К проблеме речевого действия

Прагматика культурной коммуникации Лекция 1. К проблеме речевого действия. Литература (обязательная): 1. Остин Дж. Перформативные высказывания // Три способа пролить чернила Спб. 2006, СС. 262-281. 2. Серль Дж. Р. Что такое речевой акт (http://www.philology.ru/linguistics1/searle-86.htm) Литература (дополнительная): 1. Остин Дж. Слово как действие. Серл Дж. Косвенные речевые акты. Стросон П.Ф. Намерение и конвенция в речевых актах // Новое в зарубежной лингвистике. М., 1986. Вып. 17 (http://www.classes.ru/grammar/159.new-in- linguistics-17/source/worddocuments/_.htm) 2. Арутюнова Н. Д. Истоки, проблемы и категории прагматики // Новое в зарубежной лингвистике. М., 1985. Вып. 16 Для начала стоит разобраться с понятием (и словом) «прагматика». Pragma (греч.) – вещь, дело, действие. Pragmaticus (позднелат.), pragmatic – имеющий к ним отношение. Это не очень употребительное слово использовал Иммануил Кант, рассуждая об антропологии «с прагматической точки зрения». Спустя сто лет американский философ, основатель семиотики Ч.С. Пирс сконструировал слово «прагматизм». Он обозначил т.о. новый способ философствования, адресованного не умозрительным сущностям, а живому опыту, практике, процессам и действиям, осуществляемым людьми. Обозначил и, между прочем, сразу забеспокоился: хорошее слово, вдруг украдут? может быть, предпочесть более уродливый вариант (прагматицзм), чтобы не позарились? Украли все равно. В распространенном сегодня обиходном значении празматизм означает деловитость, преобладание практических соображений над принципами, а то и просто плоский утилитаризм. Это бытовое употребление слова важно отличать от научного. Уже в 1930х годах, внося свой вклад в развитие семиотической мысли, соотечественник Пирса и тоже философ Ч. Моррис (1901-1979) предлагает различать в науке о знаках три важнейшие части. Если семантика - это учение об отношении знаков к действительности, а синтактика - учение об отношениях между знаками, то прагматика призвана сосредоточиться на отношении знаков к тем, кто их производит, воспринимает, интерпретирует и т.д., - иначе говоря, это учение об использовании знаков в коммуникативных процессах (оно, считал Моррис, непосредственно наследует риторике). Во второй половине ХХ века начинает бурно развиваться лингвистическая прагматика, 2 сосредоточиваясь на способах использования языка – кем, как, для чего, при каких обстоятельствах, с каким результатом? Актуально в русле этого подхода изучение языка не как системы/машины, эффективно работающей в отвлечении от общения и социальных ситуаций, безотносительно к ткани социальных отношений и вообще людям, – а как раз выход в область неязыковых, субъективных, неустойчивых и неопределенных явлений, что предполагает (совсем не для всех желанный) отказ от дисциплинарной «чистоты». На почве изучения «слова в жизни» (М. Бахтин) не только от лингвистики требуется стать «транслингвистикой», а от литературоведения – «транслитературоведением», но филология в целом взаимодействует с антропологией, философией, психологией, социологией, культурологией, что требует расширения компетенций и «усложняет жизнь». Зато возникает возможность и необходимость ставить исследовательские задачи, для которых нужны как «лингвистические» навыки рационализации языкового материала, так и «литературоведческие» навыки работы с художественным иносказанием, возможность и необходимость по-новому задавать вопросы, по-новому систематизировать материал. В русле нового подхода актуальна работа не с отдельными языковыми единицами, а с коммуникативными смысловыми комплексам, и не с особо выделенным массивом литературных шедевров, а с пестрым, конгломератом речевых явлений, - от бытового разговора до мемуарного текста, от рекламного объявления до лирического стихотворения. Их нельзя валить в одну бессмысленную «кучу», но в них нельзя и не видеть обширный, «текучий», но и наново открывающийся систематизации спектр речевого общения, «речепользования». Все это уже говорилось во вводном модуле. Теперь мы приступаем к более подробному рассмотрению вытекающих из этого обстоятельства аналитических техник и методов. Отталкиваясь от самой простой модели коммуникации, нам важно проработать по возможности детально каждый ее элемент – адресат и адресант, код, канал, контекст, - начав с того, на чем прагматика сосредоточена наиболее непосредственно: участников общения и отношений, их связывающих и между ними выстраивающихся. В лекции 1 будет рассмотрено речевое действие (всегда чье-то и кому-то адресованное1). В Лекции 2 мы рассмотрим речевое взаимодействие: то, как «мы» (я и другой), 1 В этом смысле даже односложная, как будто «в никуда» реплика представляет собой диалог, т.е. «говорение ЧЕРЕЗ» (διά — через, между + λόγος — речь, слово). Промежуточное пространство не пусто, не безразлично, а пронизано невидимыми 3 разговаривая, понимаем друг друга (или стремимся к тому) и сотрудничаем. В лекциях 3- 4 предметом обсуждения станет дискурс: то, как «нами» и с нашим участием «разговаривается», как выстраиваются системы отношений, как, фактически, ткется ткань социальной реальности. В лекции 5 мы сосредоточимся на литературной коммуникации как особом и в то же время типичном случае «речепользования», рассмотрим ее как своего рода дискурсологическую лаборатори. Речевой акт - квант речевого общения. Теория речевых актов. Теория речевых актов имеет философское происхождение. В 1955 году британский философ, профессор Оксфордского университета Джон Л. Остин прочел в Гарварде - в рамках «гостевого» лекционного цикла имени философа-прагматистаУильяма Джеймса - семестровый курс под названием «Слово как действие». Надо сказать, что аудитория приезжей знаменитости состояла поначалу из нескольких сот человек, но к концу съежилась до дюжины, да и те жаловались на темноту изложения. Между тем в их присутствии и тем самым при их участии происходило научное открытие, значение которого будет оценено вполне лишь после безвременной кончины Остина и публикации в 1962 году текста его лекций. Уже в первой из них Остин предложил посмотреть на язык по-новому, исходя из того, что «сказать что-либо значит сделать что-либо». Нам важно понять, «чего стоило» это с виду простое допущение и почему оно казалось поначалу шокирующим. С чем традиционно ассоциировалась коммуникативная функция языка? с фиксацией в слове и передачей посредством слова смыслового содержания, т.е. с его констатацией (от лат. constare - твердо стоять, свидетельствовать, утверждать истину, заверять). Высказывания, которые Остин отнес к обширному классу констативов, именно это и делают: описывают некоторое положение дел, доносят информацию от адресанта к адресату и т.о. могут быть оценены в качестве истинных или ложных. Например, высказывание «Сегодня хорошая погода» может истинно или ложно описывать происходящее за окном. Однако, наряду с констативами, Остин обнаружил в языке и высказывания другого рода. Особенность их он усмотрел в том, что, ничего или почти ничего не сообщая, не отражая, не описывая, они преобразуют положение дел. Например, некто говорит: «Нарекаю этот корабль «Королева Елизавета» (и разбивает о борт бутылку шампанского), силовыми линиями - в нем (а не в «отдельно взятых» головах говорящего и слушающего) происходит деятельность смыслопередачи и смыслопорождения 4 - отныне корабль будет бороздить моря под этим именем. Священник в церкви или работник ЗАГСа произносит слова: «Объявляю вас мужем и женой», - с этого момента два человека связаны узами брака, создана новая семья. Ученый Совет постановляет, что «работа НН представляет собой самостоятельное и оригинальное исследование», и НН становится кандидатом филологических наук. Такие высказывания Остин называет перформативами или перформативными2. Особенности этого класса высказываний, на первый взгляд, казались вполне очевидными. Если констатив описывает факт и может быть истинным или ложным, то перформатив осуществляет акт, и на него не распространяются характеристики истинности/ложности (можно ли истинно или ложно, например, забивать гвозди?). Акт, действие может быть успешным или неуспешным. По первоначальному предположению Остина, надежным и четким формальным признаком перформативного высказывания могло служить наличие глагола особой семантики («перформативного») в первом лице единственного числа настоящего времени, например: «я клянусь», «я приказываю», «я благодарю», «я объявляю», «я прошу прощенья», «я прощаю», «разрешаю», «запрещаю» и т.д. Во всех этих случаях говорящий не просто констатирует, что у него имеется намерение поклясться, приказать, объявить и т.д., - он именно в акте говорения и осуществляет это действие. Ср.: «обещаю вернуться к одиннадцати». Тот, кто это говорит, хочет того или не хочет, связывает себя определенным отношением с тем, кому адресует свои слова, т.е. получается, что в момент произнесения/восприятия этих слов и их посредством реальность для обоих неуловимо меняется. Слова обнаруживают т.о. силу и способность непосредственно изменять нашу жизнь. Затем, однако, Остин задумался: нужно ли связывать действие слов с наличием перформативного глагола? Взять такую откровенную (мрачного вида) констатацию: «наша страна входит в глубокий экономический кризис». Говорящий как будто бы описывает некоторое положение дел, - но разве только описывает? Нет, одновременно утверждает его. Специального сигнала о речевом действии («Я объявляю вам, что» или «я предлагаю вам крепко задуматься над тем, что») нет, но его нетрудно домыслить. Разумеется, характер и сила воздействия высказывания на собеседника будут различны, в 2 Глагол to perform (в значении «исполнять, осуществлять, вводить в действие»), использованный Остином как основа для нового термина, пришел в английский язык пришло в XIV веке из старофранцузского (per+fournir = дать, предоставить, снабдить... ср. fourniture=снабжение) C начала XVII века оно стало применяться более узко - к театральным и музыкальным исполнительским практикам. 5 зависимости от ситуации общения, канала и иных обстоятельств (ср., если мы слышим эту фразу а). от вечно брюзжащего пенсионера, соседа по лестничной клетке б). по радио из уст экономиста, имени которого не успели услышать в). тоже по радио, но в послании президента гражданам страны, - и степень воздействия, и способ реакции, т.е. степень успешности, эффективности речевого акты будут разными). Итак, по ходу рассуждений Остина категория речевого «перформатива» начинает расползаться вширь и оказывается, что свойство перформативности присуще любому высказыванию, - разумеется, ЕСЛИ воспринимать его именно как высказывание в контексте, а не как абстрактную, из контекста общения выдернутую языковую единицу. Перформативность, коммуникативная действенность начинает осознаваться как тотальная характеристика речи3. Надо отметить, что, читая знаменитый курс в Гарварде, Остин вел себя не как «нормальный профессор», а как настоящий ученый. Он обескураживал свою аудиторию тем, что, выдвинув и обосновав тезис (гипотезу речевого перформатива), сам же затем начинал ее пересматривать. Начиная с седьмой лекции он предлагает уже не делить высказывания на два класса, а все высказывания анализировать на трех уровнях, различая уровни (1) локуции (locutio - действие говорения, произнесения слов, их осмысленного сочетания по законам грамматики; (2) иллокуции (in/не-говорение) - действие, производимое говорением,; наконец, (3) перлокуции (per – через) – действие, осуществляемое в результате говорения (это может быть убеждение, устрашение, побуждение к тому или иному поступку и пр.). В связи с этой новой типологией Остин вводит важные понятия: иллокутивная сила (illocutionary force) и перлокутивный эффект (perlocutionary effect). Возьмем, например, нехитрое высказывание «У меня самолет завтра в восемь утра»: на уровне локуции оно сообщает информацию о предстоящем полете; на уровне иллокуции может производит разное действие, в зависимости от контекста – например, подразумевать просьбу встретить или проводить; на уровне перлокуции побуждает 3 Многие данные говорят за то, что коммуникация старше речи. Первоэлемент коммуникации, полагают современные антропологи, – жест: физическое движение организма, вызывающее реакцию другого. Может быть непроизвольным, как оскал животного: берегись. В той мере, в какой становится сознательным – подразумевает, предвидит, прогнозирует реакцию, язык жестов перерастает постепенно в символический язык. Вербальное т.о. прорастает из невербального, слово (как обозначающее объект) происходит из действия, бесконечно сложный обмен информацией – из насущности коммуникации как взаимодействия. Ср. Майкл Томаселло Истоки человеческого общения. 2008 (рус. пер. 2011) 6 собеседника сообразовать свое поведение с этим обстоятельством, например, запланировать поездку в аэропорт. Перформативная способность высказывания (примерно то же самое, что иллокутивная сила) интересует Остина более всего: за счет чего эта сила, энергия реализуется, когда больше, когда меньше? Как осуществляется словесная магия? За счет опоры на конвенцию, - отвечает на эти вопросы Остин. Поддержкой конвенции обеспечивается успешность производимого словом действия и наоборот, ее нарушением обусловлен неуспех. Поэтому и нам важно разобраться с этим понятием. Словом конвенция (от лат. convenio: вместе+приходить = объединять, соглашаться) обозначается общее представление о чем-либо, что 1). привычно принимается, разделяется людьми, 2) в силу привычности производит впечатление естественности, даже если является явно искусственным, придуманным, и 3).оценивается как правильное, уместное, ценное. Речь идет, т.о., о правиле, норме, обычае, условии или условности, которые воспроизводятся устойчиво в человеческом взаимодействии и которым люди подчиняются привычно, сознательно или бессознательно. Можно говорить о собственно языковых конвенциях (не опираясь на них, мы вообще не могли бы сформировать осмысленного высказывания или быть поняты), но Остин имеет в виду правила-согласования более широкого спектра и не случайно приводит в качестве примеров социальные ритуалы, отлитые в четкую форму: крещение корабля, бракосочетание, судебное заседание. Конвенция здесь - правило социальной игры, часто такой, в которую люди играют долго, давно, правила которой мы не придумываем, а усваиваем как готовые и часто исполняем автоматически, уже почти не помня об их искусственности. Разумеется, не то, чтобы совсем не помним: одно дело – останавливаться на красный сигнал светофора, подчиняясь правилам дорожного движения, другое – падать с высоты, подчиняясь закону всемирного тяготения. С законом физики не поспоришь, с правилами движения как будто тоже, однако они могут быть нарушены сознательно или случайно и, стало быть, не гарантированы от перемены. Конвенция стабильна, но не «по определению» и не «от природы», а в силу повторяемости: она устанавливается путем повтора, существует не иначе, как в повторе и бывает, что иссякает при прекращении повтора. Для пущей крепости конвенции нужен поэтому дополнительный социальный «крепеж» в виде поддерживающего ее социального института. Институт (от лат. insitutio – наставление) это комплекс норм, установок, ролей, формализованных или неформальных, - регулирующих и организующих тот или иной вид длительно, порой из поколения в поколение, повторяющейся совместной деятельности. 7 Примеры институтов - семья, школа, наука, искусство, спорт, мода, политика... Институты создают рамки, русла, коридоры, по которым мы входим в разные системы социальных отношений, узнаем их изнутри, осваиваем правила поведения в них, чтобы этих правил в дальнейшем придерживаться4. Своей устойчивостью институты компенсируют изменчивость и непредсказуемость жизни. Речевые акты, поддержанные конвенциями, которые, в свою очередь, поддержаны институтами, институциональными практиками, отличаются особой весомостью, почти гарантированной эффективностью. Остиновские примеры нетрудно умножить. Когда рядовой зритель или свидетель в зале суда высказывается по ходу заседания относительно виновности или невиновности подсудимого, - это всего лишь частное мнение, оно может быть более или менее аргументированным, информированным, но оно ничего не решает. Когда те же самые слова - «виновен» или «не виновен» - произносит человек в черной мантии, занимающий за судейским столом место председателя, они заведомо действенны, способны поменять чью-то судьбу. Можно сказать, что их сила гарантируется правильностью исполнения процедуры, а также множеством таких исполнений в прошлом (когда вынесенный судьей приговор неотвратимо вел к наказанию обвиняемого), т.е. устойчивостью государственного института судопроизводства. То же относится к массе других социальных и жизненных ситуаций5. Таким образом, мы обнаруживаем, что, отнюдь не обладая магической силой, человеческое слово располагает тем не менее способностью осуществлять изменения в мире. Секрет – в том, чтобы знать, когда, где, кому, как сказать «нужные» слова, ну и, разумеется, располагать такой возможностью (отсюда - необходимость исследовать социальные правила говорения). Среди лингвистов и философов, разрабатывавших вослед Остину теорию речевых актов, некоторые выделяли в особую категорию «конвенциональные» речевые акты, подразумевая конвенции высоко формализованные и институционализированные, жестко закрепленные (типа армейского приказа или законодательного акта). Однако речевые акты, относимые, соответственно, к категории неконвенциональных (или 4 Говоря об институтах, мы говорим фактически о разнообразных структурах «желания жить вместе, которые обеспечивают этому последнему длительность, связность и особый характер». «Идея института основополагающим образом характеризуется именно общими нравами, а не принуждающими правилами» (П. Рикер Я-сам как другой М. 2008, с. 232). 5 Разве любой человек может сказать «Заседание закончено», - так, чтобы оно, действительно, завершилось? Всегда ли достаточно произнести слова «Вы уволены», чтобы некто и впрямь потерял место работы? И в том, и в другом случае необходимо, чтобы говорящий занимал определенное место в рамках определенного института, и соответствовал, по крайней мере, формально, требованиям занимаемого места. 8 «коммуникативных»), тоже ведь основываются на конвенциях, только - мягких, размытых, действующих незаметно; это своего рода не писаные, а подразумеваемые взаимно и устойчиво пакты о взаимопонимании. Ср. такой речевой акт, как обещание: и тот, кто его дает, и тот, кто готов ему встречно поверить, имеют некоторое представление о том, что они делают и как это действие устроено. Есть ли у обещания предписательные правила? Нет. Но некоторые ограничения, т. е правила, формулируемые негативно, есть: мы их соблюдаем, о них не задумываясь. К примеру, мы не станем обещать чего-то заведомо невероятного, хорошо понимая. что это будет уже «неправильное» или сомнительное обещание; мы не станем обещать чего-то, относящегося к уже прошедшему времени («обещаю вернуться к 11 вчера»), или чего-то потенциально опасного и вредоносного для партнера по коммуникации («обещаю подложить вам свинью») – ровно по той же причине. Итак, можно сказать, что более или менее выраженный элемент конвенциональности присутствует в любом речевом акте. При этом надо понимать, что между полюсом юридической принудительности высказывания6 и противоположным полюсом – мягкой взаимоусловленности, приспособляемой к ситуации и случаю, – значительная дистанция. И стоит еще добавить, что, с точки зрения прагматики, анализировать действенность речи, осуществляемой в «мягком режиме», особенно интересно. А вот классифицировать речевые акты, как показал опыт работы нескольких десятилетий, дело, хоть и нужное (к нему обращались лучшие умы от философии и лингвистики), но крайне проблематичное. Можно различать перформативные и неперформативные речевые акты, конвенциональные и неконвенциональные (коммуникативные), простые и сложные, первичные и вторичные7 и т.д. (в этом увлекательном занятии вы можете даже сами поупражняться!), но выстроить единую грамматику не удалось никому, поскольку критериев слишком много и все по-разному ненадежны. Самую первую из классификаций речевых актов предложил сам Джон Остин, в споре с ним его последователь и тоже философ Джон Серль предложил свою: свел все многообразие речевых актов к пяти основным, соответственно, различая репрезентативы, 6 Эмиль Бенвенист, например, был убежден, что перформативами можно называть только высказывания, переопределяющие ситуацию юридически, обязывающие к чему-либо говорящего или адресата. Если некто закричит на улице «Объявляю всеобщую мобилизацию», это хулиганская шутка и никак не перформатив. А в устах президента эти слова означают перемену жизни многих людей. На это можно возразить, что хулиганская шутка на улице почти неизбежно вызовет реакцию (смех, испуг, возмущение или даже панику), т.е. произведет действие. 7 Можно также - простые и сложные, первичные и вторичные и т.д. 9 директивы, комиссивы, экспрессивы и декларативы8. В основание классификации Серля положен характер интенции (intention - намерение; от лат intendere – направлять внимание, букв. вытягиваться, распространяться в каком-то направлении), т.е. коммуникативной цели-намерения говорящего. Критерий, казалось бы, надежный, - но и на этот счет высказываются сомнения. Всегда ли мы говорим именно то, что хотим сказать и именно в той форме, которая отвечает намерению? Соответственно, и классификация – для каких-то целей убедительна и достаточна, а для каких-то нет. Серль предложил еще различать прямые и косвенные речевые акты. В прямом речевом акте интенция-цель говорящего заявлена однозначно (он имеет в виду ровно то, что говорит) и так же однозначно понимается слушателем, т.е. для понимания достаточно чисто языковых параметров9. Когда судья говорит «Виновен», нет места для разночтений, возможна лишь юридическая апелляция. Но такие жестко конвенциональные акты – не самые распространенные и не самые определяющие в наших речевых практиках. Возможны, отмечает Серль, и иные случаи, - когда говорящий имеет в виду и прямое значение высказываемого им предложения и, кроме него, нечто большее» или даже другое. Косвенность – не что иное, как рассогласование между буквальным значением слов и их же коммуникативным смыслом – или разность объема. Например, говорящий может сказать: "Я хочу, чтобы вы это сделали", имея в виду попросить слушающего сделать нечто. По форме это утверждение, да и по сути, одновременно и даже прежде всего - это просьба (просьба, выражаемая через посредство утверждения). ИЛИ: «Что-то холодно» - это столько же утверждение, сколько просьба закрыть окно. Нетрудно представить себе и менее тривиальные ситуации: например, приказ (уж на что жесткий вид речевого акта!) может принять форму вопроса, просьбы, совета или даже (!) иронического комплимента10. 8 «Мы сообщаем людям о том или ином положении вещей (репрезентативы – в этой комнате недостаточно стульев), мы пытаемся побудить их что-либо сделать (директивы – принесите еще стул), мы связываем себя тем или иным обязательством (комиссивы commit=вводить в действие – я готова сидеть на полу), мы выражаем тем или иные свои переживания (экспрессивы – ну как можно работать, когда даже стульев не хватает?!) и мы производим изменения посредством своих высказываний (декларативы - будем сидеть на столах, пусть это будут наши стулья)». 9 Во многом оно соотносимо с уже рассмотренным выше различением актов конвенциональных и коммуникативных. 10 Или даже комплимента или благодарности (иронических). Ср., например:: «Представим ситуацию, когда офицер видит дневального и говорит что-нибудь вроде: Вы замечательный дневальный, Петров! Данная реплика скорее всего произведет эффект приказа «немедленно встаньте и несите службу как полагается»: бедный солдат вытянется по струнке и скажет Виноват! (а то и Есть!)... Если офицер, чтобы разбудить спящего, 10 Серль выделил косвенный речевой акт как особый тип и в некотором роде отклонение от нормы прямого речевого действия. Но в живых ситуациях общения косвенность оказывается присуща почти любому акту речи. Интенция говорящего сама по себе сложна и «скользка», но учета требует не только она, а также интенция или коммуникативная цель партнера по диалогу: тот/та воспринимает речевое действие в контексте своих приоритетов, и эти приоритеты не обязательно совпадают, даже у ситуации непосредственного, лицом к лицу устного взаимодействия. Всякий речевой акт прорастает в маленькую драму, разыгрываемую несколькими участниками, для которых она может иметь разный смысл – что, собственно, и делает действие драматическим11. Но это уже сюжет лекции 2, а эту стоит завершить разъясняющими примерами. И выводами. Возьмем самое нехитрое высказывание. Ср.: «Сегодня хорошая погода!». Как (прямое) утверждение факта в диалоге оно имеет ценность, близкую к нулевой, это может быть безличный, бессмысленно-ритуальный речевой жест. Но это может быть и выражение дружеской симпатии, для кого-то, в каких-то условиях драгоценное (или говорящий может не вкладывать в слова никакой дополнительной экспрессивности, но слушатель ее вчитает от себя?). Или представьте себе те же слова, обращенные ребенком к родителю, давно обещавшему поход в зоопарк (сопроводив их в воображении еще просительной интонацией!), и перед нами уже просьба или мольба, опять-таки косвенно выраженная. гаркнет Благодарю за службу!, то какой будет ответ? (В.В. Дементьев Теория речевых жанров. М. 2010, с. 178) 11 Совсем не случайно Джон Остин, рассуждая о речевых актах, то и дело возвращается к теме коммуникативных провалов, «срывов», «сбоев»», «осечек» и т.п., они интересуют философа едва ли не больше, чем гарантированные «удачи». В живой речи нет гарантий - всякое понимание подразумевает непонимание, успех допускает возможность провала и наоборот. <коммуникативные неудачи – они же удачи, зависит от ракурса восприятия!>Если бы люди общались и воздействовали друг на друга только в рамках юридических процедур, сложившихся ритуалов, жестких институциональных форм, мы избавились бы от многих коммуникативных рисков (обусловленных неопределенностью), но и возможности проявления субъективности, творческой инициативы также оказались бы усечены. Судить о косвенном смысле можно всякий раз не иначе, как в контексте конкретного взаимодействия - ролей и позиций коммуникантов. И формируется этот смысл не самими только словами, - он зависит от тона, модуляции голоса, жестов и многих других факторов речи, которые, в свою очередь, могут контролироваться или не контролироваться говорящим, верно считываться или превратно толковаться воспринимающим. 11 Фраза «Я собираюсь надеть вечернее платье», взятая сама по себе, представляется нормальным «репрезентативом» (информацией о намерении). Но представим себе его же в бытовой ситуации: муж и жена собираются в гости, она входит в комнату и застает его «уже одетым» в футболку и джинсы. В этом контексте высказывание приобретет, несомненно, и дополнительный смысл – как косвенное побуждение переодеться (разумеется, адресат может не отреагировать на косвенно транслируемый смысл или вообще не заметить его, что чревато расстроенным праздником и напряжением в семейных отношениях). Даже в простейших ситуациях общения лицом к лицу мы далеко не всегда точно «знаем, что говорим», не всегда можем предугадать тот смысл, который «досягает» слушателя. Что же говорить о «дистантном» общении, например, через средства массовой информации, когда число посредующих факторов резко возрастает, а контроль над многомерностью возможных действий изрекаемого слова заведомо исключен (зато и масштаб этих возможных действий нарастает с широтой распространения сообщения)! Тут перформативные эффекты слова могут оказаться - и, как правило, оказываются – исключительно разнообразны, неожиданны и нередко чреваты «дорогостоящими» (в смыслах как буквальном, так и переносном) последствиями. В качестве примера можно рассмотреть действие фразы политика, произведенную спонтанно и мгновенно разлетевшуюся в эфире, став предметом толков и толкований. Таковы была, скажем, реплика В.В.Путина в интервью американскому телеведущему Ларри Кингу, данном вскоре после гибели в 2000 году подводной лодки «Курск». На вопрос шоумена: «Так скажите же, что все-таки случилось с подводной лодкой?» российский президент ответил: «Она утонула», чем явно поразил собеседника, не говоря уже об аудиториях, как англо-, так и русскоязычных. Бесспорно, это был сильный перформативный жест (хотя бы потому, что спровоцировал бурную публичную дискуссию), но как определить его природу? Ответ на вопрос утонул во множестве домыслов. Был ли он осуществлен сознательно или спонтанно? Можно ли вообще определить однозначно его характер, учитывая множественность контекстов восприятия? Для кого-то это было проявление холодного цинизма, для кого-то - умение «держать лицо» перед чужими. Кто-то усмотрел в этом медийном событии убийственный для политика «прокол», а кто-то, напротив, тактический, а возможно, и стратегический выигрыш... Ответить на вопрос с определенностью даже по прошествии времени не представляется возможным. Неопределенность, помноженная на интенсивность и всепроникающую силу современных коммуникаций, - «благодаря» которым оговорка может стать скандалом, а скандал стремительно может перерасти в общественное событие, новость с другого конца 12 земли стать событием личной жизни - делает речь чувствительным и ответственным полем аналитической работы. Общество нуждается в экспертах по речевой коммуникации, то и дело обращается к ним за консультациями, уповая на объективность приговора. Она, как минимум, труднодостижима, хотя не стремиться к ней нельзя. Дело в том, что, работая с коммуникацией, даже если речь идет о событиях и явлениях, от нас относительно далеких, мы всегда выступаем в позиции участников, так или иначе вовлеченных в ситуацию, - отнюдь не сторонних объективных наблюдателей. К «подлинным намерениям» других людей, к факторам, определяющим их восприятие, мы имеем лишь ограниченный доступ, поэтому умение видеть и описывать коммуникативный процесс разносторонне, тонко, ответственно, поверяя интуитивные догадки стройной и развернутой аргументацией, - решающе важный признак профессионализма. Выводы. В той мере, в какой мы рассматриваем речь как коммуникацию, она перформативна, т.е. действенна; высказывание не только фиксирует смысл, но и производит его, - стало быть, речь не только отражает реальность, но и творит ее (в смысловом, а значит и социальном измерении); производство коммуникативного смысла управляется «изнутри» (намерением - коммуникативной целью субъекта) и «извне» ( конвенциями - правилами языкового и социального общения); в фокусе внимания – не отдельная говорящая личность, а сообщество разговаривающих.