней античности и раннем христианстве. Вообще создает­ ся впечатление, что в Принстоне и в Колумбийском университете в НьюЙорке складывается определенная группа ученьгх, весьма успешно рабо­ тающих в этом направлении (в частности, и над проблемами русской ис­ тории XIX века). 4 . Устная история непосредственно и сознательно направлена на максимально возможное смягчение обсуждаемого противоречия: запись на магнитную ленту живых рассказов участников событий подчас зна­ чительной давности сохраняет живой человеческий компонент исследо­ вания даже после сведения и обработки полученных результатов. Воз­ никновение в нашей стране Общества устной истории и его энергич­ ная деятельность (состоялось уже два съезда) объясняется, по-видимо­ му, повсеместным ощущением актуальности и важности проблем, ко­ торым посвящены данные заметки 4 . 1991 ПРИМЕЧАНИЯ 1 Гегель Г. В. Ф. О сущности философской критики... // Гегель Г. В. Ф. Работы разных лет, т. I. M., 1970, с. 387. 2 Jaspers К. Der philosophische Olaube. Munchen, 1962, S. 47—48. To же признание разомкнутости системы социальных отношений (и, сле­ довательно, неприложимости к ней понятия объективной истины) принадлежит одному из крупнейших феноменологических социоло­ гов первого поколения: «Социальная реальность — это общая сум­ ма объектов и явлений этого мира, каким он предстает обыденному сознанию людей, живущих среди других людей и связанных с ни­ ми многообразными отношениями взаимодействия» (Schutz A. The Problem of Social Reality. The Hague, 1962, p. 79). Как сводки тако­ го рода признаний могут быть использованы: Новые направления в социологической теории. М., 1978; Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина. Обзорная информация. Общие пробле­ мы культуры. Выпуск I: «Культура повседневности» в новейших социологических теориях. М., 1988; Бутенко И. А. Социальное познание и мир повседневности. М., 1987. (Цитата из работы А. Шутца дана нами в переводе этого автора.) ЧЪдамерХ.Г Что есть ИСТИНА?// Логос, Пер. М. А. Кондратьевой, Н. С. Плотникова. 4 1991, № 1, с. 30. / Это впечатление подтверждается и международным интересом: ин­ тернациональная конференция по проблема устной истории состоя­ лась осенью 1993 г. в США. Раздел II АНТИЧНЫЙ ТИП КУЛЬТУРЫ ИСТОРИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ И ГЛАВНЫЕ ЧЕРТЫ АНТИЧНОГО ТИПА КУЛЬТУРЫ Античная культура строится вокруг единой, основной и исходной об­ щественной формы античного мира — самостоятельного города-государ­ ства. Эта исходная форма обозначалась в греческом языке словом «по­ лис», в латинском языке — словом «цивитас»; первое из этих слов перево­ дится как «город», второе — как «гражданская община», оба перевода верны, но сущность самого явления не исчерпывается ни тем, ни другим наименованием. Полис (давайте пользоваться этим словом условно — для обозначения как греческой, так и римской разновидности города-госу­ дарства) — это, разумеется, город, т. е. определенная застроенная терри­ тория с определенным количеством жителей, определенной администра­ тивной структурой и производственным потенциалом. Но для грека или римлянина этим дело не исчерпывалось. Полис был тем единственным местом на земле, где он чувствовал себя человеком, где он находился под покровительством богов или бога, именем и изволением которого город создан, — Юпитера в Риме, Афины Паллады в Афинах. Бога принимают свои меры к тому, чтобы город был сохранен, процветал, развивался, и за пределами полиса человек лишается связей с богами как духовной суб­ станцией существования. В стенах города он может не бояться врагов; в городе он член гражданского коллектива, жизнь которого ре1улируется законами; он защищен от произвола, входя в гражданскую правовую структуру, идея которой неотделима от идеи справедливости. Аристотель говорил, что «полис есть общность людей, сошедшихся ради справедли­ вой жизни». Поэтому ничего не может быть страшнее, чем изгнание из родного города, страшнее, чем то, что римляне называли «лишением огня и воды», то есть отнятие гражданских прав. И поэтому же античные ав­ торы как к неповторимой, высшей, не только общественной, но и сак­ ральной ценности относятся к полису. Вергилий говорил, что граждан­ ская община — это «законы и стены», «дома и право», «пенаты и святы­ ни». Для Горация гражданская община — это «Верность и Мир, Честь и Доблесть, Стыдливость старинная». Цицерон в своем сочинении «О госу­ дарстве» утверждал, что «уничтожение, распад и смерть гражданской об­ щины как бы подобны упадку и гибели мироздания». В чем причины такого положения и такого отношения? Полис есть общественная форма, наиболее полно соответствующая уровню развития производительных сил античного мира. Основой произ­ водства в нем остается земля, сельское натуральное хозяйство, которое 172 II. Античный тип культуры само себя кормит. Соответственно, гражданин полиса — это в принципе всегда землевладелец; лишь тот, у кого есть участок земли, — полноцен­ ный гражданин города. Землю обрабатывает семейный коллектив, полатыни «фамилия». У фамилии есть ядро, состоящее из кровных род­ ственников, есть периферия, в которую входят клиенты, то есть лица, за­ висящие от главы семьи. У семьи есть божества-покровители, живущие в доме, и семейный культ делает эту группу самостоятельной. Взаимодей­ ствуя между собой, такие группы образуют государство. Гражданина де­ лает гражданином, и даже больше — человека человеком лишь принад­ лежность к фамилии или к другой малой группе, к своему городу — вооб­ ще к некоторому ограниченному множеству. Нельзя ни к чему не принад­ лежать и быть просто человеком. Если в городском коллективе в i илу тех или иных причин оказался посторонний, он должен немедленно зака­ титься в какую-то лунку, стать членом какой-либо фамилии или как кли­ ент, или как раб. В каждую историческую эпоху производство развито ровно настолько, насколько допускает тот этап общего развития челове­ чества, к которому эпоха принадлежит. Связь с землей, натуральное хо­ зяйство, иерархичность замкнутого гражданского коллектива и другие черты полиса — весь этот строй местной, неторопливой, замкнутой в себе, охраняемой богами жизни воспринимался как единственно естествен­ ный, как обусловленный самой структурой бытия. Его можно было толь­ ко хранить и ценить, изменение его представлялось действительно как «упадок и гибель мироздания». Античность — это полис, В Рейнской области, например, до появления римлян городов вообще не было. Отсутствие городов — отличительный признак варварства. Горо­ да там отстроили римляне. Города могли возникать из военных поселе­ ний, из местных поселений, которые римляне застали, придя в ту или иную провинцию, могли возникать путем вывода колоний; так образо­ вался Марсель — колония греков-фокейцев, так образовались некоторые города на южном побережье Черного моря. Но удивительно, что возни­ кающие таким образом полисы все воспроизводят одну и ту же модель: та же примыкающая к городу земельная территория, где находятся участки граждан, тот же иерархизированный гражданский коллектив с выбор­ ным самоуправлением, те же боги-покровители, от которых зависит су­ ществование города. В Римской империи на бесконечных просторах от Шотландии до порогов Нила, от Португалии до Двуречья возникают од­ ни и те же города, с одной и той же магистралью север—юг, которую в центре пересекает магистраль запад—восток; у их скрещения одна и та же площадь, на которой стоят одни и те же здания: базилика, храм Капи­ толийской триады, обычно рынок, храм императора. Они окружены сте­ ной или валом, неподалеку от центральной площади находятся термы, неподалеку от нее же — амфитеатр, или театр, или цирк, какое-то место Исторические предпосылки и главные черты античного типа культуры 173 для зрелищ, тоже носивших сакральный характер; в определенное время проходят во всех них выборы, в результате которых образуется руково­ дство гражданского коллектива. Жить по-другому нельзя, жить— это значит быть гражданином, жить — значит жить в полисе, в городе, це­ нить его и хранить. Но сохранение того, что унаследовано и ценно, может составить лишь одну сторону жизни и не может быть ее единственным содержанием. Как правило, не все, что человек произвел, он потребляет, остаток он обме­ нивает. Обмен порождает, с одной стороны, товарные отношения и в ко­ нечном счете — «товар товаров», деньги; с другой — неуклонное расшире­ ние сферы обмена, то есть выход за пределы полиса, знакомство с новы­ ми странами, нравами, формами жизни и разрушение автаркии; с тре­ тьей— обнаружение продуктов, производство которых более удобно и выгодно для обмена, чем плоды обработки земли, то есть прежде всего ремесло, ремесло же уничтожает основной критерий полисного граждан­ ства — жизнь за счет земли; наконец, концентрация прибавочного про­ дукта, а затем и денег в некоторых более удачливых семьях не оставляет камня на камне от былого имущественного равенства граждан. Идеаль­ ное соответствие полиса исходному уровню развития производительных сил приходит в противоречие с потребностями развития этих сил, с дви­ жением жизни, с развитием, которое образует столь же неотъемлемое свойство бытия, что и сохранение. Развитие, обогащение жизни, рас­ пространение на этой основе досуга, искусства и культуры не уклады­ ваются в жесткие рамки полиса. Развитие оказывается двухголовой гидрой: без него нельзя жить, но оно же уничтожает ценности, прида­ вавшие жизни смысл. Нарушение хозяйственной самодостаточности приводит к бесконеч­ ной инфильтрации иноземных элементов. «Взгляни на массы людей, ко­ торых огромный город едва в состоянии вместить, — пишет Сенека в се­ редине I века нашей эры. — Из муниципиев и колоний, со всех концов земли стеклись они в Рим и теперь в большинстве своем лишены родины. Одних привело сюда тщеславное искательство, другие выполняют пору­ чение сограждан или прибыли в качестве послов, третьи ищут, где можно промотать деньги и дать волю вожделениям, иных влечет любовь к нау­ кам и искусствам, иных — к театральным зрелищам, некоторые приехали ради друзей; есть такие, кого сжигает жажда деятельности, они находит здесь поприще для своих талантов; кто-то привез на продажу свою красо­ ту, кто-то — свое красноречие, нет ни одной породы людей, которые бы не сбегались в этот город, готовый так щедро оплачивать и добродетели и пороки». О какой же первоначальной простоте, о суровой строгости нра­ вов, об ориентации на земельное производство, на гражданскую солидар­ ность, общее равенство, на семейный замкнугый культ с его нравствен- 174 II. Античный тип культуры ной взыскательностью, на полное и добровольное подчинение власти гражданских законов может идти речь в такого рода городе? Полис жи­ вет в постоянном нарушении живой нормы, живет, как печень Проме­ тея, которую орел постоянно выклевывает и которая постоянно возрож­ дается, живет, как говорит Платон, одновременно в состоянии «справед­ ливости и несправедливости». Поэтому центральной проблемой античной культуры, центральным пунктом того наследия, которое античность пе­ редаст Европе, является соотношение идеала и жизни. Соотношение полисного идеала и реальной практики существования полиса — центральная проблема античной культуры, производным от ко­ торой являются все остальные. Отличительная особенность античной культуры и античного полиса состоит в том, что это противоречие не на­ ходит себе разрешения. Исторический процесс, как правило, строится так, что в рамках одного общества возникают какие-то силы, ориентиро­ ванные на прогресс, на развитие, на движение вперед; они вступают в конфликт с силами, обращенными назад, более консервативными, и ра­ но или поздно их побеждают. Античность составляет исключение из этой общей логики развития. В ней имманентное полису противоречие между развитием и сохранением пребывает в состоянии неустойчивого равнове­ сия, в состоянии некоторой неразрешенности, что и сообщает всему об­ ществу и его культуре классический характер, если употреблять слово «классический» не как оценку, а как термин. Именно так определяет классическое Гегель в своей «Эстетике» — как такое общественное состоя­ ние, при котором цели и ценности коллектива находятся в равновесии с целями и ценностями личности, то есть как некоторое гармоническое со­ стояние, при котором обе эти крайности уравновешивают друг друга. Тут, правда, необходимо одно очень существенное разъяснение и уточне­ ние. Если бы Гегель писал эти строки двадцатью годами раньше, когда создавал свою «Феноменологию», он, наверное, написал бы их совершен­ но по-другому. Он поставил бы акцент не на гармонии как итоговом со­ стоянии, а на самом процессе — на неустойчивом динамическом равнове­ сии обеих сил в irx напряженном противоборстве. Есть разница между равновесием борющихся сил и гармонией, в которой они гпжмиряются. Восприятие диалектики идеала и действительности как гармонии, прони­ зывающей античную жизнь и античное искусство, характерно для евро­ пейской культуры эпохи Возрождения и Просвещения. В нем акцентиро­ ван лишь один элемент эпохи — ее исторический итог. В повседневной ре­ альности же античное общество предстает перед нами как раздираемое глубочайшими, жесточайшими противоречиями, знающее такие формы общественной вражды и розни, которые позднейшие эпохи даже не пред­ ставляли себе. И суть дела не в примирении 1фотивоборствующих сил, то есть прежде всего сил, ориентированных на ценности полиса, и сил, ори- Исторические предпосылки и главные черты античного типа культуры 175 ентированных на развитие, а в том, что они находятся в некотором дина мическом равновесии, не вытесняют одна другую, но по причинам, о ко­ торых было сказано выше, постоянно регенерируются. Как это выглядело конкрегно? Греческий полис — в первую очередь Афины — возник в VII — начале VI в. до н. э., и демократия восторжествовала в нем, в частности, пото­ му, что удалось сокрушить власть родовой земельной аристократии, ввес­ ти ее в гражданский коллектив и подчинить законам и установлениям по­ лиса. Частный интерес стал неотделим от общего, и постоянное их взаи­ модействие было обеспечено властью народного собрания и строгими за­ конами. Возник как бы идеальный эталон анпгчной демократии. Его воз­ вышенными словами описал первый и самый авторите ный среди афин­ ских граждан своего времени - Перикл в речи над павшими афинскими воинами, которую сохранил для нас греческий историк Фукидид. Так же характеризовал полисную демократию крупнейший философ Древнего мира Аристотель. «Полис, — писал он, — есть совокупность семей, терри­ тории, имуществ, способная сама обеспечить себе благую жизнь». В Но­ вое время мыслители, революционеры, государственные деятели, желав­ шие добра своему народу, рассматривали республиканское устройство древнегреческих полисов как норму и образец. Все это была чистая прав­ да — нигде в Древнем мире права народа не были так полно гарантирова­ ны, как в Греции. Но правда эта жила больше в душах и убеждениях граждан, в их мифологии, в общенародных театральных и спортивных празднествах; она пронизывала жизнь и составляла ее норму, но ее не ис­ черпывала. В пределах гражданского единства, как его изнанка, с вы­ сшей точки зрения как бы и несущественная, но в повседневной жизни бесспорно существовавшая, разворачивались и социальный антагонизм верхов и низов, и борьба демократии с непрестанно возникавшими оли­ гархиями, и подозрительность по отношению к каждому, кто выделился и стал выше массы, хотя бы он даже выделился своими подвигами и са­ моотверженным служением полису. Перикл последние годы жизни был под следствием; его друг, величайший скульптор античной эпохи Фидий, кончил свои дни в тюрьме: нашлись люди, доказавшие, что на щите изва­ янной им Афины Паллады один представленный там персонаж похож на Перикла, другой на самого Фидия — кощунство требовало оргвыводов; в изгнании умер Фемисгокл, выигравший для афинян определившую всю их дальнейшую историю морскую битву у Саламина; известна клятва, которую приносили в некоторых полисах олигархи: «и буду я враждебно настроен к простому народу и замышлять против него самое что ни на есть худое»; в Аргосе тридцать аристократов составили заговор, он был раскрыт, и простой народ дубинами перебил 1200 человек — всех зажи­ точных и родовитых граждан города, не имевших к заговору никакого отношения и ни в чем не повинных. Такие примеры можно приводить долго — и из греческой истории, и из римской. Идеал полисного обще­ жития с его нормами героизма, гармоничности развития, гражданской солидарности, консервативной морали и спокойного подчинения лич­ ности целому оказывается транспонированным в особую сферу мифо­ логизированного бытия. Она активно воздействует на человеческую практику, утверждает в ней свои нормы, но никогда этой практикой не исчерпывается. Такова историческая основа, на которой складываются общие и ко­ ренные, всемирно-исторического значения черты античного искусства и античной культуры в целом. Таких черт, как известно, три: понятие вы сокой гражданской нормы, с точки зрения которой оценивается всякое проявление человеческой деятельности и творчества; понятие классики, то есть динамического живого равновесия, в котором в античном мире всегда находятся высокая норма и повседневная практика, интересы об­ щественного целого и интересы отдельного гражданина, идеал и жизнь; понятие эстетической формы, в которую должно облечься любое жиз­ ненное и творческое содержание, ибо только ясная, эстетически совер­ шенная окорма делает это содержание не просто личным самовыражени­ ем, а и общественно значимым, внятным согражданам и потому для рим­ лянина или грека единственным подлинно реальным. С каждой из этих черт вы знакомились (или вам предстоит знакомиться) на конкретном материале лекционных курсов по истории литературы, истории изобра­ зительного искусства, истории философии. Здесь нам остается лишь по­ яснить их примерами. Воспитание и образование юношества, в античном Miq^e включало в себя рассказы в стихах и гцюзе о примечательных событиях родной исто­ рии. В Греции для этого использовались чаще всего поэмы Гомера, в Ри­ ме — специальные сборники так называемых exempla, «примеров». Речь в них чаще всего шла о подвигах во имя отчизны, и мысль о самоотвержен­ ном служении родному полису как о главном жизненном долге входила в сознание каждого поколения, становилась убеждением и чувством. «На­ до сначала о благе отчизны подумать, — писал в I в. до н. э. римский поэт Луцилий. — После о благе семьи и потом уже только о нашем». Проявле­ ния и отблески этого чувства окружали человека и во взрослом состоя­ нии. В греческих полисах государство обеспечивало гражданам возмож­ ность посещать театральные представления, где шли драмы из жизни ге­ роев, в Риме подвиги минувших поколений воспевались на пирах, где подчас исполнялись и отрывки из героического эпоса — переводного с греческого или собственного, латинского. Герой одного из стихотворений Ювенала, приглашая друга на обед, обещает ему: «Пенье услышим твор­ ца „Илиады" и звучные песни / Первенства пальму делящего с ним род- Исторические предпосылки и главные черты античного типа культуры 177 ного Марона». Частью художественной литературы греков и римлян бы­ ли исторические сочинения. Цель их, как разъяснял знаменитый рим­ ский историк Корнелий Тацит, состояла в том, чтобы «сохранить память о проявлениях доблести и противопоставить бесчестным словам и делам устрашение позором в потомстве». Соответственно крупнейший историк Древней Греции Фукидид сохранил в своей «Истории» речь вождя афи­ нян Перикла, прославляющую величие родного города, а крупнейший историк Древнего Рима Тит Ливии рассказывал о полководцах и руково­ дителях государства, казнивших собственных сыновей за нарушение во­ инской дисциплины или за измену республике. Противоречивость отношений между этой героико-патриотической нормой и реальной жизнью подчас проявлялась в такой форме, что пов­ седневная действительность выступала как низменная альтернатива вы­ сокому героизму, как сосуществующая с ним его изнанка. Греческий по­ лис, прославленный Периклом за демократическое равенство его граж­ дан, нередко становился, как мы только что видели, ареной самых неис­ товых и жестоких социальных конфликтов. Герои римской истории, как, например, Катон Старший, странно соединяли в себе непреклонную вер­ ность нравственным заветам предков и весьма сомнительные действия, направленные на собственное обогащение любой ценой. Это не значило, что одна, героическая, сторона такого поведения была лицемерной и ложной, а другая, малоаппетитная, подлинной, или наоборот. Просто грек и римлянин жили в атмосфере постоянного соприсутствия и взаимо­ действия нормы и эмпирии, и культура общества характеризовалась и противоречием между ними, и их сочетанием, проникновением друг в друга. Формами такого сочетания были, например, малые плотные чело­ веческие группы, в которых реально протекала жизнь и деятельность ря­ дового грека или римлянина. В фамилии, в местной общине, в професси­ ональной или религиозной коллегии, в землячестве человек жил в кол лективе, принимал его нормы, не мыслил себя в отрыве от него, и в то же время коллектив этот существовал не как подавляющее человека огром­ ное государственное целое, а как интимное, близкое его окружение, как нечто свое и привычное. Не случайно Цицерон посвятил один из лучших своих диалогов — «Лелий» — дружбе, которая, с одной стороны, соединя­ ет фаждан в их служении отечеству (дружба без связывающей друзей фажданской доблести кажется Цицерону невозможной), а с другой, представляет собой порождение любви и взаимной приязни, заключает в себе чувство удовольствия от дружеского общения. «Не след нам прислу­ шиваться к тем, кому фажданская доблесть представляется бесчеловеч­ ной и жестокой, как железо. Как в разных других обстоятельствах, так и в дружбе бывает она и легкой и податливой, то как бы растворяется в удачах друга, то как бы твердеет от его бед». 178 //. Античный rtfun культуры ЭТО классическое равновесие общего и частного, гражданского и личного сообщает культурно-историческую ценность и непреходящую привлекательность и римскому скульптурному портрету, где всегда представлен национальный тип и в то же время — данный неповтори­ мый человек, и многим произведениям античной архитектуры, соеди­ няющим монументальность с человекосоразмерностью и учением гре­ ческих философов о том, что отдельные вещи становятся понятны лишь в связи с их идеальным типом, как и сам этот тип существует только в отдельных реальных вещах. Наконец, установка на то, что человек реализует себя если не всегда в служении общественному целому, то, во всяком случае, всегда в соот­ несении с ним, причем это общественное целое может выступать в своей непосредственной реальности, как гражданский коллектив полиса, но может представать и в других, более сублимированных формах, как идеализованный свод консервативных нравственных ценностей, как полис­ ная мифология, как целокупный образ мира у греческих философов-досократиков, — вот эта-то установка порождает и третью коренную черту античного типа культуры: в такой культуре «быть» значит обрести эстети­ чески завершенную форму (или по крайней мере к ней стремиться). По­ ложение это имеет два истока. Один из них связан с понятием риторики и представлен в Риме полнее, чем в Греции (хотя родилась риторика в Гре­ ции), другой связан с введенным Аристотелем понятием энтелехии и бо­ лее характерен для греческой философской мысли. Начнем с первого. Достоинство человека, учил Цицерон, обнаружи­ вается «в достигнутых почестях, в доблестью заслуженных наградах, в суждениях людей, одобряющих содеянные подвит». Нравственная цен­ ность каждого человека или его поступка определяется, таким образом, не внутренними убеждениями личности, не тем, что мы сегодня назвали бы «совестью», а одобрением общества. Соответственно и творческое са­ мовыражение человека, произведения, им создаваемые, вообще все, им сделанное — изделие в самом широком смысле слова, — ценны тогда, ког­ да они внятны, восприняты и одобрены народом, обращены к согражда­ нам и убеждают их. Формы самовыражения, наиболее внутренние, не­ посредственные, лирические, которые сегодня представляются нам осо­ бенно ценными, — спонтанное творчество, схваченная на лету мысль или образ, фрагмент, набросок — не имели для грека или римлянина класси­ ческой поры никакой цены: все это выражало внутреннюю жизнь созда­ теля, а им было важно в этой внутренней жизни лишь то, что было обра­ щено наружу, к ним. Наиболее полно этому требованию отвечало публичное красноречие, всегда обращенное к широкой аудитории — к народному собранию, сход­ ке, к сенату, призванное убедить их принять то или иное отстаиваемое Исторические предпосылки и главные черты античного типа культуры 179 оратором решение. Красота речи, ее формальное совершенство, ее апел­ ляция не только к логике, но и к эстетическому чувству немало способст­ вовали достиж* нию этой цели. Вся история античного красноречия есть история превращения делового высказывания в данных условиях и по данному поводу в яркое художественное произведение. Поскольку же главное в нем была не оригинальность лирического самовыражения, а убедительность для слушающих, то строилась речь с помощью испытан­ ных, на опыте проверенных и закрепленных в традиции приемов, спо­ собных такую убедительность обеспечить. Их совокупность и называлась риторикой. Риторическими были все самые знаменитые речи древних ораторов — «О венке» Демосфена, «Против Катил ины» или «В защиту Целия Руфа» Цицерона, речи, вложенные историками в уста своих персонажей, — например, речь трибуна Канулея к народу у Ливия или речь полководца Петилия Цериала к старшинам галльских племен в «Истории» Тацита. Чтобы понять, какого эффекта можно было достигнуть с помощью риторики, стоит задуматься над следующим примером. Речь римского императора Клавдия, обращенная им к сенату в 48 г. н. э., сохранилась в том виде, в каком она была произнесена, на двух мраморных плитах, ус­ тановленных еще при жизни императора в римской колонии Лугдунуме (ныне — Лион). Текст этот переводился на русский язык и публиковался в составе разного рода хрестоматий по древней истории. Полвека спустя Тацит включил эту речь в состав своего произведения, названного «Анна­ лы» (кн. XI, гл. 24), подвергнув ее риторической обработке. Содержание и ход мысли здесь сохранены, но вместо довольно отрывочной речи, сох­ ранившей запинки, обрывы логического движения мысли, неточность некоторых формулировок, то есть в какой-то мере человеческого доку­ мента, перед нами оказывается стройное, с четко уравновешенной ком­ позицией, с заостренными эффектными формулировками произведе­ ние ораторского искусства. Живой голос оратора и штрихи, наложен­ ные условиями и временем, исчезают, уступая место монументальной, изложенной на века, нравственно-философской доктрине римского принципата. Так строилось не только словесное искусство, но и весь материальнопредметный мир, окружавший античного человека. Любое изделие, с ка­ ким бы совершенством ни было оно создано, представлялось не более чем полуфабрикатом, ибо выражало лишь замысел мастера и соответствова­ ло лишь практическим потребностям заказчика. И то и другое было для античного сознания слишком конкретно и слишком субъективно. Изде­ лием в собственном смысле слова вещь становилась, лишь одевшись деко­ ративным покровом, так как только художественная форма вписывала эту вещь в сферу надличного и всеобщего, в эстетическую структуру дей- 180 7/. Античный njtun культуры ствительности. Дом в Риме становился домом лишь после того, как пол­ ностью готовая конструкция покрывалась декоративным покровом и снаружи, и изнутри, причем внутренние стены еще и расписывались фре­ сками или панно. Вода подавалась в город из отдаленных источников по трубам, но трубы эти шли по ритмически повторяющимся и рассчитан­ ным на эстетический эффект аркам водопроводов; в городе труба выво­ дилась в уличное водоразборное устройство, представлявшее собой обык­ новенный каменный ящик, но конец трубы был вправлен в стоявшую на борту ящика декоративную стелу с изображением того или иного бога, героя, рога изобилия, животного. Весь домашний инвентарь состоял из предметов, украшенных узорами или изображениями, даже у кры­ той хозяйственной повозки на ступицах колес стояли миниатюрные изображения богов. Этот строй жизни нашел себе наиболее высокое и полное выражение в учении Аристотеля об энтелехии — одном из самых глубоких философ­ ских прозрений, завещанных античностью европейскому человечеству. Суть энтелехии состоит в том, что общие понятия, которыми мы пользу­ емся в жизни, — это одновременно и умственные представления, и объек­ тивная реальность. Если я говорю, например: «В глазах грека или римля­ нина гражданская доблесть — одно из самых важных достоинств челове­ ка», то фраза моя почти сплошь состоит из общих понятий. Грека или римлянина, здесь упомянутых, реально, в плоти и крови, в живой инди­ видуальности, на свете не существует, как и «гражданская доблесть» и «человек», здесь упомянутые, известны нам не в этом своем обобщенном качестве, а лишь в своих конкретных проявлениях. В то же время суще­ ствуют ведь греки или римляне как определенный народ, живший в опре­ деленное время и в определенном месте, переживший определенные со­ бытия, то есть как объективная реальность. Как же соотносятся между собой эта мыслимая и в то же время объективная реальность, но сущест­ вующая лишь в своем обобщении, и конкретный, данный, имеющий имя и облик грек или римлянин, конкретный, данный поступок, выражаю­ щий гражданскую доблесть? Общие свойства и процессы, отвечает Арис­ тотель, стремятся воплотиться, стать чем-то непосредственно данным, то есть обрести форму, ибо лишь через нее общий принцип становится конкретностью и индивидуальностью. Общие начала — материя, жизнь, творчество, любовь, ум и т. д. — несут в себе не только возможность, но и потребность воплощения и необходимую для этого энергию, они внутрен­ не динамичны и, обретши форму, обретают свое подлинное бытие. «Ма­ терия, — писал он, — есть возможность, форма же — энтелехия», человек имеет своей энтелехией душу: «она есть его сущность как форма». 1990 ЛИЧНОСТЬ И ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ Античная биография и античное письмо «Личность» и «индивидуальность» — это две стороны каждого челове­ ка и две из самых существенных характеристик его как субъекта культуры. «Личность» есть характеристика человека с точки зрения его учас­ тия в общественной жизни и значительности роли, которую он в этой жизни играет. «Индивидуальность» определяет В1гутренний мир челове­ ка, его духовный потенциал, выражающийся обычно в формах, не имеющих прямого и непосредственного общественного содержания. В этом смысле «индивидуальность» можно рассматривать как «остаток» (термин Л. Я. Гинзбург) от всех непосредственно общественных про­ явлений личности. Оба термина для обозначения этих двух сторон че­ ловеческой духовности во многом носят объективный характер и пото­ му обоснованны. На это указывают как повседневные контексты сло­ ва «личность» («выдающаяся личность», «межличностные отношения», «удостоверение личности», «личное дело» — как совокупность докумен­ тов и т. д.), так и его иноязычные аналоги: фр. personne (и в еще более отчетливой форме personnalite), англ. personality означают именно л1Гчность в аспекте ее общественных проявлений и достиже­ ний. Вся эта семья слов восходит к латинскому слову этрусского про­ исхождения persona, изначально означавшему 'маска актера', 'личи­ на', 'совокупность внешних, общеизвестных проявлений человека'. Су­ ществуют специальные исследования, посвященные феномену «perso­ na» в римской культуре. Слово «индивидуальность» состоит из основы латинского глагола divido («разделяю») и отрицательного префикса in- и этимологизирует­ ся, таким образом, как «нераздельность», т. е. не поддающееся даль­ нейшему делению ядро, остающееся после всех внешних манифеста­ ций и характеризующее человека в его неповторимости, интимной сущности. Но суть проблемы, разумеется, не в терминологии, а в са­ мом кардинальном историко-культурном факте — в биполярности че­ ловека, в постоянной нераздельности и неслиянности его внешне ориеигированной, непосредственно общественной стороны и стороны, ориентированной внутренне. Развитие этого противоречия, во многом определяющее эволюцию культуры, происходит по двум направлениям или в двух формах — ли­ нейно-поступательной, объемлющей всю историю человечества, и цик- 182 Л. Античный тип культуры лической, характерной для каждой культурной эпохи, и каждое явле­ ние культуры одновременно принадлежит обеим формам развития. В пределах первого из указанных направлений на протяжении многих веков шло постепенное накопление элементов индивидуализа­ ции, чтобы разрешиться той романтической революцией, которая при­ ходится на первую половину XIX в. и которая отделяет эпоху объек­ тивного искусства, риторического самовыражения, абсолютного преоб­ ладания «гражданина» над «человеком» и т. д. от эпохи обостренно индивидуальных форм самовыражения в искусстве, экзистенциального переживания действительности вместо отвлеченно теоретического ее осмысления и т. д. Это общее движение повторяется в специфической форме в каж­ дую эпоху. Так, оставаясь в пределах доромантического регистра об­ щественной жизни, средневековье знает ту же в принципе эволюцию от эпической растворенности человека в объективности мира и об­ щественного целого к острейшему индивидуальному переживанию этой объективности хотя бы, например, в западноевропейском францисканстве или в византийском исихазме. Живая плоть культуры и общественного бытия проявляется, одна­ ко, не в этих общих закономерностях, а в тех обусловленных своим временем и потому неповторимых взаимодействиях «личности» и «ин­ дивида», которые характерны для каждой конкретной историко-куль­ турной эпохи. Попытаемся проследить, например, как нарастающая кристаллизация «индивидуальности» у древних римлян вступает в конфликт с их «личностью», никогда, однако, не переступая пределов последней — базой оценки и (самооценки) человека здесь остаются его общественные проявления. Материалом нам послужат созданные древ­ ними римлянами литературные памятники того жанра, где жизнь че­ ловека и параметры, в которых она воспринимается и оценивается, выступают яснее всего — жанр жизнеописания или биографии, пони­ маемой в данном случае в самом широком смысле слова. Жанр этот усиленно развивался в римской литературе и прошел в ходе своего развития ряд этапов. Мысль о том, что история и успехи Рима — не просто выражение роевой силы общины, а результат деятельности от­ дельных людей и что поэтому о таких людях можно и нужно расска­ зывать, дабы прославить ту же общину, складывается в III в. до н. э. К этой эпохе относятся первые известные нам документы, отражаю­ щие подобное представление, — эпитафии, хвалебные песнопения (Cic, Tusc. IV, 3), похоронные плачи1, надгробные речи. Вряд ли де­ ло обстоит так, что более ранние произведения биографического харак­ тера существовали, но не сохранились: представление о том, что в исто­ рии города, кроме общины, есть еще и человек, зарождается, складыва- Личность и индивидуальность 183 ется и крепнет именно в документах конца III и начала II в. до н. э., т. е. фактически со времен Второй Пунической войны 2. Наиболее ясно видно, как формируется это представление, на при­ мере эпитафий патрицианского рода Сципионов. Две самые ранние из них — Луция Корнелия Сципиона, консула 259 г. до н. э., цензора 258 г., и его отца Луция Сципиона Бородатого, консула 296 г., цензо­ ра 290 г., еще целиком строятся по единой, как видно, канонической схеме: имя, род, общая оценка, почетные должности, деяния. Ни для неповторимых особенностей покойного, ни для чувств, ни для чего личного здесь еще места нет. В двух следующих надписях — Публия Корнелия, сына Сципиона Африканского Старшего, и Гнея Сципио­ на, — относящихся, скорее всего, к 60-м гг. II в. до н. э., тип харак­ теристики несколько меняется. Речь уже идет, например, не о подви­ гах, совершенных во имя отечества, и не о талантах, проявленных на службе ему, а о подвигах, которые человек мог бы совершить, о та­ лантах, которые он мог бы проявить, если бы смерть не настигла его так рано. Такие эпитафии говорят уже о человеке, а не только о его деяниях. Следы подобной эволюции можно подметить и в похвальных над­ гробных речах той же эпохи. В традиционную их схему входило вос­ хваление заслуг и подвигов покойного, а затем — заслуг и подвигов его предков (Polyb., VI, 53, 2; 54, 1). Иод заслугами и подвигами по­ нимались только деяния, совершенные на службе государству, почему рассказ о них, видимо, практически совпадал с последовательным пе­ речислением почетных должностей. Именно так, например, выглядела похвальная речь на похоронах дважды консула Луция Цецилия Метелла, произнесенная его сыном Квинтом в 221 г. до н. э., если судить о ней по изложению у Плиния Старшего (Plin., N. h. VII, 43, 139). В ходе Второй Пунической войны, однако, положение, по-видимому, менялось — в речах, как и в эпитафиях, появлялись моменты индиви­ дуализации. Сын пятикратного консула Клавдия Марцелла, погибшего в 211 г., счел возможным не просто перечислить в своей речи долж­ ности и подвиги отца, но и подробно описать реальные обстоятельства его гибели. £>гот этап развития римской биографической литературы характе­ ризуется тем, что личность уже признается существенным элементом истории, но еще такая личность, которая выражает себя и свою цен­ ность — в начале периода исключительно, в конце преимущественно — в деяниях на пользу государства и которая практически, в гла:*ах на­ рода и в собственных глазах, исчерпывается ими. Когда Катон, рас­ сказывая в своем историческом сочинении «Начала» историю Второй Пунической и последующих войн, «не называл полководцев, а излагал 184 II. Античный тип культуры ход дела без имен» (Corn. Nep., Cato, III, 3 ) , это выражало еще впол­ не живые нормы мышления. Его современник Сципион Африканский Старший был человеком прямо противоположного склада, но ощуще­ ние неправомерности усложненной, слишком яркой лшпюсти было присуще и ему. ЭТ<УГ своеобразный, гениально одаренный человек явно испытывал неудобство за свою столь непривычную индивидуальность и то бравщювал ею, то ее стыдился. Он искал оправдания своим посту­ пкам, которые были непонятны современникам, в том, что он лишь выполняет открывшуюся ему волю богов (Liv., XXVI, 19). Он никог­ да ничего не писал (Cic, De off. Ill, 4 ) , чтобы не претендовать на увековечение CBOIDC взглядов и мыслей. Он ушел от дел и из жизни полным сил пятидесятилетним человеком не потому, что стал жертвой клеветнических обвинений (это было ему не впервой, и он сумел от них отбиться), а потому, что понял свою неспособность раствориться в массе граждан, отождествиться с ее сегодняшними инте1>есами. Нор­ мой же для времени и для него оставалось именно такое отношение тождества. Следующий этап в развитии представлений о роли человека в исто­ рии и жизни города относится к последним десятилетиям Реагублики. Всеобщий кризис, охвативший в эти годы Римское государство, выра­ жался, помимо всего прочего, в том, что римское гражданство рас­ пространилось на тысячи людей, по своему происхождению, связям, традициям общественного поведения не имевшим ничего общего с прежней тесной гражданской общиной. Моральные и социально-пси­ хологические нормы последней, и в частности положение об абсолют­ ном примате интересов res publica над интересами личности, о том, что гражданские проблемы исчерпывают духовный мир и круг интере­ сов гражданина, распадались, утрачивали свой былой смысл, превра­ щались в старомодную риторическую абстракцию. Яркая, резко очер­ ченная личность, не смиряющаяся перед традицией и общим мнением, действующая на свой страх и риск, становится знамением времени. Галерея таких образов бесконечна — Тиберий Гракх, его брат Гай, Ливии Друз, Гай Марий, Сулла и Цинна, Серторий, Катилина, Пом­ пеи, Клодий и Анний Милон, венчающий этот ряд Юлий Цезарь. А скольких мы не знаем... А сколько людей остались в тени, во втором ряду — Марк Октавий, Гай Антоний, Красе, Корнелий Долабелла, Гай Курион... Процесс этот не мог не отразиться на самосознании време­ ни. Появляются люди, верящие в свое предназначение, иррациональ­ ную обреченность успеху, не зависящую от нредусмотр1ггельности, ре­ альных обстоятельств, логики. Таким был Сулла, таким стал к концу жизни Цезарь, есть эти черты в облике молодого Октавиана. «После долгих раздумий, — писал в эти годы Саллюстий, — мне стало ясно, Личность и индивидуальность 185 что все было достигнуто редкой доблестью немногих граждан» (Sail., Cat. 53, 3 ) . В этих условиях иными становятся литературные документы, при­ званные рассказать о жизненном пути человека. Характерные измене­ ния претерпевает римская эпитафия. С одной стороны, у представите­ лей нобилитета она остается (хотя в более развитом и полном виде) формой посмертной оценки государственной деятельности: смысл про­ житой жизни — в магистратурах, которые занимал покойный, в его продвижении по дороге почестей, т. е. в его службе республике; ха­ рактеристика личных особенностей и свойств встречается здесь попрежнему редко. С другой стороны, усложнение внутреннего мира и усиление роли личности в общественной жизни приводит к тому, что в исторических трудах появляются целостные характеристики, в кото­ рых анализ государственной деятельности приводится в связь с биогра­ фией человека, с его неповторимыми особенностями. Приурочение подобных «литературных портретов» к сообщению о смерти заставляет видеть в них результат своеобразного развития той же эпитафии. «Всякий раз, когда историки рассказывают о смерти кого-либо из вели­ ких мужей, они подводят итог всей его жизни и как бы излагают хвалеб­ ную речь на его похоронах. Фукидид делал это лишь от случая к случаю, Саллюстий — по отношению к очень немногим, зато добрейший Тит Ли­ вии заключал так рассказы о всех выдающихся людях, а последующие историки стали пользоваться этим приемом уж без всякого удержу» (Sen., Suas. 6, 21). Показательно, что сообщение это очень неточно: в 35 дошедших до нас книгах Ливия встречается всего пять таких литера­ турных эпитафий 3 . Старший Сенека не передавал здесь точно подсчитан­ ные конкретные данные. Он выражал жившее в нем ощущение того, что между Саллюстием и Ливнем историописание изменилось, изменилась роль, отводившаяся личности, и об отдельных выдающихся людях ста­ ли говорить чаще и полнее, чем раньше. Ощущение его не обманывало. В 40—30-е гг. i «. до н. э. зарожда­ ется и расцветает литературный жанр, знаменующий перелом в пони­ мании отношений между человеком и историей, — жанр, которому суждено было сыграть важную роль в литературе и который принято называть «исторической монографией». Жанр этот подробно охаракте­ ризовал Цицерон в письме к Луцию Лукцею (Ad fam. V, 12; июнь 56 г.). Интересующий нас пассаж сводится к тому, что Лукцей пишет историю Рима своего времени, дошел уже до диктатуры Суллы и на­ меревается про должать свое повествование дальше в порядке событий, Цицерон же его npocirr отступить от хронологического принципа и рассказать отдельно о заговоре Катилнны и роли самого Цицерона в его подавлении. Такой развернутый эпизод исторического повествова- 186 II. Античный тип культуры ния, как явствует из письма, должен представлять собой самостоя­ тельное произведение и концентрировать рассказ о времени в рассказе о человеке. «Ведь самый порядок летописей не особенно удерживает наше внимание — это как бы перечисление должностных лиц; но из­ менчивая и пестрая жизнь человека — тем более человека выдающего­ ся — вызывает изумление, чувство ожидания, радость, огорчение, на­ дежду, страх, а если они завершаются примечательным концом, то от чтения испытываешь приягнейшее наслаждение» ( § 5 ) . Как видим, речь идет не просто о кратком посмертном восхвале­ нии или об эпитафии — жанрах, типичных для предшествующего пе­ риода, — а о развернутом рассказе о выдающейся личности и ее дея­ ниях на фоне событий времени и в связи с ними. Именно такими должны были быть столь многочисленные в 40-е гг. не дошедшие до нас сочинения, в которых сторонники того или иного государственного деятеля апологетически разбирали его жизнь, чтобы защитить его па­ мять и свести счеты с его противниками. Отрывки биографического содержания сохранились от книг, в которых прославляли Цезаря Кор­ нелий Бальб и Гай Оппий. Полемика между Цицероном, выпустив­ шим «Похвалу Катону», и Цезарем, ответившим своим «Антикатоном», поддержанным Гирцием, так что пришлось вмешаться Бруту и написать еще один энномий, показывает, что в этих книгах рассказ о человеке был неотделим от обсуждения жгучих общественных воп­ росов и потому выходил далеко за рамки восхваления или фактиче­ ской справки. Рост внимания к человеку как субъекту исторического процесса приводит в эти же годы и к оформлению биографии в собственном смысле слова. Отличие ее от «исторической монографии» состояло в том, что последняя представляла собой документ общественной борьбы времени, созданный, как правило, одним из ее участников и направ­ ленный на прославление или осуждение описываемого лица — биогра­ фические данные, подчас весьма развернутые, призваны были служить лишь материалом для реализации этого замысла. В жизнеописании, напротив того, рассказ о событиях и обстоятельствах жизни приобре­ тал самоценный характер, становился занимательным чтением. Неуди­ вительно поэтому, что первые биографии создавались подчас отпущен­ никами, которые еще были полны желания прославить патрона, но уже в силу самого своего положения больше были склонны говорить о семье, доме, привычках, повседневных делах, поступках и суждениях. Первым, по-видимому, в этом ряду было жизнеописание Суллы, нача­ тое им самим, но оконченное и изданное его отпущенником Корнели­ ем Эпикадом (Suet., De grainm. 12). Вскоре последовали биографин Помпея Страбона и Помпея Великого, составленные их отпущенником Личность и индивидуальность 187 Питолаем (там же, 27), и биография Цицерона в четырех книгах, написанная его отпущенником и долголетним сотрудником Тироном. Ясное представление о том, чем стала в эту эпоху биография, дает со­ чинение Корнелия Непота «О знаменитых мужах», вышедшее первым изданием около 35 г. и вторым около 29 г. до н. э. Здесь мало исто­ рии и много mots, анекдотов, назидания. Тип биографического очерка еще не выработался — повествование то идет от события к событию, как в «Агесилае», то следует изложенной в начале жесткой схеме, как в «Эпаминонде». Но здесь уже есть главное, чего прежде не бывало, — живой интерес к человеку, которого Непот видит в каждом государ­ ственном деятеле и полководце. Какой же тип отношений между человеком и гражданской общи­ ной отразился в литературных эпитафиях, «исторических монографи­ ях», жизнеописаниях середины I в. до н. э.? Предельно кратко на этот вопрос можно ответить так: тождество уступило место единству. В глазах окружающих человек не исчерпывается больше своей служ­ бой общине. Он обладает особенностями, личными свойствами, непов­ торимой индивидуальностью, которые воспринимаются сами по себе и вызывают определенное к себе отношение. Фабий Максим в изобра­ жении Тита Ливия (XXX, 26) неповоротлив, медлителен, упрям, ос­ торожен, не выносит новшеств; младший Лелий, такой, каким он представлен в диалоге, носящем его имя у Цицерона, вдумчив, широ­ ко образован, верный и любящий друг; Катон у Непота энергичен, напорист, делен во всем и всегда, ^гими или сходными качествами отличались, наверное, многие люди и в те времена, и до Hirx, но только теперь они стали предметом интереса, разбора и изображе­ ния. Изображения, однако, особого, направленного прежде всего на выявление той пользы или того вреда, который эти осознанные лич­ ные качества приносят государству. Человек выделился из общины, но рассматривается еще с точки зрения ее интересов, и именно они образуют единственное существенное содержание его новообретенной индивидуальности. Фабий Максим, действительно, и упрям, и медлителен, и осторо­ жен, но органические это его черты или же это принципы поведения, усвоенные им по тактическим соображениям, исходя из характера войны, в которой он участвует, неясно и в конечном счете неважно. Характеристика его у Ливия завершается стихом Энния: «Он промедленьем своим из праха республику поднял». В цицероновском Лелии главное — что он друг, преданный, самоотверженный, не по-римски нежный. Но сочинение, героем которого он является, посвящено не только и, может быть, даже не столько теме друга, а и теме дружбы. Дружба же — это «спутница гражданской доблести» (Lael. 83), на 188 II. Античный тип культуры гражданской доблести она основана (20; 37), и дружба со Сципионом дорога Лелию прежде всего тем, что «благодаря ей одинаково смотре­ ли мы на дела государства» (103). Биография Катона у Корнелия Не­ пота, а тем более посвященное ему сочинение Цицерона строятся точ­ но так же: перед нами интересный и сложный человек, но мерилом его ценности остается служение государству; все остальные его черты неотделимы от этой и подчинены ей. Третий и заключительный период в развитии римской биографиче­ ской литературы приходится на вторую половину I и начало II в. Если сущность первого из периодов, намеченных выше, состояла в тождест­ ве человека и гражданской общины, сущность второго — в их диалек­ тическом, противоречивом единстве, то для третьего можно говорить об их наметившемся разрыве. Корреспондент Плиния Младшего Воконий Роман был всадник ис­ панского происхождения, рано перебравшийся в Италию; Плиний до­ бился для него сенаторского статуса и всю жизнь продвигал его даль­ ше и выше, но так ничего и не достиг — по письмам складывается впечатление, что Роман любил комфорт и неподвижность больше, чем государство и магистратуры4. Так же жил и историк Светоний Транквилл. Сравнительно недавно обнаруженная в Алжире на месте рим­ ского города Гиппона надпись его представляет неровный, короткий и странный cursus5, загадочно контрастирующий с теми возможностями карьеры, которыми располагал Транквилл: всадник, сын заслуженного воина — трибуна алы, протеже консулярия Плиния, префекта прето­ рия Септиция Клара и лично Адриана. Причины этого надо искать в самом, прежде столь редком, а в его время столь распространенном типе человека, ясно отразившемся в «Письмах» Плиния. Он готовился стать юристом, но, увидев дурной сон, уклонился от первого выступ­ ления; в 101 г. Плиний добыл ему военный трибунат — Транквилл от него тут же отказался и, даже не вступая в должность, передал ее од­ ному из своих родственников; он написал литературный труд, но бес­ конечно тянул с его изданием. Ему, по-видимому, как и многим дру­ гим, не хватало того, что называйся энергией («Он лишен способнос­ тей происками добиваться своего и потому предпочел остаться в рядах всадников, хотя легко маг бы достичь высших почестей», — писал в эти годы Плиний еще об одном своем знакомом - Ер. III, 2, 4). Нео­ жиданный и недолгий взлет карьеры Светония в конце его жизни имел особые причины и не противоречит тому образу, который скла­ дывается на основе писем Плиния. Показательно, что этот тип жиз­ ненного поведения встречается не только среди интеллигенции и «но­ вых людей», но также среди всадников и даже сенаторов, вплоть до самых видных 6. Личность и индивидуальность 189 Человек оценивался отныне не по своему политическому поведе­ нию и тем более не по отразившемуся в cursus'e признанию, а по тому содержанию личности, которое получалось в остатке, за вычетом этого поведения и этого признания. Такой «остаток», который был неведом эпохе Сципионов и лишь угадывался в облике некоторых современни­ ков Цицерона (например, ^го друга и корреспондента Помпония Ат­ тика), теперь становился основой оценки и самооценки человека. У Сенеки, и в частности в его «Нравственных письмах», составленных в 64—65 гг., это понятие ощущается как только что открытое автором и потому обсуждаемое и защищаемое с особой энергией. Им книга от­ крывается: Vindica te tibi — «отвоюй себя для себя самого» (I, 1); им она продолжается: introrsus bona tua spectant — «вовнутрь обращены твои достоинства» (VII, 12); им она завершается: «Считай себя счаст­ ливым тогда, когда сам станешь источником всех своих радостей... Ты тогда будешь истинно принадлежать самому себе, когда поймешь, что только обделенные счастливы» (tunc habebis tuum cum intelleges infelicissimos esse felices — CXXIV, 24). Все эти новые явления общественной жизни определили новый об­ лик римской биографии. Из биографической литературы эпохи Нерона, Флавиев и первых Антонинов нам известны, помимо «Агриколы» Тацита, лишь «Жизнео­ писания двенадцати цезарей» Светония и, в некоторой мере, мартиро­ логи вождей сенатской оппозиции. Книга Светония была в последние десятилетия предметом особого интереса и внимания. Старый взгляд на биографа цезарей как на скучного и аполитичного компилятора, собирающего без разбора любые сведения и старательно распределяю­ щего их по стандартным рубрикам, на наших глазах уступил место восприятию Светония как человека своего времени, проницательного и талантливого писателя, сумевшего, благодаря гибкой и тщательно разработанной системе композиционных и стилистических приемов, дать под внешней оболочкой суховатого рубрицироваиного единообра­ зия глубокую оценку политической деятельности своих героев7. По всей своей научной обоснованности эта точка зрения мало связана с историческим существом римской биографии конца I — начала II в. н. э. Усилия современных защитников Светония направлены на то, чтобы доказать, во-первых, что он отрешился от греческих образцов и создал собственно римскую, прагматическую и политическую биогра­ фию; во-вторых, что за внешним схематизмом в ней стоит такая ком­ поновка фактов и такая нюансировка формулировок, которая сооб­ щает каждой биофафип самостоятельное цельное идейное содержа­ ние; в-третьих, что это идейное содержание отражает позицию при­ дворных Адриана, стремившихся, хоть в последний момент, спасти 190 Л. Античный тип культуры принципат от возвращения к эксцессам цезарей I в. Первые два из этих положений во всяком случае не вызывают сомнений. Только они не отменяют того факта, что в эпоху окончательного распада римской полисной аксиологии, массового распространения всякого рода inertia и desidia, поисков того, чем человеку жить, когда он остается «наеди­ не с собой», Светоний рассказывал лишь о действующих, реализую­ щих свои политические цели, правителях государства. От того сти­ листического совершенства, с которым выписаны характеристики ге­ роев Светония, эти характеристики не перестают быть плоскостными, а герои — статичными. Рассказ о них — всегда рассказ о том, какие были люди и как было дело, и никогда — о том, какими люди стали и куда дело идет. Давно уже было замечено, что, хотя у Светония нес­ равненно больше подробно описанных зверств, ужасов и мерзостей, чем у Тацита, «Жизнеописания двенадцати цезарей» никогда не остав­ ляют у читателя того тяжкого трагического чувства, с каким он от­ кладывает «Анналы». Там связь с временем — в рассказанных фактах, здесь — во внутреннем ощущении его переломного характера. Поэтому как только это время кончилось и прошла острота, с которой пережи­ вали его современники, Тацит, органически с этим временем связан­ ный и именно его проблемы выразивший, был забыт, и забыт надол­ го; Светонию, который это время прожил, но не пережил и который укоренен в нем не был, возносили хвалы и подражали на протяже­ нии всей поздней античности. Поэтому не так уж были не правы старые исследователи, полагавшие, что при всем богатстве и вырази­ тельности книги Светония он не обладал ни чувством исторического развития, ни пониманием движущих сил истории. В том, что касает­ ся типа человека данной эпохи и путей его становления, это во вся­ ком случае верно. Совсем по-другому обстоит дело с распространенными в конце I в. биографиями-мартирологами8. Ни одна из них до нас не дошла, но мы знаем многих из тех, чьи жизни были здесь рассказаны, знаем обычно авторов, знаем кое-что об условиях создания этих книг и их судьбе и можем составить о них некоторое представление. Как прави­ ло, речь в них идет о людях, прошедших cursus honorum, но им не исчерпывавшихся. Психологический портрет Остория Скапулы, на­ пример, проступающий из глубины рассказа о британской кампании 47/48 г. (Ann. XII, 31—39), — один из шедевров Тацита. Перед нами блестящий государственный деятель и полководец. Консул в середине 40-х гг., он почти тут же, в 47 г., назначается на трудную и почет­ ную должность префекта еще не замиренной Британии, сменив перво­ го наместника этой провинции в консульском ранге, влиятельнейшет Авла Плавтия. Действия его против британских племен изобличают в Личность и индивидуальность 191 нем опытного и талантливого военачальника. Успехи его тут же воз­ награждены: сенат присваивает ему триумфальные знаки отличия и, что было особенно почетно, тем же актом постановляет возвести в связи с его победами триумфальную арку императору (ILS, 216; 222). Но успехи и победы давались ему непросто, и чем дальше, тем острее чувствовалось, что они — результат дисциплины, опыта и воли, кото­ рые вступают во все углубляющееся противоречие с душевным состоя­ нием командующего. Уже перед решающей битвой «римский полково­ дец стоял, ошеломленный видом бушующего варварского войска. Пре­ граждавшая путь река, еще выросший за ночь вал, уходившие в небо кряжи гор — все было усыпано врагами, все внушало ему ужас» ( Т а с , Ann. XII, 35, 1). Осторий овладел собой, вдумался в положе­ ние и на этот раз еще добился победы. Но она была последней. Чем дальше, тем более явно занимался он войной вполсилы, солдаты заби­ рали все больше воли, и Осторий не мог или не хотел с ними спра­ виться, пока, наконец, неожиданно для окружающих не умер taedio curanim fessus — «измученный заботами, от которых ему стало невы­ носимо тошно» (там же, 39, 3 ) . Он был не одинок — то же ощущение испытывал несколькими годами позже прокуратор провинции Сицилии Луцилий — адресат «Нравственных писем» Сенеки, который провел жизнь в успешной военной службе и дальних путешествиях 9 , но посте­ пенно пришел к решению, «забросив все, только о том и стараться, чтобы с каждым днем становиться лучше» (Sen., Ad Lucil. V, 1.— Пер. С. А. Ошерова). Чувствуя, по-видимому, столь же непреодолимое жела­ ние «забросить все», но так и не решившись на это, умер в разгар по­ ходов предшественник Веспасиана в Иудее Цезенний Галл: qui... falo aut taedio occidit ( Т а с , Hist. V, 10, 1) — «то ли такая уж была его судьба, то ли овладело им отвращение к жизни». Это отвращение к жизни — taediuin — стало проявляться столь час­ то именно в ту эпоху„ так как было связано с характерным для вре­ мени ощущением необязательности традиционных государственно-по­ литических форм реализации себя. В нем поэтому в той или иной ме­ ре всегда ощущалась независимость от всякой официальности, а сле­ довательно, потенциально и несогласие с ней. «Остаток» личности ста­ новился неотделимым от общественной позиции и тем самым от жиз­ ненной судьбы, внут]>енняя биографин переплеталась с внешней, и по­ тому весь этот синдром должен был находить себе отражение в жизне­ описаниях подобных людей. Только при этом условии становится по­ нятно, почему сочинение «О происхождении и жизни Осторий Скапулы» (внешне ведь, в конце концов, вполне благополучного полковод­ ца, умершего на театре военных действий, никогда, кажется, ни в чем не замешанного и ничем не скомпрометированного) могло явиться 192 II. Античный тип культуры поводом для обвинения автора в стремлении к захвату власти (Тас, Ann. XVI, 14). Должен был наличествовать тот же «синдром» и в со­ ставленной Аруленом Рустиком (и приведшей автора к гибели) биог­ рафии Тразеи Пета, который то исправно занимался всеми, самыми мелкими, делами, поступавшими на рассмотрение сената, то обсуждал в кружке друзей «вопрос о природе души и о раздельном существова­ нии духовного и телесного начал» (Тас, Ann. XVI, 34, 1), пока, на­ конец, не перестал посещать заседания сената и именно на этом осно­ вании был обвинен в «обособлении себя и опасной независимости» (там же, 22, 1). В том, что в сборниках биографий, составленных Гаем Фаннием и Титинием Капитаном, должны были фигурировать и Сенека, и сын Остория Скапулы Марк, и Геренний Сенецион, и Арулен Рустик — все люди с тем же «синдромом», — сомневаться не при­ ходится. То была форма римской биографии, в которой ясно отрази­ лись как общественные и духовные проблемы данной эпохи, так и не­ возможность найти для них в пределах этой эпохи удовлетворитель­ ное, исторически перспективное решение. Вакуум требовал заполнения. Формула Сенеки «отвоюй себя для себя самого» оставалась пустой риторикой, пока не было выяснено, чем ты способен заполнить отвоеванное, ради чего, другими словами, ты должен себя отвоевывать. Ответа на этот вопрос не было — утрата былого единства гражданина и гражданской общины еще не означала, что вместо старых ценностей возникли новые. Стоики стремились сде­ лать из этого отсутствия ответа принцип: «Ты спрашиваешь, что и ищу в добродетели, — ее самое, ибо шгчего нет лучше ее и ценность ее в ней самой» (Sen., De vita beata, 9). Мода на кинизм, не случайно осмеянная Петронием и Ювеналом, выражала то же состояние: мас­ совое разочарование в старых ценностях и отсутствие новых (эрзацем которых и казались нечесаная борода, грубошерстный плащ и бранч­ ливая неуживчивость). Расхождение с практикой Римского государ­ ства, возникшее в связи с этим стремление утвердить свое достоин­ ство, отделив себя от этой практики, поиски новых ценностей или хо­ тя бы нового подхода к старым характеризовали на рубеже века мно­ жество людей. Целое поколение (если не два и не три) жило этой проблемой. Дальнейшее движение коллизии, нас интересующей, — соотноше­ ние «личности» и «индивидуальности», характерное для античного Ри­ ма и меняющееся по мере его исторического развития, — лучше про­ слеживается на другом литературном материале — не биографическом, а эпистолярном. Письма в Риме писали давно и много; к I веку н. э. они сложи­ лись в определенный жанр, и общая его эволюция отражала то же Личность и индивидуальность 193 видоизменение человеческой личности, которое отразилось в биогра­ фических сочинениях. Завершают ряд старых римских эпистолографов философ Сенека, автор «Нравственных писем к Луцнлию» (64—65 гг.), и друг Тацита, сенатор, государственный деятель и лите­ ратор Плинии Младший, чьи «Письма» выходили отдельными выпус­ ками между 96-м и 108 гг. С точки зрения исторической оба сборника подводили к тому рубежу, который обозначился уже в эволюции рим­ ской биографии, — к исчерпанию класагческого единства человека и государства, то есть, другими словами, к исчерпанию аксиологическо­ го смысла полисного принципа античного мира, — подводили, но оста­ вались по сю его cropoiry. С точки же зрения литературной в обовгх сборниках отчетливо соприсутствовали нарастающий неповторимо личный элемент и нивелировавший его элемент риторический, — со­ присутствовали, но так, что первый никогда не мог стать вполне ut\\aвнсимым от второго. Положение это было обусловлено полисным ха­ рактером предшествующей римской культуры. Связь риторической эстетики с атмосферой и культурой полиса очевидна: если главное в человеке — то, что его объединяет с сограж­ данами, его общественная личность, а не его неповторимая индивиду­ альность, то и для самовыражения он ищет не особые, неповторимые, только его слова, а стремится выразить себя в соответствии с более или менее общими правилами. Не только по этическому и культурно­ му самоощущению автора, но и по своей эстетике античное письмо было порождением полисного мира и в своем традиционном виде жи­ ло до тех пор, пока жив был этот мир. Исторические рубежи, перемены, даже катастрофы — всегда про­ цесс, всегда происходят исподволь, путем медленного накопления но­ вых элементов и отмирания старых. Но есть даты-символы и симво­ лы-события; они знаменуют акме и слом, прерывают течение процесса и представляют глазам потомков как бы мгновенный его снимок, на­ глядный образ. Летний день 235 года н. э., когда в глухой галльской деревушке несколько солдат-германцев из охраны императора ворва­ лись в шатер своего полководца Александра Севера и через несколько минут вышли оттуда, оставив за собой трупы самого принцепса и его матери, был такой датой-символом. Она открыла полувековую эру хо­ зяйственной анархии, распада административной системы, солдатских бунтов и междуусобных войн, непрерывно сменявшихся императоров (22 за 50 лет!), гонений и казней; торжества по поводу тысячелетия Рима в 252 году потонули в крови. И когда империя вынырнула на­ конец из океана страданий и разрушения, оказалось, что полисного мира больше нет. По-прежнему покрывали бесчисленные города гре7- /99 194 П. Античный тип культуры ческие, римские земли и земли провинции, по-прежнему во главе irx сто­ яли выборные магистраты, а к городским стенам примыкали сельские угодья граждан, своим чередом шли празднества и пиры. Но исчезло главное — вошедшее в плоть и кровь бесчисленных поколений, с молоком матери впитанное ощущение, что твой город — единственный на свете, начало и конец твоего бытия, что только здесь ты защищен наследствен­ ными правами гражданстве, родней и друзьями, законами и стенами, вне которых, в чужом внешнем Miq>c можно бывать, но нельзя жить. Стены оказались ненадежны, законы издавались теперь за тридевять земель, в столице империи, а права гражданства каждый, у кого были деньги, мог отныне купить вместе с землей — некогда неотчуждаемым священным до­ стоянием гражданского коллектива. Полис стал Космополнсом, город — вселенским Вертоградом Божьим, гражданская община, или civitas, — civitas Dei, и это значило, что античный мир, античность как особая фаза в духовном развитии человечества копилась. Ибо античность — это полис: прямая демократия, суверенитет народа, свобода в рамках закона, от­ ветственность каждого за родной город, единство частной и государствен­ ной собственности, особое место каждого полиса, его героев и богов в ми­ ре, единство Я и народного целого, существующих лишь одно через дру­ гое и одно в другом. Эти черты слагались в возвышенный образ, который никогда полностью в жизни воплощен не был, но и никогда не был ей полностью чужд, который опровергался общественной практикой и мощ­ но воздействовал на нее — короче, который представлял собой то един­ ство идеала и действнтелыюстн, что мы называем мифом высокой клас­ сики. Это идеально равновесное состояние постоянно разрушалось, чем дальше, тем больше, но и постоянно сохранялось, и когда распад его оп­ ределился око1гчателыю, начался тот предсмертный кризис, который за­ полняет целую эпоху в истории Европы, — переходное состояние от анTJPiHocTii к Средним векам. Оно начало складываться на рубеже I и II вв., чтобы установиться повсеместно на рубеже III и IV. Переворот этот был связан с распространением христианства, но далеко не сводился к нему (к началу IV в. христиане составляли не более одной десятой населения империи). Христианство лишь усилило ощущение, что человек вообще не принадлежит полисному мирку, что он оставлен наедине с чем-то всеобщим и абсолютным, как бы его ни называть — историей, судьбой или Богом. У скульптурных портретов, всегда столь распространенных в Риме, теперь появился взгляд, обра­ щенный в бесконечность, появилось выражение сосредоточенности, сомнения и слабости, страдания или отчаяния. Такой человек все меньше мог выразить себя в государственной сфере, в общей тональ­ ности с согражданами, уложить жегшее душу чувство в универсально внятные piiropiPiecKiie формулы. Ему надо было найти возможность Личность и индивидуальность 195 высказать другому свою неповторимую индивидуальность, высказать искренне и до конца. Письмо давало такую возможность в большей мере, чем другие виды словесного творчества. ...Перед нами стихотворное послание, одно из вошедших в «Пись­ ма с Понта» Овидия. Оно написано в ссылке глубоко удрученным че­ ловеком, стремящимся поделиться своей скорбью, выразить искренне переживаемое им глубокое страдание. Скорбь и страдание, однако, выступают здесь в том облике, в каком только и мог их переживать подлинно античный человек Публий Овидий Назон - римский всад­ ник по происхождению, ритор и судебный оратор по образованию, вхожий в круг императора Августа. Но в одиночестве, что мне начать? Чем досуг мой печальный Стану я тешить и как долгие дни коротать? Я не привержен вину, ни игре обманчивой в кости — То у в чем обычно дают времени тихо уйти. Не привлекает меня (даже если бы вечные войны И не мешали тому) новь поднимать сошником. Вот и осталась одна холодная эта услада. Дар Пиэрид — богинь, мне услуживших во зло ,0. Все здесь очень по-античному, по-римски, в рамках того человече­ ского типа, который в своем развитии отразился в разобранных нами выше биографических памятниках: скорбь вызвана насильственной разлукой с родной гражданской общиной; путь к утешению — совер­ шенствование поэтического мастерства, с которым автор слагает свои письма в Рим, к властителям государства и покровителям-друзьям; стра­ дания и скорби общественно мотивированы, в этом смысле внешни, экстравертны. А теперь заглянем в письмо человека, стоящего уже по сю сторону рубежа, — отца церкви, блаженного Иеронима (348—420 гг.). Так же как Овидий, чувствовал Иероним обаяние античной культуры, так же как он, был переполнен ее мыслями и образами; и в то же время — все другое, другой человек, другой смысл письма. «О, сколько раз, уже будучи отшельником и находясь в обширной пустыне, выжженной лучами солнца и служащей мрачным жилищем для монахов, я воображал себя среди удовольствий Рима! Я пребывал в уединении, потому что был преисполнен горести... И все-таки я — тот самый, который из страха перед геенной осудил себя на такое за­ точение в обществе только зверей и скорпионов, — я часто был мыс­ ленно в хороводе девиц. Бледнело лицо от поста, а мысль кипела страстными желаниями в хладном теле, и огонь похоти пылал в чело­ веке, который заранее умер в своей плоти. JliuueifHbrf всякой помо- 7* 196 II. Античный тип культуры щи, я припадал к ногам Иисусовым, орошал их слезами, отирал вла­ сами и враждебную плоть укрощал воздержанием от пищи по целым неделям. Я не стыжусь передавать повесть о моем бедственном поло­ жении, а, напротив, сокрушаюсь о том, что теперь я уже не таков» м . Плавное здесь — даже не столь необычное для античного человека опи­ сание собственных интимных страданий, а стремление автора расска­ зать о себе все, раскрыть самые внутренние движения души даже воп­ реки принятым приличиям, сознание их духовной значительности. Но сколько-нибудь устойчивую форму самовыражения эти чувства в пре­ делах античности, то есть того регистра культуры, в котором вопреки своему христианству во многом остается еще Иероним, найти себе не могут. Иероним знает только один принцип художественной вырази­ тельности — риторический, а риторика справедливо представляется ему чем-то лишь внешне мотивированным, ненужным и оскорбитель­ ным. «Здесь не будет риторических преувеличений», — пишет он в том же письме ,2. Снять это противоречие между рождающимся индивидуальным пе­ реживанием и обращенной к обществу художественной формой, найти средства словесного выражения подлинных чувств во всей их непо­ средственности античности не было дано до самого конца. В начале III века возникло собрание писем, созданных, скорее всего, греческим писателем Филостратом Вторым. Под его именем сохранилось 73 письма; их подлинность и первоначальное расположение вызывали сомнения. Несколько более, чем в других случаях, эти сомнения оп­ равданы тогда, когда речь заходит о первых 64 письмах, отчетливо образующих в пределах сохранившейся книги как бы самостоятель­ ный сборник. Вошедшие в него письма все сплошь любовного содер­ жания. Не стесненный никакой точной исторической реальностью, ни­ какой документальностью и подлинностью писем, автор варьирует в них мотивы эллинистической эпиграммы и того полуфантастическогополубуколического жанра, который принято обозначать как поздний греческий роман. В подавляющем большинстве это краткие зарисов­ ки, любовные признания, красивые выражения красивых чувств. В них нет уже ни событий, ни объективной истории, ни реального фак­ турного быта, но нет и реальных человеческих чувств, которые могли бы найти соответствующую литературную форму, соответствующий орган самовыражения. Перед нами бесспорно художественная литера­ тура, но в которой художественность еще понимается как совершен­ ство стилизации, а творческая фантазия — как свобода игры. «Глаза твои прозрачнее стеклянных кубков — сквозь них видно душу, багря­ нец щек цветом милее вина, льняные одежды отражают твой лик, гу­ бы смочены кровью роз, из источников глаз твоих словно струится 197 Личность и индивидуальность влага, и поэтому ты мне кажешься нимфой. Скольких спешащих ты заставляешь остановиться, скольких торопливо идущих мимо удержи­ ваешь, скольких, не произнося ни слова, призываешь. Я первый, лишь только завижу тебя, мучимый жаждой, против воли замедляю шаги и беру кубок, но не притрагиваюсь к вину, потому что привык впивать тебя» 13. Здесь предел иже не прейдеши античного письма, его автора — ан­ тичного человека, всего античного типа культуры. Как бы ни измени­ лось соотношение личности, то есть характеристики человека с точки зрения его общественных проявлений, и индивидуальности, то есть ха­ рактеристики внутреннего духовного потенциала, который не сводится к непосредственно общественным манифестациям человека, нормой до конца остаются внятность и выразимость чувств личности, а альтерна­ тивой — эрзац лирического самовыражения, стилизация, условная иг­ ра или лишь изредка, уже на грани иной традиции прорывающийся вопль страдания. Своего способа самовыражения, а тем самым и свое­ го подлинного самосознающего бытия человеческая индивидуальность здесь не достигает. 1980;1990 ПРИМЕЧАНИЯ 1 Naevius, 129. — В кн.: Ribbeck О. Comicorum Romanorum fragmenta, 3. Aufl. Leipzig, 1898, S. 343; cp. Cic, Brut. 75—76. 2 BiH Tli. Romische Charakterkopfe, 4. Aufl. Leipzig, 1918, S. 12—13. 3 Сервия Тулия (I, 1, 48, 8 - 9 ) , Камилла (VII, 1, 8—10), Фабия Мак­ сима (XXX, 26, 7—9), Сципиона Африканского Старшего (XXXVIII, 5 3 ) , Аттала (XXXIII, 21, 1 - 5 ) . 4 «Perhaps Voconius didn't саге», — Syme R. Pliny's Less Successful Friends // Historia, Bd IX, 1960, Nr. 3, p. 367. 5 «Гаю Светонию Транквиллу, фламину, введенному божественным Траяном в число выборных (судей по уголовным делам. — Г. К.), понтифику Вулкана, хранителю писем (a studiis) императора Цеза­ ря Траяна Адриана Августа, хранителю его библиотек (a bybliothecis) и распорядителю канцелярии (ab epistulis) поставлено по ре­ шению декурионов города» (CRAI, 1952, р. 76 86). Плиний (I, 14, 5) рассказывает о всаднике из Бриксии, отказавшем­ ся войти в сенат, несмотря на настояния Веспасиана; известен ма­ гистрат одного из галльских городов (ILS, 6998), поступивший так же по отношению к Адриану, — «некоторые из богачей в провин­ циях и в Италии, — пишет современный исследователь, — должно 6 198 II. Античный тип культуры быть, предпочитали otium в своих муниципиях государственной службе» (Duncan-Jones Я. P. The Procurator as Civis Benefactor // JRS, 64, 1974, p. 84). С истолкованием, которое дает этим данным А. Н. Шервин-Уайт в своем комментарии к цитированному письму Плиния, согласиться едва ли возможно. О сенаторах см. подробно: ВДИ, 1977, № 1, с. 143. 7 Этот поворот во взглядах на Светония связан с работами В. Штайдле (Steidle W. Sueton und die antike Biographie. Munchen, 1951) и Э. Чизека (Cizek E. Structures et ideologic dans «Les Vies de Douze Cesars» de Suetone. Bucure§ti; Paris, 1977). B Cn. Octaviut Capito. Exitus illustrium virorum (Plin. Ep., VIII, 12); C.Fannius. Exitus occisorum et relegatorum a Nerone (ibid., V, 5; кон­ текст, равно как и синтаксические соображения, указывает на то, что <<а Nerone» означает не «убитых и сосланных Нероном», а «начиная со времени Нерона» — по типу ab urbe condita, ab excessu divi Augusti и т.п.); Herennius Senecio. Prisci Helvidii vita (Dio Cass., 67, 13, 2; Tac. Agr., 2, 1; Plin. Ep., VII, 19, 5 ) ; lunius ArulenusRusticus. Laus Paeti Thraseae (Dio Cass, ibid.; Suet. Dom., 10, где Рустику ошибочно при­ писано авторство составленной Гереннием Сенеционом биографии Гельвидия); P.Anteius. De ortu vitaque P. Ostorii Scapulae (Tac, Ann. XVI, 14) — включение книги Антея в этот ряд основано на том, что она фигурировала в доносе Антистия Созиана как одно из доказа­ тельств оппозиционности автора Нерону. 9 Pflaum H.-G. Les carrieres procuratoriennes equestres sous le Haut-Empire Romain, I. Paris, 1960, p. 70—73, № 30. !0 To есть сочинение стихов. Пиэриды — музы. Поэт говорит, что они «услужили ему во зло», так как считает, что причиной ссылки его явились стихи, некогда им написанные. 11 К Евстохии, 7, пер. И. П. Стрельниковой. 12 Ср. в другом письме (к Паммахию, 6): «Пусть же другие занимаются словами и буквами, ты заботься о мыслях». 13 Флавий Филострат. Письма, 32 / Пер. С. В. Поляковой. ЧЕЛОВЕК И ГРУППА В АНТИЧНОСТИ Обзор новой зарубежной литературы В последние годы за рубежом вышло несколько книг по истории Древ­ них Греции и Рима, в большей или меньшей мере связанных с одной из самых существенных, как выясняется, проблем изучения античного об­ щества. Речь идет о монографии профессора Бухарестского университета Э. Чизека, посвященной Нерону, о коллективной работе трех ученых из ГДР по римскому колонату, о «Разысканиях об обществах откупщиков» (также на римском материале) итальянской исследовательницы М. Р. Чиммы и о книге оксфордского преподавателя О. Мэррея «Ранняя Греция» К К ним примыкает статья Р. Макмаллена (США) «Легион как общество» 2. Исследования эти не имеют между собой, в сущности, ниче­ го общего. Кроме одного пункта: в разной мере в них всех встает вопрос об объединениях или союзах, сообществах или содружествах из тех, что специалисты по социальной психологии называют «реальными», «малы­ ми» (или «контактными») группами. Явление, обнаруживаемое в столь разных сферах общественной деятельности античного мира, должно ука­ зывать на некоторые общие и устойчивые черты этого мира. В науке об античности подобные социальные микрообщности3 были описаны неоднократно и весьма детально4. Рассматривались они при этом, однако, с точки зрения их правового положения, места в общест­ венной структуре и их внутренней организации без внимания к социоло­ гической проблематике, к межличностным отношениям и вообще культу­ ре 5. Важность этой стороны дела начинает подчеркиваться в исследова­ ниях последнего времени. «Тема, мною избранная, — заканчивает Клод Николе введение к своей широко известной книге «Гражданин республи­ канского Рима», — должна была бы иметь необходимое продолжение: ис­ следование неофициальных и внегосударственных сообществ граждан — содалициев, всевозможных коллегий (может быть, при учете просопографических данных) и политических «партий». Независимо от того, бо­ лее древнего или более позднего они происхождения, они говорят о пове­ дении римлян в обществе не меньше, чем принадлежность человека к трибе или чем его участие в народных собраниях. Я полностью отдаю се­ бе в этом отчет. Но объем к ниш не дал мне такой возможности» 6. Материалы настоящего обзора отражают эту, по всему судя, нараста­ ющую тенденцию. С точки зрения развития исторической науки она важ­ на тем, что в ней конкретно и наглядно проявляется один из общих зако­ нов познания, в том числе и общественно-исторического, — неуклонное 200 II. Античный тип культуры приближение мышления к объекту во всей его живой полноте.. Когда речь идет о познании исторического процесса, это означает, что катего­ рии, его характеризующие, познаются глубже, если рассматриваются, во-первых, во все более тесной связи с их реальным субъектом — живым человеком и, во-вторых, рассматриваются через его повседневную дея­ тельность, во всем многообразии и осязаемости связей, в которые он включен, и условий, которые его окружают. В число этих обстоятельств входят формы повседневной жизни, межличностные отношения, настро­ ения и эмоции, в которых общие социально-экономические закономер­ ности конкретизируются, проявляются не только в конечном счете, но и непосредственно. Малые социальные единства, создающие особый пси­ хологический климат, мобилизующие, стимулирующие и ориентирую­ щие общественные эмоции своих членов, стоят в том же ряду, и стремле­ ние рассмотреть социальные микрообщности античной эпохи как одно из конкретных проявлений исторических процессов, стремление проанали­ зировать их воздействие на общественное поведение людей соответствует объективной логике развития исторического познания. Показательна в этом смысле эволюция взглядов Э. Чизека. В его док­ торской диссертации 1972 г., также посвященной эпохе Нерона7, соци­ альные микрообщности рассматривались еще весьма бегло и совершенно локально. Речь шла лишь об аристократических кружках, оппозицион­ ных по отношению к режиму первых принцепсов 8; никакого стремления рассмотреть этот частный и далеко не самый важный вид микромно­ жеств как одно из проявлений некоторого общего свойства римской дей­ ствительности автор не обнаруживал. Углубленное изучение эпохи Ран­ ней империи, однако, вскоре привело его к более широкой постановке вопроса. В монографии об эпохе Траяна 9 он характеризует литературнополитические и философские кружки как модификацию в условиях им­ перии былых клиентельных и соседско-общинных группировок и ставит эти кружки в связь с коллегиями 10. Его книга о Нероне знаменует следу­ ющий шаг в том же направлении. В предисловии к ней автор отмечает, что в отличие от предыдущих его исследований по данной теме, где «пре­ обладала тенденция все сводить к политической стратегии Нерона либо его противников», в данной работе такой подход дополнен анализом со­ циокультурной сферы и системы ценностных ориентации п . Обширная глава, посвященная социальным микромножествам (с. 173—256), под­ чинена решению этой задачи. Их распространение в I в. Э. Чизек объясняет специфическими усло­ виями общественной жизни эпохи Ранней империи: «Привыкшие на про­ тяжении веков жить в стенах города, римляне ощущали в его пределах свою солидарность и свою причастность ко всему, здесь происходящему. Теперь эти стены рушились, гражданская община гибла, и жители ее Человек и группа в античности 201 оказывались одинокими в бескрайнем мире. Ощущение зыбкого, лишен­ ного устойчивости, сотрясаемого политического мира заставляло римлян искать убежища в группках, где все им было уже знакомо, заставляло крепче браться за руки» (с. 216). Автор отмечает, что «в обществе сосу­ ществовали многочисленные социально активные группы, вьфажавшие непреодолимую потребность римлян объединяться вокруг одного или не­ скольких вожаков» и что «расцвет их во многом был подготовлен респуб­ ликанскими традициями клиентелы и многовековой привычкой к общин­ ной жизни» (там же). В книге, как представляется, точно охарактеризо­ ваны основные признаки римских социальных микрообщностей: потреб­ ность в микрогрупповом общении— устойчивая черта общественной жизни римлян, проявление исторически обусловленных социально-пси­ хологических особенностей их народа; социальные микрогруппы восхо­ дят к традициям гражданской общины и к клиентеле; они меняют свой характер при империи, становясь компенсацией распавшейся в новых условиях общинной солидарности. В книге содержатся указания и еще на некоторые черты социальных микрообщностей, проявившиеся особенно ясно в эпоху Империи; несмотря на единство их происхождения, они су­ ществовали в двух сильно разнившихся видах— народном (коллегии) и аристократическом (литературно-философские кружки); в первых люди стремились укрыться в дружеском общении от официальной жизни все более чуждого им государства, последние сохраняли прямую связь с об­ щественно-политической жизнью и обычно представляли собой что-то вроде политических клубов |2. Отступления от собственной схемы приводят автора к неточностям, которые, однако, по контрасту помогают обнаружить некоторые сущест­ венные свойства исследуемого им явления. Понятие социальной микро­ общности, например, неправомерно распространяется на такие вполне институционализованные звенья аппарата власти, как «августаны» (осо­ бая лейб-гвардия, созданная Нероном из недоверия к преторианцам: чис­ ло ее членов доходило до пяти тысяч человек) или как своеобразный «ка­ бинет министров», состоявший из императорских отпущенников, управ­ лявших дворцовыми ведомствами, и рабов, входивших в их штат. Про­ тиворечие с материалом, как приводимым исследователем, так и извест­ ным из других источников, заставляет отдать себе отчет в том, что как раз неполная принадлежность к общественно-государственной структу­ ре, контактность, ограниченность числа членов и были, по-видимому, обязательной чертой античных микрообщностей. Вызывает сомнения и метод автора, объединяющего в одну мнкрогруппу людей абсолютно разного происхождения, традиций, интересов на одном лишь основании совместного упоминания их в источниках. Так, членами одной микрогруппы оказываются Лука и — поэт, в первый, «ро- 202 II. Античный тип культуры зовый», период правления Нерона вошедший было в его ближайшее ок­ ружение, но впоследствии республиканец, погибший в репрессиях 65 г., и Юлий Африкан — судебный оратор, не чуждый доносительства, кажет­ ся, не вхожий ко двору, происходивший из Галлии, как Лукан — из Ис­ пании, и, следовательно, человек совсем другого окружения и связей. Та­ ких странных сочетаний в книге немало: префект претория, галл по ггроисхождению, вполне придворный человек Афраний Бурр и адресат «Нравственных писем» Сенеки прокуратор Сицилии Луцилий; потомст­ венный аристократ Публий Суиллий и отпущенник Антоний Феликс и др. Эти люди могли преследовать на определенном этапе общие политиче­ ские цели, могли отдаляться и сближаться 13, но соединение их в одну ус тойчивую микрогруппу явно противоречит всему, что сказано автором о происхождении и характере таких микрогрупп, и лишь заставляет почув­ ствовать, что в качестве одного из существенных своих признаков они обязательно предполагали определенную социокультурную однородность и личную близость, предполагали атмосферу, хотя бы временно затуше­ вывавшую остроту социальных, политических и личных противоречий. В целом, однако, книга Э. Чизека представляет собой важный вклад в разработку обсуждаемой проблемы. Значение ее состоит в том, что ре­ жим Нерона не исчерпывается в ней своим политическим фасадом и ха­ рактеризован как форма жизни, набор человеческих типов, духовная ат­ мосфера, система жизненных и ценностных ориентации. Соответственно и массовое тяготение к микромножествам едва ли не впервые предстает здесь как важный элемент социальной психологии и общественной дей­ ствительности эпохи. «Изобилие групп, кружков и кланов, — заключает автор свой анализ, — составляет поразительную черту римской жизни первых двух столетий принципата». Если рассмотреть этот материал в более широком контексте, выясня­ ется, что такая черта присуща не только эпохе раннего принципата. «В Риме любая возможность общественного продвижения, хотя и основан­ ная на личных и, так сказать, технических данных... могла реализовать­ ся лишь через принадлежность — пуегь фиктивную — к определенной со­ циологической группе, будь то архаическая gens, в самом широком смыс­ ле familia, сенат или любое другое социорелигиозное или политико-рели­ гиозное множество» и . Данные источников подтверждают это суждение. Римляне верили, что занятие магистратуры зависит от двух условий — от studia amicorum, т. е. рвения друзей, и от voluntas popularis, т. е. воли на­ рода (Qu. Cic, Coinm. pet. cons., 16), и если роль второго из этих условий впоследствии неизменно сокращалась, то роль первого сохранялась постоянной и даже росла, как то видно, например, из данных Плиния Младшего (Plin., Epp. I, 19; Paneg. 70, 9). Роль соседско-общинных, амикальных («дружеских») и клиентельных сообществ в образовании Человек и группа в античности 203 так называемых «партий» в разные периоды политической жизни Рима общеизвестна и вряд ли нуждается в пояснениях или примерах ,5 . Положение это существовало не только в тот или иной период жизни Древнего Рима. Оно характеризует его историю в целом. Профессио­ нальные коллегии упоминаются в связи с деятельностью первых царей (Plut., Nunia, 17), но просуществовали они во всяком случае до конца принципата (Dig. 50, 6, 12, 7); совещаться с кружком «друзей» при при­ нятии ответственных решений было морально обязательно уже при ца­ рях (Liv., I, 49, 4 ) , но об обязательности подобных совещаний Цицерон говорил в конце Республики (Cic, In Verr. Actio Sec. II, 17, 41; V, 9, 23; pro В alb. 8, 19; I Phil. 1, 2 ) , и они же неукоснительно проводились еще в эпоху Флавиев ( Т а с , Hist. II, 1, 3 ) . Э. Чизек рассказывает о кружке Не­ рона, но такие же по своей структуре кружки собирались двумя столети­ ями раньше вокруг Сципионов и тремя столетиями позже вокруг Симмахов. Микросообщества разных видов могут быть засвидетельствованы на всех социальных уровнях: культовые собрания, упоминаемые Цицеро­ ном в начале его «Лелня», или сообщества «юных», рас1фостраненные в эпоху Ранней империи в городах Италии, состояли из столичной и муни­ ципальной знати ,G; культовые собрания компитальных союзов или сооб­ щества «юных» в некоторых сельских общинах Италии I в.и. э. — из са­ мых разных слоев, в том числе из отпущенников и рабов 17. Принято выделять несколько устойчивых типов таких микрогрупп: профессиональные; дружески-застольные; религиозные, т. е. почитате­ лей того или иного божества, обычно не входившего в официальный госу­ дарственный пантеон; похоронные, т. е. складчины бедняков, совместно приобретающих места на кладбище или в колумбарии; политические 18. Такие классификации стремятся зафиксировать определенные типы ми­ крообщностей в их раздельности, и прежде всего отделить частные сооб­ щества от официальных — учрежденных, как сказано в «Дигестах», «что­ бы служить своей деятельностью потребностям общества» (Dig. 50. 6. 6 ( 5 ) , 12). Между тем суть дела— во всяком случае, социологическая и социально-психологическая — состоит как раз в том, что частные и об щественные функции были в них обычно нераздельны. Так, в эпоху Республики, а во многих слоях и значительно позже, каждый римлянин принадлежал своей «фамилии». Помимо членов се­ мьи как таковых она охватывала отпущенников, в известном смысле рабов и не была резко обособлена от примыкавших к ней представи­ телей младших ветвей рода, от клиентов, покровительствуемых земля­ ков, друзей и т. д. Не случайно само это слово в обиходном языке было столь неопределенным и широким по значению. «За многозначностью термина „фамилия", без сомнения, изначально стояло нерасчлененное единство всех и всего, что входило в состав дома, которым властвовал 204 II. Античный тип культуры отец семейства» 19. В одном из поздних источников термином «фамилия» объединены все вообще сторонники Гая Гракха, сплотившиеся вокруг него в день его гибели20. Подобное нерасчлененное единство представля­ ло собой плотную, контактную группу, члены которой были связаны от­ части генетической традицией, отчасти ритуальными трапезами и почти всегда хозяйственными или политическими интересами и разными фор­ мами взаимопомощи. Такое сообщество было частным, но в то же время составляло единицу и общественной жизни, ибо участвовало в ней как единое целое, а ее превратности распространялись на всех ее членов. Так было при Республике, когда после убийства Тиберия Гракха сенатская комиссия «самым свирепым образом допрашивала друзей и клиентов Гракхов» (Veil. Pat., II, 7, 3), так было при принципате, когда после смерти Нерона «воспрянули духом честные люди из простонародья, свя­ занные со знатными семьями, клиенты и вольноотпущенники осужден­ ных и сосланных» (Тас, Hist. I, 4, 3). То же положение наблюдается и во многих других сообществах, на­ пример в амикальных группах. Римлянин, как уже отмечалось, всегда был окружен «когортой друзей», без совещания с которыми он не прини­ мал ни одного ответственного решения. Друзей выбирали на основе со­ седства, родства, семейных традиций, но также на основе личных вку­ сов, как Сципион Старший выбрал Лелия, а Август— Агриппу; импера­ тора Вителлия упрекали за неумение выбирать друзей (Тас, Hist. Ill, 86, 2). Круг друзей мог меняться, но случаи размолвок были редки, и амикальная группа выступает обычно как устойчивая микрообщность. Она объединяла людей в застолье, в беседах, в совместных увлечениях, но все это не было отделено от жизни общества и государства, и в центре того, что римляне называли политическими «партиями», всегда обнаруживает­ ся амикальное сообщество. Группа советников и помощников, сопровож­ давших римского магистрата в провинцию, составлялась в значительной части из людей, лично ему близких, была институционализована далеко не полностью, но решение, принятое без совещания с ними, могло быть не признано действительным (Cic, In Verr.vActio Sec. V, 9, 23; ср. Liv., 29, 20, 4). Даже так называемый Совет принцепса, рассматривавший все основные вопросы жизни империи и обеспечивавший политическую преемственность при смене властителей, на протяжении всего первого столетия принципата сохранял свой частный, неофициальный, квазидру­ жеский характер 21. Подобные примеры могут быть значительно умножены. Хозяй­ ственная и общественно-политическая деятельность, семейная жизнь, развлечения и отдых, отправление религиозных обрядов, даже вступ­ ление в армию осущеегвлялось в Риме в рамках микромножеств, в те­ чение дня римлянин переходил из одного микромножественного кон- Человек и группа в античности 205 текста в другой, жить — значило жить в сообществах, и реализовать себя как общественное существо человек мог прежде всего в них. Пронизывая общественную действительность, они придавали ей в це­ лом микромножественный характер. Этот принцип раскрывается в исследованиях последнего времени во все новых и подчас неожиданных своих проявлениях. Показателен в этом отношении материал, собранный в книге М. Р. Чиммы. Он за­ ставляет по-новому взглянуть на римские компании откупщиков и увидеть в них не только финансовые и хозяйственные организации, но и образования иного порядка. Цицерон, например, как обратил вни­ мание автор, употреблял слова «компания откупщиков» в одном кон­ тексте со словами «коллегии» (Cic, In Vat. 3, 8), «коллегии и общест­ венные группы» (Cic, In Pis. 18, 41), «коллегии, содружества и сооб­ щества» (Cic, Pro Sest. 14, 32). Такое словоупотребление показывает, что компании публиканов воспринимались в Риме не только как уч­ реждения, но и как ассоциации, объединения, предполагавшие, подоб­ но коллегиям, определенный тип межличностных отношений и опреде­ ленную структуру. Как «фамилии» или политические содружества объ­ единялись вокруг старейшины, вожака или патрона, так и откупная компания выступала перед внешним миром как целостная группа, объединенная вокруг магистра и как бы продолжавшая его, — он от собственного имени заключал контракт на откуп с государственными властями, и лица, сотрудничавшие в компании, лишь реализовывали сделку, им заключенную, и от него получали вознаграждение. При этом, однако, люди, использовавшие компанию как банк, доверяли деньги не магистру или его представителю, а компании в целом. Данные М. Р. Чиммы не означают, разумеется, что в компаниях публиканов можно усматривать разновидность дружеских кружков или религиозных коллегий. Но они показывают, как широко был рас­ пространен в Риме принцип, согласно которому всякое дело, государ­ ственное или л!гчное, хозяйственное или политическое, осуществлялось с помощью группы лиц, объединенных вокруг руководителя и связан­ ных с ним отношениями фамилиальной, амикальной, местной, общин­ ной или любой другой солидарности, — отношениями, не носившими официально-отчужденного характера или, во всяком случае, не исчер­ пывавшимися им. Так командующий подбирал себе квесторов, так на­ местник в провинциях создавал себе опору из местной знати, так пре­ успевший и сделавший карьеру в Риме выходец из италийского или провинциального городка окружал себя земляками, постоянно опира­ ясь на эту группу в политических, хозяйственных и личных делах, и в этом же ряду должна, по-видимому, восприниматься структура откуп­ ных компаний. 206 II. Античный тип культуры В особом своем преломлении обнаруживается принцип микрогруп­ пы в колонатной организации, пока она еще не до конца обособилась от отношений, на которых зиждился весь собственно античный мир, — общинных. В названной выше книге К. П. Ионе и его коллег колонат описан не столько в своих классических формах, сколько в становле­ нии, т. е. до рубежа I и II веков, когда на фоне образования лати­ фундий, экспроприации средств производства у разорившихся крес­ тьян, прикрепления их к земле и натурализации арендной платы во многом еще продолжали господствовать арендные отношения старого типа. Переход от этого так называемого «предколоната» к классиче­ скому колонату связан с двумя моментами, равно не исчерпывающи­ мися своим экономическим содержанием, но имеющими также отчет­ ливый социально-психологический и историко-культурный аспект — с изменением численного состава группы, занятой работой в поместье, и с разрушением норм трудового права собственности. Авторы напоминают известные данные о том, что среднее поместье в Италии имело площадь от 100 до 200 югеров (25—50 га) и, соот­ ветственно, от 16 до 30 рабов, занятых в его обработке. В малых по­ местьях (10—80 югеров = 2,5—20 га) эта цифра должна была, естест­ венно, сокращаться. Число колонов в такого рода виллах в точности не известно, но оно не могло не вписываться в тот же порядок вели­ чин. Латифундии, начавшие распространяться в I в. до н. э., но осо­ бенно энергично вытеснявшие мелкое и среднее землевладение во вто­ рой половине I в. н. э., характеризуются совершенно иными цифра­ ми. За минимум авторы принимают (с. 108—109) площадь в 500 юге­ ров, что предполагало, по их расчетам, от 20 до 50 работников. Рим­ ские писатели этой эпохи, однако, в один голос говорят о поместьях площадью в 15, 25, 50, даже 90 тысяч гектаров, где трудились сотни и тысячи рабов. Скопление таких масс рабов было опасным, работа их скованными или связанными — нерентабельной; их труд поэтому все больше вытеснялся трудом арендаторов-колонов, число которых таким образом тоже возрастало до сотен и тысяч. Разница этих двух рядов цифр принципиальна. Группа свободных и юридически равноп­ равных сельских хозяев, которую составляли на малых и отчасти на средних виллах патрон и арендаторы, как бы ни были разнонаправ лены их конкретные интересы, если число их было ограничено тремячетырьмя десятками человек, могла обнаруживать в конечном счете и осознанную итоговую общность интересов и целей, и определенный тип межличностных отношений, и определенный положительный пси­ хологический климат, без которого вообще нет эффективного труда, — обнаруживать все ^ черты, которые начисто уничтожались в лати­ фундиях с их армиями рабов и колонов, полным отчуждением интере- Человек и группа в античности 207 сов и целей хозяйства от интересов и целей отдельных работников, с их атмосферой прямого и жесткого насилия, окончательного забвения общинных начал, — черты, ярко воссозданные в произведениях рим­ ских писателей, обильно цитируемых в книге. Понять характерный для малых и средних вилл тип межличност­ ных отношений и психологический климат (речь, разумеется, идет только об отношениях патрона с колонами, а не о рабах) можно лишь при учете того, что на подобных виллах вплоть до конца I в. продолжало сохраняться, отчасти как юридическая норма, отчасти как моральная заповедь, трудовое право собственности. Все формы обработки земли должны были строиться так, чтобы она, это исходное и главное достояние общины, не понесла никакого ущерба, и владеть ею в принципе мог лишь человек, способный обеспечить ее плодоно­ шение, при нехватке своих возможностей — с помощью арендаторов. Владелец земли и арендатор в этих условиях были оба, хотя и по-раз­ ному, заинтересованы в обработке земли и оба, хотя в разной степе­ ни, ответственны за ее сохранность. Тексты из «Дигест», собранные и прокомментированные на страницах 208 и следующих разбираемого сочинения, подтверждают сказанное. «Получение арендной платы, — пишет К. П. Ионе, — нельзя сводить лишь к материальной заинтере­ сованности землевладельца. Системат1Гческой прибыли от участка можно было ожидать лишь в том случае, если сохранилась хозян ственная полноценность сданной в аренду собственности. В извлечении же прибыли такого рода был заинтересован не только он один, но и община в целом, ибо она ожидала от землевладельца, что его участок принесет прибыли, часть которых пойдет на воспроизводство общины и, соответственно, города» (с. 208). Этим положением объясняется многое в арендных отношениях эпохи «предколоната». Приводимое в книге (с. 42) известное замечание Катона о том, что при выборе поместья необходимо учитывать возможность обеспечить налаженные, уважительные отношения с окружающими крестьянами, ибо только в этом случае можно будет найти работников и арендаторов, показывает, что отношения с колонами на виллах такого типа были еще неотделимы от отношений внутри общины и от характер ного для них принципа взаимопомощи. О том же roeopirr ответствен­ ность патрона за сохранность инвентаря, принесенного с собой колоном для обработки арендованного участка, и за снабжение арендатора необ­ ходимым для его работы хозяйским инвентарем (Cato, Agr. 16; 137; Dig. 19, 2 ) . Не случайно, по-видимому, отношения патрона и аренда­ тора, довольно долго подчинявшиеся обычно правовым нормам об­ щинной жизни, лишь позднее втягиваются в сферу формально-право вого регулирования (см. с. 177 и далее); в той же мере, в какой они 208 II. Античный тип культуры в нее втягиваются, они оформляются вплоть до II в. как отношения равноправных членов общины; см. материал и анализ на с. 86, 9 4 - 9 5 , 140, 168 (примеч.), 180 и ел. Связь арендатора с патроном на малых и средних виллах в период, предшествующий интенсивному образованию латифундий, выражалась в этих условиях, в частности, в тем, что колон входил в ограниченную, плотную, связанную односторонней зависимостью, но двусторонними обязательствами группу, которая, как говорилось, всегда окружала в Ри­ ме сколько-нибудь значительного или даже просто зажиточного чело­ века и которая строилась по общинному, клиентельно-амикальному, фамилиальному типу. Катон Старший, как известно^ женился вторым браком на дочери зависимого от него крестьянина по имени Салоний. Примечательно, что одни источники (Sen., Controv. 7, 16, 7) называ­ ют этого крестьянина колоном, другие (Plin., NH, 7, 14, (12), 61; Plut., Cato Mai. 24, 3—6) — клиентом. «Непоследовательность источни­ ков, — пишет по этому поводу автор, — еще раз подтверждает, что опре­ деленный слой колонов не отличался ясно от клиентов. Сенека Старший, в свою очередь, не видит существенной разницы между этими клиентамиколонами и отпущенниками» (с. 88). Это мнение подтверждается отме­ ченным в источниках приравниванием колона к другим членам группы указанного типа 22, а также многочисленными свидетельствами Горация, Сенеки Философа, Плиниев Старшего и Младшего. Нельзя забывать, что концентрация земельной собственности в Риме в течение долгого време­ ни протекала не в виде образования латифундий, а в виде приобретения одним владельцем ряда имений среднего размера, как обстояло дело с зе­ мельными владениями Цицерона, Варрона, Колумеллы, Плиния Млад­ шего и др., где в разных вариантах и в разной мере должна была сохра­ няться разрушавшаяся в латифундиях атмосфера групповой связи, вза­ имной ответственности и известной солидарности, т. е. атмосфера, ха­ рактерная вообще для описанных ранее социальных микромножеств. Они, таким образом, играли в Риме роль своеобразной модели, к которой тяготела как повседневно-бытовая и общественная действительность, так и хозяйственная сфера. Другой пример универсальности микромножественного принципа разного рода содружества, возникавшие в рамках римского легиона, а подчас и продолжавшие объединять легионеров после демобилизации. Именно с этой последней разновидности начинает рассмотрение данных групп Р. Макмаллен в названной выше статье. Изученные им надписи показывают, по словам исследователя, что демобилизованные ветера­ ны — иногда сами по себе, иногда вместе с солдатами, остававшимися еще в легионе, — сохраняли «ощущение совместной службы и братской солидарности» (the sense of place and fraternity— p. 442). В подтвержде- Человек и группа в античности 209 ние автор приводит эпитафии, в которых говорится, например, о могиле, находящейся под совместной охраной группы ветеранов (ILS, 7311); об установке надгробия умершему товарищу от лица veterani morantes Simittu M (CIL, VIII, 14608); об установлении locus sepulturae gent ilium veteranorum (CIL, V, 884). С той же целью в работе цитируются и некоторые вотивные надписи — от «sacerdos», центуриона, новобран­ цев и семи ветеранов XI Клавдиева легиона (АЕ, 1974, № 570) или просто от лица commilHones, по обету поставивших вместе и на свои средства посвятительную надпись Юпитеру Сильнейшему и Величайше­ му (IRG, IV, 1968, р. 72, № 6 6 ) . Из статьи Макмаллена следует, что существование подобных содру­ жеств объяснялось двумя причинами — стремлением ветеранов сплотить­ ся перед лицом чуждого им гражданского населения, среди которого они оказались после демобилизации и после отъезда из мест, где располагался лагерь, и привычкой к жизни в малых социальных группах, сложившей­ ся еще в легионе. Служба в римской армии была, как известно, очень длительной — при Империи до 25 лет. Вступив в нее обычно юношей 18—20 лет, человек оставлял ее после сорока, а в ряде случаев легионера задерживали в армии и дольше, вплоть до очень пожилого возраста (Тас, Ann. I, 17, 5; 34, 2; XIV, 35). Воспитавшись в армии, усвоив ее специфические нормы и привычки, «солдаты составляли особый, отдель­ ный мир» 24, где «гражданские ценности и образ жизни под столь длитель­ ным воздействием неизбежно разрушались» (с. 440). К тому же легионы обычно стояли на границах; проведя основную часть жизни в нецивили­ зованных условиях, среди варваров, солдаты постепенно все больше от Л1гчались от обычных жителей империи также по языку, одежде, мане­ рам. «Дикие, по внешности, с пугающей речью, грубые в общении», — приводит автор отзыв Диона Кассия (Dio Cass., 75, 2, 6). Почти полуто­ ра столетиями раньше, добавим, такими же видел их уже Тацит25. Когда такие люди оказывались выбитыми из привычной колеи, не защищенны­ ми более силой оружия и армейской организацией, они, естественно, стремились к объединению и взаимной поддержке, образуя, пишет ав­ тор, в провинциальных городках «местные сообщества со своими руково­ дителями и общей казной» (с. 443). В таких collegia veteranorum Макмаллен склонен видеть «простое продолжение общественных группировок, существовавших в лагерях, где, как выясняется, с самых первых лет II в. абсолютно все, за ис­ ключением самого низшего персонала, сплачивались в своеобразные содружества с целью взаимопомощи, и в первую очередь организации похоронных складчин. Члены их называли друг друга «братьями», как бы составляя одну большую семью» (там же). Легион, таким образом, сохраняясь как основная организационно-административная и боевая 210 II. Античный тип культуры единица римской армии, «внутри имел еще дополнительные деления, благодаря которым люди могли втягиваться в сообщества более ин­ тимные и менее официальные» (с. 4 4 5 ) . Солдаты объединялись в них отчасти с целями, только что указанными, отчасти — особенно во вспомогательных когортах и алах — по принципу землячества. В ста­ тье приведены посвятительные надписи из Белгики, установленные, например, «воинами из па га Веллавы, служащими во второй Тунгрской когорте», или «воинами из Кондустрийского пага». Материал о распространении подобных микрообщностей в армии и об атмосфере, в них царившей, контрастирует в работе Макмаллена с другим, казалось бы, данному противоречащим. Автор отмечает, в частности, широко известное положение, согласно которому в римских легионах после реформы Мария быстро рос удельный гее деклассиро­ ванных элементов. Марий набирал прежде всего людей, лишенных прочного общественного положения и стремившихся в армию, дабы разжиться возможно быстрее и любым способом, принимал «всякого, кто к этому стремился, и большей частью неимущих» (Sail., Jug. 86, 2). Это были не те пролетарии capite censi, которые в чрезвычайных обстоятельствах призывались в армию в эпоху Пунических войн и своей доблестью неоднократно оказывали Риму величайшие услуги, а по большей части давно уже отвыкшая от труда и привыкшая к пара­ зитарному существованию разложившаяся масса. Так характеризовал атмосферу в легионах Цицерон (VIII Phil. 9 ) , такой оставалась она во времена Тацита (Ann. IV, 4, 2; XIV, 18), с нею вынужден был считаться Ульпиан, принимавший специальные меры против проник­ новения в армию преступников, которые стремились укрыться здесь от преследования властей (Dig. 49, 16, 4 ) . Солдаты в походах и особен­ но во время граждански войн грабили все и вся, выжимали деньги из населения и пленных, не останавливались перед самыми чудовищными жестокостями 26. Центурионы изводили новобранцев наказаниями за вымышленные преступления и бесконечными поборами, те вынуждены были откупаться, добывая деньги разбоем или унизительной поденщи­ ной, и становились настоящими солдатами, лишь «растратив все, при­ выкнув к безделью, развращенные нищетой и распутством» 27. «Мерз­ кая алчность и таковая же небрежность» царили всюду (РИи., Ерр. VII, 31, 2): командующие, стремясь восстановить «старинную дисцип­ лину», зверствовали как угодно (Тас, Ann. XIII, 3 5 ) , и солдаты пла­ тили им тем же всякий раз, когда накапливавшиеся годами обиды и ярость прорывались восстаниями и мятежами 2В. Жизнь в легионе в этих условиях представляется сплошным адом, а царившие здесь меж­ личностные отношения — вечной дракой за добычу и войной всех со всеми 29. Человек и группа в античности 211 И тенденция к микромножественной солидарности» и противопо­ ложная ей тенденция к взаимному отчуждению выявлены автором равно убедительно, аргументированы весьма детально и отражают, повидимому, объектив1гую реальность. Как же в таком случае совмеща­ лись весь этот тон и стиль, с одной стороны, и sense of place and fra­ ternity, с другой? Макмаллен этого вопроса не ставит, и, соответ­ ственно, ответа на него в статье нет. Между тем возникающее здесь противоречие важно для понимания сущности разбираемого явления. Соединение тенденции к групповой солидарности и атмосферы разло жения и разобщенности обнаруживается не только в легионах. В бес­ численных харчевнях Рима, Италии и провинций, например, безраз­ дельно царили грубость, воровство, антисанитария, сводничество, дра­ ки 3 0 . И тем не менее люди здесь собирались весьма охотно, как пра­ вило, одни и те же, образуя устойчивые микрогруппы, спаянные вза­ имной приязнью, единством интересов, а иногда и мировоззрения31. С этой точки зрения заслуживают внимания также столь характерные для городов империи скученность и теснота — в Римском государстве они были показателем не только повышенной плотности населения, но и определенной формой общественного самочувствия. В историческом центре Рима площадью около двух квадратных километров скаплива­ лись в дневные часы несколько сот тысяч человек. Общественные зда­ ния были переполнены, инсулы набиты как ульи, шум уже в предрас­ светной мгле не давал спать, стычки и скандалы на улицах случались постоянно, перед носилками знатного богатея надо было разбегаться, чтобы не получить шестом по затылку. В сочетании с жарой и удуша­ ющими запахами все это делало п]>ебывание здесь невыносимым, о чем в один голос говорят Сенека, Марциал, Ювенал. И тем не менее жизнь в тесноте, «среди своих», неизменно воспринималась как нечто желанное и как ценность — именно потому, что она воссоздавала ат­ мосферу групповой близости и общинного равенства 32. Как показывают исследование Макмаллена и только что высказан­ ные замечания, отмечаемое в разобранных книгах и статьях «стремле­ ние римлян искать убежища в q>ynnax>> (по цитированному уже выра­ жению Э. Чнзека) коренилось, по-видимому, настолько глубоко в их общественном мироощущении, было настолько властным и сильным, что оно реализовывалось даже в окружении, казалось бы, мало для этого подходящем. Те же материалы наводят на мысль, что постоян­ ная борьба за существование, привычка сильного помыкать слабым, стремление обогатиться за счет ближнего были для римлян не проти­ воположностью взаимной приязни и солидарности в кружках и груп­ пах, а двумя сторонами общественной жизни, естественно сочетавши­ мися друг с другом. Нет никаких оснований полагать, будго межлич- 212 II. Античный тип культуры ностные отношения в группах целиком сводились к проявлениям ра­ венства и взаимной приязни, и нет ничего более ошибочного, как во­ спринимать эту область общественной жизни Древнего Рима в идилли­ ческом регистре. Отношения господства и подчинения, социальное и имущественное неравенство, зависимость слабого и бедного от сильно­ го и богатого пронизывали всю римскую общественную структуру и полностью распространялись на межличностные отношения внутри со­ циальных микрообщностей. Фамилия группировалась вокруг «отца се­ мейства», чья власть над членами этой группы была неограниченной и проявлялась подчас с крайней жестокостью; зависимость клиента от патрона была полной и ежеминутно оборачивалась унижением; поли­ тические сообщества возникали для поддержки определенной знатной и богатой семьи и выполняли ее распоряжения; «коллегии малых лю­ дей» постоянно и в самой сервильной форме прославляли своих зажи­ точных покровителей; в пределах гражданской общины, сельской об­ щины, виллы шла постоянная и нередко весьма свирепая борьба меж­ ду все более обогащавшимися и все более нищавшими ее членами. Все это было как бы вмуровано в здание римского общества, представля­ лось нормальным строем жизни и определяло межличностные отноше­ ния в пределах традиционных социальных микромножеств. Здесь, как всегда и везде, внутригрупповые и межгрупповые отношения были лишь непосредственно жизненным, конкретным отражением отноше­ ний общественных — социальных и классовых. На чем же в таком случае были основаны столь частые у Цицеро­ на, Плиния Младшего, Ювенала протесты против нарушения солидар­ ности в рамках таких микромножеств, против самодурства патрона, унижения клиентов, ограбления общинников? Почему распростране­ ние латифундий с их закованными рабами и обобранными колонами вызывало возмущение и гнев у писателей I и начала II в.? Потому, очевидно, что неравенство коренных и пришлых, подчинение бедных богатым, а слабых сильным и зависимость одних от других могли представляться необходимыми и, следовательно, более или менее ес­ тественными, пока они вполне очевидно выступали как залог и усло­ вие укрепления и целости города-государства, общины, фамилии. Их выживание убеждало в том, что иерархичность неотделима от спло­ ченности, следовательно, оправдана и в этом смысле справедлива. Как всеобщее, это убеждение естественно распространялось и на отноше­ ния в пределах любой микрогруппы. Там же, где иерархичность и не­ равенство утрачивали свою связь со сплочением коллектива, переста­ вали восприниматься как условие его самосохранения, усиления и роста его как целого, они становились хищничеством, откровенным насилием, высокомерным эгоизмом, становились угрозой тому кон- Человек и группа в античности 213 кретному, осязаемому, удобообозримому, внутренне контактному мир­ ку, от которого была неотделима жизнь индивида и где связь односто­ ронней зависимости с взаимной ответственностью воспринимались как закон мироздания — fas, закон моральный и юридический — ius. Не­ уклонное обострение этой коллизии отражало специфическую, харак­ терную для античного мира резко дисгармоничную форму роста произ­ водительных сил и развития общественных отношений. Поскольку, од­ нако, исторически заданной нормой существования оставалось общин­ ное бытие, сосредоточенное в относительно ограниченных, без конца регенерирующих группах, то сохранение этой модели существования воспринималось как потребность и благо, а поведение, активно его разлагавшее, казалось и было разрушительной аморальной силой, ко­ торую римляне называли словом audacia, а греки — йррк; — 'дерзкая самонадеянность, наглость', 'оскорбительная грубость*, 'глумление, на­ силие1. Критика прогресса, столь характерная для античной общест­ венной мысли вообще и римской в особенности, всегда выступала как критика нравственного упадка, а последний все чаще реализовывался в распаде традиционных микромножеств, на смену которым, однако, возникали новые, компенсаторные и вторичные, сложно взаимодей­ ствовавшие с первичными. Что делал, например, римлянин, став объектом судебного преследова­ ния? Он одевался в темные одежды, запускал бороду и, окруженный детьми, обходил дома друзей, клиентов, родственников — апеллировал к солидарности амикально-фамилиальной группы. В решающий день груп­ па эта в сколь возможно полном составе являлась в суд для оказания ответчику моральной поддержки, для того чтобы он в любом случае чу­ вствовал себя не одиноким, не один на один с законом, а в кругу. В древ­ ности защиту на суде вел старейшина такой группы. Это было с его сторо­ ны выражением групповой солидарности, как бы его ответная обязан ность — воздаяние за подчинение и служение, ранее проявленные челове­ ком, ныне попавшим в беду. В этих условиях требование вознагражде­ ния за такие выступления рассматривались как кощунство, как прости­ туирование общинно-фамилиальных связей и запрещалось особым зако­ ном — Цинциевым, принятым еще в 204 г. до н. э. и подтвержденным Ав­ густом в 17 г. до н. э. (Cic, Cato Mai. 10; Dio Cass., 54, 18, 2). «Стыдно в суде защищать бедняка оплаченной речью», — писал Овидий (Am. 1,10, 49). Но чем больше становилось в Риме новых граждан, чем слабее дела­ лись связи внутри исторических традиционных групп, чем более услож­ нялись законодательство и судопроизводство, тем меньше мог отец семей­ ства справляться со своими обязанностями и тем чаще его должен был за­ менить профессиональный юрист. Показательно, что такой специалист считал для себя обязательной консервативную фикцию групповой соли- 214 II. Античный тип культуры дарности: он рядился в одежды отца семейства и выступал как бы от его имени — называл себя «патроном», произносил свои речи от лица «мы», объединяя им себя, подсудимого и его родственников, друзей, клиен­ тов. Постепенно, однако, профессиональные юристы порывают всякие связи с подобными группами и начинают выступать с защитой только за деньги. Мотивировалось это интересами демократии: «новые люди» из народа обеспечивали себе квалифицированную защиту в суде, «но­ вые люди» из судебных ораторов получали возможность выдвинуться без поддержки родовитых свойственников, за счет собственного талан­ та, красноречия и знаний (Тас, Aim. XI, 5 ) . Но, выведенная из сфе­ ры групповой солидарности, такая практика утрачивала вообще мо­ ральный смысл, перерождалась в вымогательство, была одним из яр­ ких признаков социального и морального кризиса. Развитие общества, моральная деградация и распад групповой солидарности выступали как проявление единого процесса. Проблема происхождения античных социальных микромножеств, их эволюции и выявившихся в ходе этой эволюции их исторических разновидностей поставлена на древнегреческом материале в названной выше книге О. Мэррея 33 . Изложенная здесь концепция была развита и дополнена в посвященных той же теме других работах автора, где О. Мэррей рассматривает греческие социальные микрообщности глав­ ным образом в связи с одной, больше всего его интересующей пробле­ мой — проблемой совместной трапезы, пира 34 . Схема, предлагаемая оксфордским ученым, сводится к следующему. Античные социальные микрогруппы вообще и те, что собирались на пирах в частности, бывали двух видов — родственного, семейно-родового происхождения и восходившие к дружине военного вождя, а через нее — к архаическим, доантичным «мужским союзам». Первые более характерны для Рима, вторые — для Греции, где пир выступает как форма подкармливания вождем дружинников и повышения их со­ циального статуса, где пир, собственно, и создает социальную микрогруппу. Раз возникнув, такие группы включаются в исгорическое раз витие, предстают во все новых своих разновидностях и к V—IV вв. принимают новую, характерную для этой эпохи, но продолжающую прежние объединения форму фиасов, гетерий и др. Социальные мик­ рогруппы существовали в разных общественных слоях, но, главным образом, и они сами, и пиры, от них неотделимые, были формой ор­ ганизации аристократии. По мере превращения последней из аристо­ кратии военной, какой она оставалась еще в VII в. до н. э., в «арис­ тократию досуга», начинающую преобладать с VI в., их былые дружи­ ны, прежде служившие общине, все больше противопоставляются ей. Соответственно, все более антидемократическими сборищами стано- Человек и группа в античности 215 вятся и аристократические пиры, перерастающие в пьяные дебоши, участники которых преследовали прохожих на улицах и нападали на них. С конца V в. до н. э. государство все отчетливее видело в таком поведении проявление UPQIQ и очень сурово ее карало, квалифицируя ее как форму аристократического террора, а застольные содружест­ ва — как опасные для демократии ударные группировки аристократов и зависимых от них лиц. По крайней мере два элемента этой схемы находят себе полное подтверждение в известных сегодня фактах. Бесспорен, во-первых, сам факг существования в Греции, как и в Риме, наряду с прочими социальными микромножествами также сообществ, которые собира­ лись вокруг аристократических лидеров и оказывали им помощь в до­ стижении их политических целей. Демосфен сравнивал политические группировки в Афинах с симмориями, в каждой из которых господ­ ствует «гегемон», т. е. самый богатый и сильный, а «еще триста чело­ век готовы кричать ему в лад»35, в Риме такие группировки начинают играть значительную роль в связи с движением Гракхов и в последую­ щую эпоху36, а ко времени Катилины и Клодия приобретают настоль­ ко агрессивный и чисто политический характер, что сенат принимает постановление о запрещении вообще всех сообществ за самым незна­ чительным исключением. Есть много оснований полагать, во-вторых, что подобные сообщества Греции и Рима находятся в типологиче­ ской — хотя конкретно-исторически огнюдь не всегда ясной — преемсгвенносги по отношению к тайным (или мужским) союзам стадиаль­ но гфедшествующих обществ 37. Создается впечатление, что социальные микромножества порожда­ лись в бесконечно разнообразных формах на каждом новом этапе ис­ торического развития и связаны тем самым с коренными, непреходя­ щими свойствами античного общества. Постоянное тяготение антично­ го человека к микросообществам есть, по-видимому, особое проявле­ ние определявшего всю его жизнь — или, во всяком случае, все его мироощущение — общинного принципа. Община предполагала не только тип хозяйственной или общественной организации, но также тип человека и мировосприятия, систему общественных потребностей и ценностных ориентации, бытовых форм и привычек, определенную модель межличностных отношений. Общинный уклад, всегда сохра­ нявшийся в недрах собственно ангичного мира, порождал, питал и актуализировал потребность не в равенстве обособленных друг от дру­ га взаимно независимых индивидов, а в их сплочении в малых очагах существования, либо устроенных иерархически на основе традиций об­ щины, либо возникших из ее кризиса и потому ориентированных на ценности никак не официализованного общения. Все это постоянно 216 II. Античный тип культуры подрывалось, в первом случае — развитием рабовладельческих отноше­ ний, усложнением, а потом и склерозированием государства, во вто­ ром — проникновением социальных антагонизмов во все ячейки об­ щества, но все это в силу самой природы античного мира также и постоянно регенерировалось, вновь и вновь порождая массовую по­ требность в микрогрупповом бытии. Материалы проведенного обзора наводят на мысль о том, что здесь обнаруживается одна из самых существенных особенностей античного мира. Это подтверждается и контрастным материалом — данными по социальным микромножествам иных эпох и регионов38, и в частности древнего Ближнего Востока. Они были совсем недавно проанализиро­ ваны И. П. Вейнбергом, рассмотревшем под этим углом зрения ветхо­ заветные Книги Хроник39. Из проведенного анализа следует, что соци­ альные микромножества были весьма распространены и составляли почти такую же характер!гую черту ветхозаветного общества разбира­ емой эпохи, как и общества античного. Как и в античном мире, они были многообразны и охватывали разные стороны жизни общества. На этом, однако, сходство кончается и начинаются несравненно более существенные различия. Как явствует из материалов настоящего обзо­ ра, в Греции и Риме микромножества и фал и роль продуктивной мо­ дели, порождались обществом на всем протяжении его развития, по­ требность в фупповом общении удовлетворялась не только в формали­ зованных сообществах, но и в самодеятельных, свободных, и отмира­ ние одной, старой их разновидности влекло за собой компенсаторный рост другой. Именно эта-то спонтанность и энергия в образовании со­ дружеств, опосредование ими официальных делений и государственно­ го регулирования, реализация в первую очередь в них настоятельной потребности в межличностном общении отсутствовали почти начисто в ветхозаветном мире эпохи Хроник. Абсолютно преобладают сообщест­ ва, которые И. П. Вейнберг называет первичными, т. е. прямо свя­ занные еще с доклассовыми отношениями, — семейно-родовые, воз­ растные, местные, и почти никакой роли не ифает самодеятельное, спонтанное фуппообразование. «Чрезвычайно малый удельный вес слов, означающих неинсппуционализованные фуппы, редкость их употребления, отсутствие таких важнейших для этого типа лексем, как «гость», и лишь спорадическое упоминание других, вроде «друг», совершенно отчетливо указывают на то, что это явление лежит на пе­ риферии интересов и самого хрониста, и его аудитории» (с. 93). Все отличие от положения в античном мире и тем самым специфика по­ следнего выступают здесь совершенно отчетливо. В объективной структуре античного общества и в субъективном сознании феков и римлян постоянно и повседневно сосуществовали Человек и группа в античности 217 две взаимоисключающие тенденции. Чем радикальнее разрушало дви­ жение истории патриархально-общинные нормы существования, чем важнее было, чтобы выжить и утвердиться, развивать в себе сметку, хватку, хищную энергию, искусство и волю отстаивать свои интересы в ущерб чужим, тем более острой становилась потребность либо в пал­ лиативном сохранении этих норм, либо в компенсаторном их восста­ новлении, пусть временном, пусть искусственном, — потребность, дик­ товавшаяся как раз тем, что в глубине общественного организма об­ щинные начала жизни и производства сохранялись на протяжении всей античной истории и создавали присущие им иллюзии и стремле­ ния. Действительность равно порождала и обострение противоречий в обществе, и необходимость упразднить их — не на форуме, так в кол­ легии, не на агоре, так в фиасе, не в обществе, так в кружке. Посто­ янное проникновение одной из этих сфер в другую, постоянная по­ требность увидеть за свирепостью жизненной борьбы некоторый це­ лостный идеал, который при этом не только уничтожался жизненной эмпирией, но и входил в нее, — отличительная черта античной циви­ лизации и культуры. 1985 ПРИМЕЧАНИЯ l Cizek E. Neron. Paris, 1982; Johne K.-P., Kohn J., Weber V. Die Kolonen in Italien und den westlichen Provinzen des romisches Reiches. Eine Untersuchung der literarischen, juristischen und epigraphischen Quellen vom 2. .lahrhundert v. u. Z. bis zu den Severern. Berlin, 1983; Cimma M. R. Ricerche sulle societa di publicani. Milano, 1981; Mur­ ray 0. Early (fieece. Glasgow, 1980. 2 Mac?imllen R. The Legion as a Society// Historia, 1984, Bd XXXIII, Ht. 4, S. 4 4 0 - 4 5 6 . 3 В исследовательской литературе по истории античности они не име­ ют общепринятого наименования. Их называют иногда «объедине­ ниями» или «сообществами», иногда «ассоциациями», «социальны­ ми микроединицами» или «микроколлективами». В настоящем об­ зоре они названы «социальные микрообщности», причем обозначе­ ние это не рассматривается как термин, носит описательный харак­ тер и употребляется наряду с другими — «социальные микрогруп­ пы», «социальные микромножества» и т. п. 1 Ziebartli E. Das griechische Vereinwesen. Leipzig, 1896; Poland F. Goschichte des griechischen Vereinwesens. Leipzig, 1909; De Robertis M Storia delle corporazioni e del regimo associative nel inondo Romano. V. I —II. Baris.fl. [1971]. 218 II. Античный тип культуры 5 В старой литературе одно из немногих исключений: Буассъе.Г. Рим­ ская религия от времен Августа до Антонинов. М., 1914, с. 582—642. 6 NicoletC. Le metier de citoyen dans la Rome republicaine. Paris, 1976, p. 22. 7 Cizek E. L'epoque de Neron et ses controverses ideologiques. Leiden, 1972. 8 9 Iu Ibid., p. 55—69. Cizek E. Epoca lui Traian. Bucure§ti, 1980. Ibid., p. 124—127. Эта постановка вопроса была подготовлена неко­ торыми более ранними работами других исследователей, в первую очередь: Gage J. Les classes sociales dans TEmpire Romain, Paris, 1964; и особенно: Gillemain A. M. Pline et la vie litteraire de son temps. Paris, 1929. Э. Чизек на них ссылается. 11 Cizek E. Neron..., p. 9. На с. 416—417 автор помещает сводную таблицу такого рода круж­ ков середины I в., где указаны политическая, философская и худо­ жественно-эстетическая ориентация каждого из них. 13 Подобно, например, опальному потомственному аристократу Пизону Лициниану и префекту претория Корнелию Лакону осенью 68 г. — Тас, Hist. I, 14, 2. 12 14 Meslin M. L'homme romain des origines au Ier siecle de notre ere. Essai d'anthropologie. Paris, 1978, p. 114. 15 Koestermann E'. Tacitus und die Transpadana// Athenaeum, 1965, vol. 43, fasc. 1—2; Meier Chr. Res publica amissa. Wiesbaden, 1966, S. 15 ff.; Утченко С. Л. Юлий Цезарь. М., 1976, с. 50, 58, 65, 90. 16 Ростовцев М. И. Римские свинцовые тессеры. СПб., 1903, с. 140; Delia Corte M. Juventus. Arpino, 1924, p. 7; Jaczynowska M. Les as­ sociations de la jeunesse romaine sous le Haut-Empire. Wroc aw, 1978, p. 28—29. 11 Штаерман Е. М. Древний Рим: проблемы экономического разви­ тия. М., 1978, с. 33. 18 19 De Robertis M. Storia delle corporazioni..., p. 9. Смирин В. М. Историк, источник, принцип историзма // ВДИ, 1980, № 4, с. 90. 20 (Sc. С. Gracchus) «armata familia Aventinum occupavit» (De vir. ill. 65). При описании тех же событий эпитоматор Ливия в том же контексте употребляет'как синоним слова familia слово multitude: С. Gracchus seditioiso Iribunatu acto, cum Aventinum quoque armata multitudine occupavit... etc. (Liv., Epit. 61). 21 Crook J. Consilium principis. Cambridge, 1955. «С правовой точки зрения совершенно все равно, изгнал ли меня прокуратор, которому законным путем переданы дела человека, уехавшего из Италии либо отсутствующего в связи с государствен­ ным поручением, то есть доверенное лицо, представляющее чужое 22 Человек и группа в античности 219 право... или меня изгнал твой колон, сосед, клиент или отпущен­ ник или вообще кто-нибудь, действовавший по твоей просьбе или от твоего имени» (Cic, Pro Caec. 57). 23 Городок в провинции Африке. Макмаллен цитирует здесь книгу: Veyne P. Le pain et le cirque. Pa­ ris, 1976, p. 610. 25 Солдаты германских легионов в Риме, «одетые в звериные шкуры», с огромными дротами, наводившими ужас на окружающих, пред­ ставляли дикое зрелище. Непривычные к городской жизни, они то попадали в самую гущу толпы и никак не могли выбраться, то скользили на мостовой, падали, если кто-нибудь с ними сталкивал­ ся, тут же разражались руганью, лезли в драку и, наконец, хвата­ лись за оружие. Даже трибуны и префекты носились по городу во главе вооруженных банд, наводя повсюду страх и трепет» (Тас, Hist. II, 88, 3). 24 26 Тас, Hist. II, 13; III, 34, 2. Сцены того же характера встречаются на колонне Траяна и, особенно выразительные, на так называемом саркофаге Людовизи. См., например: Corbett R. Roman Art. NewYork, 1980, ill. 59. 27 Тас, Hist. I, 46, 3. Слова Тацита относятся к преторианцам, но по­ рядки эти господствовали и в легионах. См.: Connolxj P. Greece and Rome at War. London, 1981, p. 220. 28 Tac, Hist. II, 29, I; III, 11; Ann. I, 16 sq. etc. Ср.: Engel G. M. Tacite et Tetude du comportement collectif. These. Lille, 1972. 29 См. очень показательное с этой точки зрения описание взятия Кре­ моны — Тас, Hist. Ill, 33, 1. 30 Amm. Marc, 28, 4, 4; Mart., Ill, 56; Front., Aquaed. 76; Buecheler F. Carmina Latina Epigraphica, T. I—II. Lipsiae, 1895—1897; T. III. Lipsiae, 1926, Nr. 930, 932; FHedlander L. Darstellungen aus der Sittengeschichte Roms, Teil 2. Leipzig, 1881, S. 38. 31 Iuv., VIII, 176 sq.; SUA, Hadr. 16, 3; Epict., Diss. XI, 23, 36; Dio Cass., 60, 6, 6; CIL, IV, 575—576; Kleberg T. In den Wirtshausern unci Weinstuben des antiken Rom. В., 1963, S.32. 32 См. об этом более подробно в статьях автора: Теснота и история // Декоративное искусство СССР, 1979, № 4; Теснота и история в Древнем Риме // Культура и искусство античного мира. М., 1980. Там же указания на источники. 33 См. примеч. 1. Книга эта рецензировалась во ВДИ (1983, № 2), но как раз разделы, связанные с нашей темой, и другие работы авто­ ра, к ней относящиеся, в этой рецензии отражения не нашли. 34 Murray О. Symposion and Mannerbund// Concilium Eirene XVI. Pro­ ceedings of the 16th International Eirene Conference. Prague 31.8—4.9, 1982, p. 47—52; idem. The Greek Symposium in History// Tria Corda. Scritti in onore di Arnaldo Momigliano. Como, 1983, 220 35 11. Античный тип культуры р. 257—272. Мне осталась недоступной работа того же названия в Times Literary Supplement, LXXX, 1981, p. 1 3 0 7 - 1 3 0 8 . Dem., II Olynth. 29. Смысл сравнения раскрыт в комментарии С. И. Радцига: см. Демосфен. Речи. М., 1954, с. 493. О распростра­ ненности этих группировок в Афинах IV в. и зависимости их от ге­ гемона см.: Pearlman S. The Politicians in the Athenian Democracy of the Fourth Century В. С // Athenaeum, 1963, 41. 36 Именно в эти годы nobilitas factione magis pollebat: plebis vis soluta atque disperse in multitudine minus poterat. — Sail., .lug. 41,6. («Знать, сплотясь в сообщества, брала верх, силы же народа, раз­ розненные, раздробленные меж многими, преимущества этого не имели».) Ср.: ibid., 31, 15; то, что <«между честными людьми — дружба, между дурными — преступное сообщество (factio)» (пер. В. О. Горенштейна). В обоих случаях имеются в виду сенатские клики, которые их лидеры использовали для достижения своих по­ литических целей. Как отмечалось выше, однако, такие клики не были жестко обособлены от социальных микромножеств других ти­ пов: слово «factio» не случайно имело также значение «шайка», «сговор клакеров в театре или цирке». 31 Jaczynowska М. Les associations..., p. 5 s.; Токарев С. А. Ранние формы религии. М., 1964, гл. 12: Культ тайных союзов, с. 3 2 2 - 3 3 5 . 38 Если упоминать только отечественные и переводные публикации по­ следнего времени, то см., например: Миронов Б. Н. К вопросу об особенностях социальной психологии русского крестьянства // Проблемы развития социально-экономических формаций в странах Балтики. Таллин, 1978, с. 33—43; он же. Историк и социология. Л., 1984, раздел: Община — социальная группа, с. 72—80; Блок М. Характерные черты французской аграрной истории. М., 1957, с. 223 и ел.; Абрамсон М. Л. Крестьянские сообщества в Южной Италии в X—XIII вв. // Европа в Средние века: экономика, политика, культура. М., 1971, с. 47—61. Контраст собственно ан­ тичного и восточного понимания смысла малых групп и их роли в жизни государства хорошо виден при сопоставлении римских сооб­ ществ друзей вообще и «друзей Цезаря» в частности с институтом «друзей» и «родственников» восточноэллинистических монархов. См.: Бикерман Э. Государство Селевкидов. М., 1985, с. 41—49. 39 Weinberg J. P. Die soziale Gruppe im Weltbild des Chronisten // Zeitschrift fur die alttestamentliche Wissenschaft, 1986, Bd 98, Ht. 1, S. 7 2 - 9 4 . ЖИЗНЬ В РИМЕ Эпоха Ранней империи В основе ранней Римской империи как исторического явления лежит противоречие между созданным Римом огромным единым государ­ ством и полисным укладом, продолжавшим жить в недрах этого госу­ дарства. Оба были обусловлены социально-экономической природой античного мира, который, по замечанию Маркса, не строил свое про­ изводство на развязывании и развертывании материальных производи­ тельных сил и состоял из, в сущности, бедных наций. На протяжении всей своей истории он в различной мере и форме сохранял черты, ес­ тественные для относительно ранней и относительно примитивной ста­ дии общественного развития: земля как основа собственности и состо­ яния; тяготение к натуральному хозяйству, возделываемому трудом «фамилии» и кормящему ее; община, семья и род — вообще принад­ лежность к целому как условие человеческой полноценности; граждан­ ская община как наиболее естественная и совершенная форма такой целостности; острое ощущение различия между собственно общиной и необщиной, гражданами и негражданами. Город-государство — будь то римская гражданская община или греческий полис — и представлял собой социальную, политическую и культурную форму, неразрывно связанную с таким уровнем развития производительных сил и миропо­ рядком, который этому уровню соответствовал. Сколько-нибудь значительное историческое развитие поэтому не мог­ ло вместиться в тесные рамки полиса, разлагало его, ввергало в жесто­ чайшие кризисы и приводило к периодическому созданию надполисных структур — огромных государственных образований вроде эллинистиче­ ских монархий; в известном смысле Римская империя представляла со­ бой явление того же порядка. Но ограниченность производительных сил всех этих, в сущности, бедных наций приводила не только к постоянным кризисам полисного мирка, но и к постоянному сохранению граждан ской общины как формы, наиболее адекватной обществу с относительно низким уровнем и темпом хозяйственного развития, с вечно присущими ему элементами патриархальности и застоя. В эпоху ранней Римской им­ перии производительные силы рабовладельческого общества достигают своего высшего развития, и поэтому надполисная государственность именно в этот период становится наиболее исторически необходимой и оправданной. Но поэтому же взаимодействие ее с имманентным этому обществу полисным укладом становится предельно напряженным и 222 II. Античный тип культуры разрешается крушением всей системы. Ранняя Римская империя — последняя стадия собственно античной истории. Полюсы описанного противоречия располагались в разных исторических уровнях. Создание и утверждение империи осуществлялось прежде всего военно-политическими мерами и находило себе вьфажение в эдик­ тах и законах, походах и усмирениях, интригах и заговорах. Элементы общественной жизни, непосредственно восходящие к общине, образовы­ вали, напротив того, стихию народного бытия и выражались в консерва­ тивных формах труда й быта, в традиционных нормах поведения, в сак­ ральной и культовой архаике. Неповторимый облик эпохи связан с этим контрапунктом глубины и поверхности, с сосуществованием стремитель­ ных наглядных перемен и едва ощутимых сдвигов в подземных слоях, с внутренней перестройкой последних под влиянием первых. Наша задача будет состоять в том, чтобы рассмотреть оба полюса и их взаимодействие с преимущественным вниманием к той сфере, в которой оно реально протекало, — к повседневной жизни широких масс. 1. Принципат и община Римская действительность эпохи принципата была насыщена пере­ житками общинного уклада. Подчас то были даже не пережитки, а орга­ нические элементы жизни, растворенные в ней воззрения, привычки, традиции. Они находили себе вьфажение в отношениях собственности, в политике императоров, в нормах общественного поведения. Деревня (по крайней мере италийская) и в I в. н. э. по-прежнему бы­ ла не только поселением, но и организацией со своим выборным руково­ дством, своими религиозными верованиями и церемониями. Здесь сохра­ нялись многие пережитки общинной собственности на землю, и имущест­ венная рознь не была столь обнаженной и безжалостной, как в больших городах, приглушалась традициями общинного равенства и солидарнос­ ти. В списках юношеской коллегии того или иного поселения фигуриру­ ют на равных основаниях свободнорожденные крестьяне, рабы, отпу­ щенники и сыновья сенаторов-аристократов. Поместья последних, выде­ ленные из общины, сохраняли с ней связи, судя по тому хотя бы, что вла­ дельцы их сооружали на общинной территории святилища для всеобщего пользования. Помощь соседу, чьи посевы или посадки пострадали от сти­ хийных бедствий, считалась обязательной. Жители поселения на общие средства не только возводили хозяйственные постройки, но и устраивали театральные представления, а по торжественным дням — совместные трапезы. Все это постоянно гибло под напором имущественной диффе­ ренциации и растущего государственного принуждения, но в то же время и как-то выживало, и постоянно возрождалось — надписи, где содержат- Жизнь в Риме. Эпоха Ранней империи 223 ся данные о перечисленных особенностях сельских общин, обнаружива­ ются на протяжении периода от конца Республики до конца правления Антонинов. В городе также основой существования полноправного гражданина, как и некогда, оставалась земля. В собственности такого .человека на землю был ряд особенностей, указывавших на живучесть общинных норм и представлений. «Каждый, — писал Цицерон, — владеет как со­ бственным тем, что по природе было общим, и пусть держится того, что у него есть, не пытаясь захватить больше, ибо этим он нарушит законы че­ ловеческого общежития». За таким восприятием собственности стояла жизненная практика, закрепленная в юридических актах и этого, и по­ следующего периодов. Если человек купил землю, то по римским законам власть его над нею меньше, чем власть того, кто владеет ею по праву на­ следования, ибо последнее восходит к изначальной, общинной оккупации некогда ничьей земли, а первое — нет. Если человек владеет землей как собственностью, но приобрел ее как бы впрок и не возделывает, он не приносит пользы обществу, и поэтому земля может быть у него отнята. Критерием и санкцией частной собственности на землю продолжает оста­ ваться, таким образом, вложенный в нее труд и извлеченный из нее про­ дукт, т. е. соответствие интересам общины. Связь принципата в ранний период его существования с доимперскими, традиционными и местными, общественными формами обнаружива­ лась не только в Риме и Италии, но и в провинциях, в первую очередь за­ падных. Раздел земли после римского завоевания производился здесь та­ ким образом, что известная ее часть оставалась в коллективном владении племени, а это определяло общинные формы ее эксплуатации и укрепля­ ло общину. В провинциях правовые нормы, регулировавшие жизнь об­ щества, не исчерпывались римскими законами; рядом с ними и под ними продолжали жить исконные, сложившиеся в недрах общинного уклада местные установления. В III в., когда кризис империи обострился до пре­ дела, а аппарат подавления ослабел, в некоторых провинциях выступил на поверхность целый ряд этнических особенностей, казалось давнымдавно поглощенных романизацией. Законную силу получают завещания, составленные не только по-латински, но и на местных языках; в лагерях легионов звучит туземная речь; в изобразительном искусстве вновь рас­ пространяются орнаментальные мотивы и сюжеты доримского времени. Оттесненная от больших городов, в глубине провинций веками продол­ жала исподволь течь своя история, укорененная в здешней почве и здеш­ ней старине. Императоры последовательно принимали меры, направленные на поддержку общины, прежде всего сельской. Так называемый пастбищ­ ный сервитут у т. е. ограничение права частной собственности на землю, 224 П. Античный тип культуры используемую членами общины для выпаса скота, появляется именно при Империи. Домициан отказался в пользу общин от своего права импе­ ратора на участки, оставшиеся после распределения земли между ветера­ нами. На протяжении II в. нежелательность дробления общинной земли становится все более очевидной, и вскоре появляется ряд актов, это под­ тверждающих. В течение периода Ранней империи принимаются также законы, направленные на поддержку и укрепление среднего и мелкого крестьянства, в частности италийского. Они, разумеется, имели прежде всего экономический смысл, но служили и сохранению социального слоя, бывшего носителем наиболее консервативных сторон староримского ми­ росозерцания, наиболее непосредственно связанного с общинными тра­ дициями и формами жизни. Чем объяснялась такая политика принцепсов, главная задача кото­ рых состояла, казалось бы, в обратном — в растворении местных, в частности общинных, форм жизни в бесконечности и единообразии империи? Она объяснялась тем, что империя создавалась под руково­ дством Рима и принцепсам было важно утвердить римские порядки и римские традиции. В пределах же последних императорам необходимо было противопоставить свой режим хищнической и предельно непопу­ лярной власти сенаторской олигархии последних десятилетий Респуб­ лики. «Римским» в этих условиях становилось в первую очередь все патриархально-народное, все, что было призвано воссоздать и утвер­ дить образ Рима — гражданской общины. Власть Августа основывалась на военной силе и юридически оформ­ ленных полномочиях, но он постоянно и усиленно заботился о том, чтобы в массовом сознании она опиралась на представления иного порядка, ли­ шенные четкого правового содержания, в которых легенда стала народ­ ным чувством, а традиция — общественной психологией: власть отца се­ мьи над членами фамилии, право вождя племени вершить суд, круговую поруку, соединявшую полководца и солдат, покровительство патрона клиентам, авторитетность в общественных делах, первое место в списке сенаторов. Императоры вообще изображали свой строй не в виде проти­ воположности гряжданской общине и городской республике как ее поли­ тической форме, а в виде их продолжения. При них сохранился респуб­ ликанский аппарат государственного управления. В своем политическом завещании Август писал, что он «вер!гул свобод}7 республике, угнетенной заговорами и распрями», и что сам он никогда не принимал никаких должностей, «противоречащих обычаям предков». Слова «восстановлен­ ная республика» или близкие им но смыслу повторяются на монетах ряда императоров I в. В определенных условиях почти все они подчеркивали, что считают себя не монархами, а гражданами республиканского госу­ дарства, лишь получившими от сената и народа особенно широкие пол Жизнь в Риме. Эпоха Ранней империи 225 номочия. Выше говорилось о том, что полисному миру была органиче­ ски свойственна противоположность граждан и неграждан, а в преде­ лах самой общины — собственно граждан и плебса. Императоры I в. проводят ряд мер, направленных на укрепление этого принципа. Ав­ густ не одобрял широкий отпуск рабов на волю, ограничил права от­ пущенников, очень скупо даровал римское гражданство. Тиберий за­ претил чужеземные культы и отказывался признавать правовое значе­ ние постановлений, принятых его уполномоченными отпущенниками. При Клавдии были усилены наказания за сожительство свободных женщин с рабами, так как это открывало последним или их детям возможность войти в число граждан. Звание патриция, устанавливавшее, хотя и номинально, связь данной семьи с легендарными основателями римской гражданской общины, бы­ ло окружено величайшим почетом; Август, Клавдий, Веспасиан присваи­ вали его ограниченному кругу самых верных своих сторонников. Было бы наивно видеть в таком поведении императоров одно лишь «лицемерие». Дело тут было не в лицемерии. Уходящая в глубь граж­ данской общины вековая вязь традиций, верований, полуосознанных убеждений и укоренившихся навыков так плотно охватывала жизнь, что первые императоры видели свою задачу не в том, чтобы ее по­ рвать, а в том, чтобы врастить в нее создаваемый ими режим. «Связь между людьми, принадлежащими к одной и той же граж­ данской общине, — писал Цицерон, — особенно крепка, поскольку со­ граждан объединяет многое: форум, святилища, портики, улицы, за­ коны, права и обязанности, совместно принимаемые решения, участие в выборах, а сверх всего этого еще и привычки, дружеские и род­ ственные связи, дела, предпринимаемые сообща, и выгоды, из них проистекающие». Здесь дана сводка тех черт, в которых проявлялись традиции былой солидарности членов гражданской общины. Нам оста­ ется проиллюстр1фовать их материалом, показывающим, что они сох­ ранялись на протяжении по крайней мере еще двух столетии, что они были крепкими и всеобщими, что, используя их, принцепсы лишь до­ казывали, как хорошо они понимали свое время. Форумы, святилища и портики были, по свидетельству Марциала, теми местами, где постоянно собирались люди, рождались слухи, переда­ вались новости. Жизнь римлянина включала в себя огромное количество обрядов и церемоний, участие в которых представлялось обязательным, и протекали такие церемонии чаще всего на форуме, в портиках, на ули­ цах. Подобный характер общественной жизни делал людей особенно чувствительными к оформлению постоянно их окружавшей материаль­ но-пространственной среды города, и вкладывание частных средств в ее усовершенствование, в создание и украшение общественных сооружении 8-7М 226 II. Античный тип культуры остается вплоть до середины II в. повсеместной формой вьфажения чувств гражданина к гражданской общине. «По побуждению Августа са­ мые видные мужи старались украшать город», - пишет историк I в. Веллей Патеркул. В Риме это обыкновение вскоре вывелось, но в городах Италии и провинций удержалось еще надолго. В своем родном Комуме, на севере Италии, Плиний Млядший отстроил в 90-х годах I в. библиоте­ ку, а несколько раньше его отец — храм. Сенатор Юлий Цельз Полемеан, родом из Эфеса в Малой Азии, в начале II в. соорудил знаменитую в древ­ ности эфесскую библиотеку. Император Элий Адриан подарил испанско­ мугороду7Италике, откуда происходила его семья, множество роскош­ ных зданий. Улица в Риме была не столько артерией, соединяющей два района, сколько сама представляла собой район, русло, в которое впадали прилегающие улочки и вместе с которыми она образовывала микроноселение, городок в городе. Такое микропоселение еще и в эпоху Ранней империи имело свое летосчисление, в котором год обозначался по имени его гла­ вы — так называемого магистра. Последнего сопровождали два ликтора, чьи фасцы напоминали всем о праве вождя распоряжаться жизнью и смертью соплеменников. Два раза в год, 1 мая и 1 августа, квартал тор­ жественно отмечал праздники своих богов-покровителей. Новая, импер­ ская действительность была здесь сплавлена с бесконечными пережитка­ ми седой старины, с тем же духом дробности, стяжения жизни в мельчай­ шие самодеятельные ячейки, который был присущ всему античному миру и постоянно жил в его глубинах. Святилища в городах империи существовали самые разные, но осо­ бенно важное значение имели религиозные представления, связанные с отдельными кварталами города. В основе их лежало почитание ларов местный, интимный культ, объединявший мелкий люд квартала. Такие лары были покровителями отдельных улиц и почитались на их перекрест­ ках. Святилища этих культов оформлялись по разному, но всегда неза­ тейливо. В лучшем случае это были часовенки — тесные, открытые на улицу комнатки частного дома, где умещались лишь каменная скамья, алтарь и ниша с изображением ларов и гения-покровителя хозяина; иногда— просто ниша, куда складывались жертвенные дары, а чаще — маленькие алтари, вделанные в стену дома или прислоненные к ней, с на­ рисованными рядом змеями или с изображением жертво1финосителей. Совместно принимаемые решения были особенностью жизни римлян, просуществовавшей всю тысячу лет их истории. Обыкновение это пол­ ностью сохраняло свою силу и в I и во II вв. н. э. Ни один человек, от им­ ператора до крестьянина, не принимал сколько-нибудь серьезного реше­ ния едииолшию. Советовались обо всем — продолжать ли лечиться или, если болезнь неизлечима, покончить с собой; женить ли сына или до поры Жизнь а Риме. Эпоха Ранней империи 227 до времени воздержаться; приветствовать ли очередного императора или сохранить верность старому. Архитектор Витрувий в на чаче I в. писал, что, проектируя большие дома, необходимо предусматривать специаль­ ные комнаты для совещаний с друзьями. Состав друзей, с которыми над­ лежало советоваться, был разнообразен, но преобладали среди них зем­ ляки. Дружеские и родственные связи, о которых говорит Цицерон, были главным образом местными; их сила и крепость показывают живучесть территориальной организации и ее общинных черт, которые продолжали пронизывать всю государственную систему. с>ги связи обусловливали продвижение человека по службе и его политическую ориентацию. «Ты мой земляк, — писал в самом конце I в. н. э. одному из своих корреспон­ дентов Плиний Младший, — мы вместе учились и с детства жили вме те; отец твой был другом и матери моей, и моему дяде... Все это важные и веские причины, чтобы мне заботиться о твоем общественном положе­ нии...» Группировки земляков представляли собой политические союзы, игравшие важную роль в общественной жизни Рима. Они вырастали из родовых, семейных, местных связей, из общности хозяйственных инте­ ресов и делали политическую жизнь их непосредственным продолжени­ ем. Эволюция принципата на протяжении I в. шла по линии замены род­ ственных и местных связей более формальными, деловыми и служебны­ ми, но Веспасиан еще предпочитал замещать ключевые государственные должности своими сыновьями и родственниками, а Адриан никогда не стал бы принцепсом, не будь он земляком и свойственником Траяна. Су­ ществует точка зрения, согласно которой наиболее активная группа противников Нерона и Флавиев в сенате — Тразея, Гельвидии, Рустик, о которых так много и ярко рассказывает Тацит, представляла собой не что иное, как союз сенаторов из Патавия и прилегающих го­ родов, связанных общностью происхождения, соседством имений, род­ ственными отношениями. Жизнь людей в империи не обособилась от своего неторопливого — натурально-хозяйственного, общинного, полисного, местного — прошло­ го. На протяжении всей эпохи именно оно образовывало атмосферу и фон их существования. 2. Pax Romana Все сказанное выше составляло лишь одну сторону дела. Непосред­ ственной предпосылкой возникновения принципата явился кризис по­ лиса, вызванный несоответствием его политического механизма изме­ нившемуся характеру Римской державы. Главной целью пол!ГГИКи принце псов было устранение такого несоответствия. Суть ее выража­ лась в формуле pax Romana. 8* 228 II. Античный тип культуры В первом своем значении слово pax выражает «мир» как противо­ положность helium — «войне». Императоры с самого начала подчерки­ вали, что целью их политики является не столько покорение новых территорий, скольк'. освоение и романизация уже занятых, отказ от грандиозных и непрерывных завоевательных походов республиканско­ го времени. Двери храма Януса, которые по римскому обряду полага­ лось держать открытыми, пока государство находится в состоянии войны, и которые стояли распахнутыми более двухсот лет, при Авгус­ те закрывались трижды. Август отстроил грандиозный Алтарь мира, и, явно подражая ему, соорудил свой Форум мира Веспасиан. Монеты с легендой «мир», 4Августов мир», «мир во всем мире» представлены многочисленными сериями на протяжении всего I века. Связь принци­ пата с идеей мира подчеркивали римские историки самых разных на­ правлений — от Веллея Патеркула до Тацита. Политика отказа от новых широких завоеваний была обусловлена объективно: захват новых рабов и богатств перестал быть условием раз­ вития римской экономики; империя достигла предельных размеров, и дальнейшее ее расиигрение могло оказаться несовместимым с самим принципом управления из единого центра; рост завоеваний предполагал рост и усиление армии, которые империя могла не выдержать ни эконо­ мически, ни политически; между римским и внеримским миром устано­ вилось то равновесие сил, нарушать которое было нецелесообразно и — как показал парфянский поход Траяна — чрезвычайно опасно. Поэтому политика pax Яотапа, несмотря на ряд более или менее значительных походов и почти непрерывные боевые действия на границах, в общем ос­ тавалась стабильной и осуществлялась успешно — для большинства об­ ластей Римской державы период от рубежа нашей эры до середины II в. действительно представляется эпохой MI фа. Но кроме «войны» понятии) pax могло противополагаться и еще од­ но — discordia — «вражда, распря, смута». В эпоху кризиса Республики социальные и общественно-политические противоречия в Риме обостри­ лись до предела и превратили государство в арену борьбы знатных родов, соперничества сенатских клик, междоусобных войн. Обеспечение «граж­ данского мира» было главным лозунгом Августа в его борьбе за власть, и созданный им строи оказался столь прочен еще и потому, что он удовлет­ ворил эту общую потребность. В основе Августова «умиротворения» ле­ жал принцип личной диктатуры императора, призванного не столько учитывать интересы той пли иной местной группы, сколько обеспечивать развитие империи в целом. На практике такое «умиротворение» означало широко и глубоко проведенную монополизацию политических решении принцепсом и его ближайшим окружением и, соответственно, отделение народа от политики, переставшей бьггь близким и жизненно важным дли Жизнь в Риме. Эпоха Ранней империи 229 него делом. Как следствие этого центром сопротивления императорскому «умиротворению» явились общественные группы, сам смысл существова­ ния которых состоял в политическом руководстве, т. е. раньше всего се­ наторы; и реализация политики pax Romana потребовала осторожного, но неуклонного ограничения роли сената и постепенного создания внесенатского аппарата управления империей. На первых порах императоры пытались создать такой аппарат из сво­ их вольноотпущенников. При Тиберии, а особенно при Клавдии и Неро­ не эти люди много сделали для налаживания имперской администрации, независимой от сенатских страстей и интриг. Из них состоял своеобраз­ ный «кабинет министров» при императоре, где каждый отпущенник ру­ ководил отдельным ведомством, финансами, прошениями, деловой пере­ пиской и пр., из них же комплектовался штат каждого такою ведом­ ства — помощники, поверенные, писцы, счетоводы. Уже очень рано, од­ нако, рядом с внесенатской отпущеннической администрацией начинает складываться внесенатская администрация из всадников. Август назна­ чил в каждую провинцию помимо наместника из сенаторов так называе­ мого прокуратора из всадников. Задача его состояла в сборе налогов в императорскую казну — фиск, но в не меньшей степени и в наблюдении за наместником вплоть до — если понадобится — его устранения. Соответ­ ственно прокураторы чаще всего находились с наместниками в лютой вражде, которая вызывалась разницей в их происхождении, традициях, психологическом облике. Наместником, как правило, был пожилой или средних лет сенатор, в I в. н. э. еще обычно из старого римского рода, от­ носившийся к императору опасливо и настороженно, выше всего ставив­ ший свои привилегии и независимость и ненавидевщий самую мысль о том, чтобы стать винтиком в безликой государственной машине. Проку­ ратором почти всегда — провинциал, десятилетиями тянувший лямку в легионах, дослужившийся до средних командных должностей, после де­ мобилизации, уже старым человеком, получивший прокуратуру (и со­ лидное жалованье) прямо от императора и ответственный только перед ним, не привыкший иметь собственное мнение по вопросам, его не каса­ ющимся, готовый выполнить любой приказ своего государя. Люди этого последнего типа столь же явно подходили для создания единого, чуждого всему местному и традиционному аппарата управления империей, сколь люди первого типа были для него малопригодны. На протяжении I и начала II в. прокураторская администрация скла­ дывается, упорядочивается, растет вширь и вглубь. При Августе проку­ раторов было 25, при Веспасиане уже 55. В 53 г. Клавдии приравнял прокураторов к магистратам и дал им право юрисдикции и военного ко­ мандования. В 69 г. правивший всего несколько месяцев император Вителлнй стал замещать всадниками также и те посты в имперской админн- 230 II. Античный тип культуры стряции, которые до тех пор занимали отпущенники. Полувеком позже Адриан дополнил и развил эти меры. Внесенатская администрация ста­ новилась единой системой государственного управления. В глав!гую политическую формулу Ранней империи входило кроме слова pax и другое — Romana. Оно означало прежде всего, что земли, образующие империю, «римские», т. е. находятся в прямом подчине­ нии Риму, управляющему ими на основе военной силы. Но вместе с тем слово Romana передавало и то общее качество, которое на протя­ жении эпохи принципата постепенно приобретали все земли империи в результате романизации. Забота о превращении империи в единообразную систему пронизы­ вает деятельность римской администрации на протяжении всей эпохи. Империя организована вокруг единого центра — Рима. Рим разделен на 14 районов: во главе каждого — свой прокуратор, все прокураторы подчинены префекту столицы; в его руках когорты городской стражи, пожарные, тайные агенты, которые вместе обеспечивают беспрекос­ ловное выполнение его указаний. В империи множество городов, каж­ дому из которых подчинена определенная территория с определенным населением — как Риму вся империя. Города делятся на разряды. Есть колонии, с самого начала заселенные полноправными римскими граж­ данами; есть муниципии, в провинциях обычно существовавшие до прихода римлян и лишь постепенно добившиеся гражданского полноп­ равия. Повторяя деление Рима на районы, империя делится на провишцш. Во главе каждой из них стоит римская администрация, кото­ рая обеспечивает сбор налогов, контролирует выполнение законов, следит за денежно-финансовым положением, строит дороги и города. Деньги, дорога, пэадоетроительство — все направлено к единой цели: созданию механизма, стирающего местную самостоятельность и подчи­ няющего жизнь господству римлян. Трудно представить себе то бесконечное многообразие монет и де­ нежных систем, которое царило в отдельных областях средиземномор­ ского мира в доримскую эпоху. С установлением империи города и об­ ласти, сохранившие право на собственные эмиссии, чеканят только медную монету местного обращения. Над этими многообразными, местными и потому в массовом сознании не совсем полноценными деньгами стоят единственные подлинные, всеобщие деньги: римский серебряный сестерций, серебряный денарий (4 сестерция), золотой аурес (100 сестерциев). Право на их чеканку — монополия императо­ ра, и его изображение всегда и всюду украшает их лицевую сторону. Содержание благородных металлов в них на протяжении описываемо­ го периода до середины II в. меняется мало, и люди воспринимают их как единый и неизменный эталон ценности. Зримо и конкретно вопло- Жизнь в Риме. Эпоха Ранней империи 231 шают они единство жизни в империи — сделки с уплатой в денариях засвидетельствованы документами из самых отдаленных уголков Си рии и Испании, Италии и Дакии. Столь же простым и непреложным выражением единства империи и постоянной взаимосвязи всех ее частей были знаменитые римские доро­ ги. Общая протяженность их составляет 150тыс. км (при расстоянии между крайними точками империи 5тыс. км), и все они как бы расхо­ дятся от единого центра — позолоченного дорожного столба, расположен­ ного в северо-западном'углу римского Форума. Построены дороги одина­ ково — на основании из больших каменных плит лежит толстый слой гра­ вия, косо поставленные боковые плиты образуют кювет. Они имеют при­ мерно одинаковую ширину — 4—5 м; одинаково оформлены — дорожны­ ми столбами с указанием имени императора, года его правления, в кото­ рый столб был установлен, расстояния до ближайшего города; служат единой цели — максимально быстрой переброске войск, товаров, почты; подчинены единому режиму эксплуатации— размещенные вдоль них станции по стандартно оформленным подорожным предоставляют госу­ дарственным чиновникам и курьерам лошадей и носилки. Такие дороги вызваны практической необходимостью, но есть в них и некоторое сим­ волическое значение: проложенные раз и навсегда, неподвластные вре­ мени (многие из них используются до сих пор), идущие через горы, реки, болота, пустыни, они завершают и скрепляют завоевание, накладывают на пеструю аморфность этнографии и природы каркас и контур империи. Римляне долго пытались иокор1ггь воинственные племена лигуров, насе­ лявших приальпийские территории на северо-западе Италии и востоке Галлии; сочтя, что покорение лигуров наконец завершено, Август в 7 г. н. э. проложил через их земли дорогу, которую назвал « К) лиевой—Августовой» и где установил трофей — символ завоевания. Юго-восточная гра­ ница римских владений стала считаться окончательной лишь со 137 г., когда по северному берегу Красного моря прошла 800-километровая Адрианова дорога. Основание новых городов было самой массовой и самой ради­ кальной формой романизации. Число городов в империи составляло несколько десятков тысяч, в одной Италии при Флавиях их было 1200. Непрерывно возраставшее городское население достигало цифр по антшшым масштабам огромных: в Риме жило никак не менее мил­ лиона человек, в Карфагене к концу II в. — 700 тыс., в Александ­ рии — 300 тыс. уже на рубеже нашей эры, в Антиохии эта последняя цифра должна была быть превзойдена к концу I в., население Эфеса составляло 225 тыс. человек, Пергама — 200 тыс., в Великой Галлии существовало не менее 15 городов с населением от 40 тыс. до 200 тыс. человек. 232 II. Античный тип культуры Формы урбанизации отличались значительным многообразием. Од­ ной из самых распространенных во все времена было выведение коло­ ний ветеранов, превращавшихся позже в такие значительные города, как Лугдунум (Лион), Агриппинова колония (Кёльн), Колония тревиров (Трир), Эмерита Августа (Мерила). Наряду с этими новыми горо­ дами бурно развивались, притягивая массы пришлого населения, древ­ ние культурные центры, сложившиеся задолго до римского завоева­ ния, вроде Массилии в Галлии (Марсель), Гадеса в Испании (Кадис), Милета в Малой Азии. Города возникали естественно, из разросшихся небольших селений или из поселков, складывавшихся вокруг лагерей легионов, а также создавались искусственно — закладывались намест­ никами и полководцами в честь императора. Достаточно взглянуть на карту империи и обратить внимание на многочисленные города, в на­ званиях которых фигурируют слова Августа, Флавия, Ульпия, Элия, чтобы в этом убедиться. Формы муниципализации были многообразны, сущность ее одна. В городах концентрировались наиболее зажиточные и влиятельные люди из местных народов и племен. Раздача прав римского гражданства и друпгх привилегий привлекала их на сторону империи, открывала пути продви­ жения и карьеры, сливала с местными римлянами. В силу своего поло­ жения эти люди образовывали социальную базу раннего принципата, ре­ зерв местной администрации, низших и средних командных кадров ар­ мии. Город представлял собой четко организованную местную общест­ венную структуру, включенную в столь же четкую всеобщую структуру империи. Если в городах Востока с их вековыми традициями положение это осложнялось многими обстоятельствами, то в западной половине им­ перии оно реализовывалось совершенно ясно. Во главе города стоял се­ нат, избиравшийся из местных богачей собранием граждан, воспроизво­ дивший в местном масштабе сенат римский. Подобием римских консулов были два дуовира, возглавлявшие исполнительную власть в городе, тогда как местные эдилы, ответственные за порядок и снабжение, и местные квесторы, ведавшие хозяйственными вопросами и сбором налогов, ко­ пировали соответствующих римских магистратов. Завершением и самым непосредственным воплощением муниципаль­ ного единства огромной империи были те специфические для этой эпо­ хи общие формы, которые принимали градостроительство, быт, пов­ седневная жизнь. Здесь опять-таки города, сосредоточенные в Греции и на востоке империи, нередко сохраняли свою индивидуальность, но подавляющее большинство их в западных провинциях, как и в Ита­ лии, обнаруживает множество общих черт. План города в целом сов­ падает с планом римского военного лагеря: одна главная магистраль пересекает его с севера на юг, другая — с запада на восток; в преде- Жизнь в Риме. Эпоха Ранней империи 233 лах образованных ими квадратов — более мелкие квадраты кварталов; у перекрестка основных магистралей расположена центральная пло­ щадь — форум. По периметру прямоугольного форума почти всегда размещаются общественные здания — базилика, курия, храмы, вся площадь окружена портиком, проход на нее оформлен одними или не­ сколькими воротами. Неподалеку от форума возведены сооружения, предназначенные для зрелищ, — амфитеатр для гладиаторских боев и травли диких зверей, цирк, где происходят ристания, театр. Близ фо­ рума находятся и бани, без которых римляне, а вслед на ними и про­ винциалы не мыслили себе жизни. «В банях жизнь тратится, да без них ее и нет», — говорилось в одном популярном стишке. Наконец, жилые кварталы, занятые многоквартирными инсулалш или особня­ ками, которые при ьсех местных отличиях также обнаруживают мно­ жество общих черт. Больше всего поражает массовость, вездесущность этого римского уклада жизни. Между современными Тулузой и Бордо, например, лежит группа мелких городков, сравнительно недавно рас­ копанных французскими археологами. В римские времена то было глухое галльское захолустье, и тем не менее почти в каждом из них обнаруживаются водопроводы, бани, базилики для городских властей, форумы, декоративные мозаики, статуи на площадях и произведения местного искусства в жилых домах. Отсутствие опустошительных войн на протяжении жизни многих по­ колений, постепенное укрепление правовых норм, налаживание ответ­ ственного аппарата управления, установление торговых связей между отдаленными районами империи, интенсификация и изощрение ремес­ ленного производства, распространение цивилизации — все это сообщало ранней Римской империи определенное положительное историческое со­ держание. Pax Romana была жизненной реальностью, оправдывала се­ бя, приносила плоды — по крайней мере, до середины II в. 3. Бремя империи Тенденция к членению жизни на относительно замкнутые ячейки — общинные, полисные, племенные — была обусловлена объективно уров­ нем развития производительных сил. Производство в Древнем мире — консервативное, в большей мере ориентированное на обмен и потребле­ ние, чем на самообновление, не заинтересованное в использовании дан­ ных науки, не знающее подлинного технического прогресса, с экстенсив­ ным ростом рынков, преобладающим над интенсивным, — могло быть расширенным лишь в ограниченной степени — достаточной для выжива­ ния и развития сравнительно небольших и замкнутых коллективов, с от­ носительно простой и укорененной в производстве военно-политической 234 II. Античный тип культуры надстройкой, но недостаточной для существования больших единых госу­ дарств со сложным и разветвленным аппаратом управления, проо>ессиональной армгей, с обособившимися от непосредственного участия в про­ изводстве огромными контингентами людей, занятых в бюрократии, су­ допроизводстве, культе и культуре. Под влиянием условий, рассмотрен­ ных нами вначале, такие обширные государственные образования перио­ дически возникали и под влиянием обстоятельств, описанных только что, столь же периодически рассыпались. Тяготение к дробности, к человече ской конкретности хозяйственной, политической и духовной жизни, к сохранению семейно-родовых, общинных, полисных связей и обязатель­ ств было не проявлением чьей-то ретроградной волн, а инстинктом само­ сохранения тогдашнего человечества. Поэтому, хотя ранняя Римская империя с ее всеобщностью и единообразием обеспечила народам, в нее включенным, определенный хозяйственный прогресс и избавила их от истребительных междуусобных войн, тем не менее в той мере, в какой она несла с собой разрушение этого непреложного органического прин­ ципа бытия, она была неотделима от массового постоянного насилия и от ощущения ее враждебной противоестественности. Империя состояла из покоренных стран, превращенных в провинции. Тот факт, что это завоеванные области, не забывался ни на мгновение. После установления римской власти лучшая земля изымалась в пользу победителей. Как это делалось, ясно видно, например, из недавно об­ наруженного земельного кадастра владений города Араузиона в Гал­ лии. План указывает на разделение всей территории — около 700 кв. км — на равные прямоугольники по 200 югеров, или 50 га, каждый; такой прямоугольник состоял из одного или нескольких участков. Лучшая земля принадлежала ветеранам; та, которую они не смогли или не захотели освоить, отдавалась галлам; обрезки после этого геометрического разделения предоставлялись общине, в свою очередь сдававшей их в аренду. Колония, основанная при Августе, по­ полнялась ветеранами на протяжении всего I века н. э., т. е. конфис­ кация земель местных жителей продолжалась. Раз земли больше не являлась собственностью провинциала, то за пользование ею он дол­ жен был платить ее подлинным хозяевам, римлянам, прямой налог — деньгами, а чаще — плодами этой же земли. Единый для всей импе­ рии налог дополнялся налогами косвенными, также общими для боль­ шинства провинций: 1% на товары, продаваемые внутри провинции, 2,5% на товары, ввозимые в провинцию или вывозимые из нее, 5% на наследство, 5% за отпуск раба на волю. В зависимости от отношения к римлянам в период завоевания города новообразованные провинции получали тот или иной статус: союзных Риму, свободных, податных, и так же иерархически строились категории Жизнь в Риме. Эпоха Ранней империи 235 личного фажданства. Принадлежность города или человека к той или иной из этих категорий могла меняться по решению римских властей. Это создавало постоянную зависимость провинциалов не столько от зако­ на, сколько от данного представителя римской власти, что, в свою оче­ редь, порождало скрытые и явные подкупы, интриги, подхалимство, до­ носы. Непрерывные и подчас совершенно произвольные изменения ста­ туса городов были излюблешой римлянами формой укрепления их гос­ подства в Греции. Взяточничество и произвол наместников и их подчи­ ненных отмечаются на протяжении I в. многократно. В такюс случаях провинциалы имели право привлечь наместника после завершения им своей магистратуры к суду. В 57 г., например, в сенате слушалось не­ сколько таких дел, дающих ясное представление об их характере и обыч­ ном исходе. Провинция Азия предъявила ряд обвинений своему бывшему наместнику Публию Целеру, настолько обоснованных, что опровергнуть их было невозможно. Но Целер незадолго перед тем оказал ряд важных услуг Hepoiry и его матери — принцепс сумел так затянуть процесс, что обвиняемый, бывший уже в весьма пожилом возрасте, умер до осужде­ ния и сохранил тем самым семейное имя незапятнанным, а нафабленное состояние нетро1гутым. От Эприя Марцелла жители Ликин добивались возмещения незаконно присвоенных им сумм. Однако, как пишет Тацит, «давление покровительствовавших ему оказалось столь могущественным, что некоторые из его обвинителей были наказаны ссылкою как вознаме­ рившиеся погубить ни в чем не повинного человека». Такое положение не было исключительным — оно сильно выправилось при Домициане, но на­ чало правления Траяна вновь ознаменовано несколькими скандальными процессами того же рода. Подчеркивание военного характера оккупации неизменно было на­ правлено на унижение племенной или полисной гордости доримского населения. В Южной Галлии над морем на упоминавшейся уже ожив­ ленной Ю лиевой—А вгустовой дороге высился 40- метровый трофей с надписями, где перечислялись «усмиренные» Августом местные племе­ на; в Пщэенеях стояла офомная статуя покоренной Галлии; в Араузноне на триумфальной арке были воспроизведены в камне отрезанные головы побежденных галлов. Немедленно после оккупации римляне или уничтожали старые племенные центры, или переводили их на равнину, где они оказывались беззащитными. Города умирали мучи­ тельно и долго — в Герговии. центре могучего племенного союза арвернов, замененном сразу после освоения Галлии галло-римским горо­ дом Августонеметом, следы местного ремесленного производства обна­ руживаются еще в конце правления Тиберия. Та же тенденция проявлялась и во многих мерах, проводившихся римлянами по адмишкпративно-политическон и социальной оргпншш- 236 II. Античный тип культуры ции империи. В Галлии они осуществляли своеобразную перетасовку племен, расчленяя их слишком большие, на взгляд завоевателей, и по­ тому опасные, исторически сложившиеся союзы и, напротив, сливая мелкие племена, издавна существовавшие раздельно, в единые адми­ нистративные единицы. В малоазийских провинциях учреждались су­ дебные округа, полностью игнорировавшие былое политическое и эт­ ническое разделение. С приходом римлян здесь начинался распад прежней системы гражданских статусов: храмовые рабы нер>едко превращались в рабочих — уже не рабов, но еще не граждан; из жре­ ческих семей, некогда хранивших секреты местного производства, вы­ ходят ремесленники, использующие эти секреты для личного обогаще­ ния. В города Греции и Азии с начала II в. начинают назначаться особые римские «кураторы». Задача их состояла в том, чтобы, взимая значительные штрафы, ограничить непроизводительные расходы поли­ сов и подчинять их общеимперской финансовой политике. Но именно потому, что она была ориентирована на интересы империи в целом, деятельность кураторов приводила к принижению инициативы и роли местных властей и воспринималась как форма гнета, вызывавшего раздражение и протест. Сохранилась любопытная надпись из горо­ да Апамеи во Фригии, где жители с ликованием сообщают, что город получил в дар крупную сумму и на проценты с нее сможет выплачи­ вать ежегодные штрафы в имперскую казну, «так что впредь не будет больше кураторов согласно постановлению полиса во веки веков». Та же реакция на римскую политику унификации видна в том, что свое куцее право чеканки мелкой медной монеты греческие города исполь­ зуют для прославления своих героев, своих святынь. На монетах Эфе­ са видны изображения архаической Артемиды Эфесской, на монетах Книда — шедевр Праксителя Афродита К индская, на монетах Само­ са — Пифагор, Коса — Гиппократ, Приемы — Биант. Разрушительно действовало на общественную структуру в провин­ циях, особенно восточных, римское обыкновение опираться на мест1гую аристократию и богачей, что приводило к удвоению гнета, ло­ жившегося на плечи неимущих, обостряло социальные противоречия, око1гчателыю уничтожало былую полисную и общинную солидарность. До нас дошли сведения о том, какую ненависть неимущих соц>аждан вызвал, например, философ и оратор Днон Хрисостом, близкий рим­ лянам, входивший в окружение Веспасиана, Тита, Нервы, в своем родном городе Прусе в Малой Азии. Несмотря на богатство малоазий­ ских провинций, в них с конца I в. отмечаются многочисленные го­ лодные бунты; ненависть сограждан к Диону проявилась как раз во время одного из них. Несколькими годами позже начался голод в со­ седней Апамее; в Аспенде, в Памфилии, богачи прятали зерно, чтобы Жизнь в Риме. Эпоха Ранней империи 237 вздуть на него цену, и это неоднократно приводило к волнениям. Со­ циальные конфликты раздирали Смирну, где, как сообщают источни­ ки, дело дошло до подлинной войны между «верхним городом», райо­ ном богачей, поддерживаемых римлянами, «людьми с побережья», т. е. рыбаками и ремесленниками; такая же вражда разделяла жите­ лей города Тарса, в Кил икни. В описанных условиях римская власть не могла не вызывать про­ тест со стороны постоянных живых сил общества, связанных с искон­ ными и неизбывными формами общественной организации. Поверх­ ность империи все время сотрясается от глухих подземных ударов, редко достигающих очень большой силы, не слишком частых, но сли­ вающихся в постоянный, ясно различимый гул. Восстания в провинциях отмечаются на протяжении всей эпохи Ран­ ней империи. Напомним лишь о самых крупных: Галлия— в 21, 69, 70гг.; Британия— в 50, 61 гг.; Иудея— грандиозная война 66—72гг. и не менее грандиозное восстание Бар Кохбы в 132—135 гг. Во всех случа­ ях явно заметно стремление защититься от римской унификации, отсто­ ять право быть самими собой и жить по своим представлениям и обыча­ ям. В восстании галлов, возглавленном неким Марикком (69 г.), судя по тому, как оно описано у Тацита во второй книге «Истории» (глава 61), моменты идеолопгческие и социально-психологические преобладали над собственно практическими. Лозунги свободы и галльского самоуправле­ ния были основными в начавшемся почти одновременно, но гораздо бо­ лее широком движении Классика (Галлия, 7 0 г . ) . Иудеи относительно спокойно терпели римское господство, пока Гай Калигула не приказал установить в главной святыне народа свое изображение — тогда началась серия восстаний, не затихавших до 135 г. Разумеется, идеолопгческие моменты нигде и никогда не существо­ вали в изоляции от моментов социально-экономическ!ГХ — практиче­ ских и непосредственно жизненных. Разрушение римлянами местных традиций и норм выступало обычно как многосторонний процесс, в котором тяжесть взимаемых империей налогов, произвол и алчность чиновников, колонистов, торговцев, оскорбительное пренебрежение к исторически сложившимся местным верованиям и убеждениям слива­ лись в единое ощущение бремени империи, нестерпимого и морально и материально. Именно так (в вольном изложении древнего историка) говорил о римлянах вождь восставших британцев, обращаясь к своему народу перед решительным сражением у горы Гравпнп в 83 г. «Расхи­ тителям всего мира, им уже мало земли: опустошив ее, они теперь рыщут по морю; если враг богат — они алчны; если беден — спесивы, и ни Восток, ни Запад их не насытит; они единственные, кто с одина­ ковой страстью жаждут помыкать и богатством и нищетой; отнимать, V38 II. Античный тип культуры резать, грабить на их лживом языке зовется господством, и, создав пус­ тыню, они говорят, что принесли мир. Природа устроила так, что самое дорогое для каждого — его дети и родные; но их у нас отнимают наборами в войско, чтобы превратить в рабов где-нибудь на чужбине, а нашим же­ нам и сестрам и тогда, когда они избегли насилия, враги приносят бесчес­ тье, присваивая себе имя наших друзей и гостей. А между тем имущество и богатства британцев уничтожаются податями, ежегодные урожаи — обязательными поставками хлеба, самые силы телесные — дорогами, ко­ торые они своими руками, осыпаемые побоями и поношениями, про­ кладывают сквозь леса и болота». Чем разветвленнее, чем отдаленней от всего местного и особенного становилось Римское государство, тем более делалось оно громоздким и дорогостоящим, тем больше оно должно было извлекать из населения и тем меньше могло ему вернуть. Империя, огромная и единая, с ее бюрок­ ратией, финансами, дорогами, муниципальной организацией, с ее фору­ мами и амфитеатрами, оказывалась все менее по силам и по средствам этому обществу, еще прикованному к ограшгченным, замкнутым и мест­ ным формам производства, обмена, жизни, и приходила во все углубля­ ющееся противоречие с ними. 4. Изменения в социальной структуре Рим и покоренные им народы находились не только в противоре­ чии друг с другом. Постепенно в их отношениях все большую роль на­ чинают играть взаимодействие, взаимовлияние и, наконец, взаимопро­ никновение. Между рабами и свободными во в|>емена расцвета Республики су­ ществовала пропасть. Свободный пользовался всей полнотой граждан­ ских прав или мог ее добиваться, раб не обладал ни одним из них. С первых же десятилетий империи это положение начинает меняться. С одной стороны, Август, а за ним и последующие принцейсы, осущест­ вляя пол тику укрепления традиций гражданской общины и старых рабовладельческих порядков, принимают меры к ужесточению рабско­ го статуса. К ним относятся Силанов сенатус-консульт 9 г. н. э., под­ твержденный при Нероне, о казни всех рабов, находившихся вместе с господином иод одной кровлей или в путешествии, в случае убийства кем-либо их господина, законы о казни рабов, проникших на военную службу, законы последних Антонинов о преследовании беглых рабов и т. п. С другой стороны, в порядке унификации империи прннцепсы стремятся подчинить рабовладельцев общим правовым нормам и тем самым ограничить бескошролмюе использование ими рабов. В обоих случаях раб era повился объектом закона, и положение его определял Жизнь в Риме. Эпоха Ранней империи 230 уже не полнощью хозяин, а в растущей мере и государственная власть. При Республике раб принадлежал фамилии как ее инвентарьтолько она образовывала его мир и его общество; членом государ­ ственно- правовой структуры он не являлся. Теперь в качестве объекта закона, благоприятного для них или направленного против них, рабы так или иначе втягиваются в общество. Введение раба в систему общественных связей начиналось с того, что он включался в имущественные отношения. Его пекулий, в принципе считавшийся безусловной собственностью господина, открывал тем не менее перед рабом ряд возможностей накопления денег, а к концу рас­ сматриваемой эпохи появляются и законы, защищающие пекулий от чрезмерных претензий хозяина. Раб теперь мог приобретать своих рабов; в этом случае он назывался ординарцем, а его рабы — викариями, и со­ бственность господина, которому принадлежал раб-ординарий, на вика­ риев последнего не была ни прямой, ни безусловной. Признавая со­ бственность рабов, законы мало-помалу начинают признавать и IL\ се­ мьи, оговаривая возможные случаи сохранения рабом приданого сожи­ тельницы, недопустимость продажи в разные руки делен и родителей, распространяя на раба ответственность за отцеубийство. Сходную эволюцию переживают и отпущенники. Прннцепсы усилен­ но и постоянно заботятся об оцэажденин гражданских общин от про­ никновения в Hirx вчерашних рабов. При Августе принимаются зако­ ны, ограничивающие отпуск рабов на волю и расширяющие права патронов на имущество отпущенников; Клавдий карал те\ из них, кто пытался окружить себя не подобавшим их сословию престижем; при Антонинах отработкам, которыми отпущенник был обязан патрону, придается форма своеобразного денежного оброка. Но, как и в случае с рабами, меры эти оказывались в противоречии с тенденцией, более соответствовавшей общему ходу исторического развитии. Рабов и отпущенников в Риме всегда было много, но с начала импе­ рии их кол1Гчество начинает придавать всему обществу иное, новое ка­ чество. Интересные данные об этом процессе можно найти в сохранив­ шемся большом отрывке из бытового сатиричен г.ом* на, созданного в середине I в. и. э. римским писателем Петронием и известного под назва­ нием «Сатирикон». Действие в этом отрывке происходит в городках Юж­ ной Италии, а центральный эпизод составляет пир в доме местного бога­ ча Тримальхиона — хотя и шаржированная, но в деталях вполне реалис­ тическая зарисовка римской провинциальной жизни се^дпны I в. Из этого описания встает целый мир отпущенников. Как отпущенный на во­ лю раб начинал свою карьеру сам хозяин дома, ныне архимиллионер, за­ нимающий почетные должности в своем городе. Отпущенники составля­ ют добрую часть его приглашенных, и в пиршественном :шле для них от- 240 II. Античный тип культуры ведены особые постоянные места. Они чувствуют себя уверенно не только в своем кругу, но и при встрече с людьми из господствующих обществен­ ных слоев — один из inrx обрушивается с резкими нападками на римского всадника. Их уверенность в себе основана на том, что почти все они вы­ бились из нищеты, обрели положение, даже власъ. Отпущенник — каз­ начей Тримальхиона имеет своих клиентов, носит платье, окрашенное тирским пурпуром, помыкает рабами. Он не одинок — из рассказов гос­ тей мы узнаем о семьях обычных торговцев, где также всем правят отпу­ щенники. Противоположного общественного полюса — двора, сената — Петроний не касается. О нем рассказывают другие источники, но карти­ на остается сходной. Политику Клавдия делают его отпущенники; Не­ рон, уезжая в Грецию, оставляет править Римом своего отпущенника Ге­ лия; при Вителлин огромная власть сосредоточивается в руках его от­ пущенника Икела; большей частью из отпущенников состоит римская интеллигенция — от секретаря и биографа Цицерона, Тирона, до фи­ лософа и наставника римского аристократического юношества Эпиктета. Древние видели в Риме Антонинов «империю отпущенников», сов­ ременные исследователи той же эпохи утверждают, что «большинство римского населения было потомством рабов». Отпущенник, как и раб, в принципе не мог быть по происхождению римлянином и почти никогда не мог быть италиком. Нарушение статут­ ных делений имело своим следствием космополитизацию римского об­ щества: три четверти отпущенников этой поры, известных по надписям, имеют нелатинские имена. В том же направлении действовали другие, более общие пршины — политика pax Romana, муниципализация, раз­ витие общеимперского торгового обмена. На могильных надписях г. Ри­ ма времени Ранней империи 75% имен неиталийского происхождения, в Медиолане, Патавин, Беневенте их больше 50%, даже в маленьких го­ родках около 40%. Из 1854 римских ремесленников, известных по пря­ мым данным надписей, лишь (>5 — определенные италийцы, из 300 вла­ дельцев кораблей в Ости и — 4. Из 14 районов Рима один почти сшюшь еврейский, очень значительны поселения сирийцев, финикийцев, каппадокийцев. Могильные и иные надписи Великой Галлии указывают на за­ силье и в провинциях чужеземцев — италиков, греков, сирийцев, евреев, африканцев. В Лутдунуме засвидетельствованы помимо них дунайские кельты и представители местностей почти всей Галлии. Председатель коллегии, ведущей торговлю по обе стороны Альп, происходит из города Августа Тревпров на Рейне; один судовладелец является жрецом-ашусталом одновременно у себя в Лутдунуме и в Путеолах, в Южной Италии. А ведь западния часть империи была несравненно патриархальней и кон сервативней, 'К'м восточная, в городах которой смешивались люди всех племен, стран и континентов. Жизнь в Риме. Эпоха Ранней империи 241 Вливавшиеся в римскую общественную организацию внеримские силы, и прежде всего рабы и отпущенники, обнаруживают значитель­ ную имущественную дифференциацию, от которой зависели и формы их включения в структуру государства, и социальный уровень, на ко­ торый они попадали, и результаты всего процесса. Чтобы нагляднее представить себе эту картину, расскажем вкратце о двух отпущенни­ ках. Одного из них звали Марк Антоний Паллант, другого просто Эхион. Паллант происходил из знатного греческого рода, и в рабах он оказался у Антонии, племянницы императора Августа и жены его па­ сынка Друза. Отпущенный ею на волю, он рано втягивается в дворцо­ вые интриги, а вскоре обнаруживает не только хитрость и решитель­ ность, но и ясный ум, трезвое понимание государственных интересов, талант организатора и руководителя. При Клавдии он становится а rationibiiSy т. е. своего рода министром финансов, и в этой должности подготавливает упоминавшийся выше закон, запрещавший сожитель­ ство свободных женщин с рабами. На том самом заседании, на кото­ ром этот законопроект был принят, сенат постановил присвоить Палланту преторские знаки отличия, наградшъ его 15 млн. сестерциев и официально выразить благодарность от лица государства. При Нероне он впал в немилость, был отставлен от управления финансами и, со­ провождаемый целой толпой приближенных, навсегда покинул дворец. Он умер в 62 г., как предполагали, отравленный Нероном, глубоким стариком и обладателем несметных богатств. Две черты примечательны в этой биографии. Во-первых, могу­ щество и власть, сосредоточенные в руках этого грека-отпущенника. Среди членов сената он входил в почетный разряд преториев, чего, как правило, не удавалось добшъся большинству римских сенаторов, располагал состоянием в 300 млн. сестерциев — вдвое большим, чем личное имущество императора Августа, в течение 10 лет единолично ведал финансами Римской державы, которыми сенаторы-квесторы ведали лишь в ограниченной мере, только коллегиально и только в те­ чение года. Пользуясь внемагнстратскнм характером своей власти, он сумел добиться того, что было совершенно немыслимо для любого ко­ ренного римлянина, — обязательства принцепса никогда не вменять ему в вину7 ни одно из его действий, т. е. фактически неподотчетностн перед государством. Управление империей переставало быть делом только римлян — в-Палланте лишь наиболее ярко и резко выразились черты, присущие деятельности бесчисленных отпущенников и провин­ циалов в имперской администрации. Но не менее важно в рассказанной биографии и другое. Неуемное честолюбие Палланта состояло в том, чтобы влиться в исторически сложившуюся структуру римского государства, добиться успеха но 242 II. Античный тип культуры е г о критериям, и смысл своей деятельности соответственно он видел в укреплении э т о г о государства. Он начинает свою карьеру с того, что предупреждает Тиберия о заговоре начальника преторианцев Элия Сеяна, т. е., рискуя жизнью, срывает планы авантюриста, угрожав­ шего существованию строя. Вершиной его законодательной деятель­ ности был законопроект, призванный предохранить римское граждан­ ство от растворения его в пришлых и отпущенниках, т. е. в таких, как он сам. Преторские знаки отличия и премия были вотированы ему по предложению патриция Корнелия Сципиона и оппозиционного сенатора-стоика Бареи Сорана — очевидно, деятельность отпущенника шла в направлении, их устраивавшем. На протяжении всего I века отпущенники и провинциалы, попа­ давшие в верхние социальные слои, не разрушали традиционную структуру римского общества, а заполняли ее изнутри, принимая сло­ жившуюся систему ее ценностей и престижных представлений. Колле­ га Палланта Нарцисс сорвал заговор Мессалины, жены императора Клавдия, угрожавшей последнему, за что получил квесторские знаки отличия, и погиб, не сумев справиться с влиянием Агриппины. Тацит рассказывает, что в связи с политическими переменами после сверже­ ния Нерона «воспрянули духом клиенты и вольноотпущенники осуж­ денных и сосланных». Провинциалы, объективно игравшие по отноше­ нию к римской гражданской общине ту же роль, что отпущенники, в сходном положении вели себя так же. Испанец Сенека Старший — отец знаменитого философа Сенеки и сам видный ритор и историк — скорбел о падении республиканских нравов; популярные в Риме вто­ рой половины I в. философы-греки Деметрий, Аполлоний, Артемидор были связаны с сенатскими семьями и участвовали в их конфликтах с принце псами; первый дважды консул из галлов Валерий Азиатик при­ нимал участие в устранении Гая Калигулы, Сенека Младший (испа­ нец) и Афраний Бурр (галл) руководили Нероном на протяжении первых, наиболее «просенатских», лет его правления, и реквием но уходящей гражданской общине Рима создал сын прокуратора из гал­ лов, сенатор и консул Корнелий Тацит. В отличие от Палланта, Эхион, казалось бы, не слишком преуспел в жизни. На пиру у Тримальхиона (откуда мы только его и знаем) он фигурирует как centoimrius, т. е. портной, латающий и перешиваю­ щий старую одежду. Грек по национальности, он, очевидно, сравни­ тельно недавно был от1гущен на волю и сохраняет еще полностью за­ висимость от патрона. Он вступает в разговор, чтобы возразить собе­ седнику, рассуждающему в духе древних римских моралистов inn оп­ позиционных сенаторов: было-де хорошее время, да прошло; в стари­ ну были граждане, преданные интересам города, прямые, резкие, вы- Жизнь в Риме. Эпоха Ранней империи 243 ступавшие на форуме и в суде как настоящие ораторы и настоящие люди дела, чтившие богов, а теперь кругом одно воровство да безбо­ жие, и скоро боги голодом покарают нашу колонию. Эхиону все это кажется напыщенным вздором: «Часом густо, часом пусто, как сказал мужик, когда у него пропала пестрая свинья. Нынче не повезло — по­ везет завтра, в жизни так уж заведено. А ворчать ни к чему — небо везде с тучками». Критерий в общественных делах у него один — хо­ рошо то, что приносит ему пользу, и потому сам круг этих дел огра­ ничивается для него зрелищами и раздачами. Традиционные римские установления не интересуют его совершенно. Красноречие, это искус­ ство искусств древней Республики, для него профессия, как любая другая, оправдываемая лишь заработком: «Если сын не захочет зани­ маться по дому, пусть обучится какому-нибудь полезному ремеслу, станет цирюльником, глашатаем, на худой конец судебным оратором». При всей скромности своего положения он далеко не нищ — у него есть «дачка», где всегда найдется чем закусить, «не курочкой, так Я1гчком», к сыну ходят два учителя, отец не жалеет денег ему на книги. За Эхионом, как и за Паллантом, стоит целый социальный слой, толь­ ко несравненно более широкий. Он органический член общества Ран­ ней империи, но принадлежит к той его части, для которой республи­ канские традиции римской государственности и вся ценностная струк­ тура, унаследованная от ц>ажданской общины, просто не существуют. Поскольку же приток такюс «пришлых элементов» был, как мы виде­ ли, очень мощен — и в низах, естественно, несравненно более мощен, чем в верхах, — поскольку Рим на протяжении I и особенно II в. дей­ ствительно превращался из общины граждан в «империю отпущенни­ ков», то всё официально римское, по традиции ориентированное на полис и характерный для него набор добродетелей, превращалось и сферу отдельной от масс, от простых людей и их дел, абстрактной го­ сударственности со своей отчужденной ортодоксией и своей столь же отчужденной оппозицией. Самые глубокомысленные из сенаторов, вы­ шедшие из этой среды моралисты и историки, остро и трагично ощу­ щали упадок агонизировавшего, но еще живого полисного мира, дума­ ли и писали о падении политической свободы, о влиянии разлагающей провинциальной новизны на старый Рим. В их страстных печалях ог­ лядывался на себя и приходил к самосознанию духовный опыт веково­ го города-государства. Недооценивать все созданное Сенекой, Луканом, Тацитом нельзя. Но чем глубже пролегали описанные выше пе­ ремены, тем глуше доносился в их особняки и библиотеки нарастаю­ щий шум живой и изменившейся народной жизни, тем слабее — запах очага и хлеба. Жизнь искала себе других, не столь величественных п далеких, более соразмерных человеку форм и ценностей. 244 II. Античный тип культуры 5 . Среди простых людей Для широких масс населения империи единство замкнутой граж­ данской общины существовать переставало, но принцип концентрации жизни в ограниченных самостоятельных ячейках оставался незыбле­ мым. Прогрессировавший распад полисной макрообщины вел не к со­ зданию социальной взвеси изолированных человеческих атомов, а к развитию компенсаторной системы микрообщностей. В Помпеях, как известно, за месяц до катастрофы, уничтожившей город, проходили выборы местных магистратов, и на стенах домов сохранились самые разнообразные избщгательные призывы. Среди них очень немногие вы­ ражают пожелания отдельных лиц, подавляющее же большинство выглядит так: «Гая Куспия Пансу предлагают в эдилы все мастераювелиры совокупно», «Прошу вас — сделайте эдилом Требия, его выд­ вигают кондитеры»; «Марка Голкония Приска и Гая Гавия Руфа пред­ лагают в дуумвиры Феб со своими постоянными покупателями». Признак, объединяющий авторов надписей, мог быть самым стран­ ным: «Ватию предлагают в эдилы, объединившись, все любители по­ спать» или: «Гая Юлия Полибня — в дуумв!Ц)ы. Любитель ученых за­ нятий, а вместе с ним булочник». с>ги избирательные союзы — лишь одно из частных проявлений ха­ рактерного для времени более общего процесса — идущей снизу, из гу­ щи жизни, тенденции к сплочению людей в своеобразные микрокол­ лективы. Главное в самосознании таких групп — ощущение своей про­ тивоположности мертвеющим традиционным добродетелям, ритуалам, словам. «Битвы и мужа пою...» — сказано в первой строке «Энеиды». «Валяльщиков шерсти пою и сову, а не битвы и мужа», — написал местный остроумец на стене в Помпеях. Единой производственной ос­ новы у таких групп не было, во всяком случае, не совместный об­ щественный труд был главной силой, которая сводила в них людей. Скорее наоборот, здесь искали отдыха от трудных и жестоких условии жизни и объединяли силы, чтобы как-то с ними справиться, но ча­ ще — чтобы от них уйти, искали ту простоту и человечность отноше­ ний, которой уже не было ни в военно-бюрократическом единообра­ зии империи, ни в искусственном элитарном общежитии полиса, ни во все более изнурительном труде? ради поддержания и одной и другого. В некоторых из них н]>еобладали простота и человечность, в других — острое ощущение распада всех органических связей, который, в сущ­ ности, и порождал подобные новообразования. Примером последних может служить харчевня, первых — исподволь складывающаяся раб­ ская семья, а также «коллегии простых людей», как их официально именовали римские законодатели. Жизнь в Риме. Эпоха Ранней империи 245 Харчевни и постоялые дворы в I—II вв. резко растут числом. К середине I в. в Помпеях, например, на 10—12 тыс. населения было около 120 таких заведений. Если даже предположить, что половина жителей в них не ходила, получается, что на каждые 40—50 человек имелся кабачок. Поскольку население города и размещение его по кварталам было относительно стабильно, встречаться в каждом таком кабачке должны были в основном одни и те же люди. В этих услови­ ях подобные заведения перестают обслуживать одних лишь приезжих, становятся местами скопления и сплочения тех, кто выпал из тради­ ционных общественных связей. В царившей здесь особой атмосфере главным было забвение социальных перегородок: «Все там вольны равно и кубок общий. Особых кресел нет никому, и стол ни к кому не придвинут», — писал Ювенал. Многие жили при харчевнях посто­ янно. Сохранилась стихотворная полемика поэта Флора с императо­ ром Адрианом, показывающая, что люди, ведшие такое существова­ ние, ясно понимали, что они делают и чему себя противопоставляют. Тибернй специально засылал в харчевни своих соглядатаев, Домициан распорядился вообще снести большую их часть. Префекты Рима и ду­ умвиры городов пернод!гчески запрещали приготовление здесь горячей пищи, за которой люди могли засиживаться и вступать в нежелатель­ ные разговоры. Оборотную cTopoiry кабацкой оппозиционности составляли случай­ ность встреч и связей, грубость и неуважительность, цинизм и распут­ ство. Харчевня почти всегда представляла собой также публичный дом, и кабатчик тем самым выступал и как сводник. В «Дигестах» есть целый раздел, говорящий о наказании хозяев харчевен за пропа­ жу имущества постояльцев. В поквартальных списках городского на­ селения содержатели харчевен записывались рядом с ворами. Прода­ жа недоброкачественной пищи и разбавленного вина считалась чем-то само собой разумеющимся — Тримальхион уверял, что кабатчики ро­ дится «под знаком Водолея». Возникали и укреплялись, однако, в эту эпоху и человеческие объединения иного характера. Семья в старом Риме была величиной хозяйственной, граждан­ ской, биологической — какой угодно, но не эмоциональной и лириче­ ской. «Если бы мы могли жить без жен, — говорил в 131 г. до н. э. цензор Метелл, — то все охотно обошлись бы без этой тяготы». Отцы, собственноручно казнящие своих детей, и жены, неизвестно почему изгоняемые из дома, заполняют страницы истории республиканского Рима. Это положение имело определенный смысл, пока человек исчер­ пывался своими обязанностями члена гражданской общины, а абсо­ лютное единоначалие было условием выживания семейного хозяйства. К началу7 нашей эры этот смысл исчезает, но еще законы Августа о 246 П. Античный тип культуры семье и браке, принятые между 18 г. до н. э. и 9 г. н. э., во многом ориен­ тированы на эту модель. Поскольку, однако, реальных условий для вы­ полнения этих норм в жизни не было, а они оставались тем не менее обя­ зательными, семы в господствующих слоях римского общества погружа­ ется в глубочайший кризис. Тащгг и Светоний, Марциал и Ювенал в один голос рассказывают о тайных отцеубийствах с целью поскорей овла­ деть наследством, о сожительстве мачех с пасынками, бесконечных предательствах женой мужа и мужем жены, о полном отсутствии эмоци­ онально-нравственной основы брака. Импульсы к формированию семьи нового типа идут в эту эпоху из слоев, не связанных с традициями рим­ ской фажданской общины. Интересные свидетельства тому дает римская эпифафика. Есть ряд надгробных надписей, показывающих, что зача­ стую, отпуская раба на волю, хозяин рассчитывал на его готовность при­ нести самые большие жертвы ради выкупа жены и детей. В одной из них рассказано, как раб, по завещанию отпущенный господином на волю с небольшой суммой денег, «не захотел взять ничего, кроме единственной величайшей награды — свободы своей жены». Рабский брак не оформ­ лялся по зако1гу, и поэтому шгчто не препятствовало его расторже­ нию — тем более показательно, когда он длился всю жизнь: «Меркуриал Сильвине, разделявшей с ним рабство, с которой он прожил 45 лет и от которой имел 7 детей». Не нужно ни идеализировать эти отношения в целом, ни противо­ поставлять их чистоту и искренность всеобщему якобы разврату, ца­ рившему в рабовладельческой верхушке. Дело не в статистике удач­ ных и прочных браков среди свободных или среди рабов и отпущенни­ ков. Распад традиционных фунн и приток новых людей исподволь со­ здавали новый тип общности, где связи фажданской общины нфалп все меньшую роль и выбор спутников все больше определялся мысля­ ми и чувствами каждого человека. Возникнув в среде, раньше всего и дальше всего отошедшей от полисного устройства, этот принцип рас­ пространялся вверх и вширь. Он сказывался не только в сфере семьи, но также в дружбе, приобретающей в эту пору для многих особенное значение, в тесных сообществах поклонников какого-либо божества. Особенно ярко проявился он в так называемых collegia temiiorum — «коллегиях простых людей». Коллегии, изначально представлявшие собой свободные союзы фаждан, объединившихся по признаку принадлежности к одной ре­ месленной профессии или для совместного отправления какого-либо религиозного культа, сложились в Риме еще при царях и просущество­ вали почти до конца его истории. Независимо от своих-прямых функ­ ций коллегии привлекали люден царившей в них атмосферой неофи­ циальной солидарности и приязни. Рассказывая о собраниях коллегий, Жизнь в Риме. Эпоха Ранней империи 247 учрежденных в Риме в конце III в. до н. э. для почитания Великой Матери, Старший Катон даже не упоминает о культовом их назначе­ нии и говорит, что «очарование этих трапез состояло для меня не столько в еде и питье, сколько в общении с друзьями и беседе с ни­ ми». Сохранив некоторые свои древние черты и утратив другие, пере­ жив сложные перипетии отношений с властью, такие коллегии широ­ ко распространились в период Ранней империи, и к концу его их дея­ тельность была регламентирована рядом законов. Главное требование этих законов — разграничение коллегий, которые «дозволены решени­ ем сената или цезаря», и коллегий, такого дозволения не имеющих. Деятельность товариществ последнего рода объявлялась категорически запрещенной, и за нее полагались предельно тяжелые наказания. Кол­ легии первого рода предусматривались только для лиц малоимуща или имеющих низкий социальный статус. С согласия хозяев в колле­ гии разрешалось принимать рабов. Предусмотренная законом деятель­ ность коллегий состояла в сборе денег на общие нужды членов, в еже­ месячных совместных трапезах и в отправлении признанных государ­ ством культов. Чем же стали древние коллегии к этому времени, т. е. к концу II — началу III в.? Они были разнообразны по числу членов — от 3 до 2000 человек — и особенно по мотивам, сведшим irx воедино. В число коллегий входили и профессиональные объединения ремесленников — портных, лодочников, зеленщиков, шерстобитов, погонщиков мулов и др.; и землячества, охватывавшие как просто соседей (известно, на­ пример, общество жителей римского района Велабра), так и люден, проживающих в данном городе, но происходящих из другой части им­ перии — в Путеолах имелась коллегия выходцев из финикийского го­ рода Берита, в Малаге — две коллегии азпатсюгх торговцев и т. д.: почитатели различных божеств, и особенно союзы лиц, вскладчшгу обеспечивающих себе место на кладбище или в колумбарии. Они обычно располагали своим помещением для собраний, храмиком при нем, кое-каким другим имуществом, приобретавшимся на взносы членов, а чаще на пожертвования какого-нибудь видного лица, считавше­ гося патроном коллегии и получавшего от нее знаки внимания и поче­ та. Такие коллегии объединяли в эту эпоху действительно «простых людей» — известны, например, союзы, состоявшие только из отпущен­ ников и рабов. Дела, которыми они занимались совместно, — выборы руководителей, сбор денег, религиозные церемонии, обсуждение расхо­ дов, совместные трапезы — были связаны с чисто местными вопроса­ ми. Выбирали «старшину трапезы», который обязан был обеспечить, как говорится в сохранившемся уставе одной из коллегий, чтобы пе­ ред каждым сотрапезником стоила бутылка «доброго вина», хлеба на 2 248 //. Античный тип культуры асса и 4 сардинки, а если кто будет с ним непочтителен, то заплатит штраф в 12 сестерциев. Приходовали (как, например, коллегия почи­ тателей Сильвана в Филиппах Македонских) пожертвования членов храмику коллегии: статую ценой в 25 денариев или картину, стоив­ шую 15 денариев. Без конца выражали восторженную покорность — богам, императорам, патронам. Разрешения на такие коллегии выда­ вались, судя по их числу, легко и широко. Чтобы понять исторический смысл этих коллегий, надо представить себе пережитую ими эволюцию. При Республике они существовали 600 лет, в течение которых никто irx не закрывал, и тем не менее распространены они были мало. В первые полтора века принципата с ними боролись ожесточенно и непрерывно — запрещение при Юлии Цезаре, запрещение при Августе, запрещение при Клавдии; Нерон объявил себя патроном всех коллегий, рассчитывая, что такой кон­ троль будет эффективнее любых запрещений; Траян давал разрешения на создание коллегий необычайно скупо и всячески старался их огра­ ничить. И тем не менее к середине II в. подобных объединений насчи­ тывалось множество даже в пределах одного провинциального города. Лишь в этих условиях Антонины и Северы отказываются от борьбы с коллегиями и оформляют их существование упоминавшимися выше законами. Движущие силы этой эволюции очевидны. Пока уклад Древнего Рима сохранял прямые связи с гражданской общиной, хо­ зяйственная и частная жизнь человека была переплетена с его полити­ ческим и тем самым общественным, государственным существованием. Потребность в солидарности с себе подобными он естественно реализовывал в рамках гражданской общины, в повседневном обсуждении ее дел, в народном собрании, на форуме и сходках. Частные объедине­ ния цэаждан в этих условиях либо растворялись в государстве (как произошло с древними жреческими коллегиями или с ремесленными центуриями), либо погружались в борьбу с ним (например, в рамках движения Клодня в 50-х годах I в. до н. э . ) , либо, наконец, на их до лю оставались дела, периферийные для такого строя жизни, — вопро­ сы профессиональной ко1П,юнктуры и ремесленного опыта, а то и про­ сто приятельское общение. Стремительный рост коллегий в первые два века империи при одновременном сосредоточении деятельности многих из них на внеполитических полубытовых вопросах выражал забвение традиций гражданской общины и распад, если можно так выразиться, самой полисной структуры сознания. Государственная общность стала настолько абстрактной и искусственной, что потребность античного человека в местной конкретности существования, в повседневной со­ лидарности с тесным крутом других людей должна была реализоваться вне имперских институтов. Правительство, продолжавшее в полвггике Жизнь в Риме. Эпоха Ранней империи 249 и пропаганде отстаивать культ римской государственности, всячески укреплять и развивать ее, требовать от подданных империи постоян­ ной готовности служить и чтить, постаралось покончить с этим опас­ ным для него партикуляризмом. Там, где труд объединенных в колле­ гии ремесленников имел значение для обороны и стро1ггельства, их за­ крепили за городами, а сами коллегии сделали полувоенными форми­ рованиями; там, где заложенный в них партикуляризм прямо обра­ щался против государства, он был объявлен тягчайшим преступлени­ ем; там, где он безобидно и послушно сосуществовал с ним, его зако­ нодательно замкнули в сферу внеполнтической повседневности и раз­ решили как ни для кого не опасный. Но, как стало постепенно выяс­ няться, главная опасность крылась именно здесь, в эпгх невинных и послушных группках обывателей. Положение коллегий в конце II — начале III в. показывало, что развитие шло в сторону, противоположную запланированной: реально человеческого, а потому и общественного смысла постепенно лишались не повседневность, а официальная государственность. Именно она оказывалась все менее адекватной потребностям и чаяниям масс, и, напротив, находившее себе выражение в коллегиях нещшметное бы­ тие неприметных людей зримо становилось той сферой, в которой все реальнее и полнее сосредоточивалась жизнь народа, лишенная более глубоких и ярк1гх форм выражения. ch'o проявлялось прежде всего в бурном распространении коллегий вширь и количественном их росте. За исключением, пожалуй. Африки, нет ни одной области римского мира, где irx существование не было бы засвидетельствовано много­ численными надписями. Уже в переписке Плиния с Траяном о них идет речь как о важной и привычной роставной части имперской дей­ ствительности, опасной именно своей раепростраценностью. «Они на­ полняли Рим, — пишет про середину II в. один старый irx исследова­ тель, — прокрадывались в самые маленькие городки, проникали в ла­ геря, откуда их более всего старались изгнать, и покрывали собой бо­ гатейшие провинции». Секрет и причины роста коллегий состояли в том, что в этом в общем еще античном мире они единственные удов­ летворяли потребность в человеческой солидарности — вполне на ан­ тичный лад. Официальные формы общественного самовыражения ста­ новились настолько парадными и пустыми; что обрести и выразить се­ бя в них никто не мог, а расходы на участие в них росли и утрачива­ ли смысл. С середины II в. массовыми становятся случаи отказа от почетных выборных должностей в городах. Закон, направленный на борьбу с этим явлением, характеризует его достаточно ярко: «Те, кто хочет обмануть совет города и, чтобы избавиться от отправления вы­ борных должностей... перешел в число колонов в имениях, дабы иод- 250 II. Античный тип культуры лежать меньшим тяготам, не достигают этим освобождения» (Ульпиан. Дигесты, 50, 4, 4, 2). В отличие от Римского государства полнок­ ровное, насыщенное бытие которого отодвигалось все дальше в прош­ лое, социальная и духовная среда, заполнявшая коллегии 1!ростых лю­ дей, жила непос[>едственной сегодняшней жизнью, достаточно напря­ женной, несмотря на всю свою скудостъ. Здесь цвел культ дружбы и взаимной выручки «маленьких людей», о котором мы бегло упоминали выше. Здесь складывались новые религиозные представления, далекие от традиций греко-римской мифологии. Множество коллегий испове­ довало культ Геракла, Приапа, особенно Сильвана — богов, воплощав­ ших в их единстве животворную силу природы и оплодотворяющий эту природу человеческий труд. Из подобного отношения к природе развилось особое направление изобразительного искусства, охватываю­ щее период с середины I до начала III в. Ярче всего оно представлено провинциальными мозаиками, где красота людей, цветущая сила рас­ тений и хищная энергия животных сливаются в единую картину при­ родной жизненной мощи, свободной и в то же время дружественной человеку. Само техническое несовершенство этого искусства подчас лишь усиливает впечатление его простоты и искренности. Полнее всего, однако, органическая связь этих сообществ с движе­ нием жизни и истории выражалась в том, что элементы античного строя здесь не только сохранялись, но и подвергались внутреннему из­ менению. Возникнув из чисто античного, полисного принципа локаль­ ной конкретно-человеческой общности, коллегии в то же время строи­ ли солидарность своих членов на упразднении основных, конститутив­ ных противоположностей полисной жизни: граждане — неграждане, свободные — несвободные, свои — чужие. Поэтому в них яснее, чем во многих других областях, выявлялось внутреннее омертвение исход­ ного зерна античного мира, прообраза всех его частных структур гражданской общины, а вместе с ней и основной оппозиции всей исто­ рической эпохи — империи и полиса. 1981 Раздел III ДРЕВНИЙ РИМ. КАРТИНА МИРА И КУЛЬТУРА ПОВСЕДНЕВНОСТИ ИСТОРИЧЕСКОЕ ПРОСТРАНСТВО ДРЕВНЕГО РИМА Вопрос о восприятии пространства и времени в различные эпохи привлекал в последние годы усиленное внимание отечественных и зарубежных исследователей1. При всем разнообразии как объектив­ ных данных, так и обнаружившихся точек зрения два положения, по-видимому, могут считаться установленными: формы восприятия пространства и времени специфичны для каждого культурного круга и потому составляют важную, глубинную характеристику той или иной культуры; для древнего сознания пространство и время сущест­ вуют не как абстрактные, лишь количественно исчислимые рассто­ яние и длительность, а в неразрывной связи с заполняющим их со­ держанием. Для историка, изучающего культуру Древнего Рима, от­ сюда следуют также два вывода: формы восприятия пространства и времени в Древнем Риме связаны с сущностью его культуры и представляют поэтому значительный интерес и важность для ее по­ нимания; исследовать их целесообразно в связи с их общественным содержанием, т. е. как историческое пространство и историческое время. Проблема исторического пространства, т. е. меняющегося во вре­ мени пространственного взаимодействия с окружающими народами и территориями, всегда занимала существенное место в мировоззрении римлян. На ранних стадиях исторического развития ограниченные, этнически относительно однородные коллективы обычно воспринима­ ют противостоящие им иные коллективы и все вообще лежащее за пределами освоенной ими территории географическое пространство как нечто неизведанное и потому опасное, как угрозу своему сущест­ вованию и целостности, как царство враждебных сил. Рим принадле­ жал в своих истоках той же ранней фазе человеческой культуры. Чтобы понять отношение римлян к окружающему пространству, важно отметить, в чем они разделяли эти общестадиальные воззре­ ния, а в чем принципиально и далеко отходили от них. Их город был для римлян отграниченным от всей вселенной и противопостав­ ленным ей единственным местом на земле. Положение его было не выбрано людьми, а предопределено богами. При основании Рима Ромул кривым жреческим посохом очертил в небе квадрат, ориентиро­ ванный по странам света, так называемый templum, и когда в нем 254 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности как доброе предзнаменование и доказательство благорасположения богов появились двенадцать коршунов, он был спроецирован на землю и определил территорию города. На ней вырыли круглую яму, mundus, бросили туда все, что олицетворяло силу и богатство наро­ да, - первины урожая, куски сырой руды, оружие, влили вино и кровь жертвенных животных, закрыли ее ульевидным сводом и замковым камнем. Так земля соединилась с преисподней, мир жи­ вых с миром мертвых, и пуповину, навечно связавшую сегодняшний город с погрузившимися здесь в подземный мир былыми поколения­ ми, нельзя было ни оборвать, ни создать заново. Город врастад в ту землю, в которую уходило его прошлое. Его окружала проведенная плугом борозда, земля из которой образовала шедший вокруг города вал. Так возник pomerium — граница, неодолимая для враждебных, нечистых, извне подступающих сил, очерчивавшая территорию, в ней заключенную, как бы магическим кругом и делавшая ее свя­ щенной. Дабы поселение в пределах померил оставалось священным, важно было предупредить всякое его осквернение, как угрожающее из1гугри, так и могущее быть занесенным снаружи. Вплоть до Второй Пуниче­ ской войны (218—201 до н. э.) культы чужеземных богов (о Hirx см. ниже) не могли отправляться в пределах померия, первоначально ох­ ватывавшего только Палатинский холм с окрестностями, — их святи­ лища располагались на Марсовом поле или на Авентине. Город бьы местом вечной жизни, и потому его оскверняло бы всякое соприкосно­ вение со смертью. Внутри померия было запрещено не только хоро­ нить мертвых, но и появляться вооруженным солдатам. Вооруженная армия сеет разрушение и сама подвержена ему. Ее задача — сражать­ ся с темными силами внешнего мира, от которых город как раз и стремится укрыться за своими стенами. Фламин Юпитера был обязан проводить всю жизнь в пределах померия и тем самым не имел ни возмояшости, ни права приближаться к могиле, касаться трупа и ви­ деть вооруженную армию. ЭТО отношение к армии, войне и смерти в высшей степени сущест­ венно для анализа интересующей нас проблемы. Распространенное среди древних народов представление о внешнем мире как арене демо­ нического зла преломлялось у римлян таким образом, что злобным и демоническим выступал не мир вне померия сам по себе, а разворачи­ вавшаяся в нем борьба своих с чужими, разрушение, жестокость и смерть, ее сопровождавшие, т. е. война. Марс был не столько богом войны как таковым, сколько богом мужской и мужественной силы 2 . В пределах земельного участка он обеспечивал его плодоносящее цветение, в пределах города — его изо- Историческое пространство Древнего Рима 255 билие, многолюдство и мощь; лишь на границе, их окружавшей, он становился защитником им же созданного изобилия и лишь за этими границами — грозным и жестоким мстителем, карающим и уничтожа­ ющим каждого, кто на них покусился. Поэтому в деревне приносили жертвы Марсу, лишь обойдя предварительно в торжественной процес­ сии границы владения — один раз (Cato, Agr., 141) или даже трижды (Verg. Georg., I, 345). Поэтому в Риме в весенний праздник амбарвалий процессия граждан в белых одеждах и венках из листьев обходила город, вознося молитву Марсу. Поэтому же древнейшие храмы Марсу возводились у границы померия, но вне ее — на Марсовом поле и за Капенскими воротами, у северного и у южного входа в город. Марс связан с Термином, богом рубежей, а через него и с его «отцом» Яну­ сом, богом превращения и перехода. Отправляясь в поход, римляне пересекали границу Рима, и это знаменовало их превращение из зако­ нопослушных и благочестивых граждан, какими они предполагались в пределах померия, в исполненных злобы грабителей, насильников и убийц. Принципиальная разница между человеком внутри померия и вне его выражалась, в частности, в том, что, возвращаясь из похода, он должен был каждый раз как бы снова войти в оболочку нормального мирного гражданина, а для этого очиститься от бешеного неистовства, furor, владевшего им на войне. Возвращаясь из похода, воины прохо­ дили под Sororiuin Tigillum - поддержанной двумя опорами балкой, возле которой находился алтарь Януса и под которой некогда должен был пройти последний из Горациев, дабы очиститься после убийства сестры. Очистительный смысл имели изначально все вообще триум­ фальные арки и ворота, через которые армия входила в город. 19 ок­ тября, по завершении ежегодных летних походов, на Авентине, т. е. перед входом в помернй, под звуки священных труб совершалась це­ ремония Armilustrium, очищения оружия, запятнанного вражеской кровью. Многие из этих ритуалов свято соблюдались и в более позд­ ние времена, когда войска годами находились вдали от Рима и дата 19 октября уже не имела никаких реальных оснований, что еще раз доказывает, насколько живым было в сознании римлян отделение во­ енной деятельности от функционирования гражданской общины и от ее внутренней жизни. В свете всего сказанного становятся понятными истоки специ­ фического римского «шовинизма». Сознание того, что Рим есть осо­ бое, неповторимое и в этом смысле замкнутое в себе явление, отде­ ленное от окружающего мира, как бы стоящее иерархически несрав­ ненно выше его, а народы этого Miqia более или менее неполноцен­ ны и созданы для подчинении, проявляется в истории города неод- 256 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности нократно и в самых разных формах. Кружок Сципионов во. II в. до н. э. вызывал раздражение и осуждение именно за свой интерес и переимчивость ко всему эллинскому; в эпоху Ранней империи в се­ нате элегически вспоминали о том времени, когда «целые народы трепетали перед приговором, выносимым даже и одним римским гражданином» (Тас. Ann., XV, 21, 1); хищно-шовинистическое отно­ шение к неримским народам образует один из явственно различимых обертонов творчества Тацита. Особенно ярко все это выражено у Цицерона. «Мы поняли, — говорил он в сенате (De har. resp., 9), — что все на свете подчинено воле богов и направляется ею, и именно поэтому оказались выше всех племен и народов». Верность богам их общины делает римлян носителями единственно подлинных духовных ценнос­ тей — благочестия, права, гражданской доблести, другие же народы, как не ведающие этих богов, а следовательно, и этих ценностей, ли­ шены нравственных достоинств и органически порочны. «Иудеи и си­ рийцы — народы, рожденные для рабского состояния» (De prov. cons., 10); ц>еки отличаются «врожденным умением лгать» (Ad Quint, fr., I, 2, 4); Цицерона не могут тронуть «жалобы какого-то Пакония, даже не грека, а, скорее, мисийца или фригийца» (ibid., I, 1, 19). Поэтому римляне созданы для господства, и им само «бла­ горазумие (sapientia) велит умножать свое достояние, увеличивать свои богатства, расширять границы» (De г. р., III, 24), подавляя другие народы «так, как наилучшая часть души, т. е. мудрость, подавляет порочные и слабые части той же души» (ibid., Ill, 37). Перед смертью Цицерон повторил еще раз мысль, которая была близка столь многим римлянам и до, и после него: «Превращение римлян в чьих бы то ни было слуг есть нарушение закона мирозда­ ния (fas non est), ибо по воле богов они созданы, чтобы повелевать всеми другими народами» (In. M. Ant., IV, 19). В высшей степени примечательно, что вся эта архаически-«шовинистическая» линия оказалась в культурном и художественном отно­ шении бесплодной. Римские полководцы и солдаты грабили и убива­ ли чужеземцев, истребляли целые племена «варваров», магистраты обирали провинциалов. В непосредственной политической и жизнен­ ной практике все это обосновывалось провиденциальной миссией римлян, их само собой разумеющейся привилегированностью, их беспримерной, всеподавляющей военной силой. В самосознание и са­ мооценку народа, в парадигму его ценностей, однако, в складывав­ шуюся в историческую пору классическую римскую культуру все это входило плохо. Узкий и агрессивный чисто местный ромоцентризм мог оживлять некоторые древние легенды, сохраненные Титом Ливи- Историческое пространство Древнего Рима 257 ем или Валерием Максимом, мог сказываться в бытовых и нацио­ нальных антагонизмах, в специфически римском чванстве, столь яр­ ко проявившемся в цитированных выше суждениях Цицерона, по­ рождать стилизованный под архаику нарочито кровожадный тон, ко­ торым считал необходимым иногда говорить Тацит (Germ., 33, 1). Пи одного великого произведения римской литературы или искус­ ства, ни одной великой идеи из завещанных Римом Европе эта идео­ логическая установка не дала. Столь же малоплодотворной явилась и установка противополож­ ная — односторонний и последовательный космополитизм, в той ме­ ре, в какой он вообще обнаруживается в духовной истории Рима. Идея о том, что человек принадлежит не своему городу, а миру в целом, вообще чужда классической античности. Она появляется в Греции только в IV в. до н. э., в философии стоиков и киников, знаменовавшей глубокий кризис полиса и всего строя жизни, на нем основанного. Само слово «космополит» впервые, кажется, употребил знаменитый греческий философ-киник Диоген Синопский (Diog. Laert., VI, 6 3 ) . На римскую почву эта мысль была принесена греками, в частности Посидоннем, развил же ее уже в I в. н. э. Сенека. Мир и человечество представлялись ему единым телом: «...мы — только члены огромного тела. Природа, из одного и того же нас сотворив­ шая и к одному предназначившая, родила нас братьями»3. Поэтому все лучшее в человеке, его дух, чувства, разум, в соответствии с этим воззрением не вмещается в тесный мирок полисного сограждан етва. «Душа не согласна, чтобы родиной ее были ничтожный Эфес, или тесная Александрия, или другое место, еще обильнее населенное и гуще застроенное* (Ad. Lucil., 102, 21). Истинный мудрец — лишь тот, кто сумел разорвать эти границы, и единственное «государство, достойное его, — весь мир» (ibid., 68, 2); «Л знаю, что моя роди­ на — мир» (De vita beala, 20, 5 ) . Такое забвение исходных полисных начал в восгцшятии дей­ ствительности, лежащей за стенами города-государства, со второй по­ ловины I в. н. э. становится характерным для широких слоев общества. В составе сборника декламаций Псевдо-Квинтилпана сохранилась речь, которую произноагг рядовой римский гражданин, изгоняющий из дома своего сына. Причина, как он объясняет судьям, состоит в том, что сам он «етав»гг выше всего дела на фору­ ме и достоинство нашей гражданской общины», сын же усвоил космополитическое учение киников и нравы, «гражданской общине чуждые» (Ps.-Quint., 283). Со страниц Ювенала люди, которым можно было пре;гм1В1ггь это обвинение, встают в неисчислимом мно­ жестве. 258 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности Несовместимость подобного космополитизма с антично-римским мировосприятием проявлялось двояко. С одной стороны, он все отчет­ ливее входил в особую социально- психологическую и религиозно-фи­ лософскую атмосферу, которая царила в поздней, греко-римской, «синкретической» империи, разрушала рамки собственно античной культуры и нашла себе окончательное выражение в христианстве. Именно для христианства было прежде всего характерно противопо­ ставление царства земного — одного из многих, и царства небесного — единого для «иудеев и эллинов», местного города-общины, civitas, и вселенского вертограда божия, civitas Dei. Противопоставление это характеризовало историческое существо обеих систем, и есть все осно­ вания, как это делается в последнее время, проводить границу между античностью и средневековьем по водоразделу между собственно ан­ тичным мировоззрением, основанным на полисе, на ответственности перед ним, и мировоззрением христиански -теологическим, знающим лишь ответственность перед единым для всех людей богом и космо-по­ лисом 4 . Не приходится говорить, что такого рода космополитизм, пос­ тепенно все яснее обнаруживавший свои протохристианекие потенции, не мог явиться почвой для формирования античных, собственно рим­ ских культурных и художественных ценностей. Такое существенное явление позднего римского мира, как космополитизм Сенеки, тем и примечательно, что в нем эти потенции ощущались совершенно яс­ но — не случайно творчество этого автора столь часто рассматривалось в виде своеобразного посредствующего звена между римской античнос­ тью и христианством. С другой стороны, в той мере, в какой стоицизм оставался в кру­ ге собственно римской культуры, он, вопреки своим исходным нача­ лам, неизбежно возвращался в русло местной римской традиции и снова связывался с полисной системой ценностей. В I в. он был фи­ лософией оппозиции прпнцепсам, отстаивавшей в борьбе с ними ста­ ринные римские нормы государственного управления и общественной морали. Особенно показательно с этой точки зрения развитие на римской почве стоической теории двух родин. Старые греческие сто­ ики учили, что у человека две родины — полис и Miq>, причем «зем­ ное государство есть лишь слепок вселенского „града", управляемого мировым разумом», «важно не государственное устройство как тако­ вое, а соответствие его мировому разуму». Уже у Цицерона это уче­ ние радикально преобразуется. Для него тоже человек принадлежит двум родинам, но обе они — земные, политические, государственные и обе представляют собой гражданскую общину: одна, малая, — местную, где находится дом и земля семьи, откуда она происходит, которой служит своей повседневной практической деятельностью, Историческое пространство Древнего Рима 259 другая, большая, — римскую, которая вобрала в себя первую и пе­ ред которой человек ответствен как гражданин, магистрат и вопи (Cic. Leg., II, 5). Мир вне гражданского коллектива для Цицерона, о какой бы родине ни шла речь, не существует, а в той мере, в ки­ кой существует, несуществен. Даже у Сенеки учение стоиков о двух родинах характерно преобразуется п во многом утрачивает свой кос­ мополитический пафос. Родине всеобщей, «протяженность которой измеряется лишь ходом солнца», человек служит «на досуге», пытаясь проникнуть в общие вопросы бытия: дробна или непрерывна мате­ рия? рождается человек честным или становится им? что есть доблесть? (Sen. De ot., 4(31)). Своему же городу-государству он служит практически и деятельно, своей жизнью и кровью, и здесь уже вопрос о том, что такое доблесть, вообще не возникает: «ты найдешь ее в храме, на форуме, в курии, защищающей стены го­ рода» (Sen. De vita heata, 7). Синкретическая, стчмгческая, протохристианская мысль Сенеки уживалась и взаимодействовала в нем с чисто римским мироощущением ответственности гражданина перед своим городом-государством, и именно с этим синтезом связаны лучшие его создания — «О милосердии», «О гневе», хоры некоторых трагедий. Однако ничто, может быть, не доказывает столь непреложно постоянную обреченность римлянина полисному восприятию мира, противоестественность для него всякого последовательного космополи­ тизма, как поэма Лукреция «О природе вещей». Автор видел ее цель в том, чтобы познакомить своих соотечественников с философией Эпикура — «учения темные греков ясно в латинск!гх стихах из­ ложить» (I, 136—137). Если Цицерон, его современник, решая сходную задачу, непременно подчеркивал, что в ходе такого изложе­ ния греческое любомудрие подлежит обогащению римским опытом (Tusc, I, 1, 1; Lael., (IV), 16—18), то Лукреций не помышлял ни о чем подобном: Эпикур для него «бог» (V, 8), учение его есть истина в конечной инстанции, единственное, что остается римлянам. — «поглощать слова золотые» (III, 12—13). Действительность, из ко­ торой поэт черпает материал для сравнений и метафор, на первый взгляд, не принадлежит ни Риму, ни иному конкретному городу-го­ сударству. Бытовых или пейзажных реалий в книге почти нет, римские мифологические образы перемежаются с греческими, пере­ чень великих людей состоит из имен Анка Марция, Ксеркса, Сципиона, Гомера, Демокрита и Эпикура (III, 1025—1041). Изоб­ раженный здесь мир вненационален, бесконечен, космичен; ощуще­ ние родины, своего неповторимого места человека во вселенной ему неведомо: 9* убО /7/. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности Нет и краев у нее, и нет ни конца, ни предела. И безразлично, в какой ты находишься части вселенной. (I, 9 6 4 - 9 6 5 . Пер. Ф. Петровского.) Лук1>еций в общем точно следует Эпикуру, красиво, талантливо и ярко излагая его натурфилософское учение. Есть, однако, в его поэме смысловые линии, разрабатывая которые он заметно отклоняется от своего источника. Мысль сама по себе остается той же, но меняется тон, темперамент, чувство, за ней стоящее. Первая из линий — анти­ религиозная. Эпикуру, судя по дошедшим до нас его сочинениям, ан­ тирелигиозный пыл в общем чужд. Просто в его вселенной, которая живет и движется, исходя из собственных начал, богам не остается большого места. В той же ограниченной мере, в какой эти боги есть, Эпикур относится к ним с уважением и порицает не поклонение им как таковое, а то содержание, которое вкладывает в него непросве­ щенная толпа 5 . «Мы, по крайней мере, будем приносить жертвы бла­ гочестиво и правильно, там, где подобает, и будем исполнять все пра­ вильно, по законам, нисколько не тревожа себя (обычными) мнения­ ми относительно существ самых лучших и самых уважаемых (т. е. бо­ гов)» (Отрывки, 57. Пер. С. Соболевского). В отличие от своего учителя Лукреций, говоря о богах и религии, буквально задыхается от ненависти и презрения. Вкратце передав представление Эпикура о богах (II, 646—658), он тут же добавляет, что люди вольны называть море Нептуном, а хлеб Церерой, если толь­ ко они при этом «не питают душу религией гнусной» (II, 680). Рели­ гия по сути своей нечестива и преступна (I, 8 3 ) , боги — «надменные хозяева», претендующие на власть над прщюдой (II; 1092), вера в них — результат невежества (VI, 54—55). Дабы понять смысл этой позиции, необходимо учитывать, чем бы­ ли религиозные обряды в повседневной жизни римлян современников Лукреция. Официальное благочестие и вера в общеримск1ГХ богов та­ яли на глазах, но суть религиозности составляли не они. Ее состав­ ляли фамильный культ, обряды, сопровождавшие любое сколько-ни­ будь значительное событие в жизни гражданина или его семьи, dies festi, посвященные богам и занимавшие почти треть всех дней года, компитальные культы — весь круг представлений, который связывал богов с местной почвой, делал их гарантами процветания моего до­ ма, нашего рода, здешней общины. Последовательная и яростная *пгпц)елигиозность Лукреция оказывалась внутренне связанной с все­ общим, бескорневым, над-национальным характером его поэтическо- Историческое пространство Древнего Рима 261 го космоса, делала его человеком без civitas. Принадлежность к гражданской общине предполагала верность земле, в которую вложен труд бесчисленных прошлых поколений, уважение в делах и словах к их наследию, к установлениям, освященным давностью, обычаем и богами. Все это представляется Лукрецию вздором и ложью — пола­ гать, будто ... нечестиво все то, что божественным промыслом древле Было для рода людей установлено твердо навеки, Как-нибудь нам колебать, потрясая в самих основаниях, Или словами дерзать окончательно все ниспровергнуть, — Все эти вымыслы, Меммий, и все измышленья такие — Только безумье одно. ' (V, 160-165.) Все ценности и устои полисной жизни в поэме упраздняются. Участие в общественных трудах (munia) было ее законом; един­ ственная настоящая ценность для Лукреция — духовное наслаждение «чувством приятным вдали от заботы» (II, 19). Община столетиями жила войной, и главная доблесть гражданина — воинская доблесть; Лукрецию: «Сладко смотреть на войска на поле сраженья в жесто­ кой / Битве, когда самому не грозит никакая опасность» (II, 5—6). Подчиненность личности воле общественного целого была для римлян аксиомой, для Лукреция столь же аксиоматична онтологическая сво­ бода индивидуальной воли (II, 251 и след.). Такие сопоставления можно продолжать долго. И становится ясно, как далеко ушел Лук­ реций от ограниченного, замкнутого рамками гражданской общины полисного взгляда на жизнь, как красиво и привольно раскинулся его мир, не знающий границ, племенной розни и мелких местных забот. Увы, за все в жизни надо платить. Лукреций слишком яростно от­ вергает и проклинает богов, покровителей общинного строя существо­ вания, чтобы можно было поверить, будто это для него естественно и дается ему легко. Его второе отличие от Эпикура заключается в пере­ полняющем поэму чувстве страха. Мысль греческого философа состоит в том, что человек страдает от незнания истины и порожденных этим незнанием ложных страхов; ес­ ли понять ее, страх и страдание прекращаются. «Кто знает пределы жизни, тот знает, как легко добыть то, что устраняет страдание, про­ исходящее от недостатка, и что делает всю жизнь совершенной; поэто­ му он нисколько не нуждается в действиях, заключающих в себе борь­ бу» (Главные мысли, XXI). Акцент у Эпикура лежит на естественнос­ ти, природосообразности истины и потому на той простоте, с которой 262 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности человек может избавляться от своих страданий. Альтернативой спо­ койной мудрости является даже не страх перед страданиями как тако­ вой, а, скорее, треволнения, суета, путаница, смятение, которых ис­ полнено повседневное существование. Описывая их, Эпикур неизмен­ но употребляет слово та(>ахл» схожее с русским «тарахтеть», или его производные; слово, непосредственно обозначающее страх, ужас — фЬрос;, встречается у него очень редко. У Лукреция все обстоит наоборот. Теоретически он принимает мысль Эпикура, но при изложении ее главным оказывается не лег­ кость и естественность избавления от страданий, от суетной пустяковости бездумного существования, а острая необходимость забыть ужас бытия, избавиться от постоянно порождаемого им страха. Синонимика страха в поэме широка и обильна. Так, в II, 44—61 на протяжении неполных двадцати строк следуют друг за другом: timefactae, pavidae, timores, metus, metuunt, in tenebris, in tenebris metuunt, timemus, metuenda, pavitant, terror animi, tenebras. Ощущение страха в поэме на­ вязчиво — полностью или по частям приведенный пассаж повторяется на протяжении ее еще три раза (I, 146—148; III, 87—93; VI, 35—41). Слова terror, horror, metus, timor встречаются почти всякий раз, ког­ да автор говорит о том, от чего должно избавить людей проповедуемое им учение и что составляет жизнь каждого, кто этого учения еще не принял. Источник разлитого в поэме чувства страха — в распаде civitas и основанных на ней чувств безопасности, сплоченности, законосооб­ разности существования. Нельзя забывать, что в отрочестве Лукре­ ций был современником и, по всему судя, свидетелем гражданских войн 80-х годов, марианской резни и сулланских проскрипций, в зрелости — аграрных проектов Сервилия Рулла, заговора Катилины, нависающей над Римом диктатуры Помпея, в последние годы жиз­ ни — клодианской смуты, возраставшего могущества Цезаря, первого триумвирата. Поэма открывается обращением к Венере и мольбой примирить любовью царящую в мире вражду. Восприятие жизни как арены вечной борьбы этих двух сил навеяно Эмпедоклом, но внена­ циональная, греческая общефилософская схема насыщается жгуче актуальным чисто римским содержанием — слова о «жестоких рас­ прях и войнах и на земле, и в морях», о даровании, наконец, мира римлянам, о salus commune (I, 27—43) не оставляют сомнения в том, что господствующее в поэме настроение шло из римской об­ щественной практики — из гражданских войн, в которых гибла го­ родская республика. Герой Лукреция на первый взгляд, действительно, как бы парит в мире, лишенном примет времени и места. Но вчитаемся повнпма- Историческое пространство Древнего Рима 263 тельнее в текст, и постепенно становится очевидно, что поэт ни на мгновенье не отрывается от родного Рима. Он всецело в курсе рим­ ской духовной жизни своей эпохи — происхождение общества изоб­ ражает очень близко к Цицерону (V, 1100 и след.) 6 , нравственный упадок Рима под влиянием роста богатств — близко к Саллюстию (V, 1113-1114, 1273-1275; II, 1171-1172); он видит в стремлении к высшей личной власти реальную опасность (II, 12—13; V, 1141—1142), как видели ее на основе пережитого опыта многие со­ временники Суллы, Катилины, Клодия, Цезаря, Помпея; слова о «твоих легионах»> в обращении к полководцу (II, 40) указывают на то, что римская армия представляется ему в том облике, который она приняла после реформ Мария; он упоминает исконных, народных римских богов — Л ибера (V, 14), Слтимана (V, 521), Матуту (V, 656). Поэтому если для него «всюду кругом бесконечно пространство зияет» и нет ни традиции, ни корня, ни богов общины, то это не ис­ конное и естественное его состояние. Оно наступило потому, что все им виденное и пережитое наводило на мысль о конце римского ми­ ра — его собственного мира. Жизнь и духовная свобода человека, освободившегося от патриар­ хальных, на обычае и местной религии основанных связей, его гор­ дое и умное одиночество среди бесконечной вселенной, где нет ниче­ го, кроме пустоты да безликих в своем пестром многообразии primordia renim, мыслились Лукрецию как форма высшего существо­ вания и высшего спокойствия, как освобождение от унизительного плена традиции и богопочитания. Оказалось, что такая позиция, мо­ жет быть, и хороша где-нибудь на Самосе, в распавшемся и нивели­ рованном мире эллинистических полисов, но в Риме никакие просто­ ры вселенной не способны возместить и заменить Город и неотдели­ мые от него опоры бытия — moenia и leges, pietas и ainicitia, fas и jus. Лишенная этих опор, жизнь начинает проваливаться в бездну страха. Взаимосвязь всех этих идей хорошо видна в стихах 31—94 тре­ тьей книги. Мир находится в состоянии распада. Хотя Лукреций го­ ворит о «людях» вообще, содержание стихов не оставляет сомнений в том, что речь идет о Риме: распад вызван «алчбой денег», «почестей жаждой слепой», коллекционированием сокровищ, насилием, проник­ шим во все поры общественной жизни, — теми явлениями, о кото­ рых в один голос говорили писатели, поэты, мыслители этой эпохи, размышляя о причинах упадка Римской республики. Люди неразум­ ны и повсюду, «куда ни придут», ищут выхода в сохранении и вос­ становлении ее обычаев, в первую очередь религиозных; только поэт берется указать им истинный выход — жизнь в соответствии с при- 264 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности родой и учением Эпикура. Почему они могут избавить людей от бед­ ствий? Потому что избавляют их от страха гибели, корень же всех страданий не в конкретных общественных несовершенствах, не в судьбах государства, а именно в этом инстинктивном, всеобщем страхе: «Язвы глубокие жизни / Пищу находят себе немалую в ужа­ се смерти». Освободившись от страха, человек одновременно освобо­ дится и от забот, семейных, материальных, государственных, общест­ венных, обретет блаженство природного спокойствия и отвлеченного знания. Но только верит ли до конца сам Лукреций в такое бла­ женство? Вряд ли, ибо все ценности, которые он перечисляет (III, 83—85), утрату которых он оплакивает и без которых жизнь стано­ вится невыносимой, — это все те же исторические, традиционные ценности римской общины — pudor, amicitia, pietas, patria, а их не вернут, как он внутренне чувствует, ни Эпикур, ни природное спо­ койствие, ни отвлеченное знание. К ним нельзя вернуться, на что наивно надеется погрязший в религиозных иллюзиях народ, но без них и нельзя жить, как явствует из вступления к поэме, и из только что разобранного эпизода, и из своеобразного его перифраза в ст. 1281 — 1349 пятой книги, и из той фандиозной картины всеобщей гибели, которой заканчивается поэма. Если нет больше в мире места своим, римским, общинным, корневым ценностям, то в глубине ду­ ши, хочешь не хочешь, постоянно шевелятся «отвращение и к жиз­ ни, и к свету дневному» и бесконечный страх. В древности существовало мнение, что Лукреций в конце жизни сошел с ума, что поэма его писалась в светлые промежутки между приступами безумия и что кончил он самоубийством. Источником этих сведений для нас является поздняя «Хроника» Иеронима (340—420 гг.) 7, но восходят они, по всей видимости, к сочинению Светония «О достославных мужах», т. е. к началу II в., что значи­ тельно повышает их надежность. Отдельные места поэмы (в частнос­ ти, рассуждение о сновидениях — IV, 777—826) дейстшггелыю про­ изводят впечатление написанных человеком с очевидным и значи­ тельным галлюцинаторным опытом. В Новое время ученые, внима­ тельно вчитывавшиеся в Лукреция, относя сообщение о приворотном зелье к числу распространенных в римской литературе фольклорных мотивов, полагали, что облик автора, встающий из текста поэмы, подтверждает версию о его безумии; к числу их относится и лучший переводчик Лукреция на русский язык Ф. А. Петровский8. Прове­ денный выше анализ не противоречит этому выводу. Наиболее реально-жизненным началом классической римской куль­ туры оказались не односторонняя ориетация на традиции замкнутой и архаической местной гражданской общины города Рима и уж тем Историческое пространство Древнего Рима 265 более не растворение этих традиций в «космополисе», а противоречи­ вое единство обоих принципов. Особенность римлян, которая отличала их от многих других народов, стоявших на ранней стадии историче­ ского развития, заключалась, в частности, в том, что абсолютизация традиций и ценностей замкнутого мирка общины, его враждебное про­ тивопоставление остальному миру и вытекавший отсюда «шовинизм» очень редко выступали в чистом виде. «Шовинизм» здесь, как прави­ ло, осложнен своей противоположностью, уникальность общинного мирка — чувством его открытости большому миру, вера в провиденци­ альную миссию Рима — усвоением духовного и практического опыта других ^народов, исключительность римского государственного строя и римского гражданства — распространением их на бесчисленные города и страны. В восприятии римлян освоенное ими пространство обладало, по­ мимо отмеченных выше, еще двумя взаимосвязанными свойствами: оно было динамичным, мыслилось как постоянно расширяющееся, и расширение это было основано не только на завоевании, но на сак­ ральном праве. Поскольку города основывались по указаниям богов, представлялись как бы их земными отражениями и воплощениями, то каждый город имел своих богов, и борьба между городами была борьбой между их богами, в которой побеждал тот, чьи боги оказы­ вались сильнее. «Есть боги свои у обеих сторон, а в согласье / С ни­ ми и доблесть души» (Ovid. Met., XIV, 568). Поэтому победа в вой­ не — не щюсто результат таланта полководца и мужества солдат; она предполагает расширение зоны могущества своих богов и тем са­ мым — подведомственного им пространства. Существовал «древний обычай, согласно которому тот, кто расширил область военного го­ сподства римлян, получал право и раздвинуть померий Рима» (Тас. Лип., XII, 23, 2); в покоренных городах, включенных в состав Рим­ ской империи, в большинстве случаев сохранялись культы местных богов, но в центре их непременно располагался храм трех высипгх богов города Рима. Положение это обусловливало ряд следствий. Разнузданное без­ умие, furor, подстерегавшее воинов, когда они выходили за священ­ ные границы померия, должно было быть нейтрализовано, «снято» не только обрядами очищения, но и подчинением всей войны опреде­ ленным религиозно-правовым нормам. Они могли бесконечно нару­ шаться на практике, но из сознания римлян они, кажется, никогда не исчезали до конца и объясняют многое в их истории. В принципе захват никогда не мог быть объявленной целью войны, ею могло явиться только возмездие — возвращение присвоенного имущества римского народа, искупление нанесенной ему обиды, восстановление 266 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности права. «Не может бьггь справедливой война, — писал Цицерон, — которая ведется не ради возмездия или ради отражения врагов» (De г. р., III, 3 5 ) . Рим в пределах померил, таким образом, не только и даже не столько противостоял всей бесконечности земель и стран, сколько как бы взаимодействовал и сливался с ними, втягивая их в себя, об­ наруживая подведомственность и их самих, и их богов богам и пра­ ву Рима. £>го положение ярко сказывалось в так называемой evoca­ tio — совокупности приемов, с помощью которых римляне лишали вражеский город покровительства его богов и переманивали их на свою сторону. Одна такая evocatio, с которой в 396 г. до н. э. перед взятием Вей диктатор Фурий Камилл обратился к Юноне, покрови­ тельствовавшей этому городу, приведена у Тита Ливия (V, 21, 3); другая — evocatio Сципиона Эмилиана перед взятием Карфагена в 149 г. до н. э. — сохранилась в «Сатурналиях» Макробия (III, 9, 7 ) . Она настолько выразительна, что ее стоит привести целиком. «Если есть бог или богиня, которые 1юкров1ггельствуют жителям и респуб­ лике Карфагена, и ты, великий бог, взявший на себя защиту этого города и его народа, прошу, заклинаю и молю вас покинуть их, ос­ тавить их жилища, храмы, священные места и удалиться от них, вдохнуть в этот город и в народ его страх и ужас, обречь их на заб­ вение, а после того, как вы покинете их, прийти в Рим, ко мне и к моим близким, и убедиться в том, насколько приманчивее наши жи­ лища, наши храмы, наши святыни и наш город, дабы мы поверили, что отныне вы нас принимаете под свою защиту — меня, моих со­ лдат и народ Рима. Коли поступите вы так, я даю обет построить вам храм и учредить игры в вашу честь». После этого римляне при­ носили в жертву барана или oBiry и по их внутренностям пытались определить, принята ли молитва. Если знамения были благоприятны, они переходили к боевым действиям, и их успех доказывал, что чу­ жие боги вняли evocatio, т. е. согласились влиться в римский панте­ он. Между Римом и миром протягивалась еще одна шггь, стлалась еще одна грань. Практика evocatio была известна многим древним народам. Дей­ ствиями, входящими в ее сферу, объясняли иногда появление в Египте* культа Ссраписа (Тас. Hist., IV, 8 3 - 8 4 ) ; она систематически использовалась персами Кира II и Камбиса при покорении ими госу­ дарств Ближнего Востока. Тем яснее, однако, выступает на этом фо­ не своеобразие римлян. Только у них, насколько можно судить, им­ порт Чужих богов и связь с ними составляли постоянное, неизменно усилп певшееся направление официальной, государственно контролнpyrMoij идеологической деятельности гражданской общины. Деятель- Историческое пространство Древнего Рима 267 ность эта была доверена одной из трех «высочайших» жреческих коллегий — коллегии квиндецемвиров, в'которой как раз и обращает на себя внимание сочетание исконности, архаичности, заботы о со­ хранности и процветании римской общины с усвоением внеримских обычаев, с расширением римского пантеона за счет богов других на­ родов — между одним и другим здесь, вероятно, не видели противо­ речия. Коллегия была основана еще при Тарквиниях (Dion. Hal., IV, 62, 5), и задача ее жрецов состояла в том, чтобы находить в дове­ ренных им священных книгах указания на те очистительные обряды, которые надлежало совершать в пору бедствий, если они становились грандиозными и разрушительными, угрожали «здоровой силе» (valetudo) и «неиссякаемости» (perpetuitas) римского народа (Liv., IV, 25, 3; VII, 6, 3). Так было, например, в пору землетрясения в 461 г. до н. э., моровой язвы в 399-м и 293-м, разрушения городских стен молнией в 249 г., военного разгрома в 217-м. Но книги, где приво­ дились спасительные для Рима обряды, написаны были по-гречески; выбор жертвы, умерщвление животного, облачение жрецов были оформлены на греческий лад: «Квиндецемвиры, — утверждал Варрон, — совершают священнодействия по ц>еческому, а не по римско­ му обряду» (L. I., VII, 99); пророчества нередко указывали на необ­ ходимость обращения к неримскнм богам — Асклепию, Прозерпине, Великой Матери, этрусской Юноне. Культ последних двух был вве­ ден в Риме по указанию квиндецемвиров. По сведениям Дионисия Галикарнасского (IV, 62, 5), в технический штат коллегии входили переводчики. Обряды во спасение народа, содержание которых уста­ навливается через переводчиков, — такое, кажется, можно было встретить только в Риме! В позднейшее время иноземные, в частности восточные, культы еще шире проникают в Рим. При Тиберии лица, их исповедовавшие, были высланы из столицы — полувеком позже, в 70 г., они среди бела дня отправляли их на самом Капитолии (Тас. Ann., II, 85; ср.: Hist., Ill, 74, 1). В сатирах Ювенала город предстает уже всецело погру­ женным в бесконечные культы восточного происхождения — Исиды. Анубиса, Амона и др. (Juv., VI, 514—555). При всем своем «шовинизме» римляне широко и охотно заимство­ вали опыт, усваивали культуру и обычаи других народов. Их жрече­ ство, искусство узнавать волю богов и толковать знамения были эт­ русского происхождения, и у этрусков они заимствовали на заре сво­ ей истории ведущие формы архитектуры — арку, своды, храм с про наосом. Их быт уже со II в. до и. э. все более устраивался на гре­ ческий лад — внутренний дворик дома, находившаяся в нем нрох- 268 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности ладная ниша с фонтаном, большая столовая, сосуды для разливания вина, рабочая туника и многие бытовые вещи носили греческие име­ на — перистиль, нимфей, ойкус, ойнохойя, эксомида и т. д. Вся ар­ мия ходила в сагумах — грубошерстных плащах, проникших в Рим из Галлии. Противоречие между исключительностью и превосходством Рима над остальным миром, с одной стороны, и широкой открытостью его культурному опыту внеиталийских народов — с другой, находило себе разрешение также и в том, что между Римом и варварством лежали для римлян не только пропасть, но и обширный спектр переходных состояний, и границы между этими состояниями были подвижны. За чертой Рима начинались земли италийских городов, с которыми он столетиями вел ожесточенные войны, но с которыми же был связан союзами, деловыми и брачными отношениями между гражданами, языком и из которых выходили выдающиеся деятели его государства и искусства, шли технические, лингвистические, культурные заимствова­ ния. Дальше начиналась зона старых средиземноморских цивилиза­ ций. Их языковая и культурная чужеродность Риму с течением време­ ни все дальше отступала перед тем, что irx с ним роднило, — перед полисным принципом общественной организации. Римляне находили здесь политические формы, социальную структуру, систему граждан­ ства, правовые нормы, в общем сходные с irx собственными. Поэтому, хотя жили здесь народы чужие и потенциально враждебные, хотя они могли вызывать презрение, насмешки и то высокомерие, которое мы видели у Цицерона, они объединялись с римлянами в единый полис­ ный мир, в пределах которого свободно перемещались, заимствова­ лись, усваивались культурные представления, образы богов, художест­ венные ценности. Массовый вывоз из городов Восточного Средиземно­ морья библиотек, картин, статуй, художественной посуды, которым занимались римские магистраты и купцы начиная со II в. до н. э., был, конечно, проявлением вое н но-политического и культурного airraгонизма, формой грабежа. Но он свидетельствовал о готовности Рима оценить и сделать своим весь этот художественный опыт — римский архитектурный классицизм августовской поры так же немыслим вне прямого греческого влияния, как помпейская настенная живопись — вне влияния египетского. Основной рубеж, рассекавший все ведомое римлянам земное про­ странство, пролегал еще дальше и отделял общества с полисной струк­ турой в целом от варваров — также в целом. Эксплицитное или им­ плицитное сопоставление варваров с античными народами образует внутреннее содержание основных известных нам сочинений, в кото­ рых отразилось отношение римлян к структуре окружавшего их про- Историческое пространство Древнего Piuta 26У странства, — «Географии» Страбона 9 , «Галльской войны» Цезаря, «Германии» Тацита. Сопоставление это, разумеется, прежде всего контрастно. Характе­ ризуя, например, кельтиберов, Страбон подчеркивает, что «тысяча го­ родов», которыми так славится их земля, не notaic;, города в грекоримском смысле слова, a хшиш, поселки; мысль его вообще состоит в том, что народы, не знающие Ь\.аущх\, организованной, налаженной жизни полисного типа, всегда ехтоякгихн — странствующие и стран­ ные, далекие и чужие. В центре «Германии» Тацита — вековое проти­ воборство двух взаимоисключающих укладов жизни, где сталкиваются imperium (гл. 3 3 ) , специфически римский государственный организм, подчиненный опирающейся на военную силу центральной власти, и barbarorum libertas (гл. 37) — хаос местнических интересов и эгоисти­ ческого своеволия. И тем не менее даже и эта радикальная противоположность не бы­ ла для римского сознания абсолютной. Варварство — не врожденное свойство периферийных народов ойкумены, так же как строй жизни, основанный на гражданской общине, отнюдь не присущ римлянам ис­ ключительно и монопольно. Горцы испанской Лузитании для Страбо­ на — дикари, так как живут вне то xoivwvixbv — общности, предпо­ лагающей взаимную помощь и доброжелательность (III, 3, 8 ( 1 5 5 ) ) , питаются хлебом, водой и пивом, спят на земле в одежде, вскрывают черепа военнопленных. Но такие же испанцы, живущие в Бетнке, су­ мели измениться, использовать преимущества своей почвы, своего гео­ графического положения и под влиянием римлян развить у себя то aoA,LTixov — гражданскую общность (III, 2, 153 (151)). «Они полнос­ тью усвоили римский образ жизни, не помнят своего родного языка и стали народом, одетым в тоги» ,0 . Кедьтиберы далеки от такой рома­ низации, но контакт с римлянами, по мнению Страбона, может изме­ нить и их (III, 3, 8 (156)) — еще недавно они были настоящими вар­ варами, а теперь многие из них выглядят вполне по-римски (III, 2, 15 (151); 4, 20 ( 1 0 7 ) ) . Циркумпаданекая Галлия, освоенная римля­ нами в III в. до н. э., к I в. н. э. превратилась в цитадель старинных, наиболее чистых римских нравов и форм жизни (Mart., XI, 16, 8; Plin. Epp., I, 14, 6; ср.: Тас. Лип., XVI, 5, 1); южная часть Галлии Трансалыпшской, покоренная в 122 г. до н. э., за полтора столетня стала, по словам Плиния, Италией больше, чем провинцией; в Брита­ нии уже через несколько десятилетий после завоевания (43 г. и. э.) местные жители, «кому латинский язык совсем недавно внушал откро­ венную неприязнь, горячо взялись за изучение латинского красноре­ чия, за этим последовало и желание одеться но-нашему, и многие об­ леклись в тогу» (Тас. Agr., 21, 2 ) . Быстро облеклись в тогу, тем са- 270 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности мым став частью Рима, по свидетельству Тертуллиана, и его соотече­ ственники — жители римской Африки (Tert. De pallio, I, 5—6). Пов­ семестное распространение в эпоху Ранней империи римского граж­ данства, римских культов, слившихся во многих случаях с местными, по-римски устроенных городов, форумов, амфитеатров, базилик, бань, школ свидетельствуется бесчисленными источниками, как лите­ ратурными, так vi археологическими. Обращаясь к античному Риму на исходе его существования, поэт Рутилий Намациан мог сказать (De red., I, 6 3 - 6 6 ) : Для разноликих племен ты единую создал отчизну: Тем, кто закона не знал, в пользу господство твое. Ты предложил побежденным участие в собственном праве: То, что миром звалось, городом стало теперь. (Пер. М. Грабарь-Пассек.) Лишь описанное сочетание ромоцентризма с широкой открытостью духовному опыту других народов оказалось по-настоящему плодотвор­ ным для римской культуры. Величайшие создания римского гения ни­ когда не возникают на основе его узкой национальной исключитель­ ности или космополитизма, а всегда и только на основе этого широко­ го живого синтеза. Лучшим примером сказанного является поэзия Го­ рация. Гораций всем своим творчеством связан с Римом. Рим для него — мера вечности: он верит, что слава его как поэта будет жить всегда — т. е. до тех пор, пока ежегодно будет подниматься на Капитолий вер­ ховный жрец в сопровождении безмолвной девы-весталки (Сагт., III, 30, 8—9). Горацию дорог Рим, находящийся под покровительством своих, создавипгх его, богов, во всем с ними связанный и обреченный на птбель, когда и если они от него отвернутся: «Рим — владыка, если богов почтит: от них начало, в них и конец найдем» (Сагт., III, 6, 5—6). Один из постоянных мотивов его поэзии — ужас перед тем, что ждет Город, если он будет упорствовать в забвении отчих нравов: «Не то заповедали нам Ромул и Катон Суровый — / Предки другой нам пример давали» (Сагт., II, 15, 11 — 12). Военное и государственное ве­ личие Рима — источник постоянной гордости Горация: «...пусть Капи­ толия не меркнет блеск и пусть победный Рим покоряет парфян за­ конам! Вселяя страх, он пусть простирает власть до граней далынгх» (Сагт., III, 3, 42—46). Упоминание о законах, которым Рим учит подчиняться парфян, здесь далеко не случайно: в полном соответствии с разобранной выше доктриной предестинированного господства Рима над другими народами Гораций верит во всемир1гую цивилизаторскую 271 Историческое пространство Древнего Рима миссию своего города. Он неоднократно и по самым разным поводам осуждает планы перенесения столицы империи на Восток, утверждая, что Рим может и должен существовать только на той священной зем­ ле, где его создали боги и где ему суждены величие и слава. Даже и в лирике, чуждой гражданских тем, он подчас ясно разграничивает свое, римско-итальянское, и чужое: Пусть, кто хочет, поет дивный Родос, поет Митилену, Или Эфес, иль Коринф у двуморья, Вакховы Фивы поет, иль поет Аполлоновы Дельфы... Мне же не по сердцу стойкая Спарта Иль фессалийский простор полей многоплодной Лариссы: Мне по душе Альбунеи журчанье, Быстрый Анио ток, и Тивурна рощи, и влажный Берег зыбучий в садах плодовитых. (Сагт., I, 7, 1-3; 10—14. Пер. Г. Церетели.) С таким отношением к Риму в поэзии Горация сосуществуют моти­ вы и темы, которые представляются с ним несовместимыми и даже прямо его отрицающими. Боги — создатели и покровители Рима, столь важные Горацию с исторической точки зрения (Epist., II, 1, 5—8), в поэтическом его космосе постоянно взаимодействуют с бо­ жествами греческими и как бы растворяются в единой 1реко-римской мифологии, где Марс соседствует с Палладой (Сагт., I, 6, 13—35), а Л ибер с музами (Сагт., I, 32, 9). Его восхищение вызывает старин­ ное римское крестьянство — «народ и крепкий, и малым счастливый» (Epist., II, 1, 139), которое, однако, обрело духовность и культуру лишь под влиянием греков: «Греция, взятая в плен, победителей ди­ ких пленила, / В Лацин суровый внеся искусства» (ibid., 156—157). Идее цивилизаторской миссии Рима и его провиденциального гос­ подства (см. еще одно очень ясное ее выражение, например: Сагт., I, 12, 49—60) противостоит в поэзии Горация убеждение в своеобычии каждого народа, его форм жизни, образов, вещей. Он готов петь и про парфян, и про скифов, и только верность прославлению любимой заставляет его на время от этого отказаться (ibid., I, 19, 11 — 12). Его приятель Икций отправляется путешествовать в дальние страны, и по­ эт верит, что там он встретит и «ужасного мидянина», и «счастливого аравийца», и отрока-китайца, «стрелы привыкнувшего метать из лука царского» (ibid., I, 29), а поскольку в дороге Икция могут ждать не­ малые опасности, то он, как предполагает Гораций, продаст свою бнб- 272 ///. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности лиотеку из сочинений греческих философов, дабы на выруленные деньги купить испанский панцирь. Такие примеры можно легко про­ должить — мир Горация полон самых разных народов, каждый из ко­ торых отнюдь не просто ждет римского завоевания, а отличается сво­ им лицом, своими занятиями, продуктами своего труда. Верность высокой гражданственности, озабоченность судьбами Ри­ ма и искренняя скорбь по поводу терзающих его внутрешнгх брато­ убийственных войн сочетаются у Горация с постоянными призывами к бегству от общественных дел и забот, к уединению, к наслаждению каждым данным мгновением столь ненадолго нам отпущенной жизни. Магистратские почести, военное служение, победы в сакральных иг­ рах, возделывание земли, богатство — все традиционные ценности римского общества ему безразличны, признается он в оде I, 1, откры­ вающей собрание его стихотворений и выражающей его жизненное и поэтическое кредо: ...меня только плющ, славных отличие, к вышним близит; меня роща прохладная, Там, где Нимф хоровод легкий с Сатирами, Ставит выше толпы, — только б Евтерпа лишь В руки флейты взяла, и Полигимния Мне наладить пришла лиру лесбийскую. Соединение в мировосприятии Горация верности Риму и его тра­ диции с гедонистическим безразл!гчием к ним, с широкой открытос­ тью большому, и прежде всего греческому, миру можно во многом объяснить субъективными причинами — обстоятельствами биографии, личными вкусами, особенностями творчества. Сын вольноотпущенни­ ка, т. е. человека, стоявшего, строго говоря, вне римской граждан­ ской общины, он, по собственному признанию, начал писать стихи по-гречески раньше, чем по-латыни (Sat., I, 10, 30), и рано сделал­ ся «эллинофилом», которым оставался всю жизнь. По окоюшнии школы он едет в Афины, где усиленно занимается греческой филосо­ фией. В 44 г. в Афинах появляемся Брут, собирающий армию для борьбы с цезарианцами, постоянно толпившаяся здесь римская арис­ тократическая молодежь массами устремляется иод его знамена. Го­ раций попадает в их число и даже становится военным трибуном. Однако «призрак свободы», за которым «Брут отчаянный водил» сво­ их воинов, был слишком аристократическим, слишком коренным римским, чтобы сын вольноотпущенника мог сколько-нибудь надолго и серьезно связать с ним свою судьбу. После разгрома при Филип­ пах он дезертирует из армии республиканцев, поселяется в Риме, Историческое пространство Древнего Рима 273 входит в окружение Мецената, а через него попадает и ко двору Ав­ густа, которого восхваляет в своих одах и по поручению которого слагает в 17 г. до н. э. «Юбилейный гимн», призванный прославить новый строй — принципат. Воспитанный на греческой культуре, Гораций явно ориентировал­ ся и в своей поэзии на греческие образы. Это касается как ее сти­ хотворной формы, так и лежащей в ее основе системы образов. В k «Памятнике» он обосновывает свое право на бессмертие тем, что внес «эолийский лад» в италийские стихи, неоднократно называет свои лирические произведения эолийской или лесбийской песнью (Сагт., I, 26, 11; IV, 3, 12; 6, 35), прямо подражает греческим об­ разцам — Пиндару, Сапфо, Мимнерму; все используемые им размеры в 'Тфинципе восходят к ритмическим формам греческого стиха, грече­ ские мифы и имена греческих героев переполняют оды, встречаясь в каждом стихотворении, чуть ли не в каждой строфе; даже о таком внутренне пережитом событии своей жизни, как бегство из-под Фи­ липп, Гораций рассказывает (Сагт., II, 7, 10), заимствуя из грече­ ской лирики мотив «потери щита», встречавшийся у Архилоха, Алкея, Анакреонта. Точно так же и широту географического горизонта Горация можно объяснить личными впечатлениями от окружающей его действитель­ ности. Рим к его времени давно уже стал средиземпоморской держа­ вой, владения которой захватили Малую Азию, Грецию, Галлию, Ис­ панию, Северную Африку. Но пока они были только «покоренными территориями», где стояли войска, правили магистраты, обогащались купцы и авантюристы, они образовывали для римлян в Риме скорее отдаленный фон существования, чем источник личных впечатлений. Во время гражданских войн положение в корне меняется. В 50-е го­ ды весь почти римский нобилитет перебывал у Цезаря в Галлии, мно­ гие следовали за ним в Испанию, Грецию, Африку, а после его смер­ ти — за Марком Антонием в Малую Азию и Египет. Те, кто примкнул к 1>еепубликанекой партии, окружали Катона в Африке, Бруга в Ма­ кедонии, Кассия в Сирии. Многоплеменная, разноязыкая действитель­ ность вошла в непосредственный опыт тех, кто впоследствии стал дру­ гом Горация, проникла в дома и семьи, где он бывал. Не в послед­ нюю очередь отсюда могли попадать в его стихи бури Босфора, раска­ ленные пески, которые покрывают ассирийский берег, негостепрнимство британцев, кровь лошадей, которую привыкли добавлять к мо­ локу не только скифы п , но, как слышал Горации, также и люди ис­ панского племени конканов (Сапи., III, 4, 29—34). Смысл бнограф|гческого объяснения того, как примиряется у Гора­ ция верность исконной римской государственно-религиозной аксноло- 274 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности гии с широкой открытостью его внеримскому миру, состоит, следова­ тельно, в том, что это противоречие преодолевается прежде всего в личном опыте поэта — в его сознании и творчестве. Постоянные мыс­ ли о бренности бытия, индивидуализм, гедонистическая жизненная по­ зиция, демонстративный уход от общественно-политической борьбы и ответственности, pulvis et umbra sumus, scire nefas, carpe diem и vina liques ,2 превращали автономную духовно-ценностную традицию рим­ ской гражданской общины, с одной стороны, и культурный опыт внеримских народов — с другой, из объективно противостоявших друг другу величин истории в величины поэзии, в прихотливо комбинируе­ мые и свободно, по воле художника, примиряемые представления вы­ сокоразвитого творческого сознания. £>го творческое сознание, однако, обладает одной отличительной чертой: индивидуальность его никогда не перерастает в общественный и нравственный нигилизм, субъективность — в произвол, гедонизм — в разнузданность. Нигилизм, произвол и разнузданность — проявления варварства. Гораций относился с интересом и даже с симпатией к пер­ сам и скифам, арабам и испанцам, пока они выступали как носители отдельных и разных обычаев и форм жизни, воплощали живое мно­ гообразие окружающей Рим ойкумены. Они же не вызывают ничего, кроме ненависти и осуждения, когда объединяются понятием вар­ варства в обозначенном выше смысле, когда разрушают высшее для Горация ценностное понятие культуры — понятие меры. «Кончайте ссору! Тяжелыми кубками пускай дерутся в варварской Фракии!» (Carm., I, 27, 1—2); богам «противна сила, / Что беззаконье в душе питает» (ibid., Ill, 4, 67—68); жить надо, «выбрав золотой середины меру», < прол а га я путь не в открытом море, / где опасен вихрь, и не слишком близко / К скалам прибрежным» (ibid., II, 10, 2—4). Непосредственно понятие меры имеет чисто личное, гедонистиче­ ское, зыбко-поэтспеское содержание: Ненавистна у мальчик, мне роскошь персов, Не хочу венков, заплетенных лыком 13. Перестань искать, где еще осталась Поздняя роза. Мирт простой ни с чем не свивай прилежно, Я прошу. Тебе он идет, прислужник, Также мне пристал он, когда под сенью Пью виноградной. (Carm., I, 38. Пер. С. Шервинского.) Историческое пространство Древнего Рима 275 Но то же понятие меры, неуклонно разрастаясь, приобретает в поэзии Горация значение универсального принципа жизни и культуры: Мера должна быть во всем, и всему есть такие пределы, Дальше и ближе которых не может добра быть на свете. (Sat., I, 1, 1 0 6 - 1 0 7 . Пер. М. Дмитриева.) ЭТО двузначное, субъективное и объективное, поэтически гедонистиче­ ское и гражданственно нравственное, обращенное к себе и обращен­ ное вовне содержание понятия меры у Горация устанавливает связь между его индивидуалистической независимостью от времени, государ­ ства и политики и самим этим временем, включает его в исторический и государственно-политический контекст. Творчество Горация приходится в основном на 20-е и 10-е годы 1 в. до н. э. и совпадает по времени с приходом к власти Октавиана Августа (31 г.), оформлением принципата (27 г.), утверждением его основ в ряде военно-политических решений, государственно-правовых актов, культурно-идеологических мероприятий. Август всячески под­ черкивал, что задача его самого и смысл созданного им строя состоит в том, чтобы обеспечить мир государству, истерзанному двадцатью го­ дами гражданских войн, примирить враждующие крайности и проти­ воречия, в том числе между Римом и провинциальным внешним ми­ ром, ^го была не только пропагандистская фикция. Август действи­ тельно создал строй, основанный на компромиссе — между старой римской аристократией и новыми людьми из разных социальных сло­ ев, пришедших к власти при его поддержке, между олигархией города Рима и рабовладельцами провинций, между Л1Гчной диктатурой и пра­ вовым государством, между традиционными республиканскими норма­ ми общественной жизни и перестройкой ее на монархический лад. В этом смысле горацнанское искусство пролегать путь не в открытом море, но и не слишком близко к прибрежным скалам, придерживать­ ся середины и меры было основой политики Августа и содержанием общественного идеала, который он стремился внедрить в массовое со­ знание. Поэтому, когда Гораций славословил Августа и его государ­ ство, это было отнюдь не всегда и не только вынужденное выполнение монаршьего заказа, но и уловление в складываюнпгхся формах жизни отзвука собственных мыслей. При подобном положении объективный смысл обнаруживался и в двойственной трактовке Горацием проблемы «Рим и мир». В слой об­ ласти еще больше, чем во многих других, Август стремился стабилпзп- 276 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности ровать и примирить противоречия, лавировать между ними вместо то­ го, чтобы их обострять. С одной стороны, сохранялось архаическое убеждение, что Рим — центр мира, его порядок — норма для осталь­ ных народов, а римлянин — существо, стоящее иерархически выше всех остальных. Август насаждал в провинциях культ обожествленного Рима — богини Ромы, очень неохотно присваивал римское граждан­ ство, принимал меры, ограничивавшие проникновение отпущенников в структуру римского общества. Соответственно продолжались граби­ тельские эксцессы сенаторов-наместников в провинциях: Квинтилий Вар вел себя в 7 г. до н. э. в Сирии, а Мессала Волез в 11 г. н. э. в Азии ничуть не лучше Верреса. Сохранились в принципе откупа нало­ гов. В то же время именно с мероприятий Августа начинается про­ цесс, которому и предстояло в конечном счете привести к уравнива­ нию Рима и провинций. При нем провинциалы получили право жало­ ваться принцепсу не только на поведение римлян в провинциях, но и на злоупотребления магистратов, дела которых отныне разбирались в подобных случаях судом сената иод наблюдением принцепса. Во мно­ гих провинциях Август провел перепись и определил тем самым нор­ мы и суммы налогообложения, что в принципе должно было положить предел вымогательствам. Деление провинций на сенатские и импера­ торские и взимание налогов в последних через императорских проку­ раторов также ограничивало возможности сенаторов-наместников бес­ чинствовать в провинциях и демонстрировать свое презрение к их жи­ телям. Своеобразной формой сближения провинций и их населения с римлянами явились во многих случаях так называемые concilia — ре­ гулярно собиравшиеся объединения вождей местных племен, которые выступали здесь в качестве жрецов императорского культа, демонстри­ руя единство народа данной провинции как части империи. Двой­ ственность во взгляде на соотношение Рима и внеримских народов у Горация, как видим, вызывалась, но не исчерпывалась личными осо­ бенностями поэта: в его субъективном подходе проступали объектив­ ные черты времени. Связь поэтического мировоззрения Горация с культурной и полити­ ческой атмосферой Августова принципата давно выяснена историками римской литературы и вряд ли может вызывать сомнения; указыва­ лось также и на связь с этой атмосферой горацианской философии «золотой середины» м . Диалектика субъективного и объективного в творчестве Горация, однако, может быть понята и шире. Горациево отношение к проблеме «Рим и мир» не только отражает соответствую­ щие стороны политического курса Августа. В них обоих узнается еди­ ный принцип, Geist des Roinertuiiis, — сочетающее противоположнос­ ти, двуликое, как Янус, глубинное начало римской культуры. В конце Историческое пространство Древнего Рима —. 277 < III — начале II в. до н. э. «шовинизм» и «кеенофилия» соприсутствова­ ли в деятельности Сципиона и Катона. В начале I в. до н. э. Рим вел войну с союзными ему городами Италии, которые не хотели больше терпеть его своекорыстную политику; война К01гчилась фактической победой союзников; Рим уступил им право римского гражданства, от­ крыл дорогу к магистратурам, но — сумел сохранить политическую ге­ гемонию, престиж своих институтов и, вместо того чтобы растворить­ ся в италийской традиции, обогатил ею свою, где очень долго еще, «обнявшись, будто две сестры», тянутся эти явственно разные струи. В середине I в. н. э. император Клавдий констатировал, что римляне от­ крыли дорогу к своему гражданству, почетным должностям и культуре «наиболее достойным провинциалам, оказав тем самым существенную поддержку нашей истомленной империи» (Тас. Ann., XI, 24, 2 ) . При­ меры можно было бы приводить и далее. Анализ проблемы историче­ ского пространства у Горация, как видим, не столько иллюстрирует политико-пропагандистскне установки Августа, сколько подтверждает двустороннее решение ее в истории Рима и римской культуры. 1984 ПРИМЕЧАНИЯ 1 См., в частности: Гуревич А. Я. Пространственно-временной «конти­ нуум» «Песни о нибелунгах» // Традиции в истории культуры. М., 1978; Ястребицкая А. Л. Западная Европа XI—XIII вв.: эпоха, быт, костюм. М., 1978; Клочков И. С. Духовная культура Вавилонии. Человек, судьба, время. М., 1983; Meslin M. L'homme romain. Paris, 1979, см. также библиографический раздел в конце книги. "«Марсу был посвящен первый месяц, второй ж е — Венере:/ Рода начало она, он — зачинатель его» (Ovid. Fast., I, 39—40. Пер. Ф. Петровского). 3 1 5 Sen. Ad. Lucil., 95, 52; ср. 9, 17; De ira, I, 5, 2. Майоров Г. Г. Формирование средневековой философии. М., 1979, с. 5 и след. «Да, боги существуют: признание их — факт очевидный. Но они не таковы, какими их представляет себе толпа» (Письмо к Менекею, 123). См.: Машнин Н. А. Время Лукреция // Лукреций. О природе вещей. М., 1947, т. II, с. 255 и след. 7 Под 1923 (- 94 до н. э.) годом: «Родился поэт Тит Лукреций. Впос­ ледствии от приворотного зелья он впал в безумие (aniatorio poculo in fiirorem versus) и, хотя составил в перерывах между приступами 278 HI. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности сумасшествия (per intervalla insaniae) некоторые книги, которые впоследствии привел в порядок (emendavit) Цицерон, убил себя собственной рукой в возрасте сорока четырех лет». 8 Петровский Ф. А. Лукреций// История римской литературы. М., 1959, т. I, с. 2 9 4 - 2 9 5 . 9 Книга эта, как известно, написана по-гречески, и в ней в качестве главного источника использованы сочинения греческого писателя Посидония. Однако основу ее составляют личные впечатления ав­ тора, обошедшего при Августе северные провинции империи, и вы­ ражена в ней официально римская, а не греческая точка зрения на романизацию. 10 Там же. В цитате не помечены пропуски. Этот обычай как скифский отмечает Вергилий. См.: Georg., Ill, 461. 12 Вошедшие в пословицы выражения из од Горация — «мы все лишь тени и прах» (IV, 7, 16); «нам наперед знать не дозволено», «поль­ зуйся днем», «вина цеди» (I, 11). 11 13 Т. е. сделанных по греческому образцу искусными ремесленниками и продававшихся за большие деньги, в отличие от простых венков, сплетенных каждым из зелени, случившейся под рукой. 14 Гаспаров М. Л. Поэзия Горация // Квинт Гораций Флакк. Оды. Эпо­ ды. Сатиры. Послания. М., 1970, с. 22 и след. ИСТОРИЧЕСКОЕ ВРЕМЯ В ДРЕВНЕМ РИМЕ В Риме жило два представления о времени — мифологическое и исто­ рическое, отношения между которыми были далеко не просты. Мифологическое время воспринимается как таковое лишь в ретрос­ пекции, в свете позднейшей привычки мыслить себе линейно протекаю­ щую расчленешгую длительность как неотъемлемое структурное свойство жизни. Для древних же оно было не столько временем, сколько отсутст­ вием времени, которое именно этим своим отсутствием, пребыванием вне изменения, движения, развития, вообще вне акциденций, и характе­ ризовало особое, неподвижное и ценное состояние дейстрительности. Примером такого восприятия времени могут служить feriae — распре­ деленные на протяжении всего года дни обязательного досуга, посвящен­ ного богам. В эти дни подвергались табу все виды деятельности, связан­ ные с цивилизацией, т. е. возникшие, порожденные движением времени. Разрешалось лишь ловить птиц, собирать хворост и желуди; запрещалось пахать, сеять, косить, винофадарствовать, орошать поля и огораживать их, мыть баранов и стричь овец, запрягать быков и касаться земли желе­ зом, жениться, устраивать собрания и проводить военные наборы. Дру­ гими словами, табуировалось всякое изменение природной данности, не­ отделимые от него преобразование, организация и насилие. Feriae были символом некоторого архаичнейшего, изначального прошлого — докультурного и довременного, образом действительности, не знавшей неравен­ ства и вражды, бедности и богатства, частной собственности. ^го последнее обстоятельство имеет капитальную важность при ис­ следовании истории социально-экономических отношений в Древнем ми­ ре. Именно оно заставляет иногда разграничивать идеализацию дособственнических отношений, ощущаемую чв feriae, и идеализацию права собственности как гарантии от несправедливостей и насилия, проявляв­ шуюся в культе межей и фаниц, их покровителя Термина, первых ца­ рей — устроителей и освятителей «правильного» землеустройства, гаран­ тов всякой, прежде всего мелкой, земельной собственности. С точки зре­ ния психологии культуры и восприятия времени, однако, это разфаничение вряд ли Ифало существенную роль. Праздник сельских компиталий, учрежденный Сервием Туллием как праздник межи, в историческое вре­ мя протекал в тональности, весьма близкой к той, что характеризовала feriae. Он отмечался в начале января, в момент отдыха природы и людей после завершения сельских работ, у священного, отмеченного часовен- 280 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности кой, перекрестка, где сходятся границы нескольких владений; высшей точкой праздника была трапеза, на время которой восстанавливались от­ ношения социального равенства — жертву приносил не хозяин, а вилик, рабы получали двойную порцию вина и участвовали в застолье наряду с хозяевами, за столом сходились на равных зажиточные и бедные крес­ тьяне-соседи. Земельная собственность и границы не воспринимались, по всему судя, как результат исторического развития и не препятствовали ощущению возродимости в определенные дни и в определенных условиях блаженного состояния, которое не знало вражды, насилия и напряженно деятельной погони за временем. ^го народное представление о «золотом веке» нашло широкое отраже­ ние в римской литературе. Овидий перечисляет его признаки с предель­ ной четкостью: отсутствие судов и письменных законов, войн, труда, мо­ реплавания и неотделимого от него общения с иноземцами. Важнейшей чертой этого состояния является то, что оно не меняется, а пребывает, выключено из времени, включено в неподвижную вечность и именно по­ тому так прекрасно. Вечно стояла весна; приятный, прохладный дыханьем Ласково нежил зефир цветы, не знавшие сева... Не отдыхая, поля золотились в тяжелых колосьях. (Ovid. Met., I, 107-110. Пер. С. Шервинского.) Все те же признаки «золотого века» перечислены у Тибулла (II, 3, 35—48) и в «Георгиках» Вергилия (II, 536 и след.). Сенека (со ссыл­ кой на Посидония) допускает для «золотого века» существование вла­ сти, но такой, которая заботилась лишь об общем достатке, защищала слабейших от сильных, действовала не силой, а убеждением (Sen. Ad Lucil., 90, 4—5). Люди «золотого века» и для Сенеки также жили в блаженной неподвижности до-истории — naturam incorrupti sequebantur («еще не зная испорченности, следовали природе»). То же ощуще­ ние, согласно которому «золотой век» лежит вне собственно историче­ ского развития и потому как бы до времени, кончается там, где оно начинается, ясно выражено в рассказе Тацита (Ann., Ill, 26). Движение времени, однако, непосредственно задано в опыте каж­ дого человека и каждого народа. Представление о том, что время не только пребывает, но и преходит, не могло поэтому не проникнуть и в римское народно -мифологическое сознание. Как бы жестко ни была в нем проведена исходная установка на противопоставление идеального, неподвижного и реально развивающегося времени, тем не менее оба Историческое время Рима 281 эти образа нашли отражение в народных верованиях и обычаях с той непоследовательностью и внешней нелогичностью, которая столь ха­ рактерна вообще для архаических пластов культуры. С этой точки зрения показательны римские обряды изгнания или уничтожения прожитого времени. С ними связан, например, праздник Анны Перенны. В этот день на берегу Тибра ставили шалаши из мо­ лодой зелени, и, располагаясь в них или под открытым небом, люди обнимались, много пили, пели смешные и непристойные песенки. В литературе классической поры образ самой Анны Перенны перекрыт таким количеством позднейших наслоений и входит в такое число контаминации, что уже Овидий говорил о его многозначности (Ovid. Fast., Ill, 543). Праздник Анны Перенны отмечался 15 марта, т. е., по древнему рим­ скому счету, в первые дни начинающегося года, завершая зимнюю паузу перед возобновлением сельскохозяйственного цикла. Обряд праздника требовал от каждого предрекать другому долгую грядущую жизнь, «стольких желая годов, сколько кто чаш осушил» (Ovid. Fast., Ill, 532). По распространенному мнению, Анна Перенна считалась одним из аватаров Луны, ибо она mensibus impleat annum (ibid., Ill, 657), т. е. членит время, наполняя год отмеренными его отрезками — месяцами, Луна же, или Диана, воспринималась как женская ипостась Януса (Macrob. Sat., I, 9, 8; Varro. R. г., I, 37, 3). Естественно предположить, что Anna Реrenna — лишь персонифицированная феминизованная форма от annus perennus, т. е. неиссякающий, вечно длящийся год. Не случайно с этой точки зрения, что в большинстве мифов Анна выступает как глубокая старуха. В разделе «Фаст», посвященном Анне Перенне, есть и рассказ о том, как она, будучи дряхлой старухой, притворилась юной красавицей, возбудившей страсть Марса, и о том, как смешно и нелепо выглядел мо­ гучий бог-воитель, обнаружив в последний момент свою ошибку. С этих-то пор и поют в честь Анны нескромные шутки: Весело вспомнить, как бог мощный был так проведен. (Ovid. Fast., Ill, 695-696. Пер. Ф. Петровского.) Мысль о том, что противная старуха, прикинувшаяся было юной красавицей, но в последний момент разоблаченная, символизирует из­ житой год, а насмешки над Марсом — это насмешки над теми, кто нелепо держится за старое вместо того, чтобы любить крепнущую юность природы и года, подтверждает обряд сожжения Анны Перен­ ны, сохранившийся в древних городах Италии. В конце зимы здесь и поныне раскладывают огромные костры из всякого старья, на кото- 282 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности рых торжественно сжигают чучело старухи Анны, сопровождая все это песнями, плясками, незатейливой пиротехникой. Так или иначе, легенда об Анне Перенне — один из признаков то­ го, что в римском народно-мифологическом мировосприятии наряду с представлением о неподвижно сохраняющемся времени существовало и представление о его движении, сломах, об изживании прошлого и становлении нового. ЭТО острое ощущение рубежа, где прошлое исчезает и открывается бу­ дущее, находило выражение также в отношении римлян к январским ка­ лендам — первым после зимнего солнцестояния, знаменовавшим начало нарастания дня. День январских календ должен был быть заполнен дея­ тельностью, указывавшей на то, чем человек будет заниматься и в чем будет пожинать успех в течение всего наступающего года: ремесленник символически совершал основные трудовые операции своего ремесла, крестьянин — основные акты обработки земли, суды проводили для фор­ мы заседание, в котором претор принимал несколько жалоб, так и не вы­ нося по ним решения. Наконец, консулы поднимались на Капитолий, чтобы официально вступить в должность '. В эпоху принципата в январ­ ские календы войска принимали присягу императору, тем самым беря на себя обязательство на наступающий год. В этот день лавровыми венками и ветками украшали притолоки дверей дома: порог дома был внутренне связан с порогом года, который переступало стремящееся вперед время — и та, и другая границы находились под покровительством Януса. Не слу­ чайно существовало обыкновение в январские календы дарить друг другу медные монеты с изображением этого божества. День первого января во­ обще считался его днем: Янус двуглавый, ты год начинаешь, безмолвно скользящий; Ты лишь один из богов видишь все сзади себя. (Ovid. Fast., I, 65—66.) В образе этого бога стихийная диалектика народно-мифологического восприятия времени у римлян получала наиболее полное выражение. Он имел огромное количество аватаров охватывавших самые разные сторо­ ны действительности, выступал то как бог небесных явлений, то как по­ кровитель дорог и улиц, но доминантой его образа, бесспорно, было пред­ ставление о единстве концов и начал как в пространстве, так и во време­ ни. Он был привратником солнца, выпускавшим его в дневной путь по небу и впускавшим обратно на вечерней заре, и он же был самим солн­ цем, проделывавшим этот путь и тем самым отмерявшим время и цикли­ чески двигавшим его вперед2. Он — Pater Matutinus, «раннего утра отец», и тем самым покровитель всякого созидания, «которым все человеки Историческое время Рима 283 жизни труды начинают» (Ног. Sat., II, 6, 20—23), т.е. опять-таки бог времени, но не неподвижного и лишенного энергии, каким оно было в «золотом веке», а времени заполненного и содержательного. Само время и деятельное, миросозидающее движение его в образе Януса нераздель­ ны — он «достославный отец годов и прекрасного мира» (Annorum nitidique sator pulcherrime mundi. — Mart., X, 28, 1), причем само это движе­ ние идет по кругу, соединяя концы и начало: ius vertendi cardinis omnis meum, — говорит у Овидия Янус о себе самом, — «круговращением всего мира заведую я» (Ovid. Fast., I, 120). Краткий обзор* народно-мифологических представлений о времени приводит к нескольким существенным умозаключениям. В этих пред­ ставлениях выступают вполне сложившимися и оба основных движения времени, и их диалектика: в них есть идеализация прошлого, исходного состояния общества и восприятие истории как его порчи, есть понимание непреложност|1 и благотворности развития и деятельности, есть, нако­ нец, ощущение неразрывности того и другого — переломных точек, где изживание и становление конкретно и зримо переходят друг в друга. Эта система воззрений характеризует не столько тот или иной период истории Рима, сколько его культуру в целом. С одной стороны, она отчетливо свя­ зана с древнейшими формами общественного производства, в частности с обработкой земли и сельскохозяйственным циклом; в ней идеализовано состояние общества, предшествующее развитию товарных отношений; ряд реально-исторических моментов связан с эпохой и законодательст­ вом царей; есть множество свидетельств того, что Янус со всем присущим ему кругом представлений — исконное, древнейшее верховное божество римлян. В то же время многие отразившиеся здесь воззрения описаны как вполне живые авторами не только классической поры, но и Поздней империи, а отразившиеся здесь обычаи просуществовали на протяжении всей истории Рима — до конца принципата (январские празднества, сель­ ские компиталии, фериальные дни, культ Януса). При всей распростра­ ненности многих охарактеризованных особенностей понимания времени другими народами Древнего мира некоторые из них, и притом весьма важные, засвидетельствованы только у римлян. Таков прежде всего сам Янус и круг диалектических представлений о времени, с ним связанных; таков обычай новогодних подарков. Можно сказать, таким образом, что в рамках описанной системы мифологических воззрений складываются формы восприятия времени, которые специфичны для римской культуры в целом. Этот вывод подлежит учету при анализе римских представлений об историческом времени. Размышляя о движении родной истории, рим­ ские авторы, разумеется, исходили из актуального опыта общественнополитического развития своей эпохи, из усвоенных ими греческих, а 284 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности иногда и восточных учений, создавали построения философски рефлектированные, отмеченные печатью авторской индивидуальности и глубоко отличные поэтому от народно-мифологических форм мировосприятия. Но на более глубоком уровне созданные ими концепции римской истории и исторического времени обнаруживают с этими народными формами мировосприятия неразрывную, органическую связь. Если у Саллюстия и Цицерона, Овидия и Горация, Вергилия и Тацита мы находим ту же иде­ ализацию прошлого и осуждение новизны, или, напротив, те же насмеш­ ки над привязанностью к грубой старине и апологию деятельности и раз­ вития, или, главное, то же стремление обнаружить динамическое равно­ весие между этими противоположными движениями времени, то мы нправе предположить, что их сочинения принадлежат не только их пери­ оду или их кругу, а и римской культуре в целом, что народно-мифологи­ ческая и литературно-философская традиции восприятия времени — это две стороны единого культурно-исторического феномена. Главный принцип отношения римских писателей к времени — глубо­ кий, органический консерватизм. «Характерные черты римской идеоло­ гии, — утверждает современный исследователь, — элементы консерватиз­ ма и враждебности ко всяким новшествам... Древнеримская мораль бы­ ла целиком ориентирована в прошлое»3. «Нравы предков» действительно были для римлян наставлением, идеалом и нормой, а движение времени вперед — соответственно нарушением идеала и нормы и, следовательно, утратой, разложением, порчей. Материал источников целиком под­ тверждает это широко известное положение. Где же ваши умы, что шли путями прямыми В годы былые? Куда, обезумев, они уклонились? {Cic. De sen., 16. Пер. В. О. Горенштейна) 4. «Меры, которые принимались в старину в любой области, были лучше и мудрее, а те, что впоследствии менялись, менялись к худшему» 5. Меж­ ду этими суждениями промежуток в 400 лет, и все 400 лет уверенность, здесь высказанная, оставалась неколебимой. «Новшества, противные обычаям и нравам наших предков, нам не нравятся и не представляются правильными», — говорилось в сенатском постановлении 92 г. до н. э. (Gell., N. А., XV, 11). Веком позже ему вторил Гораций: Чего не портит пагубный бег времени? Ведь хуже дедов наши родители, Мы хуже их, а наши будут Дети и внуки еще порочнее. (Ног. Garm., Ill, 6, 46, 49. Пер. Н. Шатерникова.) Историческое время Рима 285 Ощущение того, что время содержательно, а движение его соотне­ сено с определенными ценностями и нормами, причем соотнесено так, что они сосредоточены в прошлом и задача потомков состоит в сохра­ нении их, в постоянном корректировании по ним своего поведения, проявляется и в праве, и в общественной психологии римлян. Чтобы убедиться в этом, возьмем в качестве примера административно-пра­ вовое и социально-психологическое регулирование такой существенной сферы повседневной жизни римлян, как обеспечение их водой. К концу I в. н. э. римское население было обеспечено водой полнос­ тью (Front. De aqu., II, 88). В следующие годы на каждого жителя сто­ лицы ее приходилось в сутки от 600 до 900 литров. Укажем для сравне­ ния, что в начале XX в. в Петербурге на каждого жителя приходилось 200 литров, а в середине века в Нью-Йорке — 520 6. Водоснабжением ве­ дал специальный магистрат, curator aquarum, располагавший техниче­ ским штатом в 700 человек. С инженерной точки зрения водопроводы, доставлявшие в Рим воду, представляли собой в высшей степени совер­ шенные сооружения, тянувшиеся на десятки километров и обеспечивав­ шие высокое качество воды. Мастера-водопроводчики знали краны, уме­ ли подкачивать воду на любой нужный им уровень, широко пользовались законом сообщающихся сосудов. Тем более примечательно, что вся эта потенциально столь совершенная система регулировалась нормами, ори­ ентированными не на реальные современные условия жизни столицы, а на условия архаические, давным-давно исчезнувшие из римской действи­ тельности, но сохранявшие, вопреки опыту, всю свою власть над мышле­ нием и администрации и народа. Когда-то вся поступавшая в город вода представляла собой только aqua publica, т. е. воду для общественных нужд, шедшую в защитные со­ оружения города, для городского строительства и в уличные водоразбор­ ные колонки. Жителям разрешалось пользоваться лишь той водой, кото­ рая переливалась за края уличных бассейнов; отведение воды в частные дома было привилегией немногих, самых видных граждан; водопровод­ ная вода, предоставленная отдельным лицам, в принципе предназнача­ лась для орошения земельных участков, и использование ее для нужд об­ щественного комфорта и массовых развлечений жестко ограничивалось. Система эта, таким образом, была ориентирована на обеспечение жизне­ деятельности общины как целого и создание постоянного запаса воды, что имело смысл при угрозе военного нападения или зависимости города от стихийных бедствий. В эпоху Поздней республики и Ранней империи условия эти давно перестали существовать. Вражеские войска действова­ ли на далеких границах, в сотнях, а то и тысячах километров от столицы, общественная жизнь протекала в роскошных портиках, базиликах, ним­ феях, термах, где вода изливалась мощными непрестанными потоками, 286 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности каждая кухня каждого дома легко могла быть обеспечена водой за счет городских водопроводов. И тем не менее... Водоснабжением Рима еще в конце Республики продолжали ведать высшие сакральные магистраты-цензоры, а при Империи curator aquarum назначался принцепсом из числа самых доверенных сенато­ ров; с конца I в. н. э. он по положению входил в императорский со­ вет. Никакой необходимости в руководителях такого ранга римское водоснабжение, давно ставшее обычным участком коммунального хо­ зяйства, не испытывало, и на Востоке и в Греции им ведали самые обычные муниципальные чиновники. Взгляд на сенатора, обеспечива­ ющего город водой, как на одну из ключевых фигур общины был в Риме чистой данью архаической традиции, но взгляд этот упорно сох­ ранялся — время остановилось, генетическая память выступала как корректор реальной жизненной практики. Такой же характер носили и все другие нормы и правила, регули­ ровавшие римское водоснабжение. В головном сооружении каждого водопровода водораспределительное устройство было сконструировано так, что при сокращении дебита страдали жилые дома и фонтаны, обеспечивавшие прохладу и комфорт в городе, уровень же aqua publi­ cs оставался неизменным, хотя в реальной жизни города она играла теперь не главную роль. Больше половины поступавшей в столицу во­ ду в I в. н. э. шло в частные дома, а еще большее число домовладель­ цев отводило ее самовольно; пропускная способность водопроводов, как говорилось, давала возможность обеспечить водой вообще все особняки — тем не менее разрешение на нее давалось, как в IV или III вв. до н. э., весьма жестко, только персонально, учитывая общест­ венное и имущественное положение домовладельца. По наследству «право домашней воды» не передавалось. В сенатском постановлении, принятом по этим вопросам в 11 г. до н. э., содержалась примечатель­ ная формулировка: «Хозяева сохраняют право на воду до тех пор, по­ ка они владеют землей, ради которой вода была им дана» (ар. Front. De aqu., II, 108). Другими словами, в порядке консервативной юри­ дической фикции просьба о предоставлении домашней воды мотивиро­ валась необходимостью орошать земельный участок при доме. Типич­ ный римлянин флавианской поры, персонаж Марциала или Ювена­ ла — отпущенник, только вчера получивший гражданство, меняла, ха­ пуга ростовщик, которому вода нужна была для купален и фонтанов, соприкасаясь с системой водоснабжения, должен был предстать как старозаветный земледелец, заботящийся об орошении земли, предо­ ставленной ему общиной. Самовольное отведение воды также рассмат­ ривалось не на уровне сегодняшних отношений, т. е. как обычное и весьма распространенное нарушение правил, а как покушение на жиз- Историческое время Рима 287 ценные интересы общины, т. е. как государственное преступление, и каралось конфискацией земли и штрафом до 10 тыс. сестерциев. Положение с римским водоснабжением показывает, что на «оста­ новленное время», т. е. на консервативную, в реальной действитель­ ности как бы и изжитую норму, в Риме ориентировались не только правовые установления, но и формы массового сознания. Как упоми­ налось выше, римские гидротехники умели пользоваться кранами. Один кран, например, дошел до наших дней из дворца Тиберия на Капри, о кранах идет речцэ письмах Сенеки (Sen. Ad Lucil., 86, 6). В городском водоразборе, однако, ими парадоксальным образом почти не пользовались, и поступавшая в город вода текла непрерывным по­ током из домашних водопроводов, из уличных колонок и фонтанов, переполняла бассейны, лилась на землю, ежедневно тысячами тонн уходила без всякой пг^1ьзы в канализацию и реки. Это было не упуще­ ние, а принцип: в цитированном выше сенатском постановлении 11 г. до н. э. говорилось, что главная задача сенатора, ответственного за римские водопроводы, — «прилагать величайшее тщание к тому, что­ бы в уличных бассейнах вода изливалась днем и ночью». На уровне технических представлений раннеимператорской эпохи, рациональной организации городского хозяйства и повседневного быта такое обращение с водой представляется совершенно непонятным. Оно находит себе объяснение все в той же логике «остановленного време­ ни» или даже «времени, обращенного вспять». На заре свой истории римляне видели в родниках и реках либо богов, либо их обиталища. Сакральное отношение к источникам воды отражало характерное для замкнутой маленькой древней общины обожествление не природы во­ обще, а именно своей, местной природы. В самом Риме богами были внутренние или пограничные водоемы — Тибр, его приток Анио, ис­ точник Ютурна на форуме и еще одна Ютурна на Марсовом поле и др.; древний алтарь бога источников Фонта находился рядом с осно­ ванным Анком Марцием храмом Януса и храмом царя Нумы на Яникуле, т. е. на границе, замыкавшей некогда владения римской общи­ ны; также и вне Рима храмы, строившиеся по берегам рек и источни­ ков, посвящались genii loci и возводились местными общинами7. Соот­ ветственно, по мере отмирания автаркичной общинной экономики, общинной системы институтов и общинной идеологии источники про­ точной воды вроде бы к десакрализовывались, в них, хотя и с некото­ рыми ограничениями, стало разрешено купаться, на реках появились плотины, ирригационные сооружения, а главное, священные источни­ ки стали заключать в трубы и превращать в водопроводы. Дело в том, однако, что в римской мифологии в основе каждого культа обычно лежал некоторый исходный образ-понятие. Когда речь 288 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности шла о культе источников и рек, таким образом-понятием была энер­ гия, с которой вода, подчиняясь неведомой силе, вечным током ус­ тремлялась из тьмы, где дотоле пребывала, на белый свет. Фонт был аватаром Януса — бога фаницы и перехода; другим аватаром Януса и, следовательно, «братом» Фонта был Термин — покровитель межей и фаниц; непосредственным предметом почитания в культе источника было именно само не подчиняющееся никакой внешней силе вечное и свободное истечение: «Fons — unde funditur e terra aqua viva», — объ­ яснял этимологию слова «источник» Варрон (L. 1., V, 123); «источ­ ник — оттого что истекает из земли живая вода». Римляне строили свои водопроводы, рассчитывая длину и высоту акведуков, строили и ремонтировали водоразборные сооружения, торговали водопроводной водой и даже крали ее, но неповторимая особенность их сознания со­ стояла в том, что очевидная рукотворность и повседневная прозаич­ ность водопроводов не противоречили для них их священному проис­ хождению и священному характеру. В сегодняшний опыт как в амальгаму входили архаические пласты религиозного сознания, в опы­ те актуального времени жило остановленное время древней общины. Поэтому водопровод был инженерно-техническим сооружением и ни­ когда не был им до конца, ибо и в нем происходил все тот же сак­ ральный акт — выход из недр земли aqua viva — «живой воды». И при Цицероне, и при Августе, и при Флавиях единый строй восприятия продолжал охватывать в общем сакральном представлении не только источники и реки, но также водопроводы, колодцы, фонтаны, улич­ ные колонки. Они имели свой культ, как и питавшие их родники. Ежегодно 13 октября отмечался праздник фонтаналий, посвященный главному богу источников Фонту, — в этот день в его честь украшали цветами равно и родники, и колодцы (Varro. L. 1., VI, 22). В одном из своих стихотворений Стаций славит нимф, что «в Лации и на семи Рима холмах обитают»; но они же живут в водах рек, которые пита­ ют римские водопроводы, и, «сжатые камня фомадой, по аркам вы­ соким стремятся» (Stat. Silv., I, 5, 25—29). Проперций включал в число священных источников наряду с Тибурном и Клитумном также и Марциев водопровод (III, 22, 25—26). В нимфеях, заполнявших Рим и города империи, совершались обряды, связанные с культом местных источников; водораспределительные устройства, сооружавши­ еся на глазах у всех, продолжали восприниматься в то же время как природные источники воды, занимать свое место в архаической сак­ ральной действительности местной общины, и потому пресечение их свободного тока все еще представлялось таким же кощунственным, как насилие над богом, обитавшим в источнике и дававшим живую воду земле, посевам, людям. Историческое время Рима 289 Остановленное время господствовало не только в сфере быта, но и в сфере общественно-политической. Это видно хотя бы из той гранди­ озной консервативной фикции, которой была республиканская форма принципата I в. и которая продолжала сохранять свои жизненные ос­ нования в сознании и правителей, и масс на протяжении по .крайней мере века или полутора. Ограничимся лишь одним примером в под­ тверждение сказанного. Власть принцепса, как известно, основывалась фактически на во­ енной силе, юридически — на сосредоточении в его руках всех основ­ ных магистратур. И то и другое представляло собой явный и полный разрыв с республиканскими традициями и означало создание нового строя — по сути дела, монархического. Верховная власть монарха бы­ ла несовместима с верховной властью основного носителя государ­ ственного суверенитета при Республике — народного собрания, или комиций. В первый же период императорского правления они начина­ ют исчезать из жизни государства. Отмирает, в частности, одна из главных функций комиций — выбору магистратов. Процесс этот, од­ нако, шел негладко, с характерными задержками и противоречиями. В 5 г. н. э. по Валериеву — Корнелиеву закону были созданы две избирательные центурии из сенаторов и всадников, которые в предва­ рительном порядке рассматривали кандидатуры лиц, претендовавших на магистратские должности, и затем рекомендовали их центуриатным комициям. Голосование в народном собрании утрачивало, таким обра­ зом, всякий реальный смысл. Август, когда-то начавший с того, что «восстановил исконные права комиций» (Suet. Aug., 40, 2), к концу жизни, по-видимому, понял их несовместимость с принципатом и в завещании своем предусмотрел меры к их «упорядочению» (Veil. Pat., II, 124, 3). Однако Тиберий, унаследовав власть, не стал заниматься «упорядочением» комиций и в 14 г. попросту перенес выборы магист­ ратов в сенат. Правомерность этого шага, казалось бы, ощущали все: «И народ, если не считать легкого ропота, не жаловался на то, что у него отняли исконное право, да и сенаторы, избавленные от щедрых раздач и унизительных домогательств, охотно приняли это новшество» (Ann., I, 15, 1. Пер. А. Бобовича). По справедливому замечанию сов­ ременного исследователя, этот акт «знаменовал конец республики с го­ сударственно-правовой точки зрения» 8. Сложность состоит в том, однако, что эта мера, столь естественная и всеми ожидавшаяся, подготовленная всем предшествующим разви­ тием событий, на протяжении более ста лег никак не могла внедрить­ ся в жизнь. Так, по логике вещей реформа Тиберия должна была от­ менять все иные избирательные процедуры, и в частности половинча­ тый закон Валерия — Корнелия. Тем не менее в 19 г. среди почестей, 10-199 290 111. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности посмертно возданных Германику, фигурирует создание в соответствии с этим законом еще одной избирательной центурии из сенаторов и всадников, которой было присвоено имя покойного героя. Решение се­ наторов имело своей целью увековечить память о Германике — они, по-видимому, были уверены, что и после реформы Тиберия и вопреки ей народные комиции сохранятся, хотя бы и в урезанном виде. Пред­ положение их на первый взгляд оказалось ошибочным: их решение отразилось в одной-единственной надписи и было, скорее всего, туг же отменено вместе со многими другими почестями, декретированны­ ми Германику в эти дни (Тас. Ann., II, 83, 4). И тем не менее, по весьма обоснованному предположению, аналогичная мера была повто­ рена еще раз в 23 г., когда была создана сенаторско-всадническая центурия в память только что скончавшегося сына Тиберия Друза. Сохранилось и еще более позднее свидетельство, от 30 г., о каких-то inprobae comitiae, состоявшихся на Авентине и избравших в консулы временщика Тиберия Сеяна (ILS, 6044). Периодически возрождались не только собрания, предусмотренные Валериевым — Корнелиевым за­ коном, но и центуриатные комиции в их старом, республиканском об­ лике, как явствует из сообщения Светония (Suet. Gai., 16, 2) о том, что в 38 г. Гай Калигула «вернул народу выборы должностных лиц, восстановив народные собрания (suffragia comitiorum)». На следую­ щий же год, однако, и это решение было пересмотрено и комиции снова упразднены. Тем не менее много позже, рассказывая о правле­ нии Вителлия (69 г.), Тацит упоминал про то, что этот принцепс «как простой гражданин отстаивал на консульских комициях своих кандидатов» (Тас. Hist., II, 91, 2). Плиний Младший еще в 100 г. со­ чувствовал Траяну, что тому пришлось, становясь консулом, выслу­ шать'долгие разглагольствования в комициях (longum illud carmen comitiorum), хотя сам Траян производил сенаторов в консулы про­ стым назначением (Plin. Pan., 63, 2). Даже Дион Кассий при Северах видел какие-то собрания, бывшие «как бы призраком» народных комиции (Dio Cass., 58.20.4). Что это были за собрания? Уже Тацит отказывался ответить на подобный вопрос, «до того, — утверждал он, — разноречивы сведения не только у писавших о них», но и у свидетелей таких комиции (Тас. Ann., I, 81, 1). Ясно, что это не были реальные выборы, так как кон­ сулы назначались принцепсами. Ясно в то же время, что это не были пустые, чисто декоративные церемонии, раз Тиберий, Калигула и да­ же еще Траян усматривали в них определенное политическое содержа­ ние. Бесспорно яиствует из всех упоминаний только одно: принцепсы стремились уничтожить комиции и в то же время сохраняли их. Необ­ ходимость их ликвидации диктовалась административными и правовы- Историческое время Рима 291 ми соображениями; необходимость их сохранения, следовательно, вы­ текала не из актуальных и прагматических обстоятельств. Она коре­ нилась не в структуре империи, а в структуре массового сознания, ко­ торую императоры должны были постоянно учитывать и в пределах которой порядки и установления должны были сохраняться неизмен­ ными, а время неподвижным. Консерватизм, однако, никогда не может быть полным и последо­ вательным, поскольку движение времени, перемены в жизни и ее об­ новление заданы каждому народу объективным развитием его произ­ водительных сил и каждому человеку его непосредственным опытом. Положение это уже очень рано начинает осознаваться в Риме и вызы­ вать к жизни концепции динамического исторического времени, про­ тивоположные разобранным выше. Надо сказать, правда, что исход­ ными и определяющими, фоновыми в Риме всегда оставались концеп­ ции консервативные, основанные на представлении о неподвижном или обратимом времени, и лишь в контрасте с ними своеобразным контрапунктом проходят через римскую историю и римскую культуру те восприятия времени, которые очень условно можно назвать «прогрессистскими». Они росли из нескольких источников и соответственно проявлялись в различных формах. Первая из таких форм носит отчетливо политический характер, связана с демократическим движением социальных низов, стремив­ шихся изменить сложившиеся порядки в свою пользу, а для этой цели доказать, что обновление есть закон жизни общества. Этот ход мысли обнаруживается в Риме уже очень рано. Он представлен, в частности, в речи народного трибуна Гая Канулея в 442 г. до н. э. «Что же из того, — говорил он, — что после изгнания царей не было еще ни одно­ го консула-плебея? Разве не следует создавать ничего нового? Не сле­ дует вводить чего-либо, сколь бы полезным оно ни оказалось, лишь оттого, что такого не бывало ранее? — у нового народа много чего ни­ когда не бывало ранее. В правление Ромула не было ни понтификов, ни авгуров — они созданы Нумой Пом пил нем. Не было в нашем госу­ дарстве ни цензов, ни распределения граждан по центуриям и клас­ сам — их ввел Сервий Туллий. Не бывало у нас и консулов — они воз­ никли после изгнания царей. Мы не знали ни власти диктаторов, ни самого этого слова — они появились при наших отцах. Народные три­ буны, эдилы, квесторы — ничего этого прежде не бывало, но они бы­ ли введены и будут существовать в дальнейшем. Менее чем за десять последних лет мы и создали коллегию децемвиров, которые бы дали нам письменные законы, и уничтожили ее, не оставив им места в на­ шей республике. Можно ли усомниться в том, что в городе, созданном на века и стремительно растущем, предстоит создавать и новые фор10 г 292 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности мы власти, и новые виды жречества, и новые законы, определяющие права народов и граждан?» (Liv., IV, 4, 1—2). При обсуждении большинства реформ, проводившихся в Риме за долгие века его существования, как правило, фигурировали попере­ менно две мотивировки: данная реформа должна быть принята, по­ скольку она соответствует традиции и нравам предков, или: данная реформа должна быть принята, так как она соответствует новым ус­ ловиям и новым потребностям, интересам развития нашего государ­ ства. Консервативная логика и принцип остановленного времени, как ни глубоко они были вкоренены в римском сознании, не могли быть универсальными и в силу самой своей неуниверсальности с необходи­ мостью порождали в политической сфере иную логику и обратный принцип. Аграрная реформа Гракхов мотивировалась необходимостью преодолеть развившееся имущественное неравенство, вернуть относи­ тельную соизмеримость земельных владений, восстановить справед­ ливость. Но уже закон о союзниках Гая Гракха полностью порывал с традицией, вытекал из нужд сегодняшнего дня и вместо того, чтобы апеллировать к прошлому, предварял будущее. Аграрная реформа, предложенная в 64 г. до н. э. Сервилием Руллом, должна была стать одним из тех «новых законов», неизбежность которых предвещал Гай Канулей. Цицерон противодействовал ей с позиций mores maiorum, но, обосновывая свои взгляды перед народом, он начал с пространного рассуждения о том, что его избрание в консулы есть благотворное новшество, порывающее с исконной традицией избирать на высшие должности лишь выходцев из древних аристократических семейств. Такого рода примеры можно умножать до бесконечности. Канулей был прав: в развивающемся государстве новшества, отражающие стремительный бег времени, были неизбежны. В области политики, однако, <<прогрессизм» выступал чаще всего как обоснование конкретных прагматических мероприятий и не воз­ вышался до самосознания, до теоретического осмысления — теоретиче­ ские обобщения, содержащиеся в речи Канулея, были введены в нее, по всему судя, изложившим ее Титом Ливием. Теоретическая концепция динамического времени и развития как блага складывалась преимущественно в спорах о том, что предпочти­ тельнее: ограничивать частное богатство и не допускать* рост уровня жизни ради сохранения суровой простоты и патриархальной беднос­ ти — этих источников боевой силы предков, либо поощрять рост и обогащение государства, использовать его для обогащения граждан и для придания их жизни большей обеспеченности и культуры, утончен­ ности и эстетизма, неведомых людям древнего, героического, но в то же время нищего и примитивного Рима. *>га дилемма была вполне Историческое время Рима 293 осознана уже Сципионом и Катоном, и именно старый Цензорий в полном противоречии со своим постоянным консерватизмом отстаивал право каждого стремиться к наживе ради своеобразно понятого «про­ гресса» (ORF3, Cato, fr. 167). Столетием позже этот его взгляд был развит знаменитым другом-врагом Цицерона Гортензием (Dio Cass., 39, 37, 3), а еще несколько позже, уже при Тиберии, консулярием Азинием Галлом (Тас. Ann., II, 33). И в том и в другом случае орато­ ры утверждали, что выражают мнение подавляющего большинства се­ наторов. «Прогрессизм» рос и креп прямо пропорционально забвению общинных норм и становлению принципата. В эпоху Клавдия, Нерона и Флавиев на авансцене общественной жизни Рима все заметнее ста­ новятся люди, которым родовитость, принадлежность к римской тра­ диции, верность старинным нормам поведения и старинным вкусам представляются заслуживающими лишь ненависти и презрения и кото­ рые, напротив того, стремятся утвердить ценность современности и развития. В области политики такие люди выступали часто в роли delatores — «доносчиков», пытаясь запугать, скомпрометировать, полити­ чески или физически уничтожить людей старой консервативной знати. Принцепсы, видевшие в них союзников по борьбе с сенатской арис­ тократией и республиканской идеологией и, кроме того, заинтересо­ ванные в прославлении своего режима в противовес прошлым, всяче­ ски поддерживали delatores, вступив с ними в своеобразный союз. Роль delatores, однако, не исчерпывалась политикой. Многие из них были так или иначе связаны с культурой и искусством. Фабриций Вейентон и Аквилий Регул выступали с литературными произведения­ ми, Эприй Марцелл был покровителем наук, и Колумелла посвятил ему свой трактат «О земледелии», Юлий Африкан преподавал оратор­ ское искусство. Их политическая практика связывалась для них с оп­ ределенной творческой позицией и определенным пониманием жизни, истории, общественного развития, движения времени. В 47 г. они до­ казывали в сенате, что irx деятельность служит интересам выдвигаю­ щихся «людей из народа» и подчинена «реальному ходу вещей» (Тас. Ann., XI, 7). В 70 г. один из самых ярких людей этого типа, Эприй Марцелл, доказывал: «Я прекрасно понимаю, что за государство соз­ давали наши предки, но помню и то, в какое время родились мы. Древностью должно восхищаться, однако сообразовываться лучше с нынешними условиями» (Тас. Hist., IV, 8). Предонтистское жизне­ ощущение распространялось на область искусства, и прежде всего красноречия. Сенека, находившийся с delatores в сложных и противо­ речивых отношениях, безусловно, разделял их презентизм и потешался над архаиз1фующимн стилистами, которые «ищут слова в отдаленных веках, говорят языком Двенадцати таблиц» (Ad Lucil., 114, 13). Лу- 294 III. Древний Ри.м. Картина мира и культура повседневности кан, создавая «Фарсалию», избегал упоминаний о своем предшествен­ нике Вергилии и полагал, что его собственные стихи, равно как и стихи Нерона, ничем не хуже Гомеровых (Phars., IX, 980-986). Для Марциала современный delator значительнее Цицерона (IV, 16, 5 - 6 ) , предпочитать прошлое настоящему может только завистник (V, 10), Катон - смешной педант, ничего не понимающий в настоящей, совре­ менной, поэзии (I, pi\). Наиболее ярко и полно резюмировал все это направление в рим­ ской культуре раннеимператорской поры Тацит, выведя в своем «Диа­ логе об ораторах» фигуру Марка Аира. Апр — судебный оратор, обоб­ щенный образ delatores, которые также были чаще всего крупными ораторами, политическими и судебными. Его красноречие отличалось «мощью и пылом» (Тас. Dial., 24, 1), как красноречие Эприя Марцелла, он отстаивает тот тип речей (19—20), которыми славился Аквилий Регул (Plin. Epp., I, 20, 14), он весел и шутлив, как знамени­ тейший delator Вибий Крисп (Quint., X, 1, 119). Подобно большин­ ству из Hirx, Апр прокладывает путь в жизни в обход людей родови­ тых, противопоставляя себя староримской традиции и системе ценнос­ тей (Тас. Dial., 8, 3). Как и delatores, он презирает старину, отверга­ ет консерватизм, эстетизирует исторический динамизм, развитие, стре­ мительное движение времени. Он прославляет деятельность судебного оратора за связь ее с живой жизнью сегодняшнего дня, за то, что она обеспечивает непосредственное участие в конфликтах и спорах совре­ менников (10). Перед таким человеком раскрывается вся несущест­ венность, вся мертвенность старины и традиции. «Признаюсь вам от­ кровенно, что при чтении одних древних ораторов я едва подавляю смех, а при чтении других — сон» (21, 1). Высшая ценность — не прошлое, а настоящее (20, 7; 21, 2). Критерий красоты — сила, здо­ ровье и напор жизни (21, 8), соответствие требованиям сегодняшнего дня (21, 9). Как поздний римский космополитизм не мог явиться основой для сколь-нибудь значительных достижений искусства и культуры, подобно этому и «ирезентизм» Аира, его предшественников и коллег был, ск<,рее, формой жизненной практики и общественным умонастроением, был в большей мере определенной стороной римского отношения к времени, чем целостным выражением такого отношения, и потому так же не мог явиться почвой для национальной философии культуры или художественных достижений всемирно-исторического значения. Един­ ственное, кажется, но зато весьма показательное исключение — твор­ чество Овидия, и в первую очередь его «Метаморфозы». Восприятие времени, присущее поэме, ясно выражено в 15-н ее песни словами Пифагора: Историческое время Рима 295 Время само утекает всегда в постоянном движенье, Уподобляясь реке; ни реке, ни летучему часу Остановиться нельзя. Как волна на волну набегает, Гонит волну пред собой, нагоняема сзади волною, — Так же бегут и часы, вослед возникая друг другу, Новые вечно, затем что бывшее раньше пропало, Сущего не было, — все обновляются вечно мгновенья. (Ovid. Met., XV, 179-185. Пер. С. Шервинского.) Бесконечное движение времени, однако, обладаег своим содержа­ нием. Оно состоит в перемещении духовного начала из одного сущеет ва в другое, в постоянной смене им форм и оболочек - словом, в ме­ таморфозе. Так: изменяется все, но не гибнет ничто и, блуждал, Входит туда и сюда; тела занимает любые Дух; из животных он тел переходит в людские, из наших Снова в животных, а сам во веки веков не исчезнет. (Там же, 165-168.) В этой постоянной смене в общем и целом господствует движение от низшего к высшему, так что в конечном счете она представляет собой оп­ ределенное развитие, прогресс, сама же поэма — «непрерывную песнь» «от начала вселенной до наступивших времен» (1, 3—4). Рассказ начина­ ется с изначального хаоса, который сменяется космосом (I, 5-72), жи­ вая природа, сначала воплощенная только в рыбах, животных и птицах, находит свое завершение и высшее выражение в человеке (I, 76—88). Несмотря на пессимистический рассказ об эволюции человеческого общества от «золотого века» к железному (I, 89—150), несмотря на многообразие и, так сказать, разно направленность описанных в поэме метаморфоз, было бы неправильно не видеть этот «прогрессизм» Ови­ дия, выходящий далеко за рамки поэмы и составляющий основу е^о мироо!цущения в целом. К его времени учение греческ!гх стоиков о развитии мира от изначальной дикости и хаоса к цивилизации и куль­ туре было воспринято в Риме (Cic. De inv., I sqq.), и Овидий полнос­ тью его усвоил, насытив em чисто римским содержанием. Век простоты миновал. В золотом обитаем мы Риме, Сжавшем в мощной руке все изоби~пье земли. На Капитолий взгляни; подумай, чем был он, чем стал он: Право, как будто над ним новый Юпитер царит! 296 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности Курия стала впервые достойной такого сената, — А когда Татий царил, хижиной утлой выла; Феоу и нашим вождям засверкали дворцы Палатина Там, где прежде поля пахотных ждали волов. Пусть другие поют старину, я счастлив родиться Ныне, и мне по душе время, в котором живу. (Ovid. Arsam., Ill, 113 122. Пер. М. Гаснаровл.) Отрывок этот очень характерен для Овидия. Атмосфера легкого изящества, фривольного остроумия, пресыщенности культурой и до­ статком, разлитая во многих его произведениях, была неотделима от чувства превосходства утонченной современности над примитивной стариной, другими словами, от восприятия поступательного движения времени как величины положительной. Даже в «Фастах», смысл кото­ рых состоял в прославлении исконных римских обычаев и тем самым старины, Овидий подчас не удерживается от иронии над грубым неве­ жеством великих предков (Ovid. Fast., I, 27—30). В «Метаморфозах» концепция поступательного времени трактуется как бы в двух планах. Один связан с прямо объявленным сюжетом поэмы — рассказом о том, как в бесконечной смене столетий раскры­ вается смысл Miq>oBOi°i истории, состоящей в реализации провиденци­ альной миссии Рима. Время движется линейно, прямо и только впе­ ред, от изначального хаоса, через бесконечные превращения, прибли­ жаясь к нашим дням — дням торжества Рима, римской цивилизации и римского полубога-императора. С этого поэма начинается (I, 250— 252), этим она кончается (XV, 420 и след.; 745 и след.). Нетрудно заметить, однако, что между этими двумя крайними точ­ ками объявленный сюжет почти не проявляется, а связанная с ним удобная и простая концепция линейно-поступательного времени ос­ ложняется и уг.тубляется. Художественная сила поэмы связана не с произнесенными скороговоркой, хотя и весьма патетичными славосло­ виями Рима и императоров в начале и в конце ее, а с превращениями бесчисленных существ, любящих, верящих, ошибаюнцгхся, страдаю­ щих, составляющими ее плоть. Художественная сила производив от художественной правды, а она в свою очередь — от глубины отраже­ ния чувств и верований, особенностей мировосприятия народа. В ос­ новной части поэмы раскрывается несколько иное, чем только что проанализированное, ощущение времени, несравненно более характерцен' для римского эпоса и римской культуры. «Метаморфоз,,» Овидия строятся на противопоставлении хаоса и космоса, грубого бесформия и оформленного существования, составля- Историческое время Рима 297 ющего суть культуры. Эта противоположность носит диахронный ха­ рактер: хаос изначален, космос возникает из его преодоления, культу­ ра есть венец развития, итог пути. Но на протяжении поэмы эти два начала гораздо чаще выступают в ином соотношении: изначальное бесформие уже преодолено, Прометей совершил свой подвиг, создан людской род, «во всяком труде закаленный» (I 414), но вот тогда-то разогретая солнцем земля снова стала порождать бесформенные чудо­ вища — «одних в зачаточном виде, при самом Миге рожденья, других еще при начале развитпья, Вовсе без членов, и часть единого тела нередко Жизнь проявляет, а часть остается землей первобытной». (Ovid. Met., I, 4 2 7 - 4 2 9 . ) Г>го было отчасти возрождение старых чудовищ, отчасти создание но­ вых (см. I, 437) — поступательный ритм развития здесь сбит, и ито гом этой тератологии является невиданный ранее монстр, Пифон. Бесформенный хаос не только уступает место гармонии культуры, но и, постоянно возрождаясь, вечно существует рядом с ней, как угроза и альтернатива. Пифон погибает под ударами Феба, бога полезных злаков и врачеванья, разумной истории и музыкального лада — бога культуры (I, 518—523), но чудовищное, apxainiecKoe, бесформенное или оформленное противоестественно сохраняется как изживаемая, но непреходящая антитеза культуры. Метаморфозы, при которых низшие формы существования трансформируются в высшие, т. е. такие, кото­ рые соответствуют логике оптимистического, поступательного движе­ ния времени, вроде превращения камней в людей (1, 400—415) или Цезаря в звезду (XV, 845 и след.), встречаются в поэме редко. Подавляющее большинство метаморфоз осуществляется в обратном направлении. Нимфа становится деревом, девушка телкой, моряки рыбами и т. д. Одно из главных изменений, сопутствующих таким превращениям, состоит в том, что человек утрачивает речь — голос разума, утрачивает способность к целесообразной деятельности, так как руки его становятся ветвями, плавниками, лапами, и погружается в немое беспомощное доразумное страдание, возвращается в тератоло­ гию докультурной архаики. Линейно-поступательное движение времени с его оптимизмом ока залось рационалист!теской абстракцией. Как человек, Овидий очень хотел отстоять его и прославить. Оно соответствовало его темперамен­ ту, эстетической утонченности его натуры, его вкусу к игровому нача­ лу жизни. Овидий, однако, был не только великим жизнелюбцем, но и честным художником, и он не мог не выразить то, что различал в 298 III. Древний Гим. Картина мира и культура повседневности породившей е ю действительности, что слышал в глубине римской тра­ диции и народного сознания. А в этой традиции и в этом сознании время воспринималось именно так, как в конечном счете и ошугил его автор «Метаморфоз», — в движении от примитивности к культуре и в неизбежной осложненности этой культуры своей противополож­ ностью, в постоянном взаимодействии архаически консервативного и динамического начал — словом, в его живой диалектике. 1984 ПРИМЕЧАНИЯ 1 По крайней мере с 153 г. до н. э. 2 Macrob. Sat., I, 9: «Янус, как полагают, — это солнце, и двумя лица­ ми он обладает потому, что ему подвластны обои врата неба — воз­ никая из одних, он начинает день, уходя в другие, оканчивает его». 3 Утченко С. Л. Идейно-политическая борьба в Риме накануне паде­ ния республики. М., 1952, с. 54, 5G. 4 Слова эти приписываются Аппию Клавдию Слепцу, консулу 307 и 296 гг. до н. э., цензору 316—311 гг. Стихотворную форму, в кото­ рой они только и дошли до нас, им придал поэт Квинт Энний ( 2 3 9 - 1 6 9 гг. д о н . э.)5 Тас. Ann., XIV, 43, 1. Тацит передает слова знаменитого правоведа эпохи Ранней империи Гаи Кассия Лонгина. % СергеенкоМ. Е. Жизнь Древнего Рима: Очерки быта. М.; Л., 1964, с. 58; Fietz W. Vom Aquadukt zuin Staudamin. Eine Geschichte der Wasservcrsorgung. Leipzig, 1966, S. 58. Плиний Старший полагал, что водопроводы приносят в Рим столько же воды, сколько получа­ ет Тибр от всех 40 своих притоков (N. П., 3, 54). 7 РПп. Ерр., VIII, 8, 5 и комментарий к этому месту в кн.: Shenvin Write А. N. The Letters of Pliny. Oxford, 1966, p. 457. См. также пе­ редаваемое Тацитом в «Анналах» (I, 79, 3) мнение о том, что «не­ обходимо уважать верования италийских союзных общин, которые обрядами, священными рощами и алтарями чтят реки родного края». 8 Syme Ft. Roman Revolution. Oxford, 1974 (reprint), p. 374. РИМСКИЙ ОБЕД Трехкратный прием пищи — утром, в середине дня и ближе к его концу — обусловлен, насколько можно судить, биологически и рас­ пространен повсеместно у самых разных народов, по крайней мере ев­ ропейских. Характер этих трапез, однако, подвержен значительным вариациям и колеблется не только от одного народа к другому, но и по социальным слоям. В современной Англии, например, для боль­ шинства населения и особенно для работников физического труда ха­ рактерен ранний очень плотный завтрак, менее плотный ленч и несво­ димый к строгим правилам ужин, иногда очень легкий, иногда обиль­ ный, в то время как у интеллигенции и людей свободных профессий питание строится во многом по иной, так называемой «континенталь­ ной» схеме: легкий первый завтрак, более плотный второй и обильный поздний обед1. Этот же порядок распространен во Франции, но юлько северной; на юге пик составляет обед, приходящийся на середину дня, тогда как ужин более скромен2. Древний Рим таких вариаций не знал. Каковы бы ни были индивидуальные отклонения3, как бы ни колебалось в зависимости от достатка и социально-культурной тради­ ции обеденное меню, принципиальная схема была общей и единой: по исстари заведенному порядку вся Италия легко закусывала утром4, перехватывала кое-что по завершении дневных дел и во второй поло­ вине дня собиралась на обед. Утренняя закуска (jentaculum) и днев­ ной завтрак (prandium) не предполагали ни точного времени, ни оп­ ределенного меню. Они только удовлетворяли голод в то время и в тех условиях, когда он возникал5. Одни, особенно крестьяне, приступали к приготовлению первого завтрака сразу же после пробуждения от сна и, лишь поев, выходили из дому. В Риме клиенты богатых и знатных семей шли утром приветствовать патрона часто натощак и только здесь получали спортулу — корзиночку с едой. На рассвете натощак отправлялся работать с императором Веспасианом его помощник и консультант Плиний Старший, съедавший свой «простой и легкий» jentaculum лишь по возвращении из дворца домой 6. Время второго завтрака было столь же неопределенным. Плиний Младший, помнивший по 'минутам роковой день, когда извержение Везувия уничтожило Помпеи, писал, что к полудню7 его дядя, только что нами упомянутый Плиний Старший, успел уже искупаться и по­ завтракать8. Сенека завтракал позже, перед самой предобеденной ба- 300 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности ней 9 . Император Август «закусывал в предобеденные часы, когда и где угодно, если только чувствовал голод» 10. Меню обоих первых завтраков складывалось случайно и произволь­ но. Если клиент завтракал остатками обеда, унесенными накануне из дома патрона или полученными тем же утром в виде спортулы, то та­ кой завтрак мог состоять из чего угодно. Бедные клиенты ели все под­ ряд, относительно зажиточные были более разборчивы. Марциал очень сердился на свою покровительницу, Если в подарок ты мне дрозда, пирога ли кусочек, Бедрышко ль зайца пришлешь, или еще что-нибудь п. Подчас оба завтрака бывали совсем скудными. Следуя своим при­ вычкам, император Август ел на завтрак «грубый хлеб, мелкую ры­ бешку, влажный сыр, отжатый вручную, аеленые фиги второго сбо­ ра» |2 , а Сенека и вовсе «завтракал сухим хлебом, не подходя к столу, так что после завтрака незачем было мыть руки» 13. Обычный завтрак, однако, располагался между этими двумя крайностями и состоял из хлеба, смоченного в вине или слабом растворе уксуса, сыра, фиников, иногда — холодного мяса или ветчины. Прекрасная картина утреннего завтрака крестьянина дана в приписываемой Вергилию небольшой по­ эме «Moreturn». Герой ее, Симил, «пахарь малого поля», встав, размо­ лов зерно и замесив хлеб, сажает его в печь, «глиняной миской по­ верх накрывает и жар насыпает». Приправой к хлебу, однако, у него оказывается только кружок сыра, поскольку он человек бедный и Близ очага у него не висели на крючьях для мяса Окорока или туша свиньи, прокопченная с солью. Тогда Симил находит другую приправу. Он выходит в огород, набира­ ет там чеснок, сельдерей, руту, кориандр и, подлив немного масла, стирает их в каменной ступке в единую плотную массу. Он собирает сп'ряпню и к^мок из месива лепит: По завершенье оно справедливо зовется «толченкой». Вместе с теплым хлебом и сыром эта «толченка» — moretum — и со­ ставляет его завтрак, съев который Симил запрягает быков в rftiyr и идет в поле. «На сегодня голод не страшен ему» м . Главное в jentaculum и prandium состояло в том, что их человек съедал в одиночку. Все же, что римлянин делал один, было для него необходимостью, данью природе, скучной повседневной прозой, ли- Римский обед 301 шейной подлинного, то есть общественного, содержания. Этим содер­ жанием обладал обед (сепа), и из всех видов приема пищи только он был трапезой в собственном смысле слова. Если приемы пищи, предшествовавшие обеду, не занимали опреде­ ленного места в распорядке дня римлянина, то обед начинался всегда точно и неизменно — около половины второго зимой и около полови­ ны третьего летом 15. Несколько сложнее ответить на вопрос о том, когда он кончался. Лишь человек аскетического образа жизни, вроде Плиния Старшего, «летом вставал из-за обеда засветло, зимой в су­ мерки» 1в, то есть проводил за столом около трех часов. Август, тоже весьма неприхотливый в своих привычках, шел после обеда занимать­ ся государственными делами, но эту работу его биограф называет «ночной» 17. До полуночи пировал Нерон 18; некоторые гости Тримальхиона уходят от него в полночь, так и не дождавшись окончания тра­ пезы ,9 ; обеды, продолжающиеся затемно, отмечаются в источниках неоднократно 20 . Переходить от обеда к ночному сну, по-видимому, считалось нормой. Во всех случаях, таким образом, римская сепа бы­ ла не просто формой насыщения, а важным элементом жизни. Она повторялась ежедневно, охватывала всю вторую половину дня и ве­ чер, то есть длилась от трех до шести или восьми часов и хотя бы уже по одному этому должна была обладать достаточно сложным и разно­ образным содержанием. Содержание это обусловливалось прежде всего тем, что обед всегда предполагал приглашенных гостей и общение сотрапезников; обеды в одиночку упоминаются у римских писателей в виде редчайшего ис­ ключения. Главное в обеде — беседа. Хотя в Риме I в. н. э., особенно у императоров и их вельмож, бывали пиры с огромным числом приг­ лашенных, единого, общего стола, по всему судя, не существовало, так что реальной единицей собравшегося общества оставалась все рав­ но малая, довольно тесная группа, легко и постоянно поддерживавшая общий разговор. Римляне любили говорить, что количество людей в застолье должно начинаться с числа граций (то есть с трех) и дохо­ дить до числа муз (то есть до девяти). Благодаря обильным литературным свидетельствам и археологиче­ ским данным мы можем довольно полно представить себе, как протекала римская сепа. Обычным местом обеда был триклиний — небольшая ком­ ната, чаще всего выходившая на перистиль. Если трапеза носила интим­ ный, чисто семейный характер, она устраивалась на втором этаже дома над атрием, фактически на чердаке, который и назывался поэтому «сепаculum». Напротив того, большой парадный обед протекал в специальном пиршественном зале, который располагался в задней, примыкавшей к саду части богатых особняков и назывался «oecus» — <<экус>>, или, в более 302 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности распространенном греческом произношении, «ойкос». Независимо от размеров помещения и числа обедающих центром, вокруг которого орга­ низовывалась трапеза, был небольшой стол, с трех сторон окруженный массивными, обычно каменными, ложами, на которых, по трое на каж­ дом, и возлежали обедающие. Эта группа, собственно, и называлась «триклиний*, и она повторялась в данном помещении столько раз, сколь­ ко нужно было, чтобы принять всех гостей. С четвертой стороны стола открывался доступ для тех, кто обслуживал трапезу, менял блюда и при­ боры, разрезал мясо, подливал вино. Верхняя поверхность ложа распо­ лагалась слегка наклонно (само слово «три-клин-ий» родственно русско­ му «клон-ить») и повышалась в сторону стола. На нее набрасывали много тканей и подушек, которыми выкладывали верхний край ложа и отделя­ ли место одного сотрапезника от места другого. При таком расположении лож и столов в триклинии должна была царить страшная теснота. Ску­ ченные люди, разогретые едой и вином, непрестанно потели и, чтобы не простужаться, укрывались специальными цветными накидками, наборы которых назывались синтезами. Марциал бывал у одного богача, кото­ рый в течение обеда менял такие накидки до одиннадцати раз, Чтобы в одежде сырой не мог твой пот застояться, Чтобы не мог простудить кожи горячей сквозняк 2|. Не меньшая теснота царила и на столе, очень небольшом по разме­ ру и потому не способном вместить блюда с едой. Ее приходилось при­ носить и либо ставить на стол, разложивши на тарелки, либо подно­ сить каждому отдельно. Поэтому в том же помещении рядом с три­ клинием ставились вспомогательные столики-серванты. Один такой изящный сервант в виде ослика с корзинками по бокам, в которых размещались закуски, описан, например, в главе 31-й «Сатирикона» Петрония. Точно так же и вино сначала разливали по большим сосу­ дам — у богатых людей они бывали из стекла или даже хрусталя, — которые располагались неподалеку от столов, и уже оттуда разливали его специальным черпаком (ойнохоей) по бокалам. Если в определен­ ные моменты затянувшегося пира нужно было сменить всю сервиров­ ку, то убирали не отдельные приборы, а сами столы22. Если отвлечься пока что от чудовищных пиров римских богатеев раннеимператорской поры и говорить об обычном хорошем обеде, который устраивал для друзей радушный хозяин, то меню его состояло/тще всего из четырех перемен, включало рыбу, мясо, разнообразные закуски и фрукты. Супы в источниках не упоминаются. Вот, например, как выгля­ дел хороший обед в маленьком городке Южной Италии в середине I в. н. э.: поросенок, «увенчанный колбасами», с птичьими потрохами и тык- Римский обед 303 вой; сырный пирог, холодный, но политый горячим медом, обложенный фасолью, горохом, орехами и персиками; по куску медвежатины; по­ следняя перемена состояла из мягкого сыра, виноградного сока, улиток (по одной на каждо.о из пирующих), рубленых кишок, печенки, яиц, сваренных «в мешочек», репы, горлинки, тунца. В заключение обеда вкруговую было пущено глубокое блюдо с маринованными оливками 23 . Многие часы, которые длился римский обед, были заполнены не толь­ ко едой; обед предполагал также и «культурную программу». В большин­ стве случаев цель ее состояла в том, чтобы развеселить сотрапезников. В триклинии появлялись шуты или комические актеры, иногда танцоры 24 . Если хозяин не хотел тратиться на такие представления, то он сам мог импровизировать какие-либо развлечения — например, аукцион картин, повернутых изображением к стене, или просто играть с приглашенными в кости. Нередко были и развлечения более высокого уровня — выступле­ ния музыкантов, исполнение стихов, чтение вслух. Римская сепа в основе своей имела также и определенный сакраль­ ный смысл, и для культурно-исторического анализа эта сторона дела важнее других. «Наши предки, — сообщает Валерий Максим, — учре­ дили ежегодную торжественную трапезу, которую они назвали «харистия», куда допускались лишь родные и свойственники с тем, чтобы, если возникло в семейном кругу какое-либо взаимное недовольство, уладить распрю под влиянием настроенных благожелательно людей и святости застолья, среди общего душевного веселья» 25. Несколько ве­ щей обращают на себя внимание в этом тексте. Во-первых, устране­ ние распрей, восстановление мира и приязни связано с застольем; со­ вместная еда есть форма выявления солидарности членов коллектива, ее знаковый смысл состоит именно в этом. Во-вгорых, объединившие ся за совместной трапезой люди сошлись за ней не случайно или вре­ менно, а представляют собой устойчивую группу, определенную общественную единицу. Словам «в семейном кругу» соответствует в ла­ тинском тексте выражение «inter necessarias personas», то есть харнстии объединяли кровных родственников, лиц, примкнувших к семье в результате брачных союзов, усыновленных и их родню, клиентов, дру­ зей, а в более позднее время также и отпущенников — всех тех, но только тех, кто составлял «фамилию», основную хозяйственную, об­ щественную и социально -психологическую ячейку древнеримского об­ щества. В-третьих, такой коллектив был объединен общим фамиль­ ным культом, и совместное принятие пищи было одной из его форм, как на то указывают слова о «святости застолья» («sacra inensae»). Формула «sacra inensae» предполагала не только жертвенное возли­ яние перед трапезой 26, но и делала религиозно обязательной за столом атмосферу доверия и чистоты помыслов. Так, Тит Ливии, рассказав 304 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности об убийстве на пиру у римского полководца знатного галла, явившего­ ся к римлянам с предложением союза, добавляет: самое «зверское и чудовищное» заключалось в том, что все это происходило «во время еды и питья, где принято возлияниями посвящать пищу богам и же­ лать друг другу добра» 27. Совместная трапеза была непременной чертой тех общинных, колле­ гиальных, культовых, дружеских организаций и кружков, в которых протекал досуг римского гражданина, а во многом также его обществен­ ная и повседневно-практическая деятельность. В повседневной жизни римлянин мог обедать и один, и с ближайшими членами своей семьи — женой, родителями, детьми; но в принципе и как факт культуры римская сепа — всегда форма общения и консолидации малой социальной группы, всегда совместная трапеза членов некоторого относительно устойчивого микросообщества28. Такие микрообщности образовывали непосред­ ственную фактуру жизни римлянина. Ни один из них никогда не принад­ лежал прямо и только обществу в целом, а всегда сначала какому-либо ограниченному множеству, микрогруппе, обязательно имевшей свой культ и, соответственно, свои застолья, свои sacra mensae. Подобные объединения могли входить в административно-правовую структуру го­ сударства— фамилия, сельская община, квартальные и компитальные коллегии в городах, коллегии, объединявшие жрецов официальных госу­ дарственных культов. Помимо них в Риме были также чрезвычайно рас­ пространены и коллегии иного типа — ремесленные, культовые, похорон­ ные, земляческие. Все они были организационно оформлены, зарегист­ рированы и при Империи собирались на свои застольные собрания с пра­ вительственного разрешения; без него коллегия считалась недозволенной (illicitum) и принадлежность к ней сурово каралась. Нельзя, однако, переоценивать четкость и универсальность этих деле­ ний. На протяжении всего республиканского периода истории Рима со­ здание сообществ рассматривалось как частное дело граждан, вообще не подвергалось никаким ограничениям м , и когда императоры поставили их под жесткий государственный контроль, этот контроль столкнулся с неодолимой традицией, с вековыми привычками народной жизни и ни­ когда не смог стать полным, а необходимость его — очевидной и общеп­ ризнанной. Содружества, кружки, застольные компании были столь обильны, возникали столь повсеместно, что провести границу между ними и сообществами с относительно устойчивой организацией, требо­ вавшими поэтому официального статуса, было сплошь да рядом невоз­ можно. На этой неясной грани долгое время просуществовали, напри­ мер, раннехристианские общины, которые имели совместные трапезы, свое руководство, практику материальной взаимопомощи, но все это настолько мало отличалось от повседневно-бытового общения едино Римский обед 305 верцев, что ни правительство, ни они сами подчас не знали, можно ли рассматривать их как недозволенные коллегии30. А как можно было определить специфически римский институт «друзей» (amici), кото­ рые, с одной стороны, собирались вокруг каждого сколько-нибудь зна­ чительного лица по принципу личной приязни, совместного времяп­ репровождения, совместных застолий и совместного участия в officia — общественно значимых проявлениях повседневной жизни, на основе общего происхождения, родства и свойства, а с другой — могли ока­ заться в решающий момент плотными, хорошо организованными от­ рядами, игравшими роль ударной силы определенной государственнополитической группировки? Первое в римской истории запрещение некоторых видов сообществ последовало именно тогда, когда прави­ тельство отдало себе отчет в возможности подобного их развития31. Не приходится поэтому удивляться, что подчас правительственные ко­ миссии, расследовавшие на месте те или иные скандальные проис­ шествия, обнаруживали в основе их действия каких-либо компаний и квалифицировали эти компании как «недозволенные коллегии», кото­ рые, следовательно, либо спокойно существовали до расследования на­ ряду с дозволенными, либо настолько мало отличались от обычных содружеств или землячеств, что их лишь задним числом можно было счесть коллегиями32. Все это показывает, что в Риме было трудно, а подчас и невозможно провести границу между оформленными и нео­ формленными микрогруппами, так что общественная действительность в целом тяготела к микромножественной структуре. Положение это объяснялось тем, что коллегиальность, сообщество и содружество были в Риме не столько правовым принципом, сколько социально-психологической потребностью, универсальной стихией су­ ществования, которую постоянно и многообразно источали из себя со­ циально-экономические и политико-идеологические условия жизни об­ щества. Сама же микромножественность общественного бытия была прямым и необходимым следствием общинного уклада, постоянно жившего в недрах античного общества, прямым и необходимым выра­ жением исходного и универсального принципа этого уклада — дроб­ ности, относительной замкнутости и внутренней сплоченности ограни­ ченных первичных ячеек существования. Не случайно в Древней Гре­ ции, росшей из тех же общинно-родовых начал, положение с микро­ множествами было во многом аналогично римскому33. Община и со­ циальная микрогруппа, с ее обязательной совместной трапезой, обра­ зовывали два разных проявления единого начала, и судьба последней раскрывает очень многое в судьбе первой. Эволюция разных социаль­ ных микрогрупп, рассмотренная в связи с эволюцией их застольных нравов, дает для понимания как кризиса римской гражданской общи- 306 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности ны, так и поисков выхода из нее подчас больше, чем хозяйственные подсчеты или анализ политических программ 34 . Поскольку микрогрупны были почти всегда также и культовыми объединениями, то совместные трапезы включали и обязательный ри­ туальный элемент; но шли люди за общий стол не столько ради богов, сколько прежде всего ради забвения общественных антагонизмов, в поисках человеческой солидарности и взаимной приязни, которые очи ассоциировали с легендарным «золотым» прошлым общины, которые нужны были им как воздух и которые они все реже находили в неу­ клонно отчуждающемся огромном государстве, в раздираемой обостря­ ющимися противоречиями римской повседневности. Еда и питье, бла­ гочестивая благодарность богам за их покровительство и человеческая солидарность составляли или обязательно должны были составлять в их идеализирующем сознании единство, имя которому было «сена» — совместная трапеза членов фамилии, общины, коллегии, кружка. Во время ежегодного праздника богов-покровителей участков, межей и перекрестков, так называемых сельских компиталии, в местах, где сходились границы нескольких владений, ставились столы, за которы­ ми принимали пищу на равных рабы и хозяева, и сам этот праздник по первоначальному своему смыслу был праздником согласия между владельцами земли и их родами 35 . Очарование совместных трапез, ко­ торые pei-улярно устраивали члены религиозной коллегии Великой Ма­ тери, измерялось, по признанию одного из их участников, «не столько телесными наслаждениями, сколько приятностью беседы в кругу дру­ зей» 36. Сохранились многочисленные надписи людей, отказывавших по завещанию деньги на то, чтобы их односельчане или члены их колле­ гий устраивали регулярно совместные трапезы 37 . Таковы были общественная психологическая потребность, идеал и норма, и тем более резким контрастом по отношению к ним представала сплошь да рядом повседневная реальность. Совместные трапезы вызыва­ лись погребностью сохранить или восстановить, пусть на несколько ча­ сов, пусть в иллюзорной форме, атмосферу идеализированной демокра­ тической солидарности членов общинной, семейно-родовой, патрональной организации. Потребность эту во всей ее остроте и непреложности постоянно порождала сама окружающая жизнь, которая несла в себе бесчисленные пережитки общинного уклада. Но та же жизнь несла в себе и прямо противоположные тенденции, столь же непреложно предполагая распад общинной солидарности, осквернение 1радиций и иллюзий граж­ данского равенства, их мучительное изживание и постоянное оскорбле­ ние. Это противоречие пронизывало всю римскую действительность, и, соответственно, в той или иной форме речь о нем заходила в предыдущих очерках и будет заходить в последующих. Особенно наглядно и ярко про- Римский обед 307 являлось оно, однако, в совместных трапезах, которые по самой своей природе предполагали дружескую солидарность собравшихся за столом людей и где поэтому особенно болезненно сказывались профанация и распад этой солидарности. Остановимся на том, как протекал в эпоху Ранней империи римский обед на двух полюсах общественной иерархии, в предельно неформаль­ ных или в относительно мало формализованных и потому особенно пока­ зательных микрогруппах — в харчевне и в обществе клиентов и друзей, собиравшихся за столом высокопоставленного патрона. Есть основания думать, что харчевни в Древнем Риме были не просто местом времяпрепровождения, а именно микрообщностью. Во-первых, харчевен было очень много. Речь о них идет почти у всех авторов, самых разных и отражающих самые разные стороны римской действительнос­ ти, — у Цицерона, Цезаря, Вергилия, Горация, Петрония, Марциала, Светония, Ювенала, даже Тацита. В описаниях путешествий постоялые дворы упоминаются повсеместно, вплоть до самых глухих уголков импе­ рии, причем в пределах даже небольшого города их можно менять много раз 38. К середине I в. в Помпеях на 10 тысяч населения39 было около 120 таких заведений; одна из главных улиц города, Стабиева, имела 770 м длины — археологи обнаружили на ней 20 харчевен; если даже предполо­ жить, что лишь половина жителей проводила здесь время, это значит, что на каждые 40 человек имелся кабачок. Во-вторых, размещение харчевен и особенности древнеримского быта указывают на то, что они обслуживали не столько проезжаю­ щих, сколько местных жителей. Если картографировать харчевни Помпеи, окажется, что у ворот их действительно много, но еще боль­ ше в VII, VIII, IX районах и но улице Изобилия на территории так называемых Новых раскопок, то есть во внутренних кварталах. На настенных изображениях в Помпеях и Остии сидят обычно люди в до­ рожном платье; постоялые дворы для проезжающих, таким образом, являли собой низшую категорию харчевен, входя в число так называ­ емых «сидячих распивочных», по выражению Марциала40, рассчитан­ ных на неприхотливую публику — погонщиков, обозников, конюхов, матросов. Напротив того, известные из разных источников харчевни с ложами, как «Белый слон» в Помпеях или кабачок, который посещал консулярий Латеран в Риме41, предназначались не для них и были, следовательно, рассчитаны на местную публику. В харчевнях должны были также сосредоточиваться люди из околотка — жители соседних инсул, в которых приготовление горячей пищи было затруднено. В-третьих, есть много данных, говорящих о том, что круг клиентов каждой такой харчевни был относительно устойчив и образовывал тем самым некоторое сообщество. Поскольку харчевни существовали в каж- 308 111. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности дом микрорайоне, а население последних было стабильно, то и круг кли­ ентов каждого кабачка должен был тяготеть к стабильности. Это под­ тверждается данными Петрония, который в главе 95-й и следующих «Са­ тирикона» рассказывает о харчевне, размещенной в нижнем этаже боль­ шой инсулы и рассчитанной тем самым прежде всего на ее стабильное на­ селение. Были люди, жившие в харчевнях постоянно. К их числу, напри­ мер, относился, по утверждению императора Адриана, поэт Флор42. Та­ кая жизнь обладала определенной привлекательностью, и бывали слу­ чаи, когда она навсегда отвлекала человека от дома и семьи43. Специаль­ но занимавшийся римскими харчевнями шведский исследователь Т. Клеберг пише": «Создается впечатление, что на постоялых дворах и в тракти­ рах обычно существовали клубы более или менее сомнительного свойст­ ва» 44. То же впечатление создавалось у императора Веспасиана — он осо­ бым указом закрыл «харчевни, в которых люди почасту собираются за вином»45. В подтверждение своего мнения Клеберг приводит пример помпейской харчевни, где действовало нечто вроде постоянного разгуль­ ного содружества seribibi (позднопьющих). Они всем составом выдвига­ ли своего кандидата в эдилы — пресловутого Марка Церриния Ваттию, того самого, которого предлагали на эту должность, «объединившись, все любители поспать»4в. Надпись, следующая в «Корпусе» за надписью этих «любителей», отстаивает кандидатуру того же Ваттии от имени furunculi. При всем многообразии выборных объединений в Помпеях трудно допус­ тить, что среди бела дня могли выступить со своей избирательной плат­ формой мелкие воры (именно таково первое и основное значение слова «furunculi»). Слово «furunculus» употреблено здесь (дело, напомним, про­ исходило в окруженных виноградниками Помпеях), скорее, в своем ма­ лораспространенном значении— как винодельческий термин «боковой отпрыск на виноградной лозе», «побег, отделившийся от ствола» — и яв­ ляется в данном случае условным обозначением клуба эпатирующих око­ лоток гуляк, подобного seribibi. Об устойчивости круга посетителей хар­ чевен говорят и иные данные. Мессалина, если верить Ювеналу47, имела в одной из римских таверн постоянную комнату и была известна кругу завсегдатаев под именем Лициски, то есть были и свой круг гетер, и свой круг завсегдатаев. Одну и ту же харчевню с примерно одним и тем же об­ ществом посещал, как явствует из описания того же Ювенала, и Латеран. Одна непристойная надпись из помпейской харчевни-лупанара48 указывает на то, что автор ее пребывал там весьма долго или возвращал­ ся туда систематически. ЭТИ кабацкие сообщества находились в сложных отношениях с офи­ циальным Римом, продолжавшим сохранять (или стремившимся сохра­ нять) исторически сложившийся облик rei publicae Romanae. Непосред­ ственно они были его антиподом. В царившей здесь особой атмосфере Римский обед 309 главным было забвение традиционных социальных перегородок: «Все там вольны равно, и кубок общий. Особых кресел нет никому, и стол ни к кому не придвинут»49. Известно постановление префекта Рима (правда, уже относящееся к IV в.), согласно которому ни один «порядочный чело­ век» (honestus) не имел права принимать пищу в харчевне 50 . Харчевня почти всегда представляла собой также и публичный дом, и кабатчик тем самым выступал и как сводник. Надписи, относящиеся к этой стороне де­ ла, по очевидным причинам привести нельзя, но представление о царив­ ших тут нравах они дают весьма яркое. Среди детей кабатчицы запреще­ но было различать законных и незаконных — очевидно, у властей не было иллюзий относительно их происхождения. В «Дигестах» есть целый раз­ дел, говорящий о наказании хозяев посюялых дворов за пропажу иму­ щества постояльцев. В поквартальных записях городского населения со­ держатели харчевен фигурируют рядом с ворами и шулерами51. Прода­ жа недоброкачественной пищи и разбавленного вина считалась чем-то само собой разумеющимся — Марциал уверял, что кабатчики больше на­ живаются на дождевой воде или на соседнем водоеме, чем на собствен­ ном винофаднике 52 . Распространенная у римлян канализация здесь по­ чему-то нередко отсутствовала, и что из этого получалось, выразительно описано в нацарапанных на стенах стишках 5: . В упоминавшейся выше эпифамме император Адриан писал, что он не хочет «подобно Флору скитаться по харчевням, вечно в кабаках таиться». Слово «таиться» (latitare), очевидно, правильно характеризовало определенную часть населе­ ния харчевен. Тиберий специально засылал сюда своих соглядатаев, До­ мициан распорядился вообще снести большую их часть. Префекты Рима и дуумвиры городов периодически запрещали приготовление здесь горя­ чей пищи, за которой люди могли засиживаться и вступать в нежелатель­ ные разговоры. Еда и жизнь здесь были необычно дешевы — от одного асса за кубок вина 54 до двух денариев, которые милосердный самаритянин оставил кабатчику на пищу, содержание и уход за раненым, ставшим жертвой разбойников 55. Здесь скапливались все, кого официальный и престижный Рим презирал: беглые рабы, матросы, перефины. Главное в самосознании таких микрообъединений — ощущение своей противопо­ ложности былой фажда некой общине с ее набором ныне мертвеющих в официальности музейных добродетелей, ритуалов, слов. «Битвы и мужа пою...» — сказано в первой строке «Энеиды», «Валяльщиков шерсти пою и сову, а не битвы и мужа», — написал местный остроумец на стене в Помпеях 56. Попечитель римских водопроводов при Нерве Юлий Фронтин был особенно возмущен тем, что доставляемую в Рим водопровод!гую воду, это коллективное достояние общины, наиболее нагло расхищают зладельцы таверн и лупанаров 67. Черты кризисного происхождения, рас­ пад и разлом, выступали в этих микрообъединениях ясно и резко. Кабац- 310 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности кий мир был кричащим вызовом обесценивавшимся егароримским нор­ мам — вызовом в делах и поступках, в мыслях и словах. Но в чем-то более изначальном и простом, чем поступки и мысли, он же был неосознанным продолжением этих норм, бурлескным эпилогом, входящим в текст классической эпопеи. Общественное мироощущение, некогда сложившееся в недрах гражданской общины, утратив свое соци­ ально-историческое и юридическое, этическое и культурное содержание, по-прежнему продолжало существовать, но уже не на уровне осознан­ ной нормы, а, скорее, бессознательного общественного инстинкта: жить — значило жить вместе, в группе, среди своих. Для завсегдатая римской харчевня принадлежность к сообществу, органичность су­ ществования были еще, как мы старались показать, непременным ус­ ловием жизни, и если главное, большое сообщество гражданской об­ щины становилось все более мертвым, формальным и далеким, его надо было обязательно заменить, но чем-то тоже общим, коллектив­ ным и близким. Человек, который во времена Флавиев и Антонинов проводил свои вечера в харчевне, входил также в кружок соотчичей, перебравшихся в данный город из одних и тех же мест, был и участ­ ником похоронной складчины, и членом культовой коллегии и многих других, плотных, живых и маленьких человеческих единств, сменив­ ших, но и продолжавших былые внутриполисные единства. Аналогичный по своему историческому смыслу процесс, при всей крайней и очевидной противоположности его внешних форм только что описанным, протекал и в другом своеобразном микромножестве — в триклинии римского богача. За его столом теоретически должны бы­ ли еще сохраняться смутные воспоминания о древних харистиях, по­ скольку собирались за ним соотчичи и сородичи, друзья и коллеги, от­ пущенники и клиенты, то есть люди, включенные в систему связей, искони характерных для гражданской общины. Смысл такой системы состоял, в частности, в демонстрации солидарности людей, входивших в единую ячейку общины, во взаимопомощи, в оказании поддержки, моральной и материальной, со стороны «старших» и богатых членов группы «младшим» и бедным, в первую очередь со стороны патрона клиентам. За такой поддержкой клиенты и обедневшие члены рода и шли на обед к патрону, где, однако, уже с конца Республики, а тем более в начале Империи в силу описанных выше причин, чем дальше, тем чаще, тоже складывалась своего рода кабацкая атмосфера, покро­ вительство оборачивалось грубой издевкой, наглостью и цинизмом, а зависимость — унижением: Ты хоть свободный и — думаешь сам — собутыльник патрону. Он-то считает, что ты привлечен ароматами кухни 58. * 311 Римский обед Вся пятая сатира Ювенала, посвященная клиентам, строится на этом контрасте нормы солидарности и практики разобщения. Патрон приг­ лашает клиента отобедать труднопереводимой фразой: «Una simus, ait», которая означает и «проведем время вместе», и «мы ведь заодно», и *мы ведь одно целое, так будем вместе». Однако за обедом патрон «попивает вино времен консулов долгобородых», но никогда не поду­ мает «чашу послать больному желудком другу». Человека пригласили на обед потому, что он, как и его отец и дед, клиент рода хозяина, то есть тоже свободный гражданин, тоже коренной римлянин. Но только осмелься хоть раз заикнуться, что ты как свободный Носишь три имени, — за ноги стащат тебя... 59 . У римского обеда были некоторые особенности, которые сами по себе не обладали знаковым содержанием, но в описанной только что атмосфере приобретали его, становились выражением грубости, ца­ рившей на таких пирах и 1Тгюституировавшей дружбу, приязнь и соли­ дарность, которые номинально служили их поводом. Показательнее других среди таких особенностей были: сервировка блюд каждому из сотрапезников отдельно: пользование салфетками; дробность меню. Ситуация, складывавшаяся во время обеда, хорошо выражена в .шиграмме Марциала (X, 49): В аметистовом, Кошта, друг мой, кубке Черный допьяна пьешь опимиан ты, А меня молодым сабинским поишь, Говоря: ^Золотой желаешь кубок?>> Кто ж из золота станет пить помои? Пригласив бедного друга на обед, Котта усиленно выражает ему свою благожелательность, хочет почтить, предлагаег драгоценный ку­ бок. Дружеская солидарность превыше всего. Но при этом, как нечто естественное и само собой разумеющееся, меню у обоих сотрапезников остается разным. Тебе — одно, мне — другое. Словоупотребление при описаниях обедов показывает, что рабы, прислуживавшие за столом, ставили еду отдельно перед каждым60, но еда эта была неодинаковой, и хозяин руководил раздачей, говоря, кого чем потчевать: «Требию дай!... Поставь перед Требием!... Скушай же, братец»61. Плиний Младший описывает обед, где хозяину «и нескольким гостям в изоби­ лии подавались прекрасные блюда, остальных угощали плохо и мало. Вино он разделил по трем сортам в маленьких бутылочках не для то­ го, чтобы можно было выбирать, а чтобы нельзя было отказаться: од- 312 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности но предназначалось для него и для меня, другое для друзей пониже (друзья у него размещены по ступеням), третье для своих и моих от­ пущенников» 62. ...Он нарочно изводит тебя: интересней комедий, Мимов занятнее — глотка, что плачет по лакомству. Знайте: Вся та затея к тому, чтобы желчь ты вылил слезами, Чтобы принудить тебя скрежетать зубами подольше 63. При таком поведении патрона не оставались в долгу и приглашен­ ные, особенно клиенты. Рыба гнила и с головы, и с хвоста. Поскольку по идее совместная трапеза была выражением дружеской солидарнос­ ти и, следовательно, взаимной приязни и помощи, издавна утвердился обычай посылать друзьям, не сумевшим прийти на обед, кое-какие ла­ комства от стола, а присутствующим раздавать часть обеда, которую они уносили с собой в специально прихваченной на этот случай сал­ фетке — тарра. Во многих случаях это действительно было и остава­ лось формой дружеской любезности и вспомоществования. Биограф императора Пертинакса для доказательства его скупости пишет, что тот, «если желал уделить друзьям что-нибудь от своего завтрака, посы­ лал им пару кусков мяса или часть бычьего потроха, иногда — филе курицы. Фазанов он на своих частных завтраках никогда не ел и ни­ кому не посылал»64. Следовательно, обычно не такие скупые люди по­ сылали и фазанов, и мяса не «пару кусков», а значительно больше. Но, по мере т о т как дружеский характер обеда становился все больше условной декорацией, а патроны превращали его в издеватель­ ство над друзьями и клиентами, распоясывались и последние. Салфет­ ки крали, сознательно путая 1ц>инесенные с собой, очевидно плохие и старые, с хозяйскими, хотя тарра обычно имела широкую цветную кайму 65 и отличить свою от чужой было проще простого. «Дай сал­ фетки гостям, наши платки береги», — наставляла рабов-прислужни­ ков надпись в триклинии одного из помпейеких домов 66 . В салфетку можно было спрятать не только то, что человеку дали, но и то, что он успел схватить с блюда сам. На некоем обеде раздавали яблоки, по штуке на каждого из сотрапезников, «ну а я, — рассказывал один из гостей, там бывших, — утащил два; вот они здесь у меня, завязанные в салфетку» 67. Марциал описывает гостя, который утаскивает «в про­ мокшей салфетке» больше половины обеда 68 . Раздача тарелок с едой, кусков мяса, яблок в руки каждому из приглашенных была обусловле­ на, очевидно, не только обычаем, но и практической необходимостью 1федуп]>едить стремление клиентов урвать себе побольше .за счет дру- > гих. Если еду гостям раздавали, то бутылки и кубки с вином обычно Римский обед 313 стояли на столах все время (описанный выше знакомец Плиния с его «маленькими бутылочками» — редкое исключение), и вот за них-то и начинались подлинная драка: ...Как загорится вокруг сагунтинской бутыли сраженье Между когортой отпущенников и отрядом клиентов в9. Выше говорилось о том, что меню римских званых обедов было очень дробным — перемен могло быть четыре или пять, самое большее семь, но в каждую из них входили разные и подчас никак между со­ бой не связанные кушанья. Там, где утрачивалось чувство меры и приличия, где хозяину важно было выставить напоказ свое богатство, а приглашенному — на даровщинку наесться за троих, эта бесконеч­ ная смена блюд приводила к тому, что обед превращался в гастроно­ мический марафон, в бесконечное обжорство и оргию. За несколько часов непрерывной еды на таких обедах человек поглощал кабана, зайцев, камбалу, барвен, устриц, шампиньоны, колбасы, артишоки, сыр, пироги, перемежаемые разносолами, уснащенные самыми затей­ ливыми приправами, для которых, например, «драгоценный рыбный рассол надо с фанерном смешать» 70. Все это орошалось огромным ко­ личеством вина 7| , кому хорошего, кому плохого, но равно действую­ щего на воображение, чувства и речь. Сопровождавшие такой обед пантомимы и песни все гуще уснащались непристойностями72, танце­ вали у столов все менее одетые женщины 73. Вот молодой раб несет к столу crustula (пирожные) и облизывает их по дороге, вот другой де­ лает вид, что что-то уронил, и, нагнувшись, пытается оторвать один из листков золотой фольги, которыми отделано пиршественное ложе. Многих из присутствукшпгх рвет на мозаичный пол, в подставленные золотые лохани 74 — одних оттого, что они слишком много съели и вы­ пили, других — потому, что им хочется еще есть и пить и они искус­ ственно вызывают рвоту, очищая место в желудке: «vomunt ut edant, edunt ut vomant» («извергают пишу, чтобы есть, и поглощают ее, что­ бы извергнуть») 75. Беспорядочную речь прерывают непристойные зву­ ки 76 ...Ней, sacra mensae!... О, святость застолья!... И здесь, однако, все это распутство и распад вызывали сопротивле­ ние, исходившее отчасти от консервативных семей, преимущественно провинциального происхождения и державшихся своей провинциаль­ ной порядливости, а отчасти от своеобразной римской интеллигенции. Можно ли видеть здесь защитную реакцию сознания, не порвавшего еще связей с традициями общины и бытовыми привычками, рожден­ ными в ее недрах? И да, и нет; это «да» и это «нет» сливались в еди­ ном понятии — стилизации. 314 Ш. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности Первым и главным признаком таких антиобедов была скромность. В отличие от ночных многочасовых пиров нуворишей такая сепа бывала недолгой. Гораций предлагает другу коротать с ним время за (полом «до вечера» 77. Плиний, соглашаясь принять приглашение на такой обед, ста­ вит условие: «он должен быть коротким» 78. Меню здесь может быть сколь угодно разнообразным, но оно никогда не бывает слишком обильным, а главное, в нем необычно большую роль играет свежая зелень, только что сорванные плоды и овощи, сообщающие всей трапезе скромное изящест­ во и естественность, близость к природе: «и дешевый латук, и лук паху­ чий... и капусты зеленой в черной плошке, что я только что снял со све­ жей грядки», на десерт— вяленый виноград, груши, каштаны, а если гость после обеда захочет еще выпить, то на закуску пойдут «отборные маслины, свежесобранные с пиценских веток» 79. Особый характер носили на таких дружеских пирушках и развле­ чения. То было либо музицирование на флейте, на лире, либо испол­ нение классических стихов: Пенье услышим творца <*Нлиады>> и звучные песни Первенства пальму делящего с ним родного Марона 80. Подчас подобный обед знал только один вид развлечения — так на­ зываемую «сократическую беседу», то есть разговор на философские, литературные или даже повседневные темы, но обязательно живой и остроумный, в котором собеседники состязались в находчивости. На обедах такого рода достигалось то, что декларировалось как цель сов­ местной трапезы на буйных и неаппетитных пирах описанного ранее типа, но там никогда не получалось, — создание атмосферы искренней приязни, дружеской солидарности, духовной радости. Она царит на многочисленных пирушках, с такой любовью описанных Горацием, ее считал главным на своих обедах Плиний. Восемь часов возвещают жрецы фаросской Телицы, И копьеносцев идет новый сменить караул. В термах приятно теперь, а в час предыдущий в них слишком Душно бывает, а в шесть — в бане Нерона жара. Стелла, Каний, Непот, Цериалий, Флакк, вы идете? Ложе мое для семи: шесть нас, да Лупа прибавь. Ключница мальв принесла, что тугой облегчают желудок, И всевозможных приправ из огородов*моих... Ломтики будут яиц к лацерте, приправленной рутой, Будет рассол из тунцов с выменем подан свиным. Это закуска. Обед будет скромный сразу нам подан: Римский обед 315 Будет козленок у нас, волком зарезанный злым, И колбаса, что ножом слуге не приходится резать, Пища рабочих — бобы будут и свежий салат; Будет цыпленок потом с ветчиной, уже поданной раньше На три обеда. Кто сыт, яблоки тем я подам Спелые вместе с вином из номентской бутыли без мути, Что шестилетним застал, консулом бывши, Фронтин. Шутки без желчи пойдут и веселые вольные речи: Утром не станет никто каяться в том, что сказал... 81. В многочисленных описаниях такого рода пирушек обращает на себя внимание сознательное противопоставление их богатым и безвкусным обедам, с которыми мы познакомились выше. Были даже исследователи, видевшие в «сравнении пиров» одну из устойчивых тем римской литера­ туры 82. Уже Цицерон писал о том, что его обеды строятся как контраст к пирам богатых вольноотпущенников 83. У Горация горожанин, мечтаю­ щий о радостях сельской жизни, говорит, что, если есть у него домашняя трапеза, «тогда не надо ни лукринских устриц мне, ни губана, ни камба­ лы»84. Целая сатира Ювенала (одиннадцатая), несколько писем Пли­ ния85, два стихотворения Марциала86, тирады Сенеки87 разрабатывают ту же тему. Скромный дружеский обед переставал быть фактом гастро­ номии и быта. В своем противопоставлении пьяным безобразным ноч­ ным пирам он становился выражением осознанной жизненной позиции. Смысл ее обусловлен тем, что эти простые дружеские пирушки были, по всему судя, в большей мере мечтой, игрой или позой, чем фактом пов­ седневной действительности. Гораций описывает «пир, достойный богов», который он устроил бы в своем сельском доме для хороших друзей, где веселые рабы подавали бы простую здоровую пищу, а сотрапезники бесе­ довали бы о добре и зле, о дружбе и добродетели, если бы... он не жил постоянно в Риме и не терял день за днем в городской суете ад. У Вергилия поэтичный застольный отдых под шум говорливого ручья, среди цветов в саду, где подается «вино, по смоленым кувшинам разлито», а к нему — в корзинах сыр, сочащийся влагой, сливы, каштаны и «сладкие рдеющие яблоки», — всего лишь обещание, реклама, которой заманивает распут­ ная и пьяная трактирщица гостей в свою «дымную таверну» 89. Противо­ речие между теплыми, простыми, дружескими «пирами, достойными бо­ гов», и реальной жизнью было настолько очевидным, что сами их защит­ ники и участники ясно отдавали себе в нем отчет и не удерживались по­ рой в своих описаниях от иронии. Патриархальную сельскую жизнь с ее простой и здоровой пищей прославляет ростовщик в промежутке между своими финансовыми махинациями 90. Живописав прелести дружеского обеда, ревнитель римской старины под конец признается, что сам он вряд 316 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности ли мог бы выдержать подобные трапезы дольше нескольких дней 9I. В то же время обеды этого типа, бесспорно, происходили, и часто; нет ника­ ких оснований видеть в бесчисленных их описаниях одни лишь выдумки, хотя противоречие их с развитием жизни, с господствующим вкусом вре­ мени очевидно. Модусом их существования и формой преодоления этого противоречия была стилизация — явление, играющее столь значительную роль в римской культуре конца Республики и Ранней империи, составля­ ющее одну из главных их характеристик. Мы уже неоднократно убеждались, что в том состоянии патриар­ хальной бедности, простоты и равенства, фажданской и дружеской солидарности, которое столетиями рассматривалось в Риме как норма и высшая ценность родной истории, всегда было заключено определенное противоречие с развивающейся, исполненной напряженных социальных конфликтов жизнью. В условиях Рима I в. до н. э. — I в. н. э., пока осно­ вой всякой морали и всякой ценности оставалась верность исходным порядкам общины, а ход времени и неотделимое от него развитие наг­ лядно разрушали их, справляться с этим противоречием можно было несколькими путями. Один из них состоял в том, чтобы его коне гатировать без больших раздумий. Стилизованные дружеские пирушки были отражением другой воз­ можной здесь позиции. В основе бытовой стилизации лежит верность норме, но такой, которая перестала или перестает ею быть, следовать которой поэтому все-таки можно и нужно, но лишь почувствовав од­ новременно и еще ее привлекательность, и уже ее несерьезность, то есть с известной иронией. Стилизованный быт образует особую сферу, где соединяются стремление воспроизвести ушедшие формы существо­ вания с осознанием невозвратимости их былого, подлинного смысла, ощущение всей необратимости хода времени — с попытками его задер­ жать либо при помощи эстетической ифы, либо в надежде, что всетаки, может быть, как-нибудь... Ирония и самоирония, нетвердая ве­ ра и наивная надежда звучат здесь еще единой мелодией. Значение так понятого принципа стилизации — а вместе с ним и инте­ ресующих нас сейчас стилизованных дружеских застолий — выходит да­ леко за рамки быта как такового. Как оратор, как философ и государ­ ственный деятель, Цицерон к концу жизни ясно понял всю невозвратимость римской городской республики с ее набором ценностей и оплакал ее «сильнее и дольше, чем любая мать своего единственного сына»92. Но в эти же годы он для себя воссоздал ее в стилизованной атмосфере своих поздних диалогов, где проблемы государства решаются не проскрипция­ ми, захватом власти или драками на форуме, а в беседах людей государ­ ственных и в то же время интеллигентных, порядочных, образованных, на их скромных и изящных виллах или в уютном садике городского особ- Римский обед 317 няка. Очень много лет спустя, во II в. н. э., простые жители империи, ни­ когда не читавшие Цицерона, собирались в своих «коллегиях простых людей» на совместные трапезы, испытывая, хотя и совсем по-другому, те же самые чувства. Их обеды не имели уже ничего общего с теми «харистиями», о которых когда-то писал Валерий Максим, но потребность в sacra mensae, в том, чтобы ощутить себя среди necessariae personae, оста­ валась, и они удовлетворяли эту потребность, записывая в уставе своих трапез те же правила поведения, почти теми же словами, радуясь и веря им и в то же время ясно понимая, что вряд ли окружающая действитель­ ность, разобщенная, грубая и нищая, может им соответствовать: «А если у кого есть какая жалоба или сообщение, пусть доложит об этом в собра­ нии, дабы в мире и радости угощались мы в торжественные дни» 93. Вне такого стилизованного бытия, условного, чуть грустного и чуть не все­ рьез, непонятны не только дружеские обеды Марциала и его сотрапезни­ ков, но и самые разные проявления всей этой культурной эпохи — многие оды Горация, весь мир римской элегии и особенно Проперция, пейзаж­ ные фрески Кампании, даже «Диалог об ораторах» Тацита, да и сама ат­ мосфера принципата, где стилизовался под civitas Romana все дальше уходивший от нее Рим. 19S5 ПРИМЕЧАНИЯ 1 2 3 См.: Постгейт Р. Меню британцев // Англия, 1963, № 2, с. 49—59. Примечательно, что в Париже, например, слово souper 'ужин' пол­ ностью вышло из употребления, но сохранилось в Лионе и южных департаментах. Так, в Светониевой биографии Гальбы (гл. 22, 1) специально огова­ ривалось в качестве индивидуальной его особенности, что «ел он, говорят, очень много и зимой начинал закусывать еще до света». 4 В это время даже в знатных и зажиточных семьях «подавалась, по обы­ чаю предков, еда простая и легкая» (Плиний Мл. Письма, III, 5, 10). 5 Они прег*£тавляли собой холодные закуски, не требовавшие особой подготовки; единственной серьезной трапезой был вечерний обед. (См.: Carcopino J. Daily Life in Ancient Rome. S. 1. 1941 (reprint 1975). По техническим причинам мне был доступен только дан­ ный, английский, перевод этой работы французского ученого. 6 См. примеч. 4 к данному очерку. 7 У Плиния сказано «часу в седьмом», что у римлян примерно соответст­ вовало нашему первому часу дня. Приведем здесь для дальнейших справок таблицу соответствий римских и современных часов дня. III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности 318 (По кн.: Сергеенко М. Е. Письма Плиния Младшего. М.; Л., 1950, с. 486—487, примеч. 1.) Зима 1-й час 2-й 3-й 4-й 5-й 6-й 7-й 8-й 9-й 10-й 11-й 12-й = 7 ч. 33 м. — 8 ч. 17 м. - 8 ч. 17 м. - 9 ч. 02 м. = 9 ч. 02 м. — 9 ч. 46 м. = 9 ч. 46 м. — 10 ч. 31 м. = 10 ч. 31 м. — И ч. 15 м. = 11 ч. 15 м. - 12 ч. 00 м. - 12 ч. 00 м. — 12 ч. 44 м. = 12 ч. 44 м. - 13 ч. 29 м. = 13 ч. 29 м. — 14 ч. 13 м. - 14 ч. 13 м. - 14 ч. 58 м. = 14 ч. 58 м. - 15 ч. 42 м. 15 ч. 42 м. - 16 ч. 27 м. Лето 1-й час 2-й 3-й 4-й 5-й 6-й 7-й 8-й 9-й 10-й 11-Й 12-й 8 = 4 ч. 27 м. - 5 ч. 42 м. = 5 ч. 42 м. - 6 ч. 58 м. - 6 ч. 58 м. — 8 ч. 13 м. = 8 ч. 13 м. — 9 ч. 29 м. - 9 ч 29 м. — 10 ч. 44 м. = 10 ч. 44 м. — 12 ч. 00 м. - 12 ч. 00 м. — 13 ч. 15 м. = 13 ч. 15 м. - 14 ч. 31 м. = 14 ч. 31 м. - 15 ч. 46 м. = 15 ч. 46 м. — 17 ч. 02 м. = 17 ч. 02 м. — 18 ч. 17 м. = 18 ч. 17 м. - 19 ч. 33 м. См.: Плиний Мл. Письма, VI, 16, 5. 9 См.: Сенека. Нравственные письма, 83, 5—6. 10 Светоний. Божественный Август, 76, 11. 11 Марциал, VI, 75. 12 См. примеч. 10. 13 См. примеч. 9. 14 Цитаты из «Moretum» даны в переводе С. Ошерова. Справившись с примеч. 7, читатель может представить себе распоря­ док римского дня на основании стихотворения Марциала: Первый час и второй поутру посетителей мучат, Третьи к дневному труду стряпчих охрипших зовет; С трех до пяти занимается Рим различной работой, Отдых усталым шестой вплоть до седьмого дает; Хватит с семи до восьми упражняться борцам умащенным, Час же девятый велит ложа застольные мять... к (IV, 8, 1 - 6 ) . 15 Римский обед 16 Плиний Мл. Письма, III, 5, 13. 17 См.: Светоний. Божественный Август, 78, 1. Светоний. Нерон, 27, 2. 18 319 19 См.: Петроний, 79. См.: Лукреций, II, 26; Тацит. История, I, 80—81; III, 38, 1. 21 Марциал, V, 79; ср. III, 82. 22 «Рабы унесли все столы и принесли на их место другие» (Петроний, 68). 23 Там же, 66. 20 24 «Часто обед бывает украшен комическими представлениями» (Пли­ ний Мл. Письма, III, 1, 9 ) ; «Шуты, балетные танцоры и дураки бродили между столами» (там же, IX, 17, 1). 25 Валерий Максим, II, 1, 8. 26 Как полагали, например, издатель «Анналов» Тацита А. Фюрно и их издатель и комментатор Э. Кёстерман. См.: Cornelii Taciti Annalium ab Excessu Divi Augusti Libri / T h e Annals of Tacitus edited by H. Furneaux, 2nd ed. Oxford, 1907 (reprint 1974), p. 174; Cornelius Tacitus. Annalen. Bd III, Buch 11 — I3/Erlautert und mit einer Einleitung versehen von E. Koestermann. Heidelberg, 1967, S. 267. 21 Ливии, 39, 43; ср.: Тацит. Анналы, II, 65, 4; XIII, 17, 3; XV, 52, 2. Для обозначения подобного рода коллективов в социальной психоло­ гии используется термин «малая группа». См.: Десев Л. Психология малых групп. М., 1979, с. 12, 23. Употребление этого чисто психо­ логического термина в исторических работах представляется, одна­ ко, неудобным. Поэтому в последующем изложении примерно в том же смысле использованы синонимические выражения «соци­ альная микрообщность», «микросообщество», «(социальная) мик­ рогруппа» и др. Они носят описательный характер и не должны рассматриваться как термины. Подобное словоупотребление приня­ то в литературе но истории античности — см. раздел о социальных микрообщностях (inicrounites sociales) в кн.: Cizek E. Neron. Paris, 1982, p. 173 256, и в работах, указанных в дальнейших примеча­ ниях. 28 29 Древнейший текст, относящийся к микрогруппам, содержался в за­ конах Двенадцати таблиц (V в. до н. э.). Он известен в изложении юриста II в. н. э. Гая: «Сотоварищи — это люди, принадлежащие к одному товариществу, из тех, что греки называют exaiQefa. Закон (имеется в виду закон Двенадцати таблиц — 7". К.) разрешает им объединяться на любой основе, какая им угодна, если только они этим не нарушают законов государства» (Дигесты, 47, 22, 4). 30 Как явствует из непредвзятого чтения письма Плиния Траяну (Пли ний Мл. Письма, X, 96) и ответа императора (там же, 97). Эти дна письма и в связи с ними общая проблема отношения римских влас­ тей к ранним христианам (до начала официальных гонений) норо- HI. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности 320 дили огромную литературу. Ее краткая классификация, библиогра­ фические указания и современное состояние вопроса содержатся в комментарии к данному письму Шервин-Уайта (Sher win White A. N. The Letters of Pliny. A Historical and Social Commen­ tary. Oxford, 1966). Насколько можно судить, из серьезных работ только в одной раннехристианские общины рассматривались как недозволенные коллегии (см.: Merrill E. Т. Essays in Early Christian History. London, 1924, ch. 7), но этот взгляд поддержки не получил. 31 Имеется в виду сенатус-консульт и, кажется, закон 64г. до н.э. (по другим данным, 68-го), о которых идет речь в Псевдо-Аскониевых комментариях к речи Цицерона против Пизона (IV, 8) и в защиту Корнелия Бальба. См.: F. М. de Robertis. Storia delle corporazioni e del regimo associativo nel mondo Romano. Vis I—II. Bari, 1971, p. 84 squ. 32 Тацит. Анналы, XIV, 17: «...сенат распустил созданные помпеицами вопреки законам товарищества». Сохранилась надпись из Лугдунума (ныне Лион), где завещатель оставляет 200 денариев «всем до­ зволенным сообществам» (Корпус латинских надписей, XIII, 1921), — его завещание тем самым не распространялось на недо­ зволенные, которые, следовательно, существовали вполне явно. Ср. там же надпись 1974-ю аналогичного содержания. 33 Лучшими общими обзорами до сих пор остаются обзор Ф. Полаида (Poland F. Geschichte des griechischen Vereinswesens. Leipzig, 1909) и особенно старая работа Э. Цибарта (Ziebarth Е. Das griechische Vereinswesen. Leipzig, 1896). Важный конкретный материал см. в статьях Л. М. Глускиной (в кн.: Античная Греция, т. II. Кризис по­ лиса. М., 1983, с. 14, примеч. 27; с. 54, 59) и О. Мэррея (Murray О. Early Greece. London, 1980, ch. 12). 34 Развитию этой мысли на греческом материале посвящена статья: Murray О. The Greek Symposion in History // Tria Corda. Scritti in onore di Arnaldo Momigliano. Como, 1983. Один из выводов автора состоит в том, что «почти все отличительные черты развитой куль­ туры архаической Греции являются выражением застольного прин­ ципа жизни (synipotic way of life)» (с. 264). См.: Meslin M. L'homme remain. Paris, 1978, p. 45. 35 36 Цицерон. Катон, или О старости, XIII (45). Пер. В. О. Горенштейна. 37 См., в частности, «Корпус латинских надписей» (IX, 1618), а также надписи, собранные в приложении к кн.: Jaczynowska M. Les associ­ ations de la jeunesse romaine sous le Haut-Empire. Wroclaw, 1978. 38 См.: Friedlander L. Darstellungen aus der Sittengeschichte Roms. 2. Teil. Leipzig, 1881, S. 32 ff. 19 После всех многочисленных дискуссий эта цифра представляется все же наиболее вероятной. См.: Eschehach //. Pompeji. Erlebte antike Welt. Leipzig, 1978, S. 6, Nr. 1. *()Марциал, 41 V, 70, 3. См.: Ювенал, VIII, 176. * Римский обед 321 42 Писатели истории императорской. Адриан, 16, 3. 43 Флавий Лрриан. Рассуждения Эпиктета, XI, 23, 36. 44 Kleberg Т. In den Wirtshausern und Weinstuben des antiken Rom. Ber­ АЪ Дион Кассий, 60, 6, 6. 46 Корпус латинских надписей, IV, 575. lin, 1963, S. 32. "Ювенал, VI, 122. 48 См.: Корпус латинских надписей, IV, 2175. 49 Ювенал, VIII, 1 7 7 - 1 7 8 . 50 См.: Аммиан Марцеллин, XXVIII, 4, 4. 51 Тертуллиан. О бегстве при гонениях, 23. См.: Fiedlander L. Darstellungen aus der Sittengeschichte Roms, S. 38. 52 HI, 56, cp. I, 56 и Bucheler F. Carmina latina epigraphica, t. I—II. Lipsiaга полоса называлась «clavus», и, соответственно, сенаторская туника была «laticlava» («широкополос­ ная»), а всадническая — «angusticlava» («узкополосная»). Этим, одна­ ко, семантика туники далеко не исчерпывалась. Ей был присущ, кро­ ме того, особый, зыбкий и изменчивый, но ясно воспринимавшийся коренными римлянами знаковый смысл. Он связан с историей этого вида одежды и основан на тех воспоминаниях об этой истории, кото­ рые сохранялись в памяти народа. Одежда вообще делилась в глазах римлян на две главные разно­ видности — со швами, кроёную, и без швов, драпирующую тело. По­ следний тип был характерен для египтян, греков, римлян и восприни­ мался как признак средиземноморской культуры, городской цивилиза­ ции, в отл1пие от сшитой одежды, распространенной у народов пери- 326 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности ферии античного мира — галлов, германцев, парфян — и считавшейся признаком варварства. Слова, обозначавшие оба главных вида кроё­ ной одежды, штаны и рубаху, — «bracca» и «camisa» — представляли собой галльские заимствования, проникли в латинский язык довольно поздно, отмечаются на периферии римского мира и старому языку са­ мого города Рима неизвестны. Когда Юлий Цезарь ввел в сенат неко­ торых представителей галльской аристократии и они облачились в претексты, римских остроумцев больше всего забавляло то, что им пришлось отказаться от штанов. В ходившей по Риму сатирической песенке вся соль состояла в соединении этих двух в принципе несов­ местимых видов одежды — исконно римской и варварской: Галлы скинули штаны — Тоги с красным им даны 8. Такого рода примеры можно умножить. Они подтверждают, что, в от­ личие от варварской, вся исконная, собственно римская одежда, в том числе и туника, произошла из кусков ткани, драпировавших тело, и что подобный способ создания одежды в какой-то мере всегда сохра­ нял значение нормы. Первоначально таких кусков было два — набедренная повязка (cinctus или subligaculum) и тога. «Мужчинам изначально одеждой служила просто тога, — сообщает Авл Геллий, — без туники, позже они стали носить короткие и узкие туники, которые оставляли плечи незакрытыми»9. У нас есть основания видеть в этих упоминаемых Геллием примитивных туниках такие же простые куски ткани, обер­ тываемые вокруг тела, но только, в отличие от тоги, скрепленные фи­ булами или захлестнутые один на другой. Не случайно один из древ­ нейших дошедших до нас предметов, связанных с одеждой и изготов­ ленных на заказ римским ремесленником для одного из сограждан, представляет собой фибулу10. Она предполагает какую-то одежду, кроме тоги и набедренной повязки, причем такую, где составные час­ ти не сшивались, а скалывались. То могли быть либо два куска ткани, один спереди, другой сзади, скреплявшиеся фибулами на плечах и по бокам (так выглядели древнейшие туники у соседей римлян — греков, называвших их «дорический хитон») п , либо один кусок, края которо­ го как-то складывались и закреплялись на левом боку, оставляя пра­ вое плечо открытым. Такие туники видны на некоторых статуях и ре­ льефах, представляющих людей, занятых физическим трудом. Таким происхождением естественнее всего объясняется та семанти­ ческая двойственность, которая ощущается в тунике в конце Респуб­ лики и при Ранней империи. Туника, выкроенная, тщательно подо- Семантика одежды 327 гнанная и аккуратно сшитая, была в повседневной жизни повсемест­ но распространена и безусловно обязательна, и в то же время она, по-видимому, представлялась римлянам своеобразной уступкой безге­ роической современности, некоторым отказом от древнего и высокого канона. Во внебытовых условиях этот канон подлежал восстановле­ нию, а эта уступка - осуждению. Так, были семьи, в частности из древнего аристократического рода Корнелиев Цетегов, где туники ос­ тавались запрещенными и в историческое время 12; жрец (фламин) Юпитера не мог носить никакой одежды, кроме драпирующей фигу­ ру 13; римские цари изображались на статуях в одних тогах, без ту­ ник |4 , и статуи первых принцепсов нередко следовали этой тради­ ции. Катон Младший, использовавший всякий повод для демонстра­ ции своей возвышенной преданности римским героическим обычаям, ходил без туники ,5. По всему этому судя, туника должна была восприниматься как одежда, разумеется, общая и необходимая, но все-таки прежде всего бедняцкая, лежащая вне исконной традиции. У Горация мелкий тор­ говец продает vilia («никчемную ветошь») tunicato popello («народиш­ ку в туниках») 1в. Обвиняя в тирании местных магистратов города Ка­ пуи, Цицерон говорил об ужасе, который они внушают простому на­ роду — «всем этим в туниках» 17. Особенно показательно словоупотреб­ ление Тацита, который различает в римской толпе «vulgus imperitum», то есть «чернь, несведущую в государственных делах», не имеющую отношения к самоуправлению общины, и «tunicatus popiilus», то есть народ, собственно римлян, но отличительным признаком которых яв­ ляется туника ,8. Эта семантика туники не в последнюю очередь объяснялась, по-ви­ димому, тем, как она была скроена и сшита. Особое раздражение по­ клонников и певцов римской старины вызывала та часть ее, в которой крой был представлен наиболее явно, — рукава. «С лентами митры у вас, с рукавами туники ваши», — говорят у Вергилия латинские вои­ ны троянцам, упрекая их в изнеженности 19. Приведя этот стих, Авл Геллий добавляет: «Также и Квинт Энний употребляет, говоря о моло­ дых карфагенянах, слова „облаченная в туники юность" не без осуж­ дения» 20. Контекст этих слов у Энния нам неизвестен, но, судя по ас­ социации, которую они вызвали у Геллия, непосредственной причиной осуждения и здесь должны были послужить рукава21. О времени появ­ ления таких туник в Риме и об их дальнейшей эволюции будет сказа­ но несколько позже в иной связи. Стола играла в женской одежде такую же роль, как тога в муж­ ской, — удостоверяла принадлежность женщины к римской граждан­ ской общине, ее положение жены и матери (девушки и незамужние 328 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности женщины стол не носили). Она представляла собой длинную и ши­ рокую тунику, перепоясанную дважды — под грудью и ниже талии. О длине ее и рукавах судить трудно, так как столу носили всегда (по крайней мере судя по сохранившимся изображениям) вместе с паллой — большим куском ткани, окутывавшим почти всю фигуру и скрывавшим детали. На помпейской статуе Юноны, одетой как знат­ ная римлянка, — единственном, кажется, изображении столы, где палла спущена, — рукавов нет. Так же трудно судить и о длине сто­ лы, потому что второй, нижний ее пояс прихватывал еще один ку­ сок ткани, окутывавший бедра и ноги наподобие длинной юбки и тяжелыми, обильными складками спускавшийся до земли; из-под паллы была видна лишь эта «юбка», которую римляне называли «instita» («оборка»). Независимо от того, были у столы рукава или нет, она полностью укладывалась в древнеримский канон драпирующей, а не кроёной одежды, так как непосредственно, зрительно, была неотделима от паллы и инститы и воспринималась вместе с ними как единая одеж­ да, обволакивавшая фигуру женщины наподобие того, как тога об­ волакивала фигуру мужчины, с той, однако, разницей, что тога ос­ тавляла открытой по крайней мере одну руку и одну лодыжку, стола же, палла и инстита скрывали женщину целиком — видны были лишь лицо, кисти и пальцы ног. Знаковый смысл столы был связан с этим последним обстоятельством. Римские писатели-моралисты неизменно упоминают о столе с ува­ жением, как о символе женской чистоты: она «стыдливостью огражда­ ет честность», в ней «тело твое не открыто ничьим вожделениям» 22; насмешливое раздражение, с которым говорят о столе писатели с фри­ вольным и озорным взглядом, лишь подтверждает такое ее значение: Прочь от этих стихов целомудренно узкие ленты, Прочь расшитый подол, спущенный ниже колен 23. На уровне технологии одежды это назначение столы выражалось в том, что она была очень широкой и длинной и в ее бесконечных склаДках особенности женской фигуры скрывались полностью. Марциал говорил про старую кокетку, что у нее «больше складок на лбу, чем на собственной столе» 24. На уровне общественного самосознания такой характер одежды выражал консервативную римскую мораль: «Женщины в древности носили длинные и широкие одежды, дабы скрыть от взглядов руки и ноги» 25. Попытаемся сформулировать вывод из всего вышесказанного сло­ вами одного из современных знатоков античного быта: «В жизни рим- Семантика одежды 329 лян одежда имела значение, во многих отношениях отличавшееся от того, которое придавали ей греки. В Греции одежда была чем-то лич­ ным и бытовым в собственном смысле слова, то есть в рамках обще­ принятой моды каждый одевался по своему вкусу и своим возможнос­ тям; когда римлянин появлялся в обществе, его одежда определялась не только весьма жестким обычаем, но и законодательными установ­ лениями» 26. С описанными видами официальной римской одежды в особых от­ ношениях находились собственно бытовые, или неофициальные, ее разновидности. Те и другие образовывали единую систему, дополняли и уравновешивали друг друга, но в пределах этой общей системы бы­ ли противоположны, образуя четко выраженный контраст. К числу повседневных видов одежды относились лацерна, сагум, палла, пенула, камиса и, наверное, некоторые другие виды. «Навер­ ное» потому, что повседневная одежда, в отличие от официальной, представляла собой разомкнутую систему, постоянно пополнявшуюся новыми разновидностями. Лацерна, сагум, палла (или ее мужская разновидность — паллиум) представляли собой варианты одного и того же вида одежды — плаща. То были куски ткани, как правило окра­ шенные, которые носили поверх т о т или туники 27 . Их обычно при­ держивали на шее или на плече с помощью аграфа, но в них можно было и просто закутываться, использовать по обстоятельствам. Когда Кассий при Филиппах, думая, что битва проиграна, решил покончить с собой, он окутал голову лацерной и лишь после этого приказал отпу­ щеннику себя убить 28 . Сагум был таким же куском ткани, но обычно более толстой и грубой. Он был короче лацерны, приближался по форме к квадрату и был излюблен солдатами, особенно служившими в северных провинциях. В полосатом сагуме ходил, например, Авл Цецина, приведший из Нижней Германии в Италию легионы на под­ держку Вителлин в 69 г. н. э. 29. Вообще же плащ во всех его разно­ видностях как тип одежды отличается крайней аморфностью. Он не связан с определенным временем — в лацерне изображен на своей ста­ туе пятикратный консул Клавдий Марцелл, погибший в стычке с пере­ довым отрядом Ганнибала в 211 г. до н. э.; ее упоминает Цице­ рон 30; плащ как вид одежды прославлял на рубеже II и III вв. н. э. Тертуллиан в уже упоминавшемся сочинении «De pallio». Плащ, в общем, лишен и социальной и функциональной определенности. Тра­ диционная римская одежда, пишет Тертуллиан, «различается в зави­ симости от общественного положения, от состояния, от времени го­ да, одна нужна летом, другая зимой, одна человеку знатному, другая землепашцу, одна магистрату, другая ремесленнику; плащ же во всех этих столь разных положениях остается тем же самым, и если один 330 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности отличается от другого, то лишь величиной и тем, насколько распах­ нутым его носят» 31 . Плащ представлял собой самую общую и недифференцированную разновидность общесредиземноморской одежды - одежды-драпировки. В отличие от него и от всех многочисленных его модификаций другие предметы повседневной римской одежды - пенула и рубаха - пред­ ставляют собой вариации кроёного и сшитого, то есть по происхожде нию своему не римского и вообще не а1{тичного платья, распростра­ нившиеся относительно поздно. Главное, что отмечают античные авторы в пенуле, — это ее тесно­ та. Очевидно, кроёная одежда до конца античности воспринималась как неловкая, стесняющая движения, связывающая человека. Цице­ рон, оправдывая Анния Милона от обвинения в преднамеренном убий­ стве трибуниция Клодия, говорил, что его подзащитный не мог зара­ нее предвидеть стычку, ибо в момент встречи с Клодием «был опутан пенулой как сетью» 32. В «Диалоге об ораторах» Тацита адвокат сетует на распространившийся обычай выступать перед судьями в «пенулах, в которых мы стиснуты и как бы заперты»33. Пен>ла представляла со­ бой нечто вроде пальто, обычно из толстой, а у щеголей и пушистой, материи, расстегивавшееся спереди, иногда до конца, а иногда до се­ редины, с рукавами или прорезями для рук, чаше всего с капюшоном, который мог откидываться. Назначение его явствует из следующей фразы античного писателя Элия Лампридия, рассказывающего в биог­ рафии Александра Севера, что тот «разрешил старикам сенаторам, бо­ явшимся холода, ходить в пенуле, ибо этот вид одежды и всегда ис­ пользовался в путешествиях паи для защиты от дождя» 34 . Наконец, рубаха, или, иначе, туника с руказами, появилась в Ри­ ме давно, во II в. до н. э., но, проделав сложную смысловую эволю­ цию, обрела права гражданства очень поздно, во II—III вв. н. э. Мы уже видели, что туника мри всей ее повсеместной распространенности вызывала в Риме подчас особое отношение из-за наличных в ней эле­ ментов кроя, прежде всего рукавов. Это отношение резко обострялось и становилось раздраженно отрицательным, когда рукава становились длинными, скрывавшими руки целиком, вплоть до пальцев: к крою, всегда содержавшему в себе что-то иноземное, варварское, здесь при бавлялась забота о тепле и удобстве, воспринимавшаяся в Риме как нарушение канона мужественной простоты, как изнеженность и раз­ вращенность. Такие туники первоначально обозначались греческим словом x ei Q L 6wiec; и. но всему судя, появились в Риме с Востока во второй четверти II в. до н. э. вместе сю всеми видами удобств, ком форта и роскоши, принесенными в Рим солдатами, которые возвра­ щались из восточных походов. Имея в виду именно это время, Сцппп- Семантика одежды 331 он Африканский Младший говорил об одном своем политическом про­ тивнике: «Что думать о человеке, который каждый день душится и смот­ рится в зеркало, подбривает брови, выщипывает бороду и волосы на но­ гах? Которого совсем еще юношей уже можно было видеть на пирах оде­ тым в тунику с длинными рукавами...?»35 Очевидно, такая tunica manicata вошла как обязательная составная часть в риторический образ изне­ женного и развращенного богача, изменяющего заветам предков: столе­ тием позже Цицерон описывал золотую молодежь, толпившуюся вокруг Катил и ны, примерно теми же словами и так же упоминал об излюблен­ ных ими «туниках с длинными рукавами и до пят»Зб. Но время шло. Туники все чаще стали надевать одна на другую. Об императоре Августе, отличавшемся слабым здоровьем, известно, например, что он носил зимами до четырех туник. При этом распрост­ ранился галльский обычай выпускать из-под верхней туники рукава нижней, оторачивая их мехом или декоративными полосами. Рукав удлинялся, крой входил во всеобщий обьпай, и уже император Коммод (180—192 гг. н. э.) счел возможным увековечить себя скульптур­ ным изображением в тунике, еще подпоясанной на старый римский лад, но уже с длинными, собранными к обшлагу рукавами и, разуме­ ется, без тоги. Один из его ближайших преемников по управлению империей, Септимий Бассиан (198—217 гг.), сделал следующий шаг. Он стал снова появляться в тунике не только с рукавами, но и длин­ ной, почти до пят, то есть в той самой, которая некогда вызывала та­ кое возмущение Цицерона. Теперь, однако, такую тунику носили с капюшоном, называлась она «caracalla», и Бассиан вошел в историю не иод именем «философа на троне» Марка Аврелия, которое он при­ нял в 196 г., а под именем Кара каллы. Эта одежда была настолько явно и демонстративно антиримской, что христианские монахи имен­ но ее выбрали в качестве своеобразной униформы, которая выказыва­ ла всю их враждебность к традициям ненавистной им империи и когорую многие из них носят до наших дней. Отделение собственно бытовой одежды от официальной указывает на то, как отражались в народном сознании (или подсознании) определен­ ные исторические процессы. Туника в сочетании с тогой, стола с инститой и паллой указывали на принадлежность к гражданской общине и ее традициям, на верность ее нормам. Но эта принадлежность и эта вер­ ность вступали в конфликт с требованиями повседневной жизни. Статус гражданина становился парадным, во внешности, ему соответствовав­ шей, появлялись черты декоративности и искусственности. Правду сказать, в большинстве областей италийских не носит тоги, как в Риме, никто: лишь покойника кутают в тогу37. 332 111. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности Тогу нельзя было надеть без посторонней помощи, то есть она предполагала слуг, что делало ее ношение затруднительным для боль­ шинства населения. Относительно столы и инститы нет сведении, но совершенство декоративных складок на античных изображениях мог­ ло бы указывать на то, что здесь положение было сходным. Парад­ ная одежда должна была храниться не перегнутая, то есть в очень длинных сундуках, с нарядными складками, тщательно уложенными и прихваченными специальными платяными тисками (prela) 38. Та­ кой способ хранения предполагал просторный дом и громоздкую ме­ бель, то есть опять-таки был неудобен для большинства простых лю­ дей. Далеко не все римляне могли выглядеть, а потому и ощущать себя гражданами. Главным камнем преткновения, однако, был цвет тоги. В принци­ пе она всегда должна была быть белой: «Лилии ты и жасмин побеж­ даешь, еще не опавший, кости слоновой белей ты на Тибурской го­ ре» 39 . Народ же в целом, в значительной части занятый физшееским трудом, не мог носить белую, маркую одежду, не рискуя выглядегь постоянно грязным. У бедных людей попытки сохранить тогу белой приводили лишь к тому, что ее постоянно чистили и стирали; клиент в застиранной тоге — постоянный персонаж Марциала и Ювенала. В реальной повседневности римская толпа всегда была пестрой, цветной: .. .подходят лишь высшим эдилам Белые туники — знак их достоинства и благородства ,0 . Однако повседневная и официальная одежды в Риме не просто со­ существовали в их противоположности. Они были соотносительны и потому неразрывно связаны, если не в повседневной практике, то в социально-психологической установке. Катон Цензорий ходил в тунике и плаще, но носил с собой тогу, чтобы облачиться в нее, приступая к выполнению магистратских обязанностей 41 . «Ты спрашиваешь, — об­ ращался Цицерон к Марку Антонию, — как я вернулся из Галлии? Во-первых, при дневном свете, а не в ночной тьме, во-вторых, в кальцеях 42 и тоге, а не в сандалиях и лацерне» 43. Выговор, который Август сделал группе людей, стоявших на Форуме в туниках, показы­ вает, что остальные были в тогах. В эпоху Флавиев, когда ношение лацерны распространилось очень широко, многие адвокаты стали яв­ ляться в суд в накидках. По римским представлениям, однако, су­ дебный оратор был не частным лицом, специалистом-юристом, а по­ кровителем подзащитного, его патроном в рамках клиентельной, об­ щинной или семейно-родовой организации, и потому, приступая к речи, адвокат как бы входил в эту свою старинную, в повседневной Семантика одежды 333 практике давно уже утраченную роль: он сбрасывал лацерну и оста­ вался в тоге44. В результате в практической жизни один и тот же человек постоянно менял официалыгую одежду на повседневную и повседневную на официалыгую, переходя от гражданского облика к бытовому и обратно, уста­ навливая между ними неразрывную связь. Оба варианта лишь в своей со­ вокупности образовывали систему одежды, которой реально пользовал­ ся римский гражданин. Его жизненное самоощущение строилось не только на описанном выше их разделении, не только предполагало омертвение официальных форм, но также взаимосвязь и взаимодей­ ствие государственной и личной сфер. Когда говорят о классическом характере антично-римской культуры, имеют в виду в ней в конечном счете подвижное равновесие между единством общественного целого и свободным многообразием граждан с их интересами. Очень важно по­ нять, что определенный таким образом классический принцип не огра­ ничивался общественной практикой, политико-философской теорией, областью духовной культуры и искусства, но обусловливал также пов­ седневный строй существования, проявлялся во вкусах, привычках, атмосфере жизни, в самых повседневных вещах, в том числе в одеж­ де. с>гот принцип выражался и в неразрывной противоречивой связи официально-гражданекой и повседневно-личной разновидностей одеж­ ды и, еще яснее, в индивидуальной вариабельности, казалось бы, ка­ нонического и неизменного государственно значимого ее типа. Дело в том, что в пределах четкого структурно-семантического ти­ па каждый из перечисленных видов одежды допускал весьма значи­ тельные индивидуальные вариации. Тога была действительно офици­ альным знаком римской гражданственности, установленным и тради­ цией, и государственной властью, но при этом размер ее мог быть са­ мым разным. На известной статуе Авла Метелла II в. до н. э. тога лишь прикрывает левую руку, оставляет левую ногу открытой почти до колена, более или менее лишена синуса, тогда как Цицерон гово­ рил о единомышленниках Катилины, «закутанных вместо тог в целые паруса» 45. Гораций рассказывает о вольноотпущеннике, облаченном в bis trium ulnanim toga, т. е. в тогу, ширина которой «вдвое три лок­ тя», или почти три метра 46, а о его покровителе Августе биограф пи­ шет, что «тогу он носил ни тесную, ни просторную» 47. Колебался — и сильно — не только размер тоги, но и способ ее но­ шения. Во-первых, тогу одной и той же ширины и длины можно было носить спущенной почти до обуви и подтянутой почти до колена: Черной грязи грязней всегда твоя тога, но обувь, Цинна, белей у тебя, чем свежевыпавший снег. 334 111. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности Что же ты ноги, глупец, закрываешь, спуская одежду? Тогу свою подбери, Цинна: испортишь башмак!48 Оставлять, надевая тогу, правое плечо открытым было в средне- и позднереспубликанскую эпоху практически обязательным, но на мо­ гильных изображениях не только II в. до н. э. и не только молодых людей, у которых это можно рассматривать как аффектацию скром­ ности, а и в I в. до н. э. тога целиком закрывает правое плечо и пра­ вую руку. При Ранней империи тога могла быть зимней и летней, в первом случае она делалась из ворсистой ткани, во втором — из глад­ кой 49. В семантику тоги, как отмечалось выше, белый ее цвет входил как непременный составной элемент. Именно он в первую очередь указывал на то, что римлянин выступает как гражданин или как ма­ гистрат, как член иерархически упорядоченной системы50. В трикли­ нии у Тримальхиона один из персонажей пугается вошедшего и при­ нимает его за претора на том единственном основании, что он в amictus vesteque alba, то есть в белой одежде51; еще при Домициане во время цирковых игр, считавшихся государственной церемонией, «на­ род и все всадники с сенатом со святейшим вождем сидели в бе­ лом» 52. Однако, выходя из дому, каждый был волен надевать поверх тоги накидку, дабы предохранить ее от уличной пыли и грязи53, на­ кидки же эти окрашивались54, так что один из важнейших семанти­ ческих признаков тоги нейтрализовался. То же можно сказать и о тунике. Значительно колебалась ее длина: ...Безумный, Бросив один недостаток, всегда попадает в противный! Так, у Мальтина, вися, по земле волочится туника; Ну, а другой до пупа поднимает ее, щеголяя 55. Не менее значительно рознилась и ширина. Туника у упоминавшего­ ся выше Авла Метелла облегает тело, на статуе Катона Младшего она несколько шире, а на относящемся в общем к той же эпохе изображении юного Камилла она широка необычайно. Объяснить по­ следнее обстоятельство возрастом персонажа вряд ли возможно — у его ровесников с рельефов на Августовом Алтаре мира туники нес­ равненно уже. Особенно примечательно то, что происходит с clavus'oM. Казалось бы, являясь официальным символом, государственной инсигнией, он предполагает полную однозначность «прочтения» и тем самым совер­ шенно стандартные форму и расположение. Ничего подобного, одна­ ко, не происходит. Мы уже убедились в том, что пурпурная полоса на Семантика одежды 335 претексте виднелась местами, и восприятие ее зрителем зависело от индивидуальной манеры носить тогу. Сенаторская полоса на тунике, кажется, обязательно проходила от ворота до подола и по груди и спине, но ширина ее могла быть произвольной, как указывают слова Светония о том, что Август «носил полосу на тунике ни широкую, ни узкую» 56. Расположение и ширина всаднических полос на тунике бы­ ли, очевидно, совершенно произвольны вплоть до III в. н. э. г^го яв­ ствует из того, во-первых, что именно в начале этого столетия Алек­ сандр Север счел нужным установить их размер и форму, которые бы четко отличали их от сенаторских 57 , — ранее, следовательно, они упо­ рядочены не были. Во-вторых, на номпейских фресках (clavus виден лишь на фигурах ларария в доме Веттиев и в сцене поклонения Вене­ ре и Марсу в доме Марка Лукреция Фронтона) узкие полосы на туниках явно носят не смысловой, а декоративный характер: «...бесспор­ но, что полосы этих двух типов различались между собой только вве­ дением пурпурного цвета, а не формой» 58. В-третьих, все четкие изоб­ ражения двух полос, идущих параллельно от краев шейного выреза, относятся к поздней античности (они представлены, в частности, в Ватиканском кодексе Вергилия IV в.) и наличны на изображениях людей разного социального положения, в том числе и слуг; распрост­ ранение таких clavus'oB в катакомбной живописи, и в частности на изображениях Христа, подтверясдает, что если им и была присуща оп­ ределенная семантика, то, во всяком случае, че имевшая отношения к римскому всадничеегву классической поры. Многообразие. и индивидуальность, заключенные в стандартизован­ ных по своему назначению видах римской одежды, образуют их спе­ цифическую черту, принципиально отличающую их от платья других народов. Если по сравнению с греческой римская одежда описанного типа действительно напоминала жестко организованный, четко семан­ тизированный текст, то по сравнению с аналогичными материалами других, подлинно и глубоко ритуализованных цивилшшций она же воспринимается как очень свободная, в рамках типа предельно инди­ видуализированная и изменчивая. Примером такой цивилизации (по крайней мере в том, что касаегся одежды) может служить дневнекитайская: «Халат, шапка, перед­ ник, яшмовая табличка, которую держат в руках при аудиенции, по­ яс, плахта, обмотки и туфли... все указывает на соблюдение установ­ лений, соответствующих рангу» 59. При этом семантика одеясды задана не на уровне обязательного значимого типа, в своих пределах допуска­ ющего и даже предполагающего индивидуальные особенности, а на уровне детали, жеста, скрупулезно установленных размеров, в резуль­ тате чего, по-видимому, для индивидуальности места не оставалось. 336 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности Халат кроился не из одиннадцати или тринадцати, а только из двенад­ цати кусков ткани, и ширина каждого составляла именно и точно 4два чи четыре цуня», то есть 55 см. По длине он должен был быть «не настолько коротким, чтобы было видно тело, и не настолько длин­ ным, чтобы волочиться по земле», а подпоясываться «не настолько низко, чтобы пояс давил на бедра, и не настолько высоко, чтобы он давил на ребра», то есть вариации, если допускались, сводились к не­ скольким сантиметрам. Обувь можно было надевать только сидя и обязательно укрывая ногу полой халата. Особое значение придавалось тому, чтобы левая пола халата запахивалась поверх правой, а не пра­ вая поверх левой, как запахивали ее вечные враги китайцев — север­ ные кочевники. О полководце, преградившем им доступ в Китай, Конфуций писал, что, если бы не ом, «мы все ходили бы непричесан­ ными и запахивали бы одежду налево». Внесем сразу необходимое уточнение. В нашу задачу не входит ха­ рактеристика древнекитайской цивилизации как таковой. Подобно любой другой она знала и развитие, и определенную дисперсию куль­ турных типов. Нам важно иное — указать на существование систем одежды, на фоне которых становится очевидным принципиальный, определяющий характер официализованной одежды древних римлян — знаковой и четко дифференцированной, но в пределах семантического типа предполагающей значительные индивидуальные вариации. Не только общий, классический характер римской культуры нашел отражение в одежде, обусловив соединение в ней вариабельности и единства, но и сам тип исторического развития, представленный эво­ люцией римской гражданской общины, тоже проявился в этой, каза­ лось бы, столь чаегной и низменной бытовой сфере. Читатель, ознако­ мившийся с характеристикой античного общества и его культуры в целом (см.: паст, изд., раздел II, очерк «Исторические предпосылки и главные черты античного типа культуры»), наверное, помнит, что раз­ витие полиса протекало в жестких и архаических рамках, заданных общим низким уровнем производительных сил античного мира, и по­ тому представало всегда как разрушение незыблемой основы общества и морали, как «упадок нравов» — либо вследствие наглого эгоизма и стяжательства отдельных граждан, либо в результате проникновения чужеземных обычаев, разлагавших былую простоту замкнутой общи­ ны. Именно этот характер развития объясняет семантику цвета, иг­ равшую столь большую роль в одежде римлян. Цвет мог быть двух разновидностей, и римляне были весьма чув­ ствительны к их разграничению. Все оттенки коричнево-желтого и се­ ро-черного были естественным цветом овечьей шерсти и потому вос­ принимались как признак скромных, трудовых, бережливых, по ста- Семантика одежды 337 ринке живущих фаждан; все оттенки красного, фиолетового, зеленого (синий в источниках почти не упоминается), напротив того, создава­ лись искусственно, с помощью натуральных красителей, стоивших до­ рого и привозившихся издалека. Одежда этих цветов указывала на две взаимосвязанные характеристики человека, ее носившего: на его богатство, притом не в земельной, а в денежной форме, и на его включенность в сферу интенсивного торгового обмена, содержанием которого в Риме всегда были в основном предметы роскоши. В III, II, даже еще в начале I в. до н. э., в пору, когда общинная уравнитель­ ность сохраняла все свое значение нормы, и то и другое делало подоб­ ного римлянина «новомодным», выпавшим из традиций, противопо­ ставляло его тем, кто воплощал обязательный, столь любезный рим­ скому сердцу консерватизм. Исходная противоположность естественно­ го цвета и искусственной окраски реализовалась в целом ряде частных оппозиций, с их особенностями и оттенками. Прежде всего, окрашенная одежда, которая у мужчин всегда со­ держала в себе нечто одиозное или, во всяком случае, экстраординар­ ное, у женщин, по крайней мере с начала Империи, рассматривалась как нормальная. На фреске I в. до н. э., известной под именем Альдобрандинской свадьбы, на знаменитой огромной фреске с Виллы Мистерий, на фреске из Стабий, изображающей Весну, все женщины в цветной одежде, причем нет никаких оснований думать, что в этом заложен какой-то осудительный, экспрессивный смысл. Осудительный оттенок появляется там, где нарушается существо­ вавшая дня римских женщин своеобразная этика цвета. «Матронам не следует надевать материи тех цветов, какие носят продажные женщи­ ны», — писал Сенека 60 . «Приличными», судя по названным выше фрескам, считались различные отгенки желто-коричнево го и прежде всего зеленого цвета, «неприличными» — алый и, может быть, лило­ вый. «Алые платья даришь и лиловые ты потаскухе»; «В пурпур окра­ шенное платье Филенида и днем, и ночью носит»61. Создается впечат­ ление, однако, что непристойным считался не столько тот или иной цвет, сколько кричащая пестрота, необычность и нескромность сочета­ ния, как, например, у Фортунаты, жены Тримальхиона, которая по­ является на пиру в вишневой тунике, подпоясанной бледно-зеленым (galbinus) пояском 62 . Пестрота же воспринималась как противопо­ ложность римскому вкусу, сдержанности и достоинству, как нечто чу­ жеземное и варварское. Но ведь давно уж Оронт сирийский стал Тибра притоком, Внес свой обычай, язык, самбуку с косыми струнами, Флейтщиц своих, тимианы туземные, разных девчонок: 338 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности Велено им возле цирка стоять. — Идите, кто любит Этих развратных баб в их пестрых варварских лентах!63 Семантика цвета в мужской одежде отличалась от семантики цвета в женской в ряде случаев, но в общем подчинялась той же закономер­ ности: яркая одежда означала афиширование богатства и, следова­ тельно, нарушение исконно римского канона скромности, приличия, уважения к историческим нормам. Наиболее ясно выражал это чув­ ство алый цвет — и очень дорогой, и бесстыдно намекавший на ма­ гистратский, сенаторский или всаднический пурпур. Почти все отри­ цательные герои Марциала, Ювенала, Петрония, наиболее наглые, от­ вратительные или смешные, ходят в пурпуре и в платье различных от­ тенков алого цвета. В лацерне тирского пурпура ходит по улицам Ри­ ма Криспин — один из наиболее отвратительных временщиков Доми­ циана, родом, если верить Ювеналу, из египетских нищих64; даже у себя дома Вспомнить не может Криспин, кому тирскую отдал накидку, Платье когда он менял, тогу желая надеть. У проныры беглого раба, выбившегося в римские всадники, «плащ пропитан тирскою краской»65, на Тримальхионе tunica russea, то есть рыжая с красноватым отливом, и gausapa coccina — алая одежда из шерстяной ткани с длинным ворсом 66. Как отмечалось, не последнюю роль в таком восприятии красно-пурпурного цвета играло и то обстоя­ тельство, что он позволял узурпировать инсигнии магистратов и всад­ ников, издеваться над иерархическим строением римской жизни. Начал было хвалить в театре Фасис, Фасис в красном пурпурном одеянье и с лицом от надменности надутым: ^Наконец-то сидишь теперь с удобством И достоинство всадников вернулось... >> Но когда, развалившись, так болтал он, Этим пурпурным наглым одеяньям Вдруг Леит приказал убраться с места 67. Не менее ясной отрицательной семантикой, чем алый, обладали для мужской одежды зеленый и особенно оранжевый цвета. В доме Тримальхиона, где нелепо и противоестественно все, гостей встречает привратник в зеленой тунике68. Некий Босс, жуликоватый и наглый знакомец Марциала, являлся в театр «в платье цвета травы»69. При- 339 Семантика одежды чины такого восприятия очевидны. Зеленый, как отмечалось выше, был «женским» цветом, и использование его в мужской одежде было признаком женственности, изнеженности, намеком на противоестест­ венную порочность. Существовало выражение «galbini mores» — «зеле­ новатые (то есть изнеженные, извращенные) нравы». Та же семанти­ ка была заложена в оранжевом цвете. То был цвет брачного покрыва­ ла невесты, flammeum, и, соответственно, ношение его мужчинами выглядело как кощунственная издевка над чистотой и строгостью древних народных обычаев 70 . Не только структурные признаки рим­ ской гражданской общины, как видим, но и их распад, характер культуры, общественное самоощущение граждан находили себе в одежде многообразное, глубокое и точное отражение. 1985 ПРИМЕЧАНИЯ 1 См.: Дионисий Галикарнасский, 2 См.: Вене Г. История одежды, вооружения, построек и утвари наро­ дов древнего мира, ч. 2. Западные народы. М., 1874, с. 263, при­ меч. 1; решению этих споров больше всего содействовали книга Л. Эзе (Heuzey L. Histore du costume antique. Paris, 1922) и исчер­ пывающая статья В. Шапо (Chapot) в кн.: Memoires de la Societe Nationale des Antiquaires de France, t. X, 1937, p. 37—66. 3 См.: Beaulieu M. p. 5 9 - 6 0 . Le costume III, 61, 62; Квинтилиан, XI, 139. antique et medieval. Paris, 1967, 4 См.: Свепюний. Божественный Август, 40, 5. ь Вергилий. Энеида, I, 282. 6 Тертуллиан. О плаще, I, 5—6. <Только ты ладанку снял золотую с ребяческой шеи / И пред богами своей матери тогу надел. (Проперций. IV, 1, 131 —132; ср.: Овидий. Фасты, III, 771). 7 8 9 Светоний. Божественный Юлий, 80, 2. Л ел Геллий, VII, 12. Имеется в виду известная золотая фибула из Пренесте с надписью, датируемая примерно 600 г. до н. э. См.: Корпус латинских надпи­ сей, XIV, 4123. 11 См.: Sakkady J. Reise in das alte Athen. Budapest; Leipzig: Prisma-Verlag, 1977, S. 156. 12 См.: Сергеенко М. Е. Жизнь Древнего Рима. М.; Л., 1964, с. 109 (с непонятной ссылкой на Горация). 10 340 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности 13 См.: Авл Геллийу X, 15. См.: Псевдо-Асконий. Комментарий к речи Цицерона в защиту Скавра, 30. 15 Там же. 16 Гораций. Послания, I, 7, 65. 17 Цицерон. Об аграрном законе, II, 34. 18 См.: Тацит. Диалог об ораторах, 7, 5. 19 Вергилий. Энеида, IX, 616. 20 Авл Геллий, VII, 12. Квинт Энний (239—169 гг.) — древний поэт, пользовавшийся у образованных римлян особой популярностью и уважением; автор сатир, эпиграмм, трагедий и стихотворной рим­ ской «Летописи», сохранившейся в незначительных отрывках. 14 21 В обоих случаях — у Вергилия и, по-видимому, у Энния речь идет о рукавах как таковых, в принципе, ибо имеется в виду эпическая старина, когда нормой еще было или отсутствие туник, или прими­ тивные, «драпирующие» туники. Нет поэтому оснований следовать за большинством комментаторов, которые, вопреки хронологии, от­ носят эти упоминания к так называемым tunica manicata — туни­ кам с длинными, доходившими до кисти рукавами, распространив­ шимся гораздо позднее и всегда несшим на себе отпечаток «новомодности». См.: Цицерон. Вторая речь против Катилины, 10, 22; Светоний. Божественный Юлий, 45; Калигула, 52; Плиний Мл. Письма, III, 5, 15; Стаций. Фиваида, VII, 657. 22 Сенека. О блаженной жизни, 13. ^«...Quaeque tegis medios, instita longa, pedes». (Овидий. Наука любви, 1,32). 2А Марциал, III, 93, 4. 25 26 Авл Геллий, VII, 12. Blanck H. Einfuhrung in das Privatleben der Griechen und Romer. Darmstadt, 1976, S. 63. 27 См.: Ювенал, IX, 2 8 - 2 9 ; I, 2 8 - 2 9 . 28 См.: Веллей Патеркул, II, 70, 2. 29 См.: Тацит. История, II, 20, 1. 30 Цицерон. Филиппики, II, 76. 31 Тертуллиан. О плаще, I, 25. 32 Цицерон. В защиту Анния Милона, 54. 33 Тацит. Диалог об ораторах, 39, 2. 34 Писатели истории императорской. Александр Север, 27, 4. зь Авл Геллий, VII, 12. 36 Цицерон. Вторая речь против Катилины, 10. 31 Ю ее нал, III, 172—173. «Требуешь ты от меня, — с раздражением ду- Семантика одежды 341 мает клиент о своем патроне, — без конца чтобы в тоге потел я>> (Марциал, III, 46). 38 См.: Марциал, II, 46; Сенека. О спокойствии души, I, 1. ™Марциси, VIII, 28, 1 1 - 1 2 ; ср. II, 29; IV, 2; VIII, 65. «ЧОвенал, III, 1 7 8 - 1 7 9 . 41 См.: Плутарх. 42 Высокие парадные башмаки из красной кожи — официальный знак сенаторского достоинства. 43 Цицерон. Филиппики, II, 76. 44 См.: Ювенал, XVI, 45. 45 Цицерон. Вторая речь против Катилины, 10. Катон Старший, 6. 46 Римский локоть, ulna, равнялся 45 см. 47 Светоний. Божественный Август, 73. ** Марциал, VII, 33; ср. X, 15. 49 50 51 Там же, II, 44; 58; 85. Показательно, что в праздник Сатурналий, когда на несколько дней отношения иерархической зависимости в римском государстве как бы выворачивались наизнанку и карнавально отменялись, появ­ ляться в тоге на улицах считалось неприличным. См.: Марциал, VI, 24; ср. IX, 100, и XII, 18. Нетроний, 65. ™ Марциал, IV, 2, 3—4. 53 См.: Марциал, VIII, 28; Ювенал, XVI, 45. 54 См.: Марциал, II, 29, 46. 55 Гораций. Сатиры, I, 2, 24—26. 56 Светоний. Божественный Август, 33. В русском переводе (Гай Све тоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М., 1963, с. 63) это замечание ошибочно отнесено к полосе на тоге. 57 Писатели истории императорской. Александр Север, 27, 3. 58 Realencyclopadie der classischen Altertumswissenschaft von Pauly-Wissowa, s. v. clavus (Hula). 59 Крюков M. Б., Софронов M. В., Чебоксаров Н. Н. Древние китайцы. М., 1978, с. 253. Все приводимые ниже цитаты из древнекитайских источников заимствованы из этой книги (с. 252—256). 60 Сенека. Семь книг по вопросам изучения природы, VII, 31. 61 Марциал, II, 39; 1; IX, 61, 1 - 2 . 62 /7егаронш/, 67. ™ Ювенал, III, 62—66. 64 Там же, I, 2 7 - 2 8 ; Марциал, VIII, 148. 65 Марциал, II, 29, 3. 342 66 111. Древний Рим. Картина мира и культура, повседневности См.: Петроний, 27—28. С алым цветом, таким образом, связывались представления о грубости, наглости, богатстве (ср.: Ювёнал, III, 281—284) и торжествующей удачливости. Именно это, по-видимо­ му, делало его излюбленным цветом солдат — ср., например: Про перций, IV, 3, 33—34, где «тирский» употреблен просто как сино­ ним «красного». 67 Марциалу V, 8. Леит — театральный распорядитель; ср. V, 23, 5—6. См.: Петроний, 28. мМарциал, V, 23, 1. 68 70 См.: Ювенал, II, 1 2 4 - 1 2 5 . ПРЕСТИЖНОСТЬ В ЖИЗНИ И КУЛЬТУРЕ Сохранился ряд текстов, содержащих перечень свойств, обладание которыми придавало в Древнем Риме жизни человека особое достои­ нство и значительность. Один из них — речь Кв. Цецилия Мстелла над телом его отца Луция, консула 231 г. до н. э. и прославленного полководца времен Первой Пунической войны: «Он стремился быть в числе первых воителей, быть превосходным оратором, доблестным полководцем, под чьим руководством совершались бы величайшие подвиги, пользоваться величайшим почетом, обладать высшей муд­ ростью, стоять по общему признанию во главе сената, приобрести честным путем большое состояние, оставить множество детей и стя­ жать славу среди сограждан» 1. В эту эпоху надгробные речи еще не были индивидуализированы, и содержащийся здесь перечень характе­ ризовал не столько данного деятеля, сколько римскую аксиологию в целом 2. Основные слагаемые ее были весьма стабильны. Мы находим их же столетием позже в документе другого жанра, где они прямо оп­ ределяются как rerum bona rum maxima et praecipia. Речь идет о сох­ ранившемся в составе компиляции Авла Геллия отзыве историка Семпрония Азеллиона, касающемся его современника П. Тициния Красса Дивес Муциана, консула 131 г. до н. э. и друга Тиберия Гракха. Он «обладал, как передают, пятью первыми и главными до­ стоинствами, ибо был человеком очень богатым, очень знатным, очень красноречивым, выдающимся знатоком права и великим пон­ тификом» (Aul. Gell., 1, 13, 10). Столетием позже возник новый своеобразный каталог того же рода — первая ода Горация. В ней повторяются многие понятия, фигурировавшие в обоих приведенных выше текстах: воинская доблесть и слава; успешная магистратская карьера; состояние, добытое прежде всего путем возделывания на­ следственного семейного надела. Есть много данных, подтверждающих принадлежность перечислен­ ных свойств к числу особенно важных и привлекательных для об­ щественного мнения Древнего Рима. Богатство, превозносимое в чис­ ле первых добродетелей и Цепилием Метеллом, и Семпронием Азеллионом, было основой конституционного деления граждан на цензо­ вые разряды, и чем богаче был человек, тем более видное место в об­ ществе он занимал; зажиточность фигурирует в качестве общественно 344 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности весомой положительной характеристики почти в каждой судебной ре­ чи Цицерона. Служение государству на посту магистрата действитель­ но составляло предмет гордости и основу высокого социального стату­ са — это подтверждается тысячами эпитафий. Сочинения так называе­ мых римских агрономов — Катона, Варрона, Колумеллы — и многие положения римского права, касающиеся земельной собственности, подтверждают восприятие как морально достойного в первую очередь богатства, извлеченного из обработки земли3. О великой общественной роли красноречия и оратора говорится не только в риторических трактатах Цицерона, но и в «Диалоге об орато­ рах» Тацита и, соответственно, во всей той серии сочинений о вели­ чии красноречия, которые тянутся через весь I в. н. э. и которые этот диалог увенчивает (Veil. Pat., I, 17, 6; Petr. Sat., I; Sen. Ad Lucil., 114, 1; Quint, pass.). Власть первых принце псов еще опиралась в зна­ чительной мере на их личный авторитет как государственных деяте­ лей — в число официально признаваемых достоинств каждого из них, как правило, входили ораторский талант и опыт4. О первостепенной роли военных подвигов и воинской славы в общественной оценке рим­ ского гражданина напоминать не приходится — при Республике на ма­ гистратские должности мог претендовать только человек, проделавший не менее десяти боевых кампаний на коне или двадцати в пешем строю (Polyb., VI, 19, 4). Чтобы быть избранным, надо было добить­ ся популярности, а она предполагала качества, связанные с военными победами, — virtus, gloria, cupido gloriae, laus5. Общественные соору­ жения Рима, от водопроводов и базилик до триумфальных колонн и арок, возводились на средства, вырученные из военной добычи, и тем самым создавался в глазах народа особый ореол, окружавший имя полководца 6. Из сказанного следует по крайней мере два вывода. Во-первых, что в Риме существовали определенные, характерные для этого об­ щества ценности, включавшие, в частности, магистратское служение государству, воешгую доблесть и власть, богатство bono modo, красно­ речие как форму участия в общественной жизни и влияния на нее. Во-вторых, что такие ценности представляли собой не самодовлеющие нравственные сущности, а характеризовали прежде всего положение человека в обществе и отношение общества к нему. Такой тип аксиологии в принципе допускал и даже предполагал возможность соединять внутреннее соответствие утверждаемой нормы с внешним, существующим в глазах сограждан и для них; предпола­ гал, другими словами, возможность совмещения «быть» и «казаться», сущности и облика, собственно ценностного поведения и того поведе­ ния, которое принято называть престижным: престижность, как из- Престижность в категория жизни и культуре 345 вестно, и предполагает усвоение форм поведения и овладение вещами, обеспечивающие внешнее соответствие общественному статусу, приз­ наваемому в данном коллективе ценностным. Престижность непосред­ ственно реализуется в стремлении овладеть тем, чего у человека нет, но что ему очень бы хотелось, чтобы у него было. Поэтому анализ престижных представлений раскрывает в аксиологии ее динамическую сторону, ее внутренние трансформации при распространении на новые общественные слои и, кроме того, раскрывает эти процессы в их со­ циально-психологической и эмоциональной конкретности. Цицерон был высшим магистратом, богатейшим человеком и зна­ менитым оратором. Он воплощал, следовательно, основные римские общественные ценности. Но он происходил из незнатного, плебейско­ го, ничем не примечательного рода, а ему мучительно хотелось влить­ ся в древнюю аристократическую элиту. Эту конститутивную для Ри­ ма его эпохи общественную ценность он реально воплотить в своей жизни не мог и потому стремился к ее престижной компенсации. Если нельзя было быть, надо было выглядеть, и Цицерон покупает дом на Палатине — в древнейшем историческом центре Рима, где веками се­ лилась знать, стремится получить право на триумф за свое мало чем примечательное наместничество в Киликии, без конца говорит о своей принадлежности к римской консервативно-аристократической и рели­ гиозной традиции. Это, разумеется, не могло изменить его происхож­ дение, но он в какой-то мере испытывал компенсаторное удовлетворе­ ние от престижного, т. е. приобретенного и внешнего, соответствия ценностям, окруженным в его глазах и в глазах общества, к которому он принадлежал, реальным авторитетом и уважением. ЭТО стремление и это удовлетворение, однако, отличались не толь­ ко личным эмоциональным содержанием. В них в субъективном пре­ ломлении находили себе отражение объективные процессы историче­ ского развития — фактическое исчерпание общественной роли людей из патрицианской элиты, в то же время сохранение представлений об иерархии в пределах гражданской общины как о ценности, усилении роли новых людей в управлении государством и т. д. <>ги процессы, однако, отражены здесь in statu nascendi, в своей психологической не­ посредственности, человеческой достоверности, раскрывая в историче­ ской характеристике римской действительности все богатство особен­ ного, индивидуального, отдельного. Начать знакомство с системой престижных представлений Древнего Рима лучше всего с эпиграмм Марциала. Значительное их число стро­ ится по схеме: человек хочет казаться тем-то, тогда как на самом деле он, наоборот, является чем-то противоположным. Перечитаем эпи­ грамму I, 24: 346 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности Видишь его, Дециан: прическа его в беспорядке, Сам ты боишься его сдвинутых мрачно бровей; Только о Куриях речь, о свободолюбивых Камиллах.. Не доверяй ты лицу: замуж, он вышел вчера. (Пер. Ф. Петровского.) Облик персонажа, против которого направлена эпиграмма, высту­ пает совершенно ясно. Нежелание следовать современным нормам с*}юрмления собственной внешности, суровое выражение лица, гром­ кое прославление героев древней Республики — все выдает в нем рев­ нителя римской старины. *>го, однако, не позиция, а поза, — ревните­ лем древних добродетелей он стремится не быть, а выглядеть. Стимул к поведению такого рода может заключаться лишь в том, что оно им­ понирует какому-то кругу или даже обществу в целом и повышает статус персонажа в глазах этого круга или общества, — словом, что оно престижно. К престижности такого рода стремятся герои и многих других эпиграмм, в которых постепенно раскрывается более полно ее содер­ жание. В это содержание престижных представлений для Марциала входят: принадлежность к богатому роду (IV, 39, 1 и 8), знатность и славная генеалогия, желательно республиканского происхождения (IV, И, 1—2), верность клиентской взаимопомощи и дружбе в ее спе­ цифическом архаически римском понимании (II, 34; IV, 85), древняя стыдливость (IV, 6). В ряде эпиграмм, посвященных эдикту Домициа­ на о восстановлении всаднических мест в цирке, описываются самоз­ ванцы, пытающиеся симулировать принадлежность к этому старинно­ му сословию, члены которого славились своим богатством. В мире, окружающем Марциала, таким образом, сохраняет свое значение весь комплекс общинных и республиканских по происхождению старорим­ ских добродетелей. Сохраняются они, однако, не в виде реальных об­ щественных ценностей, воплощенных в людях, действительно ими об­ ладающих, а как предмет стилизации и желания казаться, как набор требующих внешнего соответствия престижных представлений. Назо­ вем эту престижность староримских добродетелей престижностью I. Из приведенной эпиграммы (I, 24) и многих других, ей подобных, явствует, что за престижным обликом римлянина старого закала стоял другой, более реальный и потому вызывающий большее доверие. Выра­ жение «не доверяй ты лшгу» (nolito fronti creder(e)), по-видимому, бьшо чем-то вроде расхожего афоризма житейской мудрости, отражавшего широкий общественный опыт; по крайней мере, оно повторяется в сход­ ном контексте у Ювенала: «лицам доверия нет» (fronti nulla fides — II, 8, ср. XIV, 56) и Квинтилиана, XII, 3, 12; ср. Ovid. Arc am., I, 505-508). Престижность в категория жизни и культур 347 Каково# же содержание этого, второго, облика, связанного не с «лицом», а с сущностью? Формы поведения, альтернативные по отно­ шению к староримским, обладали в повседневной жизни и социальной психологии римлян определенным единством. Их единство основано было на том, что они образовывали альтернативную, «вторую» пре­ стижную систему; их общее содержание было производив от одного из самых важных, сложных и малообследованных явлений римской дей­ ствительности, которое римляне называли cult us. Вдумаемся в эпиграмму того же Марциала (IV, 85): Все мы пьем из стекла, ты же, Поптик, — из мурры. Зачем же? Чтобы прозрачный бокал разницы вин не открыл. (Пер. Ф. Петровского.) Совместная трапеза патрона с родственниками, друзьями, а позже и вольноотпущешшками когДа-то была ({юрмой сплочения и взаимопо­ мощи членов семейно-родового коллектива (Mart. IV, 19, 1—2). Сле­ дование этой норме придавало человеку облик отца семейства старого закала, ценилось, и, скрывая разницу вин, Понтик ей следует — не­ искренне, напоказ, т. е. из соображений престижности — той, кото­ рую мы условились называть престижностью I. При этом, однако, он, тут же наруишя старинное равенство застолья, сам пьет из особого кубка особое вино, явно лучшее. Зачем? Вовсе не только по гастроно­ мическим соображениям. Мурра — полупрозрачный минерал, высоко ценившийся в Риме и очень дорогой. Драгоценные кубки были пред­ метом особой гордости, их коллекционировали, и такая коллекция со­ здавала человеку репутацию ценителя и знатока искусства. Демон­ страция дорогой и старинной посуды была в обычае на званых обедах, и такой обычай был формой демонстрации повышенного социалыюимущсствснного и культурного статуса хозяина (Cic. II, In Verr., IV, passim; Tac. Hist., I, 48, 3; Plin. Epp., Ill, 1, 9; Mart. VII, 50 (51); Juv. I, 76). Обед у римлян был публичным актом, обедать в одиночестве счита­ лось несчастьем, и поведение патрона во время обеда по отношению к клиентам образовывало одно из существенных слагаемых его репута­ ции — репутации богатого и могущественного человека, который, пусть вопреки старинным установлениям, может иногда и унизить бед­ няков, оказавшихся за его столом. Не предусмотренное первой шка­ лой престижности, реальное поведение Понтика — его отдельный бо­ кал и отдельное, лучшее вино — тоже поэтому не исчерпывалось удо­ влетворением личных гастрономических страстей, тоже было рассчи­ тано на публ!Р1Ное восприятие, на демонстрацию и утверждение своего 348 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности статуса, тоже было престижным, только в другой шкале. Назовем ее престижностью II. В первом приближении ее содержание, смысл и структура раскры­ ваются в одном пассаже Цицерона из трактата «Об обязанностях» (I, 8): «Люди могущественные и видные находят наслаждение в том, что­ бы их жизнь была обставлена пышно и протекала в изысканности и изобилии; но чем сильнее они к этому стремятся, тем неумереннее жаждут денег. Людей, желающих преумножить семейное достояние, презирать, разумеется, не следует, — нельзя, однако, ни при каких ус­ ловиях нарушать справедливость и закон». Есть, следовательно, два вида богатства и два пути его увеличе­ ния — неумеренная жажда денег (pecuniae cupiditas) и умножение се­ мейного достояния (rei familiaris amplificatio); словосочетание res familiaris означает главным образом недвижимость — землю, дома, инвен­ тарь, т. е. имущество старинного, традиционного типа, в увеличении которого ничего предосудительного нет. Богатство же денежное, та­ кое, каким оно описано у Цицерона, безусловно предосудительно. По­ чему? Потому что оно существует в определенном комплексе и предо­ судителен весь этот комплекс в целом: apparatus — 'пышный и рос­ кошный стиль жизни, обстановки, утвари', elegantia — 'утонченность, изысканность, оригинальность', copia — 'изобилие'; все вместе они производны от объединяющего их ключевого понятия cultus vitae — 'культурный образ жизни, культура'. Понятие культуры, таким образом, оказывается у Цицерона глубо­ ко двусмысленным: культура свидетельствует об обогащении и утон­ ченности жизни, об изощрении вкуса, и она же есть выражение чрез­ мерного и нечистого богатства, чреватого iniuria — нарушением закона и справедливости. Именно в своей двусмысленности cultus vitae и со­ ставляет основу престижности II. Связь всех этих понятий ясно очерчена Цицероном в верринах, в частности в четвертой речи — «О предметах искусства» — и в при­ мыкающей к ней в некотором отношении речи «В защиту поэта Архия». На протяжении всей речи Цицерон, писатель, философ, юрист, образованнейший человек своего времени, настойчиво подчер­ кивает, что «знать толк в искусстве — дело пустое» (XIV, 33; пер. здесь и далее В. О. Горенштейна; ср. II, 4; XLIII, 94; LIX, 132). Перед нами явно не чистосердечное признание, а декларация и поза. В пределах мировоззрения, проводником которого Цицерон хочет здесь выступить, любовь к искусству допустима, лишь если она слу­ жит проявлением патриотизма и благочестия: «Сципион, понимая, насколько эти вещи красивы, считал их созданными не как iпредме­ ты роскоши для жилищ людей, а для украшения храмов и городов, Престижность в категория жизни и культуре 349 чтобы наши потомки считали их священными памятниками» (XLIV, 98; ср. LVII, 127; LX, 134). Поэтому культура и искусство в принципе не входят (или, вернее, не должны входить) в число римских ценностей, не являются (или не должны являться) предметом желаний и стремлений. Веррес похитил из храмов сицилийских греков хранившиеся там памятники искусства. «Эти произведения искусных мастеров, — говорит Цицерон, — статуи и картины несказанно милы сердцу греков. Из их жалоб мы можем понять, сколь тяжела для них эта утрата, которая нам, быть может, кажется незначительной и не заслуживающей внимания» (quae forsitan nobis levia et contemnenda esse videantur) (LIX, 132; cp. II, 4; XIV, 33; XLIII, 94). Единственно достойный римлянина предмет стремлений — памятники воинской славы (XXXVIII, 82), единствен­ ные подлинно римские ценности — слава и честь: «в жизни надо уси­ ленно стремиться только к славе и почестям» (Pro Arch., VI, 14). В обоих случаях формулировки не оставляют сомнения в том, что речь идет не только о внутренних ценностях и нравственных нормах, но прежде всего о престижных формах общественного поведения: П. Сервилий «усиленно занят сооружением памятников», которые уве­ ковечат его подвиги; Цицерон строит свою жизнь и практическую дея­ тельность как «подражание бесчисленным образцам храбрейших му­ жей». Такого рода поведение и такого рода престижность неизбежно предполагают презрение к стяжательству: «трудно поверить, чтобы у богатого человека любовь к деньгам взяла верх над благочестием и уважением к памяти предков» (Cic, II In Verr., IV, VI, 11, ср. IV, 8; V, 9). «Стремиться к обогащению считается недостойным сенатора», — скажет вскоре Тит Ливии (Liv. XXI, 53). Вот всему этому комплексу отстаиваемых Цицероном престижных представлений и противопоставлен в речи другой, воплощенный в Верресе и основанный на cultiis — любви к искусству, неотделимой от стяжательства и аморализма. На протяжении всей разбираемой речи повторяется, что Веррес — ценитель произведений искусства. Также на всем протяжении говорится, что он алчный стяжатель. о>ги две ха­ рактеристики постоянно выступают как две стороны единого целого: «Он старался не просто наслаждаться видом красивых вещей и удов­ летворять не только свою прихоть, но также и безумную страсть всех самых жадных людей» (XXI, 47). Веррес действительно едва сдержи­ вает слезы, видя, что не может приобрести взволновавшие его вазы; он действительно снимает с захваченных ваз художественные релье­ фы, а сами вазы возвращает владельцу. По любовь к произведениям искусства как к художественным цен­ ностям и жажда обладания ими как сокровищами равно тютивопо- 350 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности ложны староримской системе ценностей, равно замешаны на алчнос­ ти, шальных деньгах и беззаконии и потому сливаются в едином ком­ плексе. В своем антиконсерватизме они все в целом образуют альтер­ нативную систему предпочтений и стимулов, где pecuniae cupiditas равно порождает и apparatus, и cultus vitae, и iniuria. Ими также можно хвалиться и самоутверждаться, они тоже престижны — но только навыворот, другой, второй престижностью. Не забудем, что по­ сле процесса Веррес сохранил свое собрание художественных сокро­ вищ, что он им славился и широко его демонстрировал и что погиб он в проскрипциях 42 г. именно потому, что его коллекция была предме­ том вожделения очень и очень многих. В самом общем и конечном счете противоположность двух шкал престижности отражает основополагающую для римской истории про­ тивоположность натурального хозяйственного уклада и товарно-денеж­ ного развития, общинной автаркии и ее разрушения под влиянием за­ воеваний и торговли, консерватизма и общественной динамики, рим­ ской традиции и греко-восточно-римского синкретизма, примата об­ щественного целого над личностью и индивидуализмом, moris maiorum и audaciae — всю ту систему контрастных отношений, которая сравни­ тельно недавно была названа противоположностью полиса и города7. Именно потому, что эта противоположность в различных своих моди­ фикациях характеризует всю историю римской гражданской общины, мы находим ее отражения в самых разных источниках II в до н. э. — Ив. н. э., т. е. всей той эпохи, когда она была осознана и стала предметом рефлексии. В пределах этого периода она проделывает, как нам предстоит увидеть, весьма знаменательную эволюцию, но для вы­ яснения общего исходного смысла обеих шкал престижности мы в си­ лу сказанного можем опираться на разновременные произведения этой эпохи от Цицерона до Марциала и от Горация до Ювенала. При рассмотрении проблемы «полис — город» в связи с понятием престижности в этой антиномии проступают существенные ее стороны, обычно остающиеся в тени. Выясняется, что денежное богатство, в его противопоставлении земельному богатству bono modo, — отнюдь не только факт финансово-экономический, а прежде всего факт социаль­ ной психологии, общественной морали и культуры. На протяжении I в. до н. э. — I в. н. э. cultus утверждается как особый престижный стиль, в котором слиты pecuniae cupiditas, изощрение цивилизации и быта, тяготение к искусству, усвоение греко-восточных обычаев, инте­ рес к греческой философии — все формы существования, объединен­ ные своей непринаддежностью к кодексу и этикету гражданской об­ щины, к староримской традиции, своей противоположностью ей и, яв­ ным или скрытым, осознанным или инстинктивным, от нее отталкива- Престижность в категория жизни и культуре 351 нием. Явления римской действительности, в которых находила себе выражение эта антитрадиционная престижность, или престижность II, разнообразны до бесконечности. Широко известен, например, раздел книги Варрона «О сельском хозяйстве», посвященный рыбным садкам (III, 17). «Те садки, — на­ чинает Варрон, — которые полнят водой речные нимфы и где живут наши местные рыбы, предназначены для простых людей и приносят им немалую выгоду; те же, что заполнены морской водой, принадле­ жат богачам и получают как воду, так и рыб от Нептуна. Они имеют дело скорее с глазом, чем с кошельком, и скорее опустошают, чем на­ полняют последний». Консулярий Гирций тратил на кормление своих рыб по 12 тыс. сестерциев зараз. Однажды он одолжил Цезарю шесть тысяч мурен из своих садков с условием, что тот их ему вернет по ве­ су, т. е. что они не похудеют. У Квинта Гортензия под Банями были садки с хищными рыбами, для кормления которых у окрестных рыба­ ков скупался весь их улов. Чтобы соединить свои садки с морем, Лу­ кулл прорыл прибрежную гору. В распространенных рассказах о безумствах римских богачей обычно упускается из виду, что главным здесь были не траты сами по себе, а создание ореола изысканности, снобизма, демонстрация своей способности к переживаниям, недоступным толпе. В садках устраива­ ли отделения, особые для каждой породы рыб, следуя примеру «Павсания и художников того же направления, которые делят свои боль­ шие ящики на столько отделений, сколько у них оттенков воска». Ры­ бы из таких садков никогда не использовались в пищу, ибо считались священными, как священны были рыбы, приплывавшие к жрецам во время жертвоприношений, в некоторых приморских городах Лидии. Вельможные богачи кормили своих рыб собственноручно, проявляя трогательную заботу об их аппетите, а когда они заболевали — об их лечении. Летом принимались особые меры, чтобы избавить рыб от страданий, связанных с жарой. Менее известен, но, пожалуй, еще более выразителен рассказ, со­ держащийся в той же книге в главе четвертой, «О птичниках». Они тоже делились на те, что устраивались для выгоды, и те, что должны были только доставлять удовольствие. Последние назывались грече­ ским словом «орнитон». Лукулл устроил птичник в своем Тускуланском поместье так, чтобы «в нем же — то есть в орнитоне — находи­ лась и столовая, где Лукулл мог изысканно обедать, одновременно наблюдая птиц, одни из которых лежали жареные у него на тарелке, а другие порхали у окон своей тюрьмы». Прошло столетие и даже полтора, подчас другими стали некоторые внешние проявления этого комплекса, но ничто не изменилось по су- 352 111. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности шеству. Знаменитый оратор, доносчик, политический деятель и богач Аквилий Регул, начинавший при Нероне и сошедший с политической арены лишь при Траяне, содержал для своего сына-подростка виварий и птичник, мало чем уступавшие орнитонам Лукулла и садкам Гортен­ зия. Когда мальчик умер, Регул перебил у погребального костра всех животных и птиц, что отнюдь не было в римских обычаях, а, скорее, демонстративно контрастировало с ними. Письмо Плиния Младшего, из которого мы обо всем этом узнаем, раскрывает ту систему связей, в которой описанные факты только и обнаруживают свой подлинный смысл. Как содержание животных, так и их уничтожение было прежде всего демонстративным, престиж­ ным актом: «chx> уже не горе, а выставка горя» (IV, 2; пер. здесь и далее М. Сергеенко). Своеобразный этот зоопарк входил в число тех владений Регула, что выражали богатство в неразрывной связи его с искусством: «Он живет за Тибром в парке; очень большое простра­ нство застроил огромными портиками, а берег захватил под свои ста­ туи» 8. Все эти особенности Регула характеризовали не столько его по­ ведение, сколько особый склад личности — сложной, противоречивой, необычной, обличавшей полный разрыв с традициями римской gravitas. Он покровительствовал искусству, был неврастеничен и нагл, расчетлив и непоследователен, а главное — талантлив, подл, патологачески тщеславен и беспредельно алчен (Plin. Epp., I, 5, 20, 14; II, 20; IV, 7; VI, 2, 1-6; Тас. Hist., IV, 42). Это был все тот же «ком­ плекс Верреса», еще один вариант cultus. Таких вариантов на протяжении I в. обнаруживается множество: строительство роскошных домашних купален, призванных доказать одновременно и в единстве богатство хозяина, его прикосновенность к греко-восточным традициям, способность к утонченным наслаждениям и грубую причудливость вкуса 9, судебное красноречие так называемых delatores, талантливых, демонстративно аморальных, столь же демон­ стративно противопоставлявших себя римской традиции и старине, за­ рабатывавших своим продажным красноречием огромные деньга (Ре­ гул был из их числа); «новая аксиология», которую усиленно насаж­ дал Нерон и которая предполагала насыщение жизни искусством, максимальную эллинизацию всего и вся, бешеные траты, пренебреже­ ние ко всему исконно римскому, наглую грубость и извращенную жес­ токость 10. Главное, что все это делалось напоказ, привлекало сотни и тысячи зрителей, задавало тон, вызывало восхищение и подражание даже при внутреннем несогласии, т. е. было престижным: к Регулу «людей приходит видимо-невидимо; все его клянут, ненавидят и ус­ тремляются к нему; толпятся у него как у человека, которого уважа­ ют и любят» (Plin. Epp. IV, 2). Престижность в категория жизни и культуре 353 Последняя фраза заслуживает внимания. Подобно марциаловскому Понтику, который и демонстрировал свое богатство в угоду престиж­ ности II, и скрывал его, отдавая дань престижности I, посетители Регула тоже воспринимали и оценивали его (а заодно и свое, собствен­ ное) поведение в двух шкалах одновременно. Cult us в его описанном выше виде на протяжении всей эпохи и привлекал людей, и настора­ живал или отталкивал их. Престижность II все время смотрится на фоне престижности I, и реально регулируют общественное поведение лишь они обе в их зыбком равновесии. Ситуация эта становится очевидной уже у Овидия (Ovid. Are am., Ill, 113-128): Век простоты миновал. В золотом обитаем мы Риме, Сжавшем в мощной руке все изобилье земли... Пусть другие поют старину, я счастлив родиться Ныне, и мне по душе время, в котором живу! Не потому, что земля щедрей на ленивое злато, Не потому, что моря пурпуром пышным дарят... А потому, что народ обходительным стал и негрубым, И потому, что ему ведом уход за собой (— Sed quia cultus adest, пес nostros mansit in annos rusticitas, priscis ilia superstes avis). (Пер. М. Гаспарова.) Как только, однако, автор пытается основать на таком понимании cultus практические рецепты поведения, подлинно престижным в нем оказывается то, что учитывает нормы и вкусы этих самых priscus avi и, наоборот, противостоит внеримской новизне. Таково, например, в «Нау­ ке любви» рассуждение (I, 505—524), где говорится о необходимости выглядеть «опрятно и просто», а для этой цели ни в коем случае не зави­ ваться, не снимать пемзой волосы с рук и ног («это оставь корибантам»), а вполне в духе той самой отвергаемой rusticitas покрыться загаром и, главное, помнить: forma viros neglecta decet — «мужу небрежность к ли­ цу». Овидий, другими словами, хотел бы совместить «время, в котором живу», и старинные обычаи, которые cultus бы лишь облагородил, осво­ бодил от грубости, дикости и грязи. Настойчивость его пожеланий только показывает, что реальная жизнь им не соответствовала, что найти гармонию cultus и приличий на традиционный лад не удавалось. Оста­ валось взаимодействие и соприсутствие альтернатив: одни считают престижными во вкусе предков грязные от земли ногти, а другие «за­ вивают себе кудри каленым железом», ^га ситуация отражена во мно­ гих местах поэмы (см. I, 608, 637—642, 672 и ел.; ср. 749). /г-/?? 354 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности В тяготеющем к гармонизации всех противоречий, изящном, лег­ ком и светлом мире Овидия — автора 4Науки любви» — царит совсем другая атмосфера, чем в грубом, смешном и простодушном плебей­ ском хозяйстве Тримальхиона из романа Пегрония «Сатирикон». Но в основе своей ситуация остается и здесь совершенно той же — остается потому, что неизменной сохранялась она в самой жизни. г Гримальхион строит все свое поведение на основе престижности, в его доме все рассчитано на то, чтобы ошеломить, поразить, вызвать вос­ хищение и зависть, все делается напоказ. Источник этого престижа и этих демонстраций — богатство, описываемое на каждой странице. *>го богатство, однако, реализуется двумя путями, которые здесь гротескно сопоставляются, являясь именно в этом сочетании источником комизма. С одной стороны, Тримальхион стремится на основе своего богатства врасти в традиционную римскую систему и хвастается своими успехами именно в ней: он— всадник (гл. 32), севир августал (гл. 30), держит в доме фасцы (гл. 30), стилизуясь под фамилиальную солидарность засто­ лья, обращается к приглашенным «amici» (гл.33), имеет клиентов. С другой стороны, его главная забота — оказаться на уровне современной изысканности и культуры, продемонстрировать свой высочайший ранг в области престижности: в его доме все происходит под звуки музыки (ad symphoniam — гл. 32), рабы работают, распевая мелодии, стол и все про­ исходящее во время пира изысканно до вычурности и жеманства, на сте­ нах дома - фрески на гомеровские сюжеты, сам он сочиняет стихи, еда на блюде расположена в виде знаков зодиака и т. д. Обе линии равно ко­ мичны и безвкусны, ни одна не всерьез. Почему? Потому что ни та ни другая не ценностны, а престижны, — здесь это выступает совершенно ясно. Тримальхион — такой же севир августал, как и поэт. В обоих слу­ чаях ему важна репутация, а не сущность. Переориентация от ценностей к престижности и усиление престиж­ ности II за счет престижности I представляют собой общественный процесс, неуклонно нараставший на протяжении всей эпохи конца Республики и раннего принципата вплоть до II в. н. э. Он выражал превращение Рима из civitas в мировой город, что сопровождалось распадом архаических, специфически полисных принципов существо­ вания. Тот же процесс выражал, далее, сохранение за этими принци­ пами — на фоне ширившейся 11лутократическ и-космополитической стихии — значения нормы, абстрактно-идеальной, но признанной. Он же выражал, наконец, постепенную внутреннюю диссоциацию самой этой нормы, ее движение от абсолюта к относительности, от В1гутреннего убеждения к «что люди скажут». Уже на взгляд Горация староримские ценности в обществе, его окру­ жающем, отнюдь не универсальны, служение им — форма не столько са- Престижность в категория жизни и культуре 355 мовыражения, сколько престижного самоутверждения. Магистратское служение и воинские подвиги стоят и для него самого в одном ряду с успе­ хами циркового возницы (Carm., 1,1), возделывание земли прославляет городской проныра ростовщик (Epod., 2), дружеская солидарность — всего лишь способ выманить деньги (Sat., II, 5), и даже главная движу­ щая сила римлян былых времен - cupido gloriae, жажда славы, - лишь дань случайной популярности (I, 6, 15—17; ср. II, 3, 179-184): ... глупый народ всегда недостойным Почести рад расточать, без различая рабствуя славе И без разбора дивясь и титлам, и образам предков... (Пер. М. Дмитриева.) При этом, однако, предметом стремлений и формой самоутвержде­ ния в глазах общества является еще только то, что мы условились на­ зывать престижностью I. Стилизация как основа поведения вызывает у Горация чаще всего насмешки, иногда гаев, но стилизуются-то эти высмеиваемые им люди всегда под носителей традиционных республи­ канских добродетелей. Людей, бравирующих разрушением их, наглым богатством, извращенной рафинированностью, среди персонажей Го­ рация почти нет, а там, где они появляются, они никому не импони­ руют и вызывают осуждение не только у самого поэта, но и у римлян его времени. Богач отпущенник, пытающийся вести себя как римский гражданин, еще воспринимается как фигура нелепая и отвратительная (Ног. Epod., 4, 7-10): Ты видишь, идя улицей священною, Одетый в тогу длинную, Как сторонятся все тебя прохожие. Полны негодования? (Пер. Ф. Петровского.) За славой гнаться неразумно, почести подчас уже более престижны, чем реально ценностны Но, говорит Гораций (Ног. Sat., 1, 6, 23-24), Все-таки слава влечет сияньем своей колесницы Низкого рода людей, как и знатных. (Пер. Ф. Петровского.) Престижная стилизация здесь потому и смешна, что она представ­ ляет собой отклонение от нормы, но отклонение не страшное, ибо и* 356 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности норма еще незыблема. Поэтому староримские ценности могут воспри­ ниматься Горацием как нечто от него отдельное и даже чуждое - «но меня только плющ, мудрых отличие, к вышним близит», — и поэтому они же могут составить почву для высших созданий его гражданской лирики, исполненных гордости за Рим и его традиции и искреннего поэтического одушевления. Через сто лет перед нами лредстает та же система аксиологических и престижных представлений, но соотношение ее компонентов изме­ нилось в корне. В «Диалоге об ораторах» Тацита, рассказывающем о событиях 70-х гг. I в., самая яркая фигура — преуспевающий оратор Марк Апр. Речи, произносимые им в ходе описанной Тацитом беседы, представляют собой восхваление ораторского искусства. В нем для римлян всегда соединялись честолюбие индивида со служением об­ щественному целому. Но если в начале прослеживаемого нами процес­ са последний из этих элементов отчетливо преобладал, то теперь смысл ораторской деятельности сводится почти исключительно к удов­ летворению престижных амбиций. Общественная ценность и здесь ус­ тупает место престижности. «Истинный оратор, — писал Цицерон, — ...своим влиянием и мудростью не только себе снискивает почет, но и множеству граждан, да и всему государству в целом приносит счастье и благополучие» (Cic. De orat., I, 8, 34; пер. Ф. Петровского). Для Апра и его современников значение красноречия совсем в дру­ гом: ««А множество ожидающих твоего выхода и затем сопровождаю­ щих тебя именитых граждан! А какое великолепное зрелище в об­ щественном месте! Какое уважение в судьях!... Больше того! Сущест­ вует ли другое искусство, известность которого, равно как и расточае­ мые ему похвалы могут быть сопоставлены со славой ораторов? Боль­ ше того! Не знамениты ли они в городе, и не только среди торговых и занятых другими делами людей, но и среди юношей и даже подрост­ ков, наделенных хотя бы некоторыми способностями и рассчитываю­ щими на свои силы? А чьи имена прежде всего сообщают своим детям родители?» (Тас. Dial., 6, 4; 7, 2—3; пер. А. Бобовича). В полном соответствии с внутренним смыслом подобной престиж­ ности на первый план и здесь выходит эстетическая сторона. По срав­ нению с древними мастерами красноречия, продолжает Апр, «поколе­ ние наших ораторов отличается речью, несравненно более красивой и изощренной» (20, 6). В практической жизни эта эстетика изощрен­ ности все так же превращалась в эстетику роскоши, извращенного ге­ донизма, наглой грубости и одновременно художественности, неотде­ лимой от алчности. Престижность ораторского искусства, как его по­ нимал Апр, была лишь частным выражением престижности всего это­ го комплекса. Не забудем, что Апр, по замыслу Тацита, представляет Престижность в категория жизни и культуре 357 знаменитых доносчиков Неронова и Флавканского времени (т. е. все того же Регула и его коллег!), в связи с красноречием которых Квинтилиан сказал (II, 5, 11): «Мы с восхищением признаем подлинно изящным лишь то, что так или иначе извращено, восторгаемся как особо изысканным всем более или менее ненормальным точно так же, как для некоторых людей тело причудливое и страшное привлекатель­ нее, чем сохранившее обычный вид». Перед нами, таким образом, вариант все того же cult us. все той же престижности II. Но место ее в жизни стало ныне совсем иным. В эпоху Варрона, Горация, Овидия она не только сосуществовала с пре­ стижностью I, но роль нормы,. которую эта престижность I сохраняла, заставляла воспринимать cultus как аномалию, которую надлежало либо осудить, либо примирить с римской гражданской традицией. Апр над этой традицией потешается открыто и весело, талантливо и остро­ умно, и люди, с ним спорящие, не могут ему противопоставить ничего столь же убедительного. Не могут потому, что Апр слышал и выражал реальные жизненные процессы, состоявшие в вытеснении престижнос­ ти I престижностью II. «Признаюсь вам откровенно, — говорит Апр, — что при чтении одних древних ораторов я едва подавляю смех, а при чтении других — сон» (гл. 21). За отрицательным отношением Апра к старому красноречию сто­ ит целая эстетическая система. Прекрасное для него — это пыш­ ность, блеск, изобилие, расцвет, наслаждение, вообще преизбыток жизни (гл. 22). Ораторское искусство конца Республики плохо тем, что ему «не хватает дарования и сил» (гл. 21), что в нем мы «не ощущаем блеск и возвышенность современного красноречия» (там же), овладевшего более красивой и изящной манерой выражаться, не став от этого менее действенным и убедительным: «ведь не соч­ тешь же ты современные храмы менее прочными, потому что они возводятся не из беспорядочных глыб и кирпича грубой выделки, а сияют мрамором и горят золотом?» (гл. 20). Критерий красоты — сила, здоровье и напор жизни: «как и человеческое тело, прекрасна только та речь, в которой не выпирают жилы и не пересчитываются все кости, в которой равномерно текущая и здоровая кровь заполня­ ет собой члены и приливает к мышцам» (гл. 21). Таков же крите­ рий и человеческой ценности в целом: «Я хочу, чтобы человек был смел, полнокровен, бодр» (гл. 23). Не только на уровне ценности, но и на уровне гфестижности ста­ ринное и исконно римское становилось все менее живым, все более напыщенным, а норма, в нем воплощенная и официально по-прежне­ му признаваемая, — все более абстрактной и назидательной. «Диалог об ораторах» — надежный источник. Тацит писал его, одновременно 358 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности работая над «Историей», где главное состояло в том, чтобы показать, к каким трагическим последствиям приводит уход из жизни именно ста­ ринной и исконно римской системы ценностей, норм и предпочтений. Та­ цит отнюдь не был в восторге от торжества Апра, и если он не скрыл та­ лант, силу и энергию, заложенные в его аргументах, если дал ощутить за ними живое движение жизни, значит, это торжество было очевидным и непреложным. Его друзья-противники, другие участники диалога тем не менее находят контраргументы, пусть не столь сильные и яркие, но за ко­ торыми тоже стояли определенные процессы действительности. За истек­ шие столетие или полтора чаша весов явно склонилась от престижности I к престижности И, но спор между ними продолжался. В написанных чуть позже сатирах Ювенала он уже не слышен, его нет, — есть только пре­ стижность II, которая становится универсальной стихией существова­ ния, единственной и потому невыносимой. Цицерон, как мы помним, писал, что тяга к престижности, осно­ ванной на пышности, изысканности и изобилии, может толкнуть чело­ века к нарушению справедливости и закона. Для Ювенала эта воз­ можность уже полностью реализована, все другие варианты исключе­ ны и cultus неотделим от гфеступления (Tuv. Sat., I, 73-76): Хочешь ты кем-то прослыть? Так осмелься на то, что достойно Малых Гиар да тюрьмы: восхваляется честность, но зябнет; Лишь преступленьем себе наживают сады да палаты, Яства и старый прибор серебра и кубки с козлами. (Пер. Ф. Петровского.) Но без того, что Ювенал понимал под честностью, т. е. без набора нормативных полисных староримских добродетелей, античность была немыслима, ибо стояла на полисе и была неотделима от него На про­ тяжении 1Ц>едшествующей истории римской civitas, как бы ни заменя лись эти добродетели своими престижными эрзацами, в них сохранял­ ся некоторый осадок реальной ценности. Поэтому их деградация до уровня престижности долгое время могла еще восприниматься как не страшная, а, скорее, комичная. «Сатирикон» Петрония и эпиграммы Марциала рассчитаны на то, чтобы вызвать смех. Даже еще «Диалог об ораторах» — единственное произведение сурового, мрачного и пате­ тического Тацита, которое отливает весельем и юмором. Хотя Ювенал был современником Марциала и Тацита, он отражает отадиалыю шгую, финальную, фазу эволюции римских ценностей. Рим­ ская civitas себя исчерпала, и почвы для них не оставалось; Общество еще принадлежало античной стадии европейской истории, ничего нового на ее месте не возникло, и, соответственно, «честность», даже ставшую Престижность в категория жизни и культуре 359 бледной престижной тенью, все равно полагалось чтить, чисто внешне, бессмысленно лицемерно, но чтить. Сатиры Ювенала переполнены мрач­ ными личностями, проповедующими суровость, заветы предков, вер­ ность долгу и староримские традиции. Мысль поэта, однако, состоит не только в том, что все это сплошное лицемерие, а в том, что общество от­ казывается считаться с ними не только в виде ценности, но даже и в виде всерьез импонирующей престижной нормы. Реальным стимулом поведения остается одна лишь престижность II — престижность темными путями добытого богатства, высоких должнос­ тей, приобретенных преступлением, художественных сокровищ, демон­ стрируемых ради их рыночной стоимости. Все уголки Pima переполнены tristibus obscoenis— «сурово-скорбными распутниками» (II, 8—9), всг они «себя выдают за Нуриев, сами ж вакханты» (II, 3), но лицемерие их уже не в силах кого-либо обмануть, нелепо, и путь к успеху открывается не благодаря их стилизациям, а только благодаря искательству (сатиры III, V), пресмыкательству (IV), распутству (VI), издевке над традицией (VIII): «лицам доверия нет». Полис-civitas не мог существовать без своей системы ценностей, и если она, не только в ее первоначальном виде, но и пройдя через пре­ стижный уровень, распалась, то распадался и основанный на ней ан­ тичный уклад жизни. Первая треть II в. — время утверждения бюро­ кратически-правового космополитического государства, в котором рас творились полисы, и время оформления христианского канона ", ста­ вившего на место многоликих civitas единую Civitas Dei. Urgent impe­ rii fatis, — писал в эти годы Тацит (Тас. Germ., 33, 7): «Неминучие сгущаются над империей беды». Рассмотрение прослеженного выше процесса в связи с понятием престижности приводит по крайней мере к двум выводам, дополняю­ щим обычное о нем представление. Во-первых, необходимо учитывать, что роль престижности сущест­ венно повышается лишь при определенных общественно-исторических условиях. В их число входит прежде всего усиление вертикальной со­ циальной подвижности. Именно этот процесс был характерен для Ри­ ма рассматриваемой эпохи. В гражданских войнах и репрессиях пер­ вых императоров исчезли патрицианские семьи, воплощавшие преем­ ственность римской общественной и культурной традиции. К середине I в. «уже оставалось немного родов, названных Ромулом старшими, и тех, которые Луций Брут назвал младшими; угасли даже роды, при­ численные к патрицианским диктатором Цезарем по зако!гу Кассия и принцепсом Августом по закону Сения» (Тас. Ann., XI, 28, 1, пер. А. Бобовича). В сенате Флавиев оставалась лишь одна патрицианская семья республиканского происхождения |2. 360 Ш. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности Судьба эта постигла не только патрициев. Ее полностью разделили древние плебейские роды, вошедшие в состав римского нобилитета в Ш-Н вв. до н. э., - Аннии, Виниции, Габинии, Домиции, Кальпурнии Пизоны, Лицинии, Лутации и многие другие ,3. Место их занима­ ли не только, а с течением времени и не столько люди из социальных низов города Рима, сколько провинциалы — и из римских колонистов, и все чаще из местных племен, а также люди, совсем уж неизвестно откуда взявшиеся, вроде консулярия Курция Руфа, о котором импера­ тор Тиберий говорил, что он «родился от самого себя» (Тас. Ann., XI, 21, 2), или вроде всесильного временщика при Веспасиане Эприя Марцелла, или столь же всесильного при Домициане Криспина, проис­ ходившего, если верить Ювеналу (IV, 23—25), из египетских нищих. Еще большим был приток отпущенников, причем здесь речь шла уже не только и даже не столько о высших слоях, сколько о непри­ метном и коренном изменении всего состава римского населения. Хотя известный, старый, но до сих пор никем не опровергнутый вы­ вод Т. Франка о том, что «90% постоянных жителей Рима составля­ ли люди рабского происхождения», относится в основном ко II в. н , положение, им обнаруженное, складывалось исподволь, и в I в. до н. э., а тем более в I в. н. э. оно должно было вырисовываться совер­ шенно ясно. Новые люди проникали и утверждались всюду, и, где бы они ни появлялись, они никогда не стремились утвердить свои, принципиаль­ но новые ценности и формы жизни, а наоборот — стремились войти в римскую традицию, усвоить ее черты, стать — а для начала прослыть и выглядеть — настоящим римлянином старой складки. Так, на пре­ красном могильном рельефе, украшающем зал римской скульптуры в берлинском Пергамоне, отпущенник Аледий (конец I в. до н. э.) уве­ ковечил себя и свою жену в тогах, скрывающих руки, т. е. в самом архаичном чине, характерном для старинной римской аристократии ,5. Престижность представляет собой классическую форму первоначаль­ ного освоения новыми общественными силами старых социокультур­ ных ценностей. В описанной исторической ситуации престижность выступала прежде всего в виде престижности I. Нельзя не учитывать, однако, что и престижность II, представляющая собой стадиально более по­ зднее и принципиально противоположное явление, изначально созда­ валась своеобразными отступниками той же традиционной элиты — первым Апицием16, Луцием Лицинием Лукуллом,7, другом-врагом Цицерона Квинтом Гортензием, Корнелием Долабеллой, его зятем и столь многими другими. В нуворишской престижности II долго еще не мог не ощущаться тот же привкус подражания старым, аристократи- Престижность в категория жизни и культуре 361 чески-бесшабашно снобистским образцам. В этих условиях все новые социокультурные слои и группы, в какой бы форме они ни приобща­ лись к римской традиции, включались в нее с постоянной оглядкой на эталон и образец для подражания, т. е. несли в себе элемент престиж­ ной стилизации, которая становилась подлинно универсальной атмос­ ферой жизни. Вне учета этой всепроникающей стихии неточными и обедненными предстают самые разные явления позднереспубликанской и тем более раннеимператорской эпохи, составляющие ее плоть и ее колорит: и демонстративный, всегда несколько театральный и подражательный героизм стоической оппозиции принцепсам, и вся вереница лиц и об­ разов, которые воплощали эту эпоху, — разбогатевшие отпущенники и герои сатир Горация, владельцы изящных, стилизованных помпейских особняков и адресаты Стациевых сильв, пестрое население эпиграмм Марциала и преуспевавшие в Риме провинциалы, на которых так горько жаловался Сенека, сам бывший одним из них (Sen. Cons, ad Helv., 6). Второй вывод из анализа категории престижности и ее роли в ис­ тории Рима состоит в следующем. Как отмечалось в начале настоящих заметок, собственно и исконно римские ценности были неотделимы от общественного признания и воздаяния. Главная среди них, как бы вбиравшая в себя все остальное, обозначалась словом honos — 'почет, слава, награда, почесть, хвала". Подлинной ценностью могло быть лишь то, что получило санкцию общественного мнения — iudiciis hominum comprobatum (Cic. De Or., II (85), 347). Альтернативное по от­ ношению к общественно-политическому понятию honos понятие hones turn — «честное» — было отвлеченно-философским и интроспективным: «Honestum... etium si nobilitatum non sit, tamen honestum est, quodque vere dicimus, etiam si a nullo laudetur, natura esse laudabile» (Cic. Off., I, 4) («Честное... даже если никак его не облагораживать, тем не ме­ нее остается честным, и если мы высказали нечто истинное, оно по природе своей достойно похвалы, хотя бы ни один человек такой пох­ валы не произнес») ,8. Понятие «честного»» играло ваиигую роль у Ци­ церона и в традиции римского стоицизма, но по своим истокам было чисто греческим ,9. Распространение его в Риме в эпоху Ранней импе­ рии означало не углубление или развитие, а кризис и исчерпание ко­ ренной староримской аксиологии, которая, пока она жила, всегда бы­ ла общественной по своей природе. Общественно же политический характер римской системы ценнос­ тей, с одной стороны, выражался в том, что содержание ценностей определялось ответственностью перед обществом, служением Риму, подвигами во имя его на гражданском и военном поприщах, и оценка 362 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности человека была неотделима от оценки его как магистрата, оратора, во­ ина 20 . Но, с другой стороны, именно в силу такого своего «экстравертного» характера ценность исчерпывалась своими внешними, об­ щественными проявлениями и никогда не могла стать внутренней, ин­ тимно-духовной категорией. Элемент внешнего, существующего для других, соответствия норме, элемент, другими словами, престижной стилизации, который сначала сопутствовал римской системе ценнос­ тей, а потом исподволь разросся и заменил ее, абсолютизировал и вульгаризировал ее внешний, не знающий интроспекции и самоуглуб­ ленности общеегвенный характер. Престижность по самому смыслу своему всегда обращена вовне, ждет чужой оценки и потому обратно пропорциональна индивидуально-духовному содержанию культуры. Становление интроспективного, обостренно личного сознания, со сво­ им чувством индивидуальной нравственной ответственности, своим пе­ реживанием интимных радостей и горестей, было возможно лишь при преодолении этого деградировавшего полисного наследия, этой растворенности во внешнем, нивелированном, престижном. 1987 ПРИМЕЧАНИЯ 'См.: Malcovati H. Oratorum romanomrn fragmenta. 2 е ed. Torino, 1955, p. 10. Здесь и далее, если фамилия переводчика не указана, пере­ вод выполнен автором статьи. 2 3 См.: Brans I. Die Personlichkeit in der Geschichtsschreibung der Alten. Berlin, 1898, S. 7—8; Stuart D. R. Epochs of Greek and Roman biogra­ phy. Berkeley (Cal), 1928, p. 206; Кнабе Г. С. Римская биография и «Жизнеописание Лгриколы» Тацита // ВДИ, 1980, № 4, с. 57. «А из земледельцев выходят самые верные люди и самые стойкие солдаты. И доход этот самый чистый, самый верный и вовсе не вы­ зывает зависти» (Катон. Земледелие, пред. 3). «Единственный чис­ тый и благородный способ увеличить свое состояние — сельское хозяйство» (Колумелла. О сельском хозяйстве, I, 4). См.: Штаер ман Е. М. Древний Рим. Проблемы экономического развития. М., 1978, с. 49—78. 4 Bardon H. Ы Htterature latine inconnue, v. II. L'epoque imperiale. Pa­ ris, 1956, p. 1 5 4 - 1 6 0 . 5 Harris W. V. War and imperialism in Republican Rome 327—70 В. С Oxford, 1979, chap. 1. 6 Водопровод Старый Анио (окончен в 272 г. до н. э.) был построен на средства, полученные М'Курием Дентатом в результате разгрома Пирра; Марциев водопровод — в 144 г. до н. э. на средства, полу- Престижность в категория жизни и культуре 363 ченные после разрушения Коринфа. На добычу от галльской кам­ пании Цезарь начал в 54 г. до н. э. реконструкцию Эмилиевой и Семпрониевой (впоследствии Юлиевой) базилик — главных об­ щественных сооружений римского Форума. Колонна Дуилия про­ славляла полководца, создавшего в ходе Первой Пунической войны римский флот и одержавшего морскую победу над карфагенянами, как колонна Траяна — принцепса, победившего даков. Таковы же характер и происхождение всех триумфальных арок, украшавших римский Форум. 7 См.: Кошеленко Г. А. Полис и город // ВДИ, 1980, № 1. Коллекционирование статуй было, по-видимому, распространено (ср. РНп. Ерр., VIII, 18, 11). О коллекционировании, однако, собственных статуй, столь характерном для Регула, других упоминаний в римской литературе, кажется, нет. См.: Shenvin-WhiteA.N. The Letters of Pliny. A Historical and Social Commentary. Oxford, 1966, ad. loc. Плиний Младший строил свою купальню так, чтобы, плавая в горя­ чей воде, он мог видеть холодное море — идея, в точности повторя­ ющая описанную нами выше идею орнитонов Лукулла (РНп. Ерр., II, 12, 11); купальня императорского отпущенника Клавдия Этрус­ ка закрывалась стеклянной крышей, которая была «фигурами ис­ пещрена, рисунками переливалась» (Stat. Silv., I, 5, 42—43); Сене­ ка описывает купальни «простых граждан», где «стены блисталм драгоценностями», а вода текла из серебряных кранов; такие кра­ ны обозначались греческим словом «эпитонион» и были, следова­ тельно, заимствованы вместе с другими видами комфорта с эллини­ стического Востока (Sen. Ad Lucil., 86, 6—7). 8 9 10 11 12 13 См.: CizekE. Neron. Paris, 1982. Это положение может, по-видимому, сейчас считаться общепризнан­ ным. См.: Свенцицкая И. С. Тайные писания первых христиан. М., 198.0, с. 19 и ел., 48 и ел., 58 и ел.; она же. От общины к церкви. М., 1985, с. 62 и ел.; Козаржевский А. Ч. Источниковедческие проблемы раннехристианской литературы. М., 1985, с. 45—96; ВагnikolE. Das Leben Jesu der Heilgeschichte. Halle, 1958. В последней работе вводится понятие synoptische Schwelle, относимой автором к 100 г. н. э. и непосредственно следующим годам (с. 287 и ел.). Семья Корнелиев (Garzetti A. Nerva. Roma, 1950, p. 15). Примечательно, что император Гальба, говоря о знатности своего происхождения, не делал различия между Сульпициями-патрициями и Лутациями-плебеями — между двумя родами, от которых он вел свою генеалогию (Тас. Hist., I, 15, 1). 14 Frank T. Race mixture in the Roman empire // American Historical Re­ view, v. XXI, 1915/16. 15 Аледий был далеко не одинок. «Как показывает огромное число па­ мятников, требования, которые выходцы из низов предъявляли к своим скульптурным портретам, очевидным образом продолжали 364 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности те, что предъявляли к своим изображениям богачи. Отпущенники, следовательно, стремились выглядеть так же, как люди, отпустив­ шие их на волю» (Schindler W. Romische Kaiser. Herrscherbild und Imperium. Leipzig, 1985, S. 16). 16 Знаменитый «богач и мот Апиций» (Тас. Ann. IV. 1. 2.), покончив­ ший с собой при Тиберии (Mart., Ill, 22), лишь продолжал тради­ цию мотовства и гастрономического гедонизма, созданную его пред­ ком (или однофамильцем?), жившим в эпоху Мария и Суллы (Athen., IV. 168). См. научный аппарат к изданиям: Das ApiciusKochbuch aus der fomischen Kaiserzeit. Ins deutsche ubersetzt und bearbeitet von R. Gollmer. Rostock, 1928 (репринт 1985); Apicius. De re coquinaria. Paris, 1974. 17 Луций Лициний Лукулл (до 106—56 гг. до н . э . ) , чье богатство и пиры вошли в поговорку, был, кроме того, коллекционером книг и произведений искусства, автором исторического сочинения, напи­ санного на греческом языке (Plut. Luc, I). 18 Ср. Cic. De fin., II, 38; Sen. De vita beata, 4; Tac. Hist., IV, 5, 2. 19 Утченко С. Л. Еще раз о римской системе ценностей// ВДИ, 1974, № 4, с. 43. 20 Утченко С. Л. Еще раз о римской системе..., с. 43—44. В этой работе, разделенной на две публикации (ВДИ, 1972, № 4; 1974, № 4), со­ держится во многом исчерпывающая характеристика общественнополитической природы римской системы ценностей.. ГОРОДСКАЯ ТЕСНОТА КАК ФАКТ КУЛЬТУРЫ В конце Республики и начале Империи, то есть в I в. до н. э. и осо­ бенно в середине I в. н. э., в Риме было очень тесно и очень шумно. Население города составляло к этому времени не менее одного милли­ она человек. Большинство свободных мужчин в возрасте от шестнад­ цати лет и многие женщины, равно как и большинство приезжих, то есть в совокупности от 200 до 300 тьыяч человек, проводили утренние и дневные часы, по выражению поэта Марциала, «в храмах, порти­ ках, лавках, на перекрестках», преимущественно в тех, что были со­ средоточены в историческом центре города. Этот исторический центр представлял собой прямоугольник со сторонами, очень приблизительно говоря, 1 км (от излучины Тибра у театра Марцелла до Виминальского холма) на 2 км (от Марсова поля до холма Целия), в котором в свою очередь выделялась еще более узкая зона, застроенная самыми роскошными общественными зданиями, окруженная наибольшим пре­ стижем и где концентрация населения в утренние и дневные часы должна была быть наибольшей; в эту зону входили: римский Форум (80x180 м) \ форумы Цезаря (43x125 м) и Августа (450 м по пери­ метру), плотно застроенный лавками район между римским Форумом и Колизеем (80x200 м), несколько центральных улиц — Субура (око­ ло 350 м), Велабр (около 200 м), Аргилет (немногим более 100 м). Поверхность площадей, а особенно улиц, которые в эту пору имели обычно ширину пять-шесть метров и никогда, кажется, не больше де­ вяти, существенно сокращалась из-за загромождавших их лавчонок трактирщиков, брадобреев, мясников и т. д. Несоответствие крайне ограниченной территории исторического центра и огромного количества тех, кто стремился не только попасть на нее, но здесь расположиться, людей посмотреть и себя показать, встретиться с приятелем или деловым партнером, сделать покупки, и приводила к той невыносимой тесноте, о которой в один голос говорят римские писатели, и особенно выразительно — Ювенал: ...мнет нам бока огромной толпою Сзади идущий народ: этот локтем толкнет, а тот палкой Крепкой, иной по башке тебе даст бревном иль бочонком; Ноги у нас все в грязи, наступают большие подошвы С разных сторон, и вонзается в пальцы военная шпора 2. 366 Ш\ Древний Гим. Картина мира и культура повседневности Но свидетельству того же автора, носилки, в которых передвигались по городу богачи и знать, по улицам Рима приходилось нести, подняв их над головами, — возможно, отчасти потому, что иначе пронести irx было невозможно. Тацит рассказывает, как присланные в Рим солда­ ты германской армии «стремились прежде всего на Форум... Непри­ вычные к городской жизни, они попадали в самую гущу толпы и ни­ как не могли выбраться, скользили на мостовой и падали, когда ктонибудь с ними сталкивался»3. Скученность царила не только на улицах, но и в общественных зданиях. Остановимся на одном, самом типичном и самом извест­ ном — Юлиевой базилике. Она была построена на южной стороне римского Форума Цезарем и завершившим работы Августом и пред­ ставляла собой пятииефное здание, в центральной части двухэтажное, размером 6 0 x 1 8 0 м. В этом помещении постоянно заседали четыре су­ да по уголовным делам. Судей в каждом было 26, подсудимый приво­ дил с собой десятки людей, призванных оказывать ему моральную поддержку. Выступавший в заседании сколько-нибудь известный адво­ кат привлекал сотни слушателей. Многие из них весь день сидели здесь или прогуливались по базилике и периодически устремлялись к тому трибуналу, где должен был выступать адвокат, их чем-либо заин­ тересовавший. Тут же шла бойкая торговля, и на полу до сих пор видны круги и квадраты, очерчивавшие место того или иного купца. Сохранились на полу и фшуры другого назначения — в них, играя в азартные игры, забрасывали кости или монеты; игра шла не менее бойко, чем торговля, и все это постоянно хотело есть и пить, в толпе непрерывно двигались продавцы воды и съестного, а если приезжим было трудно расплатиться, они могли обменять деньги у сидевших тут же менял. Здесь обращает на себя внимание не только теснота как та­ ковая, но и еще одна особенность римской толпы — количество разно­ родных дел, которыми люди занимались одновременно на одном и том же ограниченном пространстве. Известен случай, когда оратор Кальв выступал на римском Форуме с обвинительной речью против кого-то из семьи Бругов — как раз в это время мимо, лавируя в толпе, прохо­ дила погребальная процессия: хоронили другого члена той же семьи. В декабре 69 г. н. э., когда солдаты императора Вителлия штурмовали Каггито 1ий, где засели флавианцы, младший сын Флавия Веспасиана и будущий император Домициан спасся, замешавшись в толпу поклон­ ников Изиды, которые спокойно отправляли свой культ, нимало не смущаясь сражением, идущим вплотную к ним. И iycroTa толпы сама по себе, и только что отмеченная ее особен­ ность порождали невероятный шум, а голые киршгчные и каменные фасады, ограничивавшие узкие улицы, отражали и еще более усили- Городская теснота как факт культуры 367 вали его. Ювенал уверял, что в Риме умирают в основном от невоз­ можности выспаться. Марциал не мог заснуть от стука телег, гомона ребятишек, еще до света бегущих в школу, оттого, что менялы, зазы­ вая клиентов, непрерывно постукивают монетами по своим перенос­ ным столикам. Сенека, один из фактических правителей государства, жил над публичной баней и специально вырабатывал у себя нечув­ ствительность к постоянно окружавшему его грохоту. Интенсивность запахов не уступала интенсивности шума. Из бесчисленных харчевен неслись дым и аромат дешевой пищи. «От дыхания наших дедов и прадедов разило чесноком и луком», — вспоминал Варрон4. Жара сто­ яла большую часть года, одежда была почти исключительно шерстя­ ной, а у бедняков и грубошерстной. Рацион cocroai в основном иь го­ роха, полбы, хлеба и пахучих приправ. Не трудно (или, скорее, очень трудно) себе представить, в какой океан запахов погружался человек, входя в эту плотную, оглушительно галдящую толпу. Что означала вся эта атмосфера — обычное проявление южного темперамента и доныне живущих в Италии бытовых традиций или нечто иное — содержательную характеристику римской гражданской общины, внутренне связанную с особенностями ее истории, общест­ венной психологии и культуры? Есть по крайней мере три обсгоятельства, заставляющие отказаться от первого из этих щ>едположений и принять второе. 1. Публичность существования и его живая путаница были типич­ ны не только для улиц и общественных зданий, они царили и в жи­ лых домах - домусах и инсулах, то есч* были характерны для Рима в целом. Разница между этими двумя типами римских жилых зданий в тра­ диционном представлении сводится, как известно, к следующему: домус — особняк, в котором живет одна семья, инсула — многоквартир­ ный дом, заселенный множеством не связанных между собой семей; домус в основе своей одноэтажное строение, инола — многоэтажное; домус как резиденция одной семьи представлю .^ooi' автономное ар­ хитектурное целое, имеющее самостоятельные ы.1лоды на улицу, в инсуле резиденция каждой семьи несамостоятельна, включена в сложный архитектурный комплекс и не имеет отдельных выходов на улицу; до­ мус типичен для старого республиканского Рима, инсула распрсстраняется преимущественно в эпоху Ранней империи. Все эти противопо­ ложности, такие реальные и обоснованные в пределах традиционного историко-архитектурного анализа, оказываются, если подойти к ним с точки зрения общей структуры материально-пространственной среды той эпохи, весьма относительными. В определенном смысле они рас 368 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности творялись для римлянина в едином типе организации действительнос­ ти—в том самом, который был немыслим без тесноты и шумной пуб­ личности каждодневного существования. Если учесть эту сторону дела, несколько по-иному выглядит и чисто архитектурное соотношение обоих типов жилых домов. Комнаты, выхо­ дившие на оба центральных помещения италийского домуса — на внут­ ренний дворик-цветник, или перистиль, и на парадный зал со световым колодцем, или атрий, — почти не имели окон. Между ними и внешними стенами оставалось пустое пространство, наглухо отделенное от жилой части дома, и в нем размещались имевшие самостоятельный выход на улицу так называемые таберны. Обычно их занимали под мастерские, склады или лавки, которые хозяин либо использовал сам, либо — чаще — сдавал внаем. Домус в этом случае не был обиталищем одной семьи, а включал в себя и ряд помещений, к ней отношения не имевших. Арендо­ вавший таберну ремесленник или торговец мог поселиться в ней на свое­ го рода антресолях вместе со своей семьей, а бывали случаи, когда табер­ ны и прямо сдавались под квартиры с отдельным выходом, как было, на­ пример, в роскошном доме, расположенном непосредственно за форумом в Помпеях и известном под именем «дома Пансы». Следующий шаг на этом пути состоял в том, что один человек приобретал ряд соседних домов и, либо подводя их под общую крышу, либо каким-нибудь другим спосо­ бом, превращал их в своеобразный комплекс, где арендаторы таберн со своими семьями, отпущенники с их семьями, работники лавок и мастер­ ских и семья хозяина жили в непосредственном контакте друг с другом. Таково положение, например, в домах № 8—12 на 6-м участке I района Помпеи, в домах Корнелия Тегета, Кифареда или Моралиста. В послед­ нем случае в соединенных домусах с общим атрием жили две семьи, из­ вестные нам поименно — Аррии Политы и Эпидии Гименеи. Слияние жилых ячеек в единый улей шло не только по горизонта­ ли, но и по вертикали. Жилой аттик домуса обычно имел выход как на первый этаж, так и на балкон, расположенный по фасаду и в ряде случаев продолжавшийся на фасад соседнего дома. Если отдельные по­ мещения в таком аттике сдавались внаем и при этом еще соединялись с табернами, от замкнутой независимости и самостоятельности и са­ мой семьи, и ее резиденции, которая в идеализированном историкоархитектурном представлении составляет сущность римского домуса, не оставалось и следа. Попробуем вообразить себе, например, как жи­ лось в Помпеях в доме № 18 12-го участка VII района, часть которо­ го занимала одна семья, в табернах расположился публичный дом, а в аттике (или, если угодно, на втором этаже) ряд помещений принадле­ жали каждое отдельной семье, и члены их проходили домой по балко­ ну, имевшему выход через соседний дом № 20. Городская теснота как факт культуры 369 Для того чтобы представить себе реальное соотношение домуса и многоквартирного дома, необходимо вспомнить, что основной смысл слова «инсула» — это застроенный участок, ограниченный со всех сто­ рон улицами, независимо от того, застроен он особняками или доход­ ными домами5. Именно так этот термин употребляется систематиче­ ски в своде римского права — «Дигестах». Перенесение его на многок­ вартирный и многоэтажный дом было возможно потому, что между тем и другим не видели принципиальной разницы. Застроенный учас­ ток — квартал по фронту, квартал в глубину — заполнялся обитали­ щами, соединенными между собой таким количеством переходов, внутри и по балконам, подразделенным на такое количество сдавае­ мых внаем лавок, сдаваемых квартир, арендаторы которых сдавали площадь еще от себя, что границы изначальных домусов и инсул во многом стирались и весь участок превращался в некоторое подобие улья6. Этот вывод вытекает, насколько можно судить, из всего мате­ риала, только что приведенного. Дополнительно можно обратить вни­ мание, во-первых, на то, что в «Дигестах» конфликтам, возникавшим именно из подобной путаницы жилых домов и помещений7, посвящен целый раздел — если понадобилось специальное законодательство, по­ ложение это должно было существовать повсеместно; во-вторых — на словоупотребление у римских авторов 8, которые подчас явно не виде­ ли четкой границы между инсулой, домусом и жилым строением вооб­ ще (aedes) 9. Если при всех их различиях перечисленные разновиднос­ ти римского жилья в сознании современников сливались, то, очевид­ но, существовало в этом сознании некоторое более широкое представ­ ление, охватившее жилую среду города в целом, и внутреннее един­ ство ее воспринималось как нечто более важное и более реальное, чем внутренние различия. В римских домусах и инсулах при их очень зна­ чительных размерах было тесно, хотя и не так, как на улицах, но столь же, если не более, ощутимо: и там и тут человек не мог и не хотел изолироваться, замкнуться, отделиться. Потребность «остаться наедине с собой» император Марк Аврелий почувствовал эту лишь полтора столетия спустя. Теснота на улицах и жилища-ульи в описы­ ваемую эпоху были еще двумя слагаемыми единого ощущения жилой среды, воспринимавшегося императивно: быть всегда на людях, при­ надлежать к плотной живой массе сограждан, смешиваться со своими и растворяться в них. 2. Ощущение тесноты осознавалось как порождение родной исто­ рии и как ценность. Обычное мнение о том, что описанные особеннос­ ти римской жизни — результат перенаселения городов в начале Импе­ рии, неточно. Перенаселенность, разумеется, была ,0, и, разумеется, 370 ///. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности она разлагала традиционный быт этого общества, в основе своей оста­ вавшегося примитивным, натуральным, преимущественно сельским. Но описанные выше архитектурные и бытовые явления, в которых реализовался процесс перенаселения, существовали с глубокой древ­ ности, и сам его кризисный характер был порожден приверженностью к исторически сложившимся формам, явно себя изживавшим. *>гажи существовали с незапамятных времен — еще в 218 г. до н. э., как рассказывает Тит Ливии, бык взобрался на третий этаж дома и бро­ сился оттуда, испуганный криками встревоженных жильцов п . С само­ го начала были они чертой не только инсул, но и домусов — «с верх­ ней части дома через окно» обращалась к народу Танаквиль, жена ца­ ря Тарквиния Приска |2, которая, разумеется, не могла жить в доход­ ном доме; с верхнего этажа домов своих друзей любил смотреть цир­ ковые игры император Август. Балконы, игравшие такую значитель­ ную роль в превращении римских домов в «ульи», назывались по-ла­ тински «менианы» по имени Мения, консула 318 г. до н. э., то есть существовали с IV в., и законы гпютив злоупотребления ими принима­ лись, по свидетельству историка Аммиана Марцеллина, «еще в древ­ ние времена» 13. Консул 186 г. до н. э. Публий Постумин развел сына с невесткой и выделил ей помещение на втором этаже своего дома, отделенное от резиденции семьи и имевшее самостоятельный выход на улицу через балкон. Взгляд на архитектурное сооружение как на сово­ купность относительно самостоятельных, но сложно взаимосвязанных помещений ясно чувствуется иногда в старых римских храмах — та­ ких, например, как храм Фортуны Примигении в Пренесте (конец II в. до н. э.). Некоторые исследователи с полным основанием видят в таком подходе к зданию коренную особенность римского архитектур­ ного мышления, с самого начала отличавшую его от цмшескогом. Римляне, во всяком случае, думали именно так и полагали, что на са­ мой заре истории боги научили их ...строить дома, сочетая жилище свое воедино С крышей другой; чтоб доверье выпитое нам позволяло Возле порога соседей заснуть ,5. Такая теснота воспринималась в интересующую нас эпоху как одно из частных, но вполне ощутимых проявлений демократической тради­ ции полисного общежития, простоты и равенства и в этом смысле как ценность. Это видно не только в распространенных славословиях тес­ ноте и скромности жилищ былого времени, как, например, в знамени­ том 86-м письме Сенеки Луцилию или во многих местах «Естествен­ ной истории» Плиния Старшего, но и в поведении императоров I в. Городская теснота как факт культуры 371 Всегда рассчитанное на определенный общественный резонанс, оно и положительной или отрицательной форме учитывало народные вкусы и тем самым отражало и характеризовало их. Большинство первых императоров жили очень публично, подчас в тесноте и скученности, не только не смущаясь, но как бы даже бравируя этим. На склоне Иалатинского холма, где находился комплекс императорских дворцов, раз­ мещались сыроварни, непрерывно дымившие и окутывавшие дымом и ароматами весь холм. Клавдий, прогуливаясь по Палатину, неожидан­ но услышал голоса и шум и, осведомившись, узнал, что это историк Сервилий Нониан публично читает в одной из комнат дворца свое но­ вое произведение, — императора никто об этом не предупреждал, но такое обращение с его домом, по всему судя, нимало его не шокиро­ вало. В составленной Светонием биографии этого императора он не раз и по самым разным поводам изображен в толпе, которая ведет се­ бя по отношению к нему без особого почтения. Вителлий постоянно сидел в цирке в самой гуще толпы и прислушивался к мнениям окру­ жающих; из комментария Тацита к этому сообщению 1с явствует, что он считал такое поведение само по себе достойным и правильным, и только общеизвестные пороки Вителлия придавали ему иной, отрица­ тельный vJMblCJI. Древние авторы — Тацит, Плиний Младший, Светоний, Ювенал, Дион Кассий — были уверены, что уединения в загородной резиденции всегда искали только нарушавшие римские традиции дурные принцепсы. На Капри, изолированный от людей и погруженный в противоес­ тественные пороки, проводит последние, годы своей жизни Тиберий. Домициан, в отличие от отца и брата, живет не в Риме, а в Альбе, где собирает приближенных и вершит неправедный суд и жестокую расправу. Показательно, что непопулярный в последние годы жизни Нерон, отстроив себе в центре Рима огромную резиденцию (так назы­ ваемый «Золотой дом»), закрыл доступ в нее народу. Первое, что сде­ лал очень популярный Веспасиан, — приказал срыть здания дворца и построить на их месте открытый десяткам тысяч посетителей Колизей, где он постоянно бывал и сам. Первый император, полностью порвав­ ший с патриархально-римскими, августовскими традициями принци­ пата, Адриан, построил себе резиденцию в уединенном Тибуре. Напро­ тив, верные римской традиции «хорошие» принце псы изображаются теми же авторами либо в толпе, как Август или Траян, либо в реша­ ющую минуту идущими в толпу, как Гальба. Показательно, что в воз­ вращении к народу, в физическом погружении в его массу, искали в роковую минуту если не спасения, то облегчения даже такие люди, и обычное время весьма далекие от традиций римской демократии, как Вителлий. «Облаченный в черные одежды, окруженный плачущими 372 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности родными, клиентами и рабами, спустился он с Палатина. За ним, как на похоронах, несли в носилках его маленького сына. Не было ни од­ ного, даже самого бесчувственного человека, которого не потрясла бы эта картина: римский принцепс, еще так недавно повелевавший ми­ ром, покидал свою резиденцию и шел по улицам города, сквозь запол­ нившую их толпу, — шел, дабы сложить с себя верховную власть. Протягивая ребенка окружавшей толпе, он обращался то к одному, то к другому, то ко всем вместе, рыдания душили его. Вителлий двинул­ ся к храму Согласия с намерением там сложить с себя знаки верхов­ ной власти и затем укрыться в доме брата. Вокруг кричали еще гром­ че, требуя, чтобы он отказался от мысли поселиться в частном доме и вернулся на Палатин. Пройти по улицам, забитым народом, оказалось невозможно. Вителлий поколебался и вернулся на Палатин» п . Представление о связи между человеческой теснотой и сущностью римского мира прямо и ярко выражено в рельефах колонны Траяна18. Лента, которую они образуют, тянется, как известно, на 200 м, разделенных на 124 эпизода. Первый изображает римский «лимес» — засечную черту укреплений по берегу Дуная, обращенных в сторону неримского и внеримского мира варваров. Укрепления расставлены редко, так что создается острое ощущение пустынности, безжизненности страны перед ними и вокруг них. В двух следующих эпизодах появляются люди и архитектура, но все это по-прежнему как-то тонет в угадывающейся вокруг пустыне. Но вот в 4-м и 5-м кадрах по наплавному мосту пересекает Дунай римское войско, и сразу становится ясно, что разреженность первых кадров и предель­ ная заполненность последующих — сознательный прием: в левом нижнем углу изображен бог Дунай, за ним — пустота, и из своего одиночества он взирает на живую массу римлян, плотной толпой ва­ лящих из ворот лагеря. Кадры 10-й — 15-й, показывающие римлян в начале похода, переполнены людьми, движением, деятельностью — идет строительство лагеря, рубка леса, наведение моста. Когда людей в кадре становится меньше, заполненность его от этого не снижает­ с я — в нем появляются орудия и материалы труда, укрепления, сте­ ны. Стихия римлян — плотное и бодрое многолюдство, неотделимое от деятельности, движения, энергии. И, напротив, даки, даже когда их много, никогда не создают этого впечатления. Контрапункт рим­ ского и варварского начал, выраженный через постоянное сопоставле­ ние тесно сплоченных очагов организованной деятельности и разре­ женной природной пустоты, — сквозная тема всего произведения19. Но кончилась война, и кончилась лента рельефов. В двух последних кадрах даки уходят в степи, и в прежней пустоте безмятежно пасутся несколько овец и коз. Городская теснота как факт культуры 373 3. Теснота в обоих своих взаимосвязанных значениях — и как яв­ ление городской жизни, и как ценностное представление общественно­ го сознания — начинает исчезать из римской действительности с сере­ дины I в. н. э. После грандиозного пожара 64 г., который уничтожил большую часть Рима и особенно губительно сказался на его историче­ ском центре, Нерон установил новые правила городской планировки и домостроительства. Они отвечали давно назревшей потребности и по­ тому были быстро восприняты архитектурной практикой, вступившей отныне в период коренной перестройки — настолько коренной, что ее подчас не без оснований называют римской архитектурной революци­ ей. Она продолжалась несколько более полустолетия и принципиально изменила облик жилых домов и общественных сооружений, всю эсте­ тику жилой среды. Процесс этот хорошо освещен в литературе20, и общее его направление достаточно ясно. Центральные улицы Рима, а вслед за ним и многих городов империи выровнялись и расширились: единицей 1радостроительства стал теперь не застроенный участок — инсула, а отдельное архитектурное сооружение, «ограниченное со всех сторон собственными стенами, общими у него с другими домами»21; было запрещено застраивать дворы; этажность ограничена. Соответ­ ственно исчезло большинство предпосылок «дома-улья», а вскоре и са­ ми дома этого типа. Освещение через внутренний световой колодец атрия или перистиля уступило место освещению через окна во внеш­ них стенах, что наполнило комнаты светом. Это последнее обстоятельство было связано с перестройкой всей системы эстетических представлений в данной области. В центр ее выдвигается не строение как таковое, а внутренний объем, представ­ ляющийся тем более совершенным, чем больше в нем простора, света и воздуха, чем более он открыт окружающей природе. Решению этой эстетической задачи подчинена, в частности, вся настенная живопись в помпейских домах 60—70-х гг. Растет и приобретает новый смысл тот вид общественных сооружений, который больше всего соответству­ ет этому представлению, — термы. В их огромных залах, бесконечных галереях, прохладных нимфеях и библиотеках человек чувствовал се­ бя в принципе по-иному, чем в портиках и базиликах республикан­ ской поры, — предоставленным самому себе и собеседникам, соотне­ сенным с окружающими, а не вдавленным в их толщу. Разумеется, смена эта не была ни мгновенной, ни линейно-четкой, обе традиции сосуществовали довольно долго, но контраст нового ук­ лада с описанным выше тем не менее раскрывается совершенно ясно в ряде сопоставлений: инсулы, описанные в третьей сатире Ювенала, и новые жилые кварталы Остии; «ульи» в районе помпейского форума и особняки-виллы, вроде дома Лорея Тибуртина в районе новостроек 374 111. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности в конце улицы Изобилия; форум Цезаря и форум Траяна; Стабиевы бани в Помпеях и термы Каракаллы в Риме. Все это вещи, широко известные, и к ним можно было бы не возвра­ щаться, если бы не два обстоятельства, одно из которых освещаегся в ли­ тературе редко, а другое — никогда и без которых завершить рассмотре­ ние римской тесноты именно как исторического явления вряд ли возмож­ но. Первое из них состоит в том, что технические, строительные и госу­ дарственно-политические предпосылки римской архитектурной револю­ ции существовали очень задолго до нее. Грандиозные сооружения флавианской (69—96 гг.) и последующей эпох были невозможны без строи­ тельного раствора, который римляне называли «opus caementicium», a мы, за неимением лучшего слова, — «римским бетоном». Но этот «бетон» применялся в Риме с III в. до н. э. и дэвольно широко, возможности его были известны, однако в массовом масштабе не использовались вплоть до общей перестройки материально-пространственной среды во второй по­ ловине I в. н. э. Конструктивной основой зданий, созданных римской архитектурной революцией, явились арка и свод. Они применялись в Риме всегда — с этрусских времен, были органически глубоко римски­ ми, народными архитектурными формами, но использовались система­ тически до 60—70 гг. I в. н. э. лишь в некоторых типах «непрестиж­ ных» сооружений вроде мостов - в Юлиевой базилике, например, они скрыты за каноническим «ордерным» фасадом. Наконец, идея измене­ ния принципов и характера застройки Рима была и у Цезаря, и осо­ бенно у Августа, который во многом ее осуществил и с основаниями говорил, что, «приняв Рим кирпичным, оставляет его мраморным»22, но изменения эти шли в русле традиций и не привели ни к чему подобному архитектурной революции конца века, хотя субъективных, да и объективных возмояшостей для ее осуществления у гениального Августа было несравненно больше, чем у Нерона и тем более у Фла­ виев. Очевидно, лишь в конце I в. н. э. произошло что-то, позволив­ шее всем этим предпосылкам реализоваться, слиться воедино и из раз­ розненных фактов строительной технологии и политики превратиться в единый существенный факт культуры. Этим «чем-то» был оконча­ тельный распад римской гражданской общины. Вспомним вкратце то. что мы знаем о ее эволюции. Античный город-государство, или полис, разновидностью которого была римская гражданская община, представлял собой, во-первых, хо­ зяйственную и социально-политическую систему и, во-вторых, систему идеологическую. Они обладали известной самостоятельностью по отно­ шению друг к другу; в Риме это проявилось, в частности, в том, что раз­ рушение первой из них и распад второй оказались разделенными во вре­ мени интервалом в 100—150 лет. В социальных потрясениях последних Городская теснота как факт культуры 375 десятилетий Республики, в гражданских войнах I в. до н. э., в реформах Августа и его преемника Тиберия навсегда исчезли народное собрание как высший орган власти и, соответственно, выборы магистратов этим собранием, народное ополчение, периодические переделы земли и другие конститутивные признаки древней гражданской общины как социальнополитического организма. Сменившая ее государственная организация, однако, не сумела создать собственной идеологии, и такие атрибуты горо­ да-государства, как республиканская форма власти, всемерное ограни­ чение римского гражданства, нормативная роль консервативной по­ лисной традиции в области морали и права, продолжают на протяже­ нии большей части I в., исчезая постепенно из реальной жизни, сох­ ранять значение идеальной нормы. Лишь со второй половины века противоречие это начинает утрачивать свою четкость и напряжен­ ность, римская гражданская община исчезает также и как система идеализированных архаичных идеологических норм, чтобы со времени Адриана (117—138 гг.) окончательно раствориться в пестром космопо­ литизме и правовом единообразии мировой империи. Развитие и гибель этих двух систем, однако, происходили на фоне и в связи с эволюцией третьей — системы трудовых навыков и быто­ вых привычек, полуосознанных норм повседневного поведения, реак­ ций на условия и характер окружающей материально-пространствен­ ной среды. Томас Манн назвал статью, которую он посвятил своему родному городу, «Любек как духовная форма жизни». Каждый орга­ нически развившийся город представляет собой «форму жизни» — ма­ териальную, поскольку она отражает реальные условия существования людей, и духовную, поскольку она становится необходимым элемен­ том самосознайия народа. Древний Рим представлял собой такую «форму жизни» по гфеимуществу. Римская «форма жизни» обладала определенными структурными особенностями. Она была органически связана с производством, с со­ циально-политическим строем, идеологией, и такой ее элемент, как привычка к тесноте, непосредственно выражал эту связь. Обусловлен­ ная хозяйственно и исторически, древняя римская прямая демократия предполагала физическое присутствие всех граждан при решении дел общины, они приходили со своих участков земли, розданных им госу­ дарством, и стояли тесным строем, тем же строем, каким шли в по­ ход, узнавая каждого в лицо, свои среди своих; еще Катон Старший говорил, что он знает по именам всех римлян. Поэтому чураться на­ рода и физически, чисто пространственно от него отделяться, отли­ чаться не только взглядами, но даже одеждой и запахом считалось ос­ корблением общины21. То было традиционное обвинение, которое предъявляли высокомерным аристократам все подлинные и мнимые 376 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности защитники res publica — «народного дела», от того же Катона до Пизона Лициниана; ни у одного народа привычка к духам не фигуриро­ вала так часто в роли государственного обвинения. Поэтому же, про­ должая традиции родовой общины, римлянин считал непристойным и кощунственным принимать сколько-нибудь ответственное решение од­ ному, без совещания с друзьями, постоянно, дома, на форуме и в по­ ходе, плотной группой окружавшими любого видного гражданина — они не случайно назывались cohors amicorum — 'когорта друзей'; на рельефах своей колонны Траян ни разу не появляется без них. Но «третья система» римской гражданской общины обнаруживает при этом по отношению к первым двум такую же самостоятельность, ко­ торую те обнаруживали по отношению друг к другу. В общем кризисе ан­ тичного полиса различные элементы этой третьей системы могли, в част­ ности, отмирать на том или ином этапе исторической эволюции и не обя­ зательно все вместе и до конца сопутствовать истории города. Так, при­ вычка воспринимать чужое, иноземное, пространственно отдаленное как страшное и враждебное, столь сильная у греков, в Риме никогда не была крепкой и отмерла очень рано — уже во II в. до н. э. от нее не остается и следа. И, напротив того, привычка к членению социальной действитель­ ности на микрообщности, обладавшие в массовом сознании большей ре­ альностью, чем макрообщность республики в целом, пережила римскую гражданскую общину и в виде «коллегий простых людей», дружеских кружков, культовых объединений дожила до конца античною мира. Привычка к тесноте, как показал материал настоящего очерка, эволю­ ционировала своим особым образом и обнаруживала наиболее тесную связь с духовно-психологическим строем римской гражданской общины. После его крушения теснота могла сохраниться как физическое явле­ ние — как «форма жизни» она существовать перестала. 1979 ПРИМЕЧАНИЯ 1 По вполне очевидным причинам цифры, определяющие размер дав­ ным-давно не существующих, подчас не до конца раскопанных площадей и улиц, сильно колеблются по отдельным историко-архитектурным работам и должны восприниматься только как прибли­ зительные. 2 Ювенал, III, 244-248. 3 Тацит. История, II, 88. 4 Цит. по: Сергеенко М. Е. Жизнь Древнего Рима. М.; Л., 1964, с. 127. Городская теснота как факт культуры 377 5 См.: Архитектура античного м и р а / Сост. В. П. Зубов и Ф. А. Пет­ ровский. М., 1940, с. 458. 6 См. там же, № 500—530, с. 1 4 9 - 1 5 5 . 7 Дигесты, VIII, 2, 41: «Олимпику завещатель при жизни отказал жи­ лое помещение и житницу, находившуюся в этом доме; при том же доме — сад и столовая на втором этаже, не отказанные Олимпику; в сад и в столовую доступ всегда был из дома, в котором Олимпику предоставлено жилое помещение; спрашивается, обязан ли Олимпик предоставить остальным наследникам право прохода в сад и в столовую?» 8 См., например: Цицерон. Речь в защиту Целия, 17; Об обязанностях, III (16), 66. 9 Интуиция художника часто воссоздает прошлое не менее точно, чем выкладки исследователя, подтверждая и дополняя последние. В фильме Феллини «Рим» огромный жилой дом — образ вечного обиталища Вечного города, где древнеримская действительность смешивается с современной, — представлен именно как улей, где помещения и люди в них сложно перепутаны. 10 С конца III в. до н. э. до середины I в. н. э. население Рима выросло почти в пять раз, а территория — едва ли в 2—2,5 раза. 11 См.: Тит Ливии, XXI, 62. 12 Там же, I, 41. 13 Аммиан Марцеллин, XXVII, 9, 10: 14 См.: Ward-Perkins, John Б. Roman Architecture. New York, 1977, p. 3 5 - 3 9 ; 80. Ювенал, XV, 1 5 3 - 1 5 6 . 16 См.: Тацит. История, II, 91. 17 Там же, III, 67—68. Отрывок дан с пропусками, которые в настоя­ щем тексте не отмечены. 18 См., в частности, иллюстративный материал в кн.: Miclea J. La Соlonne. CIuj, 1972. 19 Показательно, что примерно в эти же годы в «обилии свободных пространств» видел одну из характеристик жизни варваров-герман­ цев Корнелий Тацит (Германия, 26). хъ 20 В первую очередь в классической работе: Boethiiis A. The Neronian «Nova Urbs» // Corolla Archaeologica. Lund, 1932. 21 Тацит. Анналы, XV, 43. 22 Светоний. Божественный Август, 28, 3. 23 Авл Геллий. Аттические ночи, X, 6: «Римское государство наказыва­ ло дерзость не только в делах, но и в словах — люди верили, что это необходимо для сохранения римских нравов в их строгости и чистоте. Дочь знаменитого Аппия Слепца (цензор 312 г. до н. э. и дважды консул, в 307 и 296 гг., строитель Аппиевой дороги. — 378 III. Древний Рим. Картина мира и культура повседневности Г. /С.)» выходя из театра, попала в плотную толпу; люди устремля­ лись в разных направлениях и отталкивали ее то туда, то сюда. Жалуясь на свои злоключения, она сказала: «Что бы со мной стало и насколько сильнее меня бы стиснули, если бы брат мой Публий Клавдий не потерял в морском сражении целый флот, а с ним и множество граждан. Теперь их было бы столько, что они опреде­ ленно задавили бы меня насмерть. О, если бы только, — продолжа­ ла она, — брат восстал из мертвых, повел бы в Сицилию еще один флот и потопил бы там и эту толпу, так измучившую меня, не­ счастную!» Слова этой женщины, подлые и недостойные граждани­ на, народные эдилы Гай Фунданий и Тиберий Семпроний покара­ ли штрафом в двадцать тысяч старинных ассов. Случилось это, как утверждает в своем сочинении «О суждениях народных» Капитон A n ей, в пору Первой Пунической войны, в консульство Фабия Лицина и Отацилия Красса (246 г. до н. э. — Г. К. )>>. Эта же история рассказана у Валерия Максима (VIII, 1). Раздел IV ДРЕВНИЙ РИМ. НА ВЕРШИНАХ ДУХОВНОЙ КУЛЬТУРЫ ПРОБЛЕМА ЦИЦЕРОНА Древний Рим играет ключевую роль в истории европейской, да и миро­ вой культуры. На протяжении столетий вклад его в эту историю оцени­ вался очень неоднозначно, то резко отрицательно, то восторженно поло­ жительно. Причины были и для одной, и для другой оценки, но, как бы ни рассматривать роль Древнего Рима в истории, бесспорными остаются три капитальных факта. Первый — начавшись как незначительное посе­ ление на заболоченном левом берегу реки Тибр в Средней Италии, Рим на протяжении столетий переживал неимоверные трудности, много раз оказывался на волосок от гибели, горел и восставал из пепла и тем не ме­ нее неуклонно рос, расширял свои владения и к первым векам новой эры стал величайшей державой, объединившей весь тогдашний цивилизован­ ный мир от Гибралтара до Персидского залива и от Шотландии до поро­ гов Нила. В ходе борьбы с интенсивностью, в истории почти не встречав­ шейся, проявились свойства римского племени — поразительная жизнен­ ная энергия, выносливость, великая вера в свою звезду, самоотверже­ ние, организаторский талант. Рим навсегда остался как бы эталоном этих лучших народных свойств. Второй бесспорный факт связан с тем, что слова «завоевание» и «владение» характеризуют отношение Рима с окружающими народами односторонне и неполно. Все было — истребле­ ние целых племен, разрушение огромных материальных и культурных ценностей, бесконечные насилия, прямой грабеж. Но после завоевания на покоренные страны и народы распространялось римское гражданство; они втягивались в экономическую, административную и правовую систе­ му империи, а это избавляло их от бесконечных междуусобных распрей, приобщало к более высоким формам цивилизации и в конечном счете со­ действовало развитию их производительных сил. Комплекс народов и стран, который мы до сего дня обозначаем словами «Западная Европа», со всей его долгой и столь важной для всего мира историей, в исходной форме своей создан Древним Римом и реально существует в пределах бы­ лой Римской державы. Наконец, третий факт: многие основополагаю­ щие духовные представления и нормы общественной жизни, традицион­ ные ценности, социально-психологические стереотипы, переданные Ри­ мом Европе (независимо от того, усвоил ли он их от Древней Греции или выработал самостоятельно), на протяжении более полутора тысяч лет, вплоть до XIX столетия, составляли почву и арсенал, язык и форму евро­ пейской культуры. Не только основы права и государственной организа- 382 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры ции, не только устойчивый набор сюжетов и художественных образов ус­ воены Европой от античности через Древний Рим, но сами первоначала ее общественного бытия — идея демократии, гражданской ответственнос­ ти, разделения властей, классический принцип в искусстве, проблема со­ отношения внутренней жизни личности и ее внешней общественной ак­ тивности — вышли из того же источника. Цицерон - один из самых круп­ ных деятелей культуры и истории Рима, вобравший в себя и выразивший в эстетически совершенной форме его исторический опыт. В жизни и творчестве Цицерона история Рима предстает на траги­ ческом изломе, обнажившем ее внутренние противоречия. Рим и тот мир, который он представлял, при всем его величии, роскоши и блес­ ке, был миром, в сущности, бедных наций, миром относительно при­ митивных производственных структур и сравнительно низкого уровня производительных сил. Основой производства и состояния оставалась земля и ее обработка, городское производство развивалось лишь в пределах ремесла. Масса населения жила и трудилась в рамках более или менее натурального уклада, не обеспечивала, следовательно, зна­ чительный рост внутреннего рынка и не стимулировала тем самым развитие товарного производства. Абсолютно преобладающей остава­ лась такая консервативная форма общественной организации, как об­ щина, а основой идеологии, морали и системы ценностей — идеализа­ ция общественной неподвижности, преклонение перед нравами пред­ ков и прежде всего автаркия, то есть замкнутость каждого очага про­ изводства, каждой ячейки народной жизни в себе. Античная городская община называлась у римлян «цивитас», по-гре­ чески «полис», причем это последнее название часто распространяется на все виды античных городов-государств. И цивитас, и полис были не про­ сто местом обитания, административным центром или архитектурно оформленным пространством. Они были тем единственным местом на земле, где гражданин чувствовал себя защищенным от враждебного мира законами и стенами, чувствовал себя частью солидарного гражданского коллектива, находился под покровительством богов — мифических созда­ телей города, его установлений и традиций. Но все живое развивается; в развитие — пусть медленное и ограниченное — был включен и консерва­ тивный организм полиса; развитие же означало создание избыточного продукта, его обмен и превращение в товар, усиление роли денег, иму­ щественную дифференциацию и разрушение гражданской солидарности, рост торговли, импорт новых вещей, идей и форм жизни. В ходе истори­ ческого развития гражданская община оказывалась таким образом в противоречии с собственной консервативной природой, с основополагаю­ щим для нее принципом автаркии, короче — с самой собой. И чем шире раздвигал Рим границы своей державы, тем больше размывалась общин- Проблема Цицерона 383 но-патриархальная основа цивитас, а реальной альтернативы ей на том этапе исторического развития не было. Деньги, рабы и сокровища пото­ ком шли в Рим, но не поглощались полунатуральным укладом, а лишь вращались на его поверхности, обогащая многих, но и разлагая старин­ ные установления и обычаи, общественную мораль, и чем больше стран покорялись Риму, тем интенсивнее шел этот процесс. Ко времени Цице­ рона кризис стал универсальным. Выход обозначался на том пути, по которому уже некогда пыта­ лись пойти союзы греческих городов, Александр Македонский и пол­ ководцы — его преемники: по пути создания надполисных структур, способных, сохраняя общинный уклад, включить полисы в обширные государственные образования, с единым центром управления, учиты­ вающим интересы всех частей государства, единой системой админи­ стративных норм и законов и — неизбежно — единым властителем. В Риме претенденты на эту роль при жизни Цицерона сменяли один другого — Сулла, Лепид, Красе, Помпеи. Последним в этом ряду был Цезарь. Он сумел не только стать диктатором, но и приступить к со­ зданию новою государственного строя — ограниченной старинными ус­ тановлениями, но в то же время им не подвластной и опирающейся на военную силу пожизненной и легализованной диктатуры. Самостоя­ тельные общины-республики, полностью и подлинно управлявшие все­ ми своими делами, навсегда уходили в прошлое. Кризис Римской республики впервые стал очевидным в первой поло­ вине II века до н. э. Выйдя в 201 году победителем из тяжелейшей в своей истории войны с Карфагеном, могучим городом-государством Северной Африки, державшим под своим контролем все Западное Средиземномо­ рье, Рим тут же погрузился в серию войн против городов-государств Гре­ ции, господствующих в Восточном Средиземноморье, которые заверши­ лись уничтожением в 146 году богатейшего греческого города Коринфа и превращением Греции в римскую провинцию под именем Ахайи. Рим стал хозяином одного из главных мировых очагов древней цивилиза­ ции — всего античного Средиземноморья. Начался процесс интенсивного взаимодействия римского и греческого начал, которому предстояло в ко­ нечном счете привести к созданию единой синкретической культуры ан­ тичности, а Римскую державу сделать мировым государством. Пока что было не взаимодействие, а насыщение Рима сокровищами, рабами и привозной роскошью, делавшее труд мелких и средних римских крестьян неконкурентоспособным, непрестижным и, следовательно, во многом бессмысленным — на протяжении II века из деревни ушли и пополнили ряды римских люмпенов 20 процентов крестьян, каждый пятый. Видя, как тает старое римское крестьянство, эта становая сила республики, поднялись на ее защиту лучшие люди из знатных и образованных. Братья 384 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры Гракхи, Тиберий в 133 году и Гай в 122-м, попытались провести ряд за­ конов, ограничивающих хозяйственное и политическое господство бога­ чей, но оба были убиты в сражениях на улицах Рима. Знать», объединив­ шаяся в своеобразный блок, получивший в Риме название «оптиматов», таким образом, все больше переходила к прямому террору, все более сви­ репо грабила провинции — в конце века народное собрание вынуждено было принять ряд законов против вымогательства наместников; все бо­ лее продажно и бездарно вела себя при столкновении с окружающими Рим народами — полностью выявив оба эти свои качества, в частности, в 111- 115 годах в ходе войны с африканским царьком Югуртой; все бо­ лее нагло перекладывала тяготы непрерывных войн на плечи италиков. Все это, естественно, вызывало обостряющееся сопротивление, и начи­ ная с рубежа I века Рим погружается в состояние, когда почти постоянно и почти одновременно шли крупные внешние войны (самая тяжелая — против восточного царя Митридата в 89—84 и 74—63 годах), войны междуусобные (так называемая Союзническая война Рима против италий­ ских городов в 91—88 годах) и гражданские («народной партии» Гая Ма­ рия против «аристократической партии» Корнелия Суллы в 83—82 го­ дах), сопровождавшиеся взятием Рима то одной партией, то другой и резней на его улицах; восстания (Сертония в Испании в 80—72 годах, Спартака в Италии в 74—71 годах). Дальше так государство жить не мог­ ло, и после ряда попыток установления режима единоличной власти, спо­ собного покончить с войнами, развалом и распрями, Рим перешел в 40-е годы к новому государственному строю, увидеть торжество которого, весь его блеск и все его тени Цицерону суждено не было. В этих исторических условиях и возникает некоторая всемирно-исто­ рического значения политическая, культурная и нравственная проблема, которую можно условно назвать «проблемой Цицерона». В общем виде она может быть сформулирована весьма просто: если одной из важней­ ших целей государства, социальной группы или личности является выжи­ вание и самоутверждение, то в какой мере согласуется реализация этих целей с верностью нравственным нормам, возможно ли их осуществле­ ние, говоря словами Маркса, «a la hauteur des principes» — «на уровне вы­ соких принципов». Или еще проще: никакое развитое общество, никакой живущий в нем человек не могут жить без соблюдения нравственных норм: следование этим нормам предполагает, если надо, отказ от успеха и выгод; но никакое развитое общество и никакой живущий в нем чело­ век не могут также не стремиться обеспечить себе успех и выгоды. «Если полагать цель жизни в успехе, — написал однажды Жан-Жак Руссо, — то гораздо естественнее быть подлецом, чем порядочным человеком». Так ли это? Нельзя ли все-таки объединить оба императива? Как? Цицерон одним из первых в Европе всю жизнь пытался их согласовать. Важно по- Проблема Цицерона 385 смотреть, каково найденное им — или воплощенное в его судьбе и творче­ стве — решение. Практическое совмещение реальной политики и нравст­ венной ответственности в сознании и в деятельности политических руко­ водителей — а Цицерон был оратором прежде всего политическим и в оп­ ределенные моменты руководителем государства— представляет собой одну из самых трудных, самых трагических задач, известных истории. «Добродетель и власть несовместны», — утверждал римский поэт; все де­ ло в том, однако, что длительное время оставаться «несовместны» они то­ же не могут. Нравственное сознание римлян эпохи Цицерона имело особую структуру. Их прадеды еще не относились к себе как к автономным личностям, выделенным из гражданского коллектива, и потому само­ стоятельно ответственным за моральный смысл своего общественного поведения. Потомки римлян Цицероновой поры, пережившие круше­ ние полисной системы ценностей, духовный опыт позднего стоицизма, противохристианские и околохристианские настроения, уже не сомне­ вались в том, что нравственная ответственность носит личный харак­ тер. Цицерон и его современники находятся посредине этого пути. Они уже воспринимают действия государства рефлектированно, как подлежащие нравственной апробации, но критерии такой нравствен­ ной апробации носят еще внеличный характер, принадлежат еще той же государственной сфере. В основе таких нравственных критериев лежала верность государства своему внутреннему принципу, своей иде­ альной норме, то есть прежде всего заветам предков и законам — как созданным людьми, так и данным Риму его богами. В III веке до н. э. знаменитый полководец этой эпохи Клавдий Марцелл вел войны потому, что это было нужно сначала для расширения вла­ дений Рима и укрепления его могущества, потом для спасения римской общины от Ганнибала; обосновывать свои действия чем-либо, кроме практической целесообразности и выгоды государству, ему не приходило в голову. Цицерон развил целую теорию войн, которые лишь в той мере соответствуют величию Рима и подлинно полезны ему, в какой оправда­ ны с точки зрения права и потому справедливы. «Не может быть справед­ ливой никакая война, — утверждал он, — если она ведется не ради воз­ мездия или отражения врагов». Величие Рима и его бесчисленные победы были в глазах Цйцерона\следствием таланта его руководителей и самоот­ вержение его народа, HOVмогли принести свои плоды лишь «благодаря благочестию и вере, благодаря той никому больше не свойственной муд­ рости, что позволила нам понять: всем руководит и всем управляет воля гов; вот этим-то мы и превзошли остальные племена и народы». Поэтому как никто, кажется, до него и мало кто после него под­ черкивал Цицерон нравственные аспекты общественно-политической /3-799 386 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры деятельности, ее обязательное соответствие законам государства и за­ конам божественным. Обосновывая необходимость предоставления чрезвычайных полно­ мочий Помпею, он говорит об особой божественной благодати, кото­ рая должна отличать каждого государственного руководителя, достой­ ного этого имени. О нравственной природе власти говорится в обра­ щенных к Цезарю речах 40-х годов «В защиту Лигария» и «В защиту царя Дейотара». Сочетание верности римской традиции, чувства от­ ветственности перед народом и нравственного достоинства — обяза­ тельные черты того верховного правителя Рима, образ которого наме­ чен в диалоге «О государстве» и который на последующие полтора сто­ летия сохранит значение идеала и но^мы для первых принцепсов от Августа до Тита. Цицерон бесконечно говорил о торжестве закона и законности, о бесстрастии, неподкупности и непреложности этой глав­ ной силы подлинной и свободной республики. Он посвятил специаль­ ное сочинение, трактат «Об обязанностях», характеристике высших моральных ценностей римского общества и обратился с этим сочине­ нием к сыну, дабы утвердить и следующие поколения на пути добро­ детели. Даже римские социальные микромножества представляются Цицерону допустимыми и оправданными лишь в том случае, если в основе личных связей лежит служение государству и гражданская доб­ лесть — об этом идет речь в позднем диалоге «Лелий, или О дружбе». Цицерон — теоретик и защитник нравственной природы государства и государственной деятельности, наверное, самый красноречивый мора­ лист из римских политиков. И в то же время никто, кажется, из моралистов среди римских поли­ тиков до него и мало кто после него не нарушал столь часто принципы морали, которые проповедовал, из честолюбия, ради утверждения своей политической деятельности, цель которой — победа и успех и которая да­ же по самым высоким соображениям отступаться от этой цели не может. Но между аморальным поведением «во имя высших целей» и аморальным поведением во имя собственных интересов граница очень зыбкая. Цице­ рон всю жизнь отстаивал принцип согласия сословий, ибо только в едине­ нии всех сил государства полагал возможность сохранить республику с ее традициями и ценностями, но во имя осуществления этой программы шел на политические интриги, на сомнительные, а то и просто противоза­ конные сделки, которые не оставляли и следа от морального содержания самой программы; так было, когда он произносил речи в защиту Фонтея или Гая Рабирия, так выглядит многое в «Филиппиках». Цицерон добро­ вольно или вынужденно брался защищать людей, которых ранее сам же разоблачал как насильников, грабителей, подлых интриганов, как в се­ редине 50-х годов, когда после возвращения из изгнания он выступал ад- Проблема Цицерона 387 вокатом им же некогда заклейменных Габиния и Ватиния. Красноречи­ вый защитник неподкупности судов и судебных ораторов, он системати­ чески нарушал, находя для этого разнообразные и хитроумные способы, старинный Ципциев закон, запрещавший судебным ораторам получать денежные вознаграждения от подзащитных. Так было, например, в про­ цессе Корнелия Суллы. Какой же из двух Цицеронов подлинный — защитник высоких духов­ ных норм государственной жизни или хитрый и трусливый интриган? Французские революционеры эпохи Конвента и якобинской диктатуры, русские декабристы видели в Цицероне воплощение исторического и нравственного величия Римской республики. «И в Цицероне мной не консул — сам он чтим / За то, что им спасен от Каталины Рим», — писал Рылеев. В ту же эпоху, однако, нравственный пафос речей и трактатов Цицерона уже начинал восприниматься как далекая от жизни или лице­ мерная декламация, скрывающая в лучшем случае политическую наив­ ность, а в худшем — обыкновенное корыстолюбие. Подобный взгляд по­ лучил подтверждение и развитие в академической историографии Древ­ него Рима (прежде всего немецкой) и сохранял свою силу вплоть до сере­ дины нашего столетия. Перелом произошел в 1930—1950-е годы, когда сначала в коллективной статье многотомной международно авторитетной «Реальной энциклопедии классической древности», а потом в трудах ряда крупных ученых (прежде всего покойного Карла Бюхнера) акценты ока­ зались переставленными, и на первый план снова вышли высокие духов­ ные и нравственные достоинства самого Цицерона и дела, которое он де­ лал, — его противостояние темным погромным силам общества, создание европейской либеральной традшцш, неприязненно-настороженное отно­ шение к единоличной власти. Есть одно в высшей степени существенное обстоятельство, осложня­ ющее положение: Цицерон отнюдь не только провозглашал моральные заповеди в речах и трактатах и нарушал их в практическом поведе­ нии — он неоднократно доказывал также на деле, что готов в соответ­ ствии с ними действовать. В 80 году до н. э. Римом недолго и единов­ ластно правил диктатор Корнелий Сулла. Его приближенные и в пер­ вую очередь всемогущий вольноотпущенник Хрисогон под разными предлогами грабили граждан, убивали каждого, кто стоял на их пути, и никто не решался оказать им сопротивление. Очередной жертвой Хрисогона оказался некий Росций из городка Америи. Все попытки пострадавшего добиться справедливости были тщетны. Ни один из ад­ вокатов Рима не брался за это дело, и только начинавший двадцати­ шестилетний Цицерон согласился защитить Росция, разоблачил козни всесильного временщика и добился восстановления справедливости. Процесс не принес Цицерону никаких материальных выгод; мало то•fi* 388 ГУ. Древний Рим. На вершинах духовной культуры го — после суда он вынужден был бежать из Рима. Ситуация повтори­ лась в 63 году, когда на долю Цицерона-консула выпала обязанность пресечь опасные замыслы заговорщиков — Каталины и его сообщни­ ков. Необходимость такого шага была ясна всем, но брать на себя от­ ветственность за казнь римских граждан не решался никто. Цицерон решился. ЭТО опять-таки не принесло ему ничего, кроме преследова­ ний, опасностей, нареканий и... славы в потомстве. А ведь то были поступки в его жизни отнюдь не единичные. Объяснение этим противоречиям можно искать — и обычно ищут — в сфере морали либо в сфере истории. Самым уязвимым оказывается чисто моральный подход. Он состоит в том, что, коль скоро личное и политиче­ ское поведение Цицерона сплошь да рядом противоречит нравстветым суждениям самого оратора, оно, это поведение, заслуживает безогово­ рочного осуждения. Никакой внутренней связи с содержанием творчест­ ва Цицерона оно не имеет и, наоборот, является изменой проповедуемым там принципам. Многие из западных отцов церкви — Иероним, Лактанций, Августин — читали Цицерона постоянно, но никогда не могли про­ стить ему его переменчивость и способность применяться к обстоятельст­ вам. «Мои упреки обращены к твоей жизни, не к твоему духу или красно­ речию», — писал Петрарка в созданном почти через полторы тысячи лет после смерти оратора риторическом письме, ему адресованном. На траге­ дию религиозных войн во Франции XVI века поэт Агриппа д'Обинье от­ кликнулся стихами. «Катоном лучше умереть, чем жить, как Цице­ рон», — призывал он в одной из поэм. Создателю современной историог­ рафии Древнего Рима Теодору Моммзену (1817—1903) Цицерон был неприятен во всех своих проявлениях, но наиболее язвительные замеча­ ния историк отпускает все-таки не в связи с его философией или государ­ ственными речами, а в связи с его политическим и личным поведением, называя его -«слабохарактерным», «боязливым», «политическим флюге­ ром». Подобные упреки не содержат ответа на коренной вопрос — как совмещались столь низменные черты в облике Цицерона с другими, пря­ мо противоположными, и потому идут мимо проблемы, анахронистичны. В сознании Нового времени высшим критерием нравственного поведения является внутреннее согласие с самим собой, его соответствие самостоя­ тельно добытым личным убеждениям, свобода выбора и ответственность за этот выбор, ответственность за измену этим убеждениям ради внешней необходимости. Критерии эти в эпоху Цицерона даже еще не начинали складываться; классической античности они неведомы. Римлянин I века до н. э. знал обязательства перед государством, перед родом, группой, пе­ ред семьей, ее положением и достоянием, и в той мере, в какой поведение его отвечало их интересам, оно заслуживало одобрения. С точки зрения таких норм общественного и государственного интереса поведение Цице- Проблема Цицерона 389 рона могло быть предосудительным из-за его непоследовательности, не­ решительности, тщеславия, но о морали в собственном, позднейшем смысле слова, о совести говорить не приходилось. В число ценностей, за­ вещанных Европе античной культурой в целом и Цицероном в частности, совесть не входила. «Проблема Цицерона» к ней отношения не имеет, на этом пути она не находит себе решения. Государственный интерес не был для римлянина абстрактной, всеоб­ щей, чисто правовой категорией, а был, напротив того, всегда опосредо­ ван интересами той ограниченной, конкретной, на личных отношениях основанной и в этом смысле неотчужденной группы, к которой принадле­ жал каждый, — фамилии, «партии», дружеского кружка, коллегии, местной общины. В трактате «О законах» Цицерон писал, что у римляни­ на две родины — великая, требующая служения и жертв, воплощенная в римском государстве, и малая — любимая горячо и непосредственно, со­ ставляющая плоть и суть повседневной жизни — местная община. Деся­ тью годами позже в трактате «Об обязанностях» он рассказал о связях, объединяющих людей каждой «малой родины»: «Связь между людьми, принадлежащими к одной и той же гражданской общине, особенно креп­ ка, поскольку сограждан объединяет многое: форум, святилища, порти­ ки, улицы, законы, права и обязанности, совместно принимаемые реше­ ния, участия в выборах, а сверх всего этого еще и привычки, дружеские и родственные связи, дела, предпринимаемые сообща, и выгоды, из них проистекающие». Государственная сфера, поскольку она не была полнос­ тью отчуждена от повседневного существования граждан, от их непос­ редственных интересов, реализовалась в прямых, внятных каждому, очевидно мотивированных формах. Нельзя, например, представить се­ бе в республиканском Риме государственную полицию, разгоняющую сходку граждан, или народное собрание, принимающее за спиной на­ рода антинародные решения. Но в силу той же неотделимости госу­ дарственной сферы от личных интересов и отношений всякое полити­ ческое или даже граждански-правовое действие могло быть успешным, только если оно лично кого-то устраивало, приносило выгоду семье, клану или группе, и любая успешная карьера, а подчас и судебный приговор зависели от нее же. Противоречие между частным интересом, государственным делом и его моральной санкцией в Риме вообще и в жизни Цицерона в частности во многом объясняется этой двойной соотнесенностью и двойной ответ­ ственностью каждого гражданина. То, что нам представляется амораль­ ным своекорыстием и изменой принципам, на самом деле было всего лишь верностью «второй морали», которая, естественно, не могла быть универсальной: то, что устраивало одних, вызывало критику других. Возвращением из изгнания Цицерон был больше всего обязан Помпею. 390 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры ЭТО создавало между ними определенные отношения, которые в Риме на­ зывались «дружбой» и порождали обязательства, столь же непреложные, сколь обязательства перед законом. Отсюда упоминавшиеся уже речи в защиту Габиния или Ватиния, произнесенные по настоянию Помпея. То­ го же происхождения многие другие речи и поступки Цицерона. В клас­ сическую пору римского государства обе системы обязательств как-то уживались одна с другой (хотя всегда порождали конфликты, недоразу­ мения, взаимные обвинения). В кризисные, предсмертные годы Респуб­ лики конфликт между ними существенно обострился. Так называемый аморализм Цицерона рос из общественных условий, из органической, ее тественной двойственности римских нравственных норм и ценностей, и характеризовал скорее их, чем его. Так на чем же все-таки основано значение Цицерона для многовеко­ вой европейской культуры, для наших дней? Исчерпывается ли его роль сменой «положительного» и «отрицательного» его образов? И если оба они имеют объективное основание в истории, то откуда же взяться еще одному, третьему— тому, что заключает в себе свою особую разгадку «проблемы Цицерона»? И есть ли вообще разгадка? Центральная проблема античной культуры, античной истории и всей жизни Древних Греции и Рима — соотношение идеальной нормы гражданского общежития с реальной общественной практикой. «Я знаю, какое государство основали наши предки, — говорил в римском сенате один из весьма влиятельных его членов, — и в каком государ­ стве живем мы. Древностью должно восхищаться, но сообразовывать­ ся приходится с нынешними условиями». Сенатор выразил жизненную коллизию, с которой повседневно сталкивался каждый римлянин. Суть античного миропорядка, однако, состояла в том, что в его пределах «древность» и «нынешние условия» не только друг другу противостоя­ ли, но и друг друга опосредовали, дополняли, друг в друге жили. Ос­ нову этой диалектики составлял, как отмечалось, общинный уклад, который с неизбежностью предполагал, с одной стороны, сохранение старинных институтов и ценностей общины и их идеапизацию, а с другой — постоянное их разрушение поступательным развитием жиз­ ни. По мере углубления кризиса общины противоречие между обоими полюсами обострялось, соединение политической, хозяйственной и лю­ бой иной практики с «древностью, которой должно восхищаться» ста­ новилось все иллюзорнее, люди вели себя все менее последовательно, все более лицемерно, и Цицерон, пока он старался жить «как люди», мало чем от них отличался. Скорбел в письмах об унизительной не­ последовательности своего поведения — и снова возвращался к кон­ формизму, хитрости и интригам. Но в годы, на которые приходились его деятельность и его творчество, община Рима продолжала сущест- Проблема Цицерона 391 вовать — и в своих политических формах, и в своей идеологии. Кри­ зис — это тоже форма жизни. И пока общинный уклад был жив, он регенерировал заложенные в нем ценности и нормы, возвращал их в реальность, сплетал с противоречившей им практикой, создавая тот тип истории и культуры, который мы вслед за Гегелем называем клас­ сическим. Если употреблять это последнее слово не как оценку, а как термин, то оно и означает тип истории, культуры, искусства, при ко­ тором противостоящие полюса общественных противоречий остаются в состоянии неустойчивого, динамичного, но длящегося равновесия, а идеал и жизнь неслиянны, но и нераздельны. Зайдите в музей, взгля­ ните на статуи атлетов, изваянные Поликлетом, перечитайте «Энеиду» Вергилия или в «Истории» Фукидида речь Перикла над павшими афинскими воинами, и вы удостоверитесь в классическом характере античной культуры. В Риме этот тип исторического развития имел реальные жизнен­ ные основания, еще сохранившиеся в эпоху Цицерона. Ограничимся в доказательство одним примером. Идеальной нормой римского общежития была непритязательность быта, суровая и честная бедность, уравнивавшая членов общины. В государстве, накопившем несметные сокровища, где богачи владели тысячами гектаров, по сути дела, краденой земли и устраивали пиры, на которые свозились диковинные яства со всей земли, эта норма бы­ ла явной бессмыслицей, а попытки миллионера Цицерона эту норму прославить и утвердить — смесью наивности и лицемерия. Но с того момента, как богатства со всего Средиземноморья обрушились на Рим, сенат упорно принимал законы против роскоши — в 215-м, 182-м, 161-м, 143-м, 131-м, 115-м, 55 годах и еще несколько раз впоследствии. Их повторяемость показывает, что они не исполнялись, но ведь что-то заставляло их систематически принимать. Моралисты, историки, школьные учителя пели хвалу героям древней Республики за их бедность, их хижины, их деревянную посуду, земельные наделы в семь югеров (1,7 га). сИч> выглядело не более чем олеографией. Но, как ныне подсчитано, при выводе колоний размер предоставляемых участков был ориентирован примерно на те же семь югеров, а огром­ ные имения, если земля в них не обрабатывалась, могли быть но за­ кону конфискованы — закон этот не применялся, но его упорно не от­ меняли. Сенека в I веке н. э. прославлял честную бедность и восхва­ лял за нее Сципиона, который, удалившись в добровольное изгнание, мылся в темной крохотной баньке, им собственноручно сложенной из камней, — звучало это как назидательная выдумка, но ведь Сенека эту баньку видел своими глазами. Противоестественное богатство Верреса фигурирует в обвинительных речах Цицерона как одна из пре- 392 ГУ. Древний Рим. На вершинах духовной культуры зумпций обвинения, но речи были рассчитаны на очень широкую ау­ диторию — по-видимому, и в ее глазах такое богатство, независимо от его происхождения, могло быть предосудительно. Что же заставляло сенат систематически принимать законы, кото­ рые явно противоречили практике жизни и чаще всего не выполня­ лись? Что заставляло Помпея, когда он в декабре 62 года после своей азиатской кампании высадился в Италии с огромной, лично ему преданной армией, отказаться от захвата власти — чего все от него ожидали — и распустить солдат по домам? Из чего исходил «политиче­ ский флюгер» Цицерон, вступая в борьбу с Хрисогоном, казня сообщ­ ников Каталины, выступая — хотя это стоило ему жизни — против монархических замашек юного Октавиана? Откуда шли стимулы та­ кого поведения, если реальная, эмпирическая жизнь их вроде бы от­ нюдь не порождала? Римляне не знали, что такое совесть в ее позд­ нейшем, христианском или современном смысле слова, но они знали другую форму нравственной ответственности — перед тем идеализиро­ ванным образом своего государства, тем героическим мифом сурового простого Рима, живущего по законам и заветам предков, потребность в котором была заложена в идеологической структуре гражданской об­ щины, в культуре греков и римлян, а следовательно, в самой природе классической античности. События и эмпирия жизни — далеко не единственное, что есть в истории. Такой же органической ее частью является отражение всех этих действительных битв в сознании време­ ни, — отражение, которое, в свою очередь, воздействует на ход и ис­ ход действительных битв. Где и чем живет возвышенный миф каждого общества, его идеали­ зированное представление о самом себе, о своих ценностях, об обяза­ тельной верности им? Трудно ответить на этот вопрос четко и одно­ значно. Где и чем в феодальном обществе, грубом, жестоком и лени­ вом, жили рыцарская честь и рыцарская любовь — понятия, которые до сего дня играют для нас едва ли не важнейшую роль в наследии Средних веков? Научный критический анализ исторических процессов дает нам бесконечно много; он раскрывает их подлинную структуру — хозяйственную, социальную, политическую, идеологическую, раскры­ вает их движущие противоречия. Но что-то очень важное остается за его предел*1141*. Общественный миф и общественный идеал формиру­ ются и от| >аЖак >тся в самосознании — в искусстве каждого времени, и прежде вс<'го в <>лове; в преданиях и легендах, которые время по себе оставляет; в TONi образе, основанном на исторической практике и не исчерпы»*|КШ*ем£я ею, в котором видят его последующие поколения. Такое знание °\|льгх исторических эпох не хуже и не лучше научнодискурсииного, 1фитико-аналитического их познания — оно другое, и Проблема Цицерона 393 лишь в совокупности их обоих восстанавливается перед нами прошлое во всей его полноте. В этом мире слова и памяти противоречие нормы и эмпирии в его повседневной конкретности перестает существовать, растворяясь, как говорили в старину, в «послании», которое время ос­ тавляет потомству. Цицерон постоянно был связан с историей событий и эмпирии и обре­ чен ее противоречиям, в том числе противоречию нормы и практики. Но чем дальше, тем больше погружался он в ту тональность существования, где человек реализует себя в первую очередь в размышлении и слове, где он ориентируется на образ времени, на его итоги и ценности, передавае­ мые в эстафете культуры, и тем самым как бы переходил в регистр су­ ществования, где эти противоречия упразднялись. В 45 году, за два года до смерти, он написал обо всем этом диалог «Гортензий» — о преимущест­ ве философии перед политическим красноречием. В те же годы, когда он удалился от дел, жил на своих виллах и думал больше об истории, о фи­ лософии и искусстве, чем о практической политике, возникли другие его поздние произведения, где эта мысль не формулируется, а как бы растворена в ткани повествования — в первую очередь диалоги «Катон Старший, или О старости» и «Лелий, или О дружбе». В обоих дей­ ствие отнесено к середине II века — к эпохе, современников которой Цицерон еще застал и которая среди ужасов и конвульсий граждан­ ских войн казалась царством традиционных римских добродетелей. В обоих выведены известные государственные деятели той эпохи — Сципи­ он Эмилиан, Катон Цензорий, Лелий Младший. То были вполне ре­ альные люди, знакомые знакомых Цицерона, и в то же время великие тени, уже наполовину растворившиеся в традиции римской славы. В Катоне сплавлены воедино образ уединенного мудреца греческого об­ лика, каким он, скорее всего, никогда не был, и образ государствен­ ного деятеля, каким он действительно был. Точно так же, как соеди­ нение документальной исторической реальности и внутренней, соотне­ сенной с идеалом и нормой, логики развития, строится образ Сципио­ на в диалоге «О дружбе». То был итог целой жизни. На всем ее протяжении для творчества Цицерона была характерна тенденция рассматривать реальную дей­ ствительность на фоне действительности возвышенной и нормативной. Рядом с реальным Римом деловых писем стоял Рим диалога «О госу­ дарстве»; рядом с практическим судебным красноречием — красноре­ чие нормативное, разбираемое в трактате «Оратор»; рядом с естест­ венной народной речью — художественная речь, которой посвящен «Брут»; рядом с довольно циничным описанием собственного общест­ венно-политического поведения — героизированная самооценка в пись­ ме Луцию Лукцею от мая 56 года; рядом с современниками, обрисо- 394 ГУ. Древний Рим. На вершинах духовной культуры ванными во многих письмах со всем реализмом, — их интеллектуализированные и монументализированные образы, как, например, Лукул­ ла в диалоге, носящем его имя. Цицерон долго верил в спасительную возможность лавировать между обоими этими рядами. Кончил он убеждением в том, что противоречие между ними снимается не в сфе­ ре практики как таковой и не в сфере идеала как такового, а в осо­ бом регистре исторической жизни, их объединяющем, но лежащем как бы вне их — в общественно-историческом мифе и в сфере эстети­ чески «доведенной» действительности, этот миф отражающей. Решение это было не слишком надежным и уж очень неунивер­ сальным. Практика, противоречия и политическая борьба оставались неотъемлемой частью жизни, уйти от них было невозможно. В ходе гражданской войны между Цезарем и Помпеем и в первые годы после Цицерон нет-нет да и делал им нехотя уступки, а после убийства Це­ заря не выдержал, очертя голову бросился в огонь начинавшейся но­ вой гражданской войны и там сгорел. И тем не менее, если мы две тысячи лет его помним, если мы читаем о нем толстые книги, то не потому ведь, что он хорошо управлял Сицилией, быт во время гражданской войны в лагере Помпея или не справился с Антонием. И не потому, что он произносил речи и писал трактаты, а в жизни подчас вел себя не так, как в них было написано или сказано. Всё это делали десятки, если не сотни людей, чьи имена навсегда канули в Лету. Помним же мы его потому, что, человек античной культуры, он од­ ним из первых осознал и выразил урок, ею оставленный. Урок состоял в том, что поведение людей в истории определяется в не меньшей мере, чем их потребностями, их общественными идеалами, их представлениями не только о том, что есть, но и о том, что должно быть, заложенными в структуре общества и времени, отличными от его повседневной практи­ ки, но особым образом включенным в ткань исторического процесса. Об­ раз республики римлян, ее величественный миф, встающий из речей Ци­ церона, из его диалогов, писем и стихов, веками вдохновлял борцов за свободу и торжество права. В душе человека, который не вгляделся в этот образ и не пережил его, остается важный пробел. Чтобы его воспол­ нить, надо читать Ливия, читать Вергилия, но прежде всего Цицерона. «Сторонники „реальных взглядов", — писал проницательный современ­ ный историк, — всегда стремятся разрушить метафоры истории. Дело это верное и нетрудное, но является ли подлинной реальностью то, что оста­ ется в итоге?» 1990 ЦИЦЕРОН И ИСКУССТВО КРАСНОРЕЧИЯ В РИМЕ Древние греки и римляне воспринимали мир эстетически. Эстетиче­ ским было их представление о Вселенной как о едином гармоническом целом, подчиненном определенному ритму. Эстетическим смыслом об­ ладал для них их город-государство — воплощение порядка, подчиняв­ шего себе хаос первозданной природы и хаос первозданного варвар­ ства. Эстетический критерий неизменно присутствовал в восприятии и оценке вещи, как и любого другого создания рук человеческих, и сло­ во, обращенное к собранию граждан, обретало подлинную убедитель­ ность и силу, лишь воплотившись в эстетически совершенную форму. Цицерон был государственным деятелем и одним из руководителей Римской республики, политиком, втянутым в интриги в курии и на форуме, правоведом, теоретиком красноречия, а главное — его прак­ тиком, бесконечно выступавшим в сенате, на народных сходках и в судах, знатоком философии, автором стихотворных произведений, пе­ реводчиком, эпистолографом. Во всех этих многообразных видах дея­ тельности он оставался с головы до пят человеком античного склада и античной культуры, и, соответственно, все им написанное и сделанное обнаруживает связь с тем эстетическим целым, каким были для древ­ них мир и государство, вещь и слово. Поэтому сочинения Цицерона, хотя в большинстве случаев они не посвящены проблемам эстетики, в особой форме отражают проблематику эстетического сознания, а его творчество — важная веха в истории эстетики. В жизни и сочинениях Цицерона, однако, античное эстетическое миросозерцание предстает в особом историческом состоянии — пароксизмальном, остром и деформированном, обусловленном катаклизма­ ми одной из самых драматичных, самых переломных эпох в истории Древнего мира, на которую приходится деятельность великого орато­ ра. «Я поздно встал, и на дороге / Застигнут ночью Рима был...» ' В мысли и особенно в судьбе Цицерона античное миросозерцание начи­ нает перерастать самое себя; в уверенном спокойствии и величавом достоинстве уже различимы нервная рефлексия и слабость; гармони­ чески целостный образ мира и общества, которым так долго жило ан­ тичное культурное сознание, еще представляется единственно естест­ венным, еще сохраняет всю свою живую привлекательность, сохраня­ ет значение нормы, но нормы, уже все более отделяющейся от дей­ ствительности и отступающей в дали идеала. 396 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры Эстетическое мировоззрение Цицерона основано целиком на опыте ораторского искусства и представляет собой результат теоретического его осмысления. Ораторское искусство было для него искусством ис­ кусств, высшей и универсальной ценностью — залогом нормального функционирования государства и выражением творческого потенциала личности. 4Когда, вглядываясь в историю, восстанавливаю перед ум­ ственным взором времена давно минувшие, вижу, как мудрость, а еще более красноречие основывают города, гасят войны, заключают длительные союзы и завязывают священную дружбу между народа­ ми» 2. «Спутница мира, подруга просвещенного досуга, питомица, взращенная совершенным государственным устройством, — вот что та­ кое ораторская речь» 3. Первое из этих суждений принадлежит двадца­ тилетнему юноше, второе — шестидесятилетнему консулярию; между ними вся жизнь, на протяжении которой Цицерон ни разу не усом­ нился в высказанных здесь оценках. Он родился 3 января 106 г. * в маленьком городке Арпине непода­ леку от Рима в семье обеспеченной, старинной и порядочной, но ни­ чем не примечательной, из которой ни один человек не занимал ни­ когда государственных должностей — магистратур. Цицерон первый в роде вступил на этот путь и прошел его до конца. Около 90 года он перебрался на постоянное жительство в Рим, вскоре начал посещать Форум, присутствовать при судебных разбирательствах и политиче­ ских спорах, прислушиваться к речам знаменитых ораторов, а с 80 г. стал выступать в судах и сам. Речи его имели шумный успех, и в 76 г. Цицерон избирается на первую магистратскую должность — квестора, которую отправляет в провинции Сицилия. Здесь он сумел завязать со многими сицилийцами добрые личные отношения, впослед­ ствии не раз сослужившие ему хорошую службу. Летом 74 г. он воз­ вращается в столицу и облекается в белоснежную тогу с широкой красной каймой — знак сенаторского достоинства: квесторий, то есть человек, прошедший первую магистратуру, становился по закону чле­ ном сената. До сих пор он выступал лишь как судебный оратор, те­ перь перед ним открывалось также поприще государственного, поли­ тического красноречия. Прохождение сенатских магистратур в эту эпоху было уже упорядочено; существовал более или менее определен­ ный возраст для соискания каждой их них, определенная их последо­ вательность, определенные интервалы между ними. Не отставая и не забегая вперед, не зная поражений на выборах, Цицерон прошел их все: в 69 г. он эдил, в 66 г. — претор, в 63-м — высший магистрат Римской республики — консул. Все даты, кроме специально оговоренных, — до и. э. — Примеч. автора. Цицерон и искусство красноречия в Риме 397 Такая магистратская карьера обычно представляется для сенатора нормальной; при рассмотрении ее в конкретных условиях биографии Цицерона она обнаруживает, напротив того, особенности исключи­ тельные. Первая из таких особенностей связана с происхождением на­ шего героя, вторая — с его авторитетом как государственного деятеля. Цицерон не происходил из аристократической элиты, веками властво­ вавшей в государстве, т. е. был «новым человеком», и об этом ему не давали забыть всю жизнь — карьера на основе происхождения была для него закрыта4. Не пошел он и по другому пути, которым «новым людям» чаще всего удавалось проникать в правящую элиту, — по пути военного командования, стяжания славы полководца, доставлявшего в Рим огромную добычу и потому боготворимого армией и народом. Ос­ тавался еще один проторенный путь — как бы прилепиться к одному из высших аристократов и руководителей государства, стать его дру­ гом и помощником, его тенью, на его плечах подняться на вершины власти подобно Катону Старшему при Валерии Флакке, Лелию при Сципионе, Випсану Агриппе при Октавиане Августе. Цицерон отка­ зался от этого. Он сделал ставку на свой талант оратора, на постоян­ ное самоусовершенствование в этом искусстве — и победил. Призна­ ние публичного красноречия формой практического участия в жизни государства, средством воздействия на граждан и путем к успеху — ис­ ток эстетики Цицерона. В этом истоке изначально смешивались разные струи, и их разли­ чия, их слияния, пропорции, в которых они входили в смесь, обусло­ вили многое, а вернее, все главное в жизни и творчестве Цицерона, в его судьбе и в его эстетике. Структура римского общества порождала двойственную систему нравственных ценностей и ответственностей, двойственность критериев поведения. Выживание народа обеспечива­ лось городом-государством и его законами; соответственно, не было долга более универсального и обязательного, внятного каждому, не было ответственности более высокой и нравственности более чистой, чем выполнение долга перед государством, — ответственности, нрав­ ственности и долга, воплощенных в знаменитой римской virtus, «граж­ данской доблести». Подчиняясь ей, консул Брут некогда казнил соб­ ственных сыновей, замешанных в заговоре против республики, и, под­ чиняясь ей, в годину военных бедствий граждане отказывались от ча­ сти своего имущества в пользу государства. Подвиги во имя Города славили в песнях, которые распевались на пирах, которым учили де­ тей, и успех оратора предполагал верность интересам государствах его нравственным заповедям, предпочтение его интересов личным. Но в то же время превращение государства в полностью надличную силу, а нравственного долга перед ним, соответственно, — в свирепую тира- 398 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры нию добродетели, saeva virtus, всегда претило римлянам, ибо разруша­ ло на личных связях и обязательствах, на непосредственной выгоде каждого основанный строй существования, который в не меньшей ме­ ре составлял ткань, плоть их жизни. Рядом с virtus, гражданской доб­ лестью, в этической системе римлян всегда жила pietas — уважение к неотчужденным личным связям и обязательствам, к непреложной ес­ тественности бытия, понимание права каждого на выгоду и успех и готовность содействовать их достижению на основе преданности, но не только обществу в целом, в его всегда несколько абстрактном вели­ чии, а прежде всего конкретному человеку — патрону, родичу, другу 5 . Так, с военно-политической и государственно-правовой точки зрения дело Октавиана Августа, создателя империи, в борьбе против респуб­ ликанцев вовсе не было чистым и бесспорным, но он представил свою кампанию как выполнение долга сыновней pietas — месть убийцам от­ ца, и это БО многом обеспечило ему поддержку общественного мнения. Оратор не мог добиться успеха, если бы вздумал действовать на осно­ ве одной лишь virtus, он жил в людской толпе, в гуще интересов, и считаться с ними был также его долг — другого ранга, как бы другой фактуры, но столь же непреложный. Беда была в том, что неотчуж­ денность, забота о личных интересах патрона или родича, а в конеч­ ном счете и о собственных при этом неприметно превращалась в ку­ мовство и махинации, в обыкновенное стяжательство, не оставляя ни­ чего от высокого нравственного долга перед общиной. Римляне старой складки, особенно аристократы, поразительно не­ принужденно ориентировались в этой противоречивой системе, интуи­ тивно находя пути примирения требований, явно друг друга исклю­ чавших, хотя практически равно обязательных. «Стремиться к обога­ щению считается недостойным сенатора», — гласила общепризнанная заповедь, и во исполнение ее сенат периодически принимал законы против роскоши; но имущественный ценз сенатора составлял миллион сестерциев, и человек не мог не «стремиться к обогащению», если хо­ тел сохраниться как член этого высшего и почетного сословия. Образ­ цовый римлянин, воспетый поэтами и моралистами, Катон Старший был проповедником старинной римской морали, практически насаж­ давшим ее во время своей цензуры, но при этом занимался ростовщи­ чеством, которое категорически осуждалось той же старинной рим­ ской моралью. Его правнук Катон Младший, современник Цицерона и прославленный моралист последних лет Республики, целиком подчи­ нивший свою жизнь интересам государства, как он их понимал, раз­ велся с женой, уступив ее старому богачу, а когда тот умер, завещав все бывшей жене Катона, последний женился на ней снова. Таких примеров сотни. Это — этос народа. «Все мы хотим иметь больше», — Цицерон и искусство красноречия в Риме 399 признавался в одной из речей тот же Катон Старший 6. Полюса проти­ воречия разошлись и были осознаны именно как полюса. Нравствен­ ное содержание оказьгаалось заложенным в Цицероновой эстетике красноречия, как во всякой значительной эстетической системе, но представленным в ней с самого начала не в виде данности, а в виде противоречия, предмета размышлений и поисков. В той же Цицероновой эстетике красноречия, однако, с самых первых ее шагов — опять-таки как во всякой значительной эстетиче­ ской системе — нравственная проблема была неотделима от проблемы художественной формы; как выражались греческие философы, доброе и прекрасное — одно. Связь обоих в описанной выше ситуации реали­ зовалась в том, что подлинной, практически существующей стихией ораторской деятельности было, по распространенному в Риме опреде­ лению, «искусное красноречие, которое зовется риторикой» (artificiosa eloquentia quam rhetoricam vocant 7 ), риторическая же форма красно­ речия оказывалась столь же двойственной, как и нравственное содер­ жание, что она была призвана облекать: эта красивая форма могла придавать убедительность, увлекательность и яркость излагаемой исти­ не, но могла за счет увлекательности и яркости придавать убедитель­ ность также и не-истине. Слово artificiosa объединяло в себе в латин­ ском языке значения «художестгешшй, исполненный искусства», «ис­ кусный» (в смысле «ловкий») и «искусственный» (в смысле «нарочи­ тый», «неискренний»). Выбрав красноречие как залог успеха, Цицерон оказывался во власти неразрешимых противоречий, заданных време­ нем и пронизывающих всю его деятельность политика и оратора. Он всегда в самых разных своих сочинениях уделят огромное вни­ мание пластике, жестам, голосу оратора и постоянным упражнениям в этой области й; составлял для сына каталог «общих мест» — заранее заготовленных и опробованных в деле словесных блоков, из которых можно было смонтировать любую речь9; широко использовал рас­ пространенные в его время в Риме дидактические сочинения по рито­ рическим фигурам 10; разрабатывал классификашпо речей в зависи­ мости от характера судебных процессов и д*..», a mix рассматривае­ мых п . «Искусное красноречие, которое зовется риторикой» опиралось помимо природных прос|>ессиональных данных — памяги, темперамен­ та, находчивости, сильного и красивого голоса и т. д. — на владение конкретным набором приемов и правил: «от них оратор, может бьггь, красоты и не наживет, зато получит возможность использовать гото­ вые доводы для каждой разновидности дел, как использует по обстоя­ тельствам боя свои дроты пехотинец» I:j. Красноречие, основанное на владении формальными приемами, об­ ладало одной особенностью: ему можно было обучить. Цицерон много 400 ГУ. Древний Рим. На вершинах духовной культуры сделал для обучения элоквенции, соединял его с обучением общей гума­ нитарной культуре, и имя его с основанием занимает место в учебниках по истории педагогики. В Риме, однако, обучение красноречию очень многими воспринималось как нечто противоестественное и кощунст­ венное; оно долго не одобрялось официально, а иногда и подпадало под правительственное запрещение. У сторонников подобного взгляда в конкретных условиях Рима I века была своя правота. В старину за­ щитником на суде выступал отец той семьи, к которой принадлежал обвиняемый, оратором на сходке или в сенате — политик, отстаивав­ ший свой план действий; оба доказывали соответствие своих настоя­ ний прямому смыслу законов. В обоих случаях предполагалось также, что оратор высказывает свои убеждения, а оценивается его речь на основе гражданских достоинств и авторитета говорящего. Для речи неискренней и в то же время убедительной в тех условиях оратору просто не хватило бы искусства. Речь же человека, прошедшего соот­ ветствующую школу, хорошо тренированного, речь как совокупность «готовых доводов», точно и привычно рассчитанных на определенную реакцию аудитории, могла, конечно, придать за счет искусства допол­ нительную убедительность аргументам вполне искренним, но, учиты­ вая взаимоопосредованность в Риме общего и личного, нравственного и выгодного, чаще становилась средством очаровать и взволновать слушателей, истолковать закон не по прямому смыслу, а в собствен­ ных интересах, убедить суд или сенат принять решение, которое при­ несло бы оратору и его клиентам успех, отнюдь не обязательно покоя­ щийся на объективных нравственных и правовых основаниях. Подоб­ ная эволюция красноречия охарактеризована в юношеском сочинении Цицерона «О нахождении материала» в общих чертах, но достаточно подробно13. Нет причин сомневаться, что в основу характеристики красноречия, данной в этом сочинении, положены впечатления от су­ дебной и политической жизни, окружавшей автора. О том же проти­ воречии, заложенном в искусстве и деятельности оратора, говорится и в «Бруте» н . В середине 80-х годов, когда формировались взгляды Ци­ церона на сущность красноречия, он берется за перевод диалога Пла­ тона «Протагор». Герой диалога, знаменитый греческий софист.V в., учил, что истина всегда многолика, что каждый ее облик ничем не ху­ же другого и выбор того или иного из них в каждой данной ситуации зависит лишь от обстоятельств и словесного обоснования. Протагору приписывались слова о том, что он берется преподать любому своему ученику искусство «силой слов превращать худое дело в доблест­ ное» ,5 — как, по-видимому, и обратно: доблестное в худое. В Риме такой подход к делу, при котором раскрывались разные его стороны и акцент мог быть перенесен на любую из них, назывался рассмотрени- Цицерон и искусство красноречия в Риме 401 ем in utramque partem, «в обе стороны», и Цицерон как в произведениях среднего периода творчества, так и в поздних считал ценной и важной чертой любого хорошо подготовленного оратора умение «обсуждать вся­ кий вопрос с противоположных точек зрения и из каждого обстоятельст­ ва извлекать доводы наиболее правдоподобные» 16. В жизни и практической деятельности Цицерона представление о многоликости истины и о свободном манипулировании ею с помощью хорошо отработанных приемов речи в целях достижения успеха и вы­ годы вело к нравственному релятивизму |7. По завершении консульст­ ва, например, он должен был получить в управление провинцию Ма­ кедонию, которая считалась весьма выгодной, ибо была богатой и предоставляла наместнику и его людям почти неограниченные воз­ можности вымогательства и грабежа. Цицерон отказался от Македо­ нии, уступил ее своему коллеге Антонию и обосновал свой отказ в ре­ чи к народу высокими гражданскими соображениями. Но вскоре в Македонии появился отпущенник Цицерона, наблюдавший за дохода­ ми Антония и, как догадывались в Риме, взимавший определенную их часть в пользу своего патрона. Автор возвышенно-убедительной речи, по-видимому, уступил свою провинцию коллеге не бескорыстно. Или другой пример. Цицерон с самого начала не мог не понимать, что представляет собой сенатор-сулланец Катилина, дебошир, вымогатель и садист18, кончивший организацией заговора против республики, подавлять который пришлось тому же Цицерону. Но когда последний двумя годами раньше, собираясь выдвинуть свою кандидатуру в консу­ лы, старался завоевать расположение всех и каждого, он был готов выступить защитником Катилины, обвиненного (и, по-видимому, вполне справедливо) в вымогательствах в пору своего провинциально­ го наместничества 19. К счастью для его прижизненной репутации и посмертной славы, выступить ему не пришлось. В той же связи приходится вспомнить и о двусмысленных отноше­ ниях Цицерона со старинным Цинциевым законом, запрещавшим брать плату за защиту в суде. Закон этот имел глубокие корни в рим­ ской традиции и обладал большим моральным весом. Профессионали­ зация красноречия и неотделимое от нее превращение оратора в спе­ циалиста, которого нанимают и который, несмотря на все запреты, берет за защиту деньги, то есть обещает выиграть дело независимо от того, виноват клиент или нет, причем берет деньги с человека, попав­ шего в беду и потому готового платить сколько угодно, лишало орато­ ра морального и общественного престижа — в глазах большинства граждан его дело становилось, как выражался один из современников Цицерона, «жульническим искусством, которое предки наши называли собачьим» 20. Цицерон начинал как один из двух сыновей заурядного 402 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры захолустного всадника с имущественным цензом в 400 000 сестерциев, кончил он миллионером, владельцем четырех поместий и Палатинского дома, стоившего при покупке 3,5 миллиона. Правда — и это су­ щественно для облика нашего героя, — большая часть этих денег была взята в долг, дела семьи не раз приходили в расстроенное состояние, имущество Цицерона с женой было раздельное, и развод унес значи­ тельную долю его средств, но остается очевидным, что благосостояние было и что оно зависело от способности продавать свое «искусное красноречие* в обход Цинциева закона и моральных норм, с ним свя­ занных. Для такого обхода в Риме был выработан ряд приемов, один из которых явствует из процесса Публия Корнелия Суллы, обвиненно­ го в 62 г. в соучастии в заговоре Катилины. Цицерон выступал защит­ ником, но именно у Суллы одолжил он раньше деньги на покупку Палатинского дома, и мы до сих пор не знаем, на каких условиях; судя по аналогиям, возвращены они либо не были вовсе, либо не целиком и во всяком случае без принятых в Риме больших процентов. Сулла был оправдан — «искусное красноречие» приносило свои плоды. Все это, однако, составляло лишь одну сторону дела. Общественное положение Цицерона, его репутация, а тем самым и карьера были обеспечены не только энергией и ловкостью, с которыми он компенси­ ровал талантливыми речами собственное провинциально-плебейское происхождение, но и окружавшим его имя особым авторитетом. Авто­ ритет этот тоже зиждился на ораторском искусстве, но на каком-то ином, нежели «искусное красноречие» в описанном выше смысле, и именно оно, это «иное красноречие», выводило жизнь и деятельность Цицерона к другим горизонтам и масштабам. В одной из речей 66 г. он перечислил признаки подлинно блестящей карьеры сенатора — не просто магистрата, а государственного деятеля исторического масшта­ ба 21 . На первом месте в этом списке стоит locus, «положение»; его, как мы видели, можно было добиться и «искусным красноречием». Но сразу за ним идет auctoritas — слово, которое приходится переводить как «авторитет», хотя значение его несравненно шире и глубже: даро­ ванное как потенция богами, но реализуемое самим человеком в его деятельности превосходство его над другими, проявляющееся в особен­ но значительных услугах, оказанных им общине, в уважении окружа­ ющих и в их готовности склоняться перед его мнением. Цицерон об­ ладал auctoritas в высокой степени, добиться же этого лишь совершен­ ной риторической ловкостью и интригами было, как показывает опыт всей римской истории, невозможно. Свой консульский год, 63-й, Цицерон начал с речи против аграр­ ного законопроекта Сервилия Рулла. Со времен Гая Гракха, то есть более полувека, не было законопроекта, на защиту которого сплоти- Цицерон и искусство красноречия в Риме 403 лась бы, как в данном случае, вся коллегия народных трибунов, все десять человек; но после речи Цицерона трибуны отступились, и зако­ нопроект не прошел. Консульский год Цицерона завершился разгро­ мом заговора Катилины; в ходе его сенат принял постановление о воз­ несении в честь консула благодарственного молебна богам — впервые за всю историю Рима в честь магистрата, не располагавшего чрезвы­ чайным военным командованием. По завершении борьбы с Катилиной сенат присвоил Цицерону совершенно необычное звание Отца Отече­ ства; следующим его получил лишь полвека спустя создатель принци­ пата император Октавиан Август. Созданный в 60 г. так называемый Первый Триумвират был антиконспггуционным союзом трех ведущих государственных деятелей с целью захвата власти и подготовки едино­ державного режима, — союзом, опиравшимся на огромную военную силу и неограниченные деньги. Но спокойно пользоваться и тем, и другим триумвиры могли лишь при условии, что против них не подни­ мется общественное мнение, поднять же его против них мог в первую очередь Цицерон; был предпринят специальный маневр по его нейтра­ лизации — изгнание, потом возвращение из изгнания под моральное обязательство вести себя тихо. Маневр был предпринят правильно: путь Цицерона из изгнания в Рим пролегал через многие города Ита­ лии, где его неизменно встречали такие народные овации, что, обра­ тись он к этим муниципиям и колониям и не свяжи его триумвиры своего рода «честным словом», неизвестно, как повернулись бы собы­ тия. Auctoritas Цицерона оставалась важным фактором внутренней политики Рима и в 40-е годы, когда Цезарь постарался привлечь его на свою сторону для придания морального авторитета и ореола закон­ ности своей узурпированной власти, и особенно после гибели Цезаря, в 44—43 г., к.огда Цицерон фактически оказался во главе сената и в положении руководителя государства. Подобная auctoritas была основана все на том же красноречии, но представшем уже не просто как совокупность приемов, а как духов­ ный подвиг во имя республики, во имя сохранения и защиты ее исто­ рических ценностей, и на впечатлении от деятельности Цицерона, в которой ловкость, беспринципность и практицизм странно дополня­ лись преданностью своим идеалам, упорством в их осуществлении, го­ товностью, стоявшей подчас на грани героизма, идти ради них на лю­ бое обострение и риск. Первое выступление на общественном поприще, привлекшее к Ци­ церону внимание, было его выступление в качестве защитника в про­ цессе Росция из Америи в 80 г. Главным противником его в процессе фактически явился всемогущий отпущенник всемогущего Суллы Хрисогон. Хрисогону важно было утвердить «право» диктатуры, опираясь 404 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры на военную силу, безнаказанно грабить и убивать каждого не только в политических, но и в личных целях, всенародно обнаружить, что не право сильно, а сила права. Цицерону важно было отстоять не только римскую правовую традицию, но и сам принцип правосознания. Ни­ каких существенных выгод процесс ему не сулил; риск был громад­ ный; кажется, единственный из адвокатов Рима, он согласился защи­ щать Росция — и выиграл, выиграл в разгар сулланской диктатуры, при в высшей степени неблагоприятном составе суда. Десятью годами позже состоялся процесс, принесший Цицерону теперь уже подлинную славу, — процесс бывшего наместника Сицилии Верреса, истерика и жестокого вымогателя. Речь шла все о том же — о возможностях сильным грабить слабых, только на этот раз не италийцев, а провин­ циалов, и не в интересах временщиков, а в интересах почтенной арис­ тократии — древнего и знатного рода Цецилиев Метеллов, чьим став­ ленником был Веррес. Сицилийцы возбудили против него иск летом 70 г. Верресу и его знатным покровителям надо было протянуть всего несколько месяцев: с января 69 г. один из Метеллов становился кон­ сулом, другой — претором и тем самым председателем суда. Цицерон не дал им этих месяцев. За несколько недель он изъездил Сицилию, собрал исчерпывающий материал и бесчисленные улики, отбился от интриг Метеллов, начал процесс, доказал полную несостоятельность защиты, так что Веррес, не дожидаясь приговора, бежал из Рима, и Цицерон, не имея поэтому возможности произнести все заготовленные обвинительные речи, опубликовал их, превратив материал уголовного процесса в красноречивую правозащитную декларацию, общеполитиче­ скую, гражданскую и нравственную. И снова, в данном случае, как в предыдущем, риск несопоставимо превышал выгоду; снова речь шла о том, чтобы силой ораторского искусства защитить принципы — на этот раз достоинство римской власти в провинциях. Цицерон сам указал на эти мотивы, по которым он согласился участвовать в процессе Верреса 22. Неуклонный и стремительный рост его авторитета в последующие годы говорит о том, что римляне, в отличие от многих историков Нового вре­ мени, не сомневались в данном случае в его искренности. Таких примеров можно привести немало. Ограничимся еще одним. Поздняя осень 63 г. Цицерон — консул. Он располагает неопровержи­ мыми доказательствами того, что Катилина готовит государственный переворот, который неизбежно повлечет за собой разнузданный тер­ рор. Катилина и его подручные должны быть уничтожены — иначе гражданская война с неясным исходом, а в перспективе — пожары, убийства и погром. Но существует закон, по которому только народ­ ное собрание может принять решение о казни римского гражданина. Созывать такое собрание нельзя — нет времени, да и неизвестно, чем Цицерон и искусство красноречия в Риме 405 оно кончится — подручные Катилины раздают обещания и деньги на­ право и налево. Цицерон обеспечивает все возможные юридические оправдания подготовленной им меры — закон о чрезвычайном положе­ нии, специальное решение сената о казни заговорщиков, одобрение народной сходки. Но, опытный юрист, он не может не понимать, что все это не оправдание, что сонат не имел права принимать постанов­ ление, противоречащее фундаментальному закону государства, что ра­ ди спасения республики и граждан он, Цицерон, предпринимает шаг, который на всю жизнь сделает его уязвимым для самых тяжких обви­ нений. Он тем не менее принял решение, настоял на одобрении его сенатом м и взял ответственность на себя. Сообщники Катилины были казнены. Цицерону это не принесло ничего, кроме славы в веках24, сознания выполненного долга25 и дальнейшего укрепления auctoritas. Никаких практических выгод, а через несколько лет — травля, гибель любимого дома и изгнание. ^гот тип поведения был неотделим от определенного понимания роли оратора, от назначения и характера его искусства. И снова, как при определении роли технического совершенства в деятельности ора­ тора, суждения о государственно-правовом достоинстве публичного красноречия, о его основополагающем значении для всякого свободно­ го и законосообразного человеческого общежития проходят через всю жизнь Цицерона. Впервые, кажется, все в том же юношеском сочине­ нии «О нахождении материала»: «Как научить людей доверять друг другу и уважать законы, основанные на справедливости, как добро­ вольно подчиняться другим, как ради общего блага брать на себя тяж­ кие труды или даже жертвовать самой жизнью, если не с помощью красноречия, основанного на разуме и потому способного убеждать?» 26 И точно то же за три года до смерти — в «Бруте»: самое ужасное в гибели республики и в диктатуре Цезаря — молчание форума, опустошенного, осиротелого и забывшего изысканную речь, достойную слуха римлян. «У меня самого сердце сжимается от боли, когда я думаю, что республи­ ка не чувствует больше нужды в таких средствах защиты, как разум, талант и личный авторитет; ими меня учили пользоваться, на них я привык полагаться, они единственно подобают... обществу, храняще­ му добрые нравы и соблюдающему законы» 27. Два эти понимания природы и смысла красноречия, два облика че­ ловека — прагматического политика, честолюбца, неразборчивого в средствах достижения своих целей, — и самоотверженного борца, от­ дающего талант, знания и жизнь республике римлян, бесспорно и оче­ видно сосуществуют в жизни и деятельности Цицерона. На этом осно­ вании научное истолкование наследия Цицерона с самого начала стро­ илось по альтернативному принципу: пока сказывался еще унаследо- 406 ГУ. Древний Рим. На вершинах духовной культуры ванный от XVIII века либерально-просветительский взгляд на рим­ скую историю, акцент ставился на втором, «высоком», облике велико­ го консула, а главным содержанием его наследия признавалась крас­ норечивая защита гражданских идеалов. В позитивистскую эру с лег­ кой руки Моммзена на первый план стали выдвигаться первые из от­ меченных выше, «низкие», черты нашего героя и затушевываться ос­ тальные. Новый перелом наступил уже на памяти ныне здравствую­ щего поколения. В ряде фундаментальных работ была предпринята во всеоружии современной науки попытка реабилитации «высокого» Ци­ церона м . Вывод, из них следовавший, однако, оказался несколько иным, чем ожидалось. Стало ясно, что суть проблемы и путь к ее ре­ шению — не в выборе одного из полюсов противоречия, а в признании их нерасторжимой связи и взаимной опосредованности. Разработка приемов «искусного красноречия», обеспечивающего любое решение, выгодное в данной ситуации, и, напротив того, обоснование высокого государственного, политико-правового нравственного содержания ора­ торского искусства образуют лишь два первоначала, два исходных мо­ тива эстетики Цицерона; основное ее содержание состоит в демонстра­ ции их единства. О нем — в следующем очерке. 1990 ПРИМЕЧАНИЯ 1 Строка из стихотворения Ф. И. Тютчева «Цицерон», перефразирую­ щая подлинную фразу оратора: «Мне горько то, что на дорогу жиз­ ни вышел я слишком поздно и что ночь республики наступила прежде, чем успел я завершить свой путь» (Цицерон. Брут, или О знаменитых ораторах, 330 / Пер. здесь и далее И. Стрельниковой). 2 Цицерон. О нахождении материала. I, 1. 3 Цицерон. Брут, 45. 4 Показательно, что, когда Цицерон в 63 г в решающий момент разобла­ чил перед сенатором заговор Катилины, тот в защитительной речи говорил о несопоставимости доверия, которым может и должен поль­ зоваться он, римский патриций, и Цицерон — «хотя и римский граж­ данин, но в Риме пришелец» (Саллюстий. Заговор Катилины, 31). 5 Об этой важнейшей стороне античного общества см.: EarlD. Moral and Political Tradition of Rome // S. I., 1967 (1984); Herman G. Ri­ tualized Friendship and the Greek City// Cambridge, 1987. Исходная постановка проблемы и первый опыт ее решения — в классической работе: Miinzer F. (Romische) Adelsparteien und Adelsfamilien. Stutt­ gart, 1920; см. также: De Roberts M. Storia delle corporazioni e del Цицерон и искусство красноречия в Риме 407 regimo associativo nel mondo Romano, vis. I—II. Bari, 1971. Обзор новейшей литературы см.: Кнабе Г. С. К специфике межличност­ ных отношений в античности // ВДИ, 1987, № 4. О роли социаль­ ных микрообщностей в Риме времен Цицерона и их значении в его жизни и деятельности много рассказано в кн.: Грималъ 77. Цице­ рон. М., 1991. 6 Oratorum Romanorum fragnienta. Torino, 1 9 7 6 / E d . H. Malcovati, 4 ed. Cato Maior, fr. 167. I Цицерон. О нахождении материала, 1, 5. 8 Цицерон. Брут, 110; 141 — 142; 272; Цицерон. Оратор, 55; 59—60; 121 и след. 9 Общим местам и их значению для ораторских выступлений посвяще­ но позднее сочинение Цицерона «Топика». 10 Имеется в виду так называемая «Риторика к Гереннию». Это сочине­ ние, распространенное в Риме в 80-е гг. I в., долгое время счита­ лось принадлежащим Цицерону. Сейчас такой взгляд опровергнут, но заблуждение старых филологов вполне понятно: многие положе­ ния трактата находят себе соответствие в других сочинениях, бес­ спорно цицероновских. Он поэтому дает материал для характерис­ тики общих воззрений времени, разделявшихся нашим автором. В этом смысле «Риторика к Гереннию» и используется в дальнейшем тексте. II См.: Риторика к Гереннию, I, 2 и след.; II, 13; 18; 30; О разделах риторики; О нахождении материала, I, 5 и след.; II, 52 и след.; Оратор, 37 и след.; 75 и след. См. также вступительную статью М. Л. Гаспарова к книге: Марк Туллий Цицерон. Три трактата об ораторском искусстве. М.: Наука, 1972, с. 18—25. 12 Цицерон. Брут..., 272. 13 Цицерон. О нахождении материала, I, 2—5. N Цицерон. Брут..., 30. 15 Авл Геллий. Аттические ночи, V, 3. 16 Цицерон. Об ораторе, 158, ср.: Оратор, 46. 17 Цицерон. В защиту Клуэнция, 139. 18 Известную характеристику Катилины у Саллюстия (Заговор Кати­ лины, V, 1—2) следует дополнить рассказом о мучительной смерти, которой во время гражданской войны между Марием и Суллой Катилина лично предал своего политического противника Мария Гратидиана. Для оценки сказанного ниже о намерении Цицерона за­ щищать Катилину в суде существенно, что Гратидиан был род­ ственником и земляком оратора — сыном шурина его деда. 19 Цицерон. Письма к Аттику, I, 1, I; 2, I. 20 Колумелла. О сельском хозяйстве, I, предисл.. 9. 21 Цицерон. В защиту Клуэнция, 154. 408 22 23 24 25 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры Цицерон. Дивинация против Цецилия, II—IV. Цицерон. Письма к Аттику, XII, 21, 1 (март 45 г.). Образ Катилины — злодея, готового принести республику в жертву собственным корыстным и честолюбивым замыслам, и Цицерона, уничтожающего его во имя закона и гражданской ответственнос­ ти, — устойчивые образы революционной риторики во Франции 1789—1794 гг., в частности в речах Мирабо, а поколением позже — в России у К. Ф. Рылеева: <«...и в Цицероне мной не консул — сам он чтим / З а то, что им спасен от Катилины Рим...» («К временщи­ ку», 1820). См. письмо Цицерона Луцию Лукцею от мая 56 г. 26 Цицерон. О нахождении материала, I, 2. 27 Цицерон. Брут, 7. 28 Тон был задан еще накануне войны коллективной статьей М. Tullius Cicero. Realencyclopadie der klassischen Altertumswissenschaft. 2. Reine, Hb. 13 a [1939]. Позднее двое из ее авторов выступили с са­ мостоятельными монографиями: GelzerM. Cicero. Wiesbaden, 1969 (репринт 1983); BiichnerK. Studien zur romischen Literatur. Bd II: Ci­ cero. Wiesbaden, 1962 (где автор на первой же странице признает, что «мы переживаем сейчас самый пик процесса выработки нового обра­ за Цицерона»). Истоки всего этого направления можно обнаружить в старой (1907) статье Р. Хайнце, которая в свое время прошла неза­ меченной, но, будучи перепечатана в 1968 г., явилась серьезным вкладом в «выработку нового образа Цицерона» (Heinze R. Vom Geist des Romertums. 3. Aufl. Darmstadt, 1968, S. 87 ff). Своеобраз­ ный вариант этого «нового образа Цицерона» содержится в упомя­ нутой выше книге П. Грималя (см. примеч. 5 ) . ЦИЦЕРОН. ЭСТЕТИКА ИДЕАЛА И ВЫСОКОЙ НОРМЫ Публичное красноречие, практике и теории которого Цицерон отдал свою жизнь, не исчерпывалось для него совокупностью риторических приемов. Подлинная сила красноречия, по его убеждению, была за­ ключена в значительности мысли, в принадлежности оратора к куль­ туре, в философском содержании речи: «Хорошим оратором может быть только тот, кто умеет мыслить; поэтому, кто посвящает себя красноречию, тот посвящает себя и мудрости» 1. Тогда становится по­ нятно, почему Цицерон, всего себя посвятивший овладению красноре­ чием, писал, что у него «никогда ничего в жизни не было дороже фи­ лософии» 2, а незадолго до смерти признавался: «Меня сделали орато­ ром — если я действительно оратор, хотя бы в малой степени — не ри­ торские школы, но просторы Академии. Вот истинное поприще для многообразных и различных речей: недаром первый след на нем про­ ложил Платон»3. Нормой красноречия является синтез словесного ис­ кусства и духовного философского содержания, «ибо без мускулатуры, развитой на форуме, оратор не сможет иметь достаточно силы и веса, а без всестороннего научного образования не сможет иметь достаточно знаний и вкуса» 4. Упоминание в цитированных суждениях об Акаде­ мии и форуме показательно: боевое, темпераментное, направленное на решение жизненно важных практических вопросов, «мускулистое» ис­ кусство слова было стихией политики и права в столице мира — Риме, отвлеченное же умозрение, углубленное и обобщенное, — делом мыс­ лителей Греции, давно пережившей пору героических конфликтов и реальных битв. Искомый синтез и эстетическое совершенство, в нем воплощенное, представали как союз греческого и римского начал. Сочинения Цицерона и в первую очередь его эстетические взгляды нельзя понять, не ощущая постоянно, до какой степени мысль этого арпинского гражданина, консулярия и Отца Отечества римлян прони­ зана греческой культурой. Он трижды подолгу жил в Греции, в совер­ шенстве говорил и писал на ее языке, слушал ее философов и орато­ ров, был дружен со многими, а один из них, стоик Диодот, годами жил у него в доме. Греческие стихи звучат в памяти Цицерона посто­ янно, вплетаются в его латинскую фразу, перетекают в нее. Поздние его диалоги содержат сравнительный анализ главных направлений гре­ ческой философии, обнаруживающий особое, интимное их знание, знание изнутри, с деталями и тонкостями, с упоминаниями второсте- по ГУ. Древний Рим. На вершинах духовной культуры пенных авторов, а письма переполнены бесчисленными ссылками на Гомера, Софокла, Фукидида, Платона, Сократа, Еврипида, Антисфеиа. По письмам восстанавливается вообще вся его духовная генеало­ гия; учителя и авторитеты — сплошные греки: Аристотель, Карнеад, Посидоний, Филон, Диодот, Антиох и, разумеется, прежде всего Пла­ тон — «наше божество» 5. Вот все это духовное содержание и должно было влиться в обществешгую жизнь Рима, оплодотворить его красноречие, помочь ему най­ ти художествен1гую форму, слитую с «мудростью». Поэтому Цицерон всю жизнь переводил с греческого. Поэтому одна из его постоянных мыслей состоит в том, что занятия философией должны не просто за­ полнять досуг образованного римлянина — то время, что остается от государственной деятельности, а быть элементом этой деятельности и служить критерием ее оценки. Особенно полно и ясно выражена эта мысль в письме Катону из Киликии от января 50 г. Завершив намест­ ничество в Киликии, Цицерон просит Катона употребить свое влия­ ние, дабы выхлопотать ему триумф — не только за успешные военные действия, но также за занятия философией, немало способствовавшие той же цели: «Мы едва ли не одни перенесли ту истинную и древнюю философию (то есть греческую. — Г. К.), которая кажется кое-кому делом отдохнове1шя и праздности, на форум и в жизнь государства и чуть ли не на поле битвы»6. Он посвящает доказательству той же мысли одну из самых ярких и своеобразных своих речей — «В защиту поэта Архия». Главный ее тезис состоит в том, что римское граждан­ ство должно присваиваться иноземцам, и в частности выходцам из Греции, тогда, когда они обогатили Рим своей культурой, своим сло­ весным искусством, и за то, что они перенесли на свою новую родину духовные сокровища старой. Таким перенесением занимаются, в сущ ности, и все подлинные римские ораторы, ибо греческое красноречие сохраняет для них значение нормы, по которой выверяется и красно­ речие римское. «Есть лишь одно красноречие — то, что родилось в Афинах»7. Есть лишь один «вполне совершенный оратор, свободный от любых недостатков, — Демосфен» 8. Есть лишь один решающий ру­ беж в истории ораторского искусства — тот, что проходит по эпохе Демосфена, ибо «только до этого поколения сохранило красноречие здоровую, чистую кровь» 9, а после него начало погружаться в софис­ тику и поиски красоты слова ради красоты слова. Все дело, однако, было в том, что искомый синтез римского и гре­ ческого, а следовательно, красноречия и философии, а следовательно, и само «подлинное ораторское искусство» существовали и только и могли существовать как эстетическая программа или как некоторая на эту программу ориентированная парадигматическая деятельность от- Цицерон. Эстетика идеала и высокой нормы 411 дельных лиц, а не как черта римской действительности. Не говоря уже о том, что в основе античного миросозерцания лежало представ­ ление о неповторимости и богоизбранности каждого отдельного поли­ са, о том, что Рим оставался покорителем Греции, а римские купцы, откупщики и прокураторы вельмож выжимали из Ахайи и Македонии все, что могли, и унижали их граждан, нимало не заботясь об эллинофильстве просвещенных ценителей искусства в Риме, — не говоря обо всем этом, презрение к умозрительной культуре, к художественной ценности как проявлению духовности, а следовательно, и к грекам как носителям этих качеств оставалось одной из основ римского на­ родного этоса. Своим отрицательным отношением к грекам и всему греческому славился образцовый римлянин Катон Цензорий, солдаты Суллы дали себе в Греции волю и бесчинствовали, как хотели; одним из обстоятельств, положивших конец полководческой карьере Лукул­ ла, приятеля и собеседника Цицерона, было солдатское возмущение, вызванное, в частности, демонстративным эллинофильством проконсу­ ла. Сам Цицерон, постоянно заботившийся о верности римским народ­ ным традициям, никогда не мог по-настоящему свести концы с конца­ ми в своей проповеди греко-римского синтеза. Известно немало его высокомерно-презрительных отзывов о греках; в речи Цицерона про­ тив Верреса объясняется разница между римским отношением к ис­ кусству как государственному делу и отношением греческим, на взгляд оратора пустым и несерьезным 10. Многолетние размышления о соеди­ нении красноречия и философии в конце концов привели Цицерона к «Гортензию», диалогу 45 г., сохранившемуся до наших дней лишь в отрывках, но где, скорее всего, содержалась апология философии в ее противопоставлении красноречию. Критерии и нормы эстетики «под­ линного ораторского искусства» могли реализоваться не столько в жизни, сколько над ней, как пожелание и цель, оставляя низменную действительность ее противоречиям. В философских и исторических диалогах Цицерона царит совер­ шенно особая атмосфера, предшествующей римской литературе, ка­ жется, неизвестная, — атмосфера избранного интеллигентного круж­ ка, члены которого, с одной стороны, вполне реальные деятели Рим­ ского государства, магистраты, полководцы, ораторы, и в то же вре­ мя — высокообразованные люди, свободно владеющие всем богатством греческой культуры. Сплав обоих этих начал воплощен здесь в непов­ торимом тоне — простом и изящном, ученом без педантства и свобод­ ном без резкости, дружеском при всем сохранении различий в точках зрения. Этот тип общения, однако, и сам этот тип человека очень непросто соотносились с реальной римской действительностью. Он бес­ спорно существовал. Упоминавшийся выше Луций Лициний Лукулл 412 ГУ. Древний Рим. На вершинах духовной культуры был римлянин старой складки с головы до пят — отличался крайней pietas по отношению к отцу, а позже к брату, обнаруживал оба тради­ ционных таланта римского аристократа — ораторский и полководче­ ский, умело и до конца шел по дороге магистратур. В то же время он с отрочества увлекался греческой философией, писал греческие стихи, и Цицерон имел все основания посвятить ему один из своих философ­ ских диалогов, выведя его в качестве главного действующего лица. То же соединение и, соответственно, тот же тип культуры обнаруживают­ ся и у других современников — Марка Теренция Варрона, Марка Юния Бруга, Гая Юлия Цезаря, как мы видели, у самого Цицерона, да и у многих других. ^гому типу культуры, поведения и человека сопутствовала одна особенность, на первый взгляд внешняя, но, как вскоре выяснилось, связанная с самой сутью дела, — богатство. «Люди могущественные и видные, — писал Цицерон в трактате «Об обязанностях», — находят наслаждение в том, чтобы их жизнь была обставлена пышно и проте­ кала в изысканности и изобилии; но чем сильнее они к этому стремят­ ся, тем неумереннее жаждут денег. Людей, желающих приумножить семейное достояние, презирать, разумеется, не следует, — нельзя, од­ нако, ни при каких условиях нарушать справедливость и закон» п . «Семейное достояние» — это res familiares, старинная римская форма состояния, воплощенного прежде всего в земельной собственности, и «презирать его» не следует именно из-за его традиционного, чисто рим­ ского характера. Напротив того, «неумеренная жажда денеп> дурна, ибо потенциально чревата нарушением справедливости и закона, но она же образует предпосылку того стиля жизни, который избрали в Риме I в. «люди могущественные и видные» — те самые, которые были перечислены только что как рафинированные римские интеллигенты, близкие Цицерону, участники его диалогов, те, кто формировал и воплощал подлинное красноречие. Их эллинофильство на практике выступало как принадлежность особого типа существования, который характеризовали свойства, здесь названные: apparatus — 'пышный и роскошный стиль жизни, обстановки, утвари', elegantia — 'утончен­ ность, изысканность, оригинальность\ copia — 'изобилие'. Все вместе они образовывали cult us vitae и все вместе оказывались в не положены исконно римской системе ценностей, ибо последняя была ориентирова­ на на воинские и гражданские доблести, нестяжательство, восприятие искусства лишь как средства прославления государства и служения ему, на собственно римскую традицию. При всей своей архаичности эта последняя система ценностей была в эпоху Цицерона еще вполне живой, образовывала если не универсальную практику существования, то как бы его нормативный фон и контрастировала с противополож- Цицерон. Эстетика идеала и высокой нормы 413 ной системой — системой cultus 12. Поэтому соотнесенными с системой cultus оказываются не только друзья и собеседники Цицерона, но, ка­ залось бы парадоксальным образом, и такой негодяй, как Веррес, разоблаченный Цицероном в серии речей, специально ему посвящен­ ных. Веррес бесконечно алчен, нарушает тем самым этические запове­ ди римского магистрата, цинически разрушает римскую традицию, но в его нравственный нигилизм входит составной частью столь же непо­ добающая римскому магистрату, столь же чуждая римской традиции фанатическая любовь к произведениям искусства. И поэтому же Лу­ кулл, Варрон, Цезарь, в диалогах Цицерона и в письмах его предста­ ющие римско-греческими аристократами духа, в жизни не могли изба­ виться от своеобразных накладных расходов на cultus. Безумства этих богачей — огромные садки, где они лично выкармливают стаи хищных рыб, неправдоподобно изысканные виллы, пиры, не случайно вошедшие в историю под именем Лукулловых, и т. д. 13 , — выступая как особая фор­ ма культурного прогресса, были претензией на демонстрацию духовной сложности, необычной изысканности, от которых неотделимы бьши греческая образованность, способность воспринять красоту художест­ венного слова или философского построения, но которые именно в си­ лу этого отклонялись от укорененного в традиции, примитивного и живо­ го народно-национального этоса, а потому несли с собой нечто противоес­ тественное, замашки подгулявшего нувориша. Цицерон, человек глубо­ ко, гениально одаренный, самостоятельно прокладывавший свой путь в культуре, не принадлежал, в сущности, к этому типу в его жизненной ре­ альности, но и не был изъят из всей стихии cultus, неизбежно и объектив­ но окрашивавшей греко-римский культурный синтез у людей его времени и его круга. Эстетический мир Цицероновых диалогов существовал, та­ ким образом, лишь как часть идеализованной структуры, приподнятой над жизненными противоречиями, и только за этот счет обретал свое собственно эстетическое качество. В реальной жизни Рима последних десятилетий Республики услов­ ность, искусственность и неполноценность cultus как эстетического принципа выявлялась главным образом через сопоставление его с иным принципом, также представленным в римской действительности, также выступавшим в ней в своей непоследовательной, противоречи­ вой форме и также сублимированным в эстетически преобразованном гармонизованном виде в Цицероновой теории красноречия, — с прин­ ципом народности. Поскольку красноречие для Цицерона есть в осно­ ве своей часть практической деятельности по управлению государ­ ством ,4, то главное в нем — способность, возможность и умение убеж­ дать. Если есть в Риме, как уверяют поэты, богиня красноречия, то зовут ее Свада, подобно тому, как греческого ее аналога зовут Пей- 414 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры то — оба имени производим от глаголов со значением «убеждать» ,5, и поэтому же «достиг оратор или не достиг желанного впечатления на слушателей — об этом можно судить сразу по согласию толпы и одоб­ рению народа... Ибо только тот оратор велик, который кажется вели­ ким народу» 16. Как бы ни были в реальной жизни люди, существую­ щие в регистре cultus, отличны от народа, Цицерон конструирует мир должного, где они объединяются в идеализованно патриархальном це­ лом — республики, традиции, Рима. Там ценна философия — но в идеале только та философия, которая свободно выражает себя в пуб­ личной речи и высказывает мысли, не слишком отличные от тех, что «приняты в общественном мнении народа» |7. Утонченные ценители ис­ кусства слова судят здесь ораторов по тем же критериям, что толпа граждан, и «знатоки никогда не расходятся с народом во мнении о том, какой оратор хорош и какой нет» 18. В этом мире легионеры Лу­ кулла не взбунтовались бы против своего полководца, раздраженные его снобизмом, его преданностью философии и философам, его осно­ ванным на cultus стилем жизни, как взбунтовались они в 68—67 гг. в ходе Митридатовой войны, и патрицию Клавдию Пульхру не было бы необходимости, чтобы привлечь симпатии римской толпы, переиначи­ вать свое древнее имя по законам простонародной вульгарной фонети­ ки и становиться Клодием, как стал он себя называть с 59 г. Такого народа — народа как единой духовной субстанции, соеди­ нявшей в себе исконную традицию и культурное развитие, — в Риме никогда не существовало, а уж во времена Цицерона меньше чем ког­ да бы то ни было. С рубежа II и I вв. римская армия стала професси­ ональной, и сокровища, добываемые ею в дальних походах, обогаща­ ли знать, обогащали казну, но разоряли крестьян, которые веками об­ разовывали материальную и моральную основу республики, а теперь не могли найти себе места в этом беспредельно и безответственно обо­ гащающемся мире, разорялись и массами уходили в Рим, пополняя ряды паразитарного городского плебса. Они составили одну из опор движения Катилины, они были той социальной базой, на которую опирался Клодий, и лютую их неприязнь вызывала, в частности, ра­ финированная, гречески ориентированная культура богачей, тем бо­ лее — неотделимая от безвкусно выставляемой напоказ роскоши. Утонченные знатоки философии и риторики платили тем же. Для обозначения народа Цицерон пользуется несколькими словами. С од­ ной стороны, народ — populus, носитель суверенитета, воплощение го­ сударственности и духовного потенциала Рима; с другой - vulgus, «чернь», или vulgus atque turba, «грубая и беспорядочная толпа». Ее вкусы в области искусства и культуры в корне противоположны вку­ сам Цицерона, как явствует, например, из письма о сценических и Цицерон. Эстетика идеала и высокой нормы 415 цирковых представлениях во время Римских игр ,9. Толпа в восторге, Цицерону, «человеку цивилизованному», тошно — народ квиритов, роpulus, то и дело оборачивается толпой, орущей на цирковых играх, vulgus atque turba. В этих условиях двусмысленной становится и запо­ ведь: добиваться одобрения народа — первая забота оратора. Такая забота называлась у римских мастеров красноречия «уловлением бла­ горасположения» и означать могла самое разное — от демонстрации всесилия подлинно художественной речи до заискивания перед неве­ жественной толпой. Значит ли это, что учение Цицерона о народности речи как крите­ рии ее качества — утопия и фикция? В том-то и дело, что нет, потому что между вульгарным языком повседневного уличного общения, спо­ собным «уловить благорасположение» толпы, и насыщенным глубоким ученым содержанием, риторически обработанным языком для знато­ ков, разрыв не абсолютен. Они могут быть соединены и реально сое­ диняются магическим кристаллом искусства. Очень важно «почувство­ вать необходимость очистить язык и пережечь его на огне неизменных правил, а не следовать искаженным обычаям общего употребления» 20, и подлинные художники слова, подлинные ораторы в состоянии удов­ летворить этому требованию. Может показаться, что оно утопично, поскольку таких ораторов очень и очень мало, всего несколько чело­ век — в сущности, Гортензий, сам Цицерон да Юлий Цезарь, — но раз эти несколько человек есть, то, значит, и само требование — не уто­ пия, а нечто иное: норма, эстетический идеал. Как всякий подлинный и живой идеал, он отличен от непосредственной действительности, но в то же время укоренен в ней и в ней проявляется; он есть реаль­ ность, но реальность эстетически преображенная и потому возвышаю­ щаяся над реальностью эмпирической, хотя и обнаруживается в ней. «Цезарь... умеет исправлять выражение обычное, но неправильное и искаженное, на выражение обычное же, но чистое и правильное. Ког­ да же к этой отборной чиетоте латинской речи — без которой нет не только оратора, но и просто настоящего римлянина — Цезарь присое­ диняет еще и ораторские украшения, то кажется, что этим он сообща­ ет блеск хорошо нарисованной картине... Красноречие его блистатель­ но и чуждо всяких хитросплетений; в его голосе, движениях, облике есть что-то величественное и благородное»21. Соотнесенность эстетической нормы с идеалом и в то же время принципиальная воплотимость ее в художественной — в данном случае ораторской — практике наглядно иллюстрируется позицией Цицерона в споре аттикистов и азианистов, его учением о среднем стиле речи, и произведениями, это учение воплощающими. Описанные выше про­ цессы в жизни и культуре Рима — формирование несколько снобист- 416 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры ской эстетики cultus, увлечение всем эллинским, распространение ри­ торики и связанных с ней представлений о самоценности ораторского искусства — привели к появлению в Риме двух контрастных и взаи­ мосвязанных стилей красноречия. Один, рассчитанный на эмоциональ­ ное воздействие на слушателей больше, чем на их способность следо­ вать логике доказательств, темпераментный, пышный и живописный, перегруженный риторическими фигурами, считался порождением гре­ ческой культуры в том ее варианте, что процветал в эллинистическую эпоху в полисах Малой Азии, и потому назывался азиатским, азийским, азианийским; в позднейшей традиции закрепилось последнее на­ именование. Другой, рассматривавшийся как противоположный, но­ сил название аттического и предполагал четкую сухую речь, насто1ько краткую, а в устах римских ораторов еще и настолько перегруженную архаизмами, что восприятие ее требовало особых усилий и трениров­ ки. Мы сейчас не можем вдаваться в сложный вопрос о том, в какой мере оба направления сохранили следы своего греческого происхожде­ ния, а в какой стали явлениями собственно римской культуры и ка­ ков был их идеологический смысл в общественных условиях Рима конца Республики22. Важно другое — что Цицерон почувствовал в обоих гипертрофию орнаментального начала, самолюбование оратора, отдавшегося соблазнам риторики (несущественно, какого именно из двух стилей) и забывшего об общественной ответственности оратора и о прямом прагматическом, политическом или судебном, смысле* его ис­ кусства, забывшего о чистой и правильной народной речи, «без кото­ рой нет не только оратора, но и просто настоящего римлянина». Об аттикизме и азианизме Цицерон подробно говорит в «Ораторе» (§ 20—33) и в специально посвященном данной проблеме сочинении «О наилучшем виде ораторов». Только не нужно поддаваться могуще­ му сложиться при знакомстве с ними впечатлению, будто, критикуя в первую очередь азианистов, Цицерон тем самым склоняется на сторо­ ну их противников аттикистов23. Сколько-нибудь внимательное чте­ ние, тем более в контексте всей вообще теории риторики Цицерона, обнаруживает, что под аттическим красноречием он разумеет не рим­ ский аттикизм своих современников, а речь старых афинских орато­ ров, прежде всего Демосфена. Оно «аттично» не в том смысле, что противоположно азианизму, а лишь в том, что представляет в наибо­ лее чистом виде красноречие, расцветшее в городе своего рождения, стоящее вне искусственных противоположностей краткости и пышнос­ ти, архаики и моды и именно в силу этого сохраняющее значение классической нормы на все времена, в' том числе и для римлян. Та­ кая — употребим снова это слово как наиболее точное — приподня­ тая над контроверзами времени ораторская речь, соединяющая в Цицерон. Эстетика идеала и высокой нормы 417 классическом синтезе греческий и римский культурный опыт, придаю­ щая художественную 4юрму латинской народной языковой стихии, не порывая с живыми народными ее источниками, и представляется Ци­ церону его речью — живым единством судебно-политической практики и философско-эстетической нормы, единством, которое существует как цель, как стремление оратора, почти достигается, чтобы тут же снова ускользнуть и остаться недостижимым. Что бы там ни говорили рафинированные теоретики азианизма и аттикизма, «есть также рас­ положенный между ними средний и как бы умеренный род речи, не обладающий ни изысканностью вторых, ни бурливостью первых, смежный с обоими, чуждый крайностей обоих, входящий в состав и того, и другого, а лучше сказать, ни того, ни другого; слог такого ро­ да, как говорится, течет единым потоком, ничем не проявляясь, кро­ ме легкости и равномерности, — разве что вплетет, как в венок, не­ сколько бутонов, приукрашивая речь скромным убранством слов и мыслей»24. Страницы, написанные этим стилем, с художественной точки зрения лучшее, что оставила нам римская классика. Так напи­ саны Первая катилинария и речь «В защиту Целия Руфа» самого Ци­ церона, так написаны особенно сильные главы в целиком ориентиро­ ванной на цицеронианекий стилистический канон «Истории Рима от основания Города» Тита Ливия. Эстетика Цицерона, как мы помним, во многом возникла из остро­ го ощущения опасности, создаваемой формализацией красноречия, сведения его к совокупности приемов, к риторике; соответственно, со­ держание эстетической теории Цицерона, с которой мы до сих пор имели дело, состоит в обнаружении субстанций, долженствующих за­ полнить ритор1Г4ескую форму, овладеть ею, подчинить ее себе и тем вернуть ей изначальный, подлинный смысл; в качестве таких субстан­ ций выступали философия, эллинская культура, знание истории, пра­ ва, политики Римского государства, языка его народа, особый тин мышления и поведения, позволявших соединять греческое с латин­ ским. В середине жизни Цицерон в особенно отчетливой формулщювке подвел итог своим размышлениям на эту тему, — настолько отчет­ ливой, что это оправдывает прострашгую выписку. «1{леймите насмеш­ кой и п]>езрением всех этих господ, которые думают, что уроки так называемых нынешних риторов открыли им всю сущность оратор ского искусства, но которым невдомек, какое имя они принимают и за какое дело берутся. Истинный оратор должен исследовать, переслу­ шать, перечитать, обсудить, разобрать, испробовать все, что встреча­ ется человеку в жизни, так как в ней вращается оратор и она служит ему материалом. Ибо красноречие суть одно из высших проявлении нравственной силы человека; и хотя все проявления нравственной сн1V-799 418 ГУ. Древний Рим. На вершинах духовной культуры лы однородны и равноценны, но одни виды ее превосходят другие по красоте и блеску. Таково и красноречие: опираясь на знание предмета, оно выражает словами наш ум и волю с такой силой, что напор его движет слушателей в любую сторону. Но чем значи­ тельнее эта сила, тем обязательнее должны мы соединять ее с честнос­ тью и высокой мудростью; а если бы мы дали обильные средства вы­ ражения людям, лишенным этих достоинств, то не ораторами бы их сделали, а безумцам бы дали оружие» 2Ъ. 1>гот пассаж вводит в эстетическую теорию Цицерона еще одно по­ нятие, понятие ключевое, с которым мы до сих пор не имели дела. Выражения, к нему относящиеся, в тексте нами подчеркнуты; речь идет о понятии красоты. Публичное красноречие всегда представлялось Цицерону результа­ том взаимодействия таланта и знаний, с одной стороны, и эстетизиру­ ющей их особой ораторской техникой, с другой. Он и его современни­ ки называли эту технику ars, 'искусство, умение, ремесло', и говорили о различных ее сторонах, формах, приемах, которые при соединении с природными данными оратора должны были привести к созданию шедевров ораторского искусства. Исходя из этого, Цицерон и посвя­ тил первые две книга главного своего исторического труда — «Об ора­ торе» — различным сторонам ars. Но чем дальше шла работа, тем, повидимому, становилось яснее, что при таком соединении оба взаимо­ действующих начала остаются каждое самим собой, что взаимодей­ ствие их носит поэтому внешний характер, что это никак не препят­ ствует практической подготовке ораторов и может вполне обеспечить им успех в суде, но не дает принципиального, философского решения вопроса о том, в чем заключается единая «сущность ораторского ис­ кусства» как самостоятельного эстетического модуса духовного бытия. Тогда-то в поисках ответа на этот вопрос и родилось впервые, кажет­ ся, понятие красоты как особой, самостоятельной целостной сущнос­ ти, и третья книга «Об ораторе» оказалась в большой степени посвя­ щенной именно ей: «Итак, красота речи состоит прежде всего как бы в некой общей ее свежести и сочности; ее важность, ее нежность, ее ученость, ее благородство, ее пленительность, ее изящество, ее чув­ ствительность, или страстность, если нужно, — все это относится не к отдельным ее частям, а ко всей ее целокупности» 26. Тема эта в диалоге возникла, но развита не была — с ней в боль­ шей степени связаны произведения 40-х годов. Но уже при ее возник­ новении здесь, в диалоге «Об ораторе», обозначились два навсегда свя­ завшихся с ней мотива. Один — исторический. Внутренне' многообраз­ ное единство философии, культуры, цивилизации, гражданского опы та, права, воплощенное в красноречии как силе одновременно нрав- Цицерон. Эстетика идеала и высокой нормы IW ственной, общественно действенной и лишь через все это обретающее эстетическое качество, не могло быть дано римскому обществу изна­ чально и предполагало долгий и сложный путь развития; его надлежа ло описать и проанализировать, раскрыть, сказали бы мы сегодня, ге­ незис красоты как сущности красноречия. Другой мотив в диалоге «Об ораторе» еще только-только угадывается: красота в изложенном выше смысле предполагает совершенство — «только представив себе предмет в совершенном виде, можно постичь его сущность и природу»27; но достижимо ли совершенство, а тем самым и возможно ли вообще в реальной жизни искомое высшее, подлинно прекрасное красноречие? По-видимому, все-таки да, раз «совершенство — дело для человека са­ мое трудное, самое великое, требующее для своего достижения самой большой учености» м , а люди «самой большой учености» вокруг Цице­ рона тем не менее бесспорно были — достаточно назвать того же Теренция Варрона. Однако, весьма возможно, что и нет, раз участники диалога признаются, что так никогда в жизни и не видывали ни одно­ го подлинно прекрасного, совершенного оратора 29. С новой настоимивостью, куда ни обратись, возникал все тот же вопрос: что такое Кра­ сота, искусством создаваемая и в искусстве воплощенная, что такое, соответственно, совершенное красноречие и совершенный оратор — жизненная реальность или над жизнью возвышающаяся идеальная норма? Или и то, и другое? Истории красноречия в Риме посвящен диалог 46 года «Брут, или О знаменитых ораторах». Его исходная проблема: как соотносятся ars и virtus — искусство и гражданская доблесть, совершенство художест­ венное и совершенство нравственное. Ответ на этот вопрос в общем виде дан в § 67—69 и состоит в том, что красноречие рождается там, где продиктованная доблестью, обращенная к народу речь облекается в формы искусства и начинает использовать фигуры, тропы, «отдел­ ку». Родина этих художественных форм — в Греции, но к ним само­ стоятельно шли и в Риме такие люди, как, например, Катон, так что можно говоршъ и о красноречии, чисто римском по своему происхож­ дению. Но «только что возникшее не может быть совершенным», а по­ явлению подлинного красноречия, то есть красноречия как искусства, предшествовал в Риме длительный период его выработки, когда уже было воздействие словом на граждан, но еще не было «отделки». При беглом чтении создается впечатление, что этот период, деятели кото­ рого неизменно вызывают у Цицерона весьма критическое отношение, длился примерно до эпохи Гракхов (130—120-е гг.), когда появились столь прекрасные ораторы, как Красе или Антоний (участники диало­ га «Об ораторе»), и процесс слияния virtus и ars пришел к своему за­ вершению. Тут, однако, Цицерон вводит новый критерий ораторского 420 ГУ. Древний Рим. На вершинах духовной культуры искусства, которому не удовлетворяют и великие мастера поколения Красса и Антония, так что движение красноречия к совершенству долж­ но вроде бы продолжаться. Этим новым критерием является культура, образованность, «более глубокие познания в философии, гражданском праве и истории»30. Из людей, сменивших на форуме Красса и Анто­ ния, этому новому критерию никто удовлетворить не в состоянии, и Цицерон продолжает писать уже об ораторах своего и последующего поколения с тем же осуждением, а подчас даже с пренебрежением и насмешкой: «большинство из них умели говорить — и только»31. Когда один из участников диалога спрашивает его, где же все-таки этот под­ линно совершенный оратор — он «уже появился или еще появится?», Цицерон от ответа уклоняется: «„Не знаю", — ответил я». ^гот обмен репликами — центр сочинения. Заявленный изначально как сухой справочник по истории красноречия в Риме, диалог на са­ мом деле выстраивается по всем правилам сложной драматургии. На­ чинается с экспозиции и нарастания действия. Исконно римские до­ бродетели, носящие патриотический, политический, гражданский ха­ рактер, обогащаются под греческим влиянием искусством и формой, становятся синтезом гражданства и человечности, Рима и Греции — короче, воплощением живой красоты. Вся история римского красно­ речия есть движение к этому синтезу, в конце концов обретаемому. И тут — кульминация: обретенное красноречие — подлинное, но не со­ вершенное. Для совершенства требуется еще мудрость, прежде всего философская. 1>Г11М вторичным синтезом — талант, искусство, граж­ данская нравственность, философия — если и владеют, то всего лишь три человека: Брут, которому диалог посвящен, Гортензий, хвалебным гимном которому сочинение открывается, и, по-настоящему, один лишь Цицерон; темпераментное, риторически организованное перечис­ ление качеств, делающих его единственного подлинно совершенным римским оратором, содержится почти в конце диалога, в § 322. Поч­ ти в конце, но не в самом конце. В оставшиеся десять параграфов вмещается еще один поворот сюжета — решающий, тонально смыкаю­ щийся с темой пролога: переход от подлинного красноречия к высше­ му и совершенному осуществляется в этих трех ораторах не столько потому, что они владеют философской мудростью (о Гортензии, на­ пример, в этом отношении ничего значительного не известно), сколько потому, что их творчество и жизнь внутренне сращены с демократией, с исторической субстанцией народа, с общенародным единством язы­ ка, то есть с делом республики, той республики, которая в пору напи­ сания диалога на глазах растворялась в монархической диктатуре Це­ заря и готовилась уступить свое место в истории принципату. В мо­ мент, когда ораторское искусство достигает высшего совершенства. Цицерон. Эстетика идеала и высокой нормы 421 его почва и основа исчезают, а вместе с ними обреченным оказывает­ ся и оно само — порождение республики, от нее неотделимое, вопло­ щающее ее дух и смысл. Развитие красноречия в Риме заканчивается тремя монументальными фигурами, которым уже уготовано место и жизнь в истории, — Антоний, Красе, из более молодых — Цезарь. Но совершенство не длится, и трем другим, пошедшим дальше и обрет­ шим всю его полноту, нет смысла в живых оставаться — Гортензий уже умер, Цицерон скорбит о республике и о том, что зажился, Брут обречен — Цицерон еще этого не знает, но знают все последующие по­ коления читателей. Конец диалога утрачен. Несохранившийся текст, по всему судя, был невелик. Сюжет завершен: история римского красноречия кончается вместе с его исторической основой, и столь трудно обретенное совершен­ ство принадлежит уже не конкретной, эмпирической истории Рима, а ее наследию. Новое время породило мысль о том, что дело искусства — отра­ жать жизнь «как она есть», породило соответствующую этому постулату практику от фламандской живописи и пикарески до реалистического ро­ мана XIX века, породило эстетические теории, согласно которым «пре­ красное — это жизнь». Эстетическое мировоззрение Цицерона принадле­ жит к принципиально иному кругу представлений, иной эпохе в истории искусства и иной культуре. Оно принадлежит культуре и искусству, основу которых составляет понятие идеальной нормы, понятие ответ­ ственности жизни перед более высоким началом, острое чувство кра­ соты, возникающей на той грани, где действительность и идеальная норма, оставаясь каждая самой собой, в то же время проникают друг в друга, создавая некоторую особую эстетическую реальность. Этот строй мыслей и чувств и, как частный случай, та его модификация, что представлена эстетикой Цицерона, порождены античным миром и им навсегда переданы потомкам. 1990 ПРИМЕЧАНИЯ 1 Брут..., 23. Письма к близким, XV, 4, 16. 3 Оратор, 12. 4 Об ораторе, III, 81. 5 Письма к Аттику, IV, 16. 6 Письма к близким, XV, 4, 16. 7 О наилучшем виде ораторов, 3. 2 422 8 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры Брут..., 35. Ср. Об ораторе, I, 260: «...взяв за образец того, кто бес­ спорно владел самым могучим красноречием, — афинянина Демос­ фена». 9 Брут..., 36. Речи против Верреса. О предметах искусства, II, 4; VII, 127; IX, 132; X, 134; XIII, 94; XIV, 33, 98. 11 Об обязанностях, I, 8. 12 См.: Быт и история в античности // ГЛ., 1988, с. 151 и след. 13 Варрон. О сельском хозяйстве, III, 4, 17. 14 О наилучшем виде ораторов, 5: «Наука гражданского устройства слагается из отдельных разделов, обширных и многочисленных. Среди них есть один, особенно важный и пространный, — искусное красноречие, которое называют риторикой». 10 15 16 Брут..., 59. Там же, 186. 17 Парадоксы стоиков, предисл. Брут..., 185. 19 К близким, VII, 1. 20 Брут..., 258. 18 21 Там же, 261. 22 См. об этом в классических работах: Norden E. Die antike Kunstpnra: vom VI. Jahrhundert vor Christi bis in die Zeit der Renaissance, Bd I—II. Leipzig, 1898 (reprint 1958); Wilamowitz-Moellen dorffU.\on. Asianismus und Attizisinus ( 1 9 0 0 ) / / Kleine Schriften, Bd III. Berlin, 1969. 23 «Давайте же подражать скорее тем, кто отличается нерушимым здо­ ровьем (что свойственно аттикам), нежели тем, кто страдает нездо­ ровой полнотой и кого в таком изобилии поставляет нам Азия» (О наилучшем виде ораторов, 3). 24 Оратор, 21. 25 Об ораторе, 1 1 1 , 5 4 - 5 5 . Там же, 96. 27 Там же, 85. 28 Там же, 84. 29 Там же, 54. 30 Брут..., 161. 31 Там же, 176. 26 ИСТОРИЧЕСКОЕ СОЧИНЕНИЕ ТИТА ЛИВИЯ И РИМ ЕГО ВРЕМЕНИ Мировая слава Тита Ливия основана на единственном его сочинении, дошедшем (и то далеко не полностью) до наших дней и известном под ус­ ловным названием «История Рима от основания Города». Ему предпос­ лан пролог, раскрывающий цели, которые Ливии преследовал, создавая свою эпопею. Такие прологи к сочинениям древних историков в литера­ туроведческих работах принято рассматривать как дань риторической традиции и считать, что они не столько выражают намерения и мысли автора, сколько комбинируют некоторое число общераспространенных устойчивых мотивов. В случае Тита Ливия дело обстоит сложнее. Фор­ мулируя в прологе задачи задуманного труда, он писал: «Мне бы хоте­ лось, чтобы каждый читатель в меру своих сил задумался над тем, какова была жизнь, каковы нравы, каким людям и какому образу действий — дома ли, на войне ли — обязана держава своим зарождением и ростом; пусть он, далее, последует мыслью за тем, как в нравах появился сперва разлад, как потом они зашатались и, наконец, стали падать неудержимо, пока не дошло до нынешних времен, когда мы ни пороков наших, ни ле­ карства от них переносить не в силах». Сформулированное здесь пред­ ставление, согласно которому расширение владений и накопление бо­ гатств привели римлян к моральной деградации, все это в совокупности вызвало гражданские распри и войны и, наконец, предсмертный кризис республики, действительно может рассматриваться как общее место рим­ ской историографии. Оно было известно задолго до Ливия, десятилетием раньше его на подобной «теории упадка нравов» основывал свои сочине­ ния Саллюстий, полустолетием позже Плиний Старший, еще столетие спустя — Тацит. Однако, если перевести рассуждение Ливия, его пред­ шественников и преемников с языка древней риторики на язык научного анализа, перед нами ок*1жется отнюдь не набор риторических фигур, а предельно обобщенное, но вполне объективное описание реального исто­ рического процесса — возникновения и развития кризиса римской граж­ данской общины во II—1 вв. до н. э. Риторический штамп, как обыч­ но, потому и стал штампом, что выражал в специфической форме очевидные каждому римлянину черты исторической действительности, его окружавшей, и Ливии в своем труде стремился — пусть на ритори­ ческий лад — эту действительность отразить. Кроме такой задачи, однако, Ливии формулирует в том же прологе и сверхзадачу предпринимаемой эпопеи: «отвлечься от зрелища бедет- 424 ГУ. Древний Рим. На вершинах духовной культуры вий, свидетелем которого столько лет было наше поколение» и «увеко­ вечить подвиги главенствующего на земле народа». Бедствия и дегра­ дация должны предстать «в обрамленье величественного целого»; ка­ ков бы ни был моральный упадок, и сегодня «военная слава римского народа такова, что, назови он самого Марса своим предком и отцом своего родоначальника, племена людские и это снесут с тем же покорством, с каким сносят власть Рима», и «не было никогда государства, более великого, более благочестивого, более богатого добрыми приме­ рами, куда алчность и роскошь проникли бы так поздно, где так долго и высоко чтили бы бедность и бережливость». Речь поэтому идет не о том — вернее, не только о том, — чтобы отразить реальный процесс — противопоставить былой расцвет нынешнему упадку; речь идет, к р о ­ ме т о г о , о создании мажорной общей, совокупной характеристики, о том, с чем Рим вправе достойно предстать перед судом истории. Противоречие между задачей и сверхзадачей было очевидно, и если решение задачи требовало освоения хроники государственной жизни на протяжении ряда столетий — дело грандиозное само по себе даже при самом выборочном подходе к фактам, то решение сверхзадачи предполагало иной подход, связанный с первым, но ему не тождест­ венный, — создание единого монументального обра за римского наро­ да, его государства и его истории, предполагало, помимо хроникально­ го, эпический регистр повествования. Белинский был прав, видя в Ливии «истинного и оригинального Гомера» римлян'. Сосуществование в «Истории Рима от основания Города» двух ре­ гистров повествования — хроникального и образного — ичориентация автора на второй из них как на внутренне ему несравненно более близкий и важный ощущается при первом же чтении. Читатель, если он не специалист по древней истории, невольно отвлекается от беско­ нечных перечней магистратов, от монотонно повторяющихся сообще­ ний об очистительных молебствиях и объявленных войнах, от ритори­ чески трафаретных описаний сражений и осад. Но ведь наряду с ними книга изобилует и такими страницами, которые навсегда вошли в культуру Европы и которые и сегодня берут за душу: крупные, резко очерченные фигуры — первый консул Брут, Камилл, Сципион Стар­ ший, Фабий Максим; исполненные глубокого драматизма сцены — са­ моубийство Лукреции, разгром и позор римлян в Кавдинском ущелье, казнь консулом Манлием своего нарушившего воинскую дисциплину сына; надолго запоминающиеся речи — трибуна Канулея к народу, консулярия Фламинина к эллинам, полководца Сципиона к легионам. Ощущение такой как бы двусоставности повествования имеет объ­ ективные основания. Труд Тита Ливия возник на скресте двух исто­ риографических традиций — понтификального летописания и младшей Историческое сочинение Тита Ливия и Рим его времени 425 анналистики, и каждый из отмеченных тонально-стилистических ре­ гистров восходит к одной из этих традиций. Жрецы-понтифики вели в Риме с незапамятных времен особые календари, в которые кратко за­ писывались основные события, происшедшие в тот или иной день, или тексты государственных документов, в этот день обнародованных. Постепенно эти календарные записи образовали своеобразную хронику официальной — государственной и религиозной жизни города, так на­ зываемую Великую летопись, которая была опубликована целиком в 80 книгах в 123 г. до н. э. понтификом Муцием Сцеволой. До наших дней Великая летопись не сохранилась, но многие древние писатели оста­ вили о ней более или менее подробные отзывы, дающие возможность су­ дить о ее содержании и стиле. Главным в ней были списки должностных лиц и хроника памятных событий2; особое внимание уделялось природ­ ным явлениям как с точки зрения их влияния на урожай, так и исходя из их способности вещать волю богов3. Свои записи понтифики вели строго хронологически и только называли события, не описывая их 4 ; стиль их был предельно деловым и жестким, без всяких литературных украше­ ний: «Летописи великих понтификов, — писал Цицерон, — самые су­ хие книги из всех, какие могут быть» 5. Хроникальный регистр Ливиева рассказа ориентирован на канон Великой летописи. Этого не скрывал сам историк в, к тому же выводу привели многочисленные ученые разыскания Нового времени7. В большинстве сохранившихся книг «Истории Рима от основания Города» описание событий каждого года заканчивается выборами ма­ гистратов и ритуальными процедурами жрецов, каждого следующе­ го — открывается сообщением о вступлении магистратов в должность и распределении провинций, о призыве в армию, об очистительных обрядах, приеме посольств. По завершении этих дел в столице консу­ лы отправляются в предназначенные им провинции, и повествование обращается к обстоятельствам и событиям вне Рима; в исходе года кратко характеризуется следующий цикл официальных мероприятий. Хорошим образцом подобной хроники могут служить, например, гла­ вы восьмая и девятая XXXII книги. Но хроника жизни города сама по себе не складывалась в эпиче­ ский образ «главенствующего на земле народа». Необходимое для его создания «обрамление величественного целого» не обнаруживалось в простой совокупности дел и дней — оно располагалось где-то глубже низменной эмпирии и требовало другого типа повествования. Он так­ же был подготовлен — на этот раз некоторыми предшественниками Ливия, создавшими в Риме историофафическую традицию, которая сосуществовала с летописной и постепенно вытесняла ее. Традиции эта получила в истории литературы название «анналистики». К ней от- 426 /У. Древний Рим. На вершинах духовной культуры носились авторы исторических сочинений, сохранившихся лишь в от­ рывках, но известных нам, кроме того, по позднейшим многочислен­ ным цитатам, отзывам и упоминаниям. Ливии широко использовал эти сочинения и во многом из них компилировал «Историю Рима от основания Города». Семь раз, например, ссылается он на протяжении первой декады на «Анналы» Лициния Макра, который жил в первой половине I в. до н. э. и в своем сочинении, состоявшем не менее чем из 17 книг, рассказывал о событиях римской истории от Ромула до своего времени. Еще более интенсивно использовал Ливии другого ан­ налиста — Валерия Анциата при описании Второй Пунической войны: в посвященной ей третьей декаде содержится 35 ссылок на этого авто­ ра, жившего примерно тогда же, когда Макр, оставившего огромное сочинение, самое малое в 75 книгах, также называвшееся, скорее всего, * Анналы» и охватывавшее римскую историю от ее легендарных начал до 90 г. до н. э. Есть у Ливия ссылки и на других анналистов — Целия Антипатра (род. ок. 170 г. до н. э . ) , Клавдия Квадригария, «процветавшего» в 80-е и 70-е гг.), на своего старшего современника Квинта Элия Туберона. Ливии заимствовал у этих авторов много фак­ тического материала, а сплошь да рядом и его освещение, но нам сей­ час важнее другое: анналисты представляли определенный этап в раз­ витии историографии, на котором складывалось новое, при всех внут­ ренних противоречиях относ1ггельно целостное понимание характера и смысла исторического сочинения, и, как бы Ливии ни относился к то­ му или иному из них, работая над их «анналами», он проникался этим новым пониманием, ибо оно полнее соответствовало главной задаче, им перед собой поставленной. Понимание это ясно выражено в сохранившемся отрывке из пролога к сочинению младшего анналиста Сем ирония Азеллиона: «Основное раз­ личие между теми, кто предпочел оставить нам летопись, и теми, кто пы­ тался описать деянии римлян, состоит в следующем: в летописи указыва­ ется лишь, что произошло в течение каждого года, так что автор ее пишет как бы дневник или то, что греки называют „эфемериды". Мне же ка­ жется, что просто сообщать о случившемся недостаточно — надо пока­ зать, каким образом оно произошло и какие намерения за этим стояли... Летопись не может побудить людей мужественных и энерппшых к защи­ те отечества, а более слабых — толкнуть на какой-то поступок, пусть да­ же опрометчивый. Писать же, при каком консуле началась война, а при каком кончилась, кто по окончании ее вступил в город триумфатором и что именно на войне содеяно, не упоминая ни о постановлениях, приня­ тых тем временем сенатом, ни о внесенных законопроектах, ни о замыс­ лах, которыми при всем этом руководствовались, — значит развлекать мальчиков занимательными побасенками, а не писать историю»8. Историческое сочинение Тита Ливия и Рим его времени 427 Программа, здесь изложенная, сводится, как видим, к нескольким пунктам. Главное в историческом сочинении — не перечисление фак­ тов, дат и лиц, а обнаружение смысла событий и замыслов тех люден, которые их вызвали. £>гот смысл и эти замыслы обнаруживаются в де­ ятельности государства, рассмотренной как целое, а не только в связи с походами и завоеваниями. Значение возникающей таким образом картины и тем самым исторического труда в целом — не столько ин­ формативное и прикладное, сколько патриотическое и нравственное. Подобная цель не может быть достигнута посредством летописания и требует исторического повествования иного типа; важная характерис­ тика последнего должна, по-видимому, состоять в преодолении сухости погодных записей понтификальной летописи и создании ярких, живых и волнующих литературных описаний — без них нельзя было ни пред­ ставить, «каким образом оно произошло», ни «побудить людей мужест­ венных и энергичных к защите отечества». Большинство анналистов не во всем сумели выполнить намеченную здесь программу, особенно в том, что касалось стиля. Одни, как Вале­ рий Анциат, в погоне за эффектом вводили явно выдуманные детали: бессовестно преувеличивали число убитых врагов и преуменьшали по­ тери римлян; другие, как Целий Антипатр, отличались «грубой силой и необработанным языком» 9; Лициний Макр «при всей своей многоре­ чивости обладал некоторым остроумием, но черпал его не в изыскан­ ных сочинениях греков, а в книжицах латинских авторов» 10. Ливии видел все эти недостатки и даже о своем излюбленном Анциате писал порой с раздражением и насмешкой, но видел он и нечто другое: как тщательно они выбирали, казалось бы, неприметные эпизоды, способ­ ные представить душевное величие римлян и , как разворачивали в не­ большие яркие сценки ходившие в народе рассказы о суровых нравах, царивших в древних римских семьях 12. Эги-то импульсы, шедшие из традиции анналистики, и обусловили второй регистр в повествовании Ливия — тот, который мы выше назвали образным. Наиболее явствен­ но он реализуется в «Истории Рима от основания Города» в двух фор­ мах — в описании моментов народного подъема и в речах. Сцен единения народа в моменты патриотического подъема или ре­ лигиозного одушевления, его сплочения перед лицом опасности, навис­ шей над государством, в сочинении Ливия бесконечное множество. Социальные или политические конфликты отступают в такие моменты на задний план и оказываются преодоленными, «снятыми». Такова, например, сцена освобождения заключенных из долговых тюрем при приближении к Риму армии вольсков в 395 г. (II, 24) и их сплочение в единый отряд, отличавшийся особой доблестью. Таково описание магистратских мероприятий после победоносного завершения Второй 428 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры Пунической войны в 201 г., когда ветеранам были розданы земельные участки, устроены Римские театральные игры и трехдневные Плебей­ ские ифы, а «эдилы роздали народу, по четыре асса за меру, офомное количество зерна, доставленного из Африки Публием Сципионом, за­ служив честной и справедливой раздачей всеобщую благодарность... а в связи с Плебейскими ифами был устроен также пир во славу Юпи­ тера» (XXXI, 4). Особенно вьфазнтельна картина избрания Корнелия Сципиона в курульные эдилы в 214 г. (XXV, 2), да и многие другие. Той же цели служат речи, которые Ливии вкладывает в уста пер­ сонажей. В сохранившихся 35 книгах их содержится 407, во всех 142 книгах их должно было быть, следовательно, около 1650, и занимали они самое малое около 12% текста. Речи образуют непосредственно ощутимый, важный элемент повествования не только по месту, кото­ рое они в нем занимают, но прежде всего по своему значению, по­ рождая то впечатление возвышенной, обобщенно идеализ1фоваиной исторической реальности, которое Ливии стремился создать, которое «История Рима от основания Города» оставляла у всех читателей в былые времена и оставляет поныне. Чтобы пережить это восприятие и это впечатление, достаточно перечитать, например, речь Фурия Ка­ милла к народу о недопустимости переноса столицы в Вейи (V, 51—54) или речь Фабия Максима против плана Сципиона открыть во­ енные действия в Африке (XXVIII, 40-42). Речи в исторических сочинениях древних авторов не воспроизводи­ ли подлинный текст речей реально произнесенных, ^го явствует совер­ шенно бесспорно из признаний самих античных писателей ,3; из сопо­ ставления (там, где сохранилась такая возможность) текста речи, приводимого историком, с эпифафическим памятником м ; из физиче­ ской невозможности произнести в обстоятельствах, в которых подчас находятся пе]кчшажи, те длинные и сложные монологи, что приписы­ вает им автор 15. Речи, таким образом, относятся к художествен но-об­ разной сфере творчества древнего историка. Из этого бесспорного по­ ложения постоянно делался и делается вывод, казавшийся абсолютно естественным: представляя собой «свободную композицию самого исто­ рика» ,6, речи должны рассматриваться не как исторический материал, а как своего рода риторическое упражнение, к исторической истине отношения не имеющее: «Все речи в „Истории" Ливия вымышлены. Действительных речей он в свое повествование не вводил, восполняя собственным воображением недостаток документального материала» ,7. Рассмотрение речей в римских исторических сочинениях вообще и в «Истории Рима от основания Города» в частности в более широком кон­ тексте не подтверждает столь прямолинейной их оценки. Противопостав­ ление «вымышленных» речей «действительным» и «воображения» «доку- Историческое сочинение Тита Ливия и Рим его времени 429 ментальному материалу» основано на критериях академической науки Нового времени, к античности неприложимых. Государственные деятели в Риме сами записывали свои речи, которые затем широко распространя­ лись в обществе 18; так обстояло дело и во времена Ливия 19, и в некото­ рые более ранние периоды, им описанные 20. Поэтому никак нельзя до­ пустить, чтобы историк приписывал своим персонажам речи, выражав­ шие лишь его, историка, воззрения и трактовавшие события по-иному, нежели в оригинальном тексте, бывшем у всех на руках. Не случайно, описывая заговор Катилины, Саллюстий не передает ни одной из речей Цицерона, сыгравших в этом историческом эпизоде первостепенную роль: взгляды консула он не разделял, а облечь в форму его «вымышлен­ ной» речи свои «Л1гчные мнения и соображения», по-видимому, даже не приходило ему в голову. В тех случаях, когда речь исторического персо­ нажа дошла до нас и в изображении историка, и в эпиграфическом тек­ сте, сличение обоих вариантов помогает более полно выяснить принципы построения речей в сочинениях римских авторов. Классический случай такого рода — речь императора Клавдия о допущении галлов в сенат (см. примеч. 14). Текст ее, приведенный в «Анналах» Тацита, принадлежит, разумеется, самому Тациту, но отличается он от оригинала лишь в двух отношениях: развиты положения исходного материала, Тациту наиболее близкие, и переработан стиль источника в соответствии с литературно-эс­ тетическими установками писателя для придания речи яркости, силы, ораторской убедительности; общая мысль, основная аргументация и (на­ сколько можно судить по сильно поврежденному эпиграфическому тек­ сту) построение сохранены. Переработка историком длинных речей ни­ коим образом не была созданием «фикции» на месте «действительной ре­ чи». Дело было в чем-то совсем ином. Все создаваемое человеком стано­ вилось для античного сознания действительным, лишь обретя эстетиче­ скую форму. £>го убеждение пронизывает все создания античной культу­ ры от коринфских ваз до учения об энтелехии, и Ливии в соответствии с ним же писал речи своих персонажей. Он воссоздавал подлинные голоса прошлого, но в том единственном виде, который в глазах римлян прида­ вал смысл самому акту сохранения, — в совершенной художественной форме 21, ибо только благодаря ей образ человека или события становил­ ся «долговечнее меди» 22. На то, что Ливии именно так рассматривал вос­ создаваемые им речи своих персонажей, указывает хотя бы сличение со­ зданных им переложений с другими историками. Так, в 188 г. народный трибун Петиллий предъявил братьям Сципионам обвинение в том, что они якобы присвоили 500 талантов серебра, полученных в виде контр­ ибуции от царя Антиоха после победы над ним римлян. Командующим в этом походе числился Луций Сципион, но цель обвинения состояла в том, чтобы скомпрометировать не столько этого весьма заурядного сенатора, 430 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры сколько его знаменитого брата Публия, победителя Ганнибала. Поэтому и с ответом на обвинение трибуна выступил в народном собрании не Луций, а Публий. По воле случая собрание пришлось на годовщину битвы при Заме, в которой римляне под командованием Публия Сципиона на­ несли Ганнибалу решающее поражение. Текст речи известен по позднему изложению 23, восходящему, однако, как можно по ряду данных предпо­ ложить, к источнику, близкому к событиям 24, и выглядит следующим об­ разом: «Я припоминаю, квириты, что сегодня — тот день, в который я в крупном сражении победил на африканской земле пунийца Ганнибала, заклятого противника вашей власти, и тем даровал вам победу. Не будем же неблагодарны к богам; оставим, по-моему, этого мошенника (т. е. об­ винителя — трибуна Петиллия. — Г. К.) здесь одного и пойдем скорее возблагодарить Юпитера Сильнейшего и Величайшего». А теперь посмотрим, во что превращает этот текст Тит Ливни. «Когда вызвали обвиняемого, он прошел, сопровождаемый многочис­ ленными друзьями и клиентами, через собравшуюся толпу, поднялся на ростры и в воцарившейся тишине заговорил так: „Ныне, народные трибуны, и вы, квириты, — тот самый день, в который я, сойдясь в Африке в открытом бою с Ганнибалом и карфагенянами, сражался с ними честно, умело и счастливо. Поэтому, полагаю, будет лишь спра­ ведливо, если на сегодня вы отложите разборы тяжб и обид, а я пря­ мо отсюда, не мешкая, отправлюсь на Капитолий, дабы поклониться Юпитеру Сильнейшему и Величайшему, Юноне, Минерве, остальным богам, хранящим Капитолийский храм и крепость, и возблагодарю их за то, что они даровали мне силу ума и присутствие духа, давшие мне возможность руководить со славой делами государства и в тот день, и в столь многие другие. Если кто сейчас не слишком занят, квириты, идите со мной и молите богов ниспосылать вам и впредь вождей, ко торых вы могли бы на протяжении всей их жизни осыпать, как меня от семнадцати лет до старости, почестями, не дожидаясь далее, пока такой руководитель достигнет возраста, им соответствующего25, мне же пусть боги позволят опережать такие почести делами, их достой­ ными". С ростр Сципион поднялся на Капитолий, и вся толпа тотчас обратилась за ним, так что под конец даже писцы и рассыльные бро­ сили трибунов, и с ними не осталось никого, кроме сопровождающих рабов да глашатая, что продолжал с ростр тщетно вызывать обвиняе­ мого» (XXXVIII, 51, 6-12). Как видим, главная цель Ливия действительно состояла в том, чтобы создать монументальный, рассчитанный на века образ Римского государ­ ства в его историческом развитии. Но для понимания и оценки так ори­ ентированного исторического сочинения важно определить, каково про­ исхождение и каков смысл самой этой идеи — представить историю Рима Историческое сочинение Тита Ливия и Рим его времени 431 в виде образа его народа и государства. Если подобная установка от­ ражает субъективные вкусы автора и особенности его художественно­ го дарования, она принадлежит целиком литературно-стилистической сфере, и познание истории как таковой, фактическая точность и пол­ нота материала принесены ей в жертву; если же установка на созда­ ние обобщенного художественного образа народа и государства обус­ ловлена объективным характером эпохи, сформировавшей Ливия и его эпопею, обусловлена историческим опытом, пережитым им биог­ рафически, т. е. вызвана к жизни самой историей Рима, значит, об­ разная структура книги представляет собой порождение и отражение этой истории, а следовательно, особую форму ее познания. Тит Ливии появился на свет в 59 г. в городе Патавии (ныне Падуя) на севере Италии в семье зажиточных местных граждан. Год его рожде­ ния был ознаменован несколькими событиями, в которых обнаружива­ лась магистральная тенденция римской политической жизни этой эпохи. Консулом на этот год стал патриций Гай Юлий Цезарь, до того связанный с заговором Каталины— крупнейшим выступлением разнородных об­ щественных сил, объединившихся в борьбе с сенатской республикой, ее порядками и ее системой ценностей. Заговор был сорван, руководители казнены или убиты в сражении, но не было никаких сомнений, что Це­ зарь будет искать более гибкие и эффективные гуги, чтобы продолжил» их дело. В этом убеждали те методы, которыми он добился консульства, и те люди, на которых он опирался. Победу на выборах ему обеспечил союз, который он заключил с двумя влиятельными политическими де­ ятелями Рима — полководцем Помпеем и архимиллионером Крассом, — союз, вошедший в историю под наименованием первого триум­ вирата. За Помпеем стояла армия и, в частности, его ветераны, демо­ билизованные после восточных походов в 62 г. и теперь требовавшие награждения их земельными участками, которые сенат явно старался им не дать, тем более что свободной земли в Риме давным-давно не было. За Крассом, сказочно разбогатевшим во время гражданской войны 83—82 гг. за счет сулланских проскрш.^^», конфискаций и пе­ репродажи конфискованного имущества, стояли деньги и те, в чьих руках они концентрировались, — откупщики и богачи, составлявшие в Риме особое сословие всадников. Выборы принесли победу Цезарю: Красе подкупил все и всех, а ветераны Помпея явились в народное собрание со спрятанными под одеждой кинжалами. И сам союз трех частных лиц с целью навязать государству выгодные им решения, и методы, которыми они пользовались, были бесспорно, явно и как бы даже демонстративно антиконституционными, направленными на раз­ рушение существовавшего в Риме республиканского строя. 432 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры Каждое дело требует соответствующих ему людей. Делу триумвиров соответствовал особенно полно молодой аристократ Публий Клавдий Пульхр. В Риме его знали все и каждый после того, как в декабре 62 г. он, переодевшись женщиной, проник в дом, где римские матроны совер­ шали обряды в честь Доброй Богини — то был чисто женский праздник, и появление на нем мужчины было величайшим оскорблением римских святынь; от судебного приговора Пульхр сумел отвертеться, подкупив од­ них членов суда и договорившись с другими. История с праздником До­ брой Богини не была ни первой, ни единственной. За несколько лет до того Пульхр участвовал в восточном походе и входил в штаб команду­ ющего, своего шурина Лициния Лукулла, изменил ему, поднял солдат­ ский мятеж, бежал, пытался взбунтовать население греческого города Антиохии, объявился в Цизальпинской провинции на севере Италии, где прославился вымогательствами; в довершение всего в городе косо поглядывали на противоестественную близость его с сестрой, которую оба всячески афишировали. Вот такого-то человека триумвиры реши­ ли сделать опорой своей власти в Риме, проведя его на 58 год в на­ родные трибуны, т. е. на должность, дававшую лицу, которое ее зани­ мало, большое влияние на низшие слои римского населения. Трибу­ ном по закону и по смыслу этой должности не мог быть патриций, Пульхр с помощью того же Цезаря добился перехода в плебеи, стал произносить свое древнее аристократическое имя Клавдий на просто­ народный лад — Клодий и был избран трибуном. В качестве трибуна он превратил уличные сообщества беднейших граждан в своего рода штурмовые отряды, терроризовавшие его противников, дезорганизо­ вавшие общественную жизнь и не оставлявшие камня на камне от не­ когда величественного здания римской Res publica, если понимать под ней, как понимали римляне, не только государственный строй, но прежде всего уклад жизни, тип отношений, систему нравственных норм. Несколькими годами позже он был убит в случайной дорожной драке рабами своего врага Анния Милона — человека противополож­ ной, сенатской,- партии, но во всем остальном мало чем отличавшего­ ся от Клодия: распад республиканской общественной морали шел стремительно и захватывал самые ризные политические силы. Жизнь римлянина перед тем, как он достигал человеческой и гражданской зрелости, делилась на несколько семилетних циклов. На протяжении первого он считался infans, т. е. 'лишенным дара слова', и постоянно находился дома под присмотром матери, с 7 до 14 лет на­ зывался риег — 'мальчик', приобретал трудовые навыки, закалялся физически, обучался в школе или дома; на пятнадцатом году он сни­ мал медальон-ладанку, признак детства, надевал тогу взрослого чело­ века и начинал именоваться непереводимым словом iuvenis, смысл ко- \ Историческое сочинение Тита Ливия и Рим его времени 433 торого состоял в том, что человек уже принимает участие в гражданской жизни, но еще в качестве ученика, наблюдателя, спутника и помощника кого-либо из государственных деятелей, стоит на пороге самостоятельно­ го участия\в жизни общины, но порога этого еще не переступил; по завер­ шении третьего цикла чаще всего женились и (или) уходили в армию. Наконец, с 21 до 28 лет мужчина рассматривался как adulescens — 'набирающий полную силу\ уже могущий занимать младшие магист­ ратуры, хотя и не обладающий еще подлинным общественным весом и влиянием. В биографии Ливия эти периоды удивительно точно совпа­ дают с определенными фазами исторического кризиса Римской рес­ публики, а переход от одного семилетнего цикла к другому — с реша­ ющими переломами в этом процессе. Жизнь историка Рима складыва­ лась на фоне римской истории и в ее ритме. По завершении консульства Цезарь получил в управление земли от реки По до Роны и использовал эту территорию как плацдарм для длившихся семь лет ежегодных походов против кельтских племен. От­ ношения командующего с армией в Древнем Риме строились на совер­ шенно иной основе, чем в позднейшие эпохи, а тем более чем в наши дни. Командующий распоряжался добычей, и если он обеспечивал солдатам возможность обогатиться, а они ему — возможность победо­ носно завершить кампанию и справить триумф, то между ними уста­ навливались отношения взаимной выручки и круговой поруки. Они не прекращались и после завершения кампании и демобилизации — ко­ мандующий стремился обеспечить легионеров землей, они голосовали за него при выборах магистратов. Цезарь, талантливый, стремитель­ ный, неутомимый, поразительно умевший придавать своему аристок­ ратизму староримские простонародные черты, полно и точно реализо­ вал те возможности, которые ему предоставляли традиции римского воинства. После семи лет походов он оказался полновластным хозяи­ ном бесконечно преданной ему огромной армии, и когда сенат отка­ зался выполнить продиктованные им требования, Цезарь перешел по­ граничную речку Рубикон и ввел свои войска в Италию. Они минова­ ли тихий патриархальный Патавий, и, когда Ливии из «лишенного да­ ра слова» дитяти становился «мальчиком», в Риме вспыхнула граждан­ ская война. Она завершилась через два года победой Цезаря над во­ жаками сената под командованием его бывшего союзника Гнея Пом­ пея и установлением цезарианской диктатуры, которая во многих от­ ношениях знаменовала разрыв с традициями римской республиканской государственности. Республика умирала с трудом и сопротивлялась дол­ го. Ее сторонники составили заговор против диктатора, и вскоре после того, как в Патавии в родительском доме Ливии «ладанку снял золотую с ребяческой шеи. И пред богами своей матери тогу надел» м , города до- 434 /V. Древний Рим. На вершинах духовной кукьтуры стигла весть о том, что Цезарь убит заговорщиками. Шел март 44 г. В Риме начинался новый тур гражданских войн. / Они длились много лет, вожди борющихся партий сменяли друг друга, каждый из них знал успехи и поражения, но сквозь многообразие собы­ тий неуклонно и год от года яснее прорисовывалась все та же магистраль­ ная тенденция — внутреннее исчерпание республики как государственноадминистративной системы и связанного с ней уклада политической жиз­ ни. Консулом во время убийства Цезаря был Марк Антоний, объявивший себя продолжателем его дела. Но если Цезарь в общем избегал оконча­ тельно порывать с республиканскими порядками и как-то ладил с сена­ том, то Антоний сразу же вступил с ним в открытое столкновение. В бит­ ве с войском Антония у североиталийского города Мутины в 43 г. сенат­ ская армия под командованием внучатного племянника Цезаря и его официального наследника Октавиана добилась если не победы, то успе­ ха, но заплатила за это цену в глазах римлян страшную: в бою погибли оба консула — оба верховных магистрата, не только обеспечивавших ру­ ководство государством, но и воплощавших его связь с богами, сакраль­ ную санкцию величия Рима, и погибли, убитые собственными согражда­ нами! Крушение единства и сплоченности римской гражданской общи­ ны — основы ее бытия и залога всех ее успехов на протяжении долгих ве­ ков, воплощалось в формы символические и непреложные. На протяжении всех 30-х годов еще шли гражданские войны, но ког­ да Октавиан в 31 г. сумел победить Антония в морском сражении у мыса Акций на северо-западе Греции и остался, таким образом, единственным хозяином армии, а следовательно, Италии и всех владений Рима, он, на­ конец, как писал древний историк, 4под именем принцепса принял под свою руку истомленное гражданскими раздорами государство»27. Принцепсом, т. е. «первоприсутствующим», он назывался потому, что руково­ дил заседаниями и всей деятельностью сената, вследствие чего и устано­ вившийся отныне строй получил название принципата. Ни у современников и участников событий, ни у римских истори­ ков, которые по свежим следам и прямым свидетельствам эти события оценивали, не было иллюзий относительно смысла происшедшего; они ясно понимали, что смысл этот сводился к исчезновению политической системы республики и к монархическому содержанию принципата. Уже Цезарь говорил, что «республика — ничто, пустое имя без тела и облика» м , и издевательски спрашивал магистратов, «не вернуть ли им республику» 29, а не такой уж отдаленный преемник Августа, импера­ тор Гальба, выражал желание заново создать республику, если бы ха­ рактер сложившегося после Августа Римского государства это позво­ лил30. Альтернативой республике была монархия. Цезарь, «консулов изгнавши, стал царем в конце концов», написал кто-то на постаменте Историческое сочинение Тита Ливия и Рим его времени 435 статуи диктатора31, а историк III в. н. э. Дион Кассий, подводя итоги всей эпохи принципата и оценивая ее историческое значение, не сом­ невался У том, что принципат с самого начала был монархией: «Вся власть народа и сената перешла к Августу, а потом образовалось в полном смысле слова единовластие»32. Подчиняясь все тому же ритму римской биографии, примерно через семь лет после принятия мужской тоги Тит Ливии круто изменил ход сво­ ей жизни и около 38 г., оставив родной Патавий, перебрался в Рим. Пре­ вращение республиканского политического устройства в «пустое имя без тела и облика», а принципата — во «в полном смысле слова единовластие» протекало на его глазах. Август расположил в Риме так называемые пре­ торианские когорты. При Республике появление вооруженной армии в священных пределах города рассматривалось как святотатство и было категорически запрещено — теперь солдаты-преторианцы жили в домах граждан, несли вооруженный караул во дворце и бдительно следили за «врагами государства», реальными или подозреваемыми. Республика бы­ ла политической формой гражданской общины города Рима, и, соответ­ ственно, у нее не было никакого аппарата для управления покоренными землями. Август создал этот аппарат в основном из собственных отпущенникоЕ, называвшихся в этом положении прокураторами, т. е. стал управлять империей как своим домашним хозяйством. Еще Цезарь в 49 г. на основании специально проведенного им закона причислил к со­ словию патрициев некоторые сенатские семьи — шаг этот не имел преце­ дентов во времена Республики: «Цезарь как бы восстановил для себя пра­ во, принадлежавшее по традиции римским царям» 33; позже им снова воспользовался правнук Августа принцепс Клавдий34. Клавдий мог рас­ сматриваться как правнук Августа потому, что тот усыновил сыновей своей жены Ливии от первого брака — Тиберия и Друза (последний и был родным дедом Клавдия). Усыновление это не осталось частным граждан­ ским актом. Август и его семья приняли все меры, чтобы оно стало осно­ ванием для передачи после смерти императора всей полноты власти его потомкам — для утверждения, другими словами, немыслимого в рес­ публиканскую эпоху чисто монархического принципа передачи власти по наследству. Цезарь, а вслед за ним Август ввели в состав своей титулатуры слово «император», сделали его как бы неотъемлемой своей характеристикой и придали ему смысл постоянной и в то же время чрезвычайной военной власти, подобной, по разъяснению Диона Кас­ сия, власти царя или диктатора 35. Такова была история, протекавшая на глазах Ливия и глубоко во­ шедшая в его общественно-политический опыт. Как же могла она со­ четаться с той задачей, которую он перед собой поставил, — создать исто­ рически единый образ «главенствующего на земле народа» и его res publi- / 436 IV. Древний Рим. На вершинах духовной са — если и эта история, и этот опыт говорили лишь об одном — о$ исчер­ пании общественно-политического потенциала республики в реальной жизни государства, об очевидном кризисе и распаде ее организацион­ но-административных структур, о непреложном утверждений принци­ пиально новых, ранее ей неведомых форм власти? История, пережитая Ливнем и всем Римом в его эпоху, могла выдви­ нуть такую задачу и могла обусловить ее решение потому, что события, описанные выше, составляли лишь одну ее сторону, рядом с которой су­ ществовала другая, от первой неотделимая, не менее важная и — что осо­ бенно надо подчеркнуть — не менее реальная. Революционные сломы в событийной истории осуществлялись на протяжении всей эпохи на фоне стойкой — идеологической и лишь потому организационной — преемст­ венности по отношению к республиканским институтам и упорного кон­ серватизма в общественном сознании, в сфере повседневных отношений подавляющей массы граждан, — преемственности столь стойкой и кон­ серватизма сознания столь упорного, массы граждан столь подавляющей, что ни одно, самое радикальное новшество, ни одна реформа не могли с ними не считаться и ими не окрашиваться. Реформы и новшества, осу­ ществлявшиеся или намечавшиеся вопреки им, вроде планов Цезаря и Антония перенести столицу империи на Восток или поползновений Клодия организовать римский плебс на борьбу с республикой, в ко­ нечном счете неизменно проваливались. В общественно-исторический опыт Тита Ливия не менее весомо и убедительно входило и это неиз­ бывное сохранение республики в сознании, укладе жизни и обычаях широких масс Рима. Античный мир принадлежал вполне определенной, ранней и довольно примитивной стадии общественного развития. Прибавочного продукта, создаваемого трудом земледельцев, ремесленников, рабов, хватало на со­ держание весьма ограниченного правящего слоя, простейших государ­ ственных институтов, очень небольшой по нынешним масштабам армии. Излишки только в самой незначительной мере возвращались в производ­ ство, исключали его саморазвитие за счет растущего использования тех­ ники и науки, не порождали подлинного исторического динамизма. Эти излишки можно было только потребить — проесть, пропить, «пропраздновать» или ^простроить». Ограниченность производства была задана объективно, самой исторической стадией, в которую входили античные общества, и потому примитивный их уклад воспринимался как соответ­ ствующий единственно естественному устройству мира, священным нор­ мам бытия. И потому же разрушавшее их развитие общественных сил, несшее с собой деньги, усложнение жизни, возможность существовать пусть скудно, но бездельно, за счет общественного богатства, своеко­ рыстие и интриги, развлечения и распад строгости нравов, воспринима- Историческое сочинение Тита Ливия и Рим его времени 437 лось как поругание этих священных норм, как крушение и зло. Граждан­ ская община Рима, как и все другие античные городские республики, бы­ ла полностью включена в эту систему и несла ее противоречия в себе. В той мере, в какой она жила, трудилась, вела успешные войны — короче, развивалась, она не могла не разрушать узкие архаические рамки общин­ ной организации, не выходить за собственные пределы, не перестраивать управление покоренными территориями, дабы обеспечивать рост и их производительных сил. Поэтому ей неизбежно была задана ломка изна­ чальных форм общественной организации, главной среди них - самоуп­ равляющейся городской республики, и кризис ее — на тех конкретных путях, которые были бегло представлены выше или в других возможных здесь вариантах, — отражал реальное, неудержимое движение истории. Но столь же императивно, как развитие, как выход за свои пределы и разрушение старинных норм общественной жизни, были заданы Риму консервативная идеализация этих норм, потребность сохранить традици­ онные порядки гражданской общины, уклад и атмосферу, им соответст­ вующие, ибо за ними стояли сама историческая основа античного мира, тип его хозяйственного бытия, нравственный строй существования. «Ког­ да уничтожается, разрушается, перестает существовать гражданская об­ щина, — писал Цицерон, — то это <...> как бы напоминает нам уничто­ жение и гибель мироздания» зв. Ливцй был свидетелем не только практи­ ческого изживания республики, но и на этом фоне ее особого, своеобраз­ ного выживания. Люди, готовившие монархический переворот, деятели нового режима и сами принцепсы постоянно оглядываются на тот уклад жизни и систему норм, которые они же подрывают, стараются, чтобы их деяния читались не столько в новой, практически создаваемой ими реаль­ ной шкале оценок, сколько в старой — духовной, следовательно, иллю­ зорной, к тому же уничтожаемой и должной, казалось бы, утратить вся­ кий смысл, не интересовать никого. Первым очерком принципата был режим Суллы в 82—78 гг. Стремясь создать аристократическую диктатуру, от покусился на одно из древней­ ших установлений, лежавших в основе всего республиканского строя, — на народный трибунат; через несколько лет после смерти Суллы институт этот был восстановлен. Закон о восстановлении народного трибуната провел в 70 г. Гней Помпеи. Он был следующим после Суллы наиболее вероятным кандидатом в единоличные правители государства — талант­ ливый полководец, кумир толпы, проведший 20 лет в лагерях и походах и располагавший в результате армией, столь же сильной и преданной, как та, что несколькими годами позже привела к власти Цезаря. Но в Испании при разгроме армии отложившегося от Рима наместника Сертория он вел себя в строгом соответствии со старинной virtus37, аффекти­ рованно законопослушно выполнял обязанности гражданина 5 8 ив декаб- 438 ГУ. Древний Рим. На вершинах духовной культуры ре 62 г., высадившись в Брундизии с огромной армией, распустил солдат по домам, в решающий момент сохранив верность республике и созна­ тельно свернув с пути, который вел его прямо к личной власти. ЭТОТ двуединый уклад жизни, несший в себе одновременно и разруше­ ние республики-общины, и сохранение ее, получал завершение и вы­ сшую санкцию в новом строе, который Август создавал на глазах Ливия и в известном смысле при его участии. О том, что этот строй возник на раз­ валинах республики и был немыслим в ее рамках, мы уже знаем - надо понять, что он был немыслим и вне этих рамок. Принципат основывался в равной мере на военной силе и на инерции республиканского мироотношения, на реальности политической и реальности социально-психологи­ ческой. Власть Августа носила личный характер, но была правильной, законосообразной, потому что принадлежала ему как республиканскому магистрату: он располагал военной силой как проконсул, преторианской гвардией, потому что то была охрана (лишь существенно увеличившаяся в числе), испокон веку полагавшаяся полководцу, руководил деятельнос­ тью государства, в том числе и сакральной, как консул, т. е. носитель са­ мой традиционной магистратуры республики, сенатом — как первопри­ сутствующий, т. е. первый в списке сенаторов, мог отменять решения се­ ната как народный трибун. Последние две «должности» особенно сущест­ венны. Первоприсугствие в сенате не было магистратурой, то была дань уважения и признание авторитета, означавшего неписаное и неформали­ зованное право на власть, присущее человеку в силу покровительства бо­ гов, заслуг перед общиной и признания сограждан — представление, ко­ торое проистекало из самых архаических глубин народного сознания. К тем же глубинам восходила и неограниченная власть отца семейства над его членами: присвоенное Августу в конце жизни звание Отец Отечества означало, что он, подобно отцу семейства, может распоряжаться жиз­ нью, смертью и имуществом каждого гражданина, но может не только как монарх, а и потому, что такого рода власть искони лежала в основе семейного уклада римлян, правовых норм, его оформлявших и в на]5оде никогда сомнений не вызывавших. Трибунская власть предполагала, помимо права накладывать вето на сенатские решения, право защиты любого гражданина от приговора, вы­ несенного магистратом, и сакральную неприкосновенность личности три­ буна. В условиях нового строя ни одно из этих прав не имело реального значения, ибо принцепс пользовался каждым из них де-факто или на ос­ нове других магистратских полномочий. Тем не менее Август, неоднок­ ратно отказывавшийся от консульства, с чисто декоративной трибунской властью, казалось бы, не расставался никогда. Объяснение может быть только одно: введенный на заре Республики, народный трибунат симво­ лизировал сопряжение в рамках государства и в служении ему всех со- Историческое сочинение Тита Ливия и Рим его времени 439 словий, в него входящих; он не только делал народ равноправным с пат­ рициями компонентом республики, но и объявлял их союз священным. Без него государство утрачивало симметрию, а народ — правозащиту. В эмпирической реальности симметрия эта давным-давно (а может быть, и никогда) не существовала, ибо большинство народа было оттеснено от управления государством, правозащита же осуществлялась другими пу­ тями. Но историческая, общественная реальность, по-видимому, не ис­ черпывалась своей эмпирией, потребность народа ощущать себя защи­ щенным от произвола патрициев и сенаторов, почти не находя себе удовлетворения в практической жизни, оставалась тем не менее таким мощным регулятором общественного поведения, а отношение к трибу­ нату — таким оселком, на котором проверялась верность правительст­ ва традиционным интересам народа, что Август, при всех своих ма­ гистратурах и всех своих легионах, не мог себе позволить хотя бы на год остаться без этой опоры. Описанные представления коренились в традициях гражданской об­ щины города Рима. Если Август как создатель строя, в основе и, главное, в перспективе монархического, был заинтересован в освобождении своей власти от всех этих традиционных республиканских пут, он должен был стремиться сделать главной опорой режима не Рим, а провинции, особен­ но греко-восточные, с их давними монархическими порядками. Тем не менее он если и проводил эту линию, то очень осторожно, половинчато и компромиссно, главным же образом старался врастить новый строй, на первый взгляд, в противоположный ему республиканский уклад Рима. Боролся с проникновением отпущенников в число граждан и тем са­ мым — с размыванием гражданского коллектива, не допускал широкой сакрализации своей власти в Италии и тем более в Риме, «имени царя страшился как оскорбления и позора»39 и при выборах магистратов «как простой гражданин обходил трибы, отстаивая своих кандидатов»40. Как монарху Августу был совершенно необходим свой аппарат управления, у ресгхубликанских консулов, естественно, отсутствовавший. Он тем не ме­ нее не стал его создавать, а приспособил на эту роль институты, издавна существовавшие в римских семьях, — институт доверенных домочадцев, которым в семье поручалось ведение дел, когда глава семьи был в отъез­ де, и институт регулярных встреч с друзьями, без которых римлянин ста­ рого закала не принимал ни одного сколько-нибудь серьезного решения. Из первого развился аппарат императорских управляющих провинция­ ми, из второго — Совет принцепса, но, пока Август был жив, да и доволь­ но долго еще после него, ни тот ни другой не становились департамента­ ми, а оставались всецело в рамках семейных традиций старых республи­ канских родов. Август совершенно сознательно и последовательно отста­ ивал представление о принципате как о восстановленной из руин граж- 440 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры данских войн, подлинной и очищенной республике. «Rem publicam a dominatione factionis opressam in libertate vindicavi», характеризовал он но­ вый строй в своем парадном политическом завещании — «республике, ос­ вободив ее от власти клики, я вернул свободу» 4I. В эту же сторону ориен­ тировал Август деятельность людей искусства, ему близких, — Вергилия, Горация и того же Ливия, хотел, чтобы даже его семья выглядела в соот­ ветствии с древними «нравами предков». В связи со всем этим историки Нового времени очень любят гово­ рить о лицемерии Августа. Лицемерие может характеризовать лич­ ность принцепса, но не природу созданного им строя. Лицемерить имеет смысл, только если это вписывает человека в систему ценнос­ тей, чтимых окружающими: Август должен был вести себя «по-респуб­ ликански» не в силу предполагаемой лживости своей натуры, а пото­ му, что этого ждали от него Город и народ, в другой форме, следова­ тельно, власть себе не мыслившие. Вряд ли к тому же может лицеме­ рить целая эпоха — мы видели, что вера в неизбежность общинно-рес­ публиканского уклада жизни на протяжении столетия дополняла у лю­ дей сознание неизбежности его крушения. Наконец, описанные поли­ тические формы во всей своей противоречивости реально функциони­ ровали в государстве, и жизнь граждан, тоже совершенно реально, ре­ гулировалась не только новыми эдиктами, но и вековыми традициями. Главное, однако, состоит в том, что описанная ситуация была обус­ ловлена не субъективными особенностями вовлеченных в нее лиц, а объективными противоречиями той стадии исторического развития, к которой принадлежал Рим и весь античный мир, — его консерватив­ ный общинно-республиканский идеал был задан столь же объективно и характеризовал этот мир и Рим столь же правдиво, как и практика общественного развития, этот идеал разрушавшая. Значит, Ливии представил историю римского народа в виде обобщен­ но-идеализированного образа не просто потому, что такой ему захотелось ее увидеть, и не только в силу особенностей своего литературного талан­ та. Такой она была ему задана историческим опытом эпохи, и такое ее понимание и изображение, следовательно, становилось плодотворной формой познания всего случившегося и всей эволюции, здесь нашедшей свое разрешение и завершение. Эпоха задавала и те исходные положе­ ния, на которых создаваемый образ должен был строиться: героичность и непреходящая ценность Рима, владыки вселенной, вышедшего обновлен­ ным из векового ужаса гражданских войн; связь этого торжества Рима с его переустройством и преодолением кризиса сенатского правления в принципате — республика, такая; какой она была в жизни последних по­ колений, есть завершенный период римской истории; смысл и оправ­ дание нового строя — в восстановлении древнего Римского государства Историческое сочинение Тита Ливия и Рим его времени 441 в очищенном виде; республика и общинный уклад — не только завер­ шенный период истории, но и ее актуальное содержание, не столько непосредственно практическое, сколько социально-психологическое, духовное, взыскуемое, корректирующее жизненную эмпирию, исчеза­ ющее из окружающей действительности, но и постоянно как бы при­ сутствующее в ней. 1993 ПРИМЕЧАНИЯ 1 Белинский В. Г. Сочинения Державина. Статья вторая// Велик ский В. Г. Полное собр. соч., т. VI. М., 1955; с. 613. 2 «На выбеленную доску великого понтифика ежегодно записывались имена консулов и других магистратов, а также, по дням, достойные памяти деяния, совершенные на суше и на море, в городе и за его пределами» (Схолии Сервия к «Энеиде» Вергилия, I, 373). 3 «В таблицах великого понтифика значится, когда вздорожало зерно и когда затмился свет луны или солнца» (Cato Mai ар. Aul. Gell. II, 28, 6; ср.: Cic. R. p. 1 (XVI), 25). 4 «В Летописи указывается лишь, что произошло в каждом году» (Sempr. Asell. ар. Aul. Gell. V, 18). 5 Цицерон. О законах, I, 6. Перевод в соответствии с конъектурой Урсина: ieiunius вместо рукописного iucundius. Эта конъектура сейчас общепринята. См., впрочем, перевод В. О. Горенштейна в кн.: Ци­ церон. Диалоги. М., 1966, с. 90. 6 См. 43, 13, 1 - 2 . Nissen N. Kritische Untersuchungen iiber die Quellen dei 4 und 5. Dekade des Livius, 1863, Кар. 5; KahrstedtU. Die Annalistik um Livius. Buch31—45. Berlin, 1913; PeterH. HRR, Bd I, 1914 (reprint 1967), S. XXVII-XXVIII. 7 8 См. примеч. 4. Цицерон. О законах, I, 6. 10 Там же, I, 7. 11 Из «Анналов» Валерия Анциата. <<Когда царь Пирр был в земле ита­ лийской и одержал победу в двух сражениях и римляне находились в затруднительном положении и большая часть Италии перешла на сторону царя, тогда некто Тимэхор из Амбракии, друг царя Пирра, тайно пришел к консулу Гаю Фабрицию, просил награды и обещал, если последует соглашение о награде, отравить царя ядом, сказав, что это легко сделать, потому что его сын подает на пиру чаши царю. Фабриций написал сенату об этом. Сенат отправил послов к царю и приказал ничего не сообщать о Тимэхоре, но советовать царю быть 9 442 IV. Древний Рим. На вершинах духовней культуры осторожнее и оберегать жизнь от козней близких людей» (HRR, ff. 21. Пер. С. Соболевского). 12 Из «Анналов» Клавдия Квадригария. «После этого были выбраны консулами Семпроний Гракх во второй раз и Квинт Фабий Мак­ сим, сын того, который был консулом в предшествующем году. Отец-проконсул, ехавший на лошади, встретился с консулом (сы­ ном) и не хотел сойти с лошади, потому что был его отец. Ликто­ ры, зная, что между ними полное согласие, не посмели приказать ему сойти. Когда он подъехал близко, консул сказал: «Прикажи сойти!» Тот ликтор, который прислуживал, сразу понял и приказал проконсулу Максиму сойти. Фабий повиновался приказанию и похвалил сына за то, что он охраняет власть, полученную им от народа» (HRR, fr. 57. Пер. С. Соболевского). 13 Цицерон. О законах, I, 6; Ливии, XLV, 25; Квинтилиан, X, 1, 101. 14 Классический пример — речь императора Клавдия в «Анналах» Та­ цита (XI, 24) и в эпиграфическом тексте (см.: CIL, XIII, 1668). 15 Таковы, например, речи, которые держат полководцы, находясь на краю гибели в Кавдинском ущелье (IX, 1 и след.), или монолог Софонисбы, принимающей яд (XXX, 12), и многие другие. 16 Жебелев С. А. Римская империя. Пг., 1923, с. 24. Приведенные слова имеют в тексте книги следующее продолжение: «ими он пользуется для того, чтобы высказать в них свои личные мнения и соображе­ ния». В «Истории римской литературы» М. Шанца, где суммирован весь научный материал, полученный на протяжении XIX века, речи историков прямо характеризуются как «фиктивные» (fingierte), см.: SchanzM. Geschichte der romischen Literatur bis zum Gesefzgebungswerk des Kaisers Justinian. 3. Aufl. Munchen, 1909,1. Teil, S. 198. 11 18 Кузнецова Т. И. Римская эпическая историография// Кузнецо­ ва Т. И., Миллер Т. А. Античная эпическая историография. Геродот. Тит Ливии. М., 1984, с. 1 6 3 - 1 6 4 . Цицерон. Переписка. Письма к Аттику, IV, 2. Там же, VI, 3. 20 XLV, 25, 3, где говорится о текстах речей Катона Старшего. 21 Такое понимание исторического труда изложено Цицероном во вто­ рой книге «Об ораторе» (гл. 51 — 64). Убедительной иллюстрацией к нему являются завершающие строки «Жизнеописания Агриколы» Корнелия Тацита (гл. 46): «Благодаря славе, возданной его деяни­ ям, все, что мы любили в Агриколе, все, чем восхищались в нем, остается ныне в душах людских и останется в них на бесконечные времена; ведь многих, ушедших в прошлое, забвение поглотило так, будто и не были они в свое время знамениты и могуществен­ ны. Агрикола же, раз мой рассказ воссоздал^его и передал потомст­ ву, пребудет вечно». 22 Гораций. Оды, III, 30, 1. 23 Авл Геллий. Аттические ночи, IV, 18, 3. 19 Историческое сочинение Тита Ливия и Рим его времени 443 24 Mommsen 77i. Die Szipionenprozesse// Hermes, Bd I, 1866, Heft 2, S. 165, Anm. 1 - 2 . 25 Намек на избрание Сципиона в 214 г. в курульные эдилы непосред­ ственно народом, вопреки требованиям трибунов, указывавших, что он еще не достиг возраста, установленного законом для занятия этой магистратуры. 26 Проперций, IV, 1, 131 — 132. 27 Тацит. Анналы, I, 1, 1. 28 Светоний. 29 Там же, 78, 2. 30 Тацит. История, I, 16, 1. Жизнеописание двенадцати цезарей. Божественный Юлий, 77. 31 Светоний. Жизнеописание двенадцати цезарей. Божественный Юлий, 80, 3. 32 Дион Кассий. Римская история, 53, 15. К сходным выводам ста годами раньше приходил Тацит: «После битвы при Акции в интересах спо­ койствия и безопасности всю власть пришлось сосредоточить в руках одного человека» (История, I, 1, 1), такое же свидетельство — в «Ан­ налах» (I, I, 1). Тонкий и глубокий анализ вводных глав «Анналов», показывающий, насколько ясно видел Тацит монархическое содер­ жание принципата Августа, в работе: Ceauqescu P. L'image d'Auguste chez Tacite // Klio, Bd 56 [1974], p. 138—198. До сих пор, кажется, не было отмечено, что приведенная мысль, а во многом и формулировка Тацита восходят к Цицерону, то есть отражают восприятие событий современниками: «Состояние республики было таким, что ею по не­ обходимости должен был управлять и о ней заботиться только один человек» (О природе богов, I, 7. Пер. М. Рижского). 33 Машкин П. А. Принципат Августа. М.;Л., 1949, с. 100 — со ссылкой на Эд. Майера. 34 Тацит. Анналы, II, 25. зь Дион Кассий. Римская история, 53, 17. 36 Цицерон. О государстве, III, 34. 37 Плутарх. Серторий, XXVII; Помпеи, XX; Аппиан. Гражданские вой­ ны, I, 115. 5 3 4 - 5 3 8 . 38 Плутарх. Помпсй, XXII, 4. 39 Светоний. Жизнеописание двенадцати цезарей. Божественный Ав­ густ, 53. 40 Там же, 56. 41 Деяния божественного Августа, I, 1. ОБРАЗ РИМА В СОЧИНЕНИИ ТИТА ЛИВИЯ Эпопея, рассказанная Титом Ливием в «Истории Рима от основания Города», содержит не столько собственно историю Рима, сколько его героический образ. Читая предыдущий очерк, мы убедились, что такой характер повествования был задан историку объективно — содержани­ ем его эпохи. Насколько был этот образ также и субъективно пережи­ тым — обусловлен жизненным опытом Ливия, а главное — как соотно­ сился он с исторической реальностью Древнего Рима? По контрасту с бурями времени жизнь Ливия поражает своим внеш­ ним спокойствием. В предшествующем очерке мы видели, как трагиче­ ским сломам в ходе гражданских войн соответствовали спокойные и вполне традиционные перемещения историка из одного семилетнего био­ графического цикла в другой. В Риме к концу 30-х годов мы застаем его вполне устроенным семейным человеком ! , которому полученное в Патавии прекрасное образование и, по-видимому, уцелевшее во всех конфис­ кациях и проскрипциях состояние давали возможность полностью погру­ зиться в ученые занятия. От них он уже не отвлекался до конца своих дней. Писал философские диалоги и сочинения по риторике2, а пример­ но с 26 г. отдался работе над исторической эпопеей. Литературный труд поглощал Ливия целиком — ни о каких его общественных выступлениях, ни о каком участии в политической деятельности или о почетных магист­ ратурах, которые бы он занимал, ничего не известно. В 14 г. н. э. он вер­ нулся в родной Патавий — поступок тоже малооригинальный: проведя активную жизнь в столице, под старость возвращались на родшгу многие выходцы из муниципиев и колоний. Туг он продолжал работать до по­ следнего вздоха, написал еще, полностью или частично, 22 книги и скон­ чался в четвертый год правления императора Тиберия в возрасте 76 лет. Эпопея, им созданная, авторского названия, кажется, не имела, или, во всяком случае, оно не сохранилось. То был труд в 142 книгах, осве­ щавших события в Риме и на фронтах бесчисленных войн, которые он вел, начиная от времен легендарных, предшествовавших возникновению Города (согласно традиции в 753 г.), и до смерти пасынка Августа Друза в 9 г. н.э. Труд делился на тематические разделы по десять или иногда по пять книг в каждом. Такие группы книг (их принято называть соответст­ венно декадами или пентадами) публиковались автором отдельно по мере их написания. До наших дней сохранились три полные декады — I, III, IV и одна неполная — книги 40—45. В своей совокупности они охватывают Образ Рима в сочинении Тита Ливия 445 события до 293 г. и с 218-го по 167-й. Мы, однако, имеем некоторую воз­ можность судить и о несохранившихся книгах, т. к. почти к каждой из них была сделана еще в древности так называемая периоха — аннотация, кратко передававшая не только основные факты, но и авторскую их оценку. От некоторых книг сохранились также более или менее про­ странные фрагменты. Сочинение Ливия переписывалось (обычно по де­ кадам) в древности вплоть до V века. К копиям именно этого столетия восходят основные рукописи; они датируются XI веком. Первоиздание появилось в Риме около 1469 г. без книг 33 и 41—45. Жизнь Ливия производит впечатление сосредоточенной, кабинет­ ной, мало связанной с пульсом времени. «У историка Рима нет исто­ рии», — констатировал в XIX веке автор одной из первых научных монографий о нашем авторе3. Были, однако, у этой жизни свои чер­ ты, заставляющие доверять подобному впечатлению не до конца. Первая из таких черт связана с родиной Ливия — Патавием и с той об­ ластью — Циркумпаданой, центром которой этот город был. У римляни­ на, говорил Цицерон, две родины4. Одна — великая и славная республи­ ка Рима, гражданином которой он является и которой обязан беззаветно служить на поприще гражданском и военном. Другая — местная община, поселение или город, где он появился на свет, в чью почву уходят корни и традиции его рода, где веками сплачивались воедино местные семьи, на поддержку которых человек будет опираться всю жизнь, и в юности, и в старости, и живя в Риме, и воюя на далеких границах. Связь с родной об­ щиной носила не только практический характер, но и духовный, нравст­ венный. В связях патавинцев со своей родиной этот последний элемент играл особенно значительную роль. Происхождение из Патавия ассоции­ ровалось с нравственной чистотой5, старинной солидарностью граждан­ ского коллектива и патриархальностью нравов, в нем царившими, с вер­ ностью традициям республиканской свободы. В проскрипциях триумви­ ров гибли, как мы помним, тысячи людей — жажда даровой наживы тол­ кала на путь безнаказанных преступлений весьма многих, но прежде все­ го богачей из сословия всадников, стремившихся округлить и умножить свое достояние, достичь сенаторского ценза в миллион сестерциев. В Патавии в эти годы проживало 500 всадников, больше, чем в любом городе Италии, кроме Рима, но, как специально отмечали современники6, гражданские войны не пробудили здесь проскрипционных страстей и жажды шального преступного обогащения. В 41 г. легат Антония (и бу­ дущий историк и оратор) Асиний Поллион во главе значительной армии подошел к Патавию, потребовал денег и оружия и получил отказ от ста­ рейшин города. Тогда он «обратился через их головы к рабам, обещав им свободу и вознаграждение за донос на господ. Но рабы не последовали этому призыву, предпочтя верность господам свободе» 7. 446 ГУ. Древний Рим. На вершинах духовной культуры Город с такими нравами не мог сочувствовать политике принцепсов, в которой на протяжении всего первого столетия существования нового строя столь важную роль играли террор по отношению к аристократиче­ ским семьям республиканского происхождения, подавление в сенате оп­ позиции, исповедовавшей стоицизм и «тайную свободу», вытеснение ста­ рых римских и италийских семей провинциальными. Отсюда, из Патавия, происходил вождь «последних республиканцев» Гай Кассий Лонгин; здесь, в своем родном городе, возрождал полузабытые древние местные обряды и культ свободы Тразея Пет — глава стоической оппозиции в се­ нате при Нероне 8; как показали просопографические исследования по­ следнего времени, ядро сенатской оппозиции Домициану в 80—90-е гг. I в. н.э., с ее культом героев республики, Брута и Кассия, составляла группа сенаторов из Патавия и его окрестностей 9. Ливии сформировался в этой атмосфере, она не могла не сказаться в его творчестве, как бы ни старался он держаться в стороне от политики, от борьбы цезарианцев с республиканцами, партий вообще. Он лишь дважды и мельком упоминает Цезаря (1, 19), восхваляет Брута и Кас­ сия 10, не берется решить, принес ли Цезарь Риму больше пользы, чем вреда и ; император Август, не обинуясь, хотя и в шутку, называл Ливия «помпеянцем» ,2. Римская республика выступает в его историческом тру­ де как благо и ценность, гражданские войны, окончательно ее разрушив­ шие и поглотившие, — как позор и бедствие, а становящийся император­ ский строй, если рассматривать его в виде альтернативы республике и ее замены, — как нечто весьма сомнительное. Тот факт, что «История Рима от основания Города» сохранилась лишь на треть и что пропали именно те книги, где должна быть идти речь о кризисе республиканского строя, не может поколебать наш взгляд на Ти­ та Ливия как на истинного патавинца — историка и защитника республи­ ки римлян, а на его труд как на апологию этой республики, — взгляд к то­ му же общепринятый, господствовавший и среди римских писателей, и в культурной традиции позднейшей Европы. Пропавшие книги не могли противоречить этому взгляду. Сам Ливии говорил в предисловии — и, та­ ким образом, имел в виду свой труд в целом, — что залогом и причиной успехов и роста Рима, его исторического величия является республикан­ ское устройство. Историк Кремуций Корд, который жил при Тиберии и, следовательно, ссылаясь на Тита Ливия, имел в виду труд его в полном виде, оправдывал свои симпатии к защитникам республики указанием на «Историю Рима от основания Города» как на свой прецедент13. На первый взгляд прямо противоречит этому выводу другая черта биофафии Ливия — его близость к императору Августу. Такая близость свидетельствуется прямыми и косвенными данными. Среди них упомина­ ние в «Истории Рима от основания Города» (IV, 19) о непосредственном Образ Рима в сочинении Тита Ливия 447 участии императора в работе историка; рассказ Тацита о процессе Кремуция Корда (см. примеч. 12 и 13) указывает на отношения близости и доверия между Августом и нашим автором; Светоний в биографии импе­ ратора Клавдия (41, 1) говорит, что последний много занимался истори­ ей, обратившись к ней по совету Ливия: в пору жизни Ливия в Риме Клавдий, внучатый племянник принцепса, был еще подростком, жил в императорском дворце на Палатине, и если наш историк давал ему сове­ ты, значит, был он близок не только с самим Августом, но и с его семьей. Косвенным подтверждением тесной связи Ливия и рассказанной им эпо­ пеи с императором является выразительное совпадение дат: работа начи­ нается примерно в 27 г. до н. э., то есть в год официального провозглаше­ ния Августа правителем государства; Ливии покидает Рим и возвращает­ ся к себе в Патавий в 14 г., то есть в год смерти своего покровителя. Вряд ли можно также не обратить внимания на то, что Ливии не единственный писатель среди современников, чьей работой Август интересовался и на которую старался влиять; в том же положении находились Вергилий, Го­ раций, Меценат— Ливии, по-видимому, входил в дружеский кружок, члены которого общались с императором постоянно. Близость эта существенна для понимания авторского замысла и обще­ го характера «Истории Рима от основания Города». Благодаря ей корен­ ное противоречие между принципатом как воссозданной и «очищенной» древней республикой Рима и принципатом как прологом к космополити­ ческой монархии, уничтожившей гражданскую общину Рима и ее цен­ ности, оказалось перенесенным внутрь создававшейся Ливнем эпопеи, в его жизнь, мышление и творчество. Известен случай, когда Август в уго­ ду своим монархическим (скажем точнее: протомонархическим) замыс­ лам заставил историка изменить трактовку одного из эпизодов древней истории Города м . Подчинять творчество писателей, вхожих в Палатинский дворец и, в частности, создаваемый ими образ Рима, своим полити­ ко-пропагандистским расчетам было, по-видимому, для Августа опреде­ ленным принципом: несколькими годами позже он так же заставил Гора­ ция написать IV книгу од; не исключено, что сходными мотивами объяс­ няется появление патетического рассказа о комете Юлия в заключении «Метаморфоз» Овидия. Но чем настойчивей слышались в двуедином ис­ торическом образе принципата прагматически-политические мотивы, чем решительнее требовал Август, чтобы поэты и историки, им пестуе­ мые, работали на эстетизацию и возвеличение его единодержавия, тем более отодвигался в дали идеала, окутывался эпическими, легендарными обертонами тот второй, старореспубликанский Рим, с которым принци­ пат был также исторически связан, прославление которого также входи­ ло в программу Августа, но который вызывал у больших художников, его окружавших, патриотизм и поэтическое одушевление не заказные, а ис- 448 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры кренние и потому далеко перераставшие прагматический «социальный заказ» принцепса, — Рим «Энеиды» Вергилия и Рим третьей книги од Го­ рация. Риму Тита Ливия предстояло занять место в том же ряду. В свете всего сказанного выше «штатский» характер биографии Ли­ вия, спокойная и замкнутая размеренность его существования приобре­ тали особое значение. Если, в отличие от предшествующих и современ­ ных ему авторов исторических сочинений, он не командовал легионами и не разоблачал политических противников на форуме, если вообще он лично не участвовал в бурных конфликтах времени, а наблюдал их из за­ менявшего римлянам кабинет прохладного таблина своего дома, то это знаменовало принадлежность его самого и его творчества к новой эре — к наступавшей эре отчуждения государства и политики от повседневной жизни граждан. На протяжении I в. это отчуждение становилось все бо­ лее откровенным и глубоким, и Лонгину, Иосифу Флавию, Тациту пред­ стояло осмыслить его как едва ли не главную черту своей эпохи. Ливию оно давало о себе знать еще отдаленно, но уже непреложно: эпопея, кото­ рую он создавал, все менее могла рассматриваться с позиций непосредст­ венного участника политических битв, она все более отдалялась от них и над ними возвышалась. Явное несоответствие образа, созданного Ливием, реально-повседнев­ ной действительности Древнего Рима не означает ни того, что образ этот представляет собой литературно-художественную фикцию, ни того, что, как некогда полагал Теодор Моммзен, «историческим сочинением в под­ линном смысле слова летопись Тита Ливия не является» 15, ни того, на­ конец, что летопись эта лишена объективного познавательного смысла и тем самым не отражает историческую истину. Начать с того, что образ провиденциального Рима, растущего и наби­ рающего силы, несмотря на все превратности судьбы, и несущего наро­ дам мира более совершенные формы общественной организации и более высокую систему ценностей, — не создание Тита Ливия, а константа культурного самосознания римского народа; уже в силу этого такой образ обладает определенным объективным, а следовательно, и познаватель­ ным значением: история — это не только то, что происходит, а и то, что люди думают о происходящем, и познать ее — значит познать эти события и эти мысли в их нераздельности. По словам Ливия (XXVII, 17), при по­ корении испанских племен в 211—206 гг. Сципион говорил им о том, что цель римского завоевания не захват ради захвата, а, скорее, распростра­ нение в землях, окружающих империю, гражданского мира и граждан­ ской организации, законности и верности договорам 16. Бесчисленные клиентелы, оставленные им в Испании, и переход на его сторону многих племен свидетельствуют о том, что подобным речам соответствовала оп­ ределенная практика. Катон Цензорий в пору своего наместничества в Образ Рима в сочинении Тита Ливия 449 Сардинии в 198 г. строжайшим образом придерживался норм, которые грославлял как обязательные для римского магистрата ,7, — двумя столе­ тиями позже именно они вошли в описанную выше Ливиеву характерис­ тику римской системы ценностей. В 137 г. Тиберий Гракх вел себя под Нуманцией так, будто сознательно старался предвосхитить образ идеаль­ ного римского полководца в изображении Тита Ливия; не случайно биог­ раф Тиберия ссылается в этой связи на эпизод в Кавдинском ущелье, столь ярко и подробно описанный в «Истории Рима от основания Горо­ да» 18. Все слагаемые Ливиева образа Рима и римлянина — хотя и в ти­ пичном для эпохи сочетании с другими чертами, прямо им противопо­ ложными, — безошибочно узнаются в жизни и деятельности некоторых известных персонажей еще и в период предсмертного кризиса Республи­ ки—в провинциальном законодательстве Цезаря или в поведении консу­ ла 74 г. Луция Лициния Лукулла 19. Те же верность законам как основа свободы гражданина, его ответст­ венность перед общиной, почтение к богам, предузнание их воли и следо­ вание ей как залог военных и политических успехов, готовность идти до конца ради достижения целей, намеченных государством, и превосходст­ во римлян в этом отношении над другими народами — все эти черты обра­ за Рима у Ливия непрерывно возвращаются при характеристике римлян, их республики и их истории в речах, письмах и сочинениях Цицерона20. Нельзя забывать также, что в Риме был крайне распространен нацио­ нально-патриотический и исторический фольклор, состоявший из рас­ сказов о подвигах героев былых времен, о сбывшихся пророчествах и чу­ десных знамениях, о неколебимой верности великих деятелей Рима выс­ шим ценностям и законам республики. Такие рассказы назывались «при­ мерами» — exempla, были известны каждому с детства, использовались в речах-— как учебных, в риторических школах, так и реальных, публич­ ных, и оказывали мощное воздействие на подрастающее поколение21. В утверждении нравственных принципов, лежавших в основе подобных «примеров», видел вообще смысл исторических сочинений Тацит22. Не­ которые сборники exempla сохранились. Едва ли не самым значительным среди них был составленный Валерием Максимом во второй четверти I в. н. э. и носивший название «О достославных деяниях и изречениях» в девяти книгах 23. Собранный здесь огромный материал, покрывающий всю историю Рима, явственно говорит о том, что в традицию римской славы, призванную воспитывать народ, первыми отбирались «деяния и изречения», утверждавшие в качестве главных, образцовых свойств рим­ ского племени все те же Ливиевы доблести, все те же слагаемые выпи­ санного им образа: благочестие, веру в знамения и их толкование, в силу и строгость обрядов (книга I), преданность законам, сыновнему долгу, воинской дисциплине (книга II), выдержку и упорство в достижении по15-199 450 IV. Древний Рим. На вершинсх духовной культуры ставленной цели (книга III), строгость нравов, умеренность, предпочте­ ние старинной бедности кричащему богатству (книга IV) 24. Есть и другие соображения, по которым расхождение между фак­ тами, с одной стороны, и образом Рима, созданным Титом Ливнем с опорой на нравственную и культурную традицию, с другой, не может характеризовать этот образ как субъективную фантазию историка. Факты, опровергающие эту традицию и этот образ, конкретны, ло­ кальны, непосредственно жизненны и в этом смысле точны. Но су­ ществует историческая точность и иного рода — точность итоговой ха­ рактеристики, точность в определении роли, сыгранной данным наро­ дом и его государством в общем развитии человека. Как ни странно, но при таком «итоговом» подходе картина, нарисованная Ливнем, оказывается весьма точной — вопреки, казалось бы, конкретным, ло­ кальным и непосредственно жизненным фактам, ее опровергающим. Когда Европа оглядывается на римские истоки — или, скажем точ­ нее, на римский компонент — своей государственности и культуры, три обстоятельства выступают на первый план как абсолютно очевид­ ные и непреложные. Прежде всего — факт, что, начавшись как незначительное поселе­ ние, где сселились несколько враждующих и нищих разноплеменных групп, Рим веками шел к своей провиденциальной цели, втягивая в свою орбиту один за другим города, племена, народы, страны, и кон­ чил как мировая держава, раскинувшаяся от Гибралтара до Персид­ ского залива и от Шотландии до порогов Нила. Так что же делал Ли­ вии, вводя эту тему в свой рассказ в качестве одной из главных, — искажал историческую истину или обнаруживал ее, раскрывая все­ мирно-исторический смысл описываемого процесса? Могут ли, далее, непрестанные нарушения законов в жизни римского общества опровергнуть утверждения Ливия о законности как фундамен­ те этого общества, если наследники Рима, страны Западной Европы, ос­ новывали и основывают до наших дней свое правосознание и правопоря­ док на принципах римского права, вобравших в себя также и опыт рес­ публиканского законотворчества? Любая система права, чтобы быть дей­ ственной, должна справ, пъся с коремным противоречием между стабиль­ ностью законов как основой их авторитета и способностью тех же зако­ нов меняться под влиянием обстоятельств как основой их жизненности и эффективности. Хищные богачи, столь часто оказывающиеся во главе республики, корыстно злоупотребляли и консерватизмом римских право­ вых установлений, и их зависимостью от обстоятельств. Ливии, стремясь подчеркнуть правовое совершенство республики, действительно подчас вуалировал выразительные детали подобных эпизодов 25. Но ведь он же столь подробно передал речи народного трибуна Канулея, консула Марка Образ Рима в сочинении Тита Ливия 451 Катона, его противника трибуна Валерия, которыми обосновывалось принципиальное решение обозначенного выше коренного противоречия, причем решение, с одной стороны, реально воплощенное в структуре римского права с его сочетанием законов, преторских эдиктов и disciplina maiorum M, а с другой — отлившиеся в такие чеканные формулировки, что их как образец воспроизводили классики философии права еще в XIX столетии27. Другое коренное противоречие права — противоречие между норма­ ми, обеспечивающими интересы общественного целого, и защитой инте­ ресов личности. Покушения на интересы общественного целого были в Риме обычной практикой, а защита интересов личности — выборочной и непоследовательной. Но ведь нельзя забывать, что сам принцип подобно­ го равновесия и усмотрение в нем главного смысла права были величай­ шим открытием античного мира, получившим теоретическое обоснова­ ние и известное практическое воплощение в Греции, но ставшее основой общественного мировосприятия в Риме и отсюда определившее теории естественного права в Европе XVII—XIX вв. Равновесие такого рода до сих пор образует основу всякой демократии, всей концепции прав чело­ века. В Риме оно зиждилось на взаимоопосредовании божественного ми­ ропорядка, fas, и специфически римского понятия jus, которому совре­ менный исследователь дает следующее весьма точное определение. «В Ри­ ме jus понимали и переживали как предельно широкую область, возник­ шую после отграничения всех частных областей, личных или коллектив­ ных. Jus — это то, на что каждый может претендовать в силу и в меру своего социального положения. Он представляет собой, другими слова­ ми, совокупность прав и обязанностей, принадлежностей и ответствен­ ностей, присущих каждому человеку исходя из его социального предназ­ начения» 28. Римское право возникало из совокупности jura каждого гражданина и каждой группы населения, т. е. по природе своей носило, во-первых, социально равновесный характер, во-вторых, объединяло правовой принцип с принципом сакральным. Когда Ливии говорил, что «Город, основанный силой оружия, основался заново на праве, законах и обычаях» (I, 19, 1), он о^юрмулировал положение, не только несогласное с очень многим в жизни Рима, но и подтверждаемое стереотипами в мышлении его граждан и судьбой его наследия. Наконец, последнее обстоятельство, которое нельзя не учитывать, оценивая степень соответствия описанного Ливнем образа Рима объек­ тивной исторической реальности, связано с романизацией. Под романи­ зацией принято понимать процесс создания на территориях, завоеванных Римом или подчиненных его влиянию, особой цивилизации, в которой исконные туземные элементы взаимодействовали с римскими, сливаясь с ними в двуединый хозяйственный, административно-праповой и куль><£ + 452 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры турный организм. Одним из основных средств романизации была дина­ мичная и многоступенчатая система римского гражданства; предоставляя право своего гражданства и привилегии, с ним связанные, в разной степени тем или иным городским общинам, племенам и провинциям, подстрекая их соревноваться на службе Риму за переход с низкой ступени гражданства на более высокую, римляне создавали решающий стимул романизации. Завоевание было лишь началом. Главное шло дальше — вживание римского в местное, с-живание покоренных и покорителей. Как принцип, как тип гражданства и цивилизации, как форма взаимодей­ ствия с окружающим миром, романизация вытекала из самой природы римской гражданской общины и проявлялась уже на ранних этапах ее истории. В образе республиканского Рима, выписанном Ливием, эти на­ чала обнаруживаются уже совершенно ясно. Говоря об организации римской власти в городских общинах Италии, на испанских и галльских территориях, на Востоке, историк не скры­ вает роли завоеваний, рассказывает о массовом истреблении побеж­ денных, о протестах городов и народов, лишаемых своей самостоя­ тельности, но, как обычно, акцент у него лежит на устанавливаемом в конечном счете согласии29. Расхождение между жестокой правдой и гармонизующей тенденцией в угоду Образу налицо, но в итоговой ис­ торической ретроспекции оно и здесь оказывается сосуществующим с уловленными Ливием самыми общими линиями развития, которые, продолжаясь все дальше и дальше в будущее, выявляли вполне реаль­ ный исторический смысл процесса. Он был изначально присущ рим­ ской гражданской общине, хотя и развернулся полностью в эпоху Ранней империи, когда стало окончательно ясно, что на одно — два столетия, вплоть до конца собственно античного Рима, превращение примыкающих к нему земель в провинции означало для населявших их народов выживание, стабилизацию и рост производительных сил. Примечательно, что положение это признавалось не только апологета­ ми империи30, но и авторами, остро чувствовавшими все пороки Ри­ ма, весь грубо насильственный характер его владычества31. Образ Рима, запечатленный в эпопее Тита Ливия, находится, как выясняется, в особых отношениях с действительностью: жизнь Города и повседневное его бытие рассматриваются в большей мере через его традиционную систему ценностей, чем сами по себе, в их прямой и непосредственной данности; в результате созданный образ видоизменя­ ет представление об этой жизни и этом бытии в соответствии с иде­ альной нормой и на уровне непосредственной общественно-историче­ ской эмпирии не может рассматриваться как фактически им адекват­ ный; в исторической ретроспекции обнаруживается, однако, что сама такая норма не только отклоняется от общественной реальности, но Образ Рима в сочинении Тита Ливия 453 также отражает глубинные тенденции ее развития и в свою очередь отражается в них, а ориентированный на нее образ, созданный Титом Ливием, бесспорно представляет историческую действительность, но так, что на первый план выходят взаимосвязь и взаимодействие об­ щественной реальности и общественного идеала. В этих условиях предмет изображения в «Истории Рима от основания Города» приходится квалифицировать не как образ, а как общественноисторический миф: в образе главное — творческая фантазия, сформирую­ щая его в соответствии с мировосприятием автора; в общественно-исто­ рическом мифе — идеализованное отражение реальности, отличное от не­ посредственной данности, но живущее в сознании коллектива и влияю­ щее на его М1фоотношение. В эпопее Тита Ливия мы имеем дело не с од­ ной лишь непосредственной римской действительностью как таковой и не с одним лишь общественным идеалом римской гражданской общины как таковым, а с объединяющим их римским мифом, 1993 ПРИМЕЧАНИЯ 1 Кто была жена Ливия, не засвидетельствовано, но у историка было по крайней мере два сына — старший, умерший в детстве (Inscriptiones Latinae Selectae / Ed. H. Dessau. Berlin, 1954, 2919), и млад­ ший, известный как автор сочинений по географии. Кроме того, была замужняя дочь: зять историка Л. Магий упоминается в «Контроверсиях» Сенеки-ритора (X, пред. 2). 2 См.: Л. Анней Сенека. Нравственные письма, 100, 9; Сенека-ритор. Контроверсии, IX, 24, 14, 25, 26; Квинтилиан. Наставление в ора­ торском искусстве, X, 1, 39; 2, 18. 3 Taine H. Essai sur Tite Live. Paris, 1874, p. 1. 4 Цицерон. О законах, II, 5. 5 Плиний Младший. Письма, I, 14, 6; Марциал, XI, 16, 8. 6 Страбон, V, 1, 7. 7 Немировский А. И. У истоков исторической мысли. Воронеж, 1979, с. 181 со ссылкой на Макробия (Сатурналии, I, II, 22). 8 Тацит. Анналы, XVI, 21, 1 и многочисленные комментарии к этому весьма темному месту — Borszdk St. P. Cornelius Tacitus. Stuttgart, 1968, Sp. 380; гораздо убедительнее в издании: Р. Cornelius Tacitus erklart von Karl Nipperday. 5. Aufl., Bd II. Berlin, 1892, ad loc. Cp. также: CIL, V, 2787. 9 Koestermann E. Tacitus und die Transpadana // Athenaeum, vol.43 (1965), fasc. I—II, в первую очередь — S. 167—175. 10 Тацит. Анналы, IV, 34. 454 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры 11 Сенека. Вопросы изучения природы, V, 18, 4: «Как многие говорили в народе об отце Цезаря, а Тит Ливии закрепил и в письменном ви­ де, нельзя решить, что было лучше для государства — производить ему на свет сына или нет». 12 Тацит. Анналы, IV, 34, 3. 13 Там же. 14 Dessau H. Livius und Augustus // Hermes, Bd 41 (1906), H. 1. 15 Mominsen Th. Die patricischen claudier // Romische Forschungen, Bd I. B[erlin], 1864, S. 289. 16 Ср.: XXVI, 49—51; XXVII, 17—20; XXVIII, 1—4. С этой точки зре­ ния весьма примечательно поведение Сципиона при обсуждении после Замы условий мирного договора с Карфагеном и его аргу­ ментация — Аппиан. Римская история, VIII, 65. 17 Плутарх. Катон, 6; ср. признание самого Катона: Oratorum Romanorum Fragmenta/ Edidit H. Malcovati, ed. 4, t. I. Torino, 1976, fragm. 174. Перевод см. в кн.: Трухина Н. Н. Политика и политики «золотого века» Римской республики. М., 1986, с. 179. 18 Плутарх. Тиберий Гракх, 5—7. 19 О воинском таланте Лукулла и личном его участии в воинских под­ вигах, о его верности законам и dementia, благочестивой предан­ ности старшим, говорится в таком значительном количестве источ­ ников, что сомневаться в сообщаемых сведениях не приходится. С точки зрения соответствия Ливиевой модели образцового римляни­ на важнее других Беллей Патеркул. II, 33; Дион Кассий. 36, 16; Плутарх. Лукулл, I, 2; II, 28; Цицерон. Брут..., 222. 20 Цитаты и комментарий см. в работе автора «Историческое простра­ нство и историческое время в культуре Древнего Рима» (Культура Древнего Рима, т. II. М., 1985). 21 Об этом прямо говорят оба эпитоматора Валерия Максима (о нем см. ниже в тексте), чьи труды дошли до нас, — Юлий Парис (IV в. н. э.) и Януарий Непотиан (VI в. н. э.). 22 Тацит. Анналы, III, 65, 1; Ср.: Жизнеописание Агриколы, 1—3. 23 О популярности книги Валерия Максима говорит интенсивное ис­ пользование ее позднейшими римскими авторами, необычно боль­ шое количество рукописей и, наконец, наличие эпитом, авторы ко­ торых специально рекомендуют ее в качестве пособия при состав­ лении речей. См.: SchanzM. Geschichte der romischen Literatur, 2. Teil, 2. Halfte. Munchen, 1901, S. 196—201. 24 Доказательству той мысли, что, создавая свод нормативных римских доблестей, Валерий Максим крайне широко использовал Ливия, по­ священа специальная работа известного знатока его творчества А. Клотца (см.: Hermes, Bd 44, 1909, S. 198—214). 25 Очень ясно, например, при описании поведения Сципиона Африкан­ ского (XXXVIII, 50 и след.) после предъявления ему обвинения в присвоении контрибуции царя Антиоха. Источник, отраженный у Образ Рима в сочинении Тита Ливия 455 Авла Геллия (IV, 18) и считающийся наиболее аутентичным (MommsenTii. Die Scipionenpiozesse// Hermes, I, [1866), S. 166), содержит рассказ о сенаторском заседании, в котором Сципион пор вал на глазах у всех документы своей финансовой отчетности. Ли­ вии переносит всю сцену на форум и опускает рассказ о демонстра­ тивном своеволии героя. 26 Закон (lex) в Риме на практике мог быть изменен полностью или частично и мог быть отменен, но в идеале и в принципе рассматри­ вался как волеизъявление народа, а потому как вечный и неруши­ мый, это явствовало из этимологии слова, восходившего к сакраль­ ному понятию reg-(откуда тех — 'царь и жрец*), из фиксации тек­ ста принятого закона на «вечном» материале — камне или бронзе, из существования определенного типа законов, не подлежавших от­ мене. В отличие от leges, принимавшихся народным собранием, edicti объявлялись претором в начале его магистратского года и со­ держали как положения предшествующих преторских эдиктов, так и те новые положения, которыми он собирался их дополнить и ру­ ководствоваться на протяжении своей магистратуры, — «совершен­ но оригинальный и единственный в своем роде источник права, ни в каком другом законодательстве он больше не встречается» (Бартошек М. Римское право. М., 1989, с. 116). Наконец, discipline maiorum или mos maiorum, 'нравы предков', представляли собой со­ вокупность прецедентов; они не были обязательны, но определяли подход к каждому данному случаю, наиболее соответствовавший традициям и обычаям народа. Сжатую, ясную и точную характе­ ристику этой структуры римского права см. в книге: Stockton D. Ci­ cero. A Political Biography. Oxford, 1971 (reprint 1978), p. 22. Соче­ тание стабильности и изменяемости римских законов у Ливия под­ черкнуто (см.: VII, 17, 12; IX, 33, 9). 21 Гегель Г. В. Ф. Философия права. М.; Л., 1934, с. 28—29. ^Meslin M. L'Homme roniain des origines au l e r siecle de notre ere. Paris, 1978, p. 23. 29 См., например, Историю покорения латинских городов (VIII, 8—14), которую Ливии завершает общей характеристикой мотивов, принци­ пов и итогов романизации, (§ 13, 11 —18); показателен рассказ о по­ корении и послевоенной организации Сиракуз (XXV, 31) и мн. др. 30 Прежде всего Элием Аристидом во второй четверти II в. н. э. — см. его «Римскую речь» з целом и особенно главы 59—60; в конце Импе­ рии — Рутилием Намацианом в поэме «О возвращении» (I, 63—66). 31 Тацит— см. его «Жизнеописание Агриколы» (21, 2), «Историю» (IV, 73—74), «Анналы» (XI, 24) и, что особенно примечательно, ненави­ девший римскую власть отец церкви Тертуллиан — «О душе» (30). ЛИВИИ И ИСТОРИЧЕСКИЙ МИФ Общественно-исторические мифы представляют собой особую универ­ сальную реальность истории. Они возникают оттого, что никакое об­ щество не может существовать, если основная масса его граждан не готова выступить на его защиту, спокойно подчиняться его законам, следовать его нормам, традициям и обычаям, если она не испытывает удовлетворения от принадлежности к его миру как к своему. И напро­ тив того — общество сохраняет жизнеспособность лишь там, где у граждан есть убеждение в осмысленности его норм, в наличии у него своих ценностей и потенциальной их осуществимости, в значительнос­ ти его традиций. Между тем эмпирическая действительность как она есть никогда не дает для такого убеждения непосредственно очевидных и бесспорных оснований, поскольку она никогда не совпадает с той, какую хотелось бы видеть, и интересы каждого никогда не могут про­ сто и целиком совпадать с общими. Неизбежно возникающий зазор если не исчезает, то отступает на задний план лишь там, где человек способен верить в свое общество и в его ценности, разумеется, исходя из жизненных обстоятельств^ но в конечном счете как бы и поверх них. Содержание такой веры «поверх жизненных обстоятельств», всего подобного восприятия своего общества в целом и возникающий отсю­ да его облик и образуют его миф 1. Общественно-исторические мифы характеризуются рядом пригнаков: они возникают в связи с условиями жизни, но ими не исчерпывают­ ся, сосредоточены в общественном сознании и самосознании и в этом смысле обладают высокой степенью самостоятельности; мифы характе­ ризуют данное общество как воплощение его ценностей, заставляя видеть в негативных сторонах действительности реальный, но допускающий и даже предполагающий преодоление фон 2; как часть общественного со­ знания, мифы активно влияют на самочувствие и поведение личностей и масс; в отличие от пропагандистских фикций, эксплуатирующих мифы, но создаваемых искусственно и ad hoc, влияние такого рода основано на глубинных свойствах общества и характерных для него устойчивых соци­ ально-психологических структурах; соответственно, воздействие общест­ венно-исторических мифов на обществешгую практику обнаруживается особенно очевидно в пароксизмальные моменты жизни социума или, на­ против того, при рассмотрении длительных периодов в его развитии и ис­ торических итогов этого развития. Ливии и исторический миф 457 Мифологическая материя исторического процесса одновременно и очевидна, и трудноуловима. Где, например, в повседневной, непосред­ ственной действительности средневекового феодального общества, гру­ бого, жестокого и невежественного, вечно полуголодного и ленивого, размещаются рыцарская честь и рыцарская любовь, пламенная хрис­ тианская вера, идеал вассального служения до гроба? Казалось бы, нигде, все это красивые выдумки, существовавшие только в грезах, мистических видениях и рыцарских романах, да веками позже — в со­ чинениях романтиков. Так-то оно, может быть, и так, но иедь и впол­ не реального, доподлинного средневековья без них нет. Непонятным остается многое в крестовых походах, а значит, в их экономических и социальных последствиях, в народных ересях, окрасивших политиче­ скую жизнь целых стран, в практических трудностях перехода от фео­ дального мира к миру государственной централизации, да и сам миф Средних веков, воссозданный романтиками, как выясняется при бли­ жайшем рассмотрении, не такая уж выдумка, а, скорее, сублимация реальности, и дальнейшая жизнь его в духовной традиции Европы — тоже вполне объективный факт, раз он отозвался столь многим в по­ литических судьбах европейских стран в Новое время. Наследие каж­ дого общества — часть его мифа, а тем самым и его истории. Только и именно в античности, однако, миф укоренен так глубоко в исторической жизни, так сильно пронизывает все ее сферы. Причи­ ны этого были указаны в предыдущих очерках в иной связи. Припом­ ним их. Античный мир принадлежал к тому этапу исторического раз­ вития человечества, на котором у общества еще не было возможности развиться за пределы такого простого общественного организма, как гражданская община. Община поэтому постоянно в том или ином ви­ де сохранялась, а нормы, на которых она была основана, играли роль сложившегося в прошлом, но неизменно актуального и непреложного образца. Хозяйственное и социально-политическое развитие, однако, как бы оно ни было ограничено, происходит неизбежно в любых усло­ виях, и именно оно вело к усложнению и обогащению общества, тре­ бовало выхода за пределы общины, разлагало ее и подрывало ее нор­ мы. В результате они выступали одновременно как постоянно усколь­ зающая из жизни и постоянно в ней присутствующая и ее формирую­ щая сила — т. е. как миф. Историческая действительность античного Рима существует лишь как живое неустойчивое противоречие эмпирии и мифа, как их пластическое, осязаемое, непосредственное единство. Два примера в пояснение и подтверждение сказанного. Важным слагаемым римского мифа были идеализация бедности и осуждение богатства. В государстве, ведшем непрерывные войны, на­ копившем неслыханные сокровища и ставившем общественное прод- 458 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры вижение человека в прямую зависимость от его ценза, т. е. от его умения обогащаться, осуждение стяжательства должно было выглядеть противоестественным вздором. Должно было, но, по-видимому, так не выглядело. Высокий ценз был не только преимуществом, но и обязан­ ностью взысканного судьбой человека больше отдавать государству — лишение equus publicus, например, воспринималось не как облегчение, а как позор3. С того момента как богатство Рима стало очевидным фактором государственной жизни и до самого конца Республики, пе­ риодически принимались законы, делавшие обязательным ограничение личных расходов4. Их повторяемость показывает, что они не исполня­ лись, но ведь что-то заставляло их систематически принимать. Мора­ листы и историки прославляли героев Рима за бедность; в доказатель­ ство принято было говорить, что их земельный надел составлял семь югеров (примерно 385x500 м) 5 . На фоне имений, занимавших тыся­ чи югеров в, это выглядело не более чем назидательной басней; но при выводе колоний, как выясняется, размер предоставляемых участков был действительно ориентирован примерно на те же семь югеров7, т. е. цифра эта была не выдуманной, а отражала некоторую норму — психологическую и в то же время реальную. По-видимому, бесспорны неоднократно засвидетельствованные демонстративные отказы полко­ водцев использовать военную добычу для личного обогащения 8 — бессеребренничество могло, следовательно, играть роль не только идеала, но в определенных случаях также и регулятора практического поведе­ ния — одно было неотделимо от другого. Точно так же обстоит дело и с еще одной стороной римского мифа. Войны здесь велись всегда и носили грабительский характер, договоры и право на жизнь добровольно сдавшихся сплошь да рядом не соблюда­ лись— такие факты засвидетельствованы неоднократно и сомнений не вызывают. Да, но Сципион Старший казнил трибунов, допустивших раз­ грабление сдавшегося города, и лишил добычи всю армию9; римский полководец, добившийся победы тем, что отравил колодцы в землях вра­ га, до конца жизни был окружен общим презрением 10, никто не стал по­ купать рабов, захваченных при взятии италийского города п . Удачливый полководец считал для себя обязательным построить для родного города водопровод, храм, театр или библиотеку, случаи уклонения от очень об­ ременительных обязанностей в городском самоуправлении отмечаются лишь со II в. н. э., да и то преимущественно на грекоязычном востоке. Прославляемую республику обкрадывали, но оставляемым на века ито­ гом жизни римлянина был cursus, т. е. перечень того, что он достиг на службе той же республике, и т. д. и т. п. Благодаря особенностям биографии Ливия и эпохи, им пережитой, благодаря тому, что на его глазах республика все более явственно стано- Ливии и исторический миф 459 вилась метареальностью, лежавшей вне и над жизнью и в то же время эту жизнь пронизывавшей и формировавшей, он сумел глубже и ярче, чем кто бы то ни было из древних авторов, раскрыть внутреннюю суб­ станцию истории родного города, ее исток и тайну — римский миф. Такой характер «Истории Рима от основания Города» определяет ее актуальность сегодня — актуальность прежде всего методологиче­ скую, научно-познавательную. Чтобы оценить ее, обратим внимание на существующее издавна в европейской культурной традиции проти­ воречие двух обликов Рима — эталона гражданской доблести, героиче­ ского патриотизма, преданности свободе и законам государства, и го­ сударства совсем иного свойства — агрессора, хищнически эксплуати­ ровавшего покоренные народы, закреплявшего сЕое господство слож­ ной системой законов и оправдывавшего его нравственной риторикой «после того, как захватнические аппетиты были удовлетворены»12. Первое из этих представлений, характерное для XVI—XVIII вв., опи­ ралось на самосознание римлян, на образное восприятие их истории и ее деятелей, не предполагало исторической разноприродности изучае­ мого мира и мира историка, а предполагало, напротив того, способ­ ность рассматривать героев Древнего Рима, его учреждения и нравы в свете актуального общественно-политического и культурного опыта. Второе из указанных представлений, характерное для положительной науки XIX—XX вв., основывалось на анализе максимального числа объективных данных, требовало обнаружения общих закономернос­ тей, придающих этим данным системный смысл, и предполагало кри­ тический взгляд на прошлое как на объект, — взгляд, независимый от субъективности историка и от пережитого им опыта. Традиционная точка зрения состоит в том, что подходы эти исключают друг друга, ибо только научно-дискурсивный анализ объективных данных ведет к истине, исторические же реконструкции, исходящие из самосознания прошлого и его мифов, — лишь препятствие на этом пути 13. Феномен Тита Ливия доказывает, что противопоставление это неп­ равомерно, что историческая действительность — это всегда и эмпирия и миф, а познание ее требует проникновения в объективные законо­ мерности, видные как 5ы извне, но также и во внутреннее самосозна­ ние народа в их взаимоопосредовании и единстве. Можно, конечно, объяснять их соединение как искусственное смешение исторической достоверности с химерами: законы против роскоши действительно бы­ ли, но ведь не выполнялись — так стоит ли их учитывать в серьезном историческом анализе? Богатство вызывало осуждение, но ведь только моральное, награбленным же преспокойно пользовались — вот что единственно важно. Обряды очищения граждан, запятнавших себя убийствами и жестокостью на войне, в самом деле представлены у 460 ГУ. Древний Рим. На вершинах духовной культуры римлян с такой полнотой и обязательностью, каких не знал ни один древ­ ний народ, но обряды обрядами, а войны все с теми же жестокостями и убийствами велись ежегодно. Верно, что некогда Сципион наказал ар­ мию за нарушение военного права, — зато сколько полководцев этого не делали... История — это лишь то, что «было на самом деле», wie ез eigentlich gewesen M, и именно ее мы обязаны исследовать и восстановить, а не неуловимый воздух истории - мысли, нормы, стремления, репутации, привычки и вкусы — все, из чего соткан миф времени. Строгость исторического исследования и точность выводов действи­ тельно составляют непременные условия работы историка, и первосте­ пенная задача его действительно состоит в том, чтобы установить, «как было оно на самом деле». Только очень важно понять, что эти строгость и точность обеспечиваются не умением пройти сквозь созна­ ние времени, сквозь его образы и мифы к «некоторому числу очевид­ ных истин» 15, и состоят не в том, чтобы исторических деятелей прош­ лого «выводить на чистую воду» и «срывать с них все и всяческие мас­ ки», изъяв их для этого из атмосферы мифа, а в том, чтобы понять самое эту атмосферу, в ней увидеть людей и события, ибо лишь так-то ведь и «было оно на самом деле». Труд Ливия актуален прежде всего потому, что соответствует этой задаче. Актуален этот труд и еще в одном отношении — культурно-фило­ софском. В глазах каждого следующего поколения ушедшая историче­ ская эпоха живет как амальгама собственного мифа и мифа того вре­ мени, которое на нее смотрит, ее истолковывает, вводит ее в свою культуру. Соответственно, наше время читает римский миф Тита Ли­ вия на свой лад, и было бы важно понять, на какой именно. Мифы XX столетия, через которые воспринимается сегодня повест­ вование Ливия, многообразны, но все объединены одним общим реша­ ющим историческим свойством, тысячи раз описанным, миллионы раз пережитым: личность и целое (общественное, природное, мировое) в них деполяризованы, разведены; экзистенциальный, замкнутый в сво­ ей субъективности человек и отчужденный в своей всеобщности жиз­ ненный мир вечно противостоят друг другу, в то же время остро соз­ навая недопустимость этого противостояния и стремясь его преодо­ леть. Не имея опоры в глубинах действительности, в ее реальной структуре, их единство недостижимо и становится мифом. Сегодня оно предстает в формах ярких и странных, извращенных и трагиче­ ских — в ревущем единстве стадионов и политических митингов, в куль­ те вождей и звезд кино или эстрады, в погружении во все и всех сливаю­ щую воедино национальную или религиозную экстатику 16. Нельзя не ви­ деть, однако, что это лишь результат и крайнее проявление несравненно более широких процессов, уходящих корнями далеко в XIX столетие. Ливии и исторический миф 461 Именно тогда-то начал складываться единый для всего длящегося до сих пор послеромантического периода общий миф эпохи. Он с самого начала строился на том, что личность должна обрести се­ бя в целом, целое должно воплотиться в отдельных, живых людях; но непрерывно возвращающейся реальностью оставалась все та же трихото­ мия: либо самоутверждающаяся давящая мощь обезличенного целого, либо самоуправство субъективности, будь то распоясавшейся и шумной, будь то самопогруженной и тихой — маргинальной, либо, наконец, пре­ краснодушное упование на гармоничное сочетание того и другого в иде­ альном и несколько придуманном единстве «поверх барьеров». Про это, в сущности, вся философия, начиная с Кьеркегора, вся литература, начи­ ная с Достоевского, все религиозные поиски, начиная с Вл. Соловьева, вся наука об обществе, начиная с Дюркгейма, вся поэзия, начиная с символистов и Рильке. Прислушаемся... «Порой испытываешь чувства бесконечной грусти, видя, как одиноко в мире человеческое сущест­ во» 17. «Разрозненность преодолевается стремлением к единству... Этот один, этот трансцендентальный субъект знания уже есть не человече­ ский индивид, но целокупное человечество, Душа мира» 18. «Слишком свободен стал человек, слишком опустошен своей пустой свободой, слишком обессилен своей критической эпохой. И затосковал человек в своем творчестве по органичности, по синтезу» 19. Сопоставление римского мифа и мифа современного общества преж­ де всего выявляет по контрасту ту специфическую природу созданного Ливнем образа, которую можно назвать классической. Если употреблять это слово не как оценку, а как термин, оно обозначает строй жизни и тип творчества, при котором общественные противоречия, и в частности про­ тиворечие личности и гражданского целого, остаются в состоянии неус­ тойчивого, противоречивого единства обоих образующих его полюсов. «Субстанция государственной жизни была столь же погружена в индиви­ дов, как и последние искали свою собственную свободу только во всеоб­ щих задачах целого» 20. Слова эти, сказанные об античной Греции, пол­ ностью приложимы к Древнему Риму, если не к его повседневной дейст­ вительности, то к его мифу — мы убедились в этом, размышляя о чертах образа, созданного Титом Ливнем. Единство индивида и рода задано са­ мой природой человека как общественного животного, и посильная реа­ лизация этого единства в противоречивости и самостоятельности его по­ люсов составляет общую конечную норму бытия homo humanus. Поэтому при всей реальной жестокости римских нравов, при всем неравенстве граждан и грубо материальных мотивах их поведения миф, переданный Европе в «Иегории Рима от основания Города» и так долго живший в ее культуре, обнаруживает на фоне мифов современного мира свой не толь­ ко классический, но тем самым и гуманистический характер. 462 ГУ. Древний Рим. На вершинах духовной культуры Этот же классический гуманизм Ливиева повествования, однако, в свете всего сказанного выше о современной культуре, сквозь которую мы его рассматриваем, предстает и как препятствие для восприятия — роль того синтеза, о котором сегодня «затосковал человек», ни он, ни римская античность в целом, как тип культуры, выполнить не в состо­ янии. Это вторая сторона созданного Ливнем мифа, которую следует иметь в виду, говоря о его значении в наши дни. Прямая и простая адекватность грека или римлянина общественному целому, которая образовывала суть античной классики в жизни и в культуре, не может вернуться в качестве основы мироощущения современного человека, слишком субъективного и самостоятельного, чтобы растворяться в гражданском коллективе и исчерпываться его интересами, Это не его вина и даже не его беда — это просто его историческое свойство. Следствие такого свойства состоит в некоторой отчужденности, кото­ рую мы чувствуем, читая книгу Тита Ливия: она скорее величественна и красива, нежели целительна, волнует нашу «тоску по органичности, по синтезу», но для утоления ее приходится искать источники, ближе расположенные. «Римская история больше не для нашего времени. Мы стали слишком гуманны, и триумфы Цезаря не могут не отталки­ вать нас», — сказал Гёте еще в 1824 году21. Есть тут, однако, и еще одна сторона. В «Истории Рима от основа­ ния Города» классический принцип воплощен не только в идеализованном образе государства и его истории, не только в поведении геро­ ев. Он присутствует также в отношениях автора со своим материа­ лом — отдельного, данного, думающего и чувствующего человека с об­ щенародной эпопеей, которую он создает, и эта сторона Ливневой классики больше, чем какая-либо другая, сохраняет для современного читателя свое значение и обаяние. «При описании древних событий я не знаю, каким образом и у меня образ мыслей становится древним, и какое-то чувство благоговения пре­ пятствует мне считать не стоящим занесения в мою летопись того, что те мудрейшие мужи признавали заслуживающим внимания государства» (XIII, 13, 1—2). Вдумаемся в эти строки. Сведения, которые «мудрейшие мужи признавали заслуживающими внимания государства», — это запи­ си понтификалыюй Великой летописи, объективные, сухие и безликие. Ливии ценит традицию, в них закрепленную, хотел бы воспроизвести ее и потому свое сочинение называет здесь тоже «летопись», annales. Но он уже другой человек. Общеримское «мы», от имени которого ему так хо­ чется вести свой рассказ, осложнено постоянно в нем живущим «я»: «моя летопись», «мой образ мыслей», «препятствует мне считать». Но это «я» не только не разрушает «мы», как будет у Сенеки, и даже не обособляется от него внутренне, как было у Саллюстия и будет у Тацита, а как бы слива- Ливии и исторический миф 463 ется с ним, гармонически и почтительно: «какое-то чувство благогове­ ния» — это в латинском подлиннике et quaedam religio tenet, т. е. букваль­ но: «... и забирает меня некая благоговейная связь». Ога «благоговейная связь» охватывает все сочинение. Она живет в языке — уже не примитивном, жестком языке древних документов, эпитафий и сакральных текстов, говорящих от лица государства, рода или семьи и в этом смысле как бы не имеющих автора, но и не в изощренном, стилизованном, самоценном языке модных мастеров сло­ ва эпохи Цезаря и Августа, так называемых азианистов и аттикистов, у которых самовыражению авторского «я» подчинено вообще все22. Проза «Истории Рима от основания Города» ориентирована на язык Цицерона и следует его наставлениям, согласно которым стиль должен быть «ровным, плавным, текущим со спокойной размеренностью»23: «слог такого рода, как говорится, течет единым потоком, ничем не проявляясь, кроме легкости и равномерности, - разве что вплетет, как в венок, несколько бутонов, приукрашивая речь скромным убран­ ством слов и мыслей» 24. За этот стиль, где в спокойном, объективном течении рассказа так различим авторский тон, хотя он как бу;гго бы и «ничем не проявля­ ется, кроме легкости и равномерности», особенно ценили Ливия в древности. Среди сохранившихся отзывов о нем римских писателей полностью преобладают те, что касаются стиля, — как правило, вос­ торженные и, как правило, говорящие не о языке в прямом смысле слова, а о неповторимом тоне книги, сохранившем тип человека и как бы весь особый его жизненный облик. «Стиль Ливия отличается сла­ достной молочно-белой полнотой... И Геродот не счел бы недостойным себя равняться с Титом Ливием, настолько исполнен его рассказ уди­ вительной, радостной и спокойной привлекательности, ясной и ис­ кренней простоты, а когда дело касается речей, в них он красноречив настолько, что и описать невозможно» 25. Та же «благоговейная связь», объемлющая личность автора и на­ родный эпос, им излагаемый, обнаруживается в местах текста, где Ливии прерывает рассказ, чтобы высказаться прямо от себя. «Я-мес­ та» (Ich-Stellen) называли их старые немецкие филологи. Таких мест очень много, и читатель без труда обнаружит их на страницах книги. В большинстве случаев автор вмешивается, чтобы высказать свое от­ ношение к использованным источникам — свое доверие к одним, нео­ добрение других, неуверенность в том, какому из них отдать предпоч­ тение. Мы видели, что по критериям академической науки Нового времени такие признания, не поверяемые обращением к первоисточ­ никам, должны рассматриваться как недостатки. Но мы видели так­ же, что не стоит прилагать к Ливию академические критерии — он 464 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры стоит даже не выше их, а вне их. И в откровенности, в п]юстоте этих признаний достойно внимания не нарушение норм университетской науки (или, во всяком случае, не только оно), а то чувство полной гфинадлежности историка к истории своего народа, которое позволяет ему с наивной и подкупающей естественностью делиться с читателем своими мыслями и сомнениями посреди рассказа о великих событиях и речей знаменитых героев. Но есть в «Истории Рима от основания Города» Ich-Stellen и друго­ го свойства. Не мнением о достоверности прочитанных книг довери­ тельно делится Ливии с читателем, а чувствами и переживаниями. Они никогда не становятся сентиментальными, не противопоставляют автора историческому материалу, а к этому материалу относятся и в нем растворены. Это не лирические отступления, а отступления лироэшгческие с равным акцентом на обоих словах... «Завершив рассказ о Пунической войне, я испытываю такое же облегчение, как если бы сам перенес ее труды и опасности. Конечно, тому, кто дерзко замыс­ лил поведать обо всех деяниях римлян, не подобало бы жаловаться на усталость, окончив рассказ лишь о части из них, но едва вспомню, что шестьдесят три года от Первой Пунической войны до исхода Вто­ рой заняли у меня столько же книг, сколько четыреста восемьдесят восемь лет от основания Города до консульства Аппия Клавдия, пер­ вого начавшего воевать с Карфагеном, я начинаю чувствовать себя подобно человеку, вступившему в море, — после первых шагов по прибрежной отмели под ногами разверзается пучина, уходит куда-то дно, все более необъятным предстает задуманное дело и непрестанно разрастается труд, на первых порах, казалось, сокращавшийся по ме­ ре продвижения вперед» (XXXI, 1, 1—2). Ливия читают без малого две тысячи лет — римские императоры и итальянские гуманисты, герои-революционеры и старые университет­ ские профессора. Последние нам все же ближе остальных — по време­ ни, по интересам, по складу мысли. Да будет же нам дозволено завер­ шить эти заметки словами одного из них. «И еще нечто должно быть положено на чашу весов, склоняя их в пользу нашего автора, — вея­ ние его души, разлитое, подобно тонкому аромату, по страницам кни­ ги. Тепло души позволяет ему говорить о мире преданий и легенд с милой простотой, избегая всякого умничанья, позволяет ему вжиться в величественные религиозные воззрения былых времен и поведать о них набожно и скромно, позволяет обнаружить в истории не одни лишь сухие факты, а и образцы, которым мы можем следовать, и тем сообщить своему труду также нравственный смысл» 26. 1993 Ливии и исторический миф 465 ПРИМЕЧАНИЯ 1 Такое понимание общественно-исторического мифа, с теми или ины­ ми вариациями, широко распространено в современной философ­ ской социологии. См. в первую очередь Durkheim E. Les formes elementaires de la vie religieuse. Paris, 1912; Buber M. Dialogisches Leben. Jerusalem, 1947; Wiener A. J. Magnificent Myth. New York, 1978. См. также критический разбор: Галаганова С. Учение Э. Винера о мифе как средстве массовой коммуникации // Теории, школы, кон­ цепции (критические анализы). Художественная коммуникация и семиотика. М., 1986, а также материалы книги: Гуревич П. С. Со­ циальная мифология. М., 1983. 2 Наглядной иллюстрацией к этой черте общественно-исторического мифа может служить приводимая Ливнем (XLII, 34) речь пожило­ го крестьянина Спурия Лигустина, который, рассказав о своей крайней бедности и об усталости от двадцати двух уже проделан­ ных боевых кампаний, тем не менее объявляет о готовности и дальше служить республике и призывает сограждан <«отдать себя в распоряжение сената и консула и быть всегда там, где вы могли бы с честью защищать родину». 3 Именно с этой целью, например, Катон, будучи цензором, лишил ко­ ня Луция Сципиона, брата Корнелия Сципиона Африканского Старшего (Плутарх. Катон Старший, 18, 1). 4 Оппиев закон 215 г., Орхиев 182-го, Фанниев 161-го, Дидиев 143-го, Лициниев (ок. 131-го?)., Эмилиев (ок. 115-го?). Обсуждение оче­ редного закона этого типа отмечается в середине 50-х гг. до н. э. 5 Таков был размер участка Аквилия Регула, Цинцинната, Мания Ку­ рия, см. у Валерия Максима (IV, 3, 5; 4, 6; 4, 7). e Johne К.-P., KohnJ., Weber V. Die Kolonen in Italien und den uestlichen Provinzen des Romischen Reiches. Berlin, 1983, S. 112 ff. 7 2000 колонистов, переселенных в 183 г. до н. э. в Мутину, получили по 5 югеров, в Парме — по 8 югеров, в Пизавре в 184 г. до н. э. — по 6, в Грависках в 181 г. до н. э. — по 5. См.: Заборовский Я. Ю. Очерки по истории аграрных отношений в Римской республике. Львов, 1985, с. 97. 8 Плутарх. Катон Старший, 10; он же. Эмилий Павел, 28; Авл ГелЛ1Ш, XV, 12 (о Гае Гракхе). * Amman. Ливийская война, 15. 10 Флор, I, 35, 7. Речь идет о войне, которую вел в Азии консул Аквилий против Аристоника в 129 г. до н. э. 11 Согласно сообщению Тацита о взятии Кремоны в 69 г. н. э. (Исто­ рия, III, 34, 2 ) . Для более ранних периодов данные неясны, см.: Brunt P. A. Italian Manpower. Oxford, 1971. 12 Harris W. War and Imperialism in Republican Rome 327—70 В. С Oxford, 1979 (reprint 1986). it 799 466 ГУ. Древний Рим. На вершинах духовной культуры 13 Один из самых выдающихся исследователей античности в наше вре­ мя М. Финли писал об историках, опирающихся на данные рим­ ского мифа: «Они внесли в науку столько от Алисы в Стране чудес, что возникает необходимость ясно высказать некоторое число оче­ видных истин» (Finley М. I. Empire in the Greco-Roman World // Greece and Rome, 2nd Series, vol. XXV, No 1, April, 1978, p. 1. 14 Знаменитый афоризм знаменитого немецкого историка Леопольда фон Ранке (1795—1886). 15 См. примеч. 13. 16 Философско-публицистическая литература последних десятилетий, так видящая наше время, необозрима. Ярче и точнее многих дру­ гих работы П. Бергера; хорошее представление об общей позиции этого автора дает публикация, ему посвященная, в журнале «Соци­ ологические исследования» (1990, № 7, с. 119—141. 17 Kierkegaard 5. Either / O r . , vol. I. Princeton, 1959, p. 21. 18 Булгаков С. H. Философия хозяйства. М., 1990, с. 98. 19 Бердяев Н. Кризис искусства. М., 1918 (репринт 1990), с. 4—5. 20 Гегель Г. Б. Ф. Эстетика, т. II. М., 1969, с. 149. 21 Из беседы с Эккерманом 24 ноября 1824 г. Несколько месяцев спус­ тя, 9 марта 1825 г., Бестужев писал Пушкину: «Мы не греки и не римляне, и для нас другие сказки надобны». 22 Цицерон. Брут..., 325 и след.; Оратор, 25 и след.; Квинтилиан, XII, 10, 16—17. Классические характеристики и оценка обоих направлений и их соотношения в работах: Norden E. Die antike Kunstprosa vom VI. Jahrhundert vor Christi bie in die Zeit der Renaissance, Bd I—II. Leipzig, 1898; Wilamowitz-MoellendorffU. von. Asianismus und Atticismus// Kleine Schriften, Bd III. Berlin, 1969, S. 223 ff.; см. также: Гаспа ровМ.Л. Цицерон и античная риторика // Цицерон. Три трактата об ораторском искусстве. М., 1972. 23 24 Цицерон. Об ораторе, II, 64, ср. Оратор, 66. Он же. Оратор, 21. Квинтилиан, X, 1, 32 и 101. См. также: Тацит. Жизнеописание Агриколы, 10; Анналы IV, 34; Сенека. О гневе, I, 20; Квинтилиан, VIII, 1, 3; Сенека-ритор. Суазории, VI, 22. 26 Schanz M. Geschichte der roniischen Literatur bis zum Gesetzgebungswerk des Kaisers Justinians, 2. Teil, 1. Hafte. Miinchen, 1899, S. 265. 25 РИМСКИЙ ГРАЖДАНИН КОРНЕЛИЙ ТАЦИТ' . . . 1 8 сентября 96 г. в своей спальне был убит приближенными принцепс Домициан — последний из императоров Флавиев. Верховная власть оказалась в руках престарелого сенатора Кокцея Нервы — ос­ нователя династии Антонинов. Правление Домициана было временем роста и процветания империи. Он укрепил армию, много строил, <<а столичных магистратов и провинциальных наместников, — как пишет современник, — держал в узде так крепко, что никогда они не были честнее и справедливее». И в то же время Домициан был извращен­ ным чудовищем, а большая часть его правления — временем жесто­ чайшего террора, направленного против сенаторов и полководцев, фи­ лософов и писателей, против просто порядочных людей. Государствен­ ной необходимости в таком терроре не было. Борьба за власть между сенатской оппозицией и исторически прогрессивным императорским режимом была решена много десятилетий до того; новому строю ник­ то всерьез не угрожал, и бесконечные пытки и казни, ссылки и убий­ ства производили впечатление удручающей в своем однообразии кро­ вавой вакханалии. Вопрос о том, какую из этих двух сторон правления Домициана надо было считать более важной и истинной, возникал уже при его жизни и встал особенно остро после его смерти. Вопрос отнюдь не был академиче- * Мы присутствуем сейчас при новом рождении Корнелия Тацита: после IV, XVI и XVIII вв. — периодов пристального и живого внимания к римскому историку, разде­ ленных столетиями забвения или кропотливого изучения частностей, — он вновь пе­ рерастает цеховые рамки науки о классической древности и начинает вызывать мас­ совый интерес. Может быть, понятным поэтому покажется желание попробовать рассказать о нем не академически, а для всех, написать не статью, а этюд, эссе, ли­ тературный портрет. В выходящих сейчас десятках книг и сотнях статей о Таците проблемы его творчества определяются по-разному; многие из высказанных точек зрения — прежде всего Ф. Клингнера и Р. Сайма — автором предлагаемого этюда учтены и использованы, но главное внимание читателя ему хотелось обратить на вопрос, который рассматривается в литературе не всегда и неполно, — Тацит и проблема исторического развития, второй — Тацит и углубляющееся отделение госу­ дарства от человека в эпоху Ранней империи. Литературное эссе не может содер­ жать детальную разработку такого рода проблем, но его свободная форма помогает представить их непосредственно, в их человеческой осязаемости, как живые вопро­ сы, над которыми бился живой человек. 468 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры ским, ибо из него с необходимостью вытекал другой, прямой и личный, — кем же были те, кто пользовался доверием Домициана, командовал его легионами и фл>тами, строил дороги, управлял финансами, укреплял границы, — подлыми пособниками кровавого тирана или честными, мол­ ча делавшими свое дело солдатами и строителями империи? Большин­ ство современников над этими проблемами не задумывалось. Одни смот­ рели в будущее и готовились выполнять приказы нового императора так же, как выполняли приказы старого. Другие смотрели не в будущее, а в прошлое — храбро поносили ненавистного тирана, вследствие смерти бе­ зопасного, рассказывали о своей приязни к замученным и казненным, на которых еще так недавно писали доносы. Однако в Древнем Риме, как и во всякую эпоху, были люди, которым хочется во всем дойти до самой сути. Они не умели растворяться — ни в бездумной сутолоке повседневных дел, ни в сладком сознании собствен­ ной оппозиционности, волнующей и безопасной. Им надо было во что бы то ни стало понять характер и смысл окружающих событий, дать им по возможности объективную оценку и, исходя из нее, найти на дальнейшее нравственно удовлетворительную линию поведения. Одного из таких лю­ дей мы знаем. £>го и был Корнелий Тацит, сорокалетний сенатор, консулярий и знаменитый в ту пору судебный оратор. Провинциал по происхождению, представитель новой знати, не за страх, а за совесть служившей императорам Флавиям, он всей своей блестящей карьерой был обязан Домициану, его отцу и брату. Долгое время Тацит принимал эту карьеру как награду за свою любовь к Риму и службу ему; теперь он мучительно старался понять, каков же все-таки был объективный смысл его политической и государственной деятельнос­ ти. Чтобы ответить на этот вопрос, он написал в конце 97-го и начале 98 г. свою первую книгу — «Жизнеописание Юлия Агриколы». Агрикола был тестем Тацита, умершим до того за четыре года. Он тоже происходил из новой провинциальной знати, был честен и дело­ вит, в меру умен и не слишком культурен, служил всю жизнь верой и правдой своим императорам, командовал легионом, был консулом, уп­ равлял Британией и привел ее в покорность Риму. Домициан его не­ долюбливал и унижал, но Агрикола до самой смерти не нарушил вер­ ности своему государю — и счастливо избег преследований. Ответ, ко­ торый давала жизнь такого человека на волновавший Тацита вопрос, был ясен. Тацит глубоко ненавидел Домициана, был близок со многи­ ми жертвами его террора и искренне уважал их, но он верил, что кроме отдельных людей и чувств к ним существует res publica — народ и государство, которому надо служить, а так как императорская власть была реальной политической формой этого государства, то надо было служить и ей. Как настоящий римский гражданин, он понимал, Римский гражданин Корнелий Тацит 469 что человек — часть организованного общественного целого и вне от­ ветственности перед этим целым рушатся и утрачивают смысл все об­ щественные ценности. Обо всем этом он сказал на последних страни­ цах своей книги: «Пусть те, кто привык восхищаться противозакон­ ным и недозволенным, знают, что и при дурных государях могут су­ ществовать великие люди, что послушание и скромность, в сочетании с энергией и выдержкой, заслуживают большей хвалы, чем способ­ ность эффектно умереть без всякой пользы для народа и его дела». Найденный ответ был ясен и прост, но только он не был настоя­ щим ответом, и Тацит это чувствовал. В самом деле, о каком реше­ нии нравственной проблемы могла идти речь, если служение государ­ ству, как выяснилось, было неотделимо от служения тирану и его по­ рочным прихотям, если оно требовало забвения всего, что искони счи­ талось в Риме правильным и честным. Не последовательней ли было в этих условиях отказаться вообще от всякого «служения», от всякой го­ сударственной деятельности, удалиться, как выражались в кружке Та­ цита, «под сень дубрав» — inter nemora et lucos? В 98 г. Тацит конча­ ет свою вторую книгу, известную под названием «Германия». — очерк, посвященный общественному строю, религии и нравам древних гер­ манцев, которые, как казалось из Рима, действительно жили под се­ нью дубрав и не знали ни государства, ни насилия и жестокостей, с ним связанных. В пору острого кризиса большой культурно-исторической эпохи обычно возникает мысль о порочности самой культуры, о необходи­ мости вернуться от цивилизации к природе, от разума к интуиции, от трудной самостоятельности индивидуальной духовной жизни к здоро­ вой примитивности массовых реакций. Именно по этой линии и шел тот значительный интерес, который вызывали в Риме эпохи Флавиев Германия и населявшие ее племена. Книга Тацита вносит в это на­ строение совершенно новую ноту. В ней действительно много говорит­ ся о суровой простоте германцев и их образа жизни, об их воинской доблести, о нравственности их женщин, храбрости юношей. Но по ме­ ре чтения становится все более очевидным, что все эти достоинства порождены неразвитостью общественных отношений у германцев, их бедностью, примитивностью их мыслей и чувств. Жизнь их проста по­ тому, что они чужды всего отвлеченного и сосредоточены, как живот­ ные, лишь на удовлетворении простейших бытовых потребностей. Су­ ров их образ жизни, так как они слишком ленивы и невежественны, чтобы создать комфорт, освобождающий время для размышления и творчества. Они доблестные воины, но прежде всего потому, что пита­ ют отвращение к труду и предпочитают грабеж. Словом, их достои­ нства и недостатки порождены их варварством. Идеализация же вар- 470 IV Древний Рим. На вершинах духовной культуры варства, а тем более капитуляция перед ним недопустимы никогда и ни при каких условиях. Тацит это понимал. На заднем плане книги, в ее подтексте, неизменно присутствуют римляне. Тацит часто пишет о добродетелях германцев явно лишь для того, чтобы оттенить пороки своих соотечественников — лживых и ко­ варных, развращенных деньгами, алчных и жестоких. Но пороки эти неотделимы от того, что образует главную силу римлян в их вековом конфликте с германцами, — от богатства их державы, ее развитого государственного строя, от сложной и утонченной цивилизации. Оказывалось, что германцы хороши лишь потому, что плохи, а римляне плохи лишь потому, что хороши. Отношение между государ­ ственной цивилизацией и патриархально-родовым состоянием предста­ ет здесь во всей его диалектической сложности, в его живых противо­ речиях. Среди этих противоречий было одно, имевшее особое значение для развития римской общественной мысли; глубокий и оригинальный его анализ — еще одно важное достижение Тацита в «Германии». Германия играла по отношению к Риму роль антимира. Единствен­ ная в Европе, она в течение уже двух столетий оказывала Риму все возрастающее сопротивление, и через несколько веков ее племенам предстояло утвердиться на развалинах империи. В ней сосредоточива­ лось все, что римляне считали себе противоположным, и прежде всего анархическая, дикая свобода, противостоявшая римскому миру орга­ низации и государственной дисциплины. Постоянная борьба Рима с германцами и предстает у Тацита в «Германии», равно как и в по­ зднейших произведениях, в виде борьбы двух мировых начал — импе­ рии и свободы. Свобода — величайшее благо, которым обладают гер­ манцы. Она их воодушевляет, дает силы сопротивляться угнетению, делает непобедимыми. Но она же — их величайшее несчастье, потому что их свобода — это право каждого племени преследовать лишь свою выгоду, это война всех против всех, царство произвола и грубой силы, в котором нет места безопасности и спокойствию, а следовательно, цивилизации и культуре. Свобода — это варварство. Противостоящая германскому миру Римская империя не знает сво­ боды; в ней царят принуждение и насилие, и вездесущая император­ ская власть гнетет каждого. Но этой ценой приобретается и несокру­ шимая военная мощь Рима, и относительный порядок внутри страны, а спокойствие и порядок — это возможность работать, думать и жить. Цивилизация — это государство. Это соотношение свободы и государ­ ственного принуждения вскоре войдет в большие исторические сочине­ ния Тацита и образует од!гу из основ его философии римской истории. Несмотря на то что по своему материалу «Германия» отличается от всех прочих сочинений Тацита, роль, которую эта книга играет в раз- Римский гражданин Корнелий Тацит 471 витии его мировоззрения, необычайно велика. Она показала, что «уда­ литься под сень дубрав» от времени и его противоречий не дано нико­ му. Истина, говорила книга, не в том, чтобы выбрать, выбор невозмо­ жен, да его, в сущности, и нет; истина в том, чтобы понять реальные противоречия, в которых осуществляются история и жизнь. В свете этих размышлений простая и удобная жизненная концепция, найденная, казалось бы, в «Агриколе», начинала двоиться. Уже в образе главного героя этой книги чувствуется, как его стремление служить им­ ператору для того, чтобы служить Риму, на практике оборачивалось стремлением любой ценой ладить с властями, сохраниться, выжить. Ока­ зывалось, что политическая лояльность плохо согласовывалась с нра­ вственным достоинством. Точно так же жертвы Домицианова террора, рассматривавшиеся с позиций безоговорочной верности императору как пустые фрондеры, при подходе к ним с нравственной точки зрения вы­ ступали как напрасно загубленные мужественные и благородные люди. Впадая в противоречие с самим собой, Тацит признает в «Агриколе» и эту их роль. Вырисовывающийся здесь конфликт между нравственным и по­ литическим подходом к историческим проблемам находит свое полное развитие и разрешение в написанной несколькими годами позже третьей книге Тацита — в его гениальном «Диалоге об ораторах». В разговоре, излагаемом в этом произведении, принимают участие несколько человек. Самый яркий среди них — преуспевающий судебный оратор Апр. Галл по происхождению, смолоду перебравшийся в Рим «на ловлю счастья и чинов», трезвый до цинизма, бесцеремонный, талантли­ вый, с железной хваткой, он чужд всяких размышлений о нравственном упадке своего времени, о долге перед Римом и его великим прошлым; он жадно любит окружающую его «живую жизнь» и все блага, которые она может ему дать. Поэтому он считает высшим и лучшим видом деятель­ ности судебное красноречие, приносящее успех, власть, почет, деньги, наслаждения, и не в состоянии понять своего собеседника Матерна, от­ казавшегося от карьеры адвоката и обратившегося к сочинению трагедий о республиканском Риме и его героях, — трагедий, обличающих нынеш­ них императоров и противопоставляющих жалкой прозе современной действительности высокую идеальную норму. Аргументы, приводимые в этом споре Апром, содержат многие мысли, знакомые нам по биографии Агриколы: историческая благотворность нового строя, утопичность и бес­ перспективность сопротивления ему, превосходство деятелей новой фор­ мации над изжившей себя, отгородившейся от жизни и враждебной вся­ кому развитию старой аристократией. Агрикола делал из этих мыслей вывод о необходимости беззаветного служения императорской власти, но из беззаветного служения ничего не получилось — оно, как мы видели, вело либо к опале, либо к необходимости хитрить и приспосабливать- 472 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры ся. Роль, которую люди типа Апра играли в обществе, их верность «живой жизни», весь их психический склад исключали для них воз­ можность примириться с положением опальных. Они отбросили иллю­ зии честного и недалекого Агриколы и довели искусство хитрить, при­ спосабливаться и любой ценой вырывать у жизни ее блага до логиче­ ского конца; в образе Апра ясно ощущаются черты знаменитых донос­ чиков и всесильных временщиков флавианского времени — плотояд­ ная веселость Вибия Криспа, разнузданное честолюбие Эприя Марцелла, хищный темперамент Аквилия Регула. Означал ли этот вывод, что Тацит убедился в правоте противников принцепса и стал считать их линию поведения наиболее достойной и правильной? Нет. Матерн, упрямо пишущий одну оппозиционную тра­ гедию за другой, подвергающийся за них преследованиям, но продол­ жающий славить никому не нужных героев древней, отмершей и умершей республики, ничего не может противопоставить аргумента­ ции Апра. Оппозиция к прогрессивной в принципе императорской власти ведет его в оппозицию к развитию истории, к интересам совре­ менного общества, к жизни в целом. Понимание нравственного смысла исторического развития — едва ли не самое важное в творчестве Тацита. Зародившись в «Германии», окончательно сложившись в «Диалоге об ораторах», мысли, связанные с этой проблемой, развиваются им в последующих крупных произведе­ ниях. Суть размышлений сводилась к следующему. Наблюдения Тацита над прошлым и настоящим Рима показывали, что, вопреки убеждениям консерваторов республиканской поры, про­ грессивное развитие общества существует, но только оно не укладывает­ ся в рамки простого противопоставления «хорошо» и «плохо». Движение вперед есть не только приобретение, но и потеря — гибель привычных форм быта, культурных и нравственных традиций, обжитых и близких форм родной истории; не только потеря, но и приобретение — выход на историческую арену новых молодых сил, несущих с собой новые ценнос­ ти, слитых с жизнью и воплощающих ее движение. «>го убеждение вытекало из всего опыта Тацита как человека и ис­ торика. Главное содержание описанного им периода состояло в пере­ ходе Рима от республики к империи. Сопоставление этих двух форм правления постоянно присутствует в его книгах. Оно ведется прежде всего по линии отношений человека с государством при Республике и при Империи. Республика для Тацита — это время, когда люди, обра­ зовывавшие господствующий слой Римского государства, относились к нему как к кровному, непосредственно личному делу — в государст­ венной деятельности видели смысл своего существования и оценивали человека степенью и характером его участия в общественной жизни. Римский гражданин Корнелий Тацит 473 Но поэтому же они как свою собственную расхищали государственную казну, растрачивали силы республики в личном соперничестве, беззас­ тенчиво грабили провинции. В сменившей республику империи главное для Тацита и состояло в ликвидации общественного хаоса, в организации и порядке, в обеспе­ чении относительно мирного существования граждан. Достигалось это путем сосредоточения власти в руках одного лица — императора, контролировавшего и направлявшего всю жизнь империи. Наступил порядок. Государство перестало быть чьим-либо личным делом, но не поэтому ли никто теперь и не думал о ставших всем посторонними Риме, его государстве и народе? Не поэтому ли теперь каждый забо­ тился только о себе: купец — о своих прибылях, солдат — о том, что­ бы побольше награбить, сенатор — как бы угадать, угодить, урвать? Вопрос о благе и зле, которые несет с собой историческое развитие, неизбежно вел к вопросу об отношениях личности и государства, и именно в него, в постижение подлинного характера современного го­ сударства, упирались все поиски нравственных критериев человеческо­ го поведения. В поздних крупных произведениях Тацита проблема прогресса постепенно перерастает в проблему отчужденной империи. С ней, с этой проблемой, мы встречаемся уже в самом начале «Ис­ тории», созданной Тацитом в первом десятилетии II в. Перед нами об­ щее «неведение государственных дел, которые люди начали считать для себя посторонними», отсутствие серьезного, государственного отно­ шения к императорской власти, чьи сторонники выступают как «льстецы», а противники — как «хулители», враждебное безразличие большинства общества к претендентам на престол. Теперь, однако, Тацит видит свою задачу уже не в том, чтобы выбрать среди всего этого наиболее близкую себе линию поведения; его цель — познать ход событий, «не только их внешнее течение, но также их внутренний смысл и причины, их породившие». Внешний ход событий флавианской эпохи, изображенных Таци­ том, мрачен. «История» — книга о катастрофе, о глубочайшем полити­ ческом и духовном кризисе империи. В чем же «причины, его поро­ дившие»? На этот счет не остается никаких сомнений. ...На Форуме, в центре Рима, преторианцы убивают своего импе­ ратора, престарелого принцепса Гальбу. Народ, переполнивший при­ мыкающие к площади базилики и храмы, взирает на кровавую сцену как на цирковое представление. Все происходящее его не трогает... Горит подожженный солдатами-германцами Капитолийский храм. Граждане ходят по площади, на которой он высился, делают свои де­ ла, молятся своим богам, не обращая никакого внимания на тлеющие развалины здания, официально признанного величайшей святыней 474 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры Римского государства... Улицы города стали ареной кровавой борьбы солдат флавианской партии и войск, сохранивших верность императо­ ру Вителлию; «бушует битва, падают раненые, а рядом люди купают­ ся в банях или пьянствуют, среди потоков крови и валяющихся мер­ твых тел разгуливают публичные женщины». Это расхождение повсед­ невных интересов, лишенных всякого общественного содержания, и государственных дел, ничего не говорящих рядовым гражданам, - до­ стояние и особенность.эпохи, которой посвящена «История»: «Столк­ новения вооруженных войск бывали в Риме и раньше, но только те­ перь появилось это чудовищное равнодушие». Причины, породившие события, описанные в книге, — здесь. Крас­ ной нитью проходит через всю «Историю» мысль о том, что импера­ торская власть обеспечивает относительный порядок и безопасность, но достигает этого путем полного отчуждения себя от непосредствен­ ных интересов граждан, что такое разобщение личности и государства разрушает все традиции римской общественной жизни, уничтожает чувство ответственности человека перед обществом, т. е. самую основу нравственного поведения. Ответ на вопрос, поставленный в 97 г., был, наконец, найден. Рабо­ тать на такую империю или противиться ей — одно и то же. Там, где нельзя служить делу, остается только служение личности — императора или своей собственной, разобрать трудно, да и нет тут настоящей грани­ цы. Что же делать человеку, который все это понял, но не принял, кото­ рый ясно видит, что так называемая жизнь для Рима, его народа и госу­ дарства — скверное лицемерие, и которой тем не менее знает, что един­ ственно достойная форма человеческого существования — это жизнь для Рима, его народа и государства? Как минимум, постараться по­ нять, как, когда и откуда все это взялось. Так возникло последнее произведение Тацита, его «Анналы» — рассказ об эпохе становления и первоначального развития императорского Рима от смерти первого принцепса Августа (14 г.) до падения Нерона (68 г.). Если в «Истории» основной акцент ставился на поражениях и неуда­ чах Рима, то в «Анналах» перед нами прежде всего могучее и торжеству­ ющее государство. Полководцы Тиберия громят противника в Германии. Клавдий налаживает финансовое управление империей и разумно рас­ ширяет права провинций, даже Нерон добивается ряда военных и поли­ тических успехов. Ни разу не пытается Тацит умалить прогрессивное значение императорского режима, ни разу не поддается соблазнам столь модной в его пору элегической романтизации «свободного» республикан­ ского Рима. В Поздней республике он видит то, чем она была, — время кровавой смуты, соперничества честолюбивых аристократов, хищниче­ ской эксплуатации провинций алчными наместниками. Установление и Римский гражданин Корнелий Тацит 475 укрепление императорского строя поэтому выступает у Тацита не просто как результат обмана и насилия, а и как закономерный итог историче­ ского процесса. Императорская власть объединяет и регламентирует жизнь провинций, подчиняя ее общегосударственным задачам, организу­ ет единый, строго подотчетный аппарат управления империей, регулиру­ ет развитие ее частей — словом, создает стройный мировой порядок — pax Romana, как называли его современники. И здесь снова, однако, — в книге как и в самой жизни — тема исто­ рической правомерности нового строя окутывалась характерными обертонами. Все политические представления древнего римлянина, все нормы его общественной и нравственной жизни, весь его духовный мир были ориентированы на традиции относительно небольшого за­ мкнутого города-государства, где общественные интересы граждан бы­ ли неотделимы от личных. Теперь, когда такой уклад стал анахрониз­ мом, когда сложилась и переживала процесс оформления мировая им­ перия, ограничение интересов собственно римлян выглядело прежде всего как уничтожение старых, овеянных славой и окруженных ува­ жением жизненных начал, как затопление столицы провинциалами, приносившими свои, чуждые римской культуре обычаи и верования, как ликвидация староримских — а других, в сущности, и не было — моральных, культурных и художественных традиций, как деспотиче­ ский произвол и торжество доносительства, как массовая ликвидация духовных ценностей. Римлянину, воспитанному в традициях своего го­ сударства, такой прогресс противостоял в виде злой абстракции, чу­ жой, непонятной и враждебной жизни. Ему можно было прислужи­ вать, но вряд ли можно было сколько-нибудь долго служить. Тацит острее своих современников ощутил эту историческую ситуа­ цию. Жизнь как бы расщепляется. Государственное дело, требующее серьезности и ответственности, ассоциируется у правителей империи только с передвижениями легионов на границах, со сбором налогов в провинциях, с дипломатическими комбинациями при дворах союзных царей, с разбором доносов и ликвидацией «врагов Рима». Здесь ссыпа­ ются в кладовые фиска десятки миллионов сестерциев, маршируют десятки тысяч солдат, распоряжаются — под зорким контролем свер­ ху — командиры армий, наместники провинций, ведающие финансами прокураторы. Живых людей, делающих свое дело искренне, ведущих себя в традициях римской неотчужденной государственности, здесь почти нет; если и есть, они тут долго не удерживаются. Каждое неза­ висимое суждение о государственных делах и интересах, любая неза­ висимость вообще, всякое проявление живой, отдельной, по-своему текущей жизни, не взятой под наблюдение и контроль, представляется принцепсу отпадением от безликой, регламентированной государствен- 476 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры ности и, следовательно, крамолой. Оно вызывает подозрения и должно быть немедленно подавлено. Так по этим двум руслам и течет повествова­ ние «Анналов», отражая в своей раздвоенности главную, по мнению Та­ цита, особенность жизни в императорском Риме I в. Германии, племянник Тиберия и крупнейший полководец своего вре­ мени, ведет по поручению императора войну за Рейном. Он подавляет мятеж в легионах, наносит германцам одно поражение за другим, вызво­ ляет из плена некогда захваченных врагами римских солдат. Это все «•первое русло», и Тиберий доволен, горд Германиком, присуждает ему триумфальные отличия. Но одержанные победы, знатность, скромность, простота в обращении привлекают к Германику любовь армии и народа, а всякие чувства, любовь, симпатии — это уже вне строгой регламента­ ции и контроля, это, как все живое, таит неожиданность, это — «второе русло». Германика отделяют от его легионов, переводят на восток и от­ равляют медленно действующим ядом. Самое важное, что здесь нет пусть жестокого, но обоснованного политического расчета — освободиться от возможного претендента на власть. Тиберий знает, что Германик до кон­ ца предан императорам и их делу, что он никогда не изменит своему дол­ гу. Подозрителен не Германик, подозрительно живое чувство, которое он испытывает к людям и люди к нему. Германика отравил наместник Сирии Пизон. Он беспрекословно вы­ полнил приказ императора, и это было хорошо, это было осуществление государственных предначертаний двора, это было «первое русло». Но, уничтожая Германика, Пизон служил также собственным интересам. Отпрыск одного из знатнейших родов Рима, аристократ до мозга костей, желчный и болезненно высокомерный, он ненавидел этого баловня судь­ бы страстной, глубоко личной ненавистью. Но палач, который действует страстно и лично, уже не просто палач, а живой человек, и это — «второе русло»: по возвращении в Рим Пизон не без посторонней помощи покон­ чил самоубийством. И опять-таки здесь далеко не все объясняется стрем­ лением убрать слишком много знающего агента, ибо смерть Пизона вовсе не обеспечивала сохранение тайны. Здесь было стремление уничтожить живой интерес, вложенный им в это дело, так как жизнь для римского императора всегда подозрительна. Императоры чувствуют ответственность перед конечными, самыми общими целями своей политики; но они не чувствуют никакой ответ­ ственности перед непосредственной действительностью, перед людьми, их окружающими. Римлянин старой складки привык видеть смысл своего существования в укреплении государственного могущества род­ ного города. Когда государственная власть обращается против него са­ мого, и не за какие-нибудь преступления, а просто потому, что он римлянин старой складки, он осознаег свою полную неспособность ак- Римский гражданин Корнелий Тацит 477 тивно сопротивляться и в бездеятельном оцепенении ждет неминуемой и непонятной гибели. Сколько их, этих заживо раздавленных, смотрит на нас со страниц «Анналов»... По мере движения рассказа атмосфера становится все более мрач­ ной, краски сгущаются, люди окончательно теряют человеческий об­ лик. Последние изображенные Тацитом годы правления Нерона — это уже не политика и не репрессии. с>го справляет свою кровавую оргию безразличная к своим работникам, их достоинству и убеждениям сама императорская власть. Та, что закономерно сменила изжившую себя Римскую республику. Проникновение в трагическую диалектику прогресса — занятие, требующее серьезности и мужества. Нам, из исторического далека, оно дается сравнительно легко. Живые люди, с горячей кровью и жгучими страстями, их надежды, отчаяние, предсмертные судороги исчезают где-то за поворотами столетий, и перед глазами остается хо­ лодный параллелограмм исторических сил с пересекающей его равно­ действующей. Тацит сам видел гибель Арулена Рустика и слышал смех Меттия Кара, сам жил в этой атмосфере. Но ни разу не поддался он ни утешающим сожалениям о «добрых старых» временах, ни соблазну раствориться в веселом беге времени. Он смотрел, думал — и не боял­ ся думать до конца. Он заслужил, чтобы через две тысячи лет мы вспомнили его с уважением и благодарностью. Самое поразительное в жизни и творчестве Тацита — это контраст между содержанием его произведений и характером времени, в кото­ рое он их создавал. К началу II в. н. э. грозовые^вихри предшествую­ щей эпохи стали, как принято выражаться, достоянием истории. За­ дача, стоявшая перед империей I в., была решена: гегемония римской олигархии ликвидирована; упыри самодержцы исчезли так же, как и их жертвы. Императорская власть обрела широкую и относительно прочную социальную базу в лице провинциальных рабовладельцев, за­ полонивших и сам Рим, и перестала воспринимать всякое проявление мысли, энергии и жизни, верной традициям римской культуры и об­ щественности, как врага, подлежащего немедленному уничтожению. Люди, на которых власть опиралась, тоже стали другими. Ныне наместники провинций не решают самостоятельно ни одного, самого мелкого, вопроса, обо всем запрашивают императора, прово­ дят в жизнь получаемые от него детальнейшие инструкции, а если что не так, то в конце концов не их это дело. Преторианской гвардией те­ перь командовал уже не кровожадный честолюбец Сеян и не Бурр — трагическая жертва собственной преданности семье Клавдиев, а про­ свещенный покровитель изящной литературы Септиций Клар. Наслед- 478 ГУ. Древний Рим. На вершинах духовной культуры ника престола воспитывал уже не Сенека, великий философ, крупный государственный деятель и неуемный сребролюбец, а Фронтон — пра­ вильный, ученый, скучный и откровенно неумный. Грек Плутарх уж пел бессмертными строками великих и слегка припорошенных музей­ ной пылью героев навсегда кончившейся эры политических страстей. Все это вместе называлось «дух нашего времени», как любил выраясаться император Ульпий Траян. Спокойно жил теперь и Тацит. Заслуженная известность, откры­ тый дом, охота в собственных угодьях, заседания сената, почетное проконсульство в провинции Азии. Что же заставляло пожилого уста­ лого человека вновь и вновь возвращаться к невыносимо тяжелым впечатлениям молодости, все глубже и глубже погружаться в эпоху гнета, грязи и крови? Разве не видел он, что наступившие времена лучше прежних? Видел. Об этом говорит хотя бы первоначально со­ ставленный план его исторического труда, предполагавший, что после описания бедствий отошедшей эпохи он займется современностью, да­ бы показать контраст «минувшего рабства и всех благ нашего време­ ни». План этот выполнен не был. Почему? Чем дальше шло время, тем острее Тацит понимал, что окружавшая его атмосфера повседневных интересов и трезвого благополучия в конце концов и была торжеством того самого ненавистного ему разделения го­ сударственного и частного начал, в котором он видел причину всей пере­ житой римским обществом трагедии. Теперь оно выглядело не страш­ ным, а скорее даже приятным. Верховные власти обеспечивали относи­ тельно плавный и спокойный ход государственного механизма и предо­ ставляли людям заниматься своими делами. Но после двадцати лет разду­ мий и труда Тацит знал, что разница между прошлой и современной эпо­ хами касается поверхности общественной жизни, а не ее последних глу­ бин, что направление истории осталось прежним и в этом смысле ничего не изменилось. И содержание его исторического труда, и впечатления ок­ ружавшей жизни говорили об одном и том же: до тех пор, пока люди по­ мышляют только о своих делах и интересах, а политическое бытие наро­ да и ход истории представляются им отдельными от них, чуждым и без­ различным делом, остается та уродливая однобокость человека и его жиз­ ни, которую Тацит считал бичом своего времени и с которой он, гражда­ нин Рима, примириться никогда не мог. 1966 РУБЕЖ ВЕКОВ И «ИСТОРИЯ» ТАЦИТА Конец I в. н. э. в Риме был до предела заполнен событиями. 13 сен­ тября 81 г. в своем сабинском имении нестарым еще, сорокалетним человеком умер император Тит. Его младший брат, Домициан, при смерти его не присутствовал — не дождавшись ее, он поскакал в Рим, роздал солдатам-преторианцам денежные подарки и добился того, что они согласились поддержать его притязания на верховную власть. На следующий день сенаторам ничего не оставалось, как собраться в ку­ рии и скрепить словом то, что уже было решено мечом. Двадцативось­ милетний Тит Флавий Домициан стал одиннадцатым римским принцепсом, третьим — и последним — в династии Флавиев. Правление его оказалось беспокойным. Не прошло и двух лет, как ему пришлось выступить во главе большой армии против хаттов — об­ ширного союза германских племен, создававшего постоянную угрозу границе империи на Среднем Рейне. Поход окончился победоносно, хатты и поддерживавшие их племена были оттеснены, и на правом берегу Рейна появился постоянный обширный римский плацдарм, усе­ янный крепостями и огражденный целой системой оборонительных ук­ реплений. Едва удалось замирить рейнскую границу, как ожила ду­ найская. Талантливый полководец и политик Децебал сумел объеди­ нить обитавшие по Нижнему Дунаю разрозненные племена своих со­ отечественников даков и научить их современным, перенятым у рим­ лян способам ведения войны. В 85 г. даки по льду пересекли Дунай, вторглись в римскую провинцию Мёзию, разбили находившиеся здесь войска и убили наместника Оппия Сабина. Домициану пришлось сно­ ва собираться в поход. Он дал с переменным успехом несколько сра­ жений, заключил с Децебалом не слишком почетный для Рима мир­ ный договор и торжественно вер!гулся в столицу. Поэты славили его воинские подвиги, на Форуме была сооружена колоссальная конная статуя императора. Обставляя свои подлинные и мнимые военные успехи с невиданной пышностью, Домициан знал, что делал: ему во что бы то ни стало нужны были слава полководца, популярность среди солдат, безогово­ рочная поддержка армии. Еще в 83 г. он значительно увеличил жало­ ванье легионерам. И хаттский поход 83 г., и дакийский 89 г. (второй по счету после первого, 85 г., упомянутого выше) завершились триум­ фами, после которых Домициана стали официально именовать Гер- 480 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры • t манским и Дакийским. В курии он постоянно появлялся в одежде триумфатора. Последнее особенно показательно: союз с армией был нужен Домициану как опора в борьбе с сенатом. Власть римских императоров на протяжении I в. становилась все более единодержавной, но даже самый властный правитель не мог быть вездесущим. Каждой провинцией должен был управлять намест­ ник, легионом командовать легат, порядок в Риме обеспечивать ма­ гистрат. И наместники, и легаты легионов, и городские магистраты по незыблемой традиции избирались из числа сенаторов. Но сенат был древним республиканским учреждением, а императорам нужна была единодержавная власть. Поэтому любая власть и любой почет, при­ надлежавшие сенату, воспринимались как отнятые у государя. Боль­ шинство императоров I в., постоянно стараясь изменить это соотноше­ ние в свою пользу, в общем мирились с тем, что какая-то часть вла­ сти оставалась и у сената. Домициан чем дальше, тем меньше был склонен следовать их примеру. Осенью 88 г. против него восстали че­ тыре легиона Верхней Германии во главе с наместником провинции Антонием Сатурнином. Домициан счел, что за Сатурнином маячил ка­ кой-то сенатский заговор, и, когда восстание было подавлено, казни, неслыханные по размаху и жестокости, обрушились на сенаторов в Риме, в Германии и провинциях. Уже через несколько лет курия ис­ пытала новые удары. В 93 г. были казнены или сосланы сенаторы, не в меру увлекавшиеся стоической философией, — Гельвидий Младший, Геренний Сенецион, Арулен Рустик и другие. Стоическое учение о том, что только честность есть благо и только подлость есть зло, все же остальное не имеет никакого значения, помогало этим сенаторам упорствовать в своих оппозиционных настроениях и не обращать вни­ мания на угрозы и преследования, сообщало им моральный авторитет и делало их влияние опасным для Домициана. После разгрома «стоической оппозиции» в течение зимы 93/94 г. были высланы сначала из Рима, а потом и из Италии все вообще ли­ ца, занимавшиеся философией и преподававшие ее, в том числе зна­ менитый оратор, писатель и философ Дион Хрисостом. В начале 94 г. подверглась изгнанию группа сенаторов, проявлявших подозрительный интерес к греческим учениям об ответственности государя перед раз­ литым во Вселенной мировым нравственным законом, — есть основа­ ния думать, что в числе их находился и Кокцей Нерва, будущий принцепс. В 95 г. были казнены некоторые лица из ближайшего окру­ жения Домициана, подозревавшиеся в связи с восточными культами, и в частности с христианством. Непосредственный смысл этой политики состоял в придании власти императора самодержавного характера. К достижению этой цели До- Рубеж веков и ^История* Тацита 481 мициан стремился постоянно. Кажется, единственный и, во всяком случае, первый среди римских императоров, он был консулом 17 раз. Впервые в истории Рима он был пожизненным цензором, и притом единоличным, без коллегии, что давало ему право по собственному ус­ мотрению исключать из сената любых неугодных ему членов и запре­ щать как неморальные любые неугодные ему формы общественного поведения. По всей империи в честь его возводились бесчисленные статуи и триумфальные арки. Бурное правление Домициана завершилось столь же бурно. Чувствуя, что ярость принцепса может в любой момент обрушиться и на них, его жена и приближенные составили заговор. В сентябре 96 г. после ряда драматических перипетий Домициан был убит. Его место в тот же день занял престарелый сенатор Кокцей Нерва. Династия Флавиев кончи­ лась. Начиналось столетнее правление императоров Антонинов. Народ, по выражению одного из свидетелей событий, «снес равно­ душно» падение последнего Флавия ! . Поволновались, но вскоре вер­ нулись к дисциплине легионы. Больше всего хлопот доставили новым властям преторианцы, которые взялись за оружие, осадили дворец, уничтожили главных участников заговора. Ульпий Траян, полководец, командовавший легионами Верхней Германии, усыновленный Нервой и вскоре сменивший его на престоле, сумел справиться и с ними. По­ рядок восстановился почти тотчас же, и жизнь, казалось, потекла по прежнему руслу. Однако люди, причастные к управлению империей, и самые проницательные среди мыслителей, историков, писателей сразу почувствовали, что они пережили нечто большее, чем обычную смену одного властителя другим. Кроме династии, кончилось что-то еще — пусть не всегда уловимое и не во всем поддающееся определению. Эпоха, которая ушла с Домицианом, на глазах становилась особым, еще памятным, но уже завершенным периодом истории. Именно так, как важный перелом в жизни государства, восприняли переход от Флавиев к Антонинам римские историки — Тацит и Светоний конча­ ют свое повествование Домицианом, Аммиан Марцеллин начинает с Траяна, 4Писатели истории императорской» — с Адриана. Нерва прекратил широкий антисенатский террор, ознаменовавший •последние годы правления Домициана. Едва вступив на престол, он дал клятвенное обязательство не подвергать сенаторов смертной каз­ ни, а сосланных ранее вернул в Рим. Непосредственной опорой импе­ раторской власти в Риме были преторианцы — привилегированный корпус, насчитывавший в разные периоды от 10 до 16 тыс. солдат, расположенный непосредственно в городе. Они играли роль почетного эскорта императоров, несли охрану их дворцов, выполняли их поруче­ ния, в том числе связанные с уничтожением неугодных лиц. Подобное 482 ГУ. Древний Рим. На вершинах духовной культуры положение приводило к тому, что подчас и сами принцепсы попадали в зависимость от преторианцев, вынуждены были откупаться от них денежными подарками, искать их одобрения при восшествии на пре­ стол, терпеть, что они становились арбитрами в их отношениях с се­ натом. Нерва устранил преторианцев из своих отношений с сенатом (чем фактически и был вызван их бунт осенью 97 г.), а Траян демон­ стративно и во всеуслышание заявил, что смысл их деятельности — в соблюдении и защите законности, а не в нарушении ее и не в терро­ ристических эксцессах. Стоическая философия перестает быть гонимой идеологией сенатской оппозиции и становится умонастроением общества. Изгнанию филосо­ фов при Домициане предшествовало изгнание их в 70-е годы при его от­ це. Занятие философией фигурировало и при Нероне, и при Домициане в числе обвинений, на основе которых сенатор мог быть осужден или убит. Отношения между принце пса ми и философами были резко враж­ дебны: один из них, Музоний Руф, был при Нероне сослан в каторжные работы, другой осужденный философ, киник Деметрий, встретив на до­ роге Веспасиана, по словам современника, «облаял его, как собака» 2, третий, Аполлоний из Тианы, подвергся при Домициане суду за связь с антиимператорским заговором. Нерва вернул философов из ссылки, а Траян охотно слушал размышления такого возвращенного изгнанника, Диона Хрисостома, о природе императорской власти и обязанностях пра­ вителя. В 20-е и 30-е годы II в. всеобщим успехом пользовались публич­ ные лекции по стоической философии бывшего раба Эпиктета, а в 50-е и 60-е годы в настоящей исповеди философа-стоика — книге «Наедине с со­ бой» — излил свою душу и сам император Марк Аврелий. Размышления об ответственности человека перед нравственным долгом перестали быть государственным преступлением. На рубеже I и II вв. утрачивают свое былое положение или пре­ кращают существование семьи, десятилетиями господствовавшие при дворе и задававшие тон в обществе, — Кокцеи Нервы, Ациллии Глабрионы, Сальвидиены Орфиты; исчезают многие стоявшие у власти лю­ ди, прежде всего знаменитые delatores — доносчики. Вибий Крисп, оратор, известный хищной веселостью своего красноречия, и автор до­ носов, прославившийся огромным состоянием, которое они ему при­ несли, умер в начале 90-х годов. Слепой сенатор Катулл Мессалин, по словам современника, «даже в наш век выдающийся изверг»3, не ре­ шился пережить Домициана. Адвокат и сенатор Аквилий Регул, в на­ чале своей карьеры получивший за донос на сенаторов Орфита и Красса 7 миллионов сестерциев и впоследствии ставший знаменитым политическим и судебным оратором, исчез с политической арены вско­ ре после прихода к власти Антонинов. Рубеж веков и «История* Тацита 483 Общая смена людей в руководстве была очень значительной. За время правления трех Флавиев и двух первых Антонинов нам известны 38 членов императорского Совета. Из них переходят от одного принцепса к другому в пределах флавианской династии 11, от Флавиев к Анто­ нинам — 4. Две трети не преодолели рубеж конца века. Подобно тому как сменилось поколение государственных деятелей, сменилось в 90-е годы и поколение писателей. Создатели самых из­ вестных эпических поэм этой поры ушли из жизни в течение несколь­ ких лет: Папиний Стаций около 96 г., Валерий Флакк несколькими годами раньше, Силий Италик в 103 г. Главный представитель офици­ ального флавианского историописания, Иосиф Флавий, скончался в 95 г., первый из «профессоров красноречия», Марк Фабий Квинтили ан, — в 96 г. Скабрезные эпиграммы Марциала были так же органич­ ны в литературе ушедшей эпохи, как эпос Силия; в Риме Антонинов Марциал не ужился, вскоре после 96 г. уехал на родину и растворил­ ся в своей испанской глуши. Создается впечатление, что целая литера­ тура «не решилась пережить Домициана». Зато после его смерти сразу решилась выступить другая. Тациту в 96 г. было почти сорок лет, но к литературной деятельности он приступил лишь с 97 г.; Плиний родился в 62 г., но стал публиковать свои главные произведения то­ же с 97 г.; Ювенал при Домициане был известен как декламатор чужих стихов, писать собственные он начал около 98 г.; Светоний Транквилл провел молодость при Домициане, но рассказал о том, что видел, при Адриане. Искусство второй половины I в. и искусство времени первых Анто­ нинов — это не только разные люди, но и разные эстетические систе­ мы. В пределах первой исходным ценностным представлением явля­ лась яркая энергия и тяжелая беспокойная мощь, монументальность, переходящая в пышность, и пышность, переходящая в неестествен­ ность. Примерно с середины века особенно грандиозными, фантасти­ ческими и подчеркнуто небытовыми, неестественными становятся строительство, архитектура, монументальная скульптура. Законченный к 52 г. Клавдиев водопровод имел 72 км длины и давал ежедневно 200 тыс. кубометров воды. Дворцовый комплекс Нерона занимал в самом центре Рима около 80 га и включал озеро, луга и виллы — про­ тивоестественная, по выражению Марциала, «деревня в городе»4, сто­ явшая в нем статуя Нерона возвышалась на 30 с лишним метров. При Флавиях этот недостроенный комплекс был разобран и на его месте возведен Колоссеум (он же Колизей) — четырехэтажный амфи­ театр, по одним данным, на 50, по другим — на 80 тыс. зрителей. До­ мициан провел земляные и строительные работы такого масштаба, что они изменили естественный размер и форму Палатинского холма в 484 ГУ. Древний Рим. На вершинах духовной культуры центре Рима. Конную статую этого императора на Форуме современ­ ники называли Колоссом. Культ неестественно грандиозного легко превращался в культ неес­ тественного самого по себе. Во второй половине века критерием эсте­ тической ценности все отчетливее становится несходство с реальной повседневной действительностью и даже противоположность ей. «Мы с восхищением признаем подлинно изящным лишь то, что так или ина­ че извращено», — сетовал Квинтилиан5. Вкус к неестественному рас­ пространился теперь на самые разные стороны жизни, стал подлин­ ным знамением времени. В прикладном искусстве красивыми начали считать материалы, обработанные до полной утраты своих естествен­ ных цвета, формы, плотности. В кулинарии свинина ценилась, когда она после приготовления оказывалась похожей на рыбу, а окорок — на голубя. Художественный эффект помпейской живописи так назы­ ваемого четвертого стиля, относящегося к 60—70-м годам, строился на том, чтобы создать в замкнутом объеме комнаты ощущение простран­ ственной бесконечности, а архитектурные мотивы, заполнявшие плос­ кость стены, сплетались в фантастические сюиты, где лестницы, ко­ лонны, портики изображались в положениях, с точки зрения их ес­ тественной жизненной функции заведомо немыслимых. Эстетическая система, распространяющаяся в Риме с начала II в., носит обычно название «второго классицизма» или «неоклассицизма» и резко противоположна только что описанной. Ее исходные представле­ ния — спокойствие, чистота, соразмерная ясность частей и отношений между ними. Рядом с древним центром Вечного города — римским Форумом — с самого начала принципата стал расти ряд император­ ских форумов. Они строились в разное время, непохожие друг на дру­ га, но нет среди них более яркого контраста, чем так называемый Пе­ реходный форум и форум Траяна. Первый отражал градостроитель­ ную эстетику флавианской поры. Относительно тесный (около 120 м длины на 60 м ширины), он погребен под непропорциональными его размерам, со всех сторон нависающими карнизами; ничего, кроме храма, закрывавшего почти всю его узкую северо-восточную стену, на нем не было. Ощущение тяжелой и страшноватой монументальности, которое он должен был вызывать, хорошо передано на изображающих его развалины гравюрах Пиранези. Вплотную к нему расположенный форум Траяна был не только сам по себе просторен (280x120 м), но занимавшие его строения — базилика, две библиотеки, рынок, храм — размещались так, что своим упорядоченным симметричным многообразием усиливали это впечатле­ ние. Выступы, нарушавшие протяженность стен, были не квадратны­ ми, крепостного типа, а полуциркульными и выдавались не внутрь Рубеж веков и ^История* Тацита 485 форума, а наружу. Спокойную и уравновешенную центрально-симмет­ ричную композицию всего сооружения подчеркивала возвышавшаяся в середине его колонна, призванная быть одновременно подножием венчавшей ее статуи Траяна и монументом его дакийским победам. Назначение упоминавшегося выше Колосса Домициана было точно та­ ким же, но Колосс был изображением бога, колонна — памятником полководцу; эстетическую программу Колосса (он не сохранился, но мы хорошо представляем его себе по подробным описаниям современ­ ников) составляли символика и аллегория, эстетическую программу колонны — реализм; планировавшееся впечатление — в одном случае величие императора, в другом — организованной силы Рима. Для того чтобы понять причины и смысл всех этих событий и явлений, необходимо спуститься к более глубоким слоям исторической жизни Древнего Рима и снова вглядеться в те ее хозяйственные, социальные, духовные черты, о которых столько уже было рассказано в предшествую­ щих материалах этой книги. Повторение здесь неизбежно: каждая эпоха римской истории представляет собой конкретную форму все того же ис­ торического противоречия, а история Города в целом объединяет различ­ ные фазы в его развитии. Творчество Цицерона и конец Республики связаны с одной из таких фаз, рождение принципата и переданный ему Ливием грандиозный миф республики римлян — другую, флавианский кризис и выросшая из него философия истории Корнелия Таци­ та — последнюю фазу, итоговую и завершающую. Исходным и определяющим фактом истории древности является при­ митивность ее хозяйственного уклада. Античный мир, по замечанию Маркса, состоял из «в сущности бедных наций» в. Консервативное и в об­ щем ленивое в своем отношении к природе и труду, ориентированное на обмен и потребление гораздо больше, чем на самообновление, не заинте­ ресованное в использовании данных науки, не знающее подлинного тех­ нического прогресса, с экстенсивным ростом рынков, преобладающим над интенсивным, воспроизводство в древнем мире могло быть расши­ ренным лишь в очень ограниченной степени — достаточной для выжива­ ния сравнительно небольших и сравнительно замкнутых коллективов со сравнительно простой и укорененной в производстве военно-политиче­ ской надстройкой, но недостаточной для существования больших единых государств со сложным и разветвленным аппаратом управления, профес­ сиональной армией, с обособившимися от непосредственного участия в экономике огромными контингентами людей, занятых в бюрократии, су­ допроизводстве, культуре и культе. Античный город-государство, так называемый полис, представлял собой форму общественной организа­ ции, идеально приспособленную к подобному хозяйственному укладу и к подобному состоянию общества. 486 ТУ. Древний Рим. На вершинах духовной культуры Жизнь покоилась здесь из столетия в столетие на тех же неизмен­ ных основаниях: земля как источник собственности и состояния, ее обработка как форма освоения природы и как нравственный долг че­ ловека перед разумностью мирового устройства; натуральное, довлею­ щее себе хозяйство, возделываемое трудом «фамилии» и кормящее ее; принадлежность к органическому, конкретному целому — природному и общественному — как условие человеческой полноценности и граж­ данская община как наиболее совершенная и естественная форма та­ кой целостности; острое ощущение различия между общиной и необ­ щиной, гражданами и негражданами. Характерное для города-госу­ дарства на протяжении всей его истории тяготение к локальности, дробности, к человеческой конкретности хозяйственной, политической и духовной жизни, к сохранению семейно-родовых, общинных, мест­ ных связей и обязательств, благоговейное уважение к прошлому не были поэтому проявлением чьей-то ретроградной воли, злонамеренным консерватизмом. Обусловленное объективными производственными возможностями, оно казалось — и было — инстинктом самосохранения тогдашнего человечества, его непреложной потребностью, естествен­ ной, как дыхание. Пока жив был этот мир и длился этот этап человеческой истории, полис вообще и римская гражданская община в частности представля­ лись воплощением самой сущности жизни, ее высшим вьфажением и высшей ценностью. Их город был для римлян не «населенный пункт», а модель мира, уклад жизни, неповторимая система нравственных норм. «Уничтожение, распад и смерть государства-города, — писал Цицерон, — как бы подобны... упадку и гибели мироздания»7. Но оставаться неизменным, просто сохраняться общество не могло. Город жил, а следовательно, как ни медленно, но развивался; разви­ тие же предполагало усиление обмена, рост денежного обращения, разрушение патриархальной замкнутости, появление новых порядков и нравов, предполагало сметку и хватку, освобождение от послушного растворения в традиции, предполагало, другими словами, человече­ скую инициативу и самостоятельность. Наряду с консервативной цен­ ностью целого жизнь утверждала динамическую ценность личности, обособившейся от этого целого и в этом смысле противопоставленной ему. Сами римляне верили, что это противоречие разрешимо, и виде­ ли в своей гражданской общине высшую форму общественного разви­ тия именно потому, что она, по их мнению, соединяла консерватизм общественного целого и возможность развития, «заветы предков» и выгоду потомков. Цицерон приводил строку из стихотворной «Летопи­ си» поэта Квинта Энния: «Древним укладом крепка и мужами респуб­ лика римлян» — и, поясняя ее, писал: «Стих этот ввиду его краткости Рубеж веков и ^История* Тацита 487 и правдивости поэт, мне кажется, изрек как бы в боговдохновешш; ибо ни эти мужи, если бы гражданам не был присущ такой уклад, ни уклад, если бы подобные мужи не стояли во главе гражданской общи­ ны, не смогли бы ни создать, ни надолго сохранить наше великое го­ сударство, могущество которого столь далеко и столь широко рас­ пространилось. Поэтому до сих пор сам дедовский уклад привлекал лучших мужей к деятельности, а выдающиеся мужи хранили древний уклад и заветы предков» 8. Это была иллюзия. Патриархальность и развитие действительно со­ ставляли две нераздельные стороны жизни полиса, и он существовал и рос потому и в той мере, в какой мог их сочетать. Но соединение это происходило не в виде примирения противоположных принципов или гармонии между ними, а в виде непрестанных столкновений обеих тенденций, победы то одной, то другой из них, переходов и метаний, срывов и борьбы. По мере роста и обогащения римской гражданской общины деньги во все растущем количестве вращаются на поверхнос­ ти жизни и, не проникая в глубины общественного организма, услож­ няют и развивают не производство, а потребление. Быт, одежда, еда, зрелища становятся все более пышными, потребность в деньгах — все более привычной и острой, тщеславие, мотовство, хищнические спосо­ бы добывания предметов роскоши — все более распространенными. Это разлагало былую простоту и патриархальность, подрывало внут­ реннюю сплоченность города-государства и консервативные нравствен­ ные нормы народной жизни, не внося в то же время никаких корен­ ных изменений в сам способ производства. Энергия, воля, самостоя­ тельность, инициатива «мужей» оказывались не только связанными с 4древним укладом», но и несовместимыми с ним. Выживание римской общины и верность ее своим историческим осно­ вам в сопоставлении с ее движением вперед всегда выступали как кон­ серватизм и застой, а ее развитие в сопоставлении с ее неизбывной, объ­ ективно заданной патриархальностью — как разложение, хищничество и audacia — 'наглость'. Римская гражданская община представляла со­ бой систему, основанную на взаимодействии этих двух непримиримых и нераздельных тенденций — хозяйственных, политических, духовных. Победа какой-либо одной из них была немыслима, и борьба их могла прекратиться только с крушением всей системы. В какой мере можно связывать события эпохи Флавиев с внутрен­ ними особенностями такой архаической организации, как граждан­ ская община? Описанные особенности гражданской общины были обусловлены коренными свойствами господствовавшего способа произ­ водства, и поскольку этот способ производства сохранялся в течение всей античности, постольку сохранялись и полисные формы жизни. 488 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры Не говоря уже о сельской местности (она примыкала к городу, и там находились земельные владения граждан), сохранявшей и даже укреп­ лявшей на протяжении всего периода Империи свои общинные инсти­ туты, жизнь города как такового в I в. н. э. тоже еще во многом строилась на общинных основаниях. Переход от республики к империи непосредственно выражался в том, что вооруженные силы государства перешли в подчинение одного человека — их главнокомандующего, императора, который благодаря этому и получил возможность проводить политику, учитывающую ин­ тересы всей бескрайней державы, а не только олигархии города Рима. В новых условиях и для решения новых задач принцепсы должны бы­ ли бы разрушить некогда сложившийся в недрах городской общины и приспособленный к ее нуждам аппарат управления и уничтожить се­ нат, воплощавший интересы старой республиканской аристократии. В призывах и поползновениях такого рода недостатка не было, физиче­ ская возможность их осуществления тоже была очевидна всем. И тем не менее императоры ею ни разу не воспользовались. И в окружав­ шем их обществе, и в глубине их собственной души этому, очевидно, противостояла сила, которую не могли одолеть никакие легионы. Рес­ публиканский аппарат управления сохранился полностью. В офици­ ально идеализированном представлении император правил не потому, что располагал вооруженной силой, а потому, что его в соответствии с республиканским законом утвердил сенат и в соответствии с тем же законом вручил ему проконсульский империй, дававший командование над армиями, трибунскую власть, т. е. право приостановки и отмены сенатских решений, избрал его принцепсом, буквально: «первопри­ сутствующим», т. е. руководителем сената. Императорам ничего не стоило с помощью военной силы вынудить то или иное сенатское постановление. Соответственно, решение сената не имело, казалось бы, никакого значения, но те же императоры не воспринимали свою власть как подлинную, пока она не была утверждена сенатом. Показательно в этом смысле поведение Веспасиана: он отмечал день своего прихода к власти 1 июля, когда его объявили императо­ ром войска, а не день утверждения его сенатом. Это соответствовало внутренней эволюции принципата, так как избрание императора вой­ сками указывало на растущую независимость его от римской сенат­ ской олигархии. Последнее было вполне очевидно и сенаторам, и Веспасиану, поскольку в декабре 69 г. он обратился к сенату как принцепс на том единственном, но ни у кого не вызывавшем сомнений ос­ новании, что войска признали его верховным правителем империи. Но одно дело очевидность, а другое — общественно значимая норма: едва появившись в Риме, Веспасиан настоял на издании закона — да- Рубеж веков и <История» Тацита 489 же не простого сенатского постановления, а именно закона, принятого в комициях и утверждавшего его полномочия. И хотя сенат не мог не признать Веспасиана принцепсом, хотя комиции, как все другие ви­ ды народного собрания, давно уже, казалось, не имели никакого зна­ чения, тем не менее только такой закон делал реальную власть Веспа­ сиана в глазах народа и в его собственных не узурпированной, а соот­ ветствовавшей старинным установлениям гражданской общины и лишь потому правильной и достойной. Укрепление власти сената означало ослабление власти принцепса; террор против лиц, особенно рьяно отстаивавших независимость и привилегии сената, был поэтому императорам необходим, и реальных препятствий к тому, чтобы придать ему любой размах, не существова­ ло. При всем этом, однако, с самого начала Империи встал вопрос о том, чтобы при вступлении на престол император брал на себя обяза­ тельство не приговаривать сенаторов к смерти. Неподсудность сенато­ ров принцепсу была провозглашена в идеальной программе Августова правления, сформулированной некогда Меценатом; клятву не казнить сенаторов приносили, по-видимому, Веспасиан и Траян, бесспорно — Тит, Нерва, Адриан. Относительно других правителей у нас нет дан­ ных, но о прямом отказе взять на себя подобное обязательство извест­ но лишь в одном случае — в случае Домициана. Все это, конечно, не мешало принцепсам осуществлять террор против сената, который был задан объективно, самим историческим смыслом их правления. Но у них почти всегда оставалось ощущение, что они при этом вьигужденно нарушают некоторую норму, которую в общем лучше соблюдать, и лишь в исключительных и крайне редких случаях террор этот продол­ жался сколько-нибудь долгое время. Подобное отношение принцепсов к сенату — лишь верхняя, возвы­ шающаяся над водой часть айсберга. Под ней явственно ощущалась та тайная, угадывающаяся в глубине громада, которая несла на себе эту всем заметную верхушку. Уходившая своими истоками в гражданскую общшгу, вековая вязь традиций, верований, полуосознанных убежде­ ний и вкоренившихся навыков так плотно охватывала жизнь, была такой крепкой и всеобщей, что первые императоры не только не пы­ тались ее порвать, но стремились врастить в нее создаваемый ими ре­ жим. Власть их основывалась на военной силе и юридически оформ­ ленных полномочиях, но они постоянно и усиленно заботились о том, чтобы в массовом сознании она опиралась на представления иного по­ рядка, лишенные четкого правового содержания, в которых легенда стала народным чувством, а традиция — общественной психологией. К числу подобных представлений относились власть отца семьи над членами фамилии, право вождя племени вершить суд, круговая пору- 490 ГУ. Древний Рим. На вершинах духовной культуры ка, соединявшая полководца и солдат, покровительство' патрона кли­ ентам, авторитетность в общественных делах, первое место в списке сенаторов. Во власти принцепсов они подчеркивали роль личных за­ слуг, делали ее неформальной, связывали с неписаными обычаями на­ рода. Императоры вообще изображали свой строй не в виде противо­ положности гражданской общине и городской республике как ее поли­ тической форме, а в виде их продолжения. В своем политическом за­ вещании Август писал, что он «вернул свободу республике, угнетенной заговорами и распрями», что он действовал всегда лишь «по приказа­ нию сената и народа» и не принимал никаких должностей, «противо­ речащих обычаям предков» 9. Слова «восстановленная республика» или близкие им по смыслу по­ вторяются на монетах ряда императоров I в. В определенных услови­ ях почти все они подчеркивали, что считают себя не монархами, а гражданами республиканского государства, лишь получившими от се­ ната и народа особенно широкие полномочия. Август «имени „госу­ дарь" страшился как оскорбления и позора» 10; Тиберий категорически запретил воздавать себе в Риме божеские почести; Клавдий считал се­ бя «таким же гражданином, как все другие» п ; Вителлий заявил, что каждый сенатор при обсуждении государственных дел может разой­ тись с ним во мнениях; Веспасиан в письме к сенату «упоминал о себе как о простом гражданине» 12. Представление о том, что Рим принцеп­ сов — это тот же древний город-государство, лишь возросший, усовер­ шенствованный и украшенный, а новая власть означает не ломку, но продолжение его духовных традиций, лежало в основе всего «римского мифа» Ранней империи и произведений искусства, великих и зауряд­ ных, его выражавших, — «Энеиды» Вергилия и «Римских од» Горация, музея под открытым небом, в который Август превратил римский Форум, и «Римской истории» Веллея Патеркула. Соответственно рес­ публиканское прошлое прославлялось как предмет гордости и некото­ рая идеальная норма римской государственности. «Если бы огромное тело государства, — говорил император Гальба, — могло устоять и сохранить равновесие без направляющей его руки единого правителя, я хотел бы быть достойным положить начало республиканскому правлению» ,3. Между восхищением республиканской стариной с ее героями и верной службой принцепсу не было противоречия — республиканские симпатии Тита Ливия и Вергилия были прямой формой преданности империи, Сенека безгранично восхищался Катоном и был непреклон­ ным сторонником и теоретиком принципата, Титиний Капитон был ближайшим помощником Домициана, а потом Траяна и коллекциони­ ровал бюсты Брутов, Кассиев и Катонов. Рубеж веков и «История» Тацита 491 Наивно и несерьезно видеть во всем этом «лицемерие» императо­ ров. Римская действительность эпохи принципата была насыщена пе­ режитками общинного уклада, и императоры не могли не считаться с этой окружавшей их со всех сторон общественной стихией. То были даже не пережитки, а органические элементы жизни, растворенные в ней воззрения, привычки, традиции. Борьба «наглецов» и «ревнителей старины» тоже была связана с сохранением общинных начал, только условия империи, в которых она теперь велась, не меняя исходного содержания этого конфликта, ставили его в иной общественный кон­ текст и придавали ему тем самым иной исторический и человеческий смысл. Одна из главных задач, решить которые была призвана импе­ рия, состояла в приведении государственной системы, сложившейся в ходе развития Рима как города, в соответствие с потребностями ново­ го Рима — Рима как мировой державы. Принципат возник из необхо­ димости решить эту задачу, представлял собой попытку примирения римской олигархии и новых социальных сил — рабовладельцев Италии и провинций — и потому носил компромиссный характер. Такой компромисс предполагал, с одной стороны, сохранение рес­ публиканских политически форм и традиционных групп, которые обеспечивали связь власти со старыми, еще очень прочными устоями общественной жизни и морали, а с другой — опору на развивающиеся слон, враждебные закосневшему в стародедовском консерватизме сенатско-аристократическому Риму и неизбежно выступавшие как раз­ рушители традиционно римских общественных норм. В структуре ран­ него принципата Рим, его прошлое и по-старинному понятый общест­ венный интерес оказывались как бы противопоставленными от них же неотделимым силам внеримской, общеимперской новизны. Авансцена политической жизни I в. заполнена столкновениями консервативных сил, за которыми стояли традиции и нравственные представления, од­ новременно необходимые принципату и неприемлемые для него, с си­ лами антитрадиционными, за которыми не было старинных общест­ венных устоев, но было поступательное развитие империи и которые были для принцепсов столь же необходимы и столь же неприемлемы, что и их противники. Анализу каждого из полюсов этого противоречия посвящены были ранние произведения Гацита — «Жизнеописание Агриколы» (97—98 гг.) и «Германия» (98 г.) (о них кратко рассказано в предыдущем очерке), их диалектике — его неподражаемый «Диалог об ораторах». Послед­ ний представлял собой развернутый и, если можно так выразиться, «беллетризованный>» эпизод из большой рукописи, в которой эта диа­ лектика выступила во всем своем трагическом величии. Рукопись эта называлась просто «История». 492 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры «История», создававшаяся между 101-м и 109 гг., представляет со­ бой рассказ о событиях в Римской империи, начиная с 69-го и кончая 96 г. До наших дней сохранилось полностью его начало — четыре кни­ ги и большой фрагмент пятой. Первая повествует о том, что происхо­ дило в Риме и в империи в январе—марте 69 г., о состоянии столицы после смерти Нерона, походе Гальбы из Испании на Рим, кратком его правлении, о захвате власти Огоном и выступлении его во главе ар­ мии навстречу германским легионам, надвигавшимся на столицу с се­ вера с целью посадить на престол своего ставленника Виталлия. Вто­ рая книга охватывает март — сентябрь 69 г.: мятеж восточных легионов во главе с Веспасианом, боевые действия в Северной Италии, привед­ шие к гибели Огона и воцарению Виталлия, выступление его полко­ водцев навстречу армиям Флавия Веспасиана, вошедшим тем време­ нем в Италию с северо-востока. Третья книга (август— декабрь 69 г.) посвящена почти целиком войне между вителлианцами и флавпанда­ ми в Италии и завершается описанием боевых действий на подступах к Риму и на улицах столицы, пожара Капитолийского храма, воцаре­ ния династии Флавиев. В четвертой книге (январь- июль 70г.) много говорится о положении в сенате, спорах между отдельными группировками, первых политических мероприятиях новой власти, но главным содержанием ее является восстание галлов и германцев под руководством Цивилиса против римлян. Наконец, в сохранившейся части пятой книги (январь — сентябрь 70 г.) дано развернутое описа­ ние Иудеи, ее столицы Иерусалима и анализ военно-политического по­ ложения, сложившегося к началу осады города римлянами; книга пя­ тая завершается рассказом о боевых действиях в Германии и перего­ ворах римского полководца Цериала с Цивилисом накануне капитуля­ ции последнего. При таком содержании «Истории» вопрос о ее теме кажется стран­ ным и неправомерным. Разве она не исчерпывается хронологически последовательным рассказом о событиях, о том, «как, собственно, бы­ ло дело»? Внимательное чтение ее, однако, показывает, что это впе­ чатление обманчиво и что материал книги искусно организован, т. е. подчинен некоторой идее и утверждает ее, связан с определенной те­ мой. В начале сочинения Тацит прямо говорит, что стремится понять и изложить «не внешнее течение событий, которое по большей части зависит от случая, но также их смысл и причины» (I, 4, 1) и ради выявления этих причин и внутренних связей группирует факты, нару­ шая хронологическую последовательность. «Прежде чем приступить к задуманному рассказу, нужно, я полагаю, оглянуться назад и предста­ вить себе, каково было положение дел в Риме» (там же). «В эти же дни вспыхнули волнения в Германии... О причинах и ходе этой надол- Рубеж веков и «История* Тацита 493 го затянувшейся войны я вскоре расскажу особо» (III, 46, 1). Соот­ ветственно каждая книга «Истории» не просто охватывает определен­ ный период времени, а организована как относительно замкнутое ху­ дожественное целое, которое открывается особенно знаменательным событием, имеющим символический или пророческий смысл, и завер­ шается примерно так же. В конце первой книги уходит в поход, что­ бы из него не вернуться, Огон, в конце второй — полководцы Вителлия, в конце третьей «солдаты, как были после боя увешанные оружи­ ем, толпой проводили Домициана в дом отца» — начинается почти 30летнее трагическое правление императоров Флавиев. Зарождением флавианского мятежа открывается вторая книга, вторжением флавианских войск в Италию — третья, первыми шагами Цивилиса — чет­ вертая. Задача не в том, чтобы «изложить внешнее течение событий», а в том, чтобы ни на минуту не дать ослабеть ощущению, что речь идет «о временах, исполненных несчастий, изобилующих жестокими битвами, смутами и распрями, о временах, диких и неистовых даже в мирную пору» (I, 2, 1). Раскрытие исторического смысла флавианской эпохи и составляет тему «Истории». Решение этой темы представляется очевидным. Про свое намере­ ние поведать о времени правления Флавиев Тацит говорил с самого начала литературной деятельности и с самого начала не скрывал, ка­ ким должен быть смысл его повествования. «Я не пожалею труда для того, чтобы создать сочинение, в котором — пусть неискусным и необ­ работанным языком — расскажу о былом нашем рабстве» м . В первых главах «Истории» и это намерение, и это отношение к пережитой эпо­ хе и к смыслу рассказа о ней выражено автором еще более прямо и ярко. После слов о том, что он «приступает к рассказу о временах, исполненных несчастий», следует перечень всего, чем для Тацита эти времена были ознаменованы. «Поруганы древние обряды, осквернены брачные узы; море покрыто кораблями, увозящими в изгнание осуж­ денных, утесы запятнаны кровью убитых. Еще худшая жестокость бу­ шует в самом Риме — все вменяется в преступление: знатность, бо­ гатство, почетные должности, которые человек занимал или от кото­ рых он отказался, и неминуемая гибель вознаграждает добродетель» (I, 2, 2—3). Нет оснований сомневаться в том, что «История» не про­ сто рассказ об эпохе Флавиев, что она посвящена разоблачению и гневному осуждению их режима. Это положение, однако, на первый взгляд столь простое и ясное, при углубленном анализе оказывается не таким уж ясным, а главное, совсем не простым. < Тацита 495 (подобно тому как обращен был к нему «Панегирик» Плиния) речах Диона Хрисостома. При такой установке осуждения одного Домициа­ на было недсчггаточно — Нерва и Траян оказывались бы в подобном случае лишь очередными хорошими государями, сменившими очеред­ ного плохого. Все дело было в том, что, согласно внедрявшейся схеме, Нерон и Флавии составляли единую эпоху, единый принципат — пло­ хой и ушедший в прошлое, а Траян открывал новую эру и должен был восприниматься как воплощение нового, в основе своей иного строя, человечного и идеального, поддерживаемого всеми порядочны­ ми людьми. Соответственно связь свою с Флавиями «отрицали» те, кто готов был видеть в становящемся режиме Антонинов идеал res publica Roman а. Тацит не только заявил во всеуслышание, что не хочет этого делать, но не отрекся даже от связи с официально осужденным и официально не упоминаемым Домицианом. Это было прямым нарушением общепринятого тона и почти грубос­ тью по отношению к Траяну, который любил противопоставлять себя последнему Флавию и еще больше любил слушать, как это делают другие. Заявление Тацита ни в коей мере не означало, однако, и реа­ билитации, исторической или нравственной, пережитой эпохи и флавианского режима, которые он тут же назвал «временем диким и неи­ стовым», а несколькими годами раньше — «порой рабства и несконча­ емых гонений» 18. Позиция, заключенная в анализируемой фразе, оз­ начала не восхваление одного режима или осуждение другого, а пони­ мание относительности и флавианской, и антониновской государствен­ ности, относительности основных политических направлений пережи­ ваемого Тацитом времени, означало готовность понимать историю, «не поддаваясь любви и не зная ненависти». Слова эти идут у Тацита непосредствелно вслед за словами «не стану отрицать». Принципат для Тацита с самого начала — не заблуждение истории и не преступление кровавых злодеев. Власть, утверждает он, приш­ лось сосредоточить в руках одного человека «в интересах спокойствия и безопасности», и если вследствие этого «великие таланты переве­ лись», то отсюда лишь следует, что каждая ценность истории чревата своей гтротивоположноотью. Это надо было понять и принять: респуб­ лика давала свободу, а отсюда — распри, игра необузданных честолю­ бий; сменивший ее принципат принес мир и спокойствие, но именно поэтому уничтожил прежний, непосредственно политический характер жизни. Продолжая упрямо и однобоко ориентироваться на величины и ценности, обнаружившие свою объективную двойственность, писате­ ли I в. были для Тацита обречены на то, чтобы скользить по поверх­ ности действительности и искажать сложную, развивающуюся и про­ тиворечивую правду истории. 496 ГУ. Древний Рим. На вершинах духовной культуры Из редких и скупых свидетельств Тацита о своей жизни и твор­ честве ни одно не вызвало столько недоверия и иронии, сколько слова о том, что он описывает пережитое им время, «не поддаваясь любви и не зная ненависти», или — в позднейшей формулировке — sine ira et studio — «без гнева и пристрастия» ,9. Указывалось на то, что заверения в собственной беспристрастности не более чем клише, характерное для римских историков вообще и потому не выражающее ни подлинной мысли, ни подлинной позиции автора. Изучение биографии Тацита и хода его мысли в «Истории» показывает, что принцип «без гнева и пристрастия» — не форма само­ обольщения и не риторическое клише, а внутренняя и пережитая ху­ дожественно-философская установка писателя, в которой полно и точ­ но выразились и объективный смысл римского принципата I в., и об­ щественно-политический опыт самого историка. сНим, однако, содержание формулы «без гнева и пристрастия» не исчерпывалось. Слова Тацита о том, что его предшественники писали ярко, умно и вольно, пока вели речь о деяниях народа римского, и что великие эти таланты после битвы при Акции перевелись, нельзя понимать в том смысле, что почву подлинного, правдивого историописания сосгавляет республиканская идеология, а принципат такое историописание ис­ ключает. Подобному пониманию противоречит не только общий ха­ рактер «Истории», не только весь жизненный путь Тацита, но и пря­ мой смысл разбираемого текста. В нем сказано, что принципат возник из объективной необходимости преодолеть социально-политические противоречия Поздней республики и потому должен рассматриваться как явление положительное или, во всяком случае, логичное и естест­ венное; что принцепсам Флавиям Тацит обязан всей своей государст­ венной карьерой, а первым Антонинам — возможностью «думать, что хочешь, и говорить, что думаешь»; что антиимператорская историог­ рафия романтически-республиканского толка еще хуже, чем историог­ рафия официально-сервильная. Смысл противопоставления «великих талантов» «хулителям и льстецам» заключен в другом и также выра­ жен в тексте ясно и прямо. Историки писали красноречиво, вольно и талантливо, пока «вели речь о деяниях народа римского», и талант их иссяк, когда они «стали считать государственные дела себе посторон­ ними». Собственно, «государственные дела» — лишь очень бледный и неполный перевод слов res publica, за которыми в латинском языке и в римской общественной жизни стояло представление о полной и глу­ бокой вовлеченности человека в дела общины, о личной ответствен­ ности граждан за судьбу Города, о прямом участии каждого из них в решении этих судеб и тем самым — в «деяниях народа римского». В Рубеж веков и <История* Тацита 497 этом суть вопроса об отношении Тацита к Флавиям, к исторической традиции, которой он себя противопоставил, суть «Истории» как худо­ жественно-философского документа. Интересы мира действительно потребовали сосредоточить все поли­ тические решения в руках одного человека, но именно поэтому граж­ дане оказались от них отстраненными, вынужденными «считать госу­ дарственные дела себе посторонними», а потому и утратившими воз­ можность не только писать свою историю, но и думать, проявлять се­ бя в обществе, жить «красноречиво и вольно». Красноречие и воль­ ность, полагает Тацит, свойство тех, кто живет ради «деяний народа римского» и в них. Поэтому суть не в личных свойствах мужественно­ го и в общем справедливого Веспасиана или коварного, жестокого и подлого его младшего сына. £>ги их особенности можно и нужно сно­ сить, как «сносят недород или ливни, губящие урожай... нет-нет да и наступают лучшие времена» (IV, 74, 1—2). Суть в том, что жизнь на­ рода и государства, их развитие и интересы стали для людей посто­ ронним делом. Трагическая вина принципата и горькая беда Римского государства в этом, а не в пороках того или иного императора. Теперь вернемся к вопросу о теме «Истории». Она включает в себя не только жизнь Рима в период между Нероном и Нервой, не только разоблачение и осуждение принцепсов этой поры, но и раскрытие «внутреннего смысла и причин» того, почему их режим и Римское го­ сударство под их властью стали тем, чем стали. В доблести граждан отделившееся от них государство видит теперь не опору, а угрозу сво­ ей наджизненной самостоятельности — «самую верную гибель навлека­ ет на человека доблесть» (I, 2, 3). Безразличие к общим интересам res publica владеет городской чернью, которая «привыкла выказывать каждому принцепсу знаки преданности, на деле ни к чему не обязыва­ ющие» (I, 32, 1), жителями Рима в целом, которые во время улич­ ных сражений между вителлианцами и солдатами Антония Прима, «наблюдая за борьбой, вели себя, как в цирке, — кричали, аплодиро­ вали, поощряли то тех, то других» (III, 83, 1), солдатами, «казалось, шедшими не по Италии, не по полям и селениям своей родины, а опустошавшими чужие берега, выжигавшими и грабившими враже­ ские города» (II, 12, 2). То же отчужденное безразличие проникло в сенат. Когда Гальба представлял усыновленного им П изо на сенаторам, «равнодушное большинство выразило ему свою благосклонность с угод­ ливой покорностью, преследуя при этом лишь свои личные цели и ни­ мало не заботясь об интересах государства» (I, 19, 1). Это безразличие характеризует поведение и самих принцепсов, вро­ де Вителлия, который бесчувственно созерцал поле сражения при Бедриаке, где римляне убивали римлян, и «не пришел в ужас, не опустил 4Ы99 498 ГУ. Древний Рим. На вершинах духовной культуры глаза при виде стольких тысяч своих сограждан, оставшихся без по­ гребения» (II, 70, 4). В этом полном отчуждении правителей, сената, армии, плебса от интересов государства как целого, от традиций его былой солидарности и славы, от res publica и virtus, как раз и состо­ явшей в служении человека «государственному делу», — главная для Тацита особенность описанной им эпохи, отличающая ее от предыду­ щих. Многое из всего им рассказанного случалось и прежде, «но толь­ ко теперь появилось это чудовищное равнодушие» (III, 83, 3). Вина историков, описывавших годы Нерона и Флавиев, и состоит, по убеждению Тацита, во-вторых, в том, что они не заметили этой главной особенности своей эпохи и продолжали наивно полагать, будто распад из­ житого исторического состояния и нарастание общественных противоре­ чий — результат чьей-то злой воли, процесс обратимый, и ничего не стоит, если только постараться, вернуть его в былое русло. Именно об этом идет речь в обоих наиболее развернутых рассуждениях Тацита, посвященных критике историков принципата, — II, 37—38 и II, 101. Поверхностность взгляда и тем самым неведение правды — первая их вина. Вторая вытекает из первой: не видя глубинных движущих сил общественного развития, они сосредоточивают свое внимание на внешних причинах и думают — угодливо или с ненавистью — о принцепсах, вместо того чтобы думать о народе и его судьбе. Безразличие к жизни res publica, которую люди стали считать себе посторонней, и лесть властителям или ненависть к ним — это две сто­ роны и два логических этапа единого процесса искажения историче­ ской правды. Лесть властителям, внешне прямо противоположная на­ падкам, потому и не отличается от них по существу, что в основе и той и других лежит «неведение государственных дел» — забвение той единственной нормы, которая позволяет видеть относительность равно извращенных общественных сил, борющихся на поверхности полити­ ческой жизни, которая позволяет возвыситься над ними, над злом времени и судить его и их. «Вести свое повествование, не поддаваясь любви и не зная ненависти» — удел лишь тех, кто «объявил во всеус­ лышание о своей неколебимой верности» основополагающим ценнос­ тям римской гражданской общины и ее истории. Связь римского мира с римской гражданской общиной оставалась, как мы видели, непосредственно очевидной как раз до первьрс десяти­ летий II в. — до времени, на которое приходится литературная дея­ тельность Тацита. До этого времени поэтому могли длиться и оказы­ вать свое влияние сложившиеся в недрах города-государства ценност­ ные его представления: гражданская солидарность, гражданская от­ ветственность, гражданская доблесть — весь тот круг этических норм, который искони выражался понятием virtus. Судьба поставила Тацита Рубеж веков и «История» Тацита 499 на ту грань, на которой римская гражданская община как реальный общественно -политический и социально-психологический организм окончательно завершила свое существование, традиции же римского города-государства и его полисная аксиология объективно могли еще восприниматься как духовная ценность. Тацит относился к числу тех, для кого была жизненно важна эта исторически сложившаяся аксио­ логия и ее центральная категория — virtus, и именно потому, что он видел растворение ее в утверждающемся космополитизме Антониновой эры и несоотнесенность с ней ни одной из реальных общественно-по­ литических сил времени, эти силы и представлялись ему чуждыми; именно отсюда возникла возможность рассматривать их «без гнеьа и пристрастия». Писать и думать так — не выражение безразличия, а верность virtus. Единство обоих взаимодействующих начал — относительности ис­ черпывающих себя противоречий римской истории и абсолютного зна­ чения ее главного принципа, состоящего в ответственности граждани­ на за свое государство и перед ним, — стало и итогом жизни Тацита, и сутью его творчества, их общей основой. 1981 ПРИМЕЧАНИЯ 1 Свегпоний. Домициан, 22 (далее все ссылки на Светониевы биогра­ фии римских императоров даются по изданию: Свепгоний. Жизне­ описания двенадцати цезарей. М., 1966). 2 Светоний. 3 Веспасиан, 13. Ювенал. Сатиры, IV, 115. 4 Марциал. Эпиграммы, XII, 57, 21. 5 Quintiliani Institutiones oratoriae, II, 5, 11. 6 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 26, ч. II, с. 587. I Цицерон. О государстве, III, 34. 8 Там же, V, 1, 1. 9 Надпись из Анкиры в Малой Азии, называемая «Деяния божествен­ ного Августа», 1, 6, 8, 34. 10 Свегпоний. Август, 53, 1. II Тацит. Анналы, XII, 5, 2. 12 Он же. История, IV, 3, 4. 13 Там же, I, 16, 1. 14 Тацит. Жизнеописание Агриколы, 3, 3. 17* 500 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры 15 Таковы, например, надписи сенаторов Лициния Суры или Глития Агриколы, прокуратора Миниция Итала. «Остальные надписи, со­ ставленные при Траяне, также обходят молчанием имя этого импе­ ратора» (PJlaum H.-G. Les carrieres prociiratoriennes equestres sous le Haut-Empire Romain. These complementaire. Lille, 1960, t. 1, p. 143). 16 Такова, например, эпитафия Росция Элиана, консула 100 г., скорее всего, ровесника Тацита, начинавшего служить, следовательно, как и наш историк, при Веспасиане или Тите. Имена первых Флавиев не фигурируют и в надписи Титиния Капитона — секретаря Доми­ циана, а затем Нервы; его карьера, однако, началась еще при Не­ роне и, во всяком случае, продолжалась при всех Флавиях. В над­ писи уже знакомого нам Яволена Приска также не упоминаются ни Веспасиан, давший ему сенаторское звание, ни Тит, чьим судопроизводителем в Британии он был. 17 CIL, V, 5262. 18 Тацит. Жизнеописание Агриколы, 2, 3. Он же. Анналы, I, 1,3. 19 «АННАЛЫ» ТАЦИТА И КОНЕЦ АНТИЧНОГО МИРА Д о тех пор пока деятельная ответственность гражданина перед своим государством была не просто воспоминанием и не просто иллюзией старого историка, а именно общественным идеалом, живым в созна­ нии многих, нерушимая верность ему оставалась хоть и не политиче­ ской, а духовной, но все равно живой и актуальной общественной по­ зицией. В этой атмосфере и в этом убеждении Тацит и создал «Исто­ рик», ставшую его самым совершенным и прекрасным произведением, где трагизм и энергия жизни звучат единой мелодией. И эта атмосфе­ ра, и это убеждение изменились в годы работы над «Анналами» — по­ следним сочинением историка. В XI книге своего последнего сочинения Тацит ссылается на «Исто­ рию», завершенную им в конце первого десятилетия II в., — «Анна­ лы», следовательно, создавались во втором десятилетии и, может быть, позже. Произведение это сохранилось не полностью. До нас дошли I—IV и XII—XV книги целиком, V, VI, XI и XVI с пропусками или в отрыв­ ках, VII—X неизвестны совсем. «Анналы» охватывают период с 14 по 69 г., и сохранившиеся книги рассказывают о правлении трех принцепсов династии Юлиев—Клавдиев: первые шесть — о царствовании Тиберия, почему и называются часто «Тибериевыми»; XI, XII — о вре­ мени Клавдия («Клавдиевы»); последние четыре — о правлении Неро­ на («Нероновы»). 1. Летопись эпохи Юлиев-Клавдиев. Слово анналы происходит от annus — 'год' и означает погодные записи событий, летопись. Хотя Тацит такого названия своему сочинению не давал, оно с легкой руки первых издателей закрепилось за его историческим трудом, закрепи­ лось потому, что действительно есть в этой повести при всей ее субъ­ ективности, нервности, напряженном драматизме многое от летописи. Перелистаем ее страницы. «В том же году переполненный постоянны­ ми дождями Тибр затопил долины Рима, а когда вода спала, обруши­ лось много зданий и много погибло людей» (I, 76, 1); «Беспорядки в театре, начавшиеся в прошлом году, в это время стали еще хуже, так что были убиты некоторые из народа, а также центурион и солдаты и был ранен трибун преторианской когорты» (там же, 77, 1); «В том же году племя херусков испросило царя из Рима, так как их знать была истреблена во время междуусобных войн» (XI, 16, 1); «Немного спустя племена диких киликиян, прозывающихся клитами, часто воз- 502 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры мущавшиеся и в другие времена, теперь под предводительством Троксобора заняли лагерем крутые горы и, делая оттуда набеги на берега или города, причиняли насилие земледельцам и горожанам. Но царь этой страны Антиох лаской снискал расположение простых клитов, а их вождя обма!гул, внес таким образом рознь в войско варваров и, умертвив Троксобора и нескольких главарей, смирил остальных ми­ лостью» (XII, 55). Важную роль в этой погодной повести о больших и малых делах в Риме и империи играют всякого рода отступления. Посвященные то местной мифологии, то географии и истории отдельного города или народа, то просто необычным явлениям природы, они, с одной сторо­ ны, придают рассказу занимательность, вводя в него любопытные под­ робности, чудеса и диковины, а с другой — создают ощущение единого еще в своем разнообразии мира, где всё связано и всё всем друг в дру­ ге любопытно. Поскольку римляне хорошо знают бронзовую статую быка у Бычьего рынка, то Тацит сообщит им, что именно отсюда Ромул начал борозду, обозначившую границу города, и скажет о том, где проходила эта граница, ибо, добавит он, «я считаю, что об этом нелишне знать» (XII, 24, 1). В связи с реформой алфавита в 49 г. он расскажет со всякими подробностями о том, как египтяне изобрели письмо, как от них переняли это искусство финикияне, а потом греки и этруски занесли его в Рим, а в связи с очередным военным столкно­ вением с парфянами — о распространенном у них культе Геркулеса, о том, как бог является во сн£ их жрецам и велит приготовить на ночь оседланных коней с колчанами, полными стрел, как эти кони сами уходят в горы, а возвращаются взмыленные и с пустыми колчанами, по окрестным лесам же люди находят множество трупов животных, убитых богом во время своей ночной охоты. Такой стиль повествования сообщает <Анналам» характер старин­ ной городской хроники, хроники жизни, общей для автора и читате­ лей, всем им памятной, всем равно интересной, близкой и важной: «Небесполезно всмотреться в эти незначительные на первый взгляд со­ бытия, из которых нередко возникают важные изменения в государст­ ве» (IV, 32, 3). Непосредственное содержание книги щироко известно; на ней и до сих пор основано большинство наших сведений о Римской империи. В «Анналах» рассказано о войнах, которые вел Рим на Западе и Востоке, в частности о самых крупных из них — о зарейнской кампании Германика Цезаря в 15—16 гг. с ее драматическими перипетиями, отчаянными сра­ жениями в непролазных чащобах Германии, гибелью флота, освобожде­ нием захваченных в плен старых товарищей и т. д.; об армянских похо­ дах Корбулона в 54—62 гг., в которых проявились и великолепные бое- <Анналы> Тацита и конец античного мира 503 вые качества римских солдат, и талант полководцев; много места за­ нимают рассказы о провинциальных восстаниях. Главная сюжетная линия «Анналов», однако, связана с император­ ским террором. В первой же книге Тацит подробно рассказывает о возрождении при Тиберии старинного закона «об оскорблении величия римского народа», которому было придано новое содержание: по это­ му закону теперь стало рассматриваться как преступление любое вы­ ражение непочтительности по отношению к императору. Тацит пока зывает, как вначале по таким обвинениям привлекались малозначи­ тельные люди и как сам Тиберий бывал раздражен несерьезным, ис­ кусственным характером выдвигаемых обвинений. Постепенно поло­ жение менялось. Появились лица, которым возбуждение такого рода дел предоставляло возможность блеснуть ораторским талантом, обра­ тить на себя внимание, разбогатеть. Обвиняемым приписывались на­ падки на Цезаря все более оскорбительного свойства, и метили авторы доносов во все более видных членов сената и императорской семьи, могущества которых принцепс порой и в самом деле мог опасаться. Между принцепсом и доносчиками возникал своего рода союз, число процессов росло, и к концу «Тибериевых» книг они становятся для Та­ цита важнейшей темой: в VI книге интервал между описаниями дел по «оскорблению величия» никогда не превышает семи глав, т. е. 2—3 страниц. Каков же характер их изображения в 4Анналах»? Прежде всего обращает на себя внимание несоответствие между объективными данными об этих процессах, проводимыми самим же Тацитом, и тем впечатлением, которое они производят на него и кото­ рое он стремится передать читателю. Классической эпохой процессов об «оскорблении величия» является правление Тиберия. Всего за 23 года этого принципата Тацит упоминает 104 человека, привлекавших­ ся к судебной ответственности. 18 из них не имели отношения к ос­ корблению величия, 86 обвинялись по этому закону, из них были оп­ равданы 19, в двенадцати случаях дело было прекращено, в четырех обвинительный приговор вынесен, но отменен или смягчен. Остается 51, среди которых определенно казнены были 18. В тридцати трех случаях Тацит не уточняет исход процесса, что заставляет, скорее всего, предпо­ ложить относительно спокойное его окончание, ибо все смерти, трагедии и ужасы он подчеркивает и подробно описывает при каждой возмож­ ности. Если учесть, что годы Тиберия были периодом становления но­ вого строя, что старая сенатская аристократия еще сохраняла свое могущество и отнюдь не всегда и не во всем хотела содействовать делу принцепсов, что это был период глухой политической борьбы и острой социальной ломки, в этих цифрах трудно увидеть следы особой жесто­ кости властей, массовый террор и царство крови. 504 ТУ. Древний Рим. На вершинах духовной культуры Между тем Тацит воспринимает и изображает эти годы именно по­ добным образом. Факты не излагаются в их полноте, достоверности и логической связи, а группируются и описываются так, что в густых светотенях тонут их реальные контуры и полувысказанные намеки за­ ставляют предполагать нечто еще более страшное и гнетущее. Перечи­ таем, например, главы 17—22 IV книги. Тиберий в очень умеренной форме высказал свое недовольство жрецам-понтификам за то, что они назначили молебствия во здравие его внучатых племянников Нерона и Друза одновременно с молебствием в его честь, — он никогда не лю­ бил их отца Германика и чувствовал себя уязвленным тем, что юно­ шей прославляют вместе с ним, стариком. В этой главе больше ничего не сказано, кроме того, что неприязнь к дому Германика в императо­ ре разжигал временщик Сеян. Но когда непосредственно вслед за этим сообщается, что Сеян возбудил в сенате дело против полководцев Гая Силия и Тития Сабина — в прошлом, замечает Тацит мимоходом, дружных с Германиком, — и обстоятельствам этого суда уделяются три полные главы, после которых следует рассказ еще о трех сенат­ ских процессах — Кальпурния П изо на, историка Кремуция Корда и Плавтия Сильва на, — у читателя возникает ощущение, что идут кро­ вавые гонения на видных сенаторов, а через них — на народного ге­ роя Германика. Между тем стоит вчитаться в текст, и становится яс­ но, что объективных оснований для такого впечатления явно недоста­ точно: против сыновей Германика и понтификов, почтивших их своим постановлением, не было предпринято решительно ничего; Титий Са­ бин, названный вместе с Силием, в результате чего создавалось впе­ чатление группового процесса, в дальнейшем вообще не упоминает­ ся — никакого дела против него возбуждено не было; Силий действи­ тельно преследовался по закону об оскорблении величия и «упредил неизбежный смертный приговор самоубийством», но главным обвине­ нием против него было вымогательство, обоснованность которого признает и Тацит; два следующих из перечисленных здесь дел не име­ ли никакого отношения ни к предыдущим, ни к семье Германика, а последнее вообще носило уголовный характер. Главным в описании императорских репрессий в сенате становится при таком характере изложения не разбор конкретных фактов, при­ надлежащих своему времени и месту, а их общий исторический смысл, эмоциональный колорит, воздействие на психику читателя. Нет никаких оснований, как это часто делалось и делается, считать, будто Тацит отделяет общее впечатление от реальных данных вполне сознательно, в клеветнических целях, будто он просто подтасовывает факты, дабы очернить ненавистных ему принцепсов: мы убедились, что Тацит никогда не был противником принципата и принцепсов; что «Анналы* Тацита и конец античного мира 505 морально низменные мотивы всегда были чужды его творчеству; что отношение к излагаемым фактам «без гнева и пристрастия» для него не риторическаг уловка, а основа исторического поведения и мышле­ ния. Задача состоит не в том, чтобы гадать, кого и зачем Тацит пы­ тался обмануть, рассказывая о принципате Юлиев—Клавдиев, а в том, чтобы понять, почему главным в нем историку представилась тянуща­ яся и крепнущая на фоне ее повседневного, все более мирного сущест­ вования тема «непрестанной погибели* (VI, 29, 1). Рассказ Тацита о сенатских процессах своим построением, намека­ ми, стилем неизменно обращает мысль читателя к будущему и показы­ вает, как будет дальше складываться положение, откуда возьмутся позднейшие беды, вплоть до пережитых автором и его современника­ ми. Иногда это ощущение рождается почти неприметно, из одного слова, на которое и не сразу обратишь внимание: «Первым злодеяни­ ем нового принципата (Тиберия. — Г. К.) было убийство Агриппы Постума» (I, 6, 1); «Первой при новом принципате (Нерона. — Г. К.) была смерть Юния Силана» (XIII, 1, 1). Слово «первая» под­ готавливает читателя к тому, что в дальнейшем их будет много. «О Плавте на время забыли» (XIII, 22, 3); «Расправу с Сабином на вре­ мя отложили» (IV, 19, 1), т. е., читая дальше, мы будем постоянно помнить, что расправа с Сабином или Плавтом еще впереди. Когда читатель, закрыв книгу, задумывался над прочитанным в целом, ему становилось совершенно ясно, что сообщения о процессах отражают определенную линию развития. «Анналы» начинаются с Тиберия и кончаются Нероном, так что сравнение обоих принципатов напраши­ валось само собой. Две эти точки определяли описанный процесс од­ нозначно. По контрасту с эпохой Тиберия прогрессирующий амора­ лизм власти при Нероне виден во всем: в вульгарной ссоре матери им­ ператора Агриппины с отпущенником Нарциссом, в том, как Сенека и Бурр потакают порокам юного принцепса, в наглости отпущенников. Вырастающий из этой атмосферы образ Нерона в корне отличается от образа Тиберия — злодея, но уж никак не шута и жулика. Контраст начальных стадий прослеживаемого автором развития с дальнейшими его стадиями постепенно формулируемся все определеннее: «Тогда еще сохранялись следы умиравшей свободы» (I, 74, 5); «... доблести знат­ ных, которые в ту пору еще существовали» (XIII, 18, 2 ) . В процессах об оскорблении вел1гчия выражается это общее движе­ ние: «Я не поленюсь рассказать о том, как это тягчайшее зло возник­ ло, с каким искусством Тиберий дал ему неприметно пустить ростки, как затем оно было подавлено, чтобы позже вспыхнуть снова и охва­ тить решительно все» (I, 73, 1). Оно так важно не потому, что Тащгг возлагал большие надежды на сенатскую аристократию и скорбел о 506 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры ней; о ее пассивности, алчности, сервилизме, трусости он говорит в «Анналах» не раз, а в других произведениях и еще чаще. Тема эта так важна и так мучительна для Тацита потому, что в распространении доносительства, в моральной деградации власти и ее жертв, в распаде былой родовой и общинной солидарности для него концентрируется и обретает человеческую конк)>етность весь процесс распада граждан­ ской общины как духовного и ценностного организма. Отличие «Анналов» от других книг историка состоит в том, что здесь этот процесс прослежен в своих исходных и общих формах, вос­ принят как суть и основа всего принципата, несовместимость которого с гражданской доблестью — древней римской virtus, с исконно рим­ ской системой норм и ценностей, со всем общинным началом римской жизни признается, таким образом, изначальной и коренной. Реальны­ ми протагонистами этого исторического процесса теперь признаются иринцепсы, перечисленные поименно от Августа до Нерона, представ­ ленные каждый в пластической неповторимости, а главным в их прав­ лении — уничтожение той свободной деятельной и нравственной энер­ гии отдельного лица, которая с юности была для Тацита высшей нор­ мой поведения и залогом человеческого содержания принципата, воз­ можности достойной службы ему. Современный исследователь «Анна­ лов» писал об этом так: «Все ресурсы своего могучего повествователь­ ного стиля Тацит мобилизует не для того, чтобы просто поведать чита­ телю об исторических событиях, а чтобы выразить, в чем, по его убеждению, cocToirr их сущность. В его истолковании смысл событий между 14 и 69 гг. может быть кратко обозначен как торжество зла в результате подавления свободы» '. Как соотносится эта тема «Анналов» с летописным характером книги? Между тем и другим существует очевидное противоречие. Ле­ тописный, хроникальный характер изложения, столь отчетливо выра­ женный в «Анналах» и отличающий их от других сочинений Тацита, указывает на то, что и в авторе, и в читателе, к которому он обра­ щался, жило еще ощущение относительно устойчивого и относительно единого мира, неторопливо и многообразно развивающегося из своих исходных начал, империи, которая не противоречит общине, корням античного бытия. «Гражданская община и народ Рима настолько сыты славой, что желают жить спокойно и чужеземным народам» (XII, 11, 3). Проходящая же через все «Анналы» и усиливающаяся к их концу те­ ма императорского террора воспринимается и Тацитом, и под его вли­ янием читателем прежде всего как тема распада и уничтожения имен­ но полисных основ существования, всего векового, собственно антич­ но-римского. Цицероном и Вергилием воспетого строя жизни. £>го противоречие между идеализированной патриархальной атмосферой <Анналы> Тацита и конец античного мира 507 городской общины и разрушающей ее силой мировой империи отра­ жало, как мы знаем, объективную динамику эпохи, росло и обостря­ лось на всем ее протяжении и достигло предельной остроты ко време­ ни Траяна и особенно Адриана. Из вопросов, связанных с творческой историей книги, проще дру­ гих вопрос о том, была ли она завершена автором. В настоящее время накопилось много данных, говорящих о том, что 4Анналы» остались недописанными. Сохранившиеся книга «Исто­ рии» и первые книги «Анналов» показывают, с какой предельной тща­ тельностью отделывал Тацит свои сочинения. Допустить поэтому, что в полностью завершенном произведении остались неувязки и недоработан­ ные детали, невозможно. Между тем в заключительных книгах «Анна­ лов» их немало. Прежде всего эти книги короче предыдущих: в XII — 69 параграфов, вХШ— 57, B X I V — 65, тогда как среднее число па­ раграфов в полностью сохранившихся книгах первой части — 80, в «Истории» — 91. Концы книг занимают в сочинениях Тацита особое место. Для них он оставляет наиболее ему важные размышления, опи­ сание событий либо значительных самих по себе, либо имеющих сим­ волический или пророческий смысл, самые эффектные картины и сен­ тенции. Последние книги «Анналов» — единственные во всем корпусе исторических сочинений нашего автора, где этот принцип нарушается. В XIII книге повествование явно оборвано: после описания опустоши­ тельного пожара в земле убиев Тацит без перехода начинает рассказ о чудесном знамении на римском Форуме, посвящает ему одну фразу и на ней прекращает изложение. XIV книга кончается, казалось бы, обычным образом — фразой, призванной подготовить читателя к глав­ ному для Тацита событию последних лет Нерона, составляющему центр следующей, XV книги, — заговору Пизона. Но лежащее в осно­ ве этой фразы сообщение основано на странной фактической неувяз­ ке: обвинение Сенеки в сообщничестве с Пизоном выдвигается против него за три года до возникновения заговора. Некоторые параграфы XVI и особенно XV книг написаны настоль­ ко конспективно, что трудно избавиться от впечатления, будто перед нами скорее план, заметки на память, чем завершенный текст. Так, в главе 71 XV книги на протяжении полустраницы перечислено 22 име­ ни лиц, подвергшихся репрессиям после разгрома заговора Пизона. Большинство из них никак не введено и не аннотировано, хотя в две­ надцати случаях это имена, встречающиеся только в данном месте и читателю неизвестные. С такой же предварительно, на память сделан­ ной и впоследствии не исправленной записью связано первое упомина ние префекта претория при Нероне Офония Тигеллина (XIV, 48) и знаменитого доносчика Вибия Криспа (XIV, 28, 2) — оба этих персо 508 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культ нажа, столь важные для сюжета и смысла 4Анналов», появляются в кни­ ге неожиданно, не представленные, без упоминания об их положении и роли, в случае Тигеллина даже без первого имени; обычно Тацит вводил таких людей совсем по-другому. В последних книгах «Анналов» сохрани­ лись неубранные автором неточности. О землетрясении в Кампании сообщается под 62 г., хотя оно было в 63-м; о большом пожаре в Лугдунуме — в самом конце 65 г., хотя он был или в начале его, или, скорее всего, во второй половине 64 г. Все чаще повторяемый иссле­ дователями вывод о том, что «Анналы» — произведение незавершен­ ное, приходится, по-видимому, признать справедливым. Менее справедливо то заключение, которое обычно делается на этом основании: если «Анналы» остались незаконченными, значит, ра­ бота над ними прекратилась в момент смерти Тацита: «Тацит, как Вергилий, умер, не успев придать своему произведению окончатель­ ный вид» 2. Есть много данных, говорящих о том, что незавершенность «Анналов» не есть результат внезапного прекращения работы, ката­ строфы, связанной со смертью, прервавшей энергично продвигавший­ ся вперед труд, а представляет собой следствие длительного и посте­ пенного отхода от проблем, в этом труде поставленных, и от решений, в нем предложенных. В начале «Анналов» (III, 24, 3) высказано намерение автора по за­ вершении этого труда написать сочинение об эпохе Августа; физическое состояние историка не было, очевидно, ничем омрачено и позволяло строить самые далеко идущие планы. В последних книгах есть ряд мест (речи Нерона и Сенеки в связи с просьбой последнего об отъезде из Рима, весь процесс Тразеи, гибель Агриппины и др.), написанных с энергией и силой, которые не всегда обнаруживаются и в более ранних произведени­ ях, причем эпизоды такого рода встречаются вплоть до самого конца сох­ ранившегося текста. В то же время известное ослабление напряженности повествования и отход от былой тщательности в обработке текста нара­ стают исподволь, начиная уже с XI—XII книг. Это видно и в общей «нормализации» языка, характерной для XIII—XVI книг, но по контрасту с I—VI книгами ясно ощущаемой уже в рассказе о Клавдии, и по увеличению числа нейтрально-безразличных сообщений о тех или иных поступках без обычного для ранних книг стремления указать их от­ рицательные, неблаговидные мотивы, вызывавшие прежде у Тацита яростное осуждение, и из самого чередования отмеченных выше недо­ работанных мест с местами, выписанными с прежней силой. Все это указывает на то, что работа над «Анналами» была не внезапно оборва­ на, а постепенно оставлена. Выяснение причин этого станет возможно лишь после того, как будут установлены время и порядок публикации отдельных частей этого сочинения. нАнналы» Тацита и конец античного мира 509 Основания для датировки отдельных частей его дают две особен­ ности «Анналов» — упоминания о Парфии и отличие стиля «Нероновых» книг от стиля предшествующих. Парфия выступает в «Анналах» в двух обликах — как могучее государство, находящееся с Римом в отношениях союза или соперничества равных, и как царство, ослаб­ ленное внутренними распрями, принимающее правителей из рук рим­ лян и едва способное выносить борьбу с ними. Образ Парфии, слабой и зависимой от Рима, возникает в «Анналах» обычно там, где речь идет о прошлом; говоря о своем времени, Тацит неоднократно харак­ теризует Парфию как могучего и равного соперника Рима: «...нахо­ дясь между могущественными державами парфян и римлян» (II, 3, 1); «...подати, взимаемые ныне с этих народов силой парфян или мо­ гуществом римлян» (II, 60, 4). Суждения такого рода встречаются только во II книге «Анналов» и, как указывает слово «ныне», агражают ситуацию, существовавшую во время ее написания; позже, по-видимо­ му, для них уже не было оснований. Эти основания исчезли в 114—117 гг., когда римляне нанесли парфянам ряд тяжелых пораже­ ний, захватили их столицу Ктесифон и знаменитый литого золота трон Аршакидов; Траян выбил медаль с легендой «Парфия покорена», и об­ щее мнение сходилось на том, что Парфия как великая держава су­ ществовать перестала. Фразы вроде приведенных выше стали невоз­ можны именно с этого времени. Поскольку «Тибсриевы» книги «Анна­ лов» (I—VI) совершенно отчетливо представляют собой единое, пол­ ностью законченное и внутренне однородное целое, есть все основания считать, что это целое создавалось тогда, когда еще имелись причины для оценки Парфии, содержащейся во II книге, следовательно, до по­ бед Траяна над парфянами, т. е. до 114 г. «Нероновские» (XIII—XVI) книги «Анналов» составляют особую часть последнего сочинения Тацита, существенно отличную от преды­ дущих. Отличие это начинается со стиля. Яркость и необычность язы­ ка Тацита в начале «Анналов» во многом связана с сочетанием редких или устарелых выражений со словами и оборотами «протороманского» типа, т. е. отражавших эволюцию повседневной речи. В «нероновских» книгах это характерное сочетание распадается, рассказ посте­ пенно освобождается не только от модернизмов, но и от архаизмов, язык нормализуется и «усредняется». Стилистические особенности по­ следних книг «Анналов» обнаруживают связь со своеобразным измене­ нием к концу сочинения также и авторской позиции — изменением, которое удалось выявить совсем недавно в результате специального статистического исследования3. Сообщая о том или ином поступке действующих лиц своих сочинений, Тацит обычно указывает его моти­ вировку: «Решив, что дважды консул Валерий Азиатик был когда-то 510 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры любовником Поппеи, Мессалина подговаривает Суиллия выступить об­ винителем их обоих. Ее толкало на этот шаг, помимо всего прочего, же­ лание завладеть садами, которые некогда были созданы Лукуллом» (XI, 1, i ) . Всего по сочинениям Тацита отрицательно мотивируемые поступки составляют 51,7%, положительно мотивируемые — 25,3%, сообщаемые без ясной оценки — 23,0%. В «Тибериевых» книгах отрицательные моти­ вировки, т. е. разоблачающие и осуждающие поступки персонажей, до­ стигают максимума— 70%, мотивировки нейтральные— минимума (14%). В «Нероновых» книгах положение прямо противоположное: со­ ответственно 47 и 31,5%. Последние книги «Анналов», таким образом, отличаются от предыдущих снижением не только энергии и своеобразия стиля — изменение стиля отражает ослабление энергии и определенности в отношении автора к своему материалу. Есть основания считать, что эти изменения наступили после некото­ рого и довольно значительного перерыва в работе и что «нероновские» книги не были для Тацита непосредственным продолжением ранее на­ чатого труда. Так, в предшествующих им разделах он избегал назы­ вать по именам историков, чьи сочинения использовал, и ограничи­ вался общими указаниями вроде: «в трудах историков», «согласно большинству историков» и т. п. Такое оформление ссылок повторяется в «Тибериевых» и «Клавдиевых» книгах столь систематически, что его нельзя квалифицировать иначе как сознательный прием. В начале XIII книги (20, 2) выдвигается новый принцип цитирования, что уже само по себе естественнее делать, приступая к работе, чем завершая ее. Тацит сообщает здесь о своем решении впредь называть историков поименно. Он действительно следует объявленному намерению, прида­ вая и в этом отношении заключительной части сочинения самостоя­ тельный облик. Там я«е, в начале XIII книги, пособница преступлений императоров Локуста представляется читателям так, будто она вводится впервые: «осужденная как отравительница и прославленная многими преступлениями женщина по имени Локуста»; Тацит, по-видимому, успел забьгп», что в XII, 66, 2 он уже представлял ее, сказав и об ее аресте, и о предшествующих злодеяниях. Расстояние по тексту между обоими упоминаниями настолько незначительно, что, допустив после­ довательную и непрерывную работу над сочинением, объяснить его не­ возможно. Такое повторение могло возникнуть, только если между за­ вершением XII книги и возвращением к труду был длительный пере­ рыв. Ощущается какая-то лакуна того же характера также между XII, 5 и XIII, 34, где речь идет о положении в Армении. С чем был этот перерыв связан и на какое время он приходится? Предположение о чисто личных его причинах психологического, быто­ вого или творческого порядка, которое могло бы быть убедительным *Анналы+ Тацита и конец античного мира 511 для писателя Нового времени, приходоггся исключить, если речь идет о древнеримском историке-сенаторе: его жизнь и деятельность регули­ ровались событиями общественно-политическими, а не интимно-лич­ ными. Важнейшими из таких событий после 114/115 г. (когда, как мы видели, была завершена первая «гексада», т. е. группа из шести книг, рассказывавших о правлении Тиберия), явились смерть Траяна и воцарение Адриана в августе 117 г. Современники очень скоро по­ няли, что присутствуют при политических изменениях, суливших са­ мые глубокие и далеко идущие исторические последствия. Тацит должен был чувствовать это острее других, так как происхо­ дившие перемены касались того, что всегда волновало его особенно сильно, — принципа перехода верховной власти после смерти очеред­ ного государя к наиболее достойному из сенаторов, победоносных войн как моральной основы римской державы, законосообразности принци­ пата и отказа от террористических эксцессов, признания «римской традиции» высшей общественной и моральной ценностью. Во всех этих областях Адриан вел себя, как нарочно, так, чтобы разбить все надежды и упования Тацита и людей его типа и круга. Он стал принцепсом в обход закона и сената, не исключено, что и против воли са­ мого Траяна, в результате тайных интриг в императорской семье и свите. Он сразу же отказался от завоеваний Траяна в Азии, подумы­ вал об отказе от результатов дакийских походол — последней крупной завоевательной кампании в римской истории — и окончательно поло­ жил предел военной экспансии римской державы. Приход его к влас­ ти был ознаменован убийством четырех выдающихся деятелей пред­ шествующего царствования, что сразу осложнило его отношения с се­ натом и заставляло вспоминать о временах Тиберия, Нерона или Домициана. Наконец, безудержное и демонстративное эллинофил ьство Адриана знаменовало полный отход от романоцентристской полигики первых Юлиев — 1Сла.вдиев и Флавиев. В результате этих перемен, наступивших стремигелыю и неожи­ данно, взгляды, которые Тацит излагал в своих сочинения*, оказались в противоречии с обнаружившимися тенденциями дальнейшего разви­ тия государства. Вполне естественно, что это потребовало раздумий, пересмотра многих положений и приостановило написание «Анналов». Перерыв в работе, объясняющий отличия и особенности «нероновскнх» книг, естественнее всего отнести, таким образом, к 117—118 гг. и признать, что последние, недоработанные части «Анналов» создава­ лись после этого перерыва, т. е. при Адриане. Что касается «Клавдиевых» книг, то данных для сколько-нибудь обоснованной их датировки нет. Стиль их обладает чертами как ха­ рактерными для первой гексады, так и присущими рассказу о правде- 512 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры нии Нерона. Другие критерии или не обнаруживаются, или допускают подобную же двойственность истолкования. Книги XI, XII, другими словами, могли быть написаны и до 114-го, и после 118 г. В последние два десятилетия сложился взгляд, завоевывающий все больше сторонников, согласно которому «Анналы», будучи написаны частью при Адриане, представляют собой также и документ политиче­ ской борьбы Адрианова времени. Тацит, по этой теории, стремился свести счеты с современностью в своем историческом труде, где в скрытой форме (додержится критика новых властителей и отстаивается иная политическая линия на будущее. Незавершенность 4Анналов» объясняется при этом так, что зрелище интриг и жестокостей, сопро­ вождавших вступление Адриана на престол, создали у историка пол­ ное впечатление, будто возвратились времена Тиберия и Нерона, и он умер от отвращения и отчаяния, оставив свою последнюю книгу недописанной. Метод исследования, позволяющий обосновать эту концеп­ цию, сводится обычно к следующему. В тексте «Анналов» обнаружива­ ется факт, сходный с каким-либо фактом Адрианова правления или резко контрастирующий с ним; это рассматривается как выражение сознательного намерения автора установить аналогию (или контраст) с окружающей его действительностью; такое намерение истолковыва­ ется как доказательство личного отрицательного отношения историка к Адриану и его политике. Весьма показательно, например, как трактуют сторонники этой теории эпизод с преемниками Августа. В рассказе Тацита о сенаторах, которых Август рассматривал как своих возможных преемников (I, 13, 2—3), при большом желании можно ощутить некоторую обособ­ ленность от основной линии повествования, что могло бы указывать на позднейшее включение этого эпизода в уже готовый текст. По­ скольку возможных преемников Августа названо четверо и они умерли при Тиберии насильственной смертью, смысл такого добавления состо­ ял в установлении аналогии с четырьмя консуляриями, казненными в 117—118 гг., и, следовательно, в признании Адриана таким же ковар­ ным тираном, как и Тиберий. Но о главном из возможных преемни­ ков Августа — Луции Аррунции — Тацит неизменно говорит с уваже­ нием и симпатией, следовательно, сходные чувства должны были вы­ зывать у него и консулярии Траяна. Симпатия же предполагает (или может предполагать) солидарность, а значит, гнев и репрессии Адриа­ на должны были обрушиться не только на самих обвиненных, но и на историка, который на основе изложенного признается связанным с ними и их заговором. Этот метод и выводы, на нем основанные, вызывали возражения. Недостатки его очевидны: невнимание к фактам, противоречащим 4Анналы> Тацита и конец античного мира 513 концепции, неполадки с хронологией, произвольность в отборе и толко­ вании тех мест, в которых усматриваются намеки, неопределенность и недоказательность самих этих намеков, игнорирование литературного контекста. Не в этих недостатках, однако, главное. Главное в том, что речь идет о последних книгах последнего исторического труда Та­ цита, т. е. о завершении, о подведении итогов долгого и сложного пути, и никакое истолкование «Анналов» не может быть убедительным, если оно не вытекает из содержания и внутренней логики этого развития. Представим его себе еще раз. С самого начала своей деятельности Тацит утверждал в качестве высшей ценности гражданскую доблесть, virtus — противоречивое единство свободно себя вьфажающей энергии личности и интересов Рима как города-государства. События 80—90-х годов и отразившееся в них неуклонное движение Рима от граждан­ ской общины к космополитической столице космополитической импе­ рии показали, что в плане фактического поведения подобное единство стало невозможным. Продолжая честно и успешно служить как ма­ гистрат, Тацит все больше реализует теперь свой талант, энергию и любовь к Риму в литературной деятельности, к которой обращается в самые последние годы I в. Обращение к литературному творчеству оз­ начало, что проблема Рима и virtus переносилась для него отныне в другую плоскость. «Неуверенным и неокрепшим голосом»4 повел он рас­ сказ о «гражданской доблести» как о критерии истории, не воплощенной в практической деятельности того или иного принцепса, той или иной се­ натской группировки, но от этого не менее реальной, хотя и другой ре­ альностью — духовной, исторической, нравственной, — о том Риме, в по­ литике и повседневности которого virtus распалась на мертвеющую ис­ конно римскую консервативную традицию, с одной стороны, на хищную энергию и исторический динамизм «наглецов» — с другой. Тацит понял невозможность сблизить навсегда разошедшиеся полюса и не пытался ни­ кого толкнуть к подобным попыткам. Он просто рассказывал, что проис­ ходит с государством, когда из него уходит virtus. Однако рассказ предполагает слушателя. Создавать книгу за книгой можно было, только чувствуя, что virtus и Рим — живая проблема, что независимо от ее практической неразрешимости она занимает и волнует людей, образует центр духовной жизни поколений. Тацит об­ ратился к литературному творчеству, так как верил, что в мысли и слове virtus обретает большую реальность, чем в приказах полковод­ цев и в сенатских прениях, так как решил, что его рассказ о событих I в., о Риме, где распадается «гражданская доблесть», сделает ее на­ всегда живой и сохранит на века. В ту пору он еще не знал, что читатель, книга и сама их связь не меньше, чем рассказанные в книге события, принадлежат истории и в этом смысле — определенному времени, т. е. 514 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры определенной системе отношений, взглядов, вкусов, людей, мыслей, и что этой системе тоже суждено рано или поздно стать прошлым. 2. Почему •Анналы» остались неокончены? Вернемся к вопросу о связи между эпизодом, где Тацит рассказывал о сенаторах, которых Август намечал себе в наследники, и судьбой казненных Адрианом консуляриев. Если такая связь в принципе не исключена, то каков все-таки ее смысл и что могло заставить Тацита ее устанавливать? Из сенаторов, им названных, один — Гней Пизон — был сыном известно­ го врага Юлия Цезаря, сподвижника Брута и Кассия, Гнея Кальпурния Пизона, согласившегося в 23 г. до н. э. по настоянию Августа стать консулом, дабы символизировать союз нового режима со старой римской аристократией. Когда Август тяжело заболел и думал, что умирает, он доверил свой архив именно ему. <>го положение сохранил и сын Калыгурния. Он 45 лет честно служил императорам, был совет­ ником Тиберия, но главным в его облике и деятельности оставалась верность старинным нравам римской знати. Скупостью, жестокостью, упрямством он больше всего напоминает обоих Катонов. «Унаследовав от отца дух строптивости, — характеризует его Тацит, — он был чело­ веком неукротимого нрава, неспособным повиноваться». Другим чело­ веком, но в пределах того же социально-исторического типа, был и считавшийся наиболее достойным из возможных преемников Августа Марк Лепид. Тоже выходец из древнего патрицианского рода, он пользовался большим влиянием на Тиберия, но старался поставить на службу цезарям не столько исконные недостатки старой аристократии, сколько ее новоприобретенные добродетели — «умеренность и муд­ рость»5. Именно в Лепиде видел Тацит то сочетание верности принцепсу как воплощению государства и независимости от него как лич­ ности, которая так долго была для него идеалом поведения. Как бы ни отличались от обоих названных «наследников Августа» два дру­ гих — Луций Аррунций и особенно Азиний Галл, все четверо были связаны дня Тацита с одной темой — с судьбой и ценностью коренной римской традиции в условиях принципата. «Заговор консуляриев» против Адриана представляется в источни­ ках и в исследовательской литература как союз Авидия Нигрина, бли­ жайшего сподвижника и советника нового императора, с полководца­ ми, заинтересованными в продолжении воинственной политики Траяна и потому враждебными Адриану, положившему ей конец. Авидий происходил из семьи, выдвинувшейся только при Флавиях (его отец и дядя были первыми консуляриями в роде) и тесно связанной с Адриа­ ном в ту пору, когда тот еще не был принцепсом. Само консульство Авидия в ПО г. с последующим ответственным назначением наместни­ ком Дакии было признаком возраставшего влияния Адриана и его лю- <Анналы> Тацита и конец античного мира 515 дей — консулом следующего, 111 г., стал двоюродный брат Авидия Квиет. Есть основания думать, что в сближении Адриана с семьей Авидиев немалую роль сыграло их общее эллинофильство — дядя Ави­ дия Нигрина Тит Авидий Квиет входил в стоическое окружение Тразеи; вместе со своим братом (отцом казненного консулярия) он был покровителем и слушателем Плутарха; и оба брата, и их сыновья — все были наместниками греческой провинции Ахайи, все проявляли необычную осведомленность в греческих делах и интерес к ним. Имен­ но в годы создания «Анналов» у Тацита нарастает раздраженно-враж­ дебное отношение к такому эллинофильству, в торжестве которого он справедливо усматривал гибель старой римской системы ценностей. Если Авидий сопоставлялся с Пизоном, Лепидом или Аррунцием, то только по контрасту. В еще более резком контрасте ко всему миру римской традиции находились связанные с Авидием полководцы, и самый яркий среди них — Лузий Квиет. Вождь одного из диких племен внутренней Ли­ вии, может быть чернокожий, он появился во главе отряда своих кон­ ников в армии Домициана в конце 80-х или начале 90-х годов и за нял какое-то странно неопределенное, римской табели о рангах не­ свойственное положение. Воевал он рьяно и успешно, но Флавии бы­ ли еще слишком римлянами, постоянно оглядывались на традиции и прошлое, и Лузий вскоре из армии исчезеет — время, когда ливийский царек мог встать во главе легионов, еще не настало. Оно пришло с дакийскими походами Траяна. Лузий отличается в борьбе с Децебалом, в 116 г. он становится сенатором, в 117 г. — консулом и во главе самостоятельной группы войск с чудовищной жестокостью подавляет восстание в месопотамской диаспоре. Показательно, что, несмотря на блестящую карьеру, официальное положение его до конца остается неопределенным. Во время парфянского похода Траяна он командует крупным самостоятельным воинским подразделением, включавшим как союзную конницу, так и пехоту (т. е. легионеров), не являясь, однако, легатом легиона, и тем не менее попадает в сенат в ранге прето­ рия (т. е. как бы уже пройдя легионное командование). И сенатором, и консулом он становится вопреки всем обычаям, только и прямо за военные заслуги — ситуация, которая станет типичной в III—IV вв., но для начала II в. была неслыханной. После консулата или, может быть, даже одновременно с ним Лузий назначается наместником Иудеи и вводит в эту провинцию свои войска, хотя ее статусом это категорически запрещалось. Отвращение, которое такой человек мог вызывать у Тацита, очевид­ но. Все параллели со временем Юлиев—Клавдиев и далее Флавиев гово­ рили не о сходстве, а о полном разрыве эпох. С наибольшей, ошеломляю- 516 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры щей ясностью, однако, проявился этот разрыв времен во взаимоотноше­ ниях греческого и римского начал в жизни и культуре империи. Империя, объединившая в едином государственном механизме рим­ ский Запад и эллинистический Восток, с самого начала несла в себе воз­ можность такого развития, при котором оттеснение от власти римской олигархии вело к усилению греческого элемента в жизни и культуре об­ щества и эллинистическо-монархического элемента в поведении и поло­ жении принце псов. На протяжении полутора столетий империя остава­ лась римской, доминанта культурной жизни находилась в области рим­ ской традиции, и попытки переделать империю на эллинистический лад ясно обозначились лишь дважды — при Антонии и при Нероне. Связь монархических (и в этом смысле для консервативного рим­ лянина всегда кощунственных и преступных) тенденций в развитии принципата с политическими традициями эллинистического мира была теоретически очевидна всегда. В жизненной практике, однако, на про­ тяжении всего I в. греко-восточное влияние сказывалось больше в бы­ те, искусстве, привычках, художественных вкусах, в темах разгово­ ров, и постепенное нарастание его долгое время не вызывало серьез­ ных опасений ни у кого, в том числе и у Тацита. Агрикола усвоил в Массилии «греческую обходительность», в «Диалоге об ораторах» влия­ ние греческого литературного вкуса ощущается на каждой странице, и даже еще в начале «Анналов» эллинофильские привычки Германика Цезаря не вызывают у автора ни тени осуждения. В конце правления Траяна и в последующие годы роль и положе­ ние греков в римских правящих кругах начали резко меняться. Прав­ да, греки-отпущенники, ведшие практические дела римских патронов, продолжали занимать свое прежнее положение. Зато греки-идеологи из странных чудаков, преследуемых «наставников добродетели», неод­ нократно высылавшихся из Италии, близких к оппозиционным сена­ торам, подчас нищих и гордившихся своей нищетой, с начала II в. все чаще превращаются в римских всадников, сенаторов и магистратов, в богачей, оказывающих прямое влияние на политику государства. Со­ фист Исей Ассирийский, вызывавший своими риторическими импро­ визациями восхищение римских сенаторов в последние годы I в., был еще школьным учителем — его ученик Дионисий Милетский стал при Адриане римским всадником и магистратом. Дион Хрисостом в 70-е и 90-е годы подвергался в Риме гонениям, был выслан, вел жизнь бро­ дячего нищего проповедника, а уже в самом начале II в. выступал пе­ ред Траяном со своей программой принципата; официальные долж­ ности он занимал только в своем родном городе Прусе в Вифиник; ученик же Диона Фаворин в качестве доверенного лица и советника сопровождал императора Адриана в его путешествиях по Востоку. В <Анналы> Тацита и конец античного мира 517 20-е годы софист Полемон вернулся после длительной отлучки в род­ ную Смирну и обнаружил, что его дом занят римским наместником. Он настоял на вкселении римского магистрата, и тот подчинился. За­ нимательность ситуации усугублялась тем, что этим наместником был Аврелий Фульв, будущий император Антонин Пий. Греческий софист Герод Аттик, чье богатство вошло в пословицу, был в 140-е годы рим­ ским консулом, и притом ординарным. Ординарными консулами на 142 г. стали Куспий Пактумерий Руфин из Пергама и Стаций Квад­ рат, афинянин. Подобные перемены стали возможны в результате политики цеза­ рей, в частности Адриана, и на основании примера, который он пода­ вал. Оказывая постоянную поддержку греческим городам, Адриан осо­ бое внимание уделял своим любимым Афинам. Рядом с древними «Тезеевыми» Афинами возник новый город — «Афины Адриана» в; Адриан завершил заложенный еще Писистратом Олимпейон и начал строи­ тельство нового водопровода. Вся эта деятельность имела не только архитектурно-художественный, но и политический смысл. Из грече­ ских городов был образован Общеэллинский союз, и хотя он носил больше парадный и символический, чем деловой, характер, он подчер­ кивал роль Греции как единого целого в жизни и культуре империи. На духовное равноправие греков и римлян указывал и созданный Адрианом Атеней — нечто вроде академии, готовившей кадры высшей администрации. В Атенее было два отделения, латинское и греческое, причем преподаватели-греки считались такими же государственными служащими, как римляне, и получали то же жалованье, что они. Во­ обще роль греков и выходцев из восточных — грекоязычных — про­ винций в высшей администрации и в сенате росла на глазах. Сенат Августа и Тиберия был в основном римским, сенат Флавиев — римско-италийским, сенат Адриана стал италийско-греко-восточным. Со­ здавался политический климат, при котором принцепс и в собствен­ ных глазах, и для империи в целом превращался из римского магист­ рата в эллинистического царя-бога. Адриан не просто гордился своим званием архонта Афин. Среди города возвышался построенный им Панэлленион — храм Зевсу Всегреческому и самому Адриану. В связи с освящением Олимпейона императору было присвоено звание Олим­ пийского и даже Зевса Олимпийского. Безудержное увлечение Греци­ ей неуклонно вело к монархизму восточного толка, монархия всегда была для римлянина синонимом тирании, и Адриан, казалось, повто­ рял самых ненавистных Тациту тиранов прошлого. Эллинофобия Тацита в «Анналах» выражена сильнее, чем в более ранних произведениях, и на протяжении книги она явно растет. В «Тибериевых» книгах греки появляются всегда для того, чтобы при- 518 IV. Древний Рим. На вершинах духовной культуры нести с собой атмосферу никому не нужной смешноватой учености и музейной старины; римскому обществу, и особенно его правителям, эта атмосфера совершенно чужда. Положение начинает меняться при Клавдии и в начале правления Нерона. Оба они по всякому поводу торопятся проявить начитанность в греческих авторах, подчеркнуть свою принадлежность к греческой культурной традиции. Постепенно подобные демонстрации учености приобретали для Та­ цита особый смысл. Увлечение греческими легендами уводит человека от римской действительности, от обязанностей и ответственности: Клавдий занимался историей греческого алфавита, «оставаясь в пол­ ном неведении своих семейных дел»7, в те самые дни, когда Мессали­ на устраивала свой грозивший государственным переворотом брак с Гаем Силием; под аккомпанемент речей Нерона о Трое Агриппина го­ товила отравление Клавдия и передачу власти своему сыну. Эта тема нарастает в рассказе о правлении Нерона. Греческие увлечения и при­ вычки связаны с той стороной его жизни, которая превращает его из римского принцепса в развлекающегося повесу, почти шута. Переход от начального, положительно оцениваемого Тацитом периода его правления к небрежению государственными делами, к заносчивости и жестокости начинается с любви принцепса к греческой отпущеннице Акте. Следующий шаг на этом пути — увлечение игрой на кифаре, оп­ равдываемое тем, что кифаредам покровительствовал Аполлон. Для первых своих публичных выступлений на театральных подмостках Не­ рон, «не решившись начать сразу с Рима, избрал Неаполь, представ­ лявшийся ему как бы греческим городом» 8. Постепенно из формы отвлечения от государственных дел и инте­ ресов эти греческие привычки становятся формой оскорбления рим­ ских традиций: в 61 г. при освящении отстроенного им гимнасия им­ ператор «с греческой непринужденностью роздал оливковое масло всадникам и сенату» 9. В последних книгах «Анналов» эллинистическая стихия — это про­ никшая в высшие слои общества чужеродная сила, отражающая раз­ ложение этих слоев и составляющая растущую угрозу общественным формам, ей противоположным, — Риму, его традициям и ценностям. В результате учреждения Нероний - мусических и спортивных игр, в которых должны были состязаться юноши из знатных римских семей, по мнению Тацита, «отчие нравы окончательно будут вытеснены рас­ путством, завезенным из чужих краев, и Рим выродится, увлеченный чужеземными страстями» ,0. Эти пророчества отражали впечатления Тацита от Адриановой эпо­ хи. В реальной жизни общества, окружавшего его в последние годы, «страсть к иноземию» не угрожала больше городу-государству извне, а *Анналы» Тацита и конец античного мира 519 упразднялась сама их противоположность. Эллинизм Адриана, в отли­ чие от эллинизма Нерона, не вторгался в исторически сложившуюся жизнь Древнего Рима — он просто ликвидировал и эту жизнь, и этот Рим. Город от века жил по правовым нормам, выработанным некогда в пределах общины и для ее членов. Закон (lex) был неразрывно со­ пряжен со свободой римского гражданина, с его libertas. Эт нормы могли быть (и были) односторонними и антидемократическими, принцепсы I в. могли их систематически нарушать (и нарушали), но толь­ ко Адриан просто убрал из них все связанное с особенностями Рима, с его неповторимым прошлым и влил их в систему общеимперского пра­ ва, где все регулировалось едиными законами, а законы — благоусмот­ рением принцепса. Римом от века управляли магистраты — выборные, ежегодно сменяемые и подотчетные сенату, в принципе и в идеале всегда служившие государству, а не лицу. Адриан завершил создание нового аппарата управления империей, где главную роль играли чи­ новники, назначавшиеся императором на произвольный срок и полу­ чавшие от него жалованье. Принцепсы I в. опирались на сенат. Он мог быть (и был) демора­ лизован и сервилен, принцепсы могли с ним не считаться, — но не могли и не считаться, так как он воплощал те традиционно римские основы их власти, без которых они править еще не были в состоянии. Адриан фактически заменил сенат императорским советом, члены ко­ торого теперь стали получать жалованье. Могущество принце псов всегда опиралось на легионы. На протяжении I в. они пополнялись римскими гражданами, и хотя звание это давно утратило свой изна­ чальный смысл, оно связывало вооруженные силы — а тем самым и власть — с определенными и на протяжении I в. еще глубоко содержа­ тельными историческими формами. По приказу Адриана в легионы стали принимать провинциальных жителей независимо от принадлеж­ ности их к римскому гражданству. Последняя нить, связывавшая ар­ мию с ополчением города Рима, оказалась порванной. Процессы эти зарождались при Юлиях — Клавдиях в недрах новой имперской государственности; теперь они завершались у всех на гла­ зах. Их смысл становился очевидным каждому, кто размышлял над судьбами Рима. «Адриан понял нежизнеспособность созданного Авгус­ том разделения власти, — очень точно подытожил описанные выше процессы историк Нового времени. - ...Порвав с прошлым, он ввел новый принцип — участие всадничества в управлении империей, что привело к созданию твердых и стабильных форм власти. Ни о каком разделении ее отныне не могло быть и речи, ибо, по мысли Адриана, вся полнота ее принадлежала только принцепсу, и существование слу­ жилого сословия делало теперь императорское правление эфф^ктив- 520 ГУ. Древний Рим. На вершинах духовной культуры ным. Установление это имело, конечно, и оборотную сторону. Состоящий из императорских служащих аппарат управления должен был оказать разрушительное действие на одну из главных опор всей античности — сво­ боду самоуправляющейся городской общины. Безудержное и бессовест­ ное развитие чиновничьего аппарата означало конец самоуправления и автономии города-государства» п . Отношения Тацита с римским общест­ вом Адриановой поры и обусловленная ими судьба «Анналов» связаны с объективным завершением истории римской гражданской общины, а не с аналогиями между Адрианом и Нероном или жестокостями нового им­ ператора — их бывало достаточно и раньше. Фоном существования, предпосылкой любых размышлений о народе и его истории, любого нравственного чувства для Тацита была система ценностей римского города-государства, rei publicae Romanae. Вся кри­ тика римской Ранней империи, вся трагедия общества, представленная в его книгах, были вызваны тем, что эта система разрушалась, что интере­ сы государства и его традиционная общественная мораль разошлись. Но эта ситуация могла стать основой трагедии лишь потому, что нарушалась нерушимая норма, отделялись друг от друга силы, нераздельные по самой природе вещей. Рассказ о распаде римской virtus, «гражданской доблес­ ти», был исполнен силы и глубины потому, что историк видел в ней кон­ центрацию и воплощение безусловной, образующей фон всякого сущест­ вования, непреложной реальности — римской гражданской общины. То же видела в «гражданской доблести» аудитория, к которой Тацит обра­ щался, и исходившие от нее понимание и сочувствие наполняли его по­ вествование энергией, укрепляли веру в историческую справедливость его взглядов и оценок. «Предсказываю — и предчувствие меня не обманы­ вает, — что исторические сочинения твои будут бессмертны», — писал ему один из современников ,2. «Гражданская доблесть» была соотносительна с «гражданской общиной» и вне последней немыслима: единство энергии гражданина и интересов государства — это и называлось virtus, и это же, под другим углом зрения, называлось re4s publica Romana. Поэтому, когда стерлась разница между Римом и миром и Рим не только в администра­ тивно-политическом, а затем и в идеологическом отношении, но непос­ редственно, в повседневном сознании каждого растворился в космополи­ тической империи, virtus перестала быть угрожаемой нормой, оскорб­ ленным величием римской истории, предметом раздумий, страстей и на­ дежд — она просто потеряла смысл, сошла на роль реликта, музейного экспоната, а вместе с ней — и вся духовная ситуация, выраженная в творчестве Тацита и его породившая. Книги Тацита исполнены ненависти к описанным им императорам, так как каждый из них был «враждебным доблести». Но враждебным можно быть только по отношению к тому, что есть, что реально су- 4Анналы* Тацита и конец античного мира 521 шествует, и сама борьба вокруг virtus доказывала, что в годы, Таци­ том описанные, она еще была жива. Сознание это было у историка столь же ясным, как и сознание ее постоянно углубляющегося распа­ да. «Не до конца было лишено доблестей и наше время» 13. Тацит пи­ сал о том, что единство человека и традиции распадалось на хищное своекорыстие и неподвижный консерватизм, но само хищничество «наглецов» и «доносчиков» было еще заряжено энергией, выражало еще особое содержание принципа развития в городе-государстве, а сам консерватизм еще был внутренне ориеяггирован на «нравы предков», и потому каждый из них, своей односторонностью разлагая virtus, был односторонне соотнесен с ней. Неразрешимость этого противоречия со­ общала мрачный кровавый колорит описанной Тацитом эпохе, но по­ стоянное сосуществование в ней сил «враждебных доблести» и «высо­ кой и благородной доблести» доказывало, что противоречие, разрыв и борьба оставались живой и напряженной формой существования vir­ tus, как, впрочем, всякой ценности и всякой истины. Конец эпохи Юлиев—Клавдиев и Флавиев означал конец того раскола римской жизни, над которым постоянно и напряженно думал Корнелий Тацит. Но преодоление этого раскола, ради которого он взялся за свой исто­ рический труд, было мыслимо, как теперь выяснилось, лишь ценой упразднения всей исторической ситуации, породившей проблему, лишь за счет омертвения самой res publica Romana. Некогда утратили для Тацита духовный смысл попытки утвердить «гражданскую доблесть» практическим служением принцепсам, теперь утратил смысл и рассказ о ней, сам ее образ, в слове явленный. Нель­ зя было не видеть, что следующему же поколению предстояло входить в жизнь с другим общественным опытом, с другими мыслями и забо­ тами и что virtus Romana не долго будет кого-либо волновать. Тацит был последним писателем завершившейся эпохи и должен был чувствовать то же, что чувствовали и другие «последние» — Цице­ рон при Цезаре или Боэций при Теодорихе: как кончается мир — единственный свой мир, как разрежается воздух, как нечем жить. «Мне горько, что на дорогу жизни вышел я слишком поздно и что ночь республики наступила прежде, чем я успел завершить свой путь»м. «О, как тупеет душа в бездне глубокой, как ослепленная мысль, света не видя, в мраке кромешном себе выхода ищет» 15. Поло­ жение это определялось все яснее по мере укрепления режима Адриа­ на, и чем яснее оно определялось, тем меньше смысла имела для Та­ цита его работа над «Анналами», пока он, наконец, на словах, что «смерть медлит», не оставил ее совсем. 1981 522 1\\ Древний Рим. На вершинах духовной культуры ПРИМЕЧАНИЯ 1 2 Walker В. The «Annals» of Tacitus. Manchester, 1952, p. 78. Beaujeu J. Le «mare rubrum», de Tacite et le problenie de la chronologic des «Annales» // Revue des Etudes Latines, 1960, vol. 38, p. 234. 3 Robin P. L'Ironie chez Tacite. Lille, 1973, t. II, app. 110. 4 Тацит. Жизнеописание Агриколы, 3, 1. 5 Он же. Анналы, VI, 27, 4. 6 Corpus Inscriptionum Graecarum, 520. 7 Тацит. Анналы, XI, 13, 1. 8 Там же, XV, 33, 2. 9 Там же, XIV, 47, 2. 10 Там же, XIV, 20, 4. 11 Schiller H. Geschichte der romischen Kaiserzeit. Gotha, 1883, Bd 1, S. 627—628. 12 Плиний Младший. Письма, VII, 33, 1. 13 Тацит. История, 1,3, 1. 14 Цицерон. Брут..., 330. 15 Боэций. Утешение философией, I, 2, 1—3. ОСНОВНЫЕ ЯВЛЕНИЯ, ПОНЯТИЯ И КАТЕГОРИИ КУЛЬТУРЫ, РАЗБИРАЕМЫЕ В КНИГЕ Тематический указатель Альтернативный принцип в куль­ туре 2 9 - 5 3 , 71, 72, 81, 82, 160,161 Анналистика (в древнеримской историографии) 425—427, 501, 502, 5 0 6 - 5 0 7 Античная община 213, 214, 221, 236—239, 249, 250, 436, 437, 445, 457, 4 6 7 - 4 7 8 , городская 2£5—227, 242, 243, 245, 246 сельская 222—224, 485—491 Античный полис (гражданская община; город-государст­ во) 171—174, 183, 185, 187, 1 9 2 - 1 9 4 , 200, 201 Античный полис (в его отноше­ ниях с внешним миром) 123-125, 253-277, 3 3 6 339, 360, 372, 374, 375 Архетип 113—126 Аттикизм и азианизм 415, 416, 463 Бани (термы) в Риме 373, 374 Высокая культура 29, 36, 103, 104 Герменевтика (герменевтический фонд личности) 142 Греко-римский (греко-римсковосточный) культурный синкретизм 258, 267, 268, 518-520 Греческое влияние в римской культуре 272, 273, 409; 410, 516 Диалог культур 139—141, 144, 146 Домус и инсула 373 их связь и противоположность 367-370 Жизнь и идеал в античности, их нераздельность и неслиянность 174-176, 306, 307, 3 1 0 - 3 1 6 , 382, 390, 391 Жизнь (как категория культуры и как альтернатива ей) 38, 39, 87, 1 0 6 - 1 0 9 , 158, 162, 163, 3 3 1 - 3 3 3 Знак и его свойства 41, 47, 8 7 - 9 8 , 9 9 - 1 1 1 , 142 «Золотой век» 280, 283 Истеблишмент 60 Картина мира ИЗ, 114 Классический принцип в антич­ ности 177, 178, 180, 265, 3 3 3 - 3 3 6 , 391, 461, 462 Консервативная традиция в куль­ туре 73, 74, 7 7 - 8 1 , 284, 447 Консервативная юридическая фикция 287 Контркультура 58, 60—62, 66—71 Cultus 3 4 7 - 3 5 2 , 413, 414 Культура — цивилизация 35, 36 Личность и индивидуальность, их соотношение 181, 182, 192, 193—195 Миф социально-исторический 390—394, 453, 456—464 524 Молодежная культура 40—42, 44-46, 59-61 Образ (как форма отражения и познания исторического процесса) 450—453 Общественно-историческое позна­ ние 35, 87, 88, 93—98, 160, 1 6 2 - 1 6 8 , 200, 202 Отчуждение государства (в Древ­ нем Риме) 460—464, 473-477, 495-499 Пир в античном мире 214, 215 Плебейский протест против куль­ туры 24, 25 Повседневность (как категория культуры и как альтерна­ тива ей) 29—35, 3 9 - 5 3 , 103-106 Тематический указатель Риторика 21, 179, 193 и след., 399 Рок (-культура, -музыка, -среда) 57-86 Sacra mensae 303, 304 Совесть 388, 389 Социальная микрогруппа 119, 122, 123, 244, 3 0 4 - 3 0 6 , 376, 389 Стилизация 313—316 Тиражируемая культура 62—65 Устная история 161 Философия жизни 157 Форма 296—298 Понтификальное летописание 424, 425 внутренняя форма культуры 8 2 - 8 4 , 1 2 7 - 1 3 8 , 142 Престиж обретение формы 140, 148-150 староримских добродетелей 345, 346, 360 успеха и богатства 346—348 их нераздельность и неслиянность 350—354 их историческая динамика 354-359 Речи (в римских исторических сочинениях) 428—430 Римская система ценностей 343-364, 397-399, 437—441, 4 4 8 - 4 5 0 , 457, 458, 520, 521 эстетическая форма 178—180 Харчевни (в Древнем Риме) 307-310 Шестидесятые годы XX века как культурная эпоха («шести­ десятничество») 59—61, 158 Энтелехия культуры 139—156, 179, 180 Языки культуры 19, 20 СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ Ссылки на источники оформлены по следующим правилам: сокращенное имя автора — сокращенное название произведения — цифра (обычно римская), означающая самую крупную единицу текста (книгу, песнь), и одна или две последующие (обычно араб­ ские), относящиеся к более дробным единицам (стихотворение или глава, строка или па­ раграф). Например, Ног. Сагт. III, 6, 12 означает: Гораций. Оды. Книга третья, ода ше­ стая, строка двенадцатая. Ее пи от данного автора дошло до наших дней только одно произведение, название его не приводится. Например, Liv. VIII, 39, 1 — 12 означает: Тит Ливии. История Рима от основания Города (другие произведения Ливия неизвестны), книга восьмая, глава тридцать девятая, параграфы с первого по двенадцатый. Имена, встречающиеся в тексте в русской транскрипции, приводятся в настоящем указателе в традиционных латинских сокращениях с указанием в скобках русского варианта: «Мета­ морфозы* Овидия — см. Ovid. Met. и сопровождающую расшифровку: Ovidius, Publius Naso. Metamorphoses (Овидий. Метаморфозы). Выходные данные указываются при ссылках только на научную литературу; в ссылках на источники они не приводятся. ВДИ Вестник Древней истории (журнал) ДИ Декоративное искусство СССР (журнал) АЕ Annee Epigraphique JRS Journal of Roman Studies REL Revue des Etudes I^atines Am. Ma reel I. — Ammianus Marcellinus (Аммиан Марцеллин, автор исторического сочинения, название которого не сохранилось) At hen. — Athenaeus. Deipnosophistai (Атеней. Пир софистов) Cato. Agr. — М. Porcius Cato. De Agri Culture (Катон, М. Порций. Земледелие) Cic. — M. Tullius Cicero (Цицерон, Марк Туллий) Ad Fam. — Ad familiares (Письма к близким) Ad Quint, fr. — Ad Quintum fratrem (Письма брату Квинту) Cato Mai. — Cato Maior sive De senectute (диалог «Катон Старший, или О старости*) De fin. — De fiuibus bonorum et malorum (диалог *0 пределах добра и зла») De Наг. resp. — De haruspicum responsis (речь «Об ответе гаруспиков») De Off. — De officiis (диалог *Об обязанностях*) De Orat. — De Oratore (диалог «Об ораторе») De prov. cons. — De provinces consilaribus (речь «О консульских провинциях») De г. p . — De re publica (диалог *0 государстве») De sen. — см. Cato Mai In M. Ant. — In Marcum Antonium Oratio Philippica (Филиппика против Марка Антония) In Pis. — In L. Calpurnium Pisonem oratio (Речь против Кальпурния Пнзона) In Vat. — In Vatinium testem interrogate (Речь против Ватиния) In Verr. actio sec. — Actio in C. Verreni secunda (Речь против Верреса. Вторая сессия) Lael. — I^aelius sive De amicitia (Лелий, или О дружбе) Pro Arch. — Pro Archia poeta (Речь в защиту поэта Архия) Pro Ball). — Pro L. Cornelio Balbo oratio (Речь в защиту Вальбо) Список сокращений 526 Pro Seat. — Pro P. Sestio oratio (Речь в защиту Сестия) R. p . — De re publica (О государстве) Tusc. — Tusculanae Disputationes (Тускуланские беседы) Ос. Qu. Comm, pet. cons. — Qu. Tullius Cicero. Commentariolum petitionis consulatus (Кв. Цицерон. Краткое наставление к соисканию консульства) CIL — Corpus Inscriptionum Latinarum (Свод латинских надписей) Corn. Nep. Cato — Cornelius Nepos. M. Portius Cato (Корнелий Непот. Жизнеописание Марка Порция Катона) Dig. — Digesta (Свод гражданского права. Часть вторая: Дигесты) Dio Cass. — Cassius Dio Cocceianus. Historia Romana (Дмон Кассий. Римская история) Diog. Laert. — Diogenes Laertius (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов) Dion. Hal. — Dionysius Halicarnassensis. Archaeologia Romana (Дионисий Гали парнасский. Древняя история Рима) (Aul.) Gell. N. А. — Gellius, Aulus. Noctes Atticae (Авл Геллий. Аттические ночи) HRR — Historicoruin Romanonum Reliquiae, edidit Hermannus Peter (Сохранившиеся фрагменты из сочинений римских историков. Изд. Г. Петер) Ног. Сагтп. — Quintus Horatius Flaccus. Carmina (Квинт Гораций Флакк. Оды) Ног. Epod. — Quintus Horatius Flaccus. Epodon liber (Он же. Эподы) Ног. Sat. — Quintus Horatius Flaccus. Satirae (Он же. Сатиры) ILS — Inscriptiones Latinae Selectae, edidit H. Dessau (Избранные латинские надписи. Изд. Г. Дессау) IRG — Inscripciones Romanes de Galicia Juv. — luvenalis, Iunius D. Saturae (Ювенал. Сатиры) Liv. — Titus Livius. Ab urbe condita (Тит Ливии. История Рима от основания Города) Luc. Phars. — Lucanus, M. Annaeus. De bello civili, sive Pharsalia (Лукан. Фарсалия) МасгоЬ. Sat. — Macrobius, Ambrosius Theodosius. Saturnalium conviviorum libri septem (Макробий. Сатурналии) Mart. — Martialis, Marcus Valerius (M. Валерий Марциал. Эпиграммы) ORF — Oratorum Romanorum Fragmenta liberae rei publicae, edidit H. Malcovati (Фрагменты речей римских ораторов. Изд. Э. Мальковати) Ovid. Am. — Ovidius, Publius Naso. Amores (Овидий Назон. Любовные элегии) Ars am. — (Он же. Наука любви). Met. — Metamorphoses (Он же. Метаморфозы) Fast. — Fasti (Овидий. Календарь, или Фасты) Petr. Sat. — Petronii Arbitri. Satyri fragmenta (Петроний. Сатирикон) Plin. Epp. — С Plinius Caecilius Secundus (sive Plinius Minor). Epistulae (Плиний Младший. Письма) Pan. — Panegyricus Traiani imperatori (Он же. Панегирик Траяну) Список сокращений 527 Plin. N. К. — Gaius Plinius Secundus (sive Plinius Maior). Naturalis Historia (Плиний Старший. Естественная история) Plut. Numa. — Plutarchus. Vitae Parallelae. Numa (Плутарх. Параллельные жизнеописания. Нума) Polyb. — Polybius (Полибий. Всеобщая история) Ps.-Qiiint. — Quintilianus, M. Fabius. Declamationes (Квинтилиан. Декламации. — Сочинение, приписываемое Квинтилиану) Quint. — Quintilianus, Marcus Fabius. De institutione oratoriae (Квинтилиан. Наставление в ораторском искусстве) RGDA — Res Gestae Divi Augusti (Надпись из Анкиры в Малой Азии, называемая Деяния божественного Августа) ШЧ — Rutilii Namatiani De Reditu (Рутилий Намациан. О возвращении в Рим) Sail. Cal. — С. Sallustius Crispus. De conjuratione Catilinae (Саллюстий. Заговор Катилины) Jug. — De bello Jugurthino (Он же. Война с Югуртой) Schol. Scrvii — Maurus Servius Honoratus (Сервий. Комментарий к «Энеиде* Вергилия) Sen. Ad Lucil. — Lucius Annaeus Seneca. Ad Lucilium epistulae morales (Сенека. Нравственные письма к Луцмлию) Cons, ad Helv. — Consolatio ad Helviam (Он же. Утешение к Гельвии) Sen. Controv. — Lucius Annaeus Seneca. Oratorum et rhetorum sententiae divisiones colores. Controversiae (Сенека-ритор. Контроверсии) De olio. — De otio sapient is (Он же. О досуге мудреца) De vita beata — (Он же. О блаженной жизни) Sempr. Asell. — Sempronius Asellio (Семпроний Азеллнон) Stat. Silv. — P. Papini Stati Silvae (Стаций. Сильвы) Suet. Aug. — C. Suetonius Tranquillus. De Vita Caesarum. Divus Augustus (Гай Светонин Транквилл. Жизнеописание двенадцати Цезарей. Божественный Август) Gai. - (Он же. Там же. Гай Калигула) De gram. — De graininaticis et rhetoribus (Он же. О грамматиках и риторах) Тас. Agr. - P. Cornelius Tacitus. De vita Agricolae (Корнелий Тацит. Жизнеописание Агриколы) Ann. - Ab excessu Divi Augusti (Annalium libri) (Он же. Анналы) Dial. — Dialogus de oratoribus (Он же. Диалог об ораторах) Germ. De origine et situ Germanoruin (Он же. Германия) Hist. - (Он же. История) Tert. De pallio. — Q. Septimus Florens Tertullianus. De pallio (Тертуллиан. О плаще) >arro. L. I. — M. Terentius Varro. De lingua latina (Варрон. О латинском языке) " • г. Rerum rustirarum de agricultura (Он же. О сельском хозяйстве) >е1|. Pat. — VHIeius Paterculus. Historia Romana (Веллей Патеркул. Римская история) >erg. Aen. — P. Vergilius Maro. Aeneis (Вергилий. Энеида) Georg. Georgicon libri (Он же. Георгнки)